Итальянская новелла. XXI век. Начало

Блаженное мгновение

Сегодня я не дома, а значит не будет ни книг, ни коротких прогулок на велосипеде, ни компьютера. Вместо этого я собираюсь объехать несколько небольших окрестных городков, в получасе от дома.

Сначала я намеревался остановиться в Гардии, но передумал и теперь спускаюсь к реке Уфите, чтобы потом продолжить путь до Гроттаминарды. На дороге оживленно: от городка до автострады рукой подать. День выдался жаркий. Я решаю зайти на кладбище. Не раз я проезжал мимо, но туда не заходил. При входе надпись на латыни: пусть земля тебе будет пухом. Эти прекрасные слова — пример того, что живые могут сказать мертвым. И, возможно, существуют слова, которые мертвые могут сказать живым. И, возможно, я вхожу на кладбище, чтобы услышать эти слова, безмолвную речь, тайный смысл которой никто тебе не навязывает. Лица на памятнике замкнулись, те, кому они принадлежали, смирились с неотвратимым, сдались, чтобы присоединиться к другим. Я хочу видеть лица. Кладбище — это еще и большая фотовыставка. Здесь, в Гроттаминарде, нет ни одного посетителя. На парковке было полно машин, но все эти люди приехали на рынок. Я записываю имена и даты, особенно меня интересуют те, кто родился после шестидесятого года. Бродя по кладбищу, чувствую, как сердце бьется спокойно, отступает тревога, волнение. Смотрю по сторонам. На кладбище в Гроттаминарде нет блестящего мрамора и причудливых памятников, оно ничуть не похоже на безликую площадь, отведенную под рынок. Здесь гораздо больше гармонии, чем там, снаружи.

Сейчас, когда я дома, я не могу объяснить, что чувствовал сегодня утром, я не могу рассказать, как смерть воспитывала мои шаги и мои мысли. Наше сознание соткано из далеких вспышек молний или из низкого неба, серого и неподвижного. Достаточно малости, чтобы сбить нас с толку, и вот мы уже не знаем, где мы и о чем думаем. И тогда появляются слова, из которых вытекают новые слова, а за ними другие, еще и еще, ради того, чтобы скрыть нашу принадлежность к виду, потерявшему путеводную нить. Сегодня утром я не думал о том, о чем сейчас пишу. Я только хотел внести в компьютер имена и даты, которые записал в блокнот. Вилланова Антонио (1963–1998), Де Паоло Кончеттина (1965–2005), Микеле Яковиелло (1972–2009), Палумбо Паскуальантонио (1958–1995), Маурицио Грилло (1970–1994), Романо Дженерозо (1962–1991), Романо Массимо (1970–1991), Карла Формате (1947–1997), Дель Висково Микеле (1960–1992), Дарио Боттино (1963–1984), Амалия Миникьелло (1984–2001), Блази Гвидо (1968–1983), Ди Вито Джулио (1977–1996). Сегодня утром каждый из этих людей доверил мне свои слова, каждое из этих лиц было со мной несколько мгновений. Большего от них ожидать нельзя.

Мне никогда не было так хорошо в Гроттаминарде, как в этот час, проведенный на кладбище. Та нить нежной грусти, которая меня вела, сейчас исчезла. Сегодня меня подхватил ветер жизни, и меня, затворника, увлекло частью этого потока бытия, потока, принадлежащего также людям, чьи имена я только что назвал.

Покинув кладбище, я отправился в сторону возвышенности, навстречу скромной красоте Фридженто. Виа Лимита, с которой открывается удивительная панорама, бежала вперед, подгоняемая теплым, но не раскаленным, ветром. Людей было немного, и земля расстилалась передо мной. Я рад, что побывал здесь, и уверен, что не зря приехал сюда, я с удовольствием посидел на ступеньках в тени.

Скоро снова выходить из машины: здесь недалеко еще одно место, по-особому притягательное. Еду к озеру Мефита, с его болотистыми берегами, у которых своя история. Ветер колышет верхушки тростника. Какое удовольствие стоять здесь, вдыхая полной грудью этот воздух, болотный привкус которого мог бы быть запахом изо рта пьяных ангелов.

Еду в направлении Вилламайны. Я знаю, что по дороге есть реденький лесок. Выхожу из машины, чтобы сделать несколько снимков, и вижу кабаниху с шестью детенышами. Они не убегают, и я тоже не убегаю. Они приближаются, и я тоже приближаюсь. Спокойно фотографирую. Объект моей охоты — безлюдные пространства, а не животные. Я радостно смотрю на кабаниху и ее выводок и чувствую себя счастливым оттого, что меня не боятся, что эти кабаны роют землю совсем рядом, не обращая на меня внимания. Наверное, они поняли, что я брожу по земле безоружный. Я неохотно покидаю их, но теперь этот лес тоже принадлежит мне, он стал еще одним священным для меня местом, как и все те места, которые я сегодня видел.

День клонится к закату. Проезжаю через Джезуальдо. И этот городок — часть прекрасной Ирпинии, Мне достаточно издалека увидеть замок и я уже счастлив. Я проезжаю мимо него чуть дольше чем длится рукопожатие. С этим местом меня связывает давняя дружба, мне достаточно просто его видеть, потому что я люблю замок, люблю его камни. Сегодня я видел умерших из Гроттаминарды, свет Фридженто, грязи Мефиты, я видел столько удивительного: все окутано этой августовской Ирпинией, которая, несмотря на лето, не была раскаленной и опустевшей. Как было бы замечательно, если бы эти жители остались здесь, в Ирпинии, и зимой.

Я снова в Гроттаминарде. Умершие на своих местах, и машины привычно снуют туда-сюда. Пора возвращаться домой. Я возвращаюсь, чтобы писать, чтобы воздать честь неброской красоте, которая таится в местах, увиденных сегодня.

Я не хочу писать обыденным и замусоренным языком, на котором говорю с людьми. Не считая нескольких полуфраз, которые появляются время от времени, все мои слова впустую сотрясают воздух. Я говорю и чувствую, что не должен был говорить. Должен только позволить звучать моему телу. У вертикальной линии две точки — нижняя и верхняя. Хватит кружить вокруг да около, в этих играх я теряю себя. Я хочу снова быть точным и страстным, хочу рассказывать о моей ярости или о моем спокойствии, оставив в стороне обычную неразбериху из настроений, которые меняют свое обличье при каждом движении души. Сегодня я видел многое, и я хочу быть таким же: как умершие из Гроттаминарды, как свет Фридженто, как болотистые берега Мефиты, как лесные кабаны, как камни Джезуальдо. В этом мире далеко не каждый день, не каждая минута могут одарить блаженное мгновение. Главное — угадать его.

Земля Скотелларо

Часто я думал о том, что никогда еще не был в Трикарико, городе Рокко Скотелларо[5]. В пятидесятые годы один ученый американец приезжал в эти края изучать нравственные устои отсталого общества. Теперь сюда не приезжает никто: ни ученые, ни туристы, в общем, это идеальное место для городишковедческих прогулок. Лукания не годится для проведения телевизионных дискуссий: здесь нет каморры, исчезла даже вековая отсталость, которая превращала это место в идеальную лабораторию для исследователей проблемы юга. Эта земля жива более в сознании тех, кто ее покинул, чем тех, кто здесь остался. И даже приезжая сюда из пустынной восточной Ирпинии, ощущается совсем другое, успокаивающее меня чувство пустоты, той пустоты, которая позволяет тебе вновь увидеть землю такой, как она есть, как будто все остальное время мы видим ее только с высоты. От моего дома совсем недалеко до Лукании, и мне нужно немного времени, чтобы приехать туда, чтобы почувствовать дуновение свежести, которое доносится с этих высот. Здесь нет суеты, я чувствую, что все далеко, каждая вещь, клубок городских улиц, вершина горы — все предваряется вступлением уединения и тишины.

Теплое зимнее утро. Понемногу нервы начали расслабляться. Я оставляю позади Базентану и съезжаю на дорогу в Трикарико. При въезде в городок я натыкаюсь на причудливую площадку. Я останавливаюсь: оказалось, что это нечто вроде парка для детей, переделанного из поля для мотокросса, который не имел успеха. Человек, который дал начало этому карнавалу фигур, — бывший эмигрант, вернувшийся из Германии, где впал в депрессию. Теперь он снова здесь, он берет старые ненужные предметы и переплавляет их в меду своей детской фантазии. Оттуда на свет появляются невероятные создания: паутина из животных, из бумаги и металла, мечта и ржавчина, расположенные на одном холме. Въезд в городок мне показался замечательным, такое чудо никогда не встретишь в этом мире, сжатом до размера казармы, в череде унылых и однообразных дней.

Паркуюсь на площади, меня поражает, что она довольно многолюдная. Наверное, я все еще под впечатлением от фигур в парке, мне кажется, что и здесь пустило корни нечто фантастическое. Я вижу много людей, оживленных и жизнерадостных благодаря своим счастливым уродствам. Остальные намного печальнее по своей сути, это те, модные и правильные, с закрытыми душами. Здесь даже магазины выставляют напоказ свои причудливые витрины. Я чувствую невероятный восторг, до дрожи, который пронизывает меня всего, со мной такое очень редко случается. Кажется, что здесь все вещи имеют свой характер; как будто по причине склероза это место забыли обернуть изолентой, которая обычно скрывает и отделяет территории друг от друга, как будто ничто не должно больше говорить: ни люди, ни вещи.

Я спрашиваю о древней части города, и один старичок предлагает меня проводить. Он ведет меня с почти невротическим упрямством. Понять, что он говорит, довольно трудно, и кажется, что он отвечает не на мои вопросы, а себе самому, как будто он погружен в навязчивый внутренний диалог, диалог аутиста, состоящий из воображаемых вопросов и непонятных ответов. Я дохожу туда, где снесли старые дома, и хотя их больше нет, городок все еще пропитан стариной: ничего не поделаешь, некоторые вещи не исчезают навсегда даже с помощью тракторов, они остаются в воздухе, сохраняются на менее поврежденных цивилизацией окраинах пейзажа.

Пора идти к нему, к поэту, который умер в тридцать лет оттого, что разрешил течь по собственным венам всей боли и ярости своего народа. Я знаю, что есть информационный центр, посвященный мэру-поэту. Представляю, что найду письма, книги, фотографии. И вот я оказываюсь в библиотеке с парой мальчишек, которые переписывают несколько страниц, чтобы сделать обыкновенные рефераты, которые задают в школе.

Синьора, которая меня сопровождает, говорит, что смотреть особо не на что. Фотографии не выставлены. Она показывает только книгу, под редакцией Умберто Дзаваттини, 1954 года. Она не продается ни здесь, ни в каком-либо другом месте. Это прекраснейшая книга: даже несмотря на то, что несколько фотографий кажутся фальшивыми, она впечатляет — бедность, ставшая бессмертной.

Я немного растерялся. Наверное, если бы я приехал в город, где жил Святой Пио, мне бы непременно показали его дом, и все остальное. А здесь ничего, молчание, которое с какой-то точки зрения могло бы даже вдохновлять. Скотелларо не стал героем, портреты которого печатают на футболках. Возможно, он им станет, но ему не хватает главного — выигрышной внешности. Это я понимаю на кладбище, рассматривая его портрет и фотографию, на которой его брат и родители.

Оставив кладбище, я не чувствую больше этой радости утра, вероятно, исчезло впечатление, которое оставил мечтатель, вернувшийся из Германии. Он мне сказал, что почти не ест мяса. Я же захожу в колбасную лавку, где мне делают бутерброд, который как всегда оказывается больше, чем я могу съесть. Со мной часто случается, что после еды, я, переваривая пищу, перестаю соображать, и мир крутится вокруг меня, как птица вокруг чучела.

Я сажусь в машину, бутерброд я съем в Пьетрапертозе, маленьком городке в луканских Доломитах, недалеко от Трикарико. Скотелларо писал о Рапалло, что дома расцветают на склоне холма, как ромашки. Этот городок как будто вырастает из скалы. Однако, дома — не цветы, это норы, которые защищают от врагов и холода. Здесь я уже был, но в другой день, и в другом состоянии. Я не пытаюсь даже взобраться по ступенькам, ведущим к остаткам замка на вершине скалистого уступа. Я остаюсь на скамейке, чтобы посидеть на солнце, в тишине в этот по-своему приятный послеполуденный час. Когда я замечаю, что мне снова очень хорошо, решаю, что пора двигаться дальше: мой побег от благополучия не дарит мне долгие передышки. Я решаю отправиться в Ачеренцу, которая включена в путеводители по Лукании благодаря своему собору. Мне нравится дорожка, ведущая в городок, в пространство, которое словно из другого времени. Еще больше меня поражает само появление городка — улитки из камня — его форма, как многоэтажный торт, позволяет показать сразу все.

Собор меня разочаровывает. Возможно, неправильный свет. Чтобы вернуть настроение, иду на террасу и любуюсь другим собором, без капителей и гербов, простым фасадом из распаханной земли, горизонтальной данью Богу из труда и пота.

Уже почти ночь, пора возвращаться. Теперь, когда я не могу смотреть по сторонам, теперь, когда передо мной только асфальт, на меня нападает привычный страх. Я немного прихожу в себя, пересекая Пьетрагаллу и Филиано, где куплю местный сыр. Потом снова асфальт, снова снайперы тревоги, целящиеся в добычу, которую никогда не смогут получить.

И все же сокровище этого дня в безопасности. Сокровище — это те минуты, когда я приехал в Трикарико и видел, как передо мной сверкал город в своем истинно южном наряде. Юг изменился, но основа — здесь, именно здесь матрица того крестьянского мира, который в каждой местности завершился по-своему. Скотелларо умер в 1953 году, его мир продлился еще 20 лет, потом он просел, как земля, которая сначала незаметно проседает, затем обрушивается вниз со всей силой. Мир, который пришел потом, никогда не входил по-настоящему в плоть этой земли. Здесь лучше, чем где-то еще, понимают, почему Италия стала гнездом недовольных. Никто на самом деле не делает то, что хочет там, где хочет. Жизнь, сначала пастушеская, а затем крестьянская, жизнь, сотворенная дыханием мулов среди переулков и обрывов, уступила место асфальту и цементу. Стыд за свою несовременность замаскировали с помощью машин и многоэтажек. Но если ты сбросишь в спешке одежды прошлого, если останешься голым, не думай что ты вновь одет, когда на тебе всего лишь шляпа. Нужно найти ткань и терпеливо сшить все заново, чтобы прикрыть наготу. Пример нового Трикарико показывает, что последних пятидесяти лет стране не хватило. Это место, которое исчезает. Постепенно. Исчезает с новой застройкой.

Италия, которую ищу

Италия, которую ищу каждый день, приютилась в своих затерявшихся городках; Италия, которая осталась там, где мало людей, где деревья, дикая трава, репейники; Италия, которая жива только там, где наиболее свободна; Италия, которая не верит в паясничанье прогресса; Италия бродячих собак, стариков, сидящих на ступеньках, и каменных домов, сплетенных в длинные неровные ряды. Эта Италия живет только на юге, в глубинке, нужно только уметь ее найти. Там не должно быть больших городов, не должно быть равнины, там не должно быть никакой промышленности, даже сельскохозяйственной, не должно быть ни офисов, ни университетов, ни прямых дорог, ни моря, ни теплиц, ни гномов в садах.

Я люблю Италию, которая ходит с палочкой и страдает ревматизмом, ей уже за восемьдесят и ее морщин уже не разгладить, она одинаково далека и от кальвинистской Европы и от анимистической Африки, это земля колдовства на скорую руку, постоянно растущих кладбищ и крошечных серых площадей, где каждый камень пропитан затаенной злобой. Я хочу всю жизнь рыться в этой Италии, пока она не исчезнет, хочу на всю жизнь остаться в ее пришедших в упадок, неухоженных городках. Я страж ее одинокого отчаяния. Я оживаю в зимних городках, когда по ним проходит похоронная процессия, оживаю в снежные и ветреные дни, в домах, где пауки плетут гнезда в больших оплетенных бутылях для вина в холостяцких барах. Я оживаю в Аквилонии, в Рошиньо, в Сант’Андреа-ди-Конца, в Апиче.

Я люблю Италию, которая неожиданно показывается на проселочных дорогах. Эта Италия осталась жива по ошибке, по забывчивости политики, по недосмотру прогресса. Я люблю эти перепады, трещины, эти неожиданные пустоты. В некоторых местах мир кажется идеально гладким, как зеленое бильярдное сукно, и даже неровности не нарушают его единства. Я люблю густой след прошлого, который неожиданно обнаруживаешь на лицах, на стенах. Мне нравится жить в городке, который сам по себе, в городке, похожем на рваный носок, болтающийся на ветке в ветреный день. Мне нравится Италия — ее растрепанность, ее неправильность, ее вечная незавершенность, ее легкая строптивость и нежелание повиноваться установкам, которые навязывает эпоха. Наверное, поэтому я больше люблю юг Италии, но только когда он не хочет казаться кем-то другим, только когда думает своей головой, и не позволяет другим решать за себя. Мне нравится Италия, которую я иногда встречаю: городок, гуляющий в пижаме или в шлепанцах, городок, который не чистит зубы, городок без рекламы, красующейся на каждом углу, городок, приболевший и необщительный, но в котором еще чудесно жить, потому что там еще сохраняется особый вкус жизни, и сладости наслаждения не мешает горечь вины, потому что перед нами всегда прекрасный пейзаж, свободное пространство для размышлений.

Мы живем здесь, между высотами и холмами, которые дарят нам пространство и вместе с тем ограничивают. Здесь был свой мир: бегали дети, мяч залетал, куда попало, ослы поднимались по тропинкам, свиньи топтались перед дверями домов. Городки похожи на книгу, которую каждый век открывает по-своему, и сегодня все мы живем в мире, лишенном радостей и печалей: это лимб, где мы существуем, бессмысленно блуждая по кругу. В обществе, в котором всегда культивировался некий общепринятый назойливый энтузиазм по отношению к будущему, индивидуумы с медленным метаболизмом не могли не породить себе подобное большинство, лишенное творческой искры, замурованное в молчании, сонно пережевывающее свои слабости. Можно сказать, что переход от бедности крестьянской культуры к богатству невежественной современности уже завершился. Кажется, что каждое явление уже близится к закату, что расцвет миновал. Это наше прошлое — живое и исчезнувшее, как язык, который теряет слова, когда их не произносят, это растраченные зря усилия тех, кто не имеет своего мнения и питается лишь иллюзиями, предлагаемыми нам промышленным миром, гигантской братской могилой духа. И все же душа осталась, и в некоторые дни и вечера можно уловить ее легкую пульсацию. В наиболее затаенных местах, в приютах тишины и света, что-то еще тянется к нам, словно осознавая свою невозможность открыться. Бессмысленно ходить по битому стеклу, бессмысленно пытаться съесть арбуз, которого нет. Не нужно искать смысл, надо только приходить и уходить, смотреть и ни на чем не задерживать взгляда. Это четыре ведущих колеса, с помощью которых можно преодолеть «бесконечные болота», истерию и наглость тех, кто ведет себя с миром, как взрослый с ребенком. В действительности, мир намного больше и сложнее нас. И каждому нужно самому писать роман собственной жизни, и чтобы в этом ему помогали мечты и разум. Достаточно следовать природе, идти, куда она поведет, принимая спокойно ее свет и ее тень. Не нужно ни о чем судить заранее. Вещи показывают себя такими, какие они есть. Возможно, ничто не может дать нам убежище раз и навсегда, но мы могли бы построить сообщество тех, кому не безразличен наш мир, чтобы спасти наши следы, и то, что осталось от нашей природы: ее безыскусную красоту, ее поля, где цветет яркий дрок, ее холмы, заострившиеся от ветра.