Итальянская новелла. XXI век. Начало

Одевальщики

Двумя решительными укусами он вырывает из моего тела кусок мяса. Выплевывая ошметки на асфальт, человек смотрит на меня неподвижным взглядом: его глаза похожи на стеклянные пуговицы, маленькие круглые зеркальца, в которых отражается мое растерянное и беззащитное лицо. От сурового, пробирающего до костей холода у меня щиплет уши, точнее, то, что от них осталось. Яркий свет падает на наши безволосые головы. На то, что осталось от моей обглоданной руки, страшно смотреть. Я знаю, что он хотел бы съесть и остатки моего носа, но ему мешают рвотные позывы: он останавливается, ждет. Я не понимаю, почему, но он тоже боится; кажется, он бы и рад не терзать и не пожирать меня, однако не может без этого обойтись. Он стоит в нерешительности еще несколько секунд, потом говорит странным голосом, будто ему мешает комок в горле: Знаю, я знаю, это дурной сон.

Его звонкий голос эхом отдается в утробе спальни. Не знаю, кого мне больше жаль — его, или себя, или нас обоих. Я протягиваю ему другую руку, пока еще целую. Он подходит, впивается зубами.

Я кричу.

Конечно, мне не стоило бы видеть такие сны, но снами нельзя управлять, они живут своей жизнью, их свободу невозможно ограничить. Снотворное не помогает, виски тем более. Я бы охотно променял ужас этого бесконечного кровавого пира на падение с головокружительной высоты, я бы даже согласился, чтобы мое несчастное тело жгли, топили, зарывали в землю, разрубали на части. В крайнем случае я бы предпочел полчища, так сказать, классических монстров, пусть даже они будут еще отвратительнее и злее, но ничего не поделаешь: единственное, что я вижу — это зубы старика, сдирающие мясо с моих костей.

Естественно, я никому об этом не рассказывал, тем более ему, хотя думаю, в глубине души он уже о чем-то догадывается, с самой первой минуты. При его проницательности и любопытстве он точно должен был понять, иначе не взял бы меня с собой.

Моя мать умерла в четверг. Все произошло очень быстро: она сидела, как обычно, уставившись стеклянным взглядом в пустоту, но вдруг зачем-то подняла глаза, плюнула на пол и неожиданно перестала дышать. Вот и все. Ее тело так и осталось на стуле, в той же застывшей позе, с руками, сложенными на коленях. Я посмотрел на ее бледный череп, на знакомое, бессмысленное выражение лица, и что-то сказал, не помню что.

Сотрудники бюро ритуальных услуг приехали только часа через два. Из-за снега, объяснили они. На самом деле они просто считают, что в таких делах спешить не обязательно: мертвые никуда не торопятся.

Они приехали втроем. Двое, те, что постарше, были в серых плащах, третий — в расстегнутом синем пальто, судя по всему, подмастерье: лет двадцати, с короткими рыжими волосами, в руках три больших мокрых зонта, с которых на пол капала вода. Прежде чем подойти к трупу, все трое по очереди пожали мне руку со словами: Примите наши соболезнования. Потом я подвел их к матери: ее тело обмякло, ноги разъехались в стороны.

Хорошо, прошептал парень.

Я помог им перенести ее на кровать. Двое в плащах держали ее за ноги, а мне достались подмышки. Она весила совсем немного. Ее голова упиралась мне в грудь, клонясь вперед, будто у сломанной куклы.

Надо ее одеть, сказал мне один из пожилых сотрудников бюро. Нужно будет найти подходящее платье.

Я не знал куда деваться, на несколько секунд воцарилось молчание. Потом ко мне подошел его напарник.

Ваша мать была вдовой? — спросил он.

Да, уже много лет.

Такого ответа они и ждали.

Значит, у нее где-то должно быть черное платье.

Я открыл шкаф: черное платье висело там, на деревянной вешалке. Оно казалось слишком большим для похожего на скелет тела матери. Я положил платье рядом с ней — ровное и плоское, словно труп из ткани. Оно напоминало плохую копию своей хозяйки, пустой, бесполезный чехол, мертвый, как и она сама. Теперь одевальщикам предстояло как-то соединить их, скрепить друг с другом.

Если вы не хотите присутствовать при этом, мы все сделаем сами, сказал один из них.

Я ощутил в этих словах тень раздражения: в конце концов, это была их работа, и меня она не касалась.

Если хотите, можете подождать там, с Педро, настаивал старик. Тем более, это не самое приятное зрелище.

Педро — так звали подмастерье. Я молча вышел из комнаты, дверь закрылась у меня за спиной. Молодой человек так и стоял у входа еще с того времени, когда мы переносили тело, и ковырял под ногтями зубочисткой.

Можешь поставить зонтики у двери, сказал я. Он послушался, на его пальто остались мокрые следы от зонтов.

Я сварил кофе, и Педро молча выпил его. Было холодно. Из окна небо казалось мрачным серым покрывалом.

Сколько времени это займет? — спросил я в конце концов.

Минут двадцать, если обойдется без неприятностей.

Каких еще неприятностей?

Ну (его смущенный взгляд застал меня врасплох), посмертные судороги, испражнения… понимаете, неприятности.

И часто такое бывает?

Не всегда, но порой бывает, тихо ответил он.

Ты уже немного разбираешься в таких вещах.

Его глаза внезапно заблестели.

Это мой шестнадцатый вызов. Но сегодня не моя очередь.

Понятно.

Я имею право одевать покойника только раз в неделю. Такие правила. Нужно привыкать постепенно, иначе это превратится в потребность.

Хочешь еще кофе?

Если тебе нравится одевать покойников, продолжал Педро, не обратив внимания на мое предложение, потом уже не можешь без этого. Своего рода зависимость. Такое бывало не раз.

А ты знал кого-нибудь с такой проблемой?

Мой дядя. В конце концов он покончил с собой.

В этот момент один из одевальщиков вышел из комнаты. Плащ он, похоже, оставил там, и теперь был в рубашке с закатанными рукавами, из которых виднелись распухшие руки, покрытые седыми волосками.

Дайте мне полотенце или какую-нибудь газетку, сказал он, пристально смотря на меня. На долю секунды я встретился глазами с рыжим парнем и по его взгляду сразу понял: начались неприятности.

Я пошел в кладовку, где мать хранила моющие средства, тряпки и швабры. Хотя одевальщики на кухне говорили вполголоса, я все равно слышал каждое слово:

Опять то же самое?

Никак не хочет лежать спокойно, дергается.

Как та монашка на прошлой неделе.

Эта еще сильнее. А ведь весит-то килограмм сорок, не больше.

Втроем было бы проще.

Ты же знаешь, это запрещено.

Я никому не скажу.

Перестань, я же сказал, нет.

Фырканье, доносившееся из кухни, могло означать только одно: они оба едва сдерживали смех. Но когда я вернулся, они снова были серьезны, сдержанны и сосредоточенны.

Я нашел только это, пробормотал я, протягивая одевальщику несколько тряпок. Он взял их, одобрительно кивнул и вышел.

Трудная у вас работа, сказал я Педро, едва мы остались одни.

Раньше я помогал отцу чинить моторы, это тоже было нелегко.

Тебе не страшно этим заниматься?

Чем? Чинить моторы?

Я говорю о покойниках.

Парень налил себе еще кофе. Я только сейчас заметил, что на его правой руке вместо указательного пальца был лишь короткий красный обрубок.

Конечно, страшновато. Но в конце концов, это дело привычки.

Что у тебя с рукой?

Он поднес изуродованную кисть к груди, и тут же, словно передумав, сунул ее в карман пальто.

Ничего особенного. Несчастный случай.

Потом послышалось несколько ударов, три, четыре. Они доносились из комнаты, и вслед за ними сразу же раздался приглушенный звук торопливых шагов. Педро поставил чашку на стол.

Не беспокойтесь, это нормально. Одевание покойника — дело тонкое.

Может, им надо помочь?

Нет, они сами справятся.

Пойду спрошу, сказал я, повернувшись в сторону комнаты. Парень схватил меня за руку.

Не надо, прошу вас.

Руки у него были сильные, и держал он меня крепко. Я чувствовал, как костлявый обрубок пальца впивается мне в руку.

Поверьте, так будет лучше, это для вашего же блага, — продолжал он, не ослабляя хватки. Мы специалисты, мы знаем, что нужно делать. Вы не поймете.

Хорошо, только отпусти меня.

Его пальцы тут же разжались.

Конечно, извините.

Через несколько минут дверь комнаты открылась, выпустив двоих одевальщиков. Они уже успели надеть плащи, которые теперь казались еще более мятыми и потрепанными, как будто их достали из сломанной сушильной камеры. У одного из одевальщиков покраснели глаза, у другого на шее красовалась царапина.

Готово, сказал первый. Можете пойти посмотреть, пока мы ее не унесли.

Безжизненное тело матери было уложено точно в центре кровати и облачено в черное платье, которое и теперь казалось слишком большим для нее. Из-под платья торчали голые ноги с неровными желтыми ногтями; пальцы рук, сплетенные на животе, напоминали лапки насекомого. На подбородке виднелся красный след, а под скулами — два маленьких синяка. В воздухе стоял тяжелый болезненный запах.

Она молодец, проговорился одевальщик с красными глазами.

Что, простите?

Он хотел сказать, что мы хорошо поработали, сразу же вмешался другой.

Этих следов раньше не было.

Ничего удивительного, такое часто случается. Потом мы их припудрим, не беспокойтесь. А теперь пора ее увозить.

На следующий день загримированный скелет моей матери поместили в цементную дыру и замуровали тонким слоем кирпичей и известки. На похоронах были только я, священник и пара кладбищенских рабочих.

Мне страшно засыпать. Я стараюсь держаться до последнего, убеждая себя, что, если не ложиться очень долго, в конце концов свалишься и уснешь без сновидений. Но это гиблое дело, сон все равно повторяется каждую ночь, материализуется под моими сомкнутыми веками, становясь все яснее и отчетливее. К тому же движения в моем сне теперь стали ужасающе неторопливыми. Рот старика открывается, как в замедленной съемке, я ощущаю, как неспешно приближается ко мне тепло его дыхания, чтобы в последний момент смениться холодным прикосновением зубов.

Я просыпаюсь в холодном поту, постель смята, простыни сброшены на пол. Каждое утро я обнаруживаю все новые синяки, фиолетовые и красные отметины на груди, на локтях, на горле.

Когда я только начинал одевать покойников, мои первые попытки были, как и следовало ожидать, ужасно неловкими и неумелыми. У новичков всегда так — по крайней мере, именно это говорил мне Педро. Не знаю, то ли он хотел поддержать меня, то ли просто подчеркнуть, что теперь я был салагой, а он — опытным наставником, неожиданно поднявшимся на следующую ступень служебной иерархии. Меня определили к нему в ученики; несмотря на юный возраст, у него уже большой опыт, он работает уверенно и в совершенстве знает все секреты мастерства. Надо сказать, что старик ни минуты не сомневался, прежде чем принять меня в похоронное бюро, а Педро не смог сдержать удивления по этому поводу. Обычно ученикам приходится не один месяц трудиться «в тылу» (так они называют канцелярскую работу, оформление бумаг, в общем, бюрократическую сторону деятельности фирмы), прежде чем их допустят к делу. Со мной все было по-другому: сразу же после собеседования мне предложили участвовать в «вылазках» (так они называют обслуживание на дому). Такого еще никогда не было, признался Педро. Начальник очень разборчив, обычно требуется немало времени, чтобы заслужить его доверие.

Больше всего беспокойства мне доставляет общение с родственниками умершего — а это долгая церемония, состоящая из условностей, соболезнований и разнообразных проявлений показной скорби, предусмотренных должностной инструкцией. Нелегкое дело эта игра (я имею в виду игру «родственники покойного»): ее правила просты и всегда более или менее одинаковы, но желание сочувствия и соучастия, которое пронизывает взгляды и вопросы родных, и мучительная, отчаянная беспомощность, звучащая в каждом их глупом требовании — все это порой кажется мне совершенно невыносимым. Конечно, со стариками все просто: дети и внуки уже давно поняли, что конец близок, смирились с этой мыслью и особенно не горюют; гораздо труднее иметь дело с последствиями внезапно приключившейся беды — несчастного случая, самоубийства или неожиданной болезни — которая может унести жизнь любимого мужа в самом расцвете лет, подростка, младенца, беременной женщины. В этом случае «смазка» (так они называют первые минуты, когда мы входим в дом клиента) происходит медленнее, торжественнее, приходится очень тщательно выбирать правильные слова и подходящие жесты. Ясное дело, за эти усилия воздается сторицей: молодые тела — без пролежней или, скажем, неприятных запахов — по многим причинам, хотя и не для всех нас (для меня, например, нет), представляют собой очень аппетитную и желанную награду.

Я долго размышлял, какие причины могли привести меня в эту контору. Мне не нужна была ни работа (ренты, доставшейся мне от матери, было более чем достаточно для жизни), ни способ убить время (несмотря на одиночество, я никогда не страдал от скуки). Не говоря уже о том, что эта профессия сама по себе предполагает общение с посторонними, которого затворники вроде меня обычно избегают. Единственное объяснение, хоть немного разгоняющее мрак неизвестности, это мой кошмарный сон, который преследует меня с того самого дня, когда в моей жизни впервые появились одевальщики. Этот сон повторяется каждую ночь — как я уже говорил — всегда в одной и той же форме: я вижу себя, обездвиженного, в каком-то отдаленном уголке бесконечной пустоты, и Никанора (так зовут старика), который безжалостно пожирает мою плоть. Я должен избавиться от него, прогнать его. Так вот зачем все это? Пока не знаю.

Мои первые «вылазки», как я уже говорил, прошли не лучшим образом. Мне разрешали смотреть, присутствовать при всех манипуляциях, запоминать все, что мне нужно знать — тут все было нормально. Но когда наступало время серьезно взяться за дело, я едва шевелился, и мне удавались лишь простейшие действия — приготовить гроб или уложить в него тело.

Ты что, передумал? — как-то раз шутливо спросил меня Педро, когда я в нерешительности замер перед голым трупом рахитичного пятнадцатилетнего подростка.

Нет, пробормотал я, но было уже ясно, что сделать я ничего не смогу.

Слушай, у нас не так много времени, надо поторапливаться.

Я по-прежнему стоял как столб, не в силах пошевелить и пальцем, смотрел на эту маленькую груду безжизненных мышц, даже имени которой я не знал (точнее, не помнил, хотя всего минуту назад слышал, как безутешная мать мальчика настойчиво повторяла его), и размышлял над бесконечными возможностями, которые открывает состояние полной неподвижности мертвого тела.

Хватит терять время, если все равно не можешь, раздраженно произнес Педро через несколько минут. Попробуешь в следующий раз. Не волнуйся, мы справимся сами, добавил он, подходя к трупу вместе с другим одевальщиком, который пришел вместе с нами.

Они принялись за работу, а я ждал в стороне. Голое тело рахитичного подростка было в их полном распоряжении.

Покойники бывают разные — это я тоже уже говорил — и, не буду отрицать, трупы молодых мне нравятся больше, чем останки стариков. Однако нужно прояснить одно недоразумение: если вы думаете, что это предпочтение как-то связано с эротизмом, с удовольствием, которое доставляет вид соблазнительного обнаженного тела, то это не так. По крайней мере, не в моем случае (Педро, например, со мной не согласился бы): свежесть плоти тут ни при чем, она второстепенна и совершенно необязательна. Я думаю, что стремление находиться рядом с мертвецом связано с его неспособностью сопротивляться. Он похож на меня во сне; его глазами, костями и кожей владеет то же самое оцепенение, которое не дает мне убежать от старика. Может, ему тоже страшно, говорю я себе, может, и в этом безжизненном горле бьется немой крик ужаса. Я не ненавижу его, не хочу причинить ему зло. Его боль (или предположение, что он испытывает боль) мне совершенно безразлична. Я просто хочу знать, что чувствует мой мучитель, приближаясь ко мне, принюхиваясь; я хочу стать им, его зрачками, его взглядом, который пристально наблюдает за мной.

Педро, должно быть, поговорил с начальником, желая выставить меня в дурном свете, убедить его, что меня зря приняли на работу, что я не гожусь для такого дела. Нужно быть внимательнее с новичками, не стоит сразу бросать их в бой, они могут испугаться, не понять, преступить закон круговой поруки, или — и это хуже всего — разболтать посторонним, что именно происходит в комнате, где лежит покойник. Я его не осуждаю, на его месте я поступил бы так же.

Вчера утром Никанор вызвал меня в свой кабинет.

Как дела? — спросил он с дежурной улыбкой.

Хорошо, спасибо.

Как тебе работается в команде Педро?

Он хороший учитель, признал я.

Да, он очень молод, но свое дело знает.

Его мощное жилистое тело было облачено в простую одежду: слегка помятые полотняные штаны, рубашка в клетку, линялые мокасины и тонкий синий платок на шее, придававший ему несколько наивный вид — ничего общего с безупречной элегантностью его формы для «вылазок». С тех пор как появился я, он стал гораздо меньше ездить на вызовы, почти все время проводит у себя в кабинете, подписывает документы и курит.

Он зажег сигарету и жестом пригласил меня сесть.

Педро говорит, что ты немного заторможенный. Что-то не так?

Думаю, мне просто нужно привыкнуть.

Если хочешь, я могу перевести тебя на канцелярскую работу.

Нет, в этом нет необходимости.

Длинные змейки дыма медленно выползали из его сомкнутых губ, извивались и постепенно рассеивались, поднимаясь к потолку.

У нас непростое ремесло. Заниматься им не хочет никто, однако нужно оно всем. Нас не любят, презирают, боятся, но в то же время не могут без нас обойтись, и в этом наша сила. Она поддерживает нас, без нее мы все просто наложили бы на себя руки. Ты понимаешь, о чем я?

Нет, я не понимал, по крайней мере, пока не понимал, только смутно о чем-то догадывался.

Не спрашивай, почему, я все равно не сумел бы тебе объяснить, продолжил он, не дожидаясь ответа, но я сразу понял, что ты станешь одним из нас. Есть вещи, которые ловишь на лету, нужно уметь видеть их. Тут требуется наметанный глаз, и у меня он есть. Я уже немолод, скоро мне самому предстоит стать нашим клиентом, и… Ты понимаешь, о чем я, верно?

Да, это я понял.

Люди не подозревают об одном, вновь заговорил он, раздавив безжизненный окурок в пепельнице, что мы больше не боимся их.

Теперь он пристально смотрел на меня неподвижным, мрачным и полным грусти взглядом, какого я никогда раньше не видел.

Тяжело это признавать, но на самом деле мы занимаемся своей работой именно потому, что смерть внушает отвращение и ужас. И единственный способ держать ее в узде — это преследовать ее.

Я не боюсь смерти, Никанор, я боюсь тебя, твоих зубов, твоих укусов, — хотелось сказать мне. Но я не раскрывал рта, задержав дыхание где-то между животом и горлом.

Раздавленный окурок в короткой смертельной агонии испускал последние струйки серого дыма.

Потом старик встал и произнес:

Я решил, что завтра мы отправимся на «вылазку» вместе. Вдвоем, только я и ты. Вот увидишь, все пройдет хорошо, просто замечательно.

И вот мы здесь, в этой синей комнате, увешанной фотографиями и уставленной фарфоровыми безделушками. Похоже на странный музей детского барахла: куда ни глянь, повсюду тряпичные куклы, резиновые зверушки и миниатюрные домики. Целое скопище искусственных глаз молча следит за каждым нашим движением. Это таинственные обитатели особого мира безымянной девочки (то есть имя у нее было, но я его, как обычно, не запомнил), которая, похоже, никогда не покидала свою миниатюрную вселенную, поскольку была прикована к постели поразительным сочетанием самых разнообразных болезней.

Ее мать и две сестры остались за дверью. Еще до нашего приезда они решили, в чем ее будут хоронить: в ногах кровати лежит легкое темное платьице, пахнущее нафталином, вероятно, еще совсем не ношеное. У девочки безмятежное, кроткое выражение лица, она похожа на спокойно спящего маленького ребенка.

Ты готов? — шепчет Никанор, положив руку мне на плечо.

Думаю, да, отвечаю я, но, должно быть, не очень уверенно; у него вырывается вздох, означающий то ли нетерпение, то ли нерешительность.

Она очень симпатичная. Тебе нравится?

Да.

Ну, и что бы ты хотел с ней сделать?

Его вопрос сбивает меня с толку, за все это время я так и не нашел правильного ответа. Я мог бы воспользоваться тем, что видел, работая с Педро: его животные фантазии — такие простые и ясные, их нетрудно сымитировать, достаточно подойти к девочке, осторожно снять с нее халатик, расстегнуть штаны — и вперед, шаг за шагом. Но мне хотелось совершенно другого, думаю, старик тоже прекрасно это понимал.

Укусить, говорю я наконец полушепотом, задержав взгляд на чучелах двух кроликов со странной табличкой в форме сердца, на которой написано: Синьор и синьора Б.

Прости, что?

Я хочу укусить ее. Укусить ее, и услышать, как бьется ее сердце.

Начальник морщит лоб. Я не понимаю смысла этой гримасы: может, он разочарован, или ему просто любопытно, кто знает.

Ну, тогда давай, говорит он, глядя на часы в виде маленькой пластмассовой ветряной мельницы, которые тикают на тумбочке супругов Б. У тебя как минимум десять минут.

Интересно, почувствую ли я вкус, или запах? Может, если впиться зубами в эту землистую кожу, мои десны ощутят какую-то вибрацию, мне ведь хочется именно этого — познать трепет неутолимого голода? Я медленно наклоняюсь к голове, теперь она всего в нескольких сантиметрах от моего носа, я вижу темные круги вокруг запавших глаз, неестественно распухшие веки, тело ничем не пахнет, будто покрытое слоем гладкого стекла. Скоро оно будет пахнуть ментолом: на заключительном этапе нашей работы мы всегда обмываем труп, протираем всю его поверхность влажной губкой с мылом, но сейчас не время, это мы сделаем позже. Я опускаюсь на колени, опираюсь локтями на край матраса (если бы кто-то в этот момент вошел в комнату, он подумал бы, что я молюсь), еще раз оглядываюсь на Никанора, он внимательно смотрит на меня, пытаясь понять то, что я сам не могу объяснить.

Кто я, что я здесь делаю? И кто ты, кем была ты, мертвая хозяйка супругов Б? Ты когда-нибудь думала о той минуте, когда твой взгляд уже не будет отражаться в их глазах? Тебе страшно? Ты слышишь мой голос? Может, тебя мучает тот же сон, что и меня?

Я закрываю глаза, сжимаю зубы, и, погрузившись во тьму опущенных век, вдруг замечаю, как тяжелеет и учащается мое дыхание, превращаясь в мучительные всхлипы, которые приходится с силой выталкивать из легких.

Я медленно открываю рот, чувствуя, как слюна становится липким налетом, покрывающим язык, как пересыхают стенки горла. Я обхватываю губами ледяной палец девочки и прижимаюсь щекой к ее твердой груди. Я думаю о синьоре Б, о немом крике, который, может быть, бьется в ее мохнатом тельце и умоляет меня остановиться, встать и уйти прочь.

Ну же, кусай, вкрадчиво подгоняет меня старик чужим, незнакомым голосом.

Он подошел ко мне и теперь стоит рядом, я не вижу его, но чувствую его горячее и шумное дыхание, оно касается моей шеи, словно призрачный клинок.

Давай, настаивает он, и на долю секунды мне кажется, что если я не укушу, он сам примется кусать меня, завершая работу, начатую во сне, он растерзает меня прямо здесь, на этой кровати, скоро я увижу свою живую кровь на коже мертвой девочки.

Я одним движением стискиваю зубы, изогнутый ноготь задевает нёбо, он слишком короткий, чтобы поцарапать, он не может сопротивляться, не может вообще ничего сделать. Синьоры Б кричат, плачут, если бы они могли сойти со своей дурацкой подставки, то убили бы меня, вонзили бы свои резцы в мое горло, но они беспомощны, безобидны, совсем как я со своими клыками, которые, несмотря на все усилия, не могут причинить боль. Я снова сжимаю челюсти, еще сильнее, и прижимаюсь ухом к груди девушки, придавливаю ее своей тяжестью, пытаясь расслышать крик — где же ты, где ты, черт возьми?! — чуть слышное биение, которое легко перепутать с дыханием Никанора, он нависает надо мной, я не вижу его, но чувствую, что он повторяет мои движения, мы вместе впиваемся в плоть, высасывая последние остатки радости из этого покинутого тела, мы ищем что-то, чего больше нет, чего, возможно, никогда не было — таинственный, призрачный шепот жизни.