Из Харькова в Европу с мужем-предателем

Глава 24. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Кроме тех писем, которые Квислинг написал домой для подтверждения его «брака» с Марией Пасешниковой и «дружбы» Марии с Александрой, осталось очень мало переписки за 1924 год в архивах Квислинга и Нансена, относящихся к Видкуну Квислингу лично. Поэтому рукописная записка от г-на Коллинза, близкого помощника Нансена в Женеве, особо выделяется. Эта записка от 4 февраля 1924 года заканчивается следующими словами: «Надеюсь, что Ваши личные неприятности вскоре разрешатся»[112]. Знал ли г-н Коллинз, в каком затруднительном положении оказался Квислинг или же тот просто пожаловался на свое слабое здоровье или своей «жены». Последнее они с Марией использовали в качестве отговорки все чаще и чаще.

Всего несколько месяцев спустя, 18 апреля, Квислинг подал прошение на продление своего военного отпуска, которое было удовлетворено. Поводом для этого запроса послужило то, что на пути домой из Лиги Наций он задержался в Париже, так как его жена серьезно заболела[113]. Воспоминания Александры за этот период ясно показывают, что здоровье Марии было отличным, но, возможно, Квислингу нужно было время, чтобы разобраться со своими делами, поэтому он решил, что лучше будет сказать, что нездорова его «жена», а не он сам. Военные власти, как правило, испытывают недовольство, если офицер часто жалуется на состояние своего здоровья, тем более Квислинг уже использовал свое «плохое» самочувствие в качестве отговорки по крайней мере трижды в течение одного года.

Моя спокойная жизнь в пансионе пришла к внезапному концу. Через несколько дней после посещения норвежской миссии Видкун вернулся на Балканы, не дав мне возможности обменяться с ним наедине хотя бы несколькими словами, а Мара бесцеремонно въехала в мою комнату со всем своим багажом. Мне никогда не нравилось делить комнату с чужим человеком, но я не смогла ничего сделать, чтобы не пустить Мару. Она объяснила, что у Квислинга не хватает денег на то, чтобы оплачивать две комнаты.

Это объяснение казалось правдоподобным, так как Видкун опять не оставил мне обещанных денег на карманные расходы[114]. По словам Мары, он дал ей небольшую сумму, которой хватало лишь на содержание нас обеих в пансионе. Несмотря на это, я не могла не заметить со временем, что даже при нашем скромном денежном положении у нее, казалось, был неиссякаемый источник наличных денег для ее собственных нужд.

Я оказалась под полным контролем Мары. Мое прежнее убежище у мадам Глайз превратилось в тюрьму. У меня не было никаких секретов, потому что Мара входила в мою комнату в любое время дня и ночи, словно хотела поймать меня на чем-то. Насколько это было возможно, я продолжала жить так, как привыкла, несмотря на то, что Мария следила за моей перепиской, за каждым моим шагом. Я до сих пор озадачена ее поведением, но, возможно, она надеялась застать меня с мужчиной (что было маловероятно, поскольку в то время я и думать не могла о мужчинах и сексе), или ей было интересно знать, с кем из России я веду переписку и какие у меня связи в Париже. Все эти предположения имели основания.

Капризы Мары не давали мне возможности заниматься своими обычными делами. Я не могла читать, так как она постоянно болтала, мешая мне сосредоточиться, когда я читала днем, и если же я пыталась читать в кровати перед сном, Мару беспокоил свет. Она никогда ничего не читала, кроме газет время от времени. Моя переписка, которая была единственной связью с моим прошлым и Видкуном, превратилась в ежедневное испытание моих нервов. Практически невозможно было получить или отправить письмо без ведома Мары. Я хотела сохранить письма от мамы, от моих друзей и Видкуна, но нужно было избавляться от них после прочтения, поскольку у меня не было ни ящика, ни сундука с замком, и я не могла ничего спрятать от Мары. Когда я писала письмо, часто Мара заглядывала через мое плечо.

Видкун, безусловно, знал о происходящем, так как каждый раз просил уничтожать его письма. Хотя письма от него все еще приходили достаточно регулярно, они становились все короче, и все то время, которое Мара пробыла у меня, он придерживался в них общих тем. Видкун жаловался, что он очень занят, но никогда не рассказывал, чем именно. Он постоянно уверял меня, что вскоре мы все будем вместе, и что все будет прекрасно, также он часто писал, чтобы я и Мара сблизились и стали хорошими подругами.

Однако его показной оптимизм не имел ничего общего с его реальным взглядом на сложившееся положение. Если он считал, что все так хорошо, то почему я находилась под надзором Мары, почему он изолировал меня еще больше, сделав невозможной связь с его кузиной Вивеке, моим самым близким другом в Осло, которая была в Париже в то же самое время. Спустя много лет я узнала, что именно этого он и хотел. Я не только не знала о пребывании Виви в Париже, но и Виви, как и вся ее семья и друзья, не были осведомлены о моем местонахождении. Если бы я знала тогда, что она рядом, я бы прошла весь Париж пешком, лишь бы найти ее и побеседовать о том, что происходит. Я нуждалась в доказательствах, что реальный мир все еще существует.

Хотя мое поведение не давало поводов для подозрений, все же постоянное присутствие Мары дало свои результаты. Мои нервы были совершенно расшатаны из-за потери частной жизни и контроля над своей судьбой — всего, кроме собственных мыслей. Без Мары я никуда не могла уйти, и она повсюду брала меня с собой. Она говорила, что ей нужно сменить обстановку, поскольку в пансионе мадам Глайз ужасно скучно, но мне было ясно, что она просто чувствовала себя неловко среди других обитателей пансиона. Кроме того, они говорили на языке, которого Мара не понимала. Они были моими друзьями и открыто выражали свое удивление и негодование по поводу моего явно ухудшившегося положения. Когда ее отношение ко мне стало более очевидным, они демонстрировали свою солидарность со мной и избегали общения с Марой при любой возможности.

Мои друзья не знали о «новой» девичьей фамилии Мары, потому что я никому не говорила об этом. Когда Мара по возвращении в Париж стала пользоваться фамилией Квислинг, сначала осторожно и главным образом за стенами пансиона, это вызвало некоторое недоумение у тех, кто совсем недавно знал ее под фамилией Пасешникова. Бывало, что нас обеих представляли новым знакомым как госпожа Квислинг и госпожа Квислинг, и сразу возникали неизбежные вопросы, но Мара объясняла, что мы состоим в родстве по браку с мужчинами Квислинг. Я находилась в таком подавленном состоянии, что мне нечего было добавить к этому.

Моя подруга Види в то время уже имела достаточное представление о моих семейных проблемах, и поскольку она была хорошо знакома с моим образом жизни, вкусами и привычками, то отлично понимала, в каком я была напряжении из-за постоянного присутствия Мары. Види невзлюбила Мару с самого начала и теперь относилась к ней крайне сдержанно. Она не вмешивалась в мои дела, но если мы оставались наедине, то Види спрашивала, как мои дела, ничего ли мне не нужно и не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи. Каждый раз я отрицательно качала головой, помня данное Видкуну обещание всегда молчать. «Нет, спасибо, дорогая Види, у меня все хорошо, пожалуйста, не беспокойся. Я думаю, что справлюсь со своими проблемами сама».

Хотя Мара чувствовала холодное отношение к ней Види и других жильцов, было заметно, что это не слишком ее беспокоило. Она была в восторге от парижских магазинов, покупала себе все, что хотела, и могла часами примерять платья, костюмы, туфли и белье. Когда Мара расхаживала по нашей комнате в своей белой шляпке и грязном халате перед тем, как лечь спать или уйти куда-то, она производила неприятное впечатление. Но на людях она выглядела аккуратной. Ее прическа и макияж всегда были в порядке, она была в идеально выглаженной одежде, которая гармонировала с туфлями и сумкой. Одним словом, выглядела прекрасно и хорошо себя держала.

Я никогда не говорила с ней о Видкуне, даже когда она заговаривала о нем сама. Когда Мара говорила о нем, ее тон становился пренебрежительным, и все указывало на то, что она не уважала и не боялась его. А я держала свой язык за зубами.

Постороннему наблюдателю мы казались самыми близкими подругами, так как повсюду ходили вместе. К тому же в то время я ничего не знала о том, что происходило за моей спиной и, конечно, не могла заглянуть в будущее, поэтому меня утешала мысль, что я, а не она, все еще жена Видкуна. Это позволяло мне поддерживать с ней корректные отношения, что было необходимо, учитывая то, что мы жили в одной комнате. Бесполезные разногласия превратили бы мою жизнь в настоящий ад. Но я чувствовала, что с каждым днем, прожитым таким образом, мои силы постепенно покидали меня, и мои друзья в пансионе видели это и волновались за меня.

Как-то я была одна в комнате, читая одну из двух ежедневных русских газет, издаваемых в Париже, а Мара рассматривала рекламу в той же газете и постоянно прерывала меня замечаниями о том, что эти объявления рассказывали о жизни белоэмигрантов за границей. Вдруг она встала и заявила, что ей очень захотелось хорошей русской еды. Вырвав страницу с названиями и адресами русских ресторанов, разбросанных в ту пору по всему Парижу, она сказала, что мы должны начать посещать их немедленно. Первый русский ресторан, в который мы отправились, находился недалеко от пансиона. Он был небольшим, но с замечательной кухней, они очень гордились своим поваром, который прежде работал при царском дворе. В то время, вероятно, были сотни парижских поваров, которые с разной степенью правдивости уверяли, что в прошлом они готовили еду для царя или для какого-нибудь великого князя. По крайней мере во многих русских ресторанах было хорошее меню. Куда бы мы ни ходили, мы всегда съедали слишком много. Эти русские рестораны привлекали Мару не только очень вкусной едой, но и тем, что там она могла говорить на своем родном языке. Впервые в жизни Мара оказалась среди людей, которые были знамениты и занимали высокие посты в старой России. Сначала я думала, что ей просто нравилось новое окружение, но сейчас, когда я знаю значительно больше, мне кажется, что она искала людей, которых «Трест» надеялся заманить в свою ловушку. Если Мара рассчитывала узнать о моих «подозрительных» контактах, то вскоре она разочаровалась, потому что я никогда не встречала там своих знакомых из России.

Естественно, не все, кто говорил о своем благородном происхождении, были таковыми на самом деле, но в этой первой волне эмиграции в основном были выдающиеся люди, которые потеряли все во время революции и бежали за границу. Все в них говорило о прежней привилегированной жизни: их простые и элегантные манеры, знание иностранных языков и многое другое. Организаторам «Треста» было известно, что некоторые из этих людей принимали активное участие в подпольной работе, направленной на освобождение России от советского режима.

Теперь, когда у Мары появились новые интересы, она стала проводить время с молодым армянином, которого она встретила во время своего первого визита в Париж, и его друзьями. Я была очень рада этому, поскольку теперь у меня была возможность побыть несколько часов в своей комнате в одиночестве или побеседовать с друзьями из пансиона, которые расспрашивали меня о моих неприятностях. Все они, и особенно Види, недоуменно спрашивали, что сделало меня такой апатичной и подавленной, почему я выгляжу такой озабоченной и провожу с ними так мало времени, особенно после возвращения Мары? Я не знала, что ответить на их вопросы. Во-первых, они, вероятно, догадывались о том, что происходило, а во-вторых, я боялась, что если скажу что-нибудь или приму любое их предложение о помощи, то это приведет в ярость Видкуна и ухудшит мое положение.

В конце концов Маре надоели походы по магазинам и ресторанам, и она начала искать новые интересы среди русских эмигрантов и армянских друзей. Она бросила свои уроки французского языка и снова возобновила свой тщательный контроль над моей жизнью.

Из русской газеты или от знакомого Мария узнала о Русской студии искусства, которая совсем недавно открылась в Париже. Это была театральная школа, направленная на обучение людей для работы в киноиндустрии, которая уже тогда имела большую популярность и конкурировала с театром. Рассказывали много историй о людях, которые сделали головокружительную карьеру на этом новом поприще. Русская студия искусства гарантировала, что ее лучшие студенты будут рекомендованы режиссерам крупных международных кинокомпаний.

Мария вернулась полной энтузиазма после ее первого посещения Русской студии искусства. Несмотря на то, что стоимость обучения была достаточно высокой, она записалась сразу же и прошла вступительный экзамен. Она сказала, что мне тоже следует записаться туда.

«Ты действительно должна встретиться с новыми людьми и найти новых друзей, — сказала Мара. — И было бы так здорово, если бы мы смогли одновременно брать эти уроки и уроки актерского мастерства».

Хотя я была удивлена как приглашением Мары, так и неожиданным пренебрежительным отношением к дополнительным расходам, но все же согласилась пойти с ней. Через некоторое время я тоже выдержала вступительные экзамены в Русскую студию искусства, после чего меня представили однокурсникам и преподавателям. И большинство студентов, и скромный штат преподавателей были русскими эмигрантами. Если эта Русская студия искусства и была успешной до сих пор, то только благодаря тому, что в Париже еще было достаточно много русских эмигрантов, которым удалось спасти часть своего состояния и которые теперь мечтали о выгодной карьере в новой перспективной сфере искусства.

Студия занимала большой частный особняк, принадлежавший Айседоре Дункан, в престижном районе на правом берегу на Рю де ля Помп. В конце большого зала была огромная сцена с тяжелым бархатным занавесом. Сцена использовалась для наглядных показов во время лекций и для актерской практики. Дом был построен для Айседоры Дункан в то время, когда ей оказывал поддержку Зингер. В нем жила она и ее студенты, там она устраивала личные вечеринки, также дом служил в качестве студии для ее выступлений. К тому времени, когда я пришла туда, она была замужем за известным советским поэтом Сергеем Есениным и жила весьма бедно в Советском Союзе.

Я была настолько погружена в свои проблемы и так растеряна от того, что очутилась в таком месте, как Русская студия искусства, что не искала возможности познакомиться с другими учениками, поэтому помню всего нескольких моих сокурсников. Мара, однако, достаточно быстро образовала свой круг друзей (в основном это были мужчины) из актеров студии и студентов группы, в которой состоял и ее вездесущий молчаливый армянский друг. Она также подружилась с господином Никитиным, руководителем студии. Поговаривали, что он сотрудничал с кинематографической студией как актер и режиссер. Вместе с помощником он вел почти все занятия в студии.

Несмотря на то, что Никитин обращался ко всем, включая и меня, с уважением и вниманием, все же было что-то второсортное в этом учебном заведении. Мои занятия в балетной школе научили меня тому, что для достижения профессионального мастерства во всем, что называется искусством, требуется много лет упорной тяжелой работы. В Русской студии искусства не давалось достаточно времени для развития мастерства, не было должного уровня руководства и общехудожественной цели для этой разношерстной группы студентов.

Все чаще я спрашивала себя, что я, обученная балерина, делаю в этой школе клоунов. Примерно в то время, когда у нас должен был быть «выпускной вечер» (всего после нескольких недель обучения!), я узнала, что некоторые из моих знаменитых преподавателей балета теперь были в Париже, включая известного Мордкина, который еще в Харькове рекомендовал мне продолжать балетную карьеру. Хотя я и не танцевала два года, но я была еще так молода, что несколько месяцев упорных занятий помогли бы мне вернуться в отличную форму. Теперь мне нужны были только две вещи: деньги на занятия балетом и разрешение Видкуна возобновить мою карьеру. Как только я решила вернуться к балету, я написала Видкуну о своем намерении. Я объяснила ему, как много балет значил для меня, а также напомнила ему, что хотя вначале на это потребуется немного денег, позже моя карьера балерины сделает меня финансово независимой, и я заверяла его, что буду пользоваться своей девичьей фамилией.

Учитывая все недавние события и перемены в наших отношениях, я думала, что Видкун будет доволен, поэтому ждала его ответа с нетерпением, и он не заставил себя долго ждать. Прочитав ответ, я была потрясена: на все я получила категорический отказ. «Любая сценическая карьера небезопасна, ненадежна и, что наиболее важно, не подходит барышням из приличных семей. Я не позволю бросить тень на доброе имя семьи Квислинг. Даже если ты будешь использовать другую фамилию, это не гарантирует, что репортеры не будут пытаться узнать истину. Сейчас мы должны быть крайне осторожными, чтобы не привлекать внимание к нашей пока еще не разрешенной деликатной ситуации. Тебе нужно получить хорошую и надежную профессию. Я займусь этим, как только закончится моя командировка. Будь терпелива. Тебе не о чем беспокоиться. Я буду заботиться о тебе до конца своих дней и даже дольше, потому что ты — часть моей семьи, и я люблю тебя, как свою дочь».

Он закончил письмо своей обычной просьбой уничтожить его после прочтения. Я выполнила его просьбу, но сказанное им глубоко запало мне в душу. Он не только подчеркнул, что относится ко мне, как к своей дочери, но еще и разрушил все мои планы, желая и дальше контролировать мою жизнь. После этого я утратила надежду, которая поддерживала меня в течение последних недель. Лишившись каких-либо перспектив, я должна была взглянуть по-новому на мое нынешнее положение. Когда Мара въехала в мою комнату, отняв остатки моей независимости, я все же могла продолжать свое существование, так как у нее не было возможности контролировать мои мысли. Она не сумела лишить меня надежды на лучшее будущее. Это позволяло мне чувствовать себя достаточно независимой и свободной в ее присутствии, а также поддерживать вежливые отношения с ней. По правде говоря, Мара тоже прилагала усилия для того, чтобы наши отношения были дружелюбными, старалась быть веселой, насколько она это умела. Я старалась избавиться от мысли, что Мара украла не только мою личную жизнь, но и моего мужа.

Хотя мы все еще скрывали напряженность в наших отношениях, письмо Видкуна поставило на всем этом точку. Потеряв всякую надежду выбраться из своей тюрьмы, я утратила аппетит и похудела так, что на это стали обращать внимание. Вернулась моя бессонница, и у меня больше не было сил поддерживать веселое настроение. Я начала избегать людей, даже моих ближайших друзей из пансиона.

Вероятно, по настоянию других жильцов, Мара стала выражать обеспокоенность о моем ухудшающемся состоянии. Она говорила, что я не должна уединяться в своей комнате, что нужно заставлять себя выходить на улицу и общаться с другими людьми. Я нуждалась в развлечениях! Она также заверяла меня, что все скучают по мне в школе, и Никитин расхваливал меня. Он был уверен, что сделает из меня кинозвезду, если я буду продолжать работу под его руководством, и что я должна вернуться в студию.

Я не слушала ее и хотела только одного: остаться наедине со своими мыслями. Эти мысли были черны, как моя безысходность, но я чувствовала, что должна понять, что происходит со мной. Откуда появились эти ужасающие силы, полностью овладевшие моей жизнью? Я не могла больше думать, что все будет хорошо. Становилось все тяжелее и тяжелее. Глубоко во мне был пронзительный, но безмолвный крик боли, ярости и отчаяния: «Черт возьми! Черт возьми!». Несмотря на боль, причиненную мне Видкуном, я все-таки верила, что в глубине души он желает мне благополучия, и поэтому я должна доверять ему. Я была убеждена, что он оказался в своем затруднительном положении не по собственной вине. Мне казалось, что он ищет выход из сложившейся ситуации так же отчаянно, как и я.

Как-то вечером Мара вернулась в пансион раньше обыкновенного и застала меня в полутемной комнате в мрачном настроении. Она включила свет, взглянула на меня и сказала:

— Почему ты сидишь тут одна? Снова плохое настроение? Тебе надо выйти из этого. Вот, посмотри. Я принесла тебе кое-что из студии, — она вынула из сумки маленькую коробочку и протянула ее мне.

— Что это? — спросила я, не желая принимать подарки от нее.

— Это именно то, что тебе нужно — самое лучшее средство от твоего уныния. Возьми, и ты почувствуешь себя гораздо лучше, — сказала Мара, открывая коробочку, в которой был какой-то белый порошок.

— Нет, спасибо. Я не больна. Мне не нужны лекарства, — сказала я.

— Смотри, я покажу тебе, как это делается, — настаивала она. — Ты просто берешь щепотку этого порошка, вдыхаешь его через нос, и вскоре будешь чувствовать себя здоровой и в хорошем настроении.

Я вспомнила, что несколько лет назад слышала в России выражение «нюхать кокаин». Я думала, что это нечто вроде ароматических солей. Но взрослые считали, что нюхать кокаин — это опасно, и у меня создалось впечатление, что этого необходимо избегать.

— Это кокаин? — спросила я Мару.

— Да, что-то в этом роде. Ты знаешь, что даже доктора и зубные врачи пользуются теперь кокаином. Попробуй хоть чуть-чуть один раз, с тобой ничего не случится, это тебе не повредит и, возможно, избавит тебя от депрессии. Попробуй, не будь трусихой! — настаивала Мара.

И я подумала (если в тот момент это можно было назвать «думаньем»): «Кто его знает? Ведь даже мама пользовалась нюхательной солью, и у нее была такая малюсенькая хрустальная бутылочка нашатырного спирта, которую она подносила к носу, когда чувствовала слабость. Мама и мне давала понюхать, предупреждая, чтобы я не подносила бутылочку близко к носу. Запах был настолько сильный, что чуть не сбил меня с ног, а на глазах у меня выступили слезы». Все же Мара убедила меня, и я решила попробовать этот белый порошок. Я вдохнула его носом несколько раз, как она мне сказала, и вскоре стала чувствовать себя намного лучше — беззаботной и безумно счастливой.

Как раз настало время ужина, Мара и я вошли в столовую вместе. После того, как все уселись за стол, меня охватил безудержный смех. Все окружающее казалось мне очень смешным. Я смеялась так, что не могла даже поднять вилку или ложку, и вскоре мне пришлось опустить свою голову на стол. Сидящие за столом посмотрели друг на друга с недоумением и спросили, что случилось. Между приступами хохота я смогла объяснить, что не знаю, почему мне так смешно — это, вероятно, был тот порошок, кокаин, который Мара дала мне понюхать перед ужином. Внезапно мой истерический смех прекратился из-за того, что я начала задыхаться, как от острого приступа астмы, мое сердце выпрыгивало из груди и мне казалось, что я умираю.

Обычно спокойное и высокомерное поведение Мары перешло в панику. Она взяла меня под руки и попыталась вывести из комнаты, повторяя снова и снова по-русски, который понимали только я и Вида: «Все в порядке. Это скоро пройдет. Это у нее с сердцем. Все будет хорошо».

Тем временем некоторые из постояльцев встали из-за стола и стали помогать Маре. Кто-то открыл окно, кто-то пытался оказать мне первую помощь, а кто-то начал взволнованно требовать вызвать скорую помощь. Мадам Глайз, конечно, хотела избежать скандала, и, к счастью, я пришла в себя без помощи врача. Позже мне сказали, что это была идиосинкразия — в то время так называли реакцию на кокаин, и что я была близка к смерти.

Произошедшее со мной все же сыграло положительную роль, поскольку после этого Мара никогда больше не предлагала мне кокаин, также это показало всем обителям дома, что она намеревалась серьезно навредить мне. Даже те, кто в прошлом выражали некоторое беспокойство о моем здоровье, теперь были поражены и разгневаны этим. Действуя от имени мадам Глайз, Види в частном разговоре расспросила Мару о случившемся. Види осталась недовольна объяснениями Мары и сказала, что хочет сообщить об этом капитану Квислингу и попросить его оградить меня от такой опасной компании. «Если он не знает о том, что здесь происходит, то пришло время сообщить ему об этом», — сказала она.

Я была против этого и просила Види ничего не говорить Видкуну, но она и слышать ничего не хотела. Я была слишком наивна и не понимала, что моя жизнь действительно находилась в опасности. Види сказала, что ей так или иначе придется написать моему мужу, потому что он должен был ей деньги за ее услуги в качестве моей помощницы. Ни мне, ни Види в то время даже в голову не могло прийти, что Видкун на самом деле оправдывал действия Мары по отношению ко мне. Сама эта мысль была невероятной.

Более пожилые постояльцы пансиона демонстрировали свое недовольство Марой, игнорируя ее, а молодые люди выражали свое негодование открыто, продемонстрировав ей, что намерены сообщить французским властям «о преступной попытке Мары избавиться от меня с помощью наркотиков».

Мара не могла не обращать внимания на эти дискуссии. В то время как я находилась в апатии и в изнеможении и мне казалось, что все происходящее не касается меня, Мара торопливо писала письма, стараясь найти для себя поддержку. Несмотря на то, что я не была обеспокоена недавно случившимся, Видкун среагировал на это известие довольно быстро. Спустя три или четыре дня после эпизода с кокаином он вернулся в Париж и сообщил, что мы с Марой должны быстро упаковать свои вещи, расплатиться с пансионом и быть готовыми немедленно уехать из Франции. Он сказал, что заедет за нами через час.

Новости о нашем неожиданном отъезде вывели меня из полусонного состояния и быстро разошлись по всему дому. К сожалению, некоторых моих знакомых на тот момент не было в пансионе, поэтому мне не удалось лично попрощаться с ними, но я попросила Види передать им мой адрес в Осло, поскольку я думала, что мы едем в Норвегию. Несмотря на то, что мне было грустно покидать всех этих симпатичных людей, которые многим помогли мне, я почувствовала большое облегчение, если не счастье.

Наконец, что-то изменилось впервые за несколько месяцев. Без сомнения, Видкун намеревался отвезти меня обратно домой в Норвегию, где меня ждет тишина и покой и где я смогу заняться чем-то полезным. Как он и обещал, мой муж явился ровно через час и быстро усадил меня и Мару в такси. Несмотря на то, что в моих недавних мечтаниях не было Мары, я оставалась веселой до тех пор, пока не увидела, что наше такси направляется не на железнодорожную станцию, а в совершенно незнакомый район Парижа. В конце концов мы остановились перед маленькой гостиницей среднего класса с вывеской, гласившей: «Норвежская гостиница SVANE». Примитивно нарисованный лебедь болезненного синего цвета, который явно испытывал какие-то муки, украшал вывеску как своего рода зловещее предзнаменование.

Видкун поспешно сопроводил меня и Мару по лестнице на третий этаж в комнату, которую снял для нас. Он сразу же заявил, что ему необходимо возвращаться на Балканы, и исчез, не дав мне возможности спросить причину столь быстрого переезда и узнать его планы на будущее.

Я не нуждалась в помощи Видкуна, чтобы понять, как только он вышел из комнаты, что мне не предстоит вскоре сесть на поезд, уехать в Норвегию и жить счастливо без Мары. Никто в пансионе Мадам Глайз не знал, где я нахожусь, а на новом месте жительства никто не знал обо мне. Единственная перемена — это была перемена к худшему.