Иван Украинский

Революцией призванный

По прибытии на станцию Тихорецкая с разрешения выборного командования Иван Украинский тут же отправился к тестю, где все это время проживала его молодая жена Агаша с маленькой дочкой Машенькой. Возмужал служивый, легла на его челе первая глубокая поперечная морщина. В волнении шел он по знакомым улицам. Всюду снег припорошил постройки, дворы, морозец сковал землю.

«Как‑то меня встретят, — размышлял Иван. — Задиву- ются, растеряются». Украинский передвинул на плече лямку вещмешка, свернул в проулок за железнодорожным садом, выйдя напрямую в направлении хатки паровозного слесаря. При мысли о малышке дочери у солдата лучисто затеплились глаза, он невольно с удивлением подумал: «Это же ей теперь около четырех годиков».

И он представил себе, как девочка удивится при встрече с отцом, о существовании которого она знает лишь по рассказам матери, дедушек да бабушек.

Более трех лет назад, погожим сентябрьским утром, уезжал солдат из Тихорецкой. И не он один, многие. На вокзале собралась целая толпа провожающих. Такое многолюдье объяснялось значением и необычностью проводов одного из первых эшелонов на театр военных действий. Да и было тогда солнечно и тепло в отличие от нынешнего серенького морозного дня. Но вот что его удивило: людей на улицах поселка встречалось не меньше, а больше, чем в то памятное для него начало осени 1914 года. Пригляделся получше, сообразил: «Богато приезжих и осо — бенно — военных, вот в чем дело. Как магнит, притягивает железнодорожный узел».

У самой калитки тестевого домика Иван замедлил шаг, стараясь унять волнение в груди. Остановившись, поправил спереди туго подогнанный ремень и шинельное сукно под ним, открыл дверцу.

Не ожидая столь смелого вторжения, изжелта — серая дворняжка, каковой Иван не видел у тестя в прошлые годы, звонко, взахлеб залаяла на пришельца. На низенькое крылечко, подслеповато щурясь, вышла изрядно постаревшая теща.

— Иван! — всплеснула она руками. — Проходи, сынок.

Обернувшись к собачонке, повысила на нее голос:

— Цыц, малявка, не видишь разве, что это молодой наш хозяин возвратился.

В хате солдат увидел свою дочку в сереньком ситцевом платьице, в жилеточке — безрукавке в окружении самодельных кукол, мячей и других игрушек. Она сосредоточенно перекладывала их с места на место, щебеча какие- то слова. Заметив незнакомого дядю, быстро подбежала к бабушке, спряталась за нее.

Бабушка рассмеялась:

— Не бойся, внуча. Это твой папанька.

Через несколько минут, маленько пообвыкнув, Марийка позволила взять себя на колени и приняла отцовское угощение — большой кусок белого сахара, завернутого в плотную лощеную бумагу.

Теща рассказывала Ивану:

— Агаша сейчас ушла в типографию, ее туда приняли на работу. Там пока листовки и прокламации печатают. Сказывают, скоро газету станут выпускать.

— А кем там Агаша работает?

— Уборщицей.

— Это нам с нею сподобно, — улыбнулся Иван. — Как раз по нашей грамоте.

О своем муже, Ивановом тесте, Фекла Кузьминична сказала, что он находится на своей прежней работе в депо, только у него прибавилось немало общественных дел. Он избран в правление рабочего потребительского кооператива «Труд», по его поручениям ездит в соседние станицы на заготовку продуктов, участвует в их распределении, на него возложены учет и отчетность.

Первой с работы возвратилась Агаша, а вслед за нею и тесть. До самой ночи в семейном кругу длился разговор о происходящих переменах в жизни, ее радостях и бедах.

— Как тебя‑то теперь считать, — спросил тесть Ивана, — демобилизованным насовсем или временным отпускником?

Украинского вопрос не смутил.

— Наша дивизия, — сказал он, — пришла на защиту революции. У кого тут вблизи живут семьи, как у меня, ревком разрешил находиться дома. Остальные останутся жить в теплушках. С довольствия не снят.

О событиях в Петрограде 25 октября 1917 года Украинский, как и все солдаты 39–й дивизии, знал, находясь еще на фронте. С великим подъемом встретила солдатская масса ленинские декреты о мире, о земле, новом правительстве, национализации промышленности, банков, транспорта, отделении церкви от государства и другой коренной ломке буржуазного строя.

Направляясь на следующий день в станицу к родителям, вчерашний разведчик — артиллерист мысленно предугадывал, какими новостями встретят его близкие. Прежде всего ему думалось, что, наверное, упразднена власть атамана, да и с земелькой должно было бы произойти новое распределение.

Но ничего такого в станице он не обнаружил. Порадовал его лишь бравый вид младшего брата, прибывшего летом с фронта домой по ранению. От раны тот уже оправился, два своих Георгия 3–й и 4–й степеней сразу после революции снял с гимнастерки, как утратившие престиж старорежимные знаки отличия, и теперь жил ожиданием совсем иных возможностей для приложения своих сил и энергии.

— Как был у нас атаман Фастовец, так он и остался, — посетовал хворый отец Ивана Митрофан Степанович. — А до земли богачи подступа не дают.

Дополняя рассказ отца, Надя сообщила:

— Только вывеска с правления снята. А так все осталось по — старому.

— Это не только у нас, — вступил в разговор меньший брат Иван. — По всей Кубани такая картина.

— Но не на вечное время, — решительно заявил старший брат. — Надо смелее брать в оборот куркулей.

Окопник встретился со многими станичниками, кому старая власть вдоволь поломала хребтину. Среди них осо

бенно выделялись кузнец Ефрем Дрововозов и каменщик Федор Федосеев — участники революции 1905 года. Оба они стали большевиками. Однако еще более удивительной оказалась для Ивана встреча с Семеном Пантелеевичем Фастовцом — племянником атамана. До службы в армии и участия на фронте Семен рассорился с дядей и отцом, хотел навсегда покинуть станицу. Работал учителем и на почте где‑то за Екатеринодаром. А тут вновь приехал к отцу, тоже зажиточному казаку, когда‑то мечтавшему сделать Семена воспреемником дядиной, атаманской власти. Именно это и было тогда причиной семейного конфликта: Семен начистоту выложил тогда дяде и отцу свое отрицательное отношение к прогнившему царскому режиму.

По требованию большевиков и всех сторонников Советской власти было распущено старое станичное правление. Но когда речь зашла о выборах Совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов, местные богатеи оказали яростное сопротивление.

— В Екатеринодаре еще нет Совета, а вы нам его навязываете! — хрипло, с озлоблением орали толстосумы и их подпевалы.

Два дня длилась сходка. Кто за Советы — тем предлагалось отойти налево, кто за атамана — направо. Взбудораженное море людей образовывало все более мощный поток там, где собиралась беднота. Видя, что перевес складывается не в их пользу, зажиточные спешили спутать и смешать ряды, вливаясь в них вместе с общей массой и требуя повторных подсчетов. Начиналось все сначала.

— Батюшки — светы, что деется‑то, — крестились то одна, то другая старуха, стоя поодаль от столь необычного зрелища.

Наконец, основательно поустав, наиболее упрямые стали вести себя спокойнее. Находясь на сходе как представитель фронтовиков 39–й дивизии, Украинский посоветовал Федору Федосееву:

— Объясни громаде, кого мы намечаем избрать.

Федосеев, напрягая голос, доверительно обратился к

сходу:

— Граждане станичники! Разъясняю вам: у нас будет атаман — только наш, советский, председатель по должности. Мы предлагаем избрать всем вам хорошо известного Семена Пантелеевича Фастовца. Он и грамоте обучен, и за народ крепко стоит.

Послышался одобрительный гул голосов, и в нем, наконец, окончательно потонули резкие выкрики недругов Советской власти. На этом сходе принимал боевое революционное крещение и бывший станичный батрак Иван Украинский.

Покантовавшись с полмесяца в станице и в железнодорожном поселке, встретившись со многими знакомыми фронтовиками и среди них — с Михаилом Петраковым, Иван всерьез задумался над тем, что же делать дальше. В борении чувств встретил он 1918 год.

От тестя и других тихоречан Украинский уже знал, что местный ревком возглавил известный большевик Михаил Меньшиков, тот самый человек, о котором он был наслышан еще со времен первой революции. Ревком наводил порядок и дисциплину на железной дороге, занимался экспроприацией буржуазии, вводил новые советские законы в повседневную жизнь.

— Беда в том, — делился своими мыслями тесть Украинского, потомственный пролетарий, — что областной центр Екатеринодар находится в руках контрреволюционной Рады, а в станицах поднимает голову богатое казачество. Тут без большой драки не обойтись.

— Выходит, что так, — подтвердил солдат.

В начале февраля Агаша возвратилась с работы радостная, возбужденная. Чуть не с порога она стала делиться новостью:

— У нас в типографии готовится к выпуску новая газета. Уже и редактора к нам прислали.

— Не прислали, а он сам приехал, — уточнил Иван, — из Екатеринодара, потому как контра там его преследовала.

— Так ты тоже знаешь о газете и редакторе?

— В курсе дела. Был в ревкоме, там рассказали.

Агаша, однако, не сдавалась:

— Тебе рассказали, а я уже у Митрофана Карповича Седина в кабинете уборку делала, он со мной говорил, такой душевный человек. Давай я тебя с ним познакомлю?

— Вот сорока, — улыбнулся Иван. — Нет у меня часу для знакомства. Мы с Иваном вступаем в Красную Армию.

Агаша посерьезнела, погрустнела, задала вопрос:

— А когда?

— Да сей день и запишемся.

В пятницу второго февраля 1918 года братья действительно стали бойцами Красной Армии. Они вступили в Выселковский революционный отряд, подразделения которого частично располагались в железнодорожном поселке, самих Выселках, в соседних станицах и хуторах. Агаша вручила Ивану вышедший в тот день первый номер газеты «Рабочий и солдат». Ее редактором и был Митрофан Карпович Седин. Братья развернули газетные листы большого формата. На первой странице над крупными рисованными буквами названия газеты они увидели пламенный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а ниже, в фирме, значилось: «Орган Тихорецкого Совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов и ревкома 39–й дивизии, № 1, пятница, 2 февраля 1918 года».

На первой странице в броском аншлаге говорилось, что Октябрьская революция железной поступью прокладывает себе дорогу, раздувая пожар мировой революции, тут же было напечатано обращение 3–го Всероссийского съезда Советов к трудовому казачеству. На открытии стояла также заметка, развивавшая мысль, вынесенную в аншлаг:

«Тихорецкая, 2 февраля. Великая русская революция идет вперед. Шаг за шагом отвоевывают себе свои права рабочие и крестьяне… На Дону и Кубани… только начинается строительство новой жизни. Здесь еще только закладывается фундамент Советской власти».

— Все написано в самую точку, — бегло ознакомившись с содержанием номера, сказал Иван своему брату. — А мы будем с тобой теперь писать нашу правду штыком.

Оба Ивана попали в новую красную пехоту. И предстояло им уже завтра вступить в бой у Бурсаков против открытых врагов Советской власти — богатых казаков- бородачей и их сынков — фронтовиков, отъевшихся на родительских харчах. Их было много во всех окрестных станицах и хуторах. Два непримиримых лагеря возникло здесь — формировались части Красной Армии и тут же объединялись для борьбы с ней отряды областного атамана Филимонова и местных белогвардейцев.

Назревало большое кровопролитие. На станции Бурсак образовался один из первых очагов вооруженного сопротивления контрреволюции. Сюда‑то и подтягивались

для его ликвидации первые красноармейские отряды. В их формировании выдающуюся роль сыграли большевики Тихорецкого железнодорожного узла, на долгое время ставшего оплотом революции для всей Кубани и районом важных военных событий.

На пункте записи в Красную Армию Иван встретил тогда Михаила Петракова.

— Вступаю в отряд Вани Кочубея, — сказал он.

Украинским не светила такая удача. Кочубей набирал

в свой отряд только кавалеристов — фронтовиков, у кого были своя лошадь, сбруя, снаряжение.

— Ну а мы подались до Кости Чернявского, — пояснил Украинский. — Винтовка у меня есть, а Ивану тоже выдали.

Из всех формировавшихся тогда отрядов Красной Армии на Кубани Выселковский был одним из самых многочисленных. Списочный его состав достигал пяти тысяч человек. Это были иногородние, беднейшие казаки, вчерашние солдаты — фронтовики из многих окрестных селений. И когда возник вопрос, как назвать отряд, — его командованию и бойцам не сразу пришло в голову верное и точное название. Поначалу закрепилось — батальон, а позднее окончательно — Выселковский революционный полк.

С названием приключилась и другая история. И довольно характерная для тех далеких накаленных дней. После избрания командира отряда, выходца из соседней станицы Бузиновской, участника мировой войны Константина Чернявского и его заместителя, будущего комбрига Красной Армии П. М. Лунева, кто‑то из дотошных честолюбцев эсеров или анархистов бросил клич:

— Надо, чтобы новая красноармейская часть носила гордое имя Интернационала.

Лунев осадил говоруна:

— Прежний, желтый социал — предательский II Интернационал умер, а новый, красный по цвету, еще не народился.

— Тогда назовем Черным! — возопил наследник давних народнических теорий и еще более сумбурных нынешних эсеро — анархистских постулатов. — Были же в России революционные группы народников «Черный предел» и «Земля и воля», — продолжал горячиться оратор, — а мы все с вами за землю, за волю, за трудовой народ. Даешь Черный Интернационал!

— А что, ребята, — слышалось в рядах бойцов. — Правильно гутарит. На Кубани земля жирная, плодородная. Все равно отвоюем у богачей и пустим на передел тот чернозем. Тут нам аккурат подойдет названье с Черным Интернационалом.

Большинство собравшихся приняло его предложение.

Миновало немного времени, и, пройдя через горнило безмерно тяжких испытаний, личный состав Выселковс- кого революционного полка считал для себя зазорным даже воспоминание о принятом первоначально решении. Шелуха облетела, осталось крепкое стальное ядро, выдержавшее все тяготы и невзгоды гражданской войны.

На Бурсак красные наступали с трех сторон. Бой продолжался недолго, беляки не выдержали натиска и в большинстве своем разбежались кто куда. Многие попрятались в клунях, на чердаках, сеновалах, в скирдах соломы. Для прочесывания улиц и переулков отправилось несколько команд красноармейцев. Одну из них возглавил Иван Украинский. Проходя по окраине Бурсака, он обратил внимание, как крадучись, озираясь по сторонам, пробиралась женская фигура с ребенком на руках. У бывшего фронтового разведчика мгновенно возникло подозрение, что неспроста петляет испуганный человек по задворкам, какая- то есть у него тайная цель.

— Стой, ни с места! — окликнул незнакомку Украинский.

Молодайка остановилась. На ней был большой пуховый платок, широкая бордовая юбка, к груди она бережно прижимала сверток, укутанный в теплое одеяльце и белоснежную простынку с рубчиками по краям.

— Покажи младенца, — распорядился Украинский.

Человеческая фигура словно окаменела, у нее мелко

дрожали руки. Тогда Иван сам приподнял краешек простынки.

— Кукла! Во фокус! — удивленно воскликнул младший брат Украинского, находившийся тут же рядом.

Не вдаваясь в эмоции, старший Иван сдернул платок с головы задержанной личности и перед патрулем предстал во всей красе розовощекий упитанный белогвардеец.

Оказалось, после проигранного боя белячок крепко запаниковал, пробился к своей племяннице на окраину Бурсака, переоделся в ее платье, для вящей убедительности обзавелся бутафорским потомством и таким способом

пытался выбраться к своим единомышленникам в Выселки. Номер не прошел, беляка доставили в качестве пленного в штаб отряда.

В тот же день командование отправило Украинского в Тихорецкую.

— Ревком просит прислать в помощь несколько идейно крепких бойцов, — сказали ему в штабе, — для организации выборов в Советы. Во многих станицах богатое казачье да иногороднее кулачье упорно срывают выборы.

Иван замешкался с ответом:

— Да я же в отряд записался контру бить, — сказал он. — А там надо политикой заниматься.

Ему разъяснили:

— Контры хватает и не на фронте. Ее надо крушить не только оружием, но и словом. Вот и учись то и другое сочетать. Да и не надолго тебя посылаем — на 10–15 дней, потом возвратишься в отряд.

Не застав дома Агашу, Украинский зашел к ней в типографию. По поручению Седина она занималась раскроем красного шелка для ревкома, обязавшего изготовить несколько новых знамен и флагов с тем, чтобы вручить их затем формирующимся красноармейским отрядам. Митрофан Карпович заглянул к Агаше поинтересоваться как идут дела в тот самый момент, когда у нее находился только что прибывший с фронта дорогой ей человек.

— Муж? — спросил ее Седин.

— Он самый. Я о нем вам говорила.

— Ну, здравствуй, Иван Украинский, — подал руку редактор и член Тихорецкого ревкома. — Много о тебе наслышан. А теперь будем и лично знакомы.

Несмотря на недавнее тяжелое отцовское горе — мученическую смерть старшего сына — большевика Глеба вблизи Екатеринодара от рук белогвардейских извергов, Митрофан Карпович с присущей ему энергией продолжал выполнять свои бесчисленные обязанности революционера — организатора масс, трибуна и публициста. Только еще сильнее засеребрился сединой его короткий ежик волос на голове, резче обозначились морщины лица. Едва уловимым движением руки поправив галстук, выглядывавший из отворотов темно — синей толстовки с накладными карманами, редактор обратился к Украинскому:

— Пусть Агаша заканчивает свою работу, а мы побеседуем у меня в кабинете.

И он увел гостя в соседнее помещение, где находилась редакция. Седин расспрашивал о первом бое под Бурсаком, о поведении красноармейцев. Украинский рассказал и о случае с задержанием переодетого корниловца.

— О, это интересно! — оживился Седин. — Прямо- таки в фельетон просится.

Митрофан Карпович и в самом деле через неделю написал и опубликовал фельетон «Приключения кадета», в котором едко высмеял боевой «дух» недругов Советской власти.

Когда уже разговор подходил к концу, в тесный кабинет Седина заглянул нештатный корреспондент Михаил Пивоваров, блондин лет сорока. Он держал в руке листы исписанной бумаги — очередную статью для просмотра редактором и публикации в газете.

— Запоминай, Ваня, — сказал Седин Украинскому, — этого замечательного большевика. Он у нас счастливец. По поручению ревкома поедет в Совнарком к Ленину и лично доложит о положении дел на станции Тихорецкой и всей Кубани. Благодаря этой поездке мы заручимся поддержкой центра.

Потом Седин покрутил рукоятку телефона, висевшего на стене, вызвал председателя ревкома Меньшикова.

— Михаил Константинович, — произнес редактор, — у меня находится сейчас красноармеец Украинский. Он только что приехал с передовой из‑под Бурсака. Этот товарищ из числа тех, кого мы наметили посылать в станицы на выборную кампанию. Прислать вам его на беседу?

Услышав положительный ответ, Седин сказал:

— Иди к Меньшикову, он тебе все объяснит и укажет адрес поездки.

К этому Митрофан Карпович добавил:

— А по возвращении из станицы, с выборов, сразу — ко мне, поведаешь, как проходил сход, опишем это в газете.

Ревком находился рядом с редакцией, в одном из бывших частных домов. Спустя 5 минут Украинский был уже там. Для продолжительного инструктажа Меньшиков временем не располагал, он лишь кратко обрисовал обстановку:

— На Кубани в целом и у нас в окрестности от Тихорецкой на 20–30 верст, — говорил председатель, — еще не везде избраны Советы. Во многих станицах по — прежнему сидят атаманы. А кое — где в Советы затесались чуждые эле

менты. На наш ревком возложена задача оказать помощь населению прилегающих станиц и хуторов в избавлении от прежних порядков правления, создать новые местные органы власти. В Советы депутатов требуется провести представителей беднейших, пролетарских и середняцких слоев. Иначе они не сыграют той роли, которая на них возлагается.

— Понимаю, — произнес Украинский. — Куда мне ехать?

Председатель словно бы ждал этого вопроса. Он подошел к карте Кубанской области, укрепленной на стене, сказал:

— Я уже об этом подумал. Коль ты Украинский, то в станицу Украинскую тебя и отправляем. Вот сюда. Это — за Новорождественской по Челбасу, примерно в двадцати верстах.

— А как туда добираться?

— Вызовем подводу.

На следующий день порученец ревкома отправился в путь с присланным возницей на пароконной подводе. Лошади осторожно ступали по кочковатой, промерзлой грунтовой дороге, все время косясь по сторонам. Как и повсюду, в станице Украинской по — прежнему срабатывала гужевая повинность, заведенная невесть когда в казачьем краю. Поэтому возница воспринял свой черед на дальнюю поездку как неизбежность и не слишком донимал рядом сидящего уполномоченного своими стенаниями по поводу обременительности установившегося порядка.

— Станичная громада давно так решила, — глухим голосом повествовал пожилой, заросший сивой бородой, низкорослый казак, одетый в овчиный кожух. — Тут уж ничего не попишешь. Любую власть приходится возить на своем горбу.

— Это ты загинаешь, — вскинув взгляд на возницу, возразил Иван. — Советская власть под корень рушит эксплуатацию. Ты часом сам‑то не из богатеньких?

— Нет, середняцкого роду, — ответил бородач. — До верхушки не поднялся, а до низу еще не опустился.

— Уже и это ладно, — примирительно сказал Украинский.

Он незаметно притронулся к правому карману шинели, где у него хранилось оружие — семизарядный наган, неизменный его спутник после возвращения с Кавказско

го фронта. А дома у Агаши он еще оставил винтовку — трех- линейку, с которой ходил в атаку на белых под Бурсаком. «Заместо ангелов — хранителей держу, — с усмешкой подумал он. — Шибко неспокойное время».

За Новорождественской дорога стала еще хуже. Она тянулась вдоль речки Челбас по низине. Местами ее основательно перемело снегом и тут в пору требовалось ехать санями, а не на бричке. Однако выбора у ездоков не оставалось и они терпеливо продвигались вперед со скоростью странников, возвращающихся с поклонения святым местам.

Наконец на горизонте проступили очертания сельских хат в окружении почернелых стволов и ветвей деревьев. Строения лепились вразброс, с серыми присосками зерновых хранилищ — ссыпок, двумя кабаками, цирульней и другими общественными заведениями. Находясь подальше от железной дороги, чем Новорождественская или Тихорецкая, станица Украинская уступала им по количеству населения, относилась к разряду «глубинок». О победе Октябрьской революции знал тут и стар, и млад — агитаторов наведывалось немало. Однако же сама жизнь и социально — бытовой уклад по существу не подверглись никаким изменениям. Земля, как и раньше, принадлежала казакам и зажиточным иногородним, в кирпичном добротном пятистенке с витыми узорами веранд чувствовал себя хозяином дородный атаман, в маленькой церковке без каких‑либо помех правил свою службу православный поп. Возвратившиеся с войны фронтовики из бедняков посматривали на все это с возмущением и гневом. Но им приходилось пока мириться со злом под воздействием богобоязненных родителей, родственников, невест, дерзким напором упрямых стариков — казаков, их наглых сынков, за рюмку водки вовлекавших порой в свои сети некоторых несознательных хуторян и станичников.

Сход граждан собирался в приземистом, продолговатом здании церковно — приходской школы, где по штату имелось всего два учителя и одна уборщица. Закон Божий внедрял в головы станичных огольцов церковный священник. Открытие схода назначалось на послеобеденный час, окончание — к вечеру. Поскольку день был воскресный, после приезда уполномоченного народ довольно быстро потянулся к школе. Раньше всех сюда пожаловали принаряженные парни и девки, рассуждая о чем‑то на ходу, двигались женатые молодые казаки и иногородние, степенно, не спеша, опираясь на отшлифованные до блеска палки, шествовали старейшие жители из казачьего сословия, которым раньше принадлежало на сходках решающее слово. Украинский внимательно наблюдал за подходящими группами людей.

Вот посреди улицы послышались смех, песни, трели гармошки. В центре беззаботной веселой компании вышагивал гармонист, парень со сбитой набекрень кубанкой, а сбочь его, не отставая, мастерски отщелкивая и отплевывая лузгу от семечек, следовали дружки и подружки. Парень громко, под гармонь распевал разудалую песню:

И, будто пытаясь перейти в пляс, сварганил еще более озорную припевку:

К назначенному времени в школу набилось немало людей, они позанимали все места за партами, в проходах, возле окон. Окинув взглядом публику, Украинский сказал местным активистам:

— Что‑то мало вижу женщин.

И не успел кто‑либо ответить на замечание уполномоченного, как послышался голос того самого парня, что вел за собой ватажку весельчаков.

— Это баб то есть? — осклабился гармонист. — Так девки‑то лучше. Могу поделиться, служивый.

Лицо наглеца покрывали оспины, из‑под белесых бровей выглядывали непротрезвевшие глаза. Окинув его презрительным взглядом, Иван отчеканил:

— А ну, гражданин, не хамить, иначе выставлю тебя за дверь.

Когда тот потихоньку оттиснулся на середину зала, Украинский задал вопрос станичным товарищам:

— Кто это такой?

— Тишка Шабелин. Известный у нас дезертир и пьяница. С фронта деру дал еще при Керенском. Папаша у него скупщик зерна, из иногородних.

По каким‑то неуловимым штришкам и приметам, отдельным репликам собравшихся Украинский понял, что на сходе предстоит выдержать тяжелый бой, возможно, посерьезнее, чем под Бурсаком.

Здесь требовалось и палку не перегнуть — демократию не нарушить, и вожжи не распускать, иначе выборы в Совет могут закончиться неудачей. Если не считать схода граждан в станице Тихорецкой по тому же вопросу, то иного опыта уполномоченный не имел. На активистов он тоже не слишком надеялся, так как среди них не оказалось ни одного большевика. Правда, было несколько сочувствующих им. Но не все они отличались своей боевитостью.

Президиум схода избирался долго, с выкриками и даже приглушенными матюками, видно, станичные воротилы заранее обработали неустойчивую часть станичников с тем, чтобы они голосовали за нужных им людей. Введя в президиум Украинского, сход делегировал в него еще шесть представителей, как выяснилось потом, половина из них заняла позицию зажиточной верхушки. Неудачным оказался председатель схода — размазня и мямля, наспех занимавшийся подсчетом голосов, не удаливший из зала подвыпивших казаков. Но лиха беда начало, все‑таки атаман был смещен, станичное правление было распущено.

Согласно повестке дня теперь предстояли выборы Совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов. Открытым голосованием персонально избирались председатель, секретарь и казначей станичного Совета.

Вот тут‑то и разгорелись страсти с особой силой. Бедняки стремились провести свои кандидатуры. Но сбивчивые, порой робкие предложения заглушались неистовой напористостью горлопанов из числа богачей и их приспешников.

— Шо, выбирать цого голоштанника? — взрывался зал при имени кого‑нибудь из батраков. — Да вин ладу не дасть у своей хате, а тут цила громада людей. Не голосуемо!

Тем не менее подавляющее большинство членов Совета удалось сформировать из представителей бедноты и

середняков. Украинский сделал все возможное, чтобы председатель схода взял себя в руки и направлял волю людей в нужное русло. Однако полной победы не получилось.

По предложению своих сторонников в Совет попали местный буржуйчик Гладков, оборотистый торговец Па- ляница и его друг Кострица. Эта троица вершила многие дела в станице. Один из них до революции ведал станичным арестным домом, щедро нажился, присвоив себе немалые суммы казенных денег, что выделялись на содержание дебоширов и пьянчуг. Когда такой упрек был брошен в адрес Паляницы, толстосум возмутился, стал отвергать обвинения:

— Кормить — поить таких субчиков надо было. Все казенные деньги на них уходили, вот вам крест.

И он размашисто осенил богатырскую грудь своими перстами, как истый христианин. Обращаясь к залу, добавил:

— Взять хоть Тишку Шабелина. Сколь разов сидел он в кутузке, какой зря ему харч не подашь — не жреть, сатана, покупай ему что получше. Он один не в барыш, а в раззор вводил. А таких, как он, у нас, слава Богу, не переводится.

Слова Паляницы возымели немедленную реакцию со стороны Тишки. Честная душа дезертира не могла примириться со столь, как ему казалось, оскорбительным выпадом. Пробившись вновь в передние ряды, Шабелин на весь зал крикнул:

— Врет он! Врет! Ни копейки он на меня не истратил. Меня папаня и маманя питали своей пищей.

Получился, конечно, конфуз. Эта полезная информация могла бы послужить благому делу — снятию кандидатуры Паляницы с голосования. Но поскольку Тишкина репутация в станице равнялась нулю, его страдальчески — праведный голос не возымел никакого воздействия на итоги голосования и Паляница без особых препятствий проскочил в Совет.

Отчет о выборах Совета в станице Украинской 20 февраля 1918 года появился в газете «Рабочий и солдат». Под заметкой стояла подпись Украинского. Иван впервые увидел свою фамилию, оттиснутую типографским шрифтом.

— Так это же Митрофан Карпович записал мой рассказ, — объяснял Агаше свое первое выступление в печати смущенный автор.

А заметка получилась боевой, бескомпромиссной. Сжато описав перипетии станичного схода, Украинский сообщал о том, что в компанию достойных избранников затесались вчерашние народные пиявки, сменившие свое обличье при новой власти. «Да, печально, — говорилось в заметке, — что ухитрились попасть в число народных заступников такие крокодилы».

К отчету давался комментарий от редакции, в котором ставился вопрос о необходимости принять меры, чтобы «не прошли в Совет лица, которым чужды интересы трудящихся».

В те дни по поручению ревкома довелось Ивану Украинскому побывать на солдатских митингах своей родной 39–й пехотной дивизии, расквартированной все на тех же узловых станциях. В самый разгар формирования добровольческих частей Красной Армии, костяк которых должны были составить именно фронтовики этого революционно настроенного соединения, в рядах дивизии, особенно в Кубинском полку открытые недруги и несознательные бузотеры повели разлагательскую работу.

На одном таком митинге в расхристанной шинели, со следами офицерских погон на плечах, речь держал бывший поручик Безуглов. Нервозно выкрикивая слова, он призывал:

— Сами большевики объявили фронтовикам втыкать штык в землю. Хватит, навоевались. Распускайте всех по домам!

В поддержку ему выступил бывший казачий подъесаул Иконников:

— Подумайте, братья солдаты. Уже скоро пахать — сеять надо, а вас хотят опять оторвать от домашних делов. Я за самораспускание дивизии.

Из сплоченной группы членов полкового ревкома послышался густой басовитый голос:

— Да ты уже распустился, дальше некуда.

Как и в других частях, воины Кубинского полка отвергли домогательства смутьянов. В нем в ту пору была сильная большевистская ячейка. На помощь ей прислал своих делегатов председатель узлового ревкома Меньшиков. В их числе — Украинского. Ивану предоставили слово на митинге.

— Я с братом уже записался в Красную Армию, — стараясь говорить внятно, без сбоев, обращался к собрав — шимся бывший разведчик, знакомый многим по Кавказскому фронту. — Уже побывал под Бурсаком. Кадеты житья нам не дадут, если мы их не побьем. Генерал Корнилов да контра из Кубанской рады свои силы сплачивают до кучи. Это значит, что и мы не по домам сидеть должны, а свою армию создать, чтобы крепко хряснуть по кадетским маслакам.

В свой Выселковский красноармейский отряд Украинский возвратился уже после взятия Выселок. Красным войскам досталось шесть полевых орудий, большое количество пулеметов, три железнодорожных состава с четырьмя паровозами, много других трофеев. Противник поспешно отступил к Кореновской. Наступление на Екатеринодар со стороны Тихорецкой продолжалось так же настойчиво и последовательно, как и со стороны Новороссийска, Тимашевской, Темрюка, Ейска, Кавказской. Долготерпению кубанцев пришел конец — всем хотелось быстрее покончить с контрреволюционным гнездом, прочно установить Советскую власть и в областном центре, и на всей территории края.

В отряде Ивана заждались его младший брат, бойцы- однокашники, тепло его встретил командир отряда Чернявский.

— Иди к командиру батареи Григорию Ткаченко, получай трехдюймовку, — приказал ему Константин Иванович, — и вместе с братом лупи по белякам так, чтобы от них пух и перья летели.

Вместе с Петропавловским и другими отрядами высел- ковцам пришлось драться с корниловцами под Березанской, когда они, совершив обходной маневр, рвались на соединение с белогвардейскими полками Покровского, а потом вместе со всей революционной армией ускоренным маршем двигаться на Екатеринодар и освобождать город от белых, снова возвращаться к Кореновской и опять отбивать атаки корниловских войск на северо — западной окраине областного центра. Немногочисленные, но хорошо обученные, по преимуществу офицерские формирования белых, как вода из‑под пальцев, ускользали от полного разгрома. Они объявлялись то там, то здесь, внося расстройство в планы командования разрозненных частей Красной Армии.

Первые февральско — мартовские бои с контрреволюцией на Кубани по времени совпали с сокрушительным от

пором молодой Красной Армии немецким захватчикам под Нарвой и Псковом. В этом начальном этапе вооруженной борьбы красноармейских отрядов зарождались совершенно новые вооруженные силы, призванные защищать завоевания пролетарской революции, власть рабочих и крестьян. Сразу же после декрета В. И. Ленина о создании Красной Армии большевики Кубани без промедления принялись за выполнение директивы вождя. Почувствовав, что почва уходит из‑под ног, вся разномастная контрреволюция, бежавшая из центра на юг, местная буржуазия, казачьи верхи, офицерство, кулачество тут же задались целью превратить богатый край почти с трехмиллионным населением в свой оплот, контрреволюционную Вандею. С величайшим ожесточением развертывалась одна схватка за другой.

Под Екатеринодаром Корнилов поставил на карту все: свои отборные офицерские полки, неистребимую жажду монархиста к реставрации царской династии. Именно с Кубани замышлял он поход на Москву — первопрестольную столицу, и потому яростно стремился возвратить в свои руки Екатеринодар, из которого красные бойцы, население города только что вышвырнули отряды Покровского и Филимонова.

В двадцатых числах марта штаб Корнилова расположился в большой станице Некрасовской, за Кубанью, на правом берегу реки Лабы. Корниловские добровольцы делали здесь одну из последних передышек перед своим броском на Екатеринодар. В своем обозе генерал пристроил немало «бывших людей» — одну из дочерей царя, его брата Николая Николаевича, двух недавних деятелей Государственной Думы 1915–1917 годов Милюкова и Гучкова и, как отметил острый на слово газетный репортер, еще целый букет «прочей кадетской своры».

Хотя весна наступала с некоторым запозданием, тем не менее в это время уже устанавливались теплые солнечные дни. На некрасовских улицах закурчавился подорожник, зазеленели стебельки одуванчиков. Станичники отворили свои катухи и все чаще стали выпускать во дворы резвых кабанчиков, коз, гусей, кур и иную живность. Не радовало только одно: на постое появилось много важных военных и гражданских господ, при них как‑то становилось неудобно заниматься своими не шибко престижными крестьянскими делами. «Хоть бы уж скорее убирались

отсюда куда‑нибудь подальше», — не однажды провентилировали такую думку в своей голове озадаченные некра- совцы.

Бывшим думским деятелям досталась неплохая светелка в доме зажиточного казака. Выделенный командованием один денщик на две персоны перенес с походной фуры их потощавшие баулы, расставил на столике туалетные принадлежности.

— Круто обошлась с нами судьба, — молвил представительный Гучков, разглядывая свое временное жилье.

В свои 56 лет Александр Иванович сохранил вельможную осанку, приобретенную им в годы правления своими крупными промышленными предприятиями, лидерства в октябристской партии, витийства в Государственной Думе в качестве военного министра. Он и одеваться продолжал в полувоенный костюм цвета хаки. После Октября Гучков основные семейные ценности сплавил за границу, с собой же теперь возил несбыточные идеи возвращения к политической карьере.

На его реплику бывший лидер кадетов, министр иностранных дел во Временном правительстве Милюков с профессорской категоричностью изрек:

— Судьбу делают сами люди. Вот и надо вновь повернуть ее на нашу орбиту.

Легко сказать! Попав в разряд обозников, и сам‑то 59- летний Павел Николаевич, увы, утратил многое из того, что оставалось у него от ученого — историка, публициста. Его даже Милюковым — Дарданелльским никто теперь не называл. А было же время, и совсем недавно, когда он, величественно стоя за думской трибуной, с катоновской страстью и последовательностью повергал депутатов в шоковое состояние своими громовыми призывами отбить у турок Дарданелльский пролив и утвердиться там любой ценой.

Разуверившись в способностях царского и Временного буржуазного правительств по — настоящему постоять за интересы России, Павел Николаевич во многих своих выступлениях давал им самую нелестную оценку. Да что тол- ку‑то. Поезд ушел!

Он надел на голову цилиндр, а на руки лайковые перчатки и, ступая к двери в модных туфлях, бросил на ходу Гучкову:

— Пройдусь к реке, наедине поразмышляю.

Но до Лабы Павел Николаевич не дошел. На полпути к реке дорогу ему перегородил освободившийся от привязи крупный козел рыжей масти с внушительными рогами. Завидев чужака, козел сделал движение в его сторону, тряся бородой и издавая неласковое блеяние.

— Фу, черт рогатый, — с суеверной досадой ругнулся Милюков, — плохая примета. Похоже, не видать нам удачи.

Постоял немного в раздумье и подался восвояси к своему соучастнику по обозному табору.

Вот с такими «перспективными кадрами» на предвкушаемое их «выдвижение» поспешал Лавр Корнилов к Ека- теринодару.

Четыре апрельских дня Корнилов бросал все свои силы на захват города. Десятки красноармейских отрядов под командованием И. Л. Хижняка, П. К. Зоненко, М. Н. Демуса, А. А. Романенко, Д. П. Жлобы, И. А. Кочубея, Е. М. Воронова, Н. Е. Батлука, Г. И. Мироненко, М. Г. Ильина и других, вдвое превышавших по численности войска противника, едва сдерживали свирепый натиск белогвардейцев.

— Вот бес настырный, — посылал ругательства в адрес белого генерала красноармеец, подносчик снарядов у орудия, которым теперь командовал бывалый артиллерист Иван Украинский. — Я его знаю еще по Западному фронту. Он упрям и неутомим.

Орудие Украинского, как и все наличные пушки отряда, находилось в боевых порядках выселковской пехоты, уже неоднократно с близкой дистанции било по наступающим цепям корниловцев.

— Правильно, хлопцы, бейте врага наповал, — ободрял артиллеристов командир отряда Чернявский.

В одну из пауз между стрельбами Украинский задал вопрос своему подносчику снарядов:

— А где ты видел Корнилова и что тебе о нем известно?

Красноармеец не спеша скрутил «козью ножку», пыхнул махорочным дымком.

— Он закаленный вояка, — начал боец рассказ. — Был начальником нашей 48–й дивизии старой армии на австро — германском фронте. Сам ходил в атаки поперед пехоты, шинель у него была от пуль в лоскутах.

Молчавший до этого младший Иван Украинский, служивший теперь тоже в орудийной прислуге, поинтересовался:

— Ну а что далее было?

— Что, что, — неохотно протянул красноармеец. — В плен угодил, а посля — утек, вот что.

— Тем и закончилось его геройство, — подвел итог командир орудия. — Он еще под Петроградом и в Москве пытался поднять на Советы всю контру. Теперь этот царев служака кровь нам пускает.

Когда 14 апреля по всей линии обороны красных разнеслась весть о гибели Корнилова вблизи Елизаветинской от осколка кем‑то метко выпущенного снаряда, тот же красноармеец из орудийной прислуги Украинского сказал:

— Вот и настигло генерала роковое возмездие.

Жалости к Корнилову не было. Еще бы! Он и его образованные полковники, поручики и обманутые юнкера угрохали 2500 защитников города. А какой кровавый след оставили они после себя в селах, станицах, хуторах, аулах Кубани за время «ледяного похода». Счету не поддавалось число ими повешенных, расстрелянных, поротых шомполами рабочих и крестьян, их жен, детей и стариков.

Защитники Екатеринодара не скрывали своего ликования по поводу его бесславной смерти. Побитое корниловское войско, пятясь и огрызаясь, почти тем же путем уползло в свое логово — на Дон, чтобы под командованием Деникина собраться с силами и вновь ринуться на кубанские просторы.

Екатеринодар праздновал победу. По — весеннему солнечные, одетые в молодой зеленый наряд улицы города заполнились бесконечными толпами людей. Особенно оживленно было на улицах Красной, Екатерининской, Соборной площади. Бойко шла торговля на Сенном и Покровском рынках. Получив первое денежное довольствие — по 50 рублей в месяц новыми советскими купюрами, братья Украинские отправились по магазинам и лавкам, на толчок, чтобы кое‑что приобрести лично для себя, а главное — купить подарки Агаше, Марийке, родителям. Ощупывая в кармане хрустящие десятирублевые бумажки с нарисованными на них мускулистым рабочим, серпом и молотом, младший с застенчивостью сказал старшему брату:

— Какой‑нибудь подарок нужно мне купить и для моей дивчины.

Шедший с ними сослуживец — пушкарь Родька Стро- маха рассмеялся и сказал:

— Вот это парень. Не быстро едет, но здорово гарцует. Уже невесту подыскал себе в Екатеринодаре.

— Какая там невеста, — зарделся парень. — Просто знакомая.

В дни боев из трех полевых орудий отряда одно бездействовало из‑за неисправности, а два других вели огонь только по живой силе противника — не хватало снарядов. По всей линии обороны — от одного до другого многоверстного изгиба реки Кубани на красноармейские позиции вышли тысячи горожан для рытья окопов, население охотно доставляло сюда домашнюю снедь, чтобы подкрепить бойцов.

К орудию Украинского чаще всего прибегала чернявая, с выразительными глазами девчонка Шурочка, отец которой работал на одном из заводов Екатеринодара. То свежей прохладной водицы принесет, то извлечет из белого узелка пахучую отварную картошку.

— Угощайтесь, братики, — слышался ее голосок.

С ней‑то и свел знакомство младший Иван, приглянулась она ему, а он — ей. Мимолетная дружба переросла у них в общую судьбу, после гражданской войны они стали мужем и женой.

Старший брат с каждым днем все больше втягивался в политику.

Встретив на Почтовой улице Семена Пантелеевича Фастовца, делегата II областного съезда Советов, Украинский отделился от брата и Стромахи, забросал земляка вопросами. Они уселись на скамеечке у входа в городской парк и долго вели свой разговор. Фастовец расстегнул светлый бешмет с газырями, откинув полы, сказал:

— Уже жарко в этом одеянье. Приехал‑то я сюда на съезд в конце марта, а сейчас уже апрель.

Он чему‑то улыбнулся, продолжал:

— Наслушался я речей, вместе с другими делегатами довелось повоевать и с корниловцами.

— А кто и как выступал на съезде? — стал допытываться Украинский.

Лицо Фастовца, оттененное черными усами и аккуратно подстриженной бородкой, построжало, он произнес:

— Полуян, Вишнякова, Волик и другие большевики говорили толково, призывали делать то, что сейчас необходимо — укреплять Советскую власть на местах, создавать на селе земельные комитеты, отбирать землю у богачей и передавать беднякам, национализировать промышленность, транспорт, банки, повышать боеспособность

Красной Армии, пресекать спекуляцию. Большинство решений съезда принято в духе ленинских декретов.

— Приятно слышать, — не скрывая радости, сказал Украинский. — Что еще решал съезд?

— Избрал областной исполком из 30 человек, создал продовольственную, военную и другие комиссии. Можешь поздравить и меня — я введен в состав областной комиссии почт и телеграфа.

Фастовец лишь на шесть лет был старше своего земля- ка — станичника, знал его давно и держался с ним по — дружески. Взаимная приязнь вносила в их беседу доверительность и искренность. Зная, что у Семена Пантелеевича и грамоты больше, и кругозор пошире, Украинский, сам того не подозревая, стремился заполучить от него сведения и разъяснения, которые бы могли прояснить многие злободневные, но еще не до конца понятные вопросы.

Особенно занимала его линия поведения представителей небольшевистских партий — эсеров, анархистов, меньшевиков. В их программах он все еще не мог до конца разобраться. Вроде бы все они стояли за народ, звали его к светлому будущему, а на деле их политика шла вкривь и вкось и зачастую смыкалась с политикой кадетской партии.

Не удержался, спросил Фастовца:

— Ну а что предлагали краснобаи?

На лице Семена Пантелеевича явственно проступила усмешка, положив руку на плечо собеседника, он сказал:

— Комедианты. Ни больше, ни меньше. По вопросу о Брестском мире выступал один анархист от своего областного бюро. И что ты думаешь? Он заявил, что подписывая мир, мы тем самым своими руками удушаем русскую революцию. Дескать, анархисты не выставят большевикам высокую оценку за такую политику.

Мгновение помолчав, Фастовец сердито закончил:

— А мы в их оценке не нуждаемся. Правда на стороне Ленина. Он учел всю сложность обстановки.

Встретил тогда Иван и своего новорождественского знакомца Михаила Петракова. Тот находился в отряде Кочубея, занимавшего в дни боев с Корниловым участок неподалеку от Черноморского вокзала, под прикрытием зазеленевшей рощи.

— Когда на нас поскакала конница генерала Эрдели, — делился своими еще не остывшими впечатлениями Петраков, — мы на полном карьере пошли в контратаку. С нами

рядом дрались конники Мироненко и Воронова. Сеча была знатная. Беляки не выдержали, повернули коней назад. Наш командир отряда Ваня Кочубей дрался, как лев. Он рубал беляков саблей и валил выстрелами из маузера. Прямо артист — циркач, так у него здорово все получалось.

Потом Петраков сообщил, что ему достоверно известно о предстоящей переброске многих отрядов на Ростовский боевой участок, в район Батайска, где наряду с белогвардейцами придется, как он выразился, дубасить обнаглевших немцев, пускать им «юшку из носа».

В тот апрельский победный день Иван побывал на городском кладбище, куда свезли всех убитых для опознания. Тут вповалку лежали и мертвые красноармейцы, и погибшие корниловцы. Стоял сплошной плач. Жертвы были большие с той и другой сторон. Только коммунистов пало в боях 250 человек, четверть всего состава городской партийной организации, а все потери достигали, как уже говорилось, 2500 человек. Много полегло в ожесточенных атаках корниловских фанатиков. Они перли напролом и — платились жизнями. Большинство погибших были уже похоронены, а оставшуюся часть убитых со всех позиций свезли теперь на окраину города, к кладбищу, чтобы предать земле. Очень многие екатеринодарцы, принадлежавшие к противоположным классовым лагерям, опознавали среди трупов то сына, то мужа, то отца. Красноармейцев торжественно хоронили в братской могиле, родители и родственники белых забирали своих покойников и, стараясь не привлекать к себе большого внимания, опускали их прах в землю подальше от захоронения красных бойцов.

В минуту этого всеобщего человеческого горя, с разных полюсов пришедшего к разным людям, слух Ивана Украинского резануло громкое восклицание какого‑то господина с тросточкой:

— Как жаль молодые жизни погибших партизан!

Иван это слово применительно к белогвардейцам уже

встречал в одной из новых советских областных газет и, не разделяя подобного определения, угрюмо заметил:

— Никакие они не партизаны, а подлая контра. Что лишились жизни, это их личная вина. Они поклали тысячи наших героев.

Притронувшись к фетровой шляпе, господин с затаенной ненавистью коротко бросил:

— Пардон.

И тут же затерялся в толпе.

Украинского не покидала беспокойная думка: «До чего наивные люди у нас в командовании и в новых учреждениях. А может, и еще хуже — пособники врагов? Партизанские отряды, партизаны… Ну, кто дает такие названия белякам?»

Верно мыслил артиллерист. В сумятице утверждения основ советского строя на поверхность всплывало немало парадоксов, отнюдь не безобидных по своему значению. Украинский самолично наблюдал, как в городе наводится революционный порядок, с большим подъемом участвует население в «кружечных» сборах средств для Красной Армии, облагается буржуазия, и она, льстиво улыбаясь, тащит на приемные пункты белье, обувь, одежду…

Но в то же время, проходя в качестве помощника начальника патрульного наряда по вечернему Екатеринода- ру, он заметил, как бесшабашно ведут себя некоторые молодые красные командиры, матросы и красноармейцы в духанах и ресторанах, на улицах, в компаниях подгулявших собутыльников, поощряемые к гульбе не в меру расщедрившимися купцами, лавочниками, всякими темными личностями.

В безудержные пьянки ударился сам военный комендант города, анархист, бывший командир полка Золотарев, назначенный на эту высокую должность командующим армией Автономовым и его заместителем Сорокиным.

Поравнявшись с ярко освещенным рестораном «Чашка чая», расположенным в центре города на улице Красной, патруль замедлил шаг, старший предупредил Украинского и остальных патрульных:

— Стойте тихо. Понаблюдаем, что тут делается.

А в зале шел пир горой, гремела музыка. Вот, покачиваясь на ногах, весь в скрипящих ремнях, с маузером и кинжалом на боку, из‑за обширного стола встал рослый захмелевший военный, и, перекрывая гомон своих многочисленных приближенных, повелительно бросил оркестру:

— Наурскую!

И как только раздался желанный его сердцу громкий, на визгах, мотив, военный пошел в пляс. Выхватив из ножен кинжал, он зажал его в зубах.

— Асса! Асса! — оглушительно ревели дружки, хлопая в ладоши и поощряя плясуна на немыслимые коленца.

— Узнаю, — с горечью сказал старший патруля. — Это — комендант Золотарев, бывший конокрад. Что еще можно от него ожидать? Пошли, ребята.

Уже тогда у многих бойцов и командиров рождалось недоверие к целому ряду высоко взлетевших начальников, по вине которых оказалось сорвано немало важных операций. Золотаревщина как бы предваряла собой длинную цепь бед и несчастий, выпавших на долю красных войск Северного Кавказа.