Итальянская новелла. XXI век. Начало

Вещи

Я не мог уснуть. Кошмар длился уже дней десять, и я был уверен, что живым из него не выберусь. Бессонница порождала бредовые видения и мысли о самоубийстве. Я метался в постели, путаясь в дешевых ветхих простынях, пропитанных моим запахом, — красных выцветших простынях цвета засохшей крови. По моим венам разливалась ожесточенная ненависть к жизни. Измученный, уставший бороться с ночью, я в конце концов садился в постели и принимался разглядывать шкаф и его сорванные с петель дверцы, освещенные уличными фонарями на виа Маджента и вывеской пиццерии «Золотая печь Лоредана и Пипина». Я терял счет времени. Пока я оставался в этом кататоническом лимбе, надежды на то, что мне удастся уснуть, не было никакой. И тогда, смирившись, я нашаривал тапки, выходил из спальни и падал на диван в гостиной, чтобы не чувствовать больше своего запаха и не видеть скомканных истрепанных простыней — моего поля боя.

Убедившись, что все попытки уснуть бесполезны, в четвертом часу утра я выходил из дома и направлялся по пустынным улицам куда глаза глядят, пешком или на велосипеде.

Мой отец умер несколько недель назад: инсульт. Мы не разговаривали много лет, хотя жили в нескольких сотнях метров друг от друга, и каждую неделю я приходил к нему поработать в саду, которым он не занимался.

Поначалу его смерть, казалось, нисколько меня не задела, но постепенно во мне разрасталась невыносимая тоска. Сам того не замечая, я перешел от равнодушия к упорному отчаянию, к постоянной неодолимой боли. После смерти отца на меня свалились все его вещи. Как будто груда мусора. Он умер, а меня затопили его вещи. Все, что осталось от нашей семьи.

Все вещи, которые ему принадлежали, тяготели над совестью, как преступление. И хотя я не любил отца, и он не любил меня, я, пока он был жив, никогда не осмелился бы передвинуть даже какую-нибудь статуэтку в его доме, независимо от того, увидит он это или нет. Теперь я владел его вещами и решал, сохранить им жизнь или уничтожить, сжечь. А вещи любили меня, было естественно, что их тянет ко мне. Их полноправному владельцу.

Одежда, чашки с невыводимым налетом от ежедневного чая, из которых он пил много лет; письма, открытки, старые газеты, остатки еды в холодильнике: колбаса, йогурт, сыр.

И вместе со всем этим он оставил мне дом стоимостью в 180 000 евро, шесть облигаций по 5000 евро каждая и старую, двенадцатилетнюю Lancia Ipsilon.

Я чувствовал сильнейшую боль, но не знал, как ее выразить. У меня не было ни слов, ни друзей. Мне надо было найти стадо, внезапно я ощутил неодолимую потребность в общении, которая железными клещами сжимала сердце. Ощущение потерянности делало тем мучительнее мои страдания, что я был один. Я был готов на все: унижаться, плакать, только бы найти друга. В отчаянии, в состоянии, когда ты наименее привлекателен для других, надеяться победить одиночество, конечно, нельзя. Кому нужен одинокий эгоист, каким я стал.

Нашей семьи больше не существовало. Кроме меня не осталось никого. Но то, что семьи больше не было — существенного значения не имело. Ведь мы никогда по-настоящему друг друга не любили. Между нами не было ничего, кроме связи вынужденной и случайной: родились в одном логове и должны были терпеть друг друга. Достаточно было умереть последнему представителю старшего поколения, чтобы все прекратилось. Допустим, моя семья ничего для меня не значила; но чего я добился, когда ушел? Кто я теперь, когда остался один?

В тумане есть что-то утешающее. Особенно когда и в сознании туман и мрак, и в сердце печаль. Ночью мне всегда нравилось гулять по пустынным улицам Йезоло. Зимой, осенью. Когда Йезоло превращается в заурядный городок, что ему на пользу. Туристов нет, простор, пустынные улицы, огромные закрытые на зиму бары подозрительного вида. Все новое и бесцветное. Вывески завлекают и сулят удовольствия, которые едва ли кому-нибудь понадобятся в столь поздний час: сладости, пицца, мороженое, мода, кофе, диски, купальные костюмы, обувь. Бесполезные вещи, забытые на исходе дня, погруженные во мрак; вещи, которые, если и входят в чьи-то сны, эфемерны и обречены исчезнуть, когда начнет светать. Желтые бальные туфли. Спортивная машина. Торт ко дню рождения, украшенный красными восковыми свечками с золотистым фитилем. Не настоящий торт, а только призрак торта, приснившийся кому-то, одинокий, усталый, красный, погруженный в туманную ночь.

Глубокой ночью на улицах Йезоло кажется, что жизни не существует, что есть только воздух, цвета, прохлада, ветер, твердый черный асфальт. Только то, что может умереть, даже не заметив этого. Свободным наконец-то от вещей этого мира. Свободным даже от их изображений, поблекших при неоновом свете. Свободным от снов.

В одну из таких ночей я решил сесть на велосипед и попробовать выбиться из сил настолько, чтобы получилось заснуть. Мои хлопчатобумажные брюки скользили по влажному сидению. Я был в одной рубашке, без свитера. От холода у меня стучали зубы. Словно участник ночного чемпионата мира, я кружил на велосипеде по Йезоло. Красные вывески были грабителями и одновременно полицейскими, они нападали на меня и спасали, ускользали из поля зрения, некоторое время гнались за мной, а потом исчезали во тьме.

Я и вправду мог умереть, меня могли застрелить на этой пустынной улице. Напасть, ограбить, убить, бросить в контейнер для мусора и сжечь. И никто бы об этом ничего не узнал еще много часов, до самого утра. И в эти часы я был бы таким легким, развеянным по ветру. Я умер бы в тишине.

Несчастный, неизвестный труп. Останки. Я тоже — вещь.

И тогда в своем бегстве я сумел бы достичь звезд и небес забвения. Но кто бы тогда смог признать, что я прав, воздать мне должное. Я и сам бы ничего тогда не попросил, кроме тишины.

Я был готов к этому. Я кружил по улицам на своем черном «Кольнаго», велосипеде, созданном для гонок, но никогда не использовавшемся по назначению, служившем только для поездок за покупками. Легкий и слишком низкий, он принуждал меня сидеть согнувшись, как ведьма на метле. Я готов, вот он я: добыча.

За прачечной с вывеской «Медвежонок» я заметил кучу мусора и что-то фосфоресцирующее зеленым светом: может быть, упаковку от йогурта, освещенную отблеском фонаря. В любом случае — это было что-то маленькое, пустяк. Я сделал еще один круг и вернулся к этому месту. Потом еще раз. Было почти четыре утра. Кроме меня — на улице никого. Меня влекла к себе эта куча мусора. Я чувствовал, что она создана специально для меня, что, может быть, это последнее свидание. Всем своим существом я стремился туда. Зеленый предмет увеличился, становился световым сгустком, освещавшим этот угол ночи. Я подъехал ближе.

Зеленый предмет стал почти жидким, желеобразным, он растекался по асфальту и увеличивался. Как будто неожиданный порыв ветра, что-то врезалось в мой велосипед, я упал и ударился головой. Не знаю, потерял ли я сознание, но, так или иначе, некоторое время я лежал неподвижно, утратив способность мыслить. В ту ночь меня как будто околдовали, и мое состояние было уже почти обморочным, поэтому точно определить, когда отключилось сознание, я не могу. Я спал не больше часа в сутки, длилось это дней десять, и я не мог и не должен был крутить изо всех сил мокрые педали велосипеда в такой час, когда все уже давно спали.

Я заметил, что на моем лице было что-то зеленое, я весь был в этом зеленом веществе и ничего не ощущал, кроме слабости; но все же попытался подняться, и, с трудом преодолевая дрожь, встал на колени. Я чувствовал, что сил у меня нет даже на то, чтобы просто стоять без посторонней помощи. Вернуться домой я уже не рассчитывал, думал, что так и останусь там навсегда, лежать в грязи со своими ранами. И вдруг я ощутил, что чья-то рука поднимает меня. Но рядом никого не было. Я схватился за фонарный столб, и только тогда почувствовал, что рука меня отпустила.

В небе показались небольшие завитки облаков, из которых с карканьем вырывались черные вороны. Я был уверен, что они пытаются мне что-то сказать, разговаривают со мной. Прежде ничего подобного не случалось. Я не думал, что птицы могут заговорить со мной, не замечал их незримого присутствия, не ожидал, что они вот так появятся из ничего, чтобы поддержать меня и помочь мне идти дальше. Я закричал «Кто здесь?», как будто у себя дома, в коридоре. Велосипеда больше не было. На асфальте не было ничего. В это трудно было поверить. Как и во все произошедшее со мной. И, тем не менее, я больше ничему не удивлялся. В этом странном ночном оцепенении было что-то успокаивающее. В чрезмерном изнеможении тела я обрел уверенность и тепло, которых никогда не знал.

Велосипеда не было. Его детали как будто провалились сквозь землю, растворились в воздухе, и я об этом не жалел. Мне не было страшно. Я был благодарен моему велосипеду за то, что он исчез так внезапно. Я был благодарен улице за ее молчание. Какое чувство свободы в конечности вещей! Какая ясность и чистота в пустом пространстве!

Напротив меня — стройный ряд мусорных баков, расположенных согласно неумолимой логике, логике исчезновения. Определенный цвет для каждого вида мусора: бумаги и картона, стекла, пластика. Надпись «мусор недифференцированный» меня расстроила. Я не верил и никогда не поверю в рай, чистилище и ад. Наш «дифференцированный сбор». Эту космическую уборку городских улиц, направленную на людей и на их души. Я знал, что ничего подобного не существует. В конце концов, единственное, что уготовано нам всем — одна печальная надпись: «мусор недифференцированный», такая же, как эта — приклеенная к мусорному баку.

Но только не мне. Я не годился для утилизации. Нет, я ее не заслуживал, я больше ни на что не годился и никому не был нужен. Как и все люди: недифференцированные после смерти.

Я стоял перед мусорными баками. Это была правда, которую я всегда знал, истина, приводившая меня в ужас долгими ночами. Но той ночью, одинокой и заколдованной, гнетущая мысль об утрате индивидуальности вдруг стала для меня ярче и отчетливее. Да, именно так, и я, как и мой велосипед «Кольнаго», был чист, прост и спокоен. Исчезнуть, раствориться — было моим призванием.

Подлинные причины моих отношений, в которых не было любви, отношений с отцом, с семьей, с немногими друзьями — все это вдруг прояснилось. Мое назначение было не в существовании, а в исчезновении. Мой путь лежал в этом направлении. Я снова закричал, но не от страха, а от жажды быть замеченным. Я был там! Там! Чтобы за мной пришли. Чтобы смешали меня с прахом. Кто был там? Кто пришел за мной?

«Кто здесь?» — закричал я. Теплый ветер окутывал меня покрывалом ночного воздуха, влажного и серого. Священным туманом последних минут.

Может быть, смерть была чем-то родным, приютом, манящим и убаюкивающим. Где жизнь — там всегда отчаяние и вновь надежда, где смерть — лишь смерть, четкость, ясность и честность. Где жизнь — там смятение, судорожный расчет и бесконечные сомнения. Где смерть — все замолкает и помогает тебе забыться. Моя рука, помимо воли, стала обмазывать лицо зеленым веществом. Оно было блестящим, и я блестел. Я уверенно встал и пошел через кучи мусора; за дальней кучей я присел и положил руки на жизнерадостное существо, которое там сидело, наблюдая. Оно было мягким и позволило себя погладить. Эта прелесть спросила, узнал ли я ее. Я ответил, что да, хотя на самом деле я ее не знал. Я никогда не видел ничего более прекрасного и доброго.

— Кто ты? Скажи мне, — спросил я. — Ты пришла за мной?

— Молодец! Догадался. Но на самом деле я не здесь. Ты ведь знаешь? Ты понял?

— Да, я все понял, — ответил я.

Она мне кивнула, и я присел рядом. Я не хотел разочаровать ее и боялся проронить хотя бы одно слово. Я хотел, чтобы это мгновение никогда не кончалось.

— Ты молодец. Это хорошо, что ты все понял.

— Да, — сказал я, не отрывая от нее взгляда.

— И ты знаешь, что я должна уйти.

— Конечно, — ответил я.

— Тогда я прощаюсь. Вернусь за тобой в следующий раз. Теперь иди домой, велосипед я заберу, тебе он больше не понадобится, так ведь? И больше не броди один по ночам.

— Хорошо.

— И поспи немного. Сон тебе поможет. На, возьми это. Вытри глаза.

Она поднесла белый платок к моему лицу и принялась вытирать его. Я не мешал ей; но когда она дала мне другой платок, третий и четвертый, и так до тех пор, пока мои карманы не наполнились чистыми платками, я сам начал вытирать себе щеки и шею. Глаза слипались. Сон почти овладел мной. Я поднялся и пошел в сторону дома. И дошел, как показалось, очень быстро, за минуту-две, не больше. Я распахнул дверь, и, не подумав даже закрыть ее, прошел по коридору до спальни, рухнул на кровать и заснул, не сняв туфель.

Утром я проснулся около 11 с мыслью, что должен закрыть дверь. Я встал, чтобы ее закрыть. На улице шел дождь, и воздух был свежим. Я думал о том, что должен начать что-то, но не помнил что именно. Это было смутное желание, томление, которое причиняло мне радость. Что же я должен был начать? Сколько времени мне отведено?

Скоро я смогу продать дом отца, и у меня будет много денег. С такими деньгами, думал я, можно не работать. Путешествовать. Может быть, удастся продать и все остальное, кроме одежды — чтобы ничего больше не было, ни одного предмета, только деньги, чтобы уехать туда, где тепло, где все цветет и где непременно есть море. Сколько же я мог сделать! Как прекрасны были эти деньги! Я вернулся в спальню, снял туфли, накрылся пледом и мгновенно провалился в сон.

Перемены

Одна бомжиха постоянно крутилась около торгового центра, который манил ее автоматическими дверями, но стоило бедняге войти, как ее выталкивала охрана и взгляды людей, зажимавших носы при ее появлении. И вот однажды она подумала: «Я прожила жизнь, мне уже шестьдесят семь лет! А я так ни разу ничего и не сделала. Надо сделать хоть что-нибудь». Она с удовольствием оглядела шерстяное лиловое пальто, которое недавно откопала в контейнере для мусора. Эта находка была предметом ее гордости, давно ей так не везло. Надев пальто, она сказала: «Вроде ничего». «Что?» — спросила женщина, проходившая мимо. «Ничего», — ответила бомжиха. И добавила: «Посмотрим теперь, что они скажут». Она взяла у кассирши фломастер и оторвала ценник от какого-то «специального предложения», исправила на нем цену и прикрепила на грудь: «Специальное предложение, 50 евро». Эта цена ей показалась разумной: возможно, за эти деньги кто-нибудь купит ее — хотя бы ради пальто.

В поезде

Кондуктор Марио Паринелло не без злорадства смотрел на море, показывавшееся в окнах вагона, когда состав выходил из очередного туннеля. На участке между Генуей и Вентимильей поезд шел быстро: в смену Паринелло если он и опаздывал, то не больше, чем на десять минут.

Таковы были условия сделки, которую он заключил с дьяволом железной дороги во имя справедливости.

А вот безбилетников сделка не предусматривала: они пререкались с ним, прятались в туалете, успевали вовремя сойти.

Как-то утром он вышел из дома с большим ножом в кармане и отправился на работу, приговаривая: «Сегодня я убью первого же, кто попадется мне без билета».

Но в этот день все были с билетами. Он спрашивал: «Билет, пожалуйста», и улыбался, готовый в любую минуту выхватить нож. Но пассажиры улыбались в ответ и протягивали билеты. Не было ни одного безбилетника, он никогда еще не видел таких дисциплинированных и вежливых пассажиров, что, по правде говоря, несколько расстроило Паринелло. Утром он вышел из дома уверенный, что убьет первого же пассажира, у которого не будет билета.

Бродячие собаки Калькутты

Бродячие собаки в этом городе так похожи одна на другую, что кажутся братьями. Все среднего размера и худые. И окрас почти у всех одинаковый — либо белый, либо светло-коричневый. Они не злые. Не рычат, не бросаются на людей, не гоняются за воронами. В основном они спят — часто посреди улицы, и таксисты вынуждены объезжать их, чтобы не задавить. А им хоть бы хны, даже не шелохнутся.

Но почти каждую ночь, часу в третьем, под моим окном стоит и воет один пес. Он настоящий певец: я никогда не слышал, чтобы собака так завывала. Ууууу-ууу-у-ууууууу-у-у-у. Когда я это слышу — представляю, как он спит целыми днями посреди улицы и сочиняет во сне свои заунывные мелодии. Во многих окнах нет стекол, но никто из соседей ни разу не бросил в него камень из окна и не закричал, чтобы прогнать.

Ночью город воскрешает все звуки, которые поглотил днем, а его жители спят, как днем посреди улицы спят собаки.

Довольствоваться малым

За роскошным палаццо Вичере, на тротуаре одного из самых нарядных городских бульваров сидит в шалаше из своих лохмотьев бездомный калека. Когда он наклоняется вперед, кости на его спине выпирают, торча наружу, как жерди, на которых держится шалаш. Его лица, опущенного на грудь, не видно, в руке — донце пластиковой бутылки. Единственное его движение — потряхивание этим донцем с мелочью в надежде, что прохожие бросят туда монетку-другую.

Что бы я делал на его месте?

Ведь и я бы мог выдержать такую жизнь, ограничив ее до минимума. Он самый нищий из всех бродяг Калькутты: весь день повторяет одно и то же движение; и я бы хотел дойти до этого, чтобы сохранить силы и мысли: трясти монетами на дне пластиковой бутылки до тех пор, пока не соберу на еду, а потом — спать здесь, на этом же тротуаре, и ждать, когда пройдет жизнь.

Зачем жить? Для чего жить в таких условиях? Для того, чтобы в череде дней вдыхать и выдыхать воздух. Когда все твое достояние — преходящее время, искупительная карма и лучшая жизнь, которая наступит после этого ада.