Итальянская новелла. XXI век. Начало

Анестезия

Мы едем уже несколько часов. Машина движется то быстро, то медленно, как мне захочется. Мелькание трассы уничтожает, разрушает все вокруг. Городов не существует, они невидимы, всего лишь названия на полустертых табличках. Деревушки, разбросанные вдоль дороги, приближаются и удаляются. Целая вереница, рой огоньков, мельтешащих перед глазами.

Я торможу, останавливаюсь около въезда на платную автостраду, расплачиваюсь. В ожидании сдачи смотрю на тебя. Ты сидишь рядом со мной, уставившись куда-то вдаль. Смотришь, не отрываясь, даже когда я закрываю тебе глаза рукой.

Это так с момента аварии. Конец июля, прекрасный день, палящее солнце, слипшиеся леденцы. Прекрасный день для прыжка в воду, синхронно, с одного и того же места. Выныриваю только я.

Сегодня вечером я осознала, что случилось. Как будто, пока мы спали, кто-то чужой пробрался в дом и все переставил. В первое время мне часто это снилось: сколько бы я ни старалась, я никак не могла ничего найти.

Контролер поднимает шлагбаум. Машет рукой — можно ехать. Я беру чек, выезжаю на дорогу к побережью. До него еще десятки и десятки километров, моря пока не видно, но я слышу его запах и шум — этот безутешный плач, который до сих пор будит меня по ночам.

Сейчас я уже не помню, как назывался тот пляж. С тех пор, как все случилось, я делаю вид, что этого места не существует. Но вот вчера у меня был день рождения, и на сдачу мне дали билет на автобус. Я подумала, что это знак, знак от тебя. Так что, когда медсестра ушла разговаривать с главным врачом, я схватила тебя и отнесла в машину.

Я остановилась у первого автогриля, припарковалась между грузовиками — они впечатляют, даже когда стоят на месте. Они похожи на огромных морских чудовищ, выброшенных на берег, которые тяжело дышат, раздувая брюхо.

Глушу мотор, выхожу из машины и иду в кафе. Машинально заказываю два кофе. Кроме меня у стойки больше никого нет, время — глубокая ночь, но официантка и бровью не ведет. Быстро пью и выхожу. Я сажусь на ступеньки, закуриваю сигарету, смотрю на тебя. Издалека ты кажешься просто женщиной, сидящей в машине и ждущей, но это всего лишь обман зрения. Я наблюдаю за реакцией людей, проходящих мимо тебя. Обычно никто не обращает на тебя внимания. Они оборачиваются только в последний момент, когда замечают, что что-то не так, что-то не в порядке. Я вижу мужчину, он проходит мимо тебя, потом останавливается и возвращается. Он стучит в окно. Спрашивает, все ли у тебя в порядке, и только открыв дверцу, замечает, что ремень безопасности перетянут через твой рот. Он вздрагивает, делает шаг назад и быстро удаляется.

Я тушу сигарету, возвращаюсь в машину. Смотрю на дорогу, по которой автомобили проносятся мимо нас и исчезают один за другим за горизонтом. Я блокирую двери. Открываю бардачок, достаю мазь. Ты вся в синяках. Я спрашиваю себя, больно ли тебе, больно ли хотя бы твоему телу. Втираю в твои руки арнику легкими круговыми движениями, повторяя их снова и снова, в одну и ту же сторону. Говорю себе, что если я хорошо это сделаю, если я буду считать до десяти и на счет семь ты скажешь хватит, то все будет, как раньше.

Я едва касаюсь тебя. Рисую ногтем маленькие кружки. Кожа белеет. Я пишу свое имя, обвожу его снова, но оно тут же исчезает. Закрываю глаза. Где-то далеко кто-то настойчиво сигналит.

Вчера я спала в нашей комнате. Впервые за много месяцев. Я заходила туда только чтобы взять какую-нибудь необходимую вещь, всегда украдкой, всегда второпях. Это из-за запаха. Я убрала всю твою одежду — она попадалась под руку каждый раз, как я открывала ящик. Я стирала и перестирывала, но это не помогло. Этот запах чувствуется даже в коридоре, сочится из матраса.

Я проснулась со следами твоей подушки на лице. Разделась, залезла в ванну. Я побрилась налысо. Я посмотрела на себя. Посмотрела на свое вздутое, огромное тело, занимавшее собой всю ванну — нечто инертное, лежащее на дне, покрытое крошечными пузырьками. Оно пугало меня, как будто было чужим. Ноги казались длиннее, руки больше, бедра — шире. Я села повыше. В висках стучало, на коже выступил холодный пот. Мне нужно было услышать твой голос. Я прикурила сигарету. Выбрала то же место, что и ты, на запястье, медленно затушила сигарету, и все встало на свои места.

Прошло уже шесть месяцев.

В прошлый раз я сказала тебе: «Трахни меня, сделай мне больно!» — и ты повиновалась. Мы были у тебя, как и в нашу первую ночь, когда ты спросила, хочу ли я этого на самом деле, уверена ли я.

Я вышла из ванной, села на кровать. Пускай тело высохнет само по себе. Я прислонила руку к стене и направила свет на обгрызенные до крови ногти. Тебя раздражало то, как я облизывала пальцы, до какого состояния доводила их. Ты все время отдергивала мне руки ото рта.

Мне нужно было сделать то же самое, нужно было выдернуть тебя из своих мыслей. Твои следы повсюду. Я иду в магазин и всегда покупаю что-то лишнее — твои энергетические напитки, твой сыр, твои мюсли. Я пишу список того, что нужно купить, строго следую ему, но в итоге все равно все путаю. Я обнаруживаю твои кольца, твой аспирин в сумке, в карманах брюк и пальто. Сначала я убирала их в ящики, вглубь шкафа, но потом перестала. Что бы я ни делала, твои вещи перемешивались с моими и то и дело попадались мне на глаза. Я сказала себе, что если держать их на виду и долго смотреть на них, то они исчезнут, растворятся.

Я купила книги, которые ты любила, подчеркнула строки, которые ты читала мне. Я носила только ту одежду, которую ты мне подарила. Я попросила консьержа снова повесить табличку с твоим именем у двери — он посмотрел на меня, как на человека, который так ничего и не понял. Которому нужно все снова рассказать с самого начала, потратив еще кучу времени. Я достала из шкафа твою чашку, пила и ела из нее, но это не помогло. Ты не исчезла, не растворилась.

Я свернулась калачиком на полу и подумала, что не могу выкинуть твои вещи, но и держать их у себя тоже не могу. Первый раз с тех пор, как все случилось, я не знала, что делать с тобой, с собой, с постелью, в которой я не спала уже несколько месяцев. Я думала, что, казалось, эти месяцы не кончатся никогда, и что они пролетели как один миг. Улетели в пропасть. И на дне этой пропасти — ты. А я сидела на краешке, болтая ногами. Я только это и делала целыми днями. Сидела и болтала ногами.

Меня ослепляет свет фонаря. Он то приближается, то отдаляется за мутным стеклом. Проникает в машину, шарит по салону. Обыскивает. Я выпрямляюсь на сидении. Это патруль. Наверное, мы выглядим подозрительно, уже несколько часов стоим на площадке. Мужчина стучит по капоту, что-то кричит. Пытается понять, есть ли в машине кто-нибудь. Пробует открыть дверь, злится, он похож на раненого зверя. Я сигналю. Стук стихает, свет фонаря растворяется вдали.

Мне нужно просто завести мотор и уехать, но я не могу пошевелиться, не могу говорить, дыхание насекомым застряло у меня в горле. Я беру твою руку и просовываю себе между ног, думаю о том, что мне хотелось бы почувствовать на себе твой взгляд, прямо сейчас, чтобы ты смотрела на меня — вот чего мне больше всего не хватает. Я закрываю большим пальцем обручальное кольцо, пытаюсь понять, что я чувствую, сколько я без этого продержусь.

Очень холодно, у тебя окоченели пальцы. Я беру их в свои, подношу к губам и засовываю в рот. Сижу так, с твоими пальцами во рту, долго, потом с силой отталкиваю тебя. Я не могу прикасаться к тебе, смотреть на тебя, я чувствую почти отторжение. Я хотела бы, чтобы ты исчезла. Чтобы твое имя было всего лишь именем, просто словом, чем-то безобидным. Чтобы больше никто не спрашивал меня о тебе, чтобы меня оставили в покое матери, отцы, друзья, родственники. Как дела? Тебе нужно выкинуть всю эту историю из головы. Дела — как? Дела — дела — дела.

Я резким движением отстегиваю ремень безопасности. Хватаю тебя за рубашку и грубо разворачиваю к себе.

— Посмотри на меня, черт возьми, посмотри на меня! — кричу я.

Ты не двигаешься, даже не шевелишься, потом возвращаешься в прежнее положение, прямая, как бревно.

Я отпихиваю, отталкиваю тебя от себя. Завожу мотор и трогаюсь. Поворачиваю. Давлю на газ, выезжаю на встречную полосу, направляю машину в первую же машину, едущую мне в лицо. Я еду прямо на нее, не пропускаю, но она уворачивается и проскакивает мимо. Даю по тормозам. Машина наклоняется, переворачивается несколько раз, перескакивает через ограждения и останавливается.

Только открыв глаза, я понимаю, что мы на эстакаде. Внизу, под нами — несколько полуразрушенных коровников и пейзаж, рассыпающийся на горизонте. Я роняю голову на руль, и меня выворачивает наизнанку, хотя я не ела много часов. Меня рвет на себя, на рубашку, на руки, из меня выходит все: меня рвет тобой.

Только сейчас начинает существовать внешний мир, и он настоящий. Он плотно прилегает к лицу, как маска. Я различаю каждый звук, каждый шум. У меня тончайшая кожа, как мембрана. Как будто надеваешь на голову пакет, и он то наполняется воздухом, то снова сдувается. Он прилипает к небу, к губам. Я смотрю на тебя. Дышу. Я — рыба в целлофановом пакете.

Другого цвета

Лео внимательно смотрит на поворот в конце улицы, из-за которого каждый день появляется машина его матери. Он не знает, что там, за углом, потому что ему строго запрещено выходить за калитку школы.

На улице холодно, и Лео примостился на школьном крыльце, в единственном на много километров вокруг островке солнца.

С ранцем под ногами, прижав мячик к груди, он начинает считать. Два, два с половиной, два и три четверти… на счет три из-за угла выезжает машина — но она не та, она другого цвета. Лео встает, снова садится, потом снова встает и подкрадывается к ржавой калитке. Выглядывает. Теперь переулок кажется ему длиннее и еще темнее. Он делает маленький шажок вперед, но тут же бегом возвращается на крыльцо. Он утыкается носом в коленки и думает о том, что если за ним до сих пор никто не приехал, значит случилось что-то ужасное. Машина улетела в кювет, или маму сбил автобус, или дом взорвался. Он думает, что все умерли и в живых остался он один. Он чувствует себя очень, очень уставшим, у него кружится голова. Он пытается быть сильным, но не может унять дрожь.

— Ты Лео, да?

Лео приподнимает голову. Трет глаза тыльной стороной ладони. Он уже знает, что ему собирается сказать школьный сторож, но хочет быть взрослее своих шести с половиной лет, поэтому собирается с силами и шепчет:

— Я знаю, мама умерла.

Сторож молчит, смотрит на него с серьезным видом, как это обычно бывает в кино, а потом улыбается ему.

— Как это — умерла? Она придет, не волнуйся. Просто опаздывает. Ты же знаешь, какие эти женщины.

Лео не понимает смысла этих слов, в них есть что-то недоброе, не имеющее ничего общего с его ухоженными волосами, которые мама заботливо расчесывает ему утром и вечером, с тетрадками, аккуратно разложенными в папке по предметам и цветам, с домашним обедом и всегда вовремя готовым ужином. Это совсем другая история. Не про него и не для него.

Сторож наклоняется к нему, берет его ранец.

— Вставай, тут холодно, пошли со мной.

Лео смотрит на островок солнца, который теперь стал просто пятном, почти точкой под его ногами. За оградой все понемногу начинает выцветать. Лео встает, бросает последний взгляд на дорогу и бежит в школу.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? Я вот не знаю, как тебя зовут.

Сторож, не оборачиваясь, кладет ранец на стол.

— Ты правда меня не помнишь?

Лео молча качает головой, а сторож думает, что должен бы чувствовать облегчение, что такое с каждым может случиться, и его это все вообще не касается, но у него не получается. Он снимает теплую шерстяную куртку.

— Не стой столбом в дверях, заходи.

Лео подходит к холодильнику, рассматривает разноцветные магниты.

— Красивые, да? Можешь взять один, какой тебе больше всего нравится.

Лео еще сильнее прижимает к груди мячик и делает шаг назад.

— Слушай, ты, наверное, голодный? Я могу сделать тебе бутерброд, если хочешь. Еще у меня есть кексы.

— Мне нельзя. Мама сердится, когда я ем что-нибудь не дома.

— Мама права.

Лео знает, что так нельзя, что невежливо задавать слишком много вопросов, но ему страшно, а когда страшно, он не любит быть один.

— Почему ты живешь тут? Твоя мама тоже умерла?

— Твоя мама не умерла, Лео, говорю же тебе.

— А почему тогда она не едет? Я хочу домой.

— Понимаю.

— Может, ты меня отвезешь?

— Это ты плохо придумал.

— Я близко живу.

— Не уговаривай меня, Лео.

— Тут всего две минутки ехать.

— Я же сказал, нет!

Лео смотрит на него и понимает, что сделал что-то плохое, но не может понять, что именно. Он садится на краешек дивана.

— Сейчас я не могу. Мне нужно сделать обход школы. Я тебя попозже провожу, ладно?

Лео кивает, глядя в пол. Сторож садится рядом с ним.

— Может, сходишь со мной? Видел когда-нибудь пустую школу?

— Тебе не страшно здесь одному?

— А я тут не один, Лео, я с тобой.

Лео чувствует, что это неправильный ответ, что в нем есть какая-то фальшь, но ему все равно приятно это слышать.

— А тебе страшно?

Лео качает головой, но знает, что это неправда. Ему страшно, так же, как в то утро, когда он перелез через школьную ограду, чтобы взять мяч, улетевший со двора.

Сторож наклоняется, поднимает с пола какую-то бумажку и кладет в полиэтиленовый пакет.

— Ты знаешь, что на Рождество я сильно заболел? Мама очень испугалась.

Сторож замирает, сжав пакет в руке, и думает о том, что зря он все это сделал. Не нужно было ему выходить на крыльцо, брать этот ранец, нужно было просто закрыть двери и вернуться домой, как обычно.

Лео подходит к нему ближе.

— Если я расскажу тебе один секрет, ты мне обещаешь, что никому не скажешь?

— Обещаю.

Лео колеблется, но потом набирается смелости.

— Я знаю, что это неправильно, что такие вещи не говорят, но, когда я заболел и мама плакала, я радовался.

Сторож молчит. Смотрит на него тяжелым и очень грустным взглядом, как в кино, когда случилось что-то ужасное, и Лео чувствует, что заслужил этот взгляд. Бывает, кто-нибудь смотрит на тебя и ничего не говорит, потому что тут ничего и не скажешь.

— Ты уезжаешь?

— Да, завтра утром.

— Почему?

— Сегодня мой последний день. Завтра я ухожу на пенсию.

Лео не знает, что такое «пенсия», но знает зато, что когда пакуют так много коробок, значит, уезжают далеко-далеко и никогда больше не вернутся, как его мама, когда они переезжали в другой город.

— Я ушел на пенсию в прошлом году, знаешь? Мы раньше жили в другом месте, но потом папа нашел другую работу и мы приехали сюда. Я не хотел на пенсию, и мне было грустно. А тебе?

Сторож улыбнулся.

— Это немножко другое, но мне тоже грустно.

— Тогда почему ты не останешься здесь?

— Не могу. Это не от меня зависит.

Лео молчит. Сторож отрывает зубами кусок клейкой ленты и начинает запечатывать коробки.

— Но ведь даже если ты уедешь, ты же все равно придешь на мое выступление? Учительница говорит, я самый лучший в классе.

Сторож замирает со скотчем во рту и думает о том, что нужно так мало, чтобы все изменить. Если бы только он не отвлекся, если бы остался во дворе, если бы не был в то время так молод и всегда уверен в себе, если бы его маленький мир не был таким ограниченным, Лео был бы сейчас в другом месте, как, впрочем, и все остальные.

— Ну так что, придешь на выступление? Обещаешь?

— Это потому что я плохо себя вел?

Сторож закрывает холодильник. Он подходит к Лео, склонившемуся над учебником.

— Что ты такое говоришь?

Лео пожимает плечами. Сторож смотрит на него, на его лопатки, поднимающиеся при каждом вдохе. Они дрожат и двигаются, как будто он вот-вот взлетит. Он смотрит на него и думает, что Лео гораздо меньше, чем он его помнит. Все эти годы он видел его только со спины, сидящим на школьном крыльце с прижатым к груди мячом. Он сотни раз проходил мимо, но ни разу не разговаривал с ним. Он наклоняется к Лео.

— Когда это ты себя плохо вел?

Лео качает головой, трет глаза. Он хочет есть и спать, и он устал ждать маму, которая никогда не приедет, потому что, он знает, она умерла, и вообще, он не понимает смысла всего этого.

— Не хочешь мне говорить? Что это, еще один секрет?

Лео закрывает глаза и знает, что ему надо быть взрослее и что надо перестать шмыгать носом, но у него не получается.

— Ну ладно, не важно. Скажешь, когда захочешь. Давай, заканчивай с домашним заданием.

Лео сидит, подпирая подбородок рукой и болтая ногами, потому что не достает до пола, даже если вытянет мыски, и ждет не дождется, когда подрастет; набравшись смелости, он шепчет:

— Это потому что я плохо себя вел? Потому что я перелез через ограду, поэтому мама не приезжает? Это я виноват, да?

Сторож молчит и думает, что он все время задает себе тот же самый вопрос, каждый день с тех пор, как все случилось. Он хотел бы сказать, что до сих пор слышит визг тормозов у себя за спиной, смешанный с его словами и со словами всех остальных. Сказать, что он пытался, но не успел. Что ему казалось, что ступенек мало, всего несколько штук, но их было бесконечно много. Всего шесть ступенек, слишком высоких для школы, когда их перепрыгиваешь через одну. Шесть ступенек, шесть лет, Лео; машина, выезжающая из-за поворота, но это не та машина, она другого цвета. Он хотел бы сказать ему, но ничего не говорит. Он садится на коробку и смотрит вдаль, в окно. Смотрит на лестницу и на Лео с ранцем под ногами и мячом, прижатым к груди, и видит, как все понемногу начинает выцветать.