Из индийской корзины

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ СЕМЕЙСТВА ДЗОШИ

Вряд ли за словами «индийская кухня» или даже «индийский ритуал принятия пиши» для россиянина скрывается какая-либо реальность, пусть даже очень обобщенная. Как велико различие между русской и грузинской, молдавской и узбекской, литовской и армянской пищевыми традициями (хотя в течение десятилетий они существовали в рамках единого государства), так же сильно различаются методики приготовления пиши, набор исходных продуктов и готовых блюд, отношения, складывающиеся в ритуал трапезы, у тамилов, панджабцев, телужан и других народов, населяющих более чем миллиардную Индию. И можно не сомневаться, что нобелевский лауреат Рабиндранатх Тагор, брахман-бенгалец, предпочитал совсем иные кушанья, нежели кашмирские брахманы Джавахарлал Неру и Индира Ганди или выходец из торговой прослойки гуджаратец Мохандас Карамчанд Ганди (по крайней мере до того, как он стал экспериментировать с различными диетами и превратился в Махатму — «Великую душу»).

В настоящем опусе речь пойдет только о маратхах — более чем 95-миллионной нации, населяющей один из 28 индийских штатов — Махараштру (столица Бомбей/Мумбаи) и представленной крупными диаспорами в странах Европы и США. Вообще, у самих маратхов всяческие яства столь разнообразны, а модели поведения столь различны в зависимости от календарных или семейных праздников, будней или дней траура, принадлежности к той или иной касте, места проживания и личных вкусов, что легче описать рацион Дзоши или Канеткара (маратхских Иванова или Петрова) за конкретный день, чем создать модель типа «селедка-водка, щи да каша». И все же типизация и обобщение наряду с выявлением неоспоримых тенденций могут поспособствовать созданию «пищевого» портрета воображаемо го среднего представителя средних слоев маратхского общества. Пусть это будет Дзоши, преподаватель колледжа.

День Дзоши (как и все индийцы, он встает рано — между пятью и шестью часами утра) начинается с чашки крепкого сладкого чая с молоком, заботливо поданного женой. Собственно, в Индии, когда говорят о чае, то подразумевают только такое сочетание, хотя это и английское заимствование. Утренний чай занимает столь прочное место в сознании Дзоши, что уже который год подряд он не без содрогания вспоминает поездку на конференцию в Москву и растерянность, сменившуюся болезненной разбитостью, когда выяснилось, что чая с молоком на рассвете в гостинице не найти никогда и ни при каких обстоятельствах. Если потом на протяжении дня и перепадал чай, то поистине в каком-то варварском варианте — бледно-ненасыщенный и без молока. Да и еда была какая-то грубо-пресная, лишенная изящества, с этим постоянным «капустным супом».

За воспоминаниями Дзоши не расслышал голоса жены, и она снова прокричала, что горячая вода для омовения готова. Утреннее омовение — процедура не только гигиеническая, но и ритуальная: без нее нельзя приблизиться к домашнему алтарю и совершить ежедневное поклонение родовому божеству. Затем последовали газета и подготовка к лекции. К десяти утра ароматная завершенность шипения с кухни, где уже более двух часов сновала жена, подсказала ему, что еда готова. Да, меньше чем за два часа жене не уложиться — сколько сил забирает лишь предварительная подготовка овощей: там пленочку удалить, здесь — кожицу и перегородочки или горошины из стручков выпушить, и все мелко порезать, нарубить, растереть, перемешать. Тесто для лепешек надо приготовить, а когда и разных видов — намять, раскатать. Копру кокоса сначала надо выскоблить из скорлупы, а потом натереть — на все время уходит. Приправы, конечно, теперь уже можно и в миксере приготовить — в прошлом году купили, но жена почему-то его не особенно жалует и по-прежнему пользуется старым пестиком и ступкой. Да и сам Дзоши любит есть по-старому, как было заведено при родителях, хотя гостей обычно угощает в просторном холле и за столом.

Дзоши прошел на кухню. Около стены был положен пат — квадратная дощечка для сидения, а напротив, на полу, поставлен металлический поднос. Несмотря на утренние хлопоты, жена успела вывести вокруг него ранголи — цветной узор из мелко перетертого порошка, не только приятно задевающий эстетические струнки, но и наполненный благоприятным значением: в этом доме уважают обычаи. Дзоши придирчиво взглянул на поднос и, мысленно разделив его на четыре части, проинспектировал каждую — кажется, на этот раз все верно. Это вчера жена была расстроена очередным повышением цен и допустила промашку. Опять вспомнилась Москва — валят на тарелку все подряд, и никакой системы за этим не чувствуется.

Два верхних квадранта — это приправы: в левом — щепотка соли, долька лимона, кусочки острого маринада из перца чили и незрелого манго, два-три кружка лука, пригорок салата из свежих овощей (сегодня — измельченный огурец с арахисом и кинзой в простокваше) и бхаджья — миниатюрные пончики из гороховой муки с вкраплением местных пищевых трав — все это, так сказать, побочные приправы. В правом квадранте — основные приправы: баклажанчик-лилипут в остром соусе и смесь шпината с бобами. Именно эта часть подноса варьируется от трапезы к трапезе, все остальное является величиной постоянной.

Дзоши — строгий вегетарианец, как, впрочем, и большинство индийцев: яйца, и те подвергаются запрету. А в Москве то кекс предложат (в тесто разве яйца не кладут?!), то майонез, и все от души — сразу же поняли, что на мясо он даже смотреть не может. А мясо какое — почти одна говядина: прости их, корова-матушка! Они, конечно, слышали, что корова — священное животное у индусов, но и им от своих традиций как отказаться?! Да и собственных овощей у них наперечет. Разве сравнить с тем разнообразием, что произрастает в Индии: в ход идут и клубни, и стебли, и плоды, и цветки (до чего изысканный вкус у блюда из банановых бутонов!), и листья, и не объяснить никак — нет этих названий в других языках, потому что ни овощей таких, ни плодов, ни трав не имеется в наличии. Или опять же свинина — как можно есть мясо такого грязного животного! Вон Канеткар, сосед, он не вегетарианец, раз-другой в неделю ходит в ресторан, заказывает себе когда баранину, когда цыпленка, а когда креветки. Жена его тоже не отказывается, но дома ни за что не приготовит: во-первых, неприятно как-то, а во-вторых, неудобно перед стариками родителями.

На нижней половине подноса — собственно еда. В левом квадранте — тонкие пресные поли — пшеничные лепешки, приготовленные на плоской сковородке без жира, или пури — тоже из мелко просеянной пшеницы, вздувающиеся, словно воздушные шарики, когда их обжаривают в глубокой плошке с кипящим растительным маслом. Иногда бывают и грубые лепехи из дзвари и бадзры — это просяные культуры, которыми Махараштра славится больше всех других штатов. В деревнях только их и едят, а в городе они стали как бы символом определенной — почвенной, что ли, — утонченности, да к тому же они считаются полезными для желудка. В правом квадранте — немного сладкого: сегодня это мелко наломанный банан в простокваше с сахаром. Скорее бы какой-нибудь праздник, подумал Дзоши, пусть хоть родственники придут, и тогда здесь будет морковная халва или шрикханд — сложная по технологии производства приторная сладость из буйволиного молока, национальная гордость маратхов. Вообще, сладкое — это не десерт, а обязательный компонент любой трапезы. Этих компонентов должно быть шесть — в соответствии с вкусовыми ощущениями, которые они вызывают: сладость, соленость, горечь, острота, терпкость и кислота.

Когда Дзоши расправится с лепешками, жена в тот же квадрант со сладким положит дымящийся вареный рис, но никак не раньше, потому что соседство пшенично-просяного и риса недопустимо. Канеткар, между прочим, начинает с риса, в середине ест лепешки, а под конец снова требует риса и заливает его таком — взболтанным с водой кислым молоком. Кстати, в рамках антропологической культуры и географии любой регион характеризуется с точки зрения того, какой злак лежит в основе пищевого рациона его населения. Индоарийские жители Северной Индии принадлежат к категории wheateaters (пшеничный пояс), а дравиды-южане — к rice-eaters (рисовый пояс). Махараштра же, находясь на стыке двух поясов, отдает должное и пшенице, и рису, и даже просу.

Размышляя о том о сем, Дзоши правой рукой оторвал кусочек поли, согнул лодочкой и потянулся к шпинату. Едят маратхи, как и все индийцы, правой рукой, хотя правильнее было бы сказать — лепешкой. Собственно, пальцы окунают только в маринад, сладкое или рис и потом облизывают. Неприличным считается, если кто-то запачкает больше одной фаланги, а счет съедаемому ведется на гхасы — количество еды, отправляемое в рот за один раз. Левая рука должна оставаться сухой — ею берут металлический стакан с водой — он и стоит по левую руку, чтобы заливать во рту пожар, возникающий от острых приправ, левой же тянутся к предметам общего пользования, например кувшину с водой. Как только начинается трапеза, правая рука — обычно ритуально самая задействованная — сразу становится ушта (нечистой, оскверненной). Признаком ушта характеризуется и еда, к которой уже прикоснулись. В прежние времена то, что оставалось на подносе, доедала жена, и если муж был доволен своей половиной, то оставлял ей не самые плохие куски.

Дзоши поочередно обращал свое внимание то на шпинат, то на бхаджья, то на салат и ел не торопясь, с осознанным удовольствием. Жена неотрывно следила за процессом, подкладывала то, что исчезало, и щедро сдабривала лепешки топленым маслом. Дзоши отказался от четвертой поли и дал знак принести рис. Рис он разделил на несколько кучек: одну перемешал с остатками шпината и съел, другую тщательно перемесил с маринадом и выжал на нее лимон, а на третью вылил варан — гороховый супец из плошки, стоящей около правого верхнего квадранта. Запив все молоком, Дзоши бросил в рот несколько анисовых семечек (для освежения рта) и заспешил: занятия в колледже начинаются в одиннадцать. Выводя мотороллер за ворота, Дзоши увидел Канеткара. «Ну что, поел?» — поприветствовал Дзоши соседа. К сожалению, времени на то, чтобы расспросить о меню поподробнее, уже не оставалось.

Дзоши завел мотороллер и с улыбкой вспомнил Ирину, русскую, которая часто появлялась у них в колледже. Сначала он немного терялся от ее вопросов, но потом они подружились и с удовольствием обсуждали все — от заковыристой многозначности средневековых текстов до хитроумных ходов разных политических лидеров в предвыборном марафоне. Ирина как-то сказала, что маратхи «сдвинуты» на еде — здороваться у них не принято, но зато внимательно расспрашивают, кто что поел, а если зовут в гости, то не просто — «Приходите!», а «Приходите поесть!». Она еще сказала, что в России если приглашают, то без лишних слов ясно, что накормят. Дзоши это удивило: как-то чересчур бесшабашно, у маратхов все четче: поесть — так поесть, на чай — так на чай. Вообще, Ирина погорячилась, а если бы подумала, то поняла, что человеческая деятельность в конечном счете устремлена на добывание пиши, и саму жизнь человек воспринимает через призму еды: если хочет похвалить чей-то голос, говорит, что он «сладкий», если вспоминает о чем-то с болью, то это — «горькие» воспоминания, а если подвергает что-то критике, говорит, что это — «безвкусно». Совместная трапеза, приглашение к себе домой — это свидетельство очень близких и доверительных отношений, расспросы коллег или приятелей о домашнем меню означают высокую степень сопричастности жизни друг друга, а официальные и сухие «здравствуйте», которыми раньше злоупотребляла Ирина, — знак дистанции и нерасположения. И если маратхи, приглашая в дом, не оговаривают: для того, чтобы «поесть», то еды и не будет, а будет один разговор, как правило — короткий и деловой. Кстати, и сама Ирина со временем, похоже, потеряла голову от маратхской еды: в каждый приезд набирает по 6-10 килограммов, а потом мучается в Москве, скидывает. Она даже дни поста полюбила, потому что в эти дни как раз саго с перцем и орехами жарят, и тут она уж точно перестает себя контролировать. И при этом маратхи вовсе не считаются гурманами, и их стряпня не идет ни в какое сравнение с буйным изобилием панджабской кухни или с блеском и роскошью кулинарного наследия Великих Моголов, преемниками которого стали индийские мусульмане[52].

Странные они, русские: с одной стороны, приготовят что-нибудь на четыре дня, поставят в холодильник и едят на ходу, а с другой — во время праздников засядут за стол часов на пять-шесть и молотят все подряд без всяких размышлений о естественной и эстетической сочетаемости продуктов и не обращая внимания на то, что все уже остыло. Режут все на здоровенные куски, стараются, чтобы это выглядело так же грубо, как в натуре. У маратхов по-другому заведено: сначала гости собираются и беседуют между собой, а потом — извольте откушать, но молча и быстро, пока все горячее-прегорячее, даже потолочный вентилятор на это время отключают, а после еды никто не задерживается и со словами «вкусно-то как!» или «наелся до отвала!» расходятся. Дзоши с содроганием вспомнил отпугивающий запах укропа, которым его пытались накормить в некоторых русских домах, и с теплотой подумал о жене — она молодец, всегда кладет столько куркумы, сколько надо, чтобы у еды был приятный желтовато-зеленый цвет, смешивает десятки травок, семян, почек и бутонов, чтобы добиться нужной вкусовой гаммы. И готовит столько, что ни капельки не остается — холодильник, конечно, в доме есть, но в нем — молоко, простокваша да топленое масло, а ко второй трапезе (часов в 9 вечера) все квадранты будут заполнены наисвежайшей, только что приготовленной едой. Говорят, так сложилось из-за жаркого индийского климата, в котором все моментально портится. Может быть, так и было когда-то, но теперь это категория эстетическая и ритуальная. То, что было приготовлено раньше, но по каким-то причинам не съедено, также становится ушта, оскверненным и оскверняющим.

Дзоши подрулил к колледжу; здесь он пробудет до пяти, между лекциями выпьет с коллегами по чашечке кофе (конечно, с молоком) или «особый чай» — с кардамоном, гвоздикой и другими пряностями. Вернувшись домой, выпьет еще чашку чаю — на этот раз с какой-нибудь легкой закуской, печеньем например, и сядет дописывать статью.

Узкой специализацией Дзоши была паремиология, и сейчас он выстраивал классификацию маратхских пословиц и поговорок, описывающих типовые жизненные ситуации через продукты питания. «С топленым маслом поем, а без него поститься буду» — так говорят в отношении неоправданного упрямства, проявляемого вопреки здравому смыслу. Дзоши почувствовал какое-то внутреннее раздражение: что значит неоправданное? А как иначе-то? И при чем здесь здравый смысл, когда и лепешка, и рис без масла даже в горло не полезут? Не зря же говорят: «Главное в пище — топленое масло, главное на свадьбе — красота жениха и невесты». Впрочем, парадоксальная противоречивость народных перлов уже давно перестала его удивлять.

.. Аромат с кухни становился все навязчивее. Дзоши поймал себя на том, что пытается угадать, каким изыском в верхнем правом квадранте порадует его сегодня вечером жена.

Преподаватель колледжа Дзоши живет в одном из крупных индийских городов и принадлежит к брахманской (наивысшей в традиционной иерархии) варне. Приличное жалованье дополняется доходом от сдачи в аренду большого участка плодородной земли, доставшейся по наследству от предков-астрологов. На здоровье пока не жалуется — в общем, все было бы неплохо, если бы не неожиданности с Гаури — старшей дочерью.

В прошлом году Дзоши по настоянию жены вплотную занялся поисками жениха для Гаури (ей уже исполнилось двадцать четыре, а по индийским меркам это немало). Конечно, те времена, когда замуж выдавали 5-9-летних крохотулек, ушли в прошлое. Дзоши в детстве с открытым ртом слушал рассказы бабушки о том, как ее в возрасте восьми лет выдали замуж и отправили в дом свекрови. Перепуганная девочка, впервые увидевшая своего нареченного на брачной церемонии и толком не разглядевшая его, оказавшись в чужом доме, где росли шестеро мальчишек от семи до шестнадцати лет, долгое время не могла признать, кто же из них ее муж (брак не подлежал консумании до наступления половой зрелости, а разговоры между супругами в присутствии старших запрещались обычаем). Опытная свекровь наконец разгадала ее недоумение, но в лоб не подсказала, а под каким-то предлогом, когда девочка находилась рядом с ней, вызвала ее мужа, т. е. своего сына, на женскую половину дома.

Однако и по нынешним временам, когда официальные браки разрешены с 18-летнего возраста, 16-17-летняя девушка (а в деревнях и раньше) считается созревшей для семейной жизни, и родители начинают оглядываться по сторонам в поисках достойной партии. «Достойность» определяется различными параметрами: прежде всего должны совпадать подкасты жениха и невесты, т. е. в пределах брахманской варны различается принадлежность к читпаванам, дешастха, сарасватам и т. д.; необходима астрологическая гармония гороскопов, составленных при рождении; важны образовательный ценз жениха, виды на карьеру, материальное положение в семье с точки зрения обязательств молодого человека по отношению к своим родителям, наконец, его возраст, рост, степень смуглости, черты лица. Окончательное решение, впрочем, принимает сторона жениха, хотя родители невесты могут склонить весы в свою сторону, предложив кроме обязательного стридхана (полновесного комплекта женских украшений) что-то еще, ну, например, какую-либо недвижимость, автомобиль или содействие в карьере.

Итак, Дзоши включился в работу. Брачные объявления в газете он сразу отклонил (к ним обычно прибегают, когда другие методы уже исчерпаны, а это наводит на мысль, что в каждом случае что-нибудь да не так!) и стал опрашивать знакомых. В конце концов порекомендовали трех молодых людей, Дзоши навел справки и даже как бы случайно покрутился возле их домов. Всем были предъявлены фотографии предлагаемой невесты, и начались смотрины. Пришли родители первого — и Гаури попросили принести чай. Бедняжка так волновалась, что чашка с чаем подпрыгнула на подносе и несколько капель вылилось на новое шелковое сари предполагаемой свекрови. Та недовольно поджала губы, что-то шепнула мужу, и тот на прощание сказал, что в продолжении знакомства смысла нет.

Дзоши даже обрадовался: с такой свекровью никому не поздоровится, ведь как говорится в пословице, «свекровь наступила на ногу невестке или наоборот, все равно невестке в ногах валяться». Потом пришел второй кандидат с родителями — он понравился Гаури сразу, казалось, что и она ему приглянулась. Обещали позвонить на следующий день и не позвонили. С родителями третьего уже вроде обо всем договорились, и тут Дзоши случайно узнал о редкой наследственной болезни, которая время от времени проявлялась в том семействе, и накануне дня помолвки он отказал жениху.

Жена несколько дней плакала, а потом, посекретничав о чем-то с соседкой Канеткар, отправилась в трехдневное паломничество к восьми храмам Ганеши (слоноголового божества с круто выступающим животом) — считается, что тот предрешает успех всевозможных начинаний.

Но Дзоши решил действовать по-своему. Списался с коллегой из другого города (и каста та же, и образ жизни тот же) и пригласил его на семинар со всей семьей. Приехал и взрослый сын коллеги, в непохожей на смотрины обстановке пообщался с Гаури, а вечером отцы уединились и вместо научной дискуссии по паремиологической проблематике пришли к согласию о свадьбе детей. Прежде чем сообщить об этом Гаури, Дзоши дождался письменного подтверждения и убедился, что коллега с сыном не передумают. Полетели приглашения родственникам, соседям и знакомым, а Дзоши почувствовал гордость, что так тонко и в духе времени (убедившись, что молодые симпатизируют друг другу) решил проблему.

В чувствах Гаури Дзоши не сомневался — индийская девушка со дня рождения предана своему будущему супругу: она воспитывается на легендах о добродетельной Савитри, последовавшей за своим мужем в царство бога смерти Ямы и силой любви вернувшей жизнь Сатьявану. Правда, индийская любовь все-таки приходит после брака, а не кончается с ним, как это часто бывает хотя бы в той же России, где молодежь сама решает, когда и за кого, а родителей только ставят в известность. Индийская свадьба — навеки, и с этого момента у женщины нет человека ближе мужа.

В связи с этим Дзоши припомнил одно потрясение, пережитое им в России. Ирина, коллега Дзоши, которая опекала его в дни работы московской конференции, предложила несколько вариантов для его досуга. Сначала они сходили на «девичник»: русского Дзоши не знает, так что всеобщего веселья нарушить не мог, хотя повод смутил его — одна из подруг Ирины торжественно отмечала третий развод. В Индии развод все еще редкость и воспринимается как катастрофа. Супруги, вернее, женщина терпит и смиряется со всем, что преподносит ей муж, а если у нее хватает сил (и уверенности в собственной экономической компетенции) пройти через развод и порицание обоих кланов, то вряд ли она выйдет замуж вторично и, уж конечно, многое потеряет в глазах общества. В другой раз они попали на свадьбу. Здесь Дзоши тоже многого не понял: какая связь между битьем посуды и счастьем молодых? А прилюдное целование под прицелом десятков глаз его и вовсе смутило.

Помолвка Гаури прошла гладко — собрались родственники и знакомые с обеих сторон, и родители жениха преподнесли Гаури прекрасное пайтхани (сари из города Пайтхана, знаменитого своими особыми, ручного производства, шелками с тяжелой широкой каймой), а также золотой браслет и множество сладостей. После помолвки жених — Аджай — остался еще на несколько дней в их городе, и вместе с Гаури они сходили в театр и прогулялись по парку. До ближайшей мухурты (момента расположения небесных тел, благоприятного для заключения брачного союза) оставалось два месяца, и Дзоши вместе с женой, не теряя времени, принялись за приготовления, тем более что основные финансовые затраты несла сторона невесты, но зато вопрос о приданом не поднимался вообще.

В прежние времена расписанный по минутам и десяткам действующих лиц сложный свадебный ритуал длился до 16 дней. Теперь же, в век упрощения, вивахасамскара (матримониальная процедура, принятая в кругу брахманов) подверглась редукции, но одиннадцать ключевых моментов остались без изменений. Вечером накануне бракосочетания обе стороны собрались в арендованном павильоне для свадебных торжеств на симантапуджан, т. е. пограничный ритуал-моление, дошедший еще с тех времен, когда родственники с обеих сторон встречались на границе между двумя деревнями, чтобы познакомиться. Приглашенные жрецы совершили обряды в честь богов Ганеши и Варуны, и Дзоши, омыв ноги жениху, преподнес ему в дар свадебный наряд.

На следующее утро (Гаури, кстати, почти всю ночь не спала — сначала в течение трех часов ей на руки и ступни наносили сложный узор хной, а когда он закрепился, ее всю обмыли молоком и простоквашей) невеста нарядилась в желтое сари аштапутри (приносящее восемь сыновей), надела стеклянные зеленые браслеты и новые золотые украшения, которые стоили Дзоши бешеных денег. Доб и лицо Гаури были закрыты свисающими нитями, унизанными жемчугом и бутонами нежнейшего индийского жасмина.

Вообще-то жених должен подъезжать к месту свадебной церемонии на коне, но Дзоши с коллегой остановились на автомобиле. При приближении мухурты жених в длинной шелковой рубахе и дхоти (материи, обернутой вокруг бедер) вышел на помост, украшенный гирляндами цветов и разноцветными лампочками. Дино его было закрыто, как и у невесты, и жрец растянул перед ним кусок ткани. После этого дядя Гаури (брат ее матери) вывел смущенную племянницу, и она встала по другую сторону натянутой ткани. Руки жениха и невесты оттягивали пышные цветочные гирлянды. Жрецы начали читать священные мантры, а все присутствовавшие стали посыпать молодых подкрашенными зернами риса (символ плодородия и процветания). Потом жрецы отдернули разделяющую ткань, жених и невеста накинули друг другу на шею цветочные гирлянды, и грянула музыка — в прежние времена именно в этот момент происходила первая встреча обреченных на совместную жизнь.

Однако на этом церемония не закончилась: последовал ритуал саптапади, когда жених и невеста со связанными краями их одежд проделали семь шагов вокруг священного огня, а потом и каньядан — принесение дочери в дар. Наконец, Аджай коснулся правого плеча Гаури и громко произнес: «Во исполнение религиозных предписаний и обычаев я принимаю этот дар», а затем надел на шею суженой мангалсутру — обручальное ожерелье, которое Гаури будет носить, не снимая, до самой смерти, закрасил красной краской пробор в ее волосах и поставил на лоб кумку — символ замужней женщины. На помост вынесли серебряный поднос с едой, все стали уговаривать молодых угостить друг друга и назвать друг друга по имени. Аджай произнес: «Малти!» — так кумари (девица) Гаури Субхаш Дзоши превратилась в саубхагьявати (обладающую счастливой судьбой, т. е. мужем) Малти Аджай Тулпуле. После долгих уговоров произнесла имя супруга и Малти, причем не напрямую, а заключив в стихотворную строку. Может быть, в соответствии с вековыми традициями, она сделала это в первый и последний раз — считается, что, произнося имя мужа, женщина укорачивает срок его жизни, и поэтому произносить имя мужа запрещено, а может быть, как это повелось у современного поколения, она станет называть его Аджай и даже на «ты». Жене Дзоши, во всяком случае, несмотря на ее достаточно либеральные взгляды, пришлось не по вкусу, когда лет через пятнадцать после свадьбы муж предложил (опять же в духе времени), чтобы, обращаясь к нему, она употребляла не почтительное местоимение, а его имя — Субхаш. Жена продолжала называть его на «Вы», а в разговоре о нем прибегала к почтительному местоимению третьего лица множественного числа.

Ритуал гарбхадана — наполнения чрева (жены), — слава богу, из города ушел, поскольку замуж выдаются уже созревшие девушки, и соединение молодых является естественным завершением свадебного ритуала, а в деревнях, где иной раз в нарушение всех законов заключают браки между малолетками, гарбхадан — это целое событие, на которое снова собираются представители двух кланов — жрецы разжигают священный огонь, и в их мантрах звучат такие слова, как «мужская сила», «внедрение семени». Хорошо еще, что все это произносится на древнем санскрите, который мало кто понимает, а то было бы весьма неловко. Дзоши знал, конечно, что в некоторых семьях вивахасамскара вообще сводится к минимуму, но за этим, как правило, стоят какие-то обстоятельства. Вот у соседей, Канетка-ров, дочь вышла замуж, что называется, «по любви». Сами Канеткары — брахманы-дешастха, а зять оказался из маратха — варны кшатриев, потомственных воинов, которая в иерархии следует за брахманами. Обе стороны сначала, как могли, противились этому союзу, но, когда парочка уже стала притчей во языцех, нехотя дали согласие, а во время приготовлений к свадьбе сваты так рассорились (ритуалы-то у дешастха и маратха разные!), что в результате молодые пошли в муниципалитет и там просто зарегистрировали свой брак. И теперь свекровь с невесткой на ножах — ведь даже приправы в одну и ту же еду разные кладут, не говоря о различиях в прочих обычаях и укладах. Но Дзоши и Тулпуле — ровня по всем социально-ритуально-бытовым параметрам, и у его Гаури, т. е. Малти, такого рода проблем не будет.

По завершении всех обрядов гостей от души накормили. А вечером состоялся официальный прием. Аджай в строгом европейском костюме, а Малти в шалу, знаменитом бенаресском сари, шитом золотыми нитями, чинно восседали на разукрашенных креслах и на протяжении нескольких часов принимали поздравления и подарки (в основном деньги в конвертиках). Было около четырехсот приглашенных, жена Дзоши не могла наговориться с новоприобретенной родней, а сам Дзоши испытывал удовлетворение от сознания с честью выполненного долга.

После свадьбы прошла неделя, а три дня назад Малти переехала в город мужа. Дзоши вновь и вновь перебирал в уме события последних полутора лет и чувствовал себя более подготовленным к выдаче замуж младшей дочери, только деньжат бы поднакопить — надо будет увеличить арендную плату за землю. За судьбу сына он волновался меньше, хотя в дом нужно привести толковую невестку, не чурающуюся работы, да и побелее желательно, и чтобы сохраняла уважи тельное отношение к старшим! Дзоши потянулся к картотеке с пословицами, и одна карточка упала на пол: «Дом сначала построй, а потом показывай; свадьбу сначала устрой, а потом рассказывай».

Дзоши, преподаватель одного из индийских колледжей, гурман и примерный семьянин, пребывал в хорошем настроении: благоприятное расположение светил позволило вполне удачно выдать замуж старшую дочь, сдан в типографию обобщающий труд по пословицам и поговоркам — плод его многолетних паремиологических штудий — и всего неделя, как куплен автомобиль! Правда, не новый, но и не совсем старый, в приличном состоянии— все-таки, подумал Дзоши, в его возрасте и при его положении на мотороллере ездить уже неудобно. А позавчера неожиданно позвонили из респектабельного издательства — выпускают новый путеводитель по Индии, мол, не напишет ли он раздел об индийских дорогах? Дзоши удивился: при чем здесь он, филолог, но издатель пояснил, что специальных — дорожных или топографических — сведений не требуется, нужно какое-то общее представление в расчете на иностранного туриста, как бы попытаться увидеть страну его глазами. Издатель еще добавил, что читал еженедельную колонку Дзоши, которая появлялась на страницах одной из газет в течение года, где Дзоши толковал различные пословицы, высказывал гипотезы об их происхождении и приводил аналоги из других языков. И неожиданно для себя Дзоши согласился. В голову, правда, сразу же полезли «дорожные» паремии: «Дорогу перегородить — еще вора не словить», т. е. к серьезному делу по-серьезному подступаться надо; или «По удобной дороге пошел, чего надо не нашел», т. е. можно, конечно, выбрать дорогу, которая накатана, но это не значит, что она приведет туда, куда нужно.

Первая фраза любого материала должна быть четкой! «Какой турист не любит Индии», — решительно написал Дзоши первое предложение, засомневался, но решил, что психологически такой заход оправдан. «По этой древней и вечно юной стране можно путешествовать на самолете и на поезде, рейсовым автобусом и пешком. А можно на автомобиле», — что же это я на автомобиле зациклился, всполошился Дзоши. Встал и подошел к окну — стоит голубчик. И вспомнил, как, когда он ездил в Россию, в Москву, на конференцию, в аэропорту его встречала Ирина, давняя коллега по филологическим экзерсисам. Они подошли к ее машине, и Ирина сначала щелкнула какой-то коробочкой — как оказалось, отключила сигнализацию, потом нырнула в автомобиль и повернула какой-то рычажок под приборной доской — запасная сигнализация, затем, не разгибаясь, бормоча под нос непонятные русские слова, отжала какую-то железку со сцепления и, наконец, открепила металлическую дугу, соединявшую руль с педалью газа. Круто у них там, подумал Дзоши, а здесь стоит себе без всяких приспособлений, и никакого беспокойства, сплошное удобство.

«Общая протяженность индийских автомобильных дорог — более 30 тыс. км, и если вы намерены соприкоснуться с реальной Индией, надо, конечно же, предпочесть машину (ее можно взять напрокат — с шофером или без), запастись картами и пластиковыми бутылками с минеральной водой и отправиться в путь». Дзоши почувствовал, что тема начинает его захватывать: не напоминает ли «промежуточность» дороги и то, что на ней происходит с путником, «срединное состояние ритуала перехода» Глазенаппа и Тэрнера[53], или же дорога обладает самоценностью независимо от цели передвижения и заставляет идущего по ней принимать свои правила игры?

«Лучший сезон для путешествия по Индии — холодный, т. е. местная зима — ноябрь, декабрь, январь, февраль: в эти месяцы дневная температура, как правило, не превышает +30 °C, а ночная в зависимости от региона колеблется от +5 °C до +25 °C. Машины бывают с кондиционером и без: кондиционированный автомобиль с плотно закрытыми окнами облегчит путешествие и убережет от дорожной пыли, но неповторимые экзотические запахи готовящейся жгуче-острой стряпни, курящихся в храмах сандаловых и жасминовых благовоний, сжигаемого кизяка — главного деревенского топлива, цветущих деревьев и необычная мелодика Индии — смешение десятков языков, диалектов и говоров, храмовые гимны и усиливаемые современной техникой проповеди, кинематографическая поп-музыка — обойдут вас стороной, а значит, ту часть Индии, что воспринимается обонянием и слухом, вы не прочувствуете». У каждой страны свой аромат и свой голос, подумал Дзоши и потянул носом: где-то жарили острый перец с семенами тмина, присыпанный толченой куркумой; у Канеткаров из кассетника заливалась соловьем Лата Мангешкар, популярная заэкранная певица.

«В Индии движение левостороннее, доставшееся стране в наследство от времен британского владычества. Правила движения, видимо, существуют, но ощутимы лишь в мегаполисах — Дели, Бомбее, Калькутте и Мадрасе, где установлены светофоры, может подкараулить транспортная полиция и изредка встречаются подземные переходы». Дзоши остановился и переправил Бомбей и Мадрас на Мумбаи и Ченнаи (недавно их переименовали, вернули исконные названия[54]). «Во всех остальных частях Индии на дорогах происходит то, что можно обозначить как «психологический поединок»: в долю секунды водители должны почувствовать, кто кому уступит дорогу — определяющим здесь являются не правила, а напор. Если кто-то из двоих просчитается — катастрофа неминуема. О своих намерениях (намечается ли поворот или вам предлагают обогнать) едущий впереди водитель уведомит небрежным движением правой руки, высунутой за окошко, — прочие сигнальные символы не в ходу. Ни в коем случае не пытайтесь соревноваться с «траками» — загруженными, а вернее, перегруженными грузовиками, пересекающими Индию с севера на юг и с запада на восток: прикрытый брезентом и перевязанный шпагатом груз нередко превышает высоту двухэтажного дома, и машина теряет устойчивость. С каким бы размахом и на автомобиле какой бы марки вы ни пытались проехать по Индии, скорость не составит более 50 км в час, и причин здесь несколько: качество дорог, скученность транспорта и неизменные «сбиватели скорости» — искусственно сооруженные надолбы. На одной трассе соседствуют надменные «мерседесы», рассудительные «амбассадоры» — старички и верткие «марути» (названные по имени божественной обезьяны-скорохода) местного производства; скрипят ободами буйволиные повозки, груженные сахарным тростником; направляются к святыням паломники — некоторые из них, выполняя обет, простираются ниц на пыльной дороге, поднимаются, делают шаг вперед и простираются снова. В любом городе, и даже столице, Дели, можно наткнуться на корову, устроившуюся на проезжей части. Животное это священно, его следует объехать или вежливо, отнюдь не пинками и дубинками, попросить с дороги — в этом помогут гостеприимные и добродушные индийцы. Будьте морально готовы и к встрече с обезьянами: непосредственного контакта лучше избегать — ведут они себя нагло, то выхватывая из рук путешественника фотоаппарат или банан, то срывая с носа очки. По ночам на асфальтированные дороги, долго сохраняющие тепло, выползают погреться змеи. Крепче держите руль — машина может резко подпрыгнуть».

Дзоши вспомнил, что из Шереметьево они тоже ехали ночью. Недалеко от аэродрома свернули на огибающую всю Москву трассу — разделенная основательным барьером с установленными на нем фонарями, она выглядела ухоженной. Его, правда, удивило, что фонари по центру мельтешат и свет их до обочины не доходит: неравномерность освещения ощутимо нервировала Ирину, когда она уходила в сторону, уступая дорогу поджимавшей ее самоуверенной технике.

«В индийских городах, особенно с развитой промышленностью, дороги всегда забиты. Пересечение улицы требует немало душевных сил и личного мужества — здесь также побеждает решительность: видя, что пешеход тверд в своем намерении перейти дорогу, водитель притормозит. Ни в коем случае нельзя метаться — лучше замереть на одном месте, и тогда десятки мчащихся прямо на вас машин виртуозно и пластично, словно они сделаны из гуттаперчи, изогнутся и минуют вас. Пронзительный звук клаксона за вашей спиной означает «иди, как шел», а не «посторонись», как в других странах. Особенно примечательны индийские мотоциклисты, постепенно (по мере того как Индия уверенно движется по пути технического прогресса) вытесняющие велосипедистов: их немного в мегаполисах, но в остальных городах именно они — основная дорожная масса. Почти все мотоциклы, мопеды и мотороллеры лишены глушителей и щедро одаряют окружающее пространство ревущим грохотом, а заодно и выхлопами. Ездоки, учитывая сложность и непредсказуемость дорожных ситуаций, — в шлемах; многие, уберегаясь от повышенной загазованности, обматывают лицо шарфом или платком. На мотоциклах устраиваются всей семьей: отец за рулем, перед ним стоит или сидит ребенок, позади у матери на бедре — малолетка (при этом женщина сидит не верхом, а свесив ноги по одну сторону) и совсем сзади, на багажнике — третий. В некоторых частях Индии, где женщины исторически более эмансипированны, дама в ярком сари на мотоцикле — рядовое явление». Дзоши вспомнил, что и в Москве видел за рулем много женщин — ему даже показалось, что они более аккуратны, во всяком случае не подсекают.

Все-таки дорога — это отдельный жизненный срез, а не просто расстояние — в пространстве и во времени — между двумя жизненными точками, размышлял Дзоши, возможно, именно в дороге наиболее четко постигается собственная зависимость от кармы — того, что наработано человеком в предыдущем рождении и что приносит свои плоды в этом. Случай в дороге всегда вероятнее, чем в привычном обитании, а он ведь и есть знак кармы.

«Некоторые участки дорог всегда опасны — таковы, например, горные серпантины Западных Гхат, скалистой гряды Западной Индии, протянувшейся вдоль берега Аравийского моря. Во-первых, сработанная в естественных перевалах дорога узка сама по себе и поджимается каменной стеной с одной стороны и головокружительной пропастью — с другой; во-вторых, дорога все время петляет, водитель поневоле прижимается к скале и переходит на чужую полосу, поэтому скала пестрит яркими призывами к предельной осторожности и к необходимости предупреждать гудком встречный транспорт, невидимый за поворотом; в-третьих, потенциально возможные обвалы и оползни становятся вполне реальными в период дождей, длящийся приблизительно с июня по сентябрь. Вдоль такой трассы обычно немало храмов местных божеств-хранителей, которые помогают, если, конечно, их умилостивить, благополучно завершить маршрут, и поэтому редкий водитель не кинет в сторону придорожного храма монетку, а то и несколько». Дзоши и пословицу к месту вспомнил: «Увидел Хари на дороге — поклонись», но не стал включать ее в текст статьи, поскольку и боги не всегда властны над кармой человека.

Впрочем, когда пишешь об Индии, совсем без богов не обойтись, и Дзоши продолжил: «Индийские боги, откликаясь на призывы адептов, постоянно находятся в движении. В распоряжении каждого из них свое ездовое животное. Так, например, у Вишну-созидателя это огромная птица Гаруда, у Шивы-разрушителя — бык Нанди, богиня Сарасвати передвигается на павлине, Дурга — на тигре, а Ганеша, слоноголовое божество с выпуклым пузом обжоры, — на крысе». Дзоши вспомнил, как они с женой перед покупкой автомобиля пошли в храм Ганеши на соседней улице и заказали там «пятинектарную службу» (это когда изображение бога поочередно омывают в молоке, простокваше, топленом масле, меде и сахаре, а потом окатывают водой, умащают благовониями и осыпают цветами). Ганеша как-никак устранитель препятствий, помощник во всех начинаниях, и Дзоши решительно приписал: «Перед началом автопробега рекомендуется совершить молебен для умилостивления Ганеши». С улицы послышались истошные вопли: разносчик прикатил тележку с овощами. Жена Дзоши спустилась вниз, купила кое-что по мелочам, а потом, то и дело оглядываясь на автомобиль, разговорилась с соседкой Канеткар — рассказывает, как покупали, догадался Дзоши. У Канеткаров еще не было своей машины.

«Гостиницы в Индии самые разные: от пятизвездочных отелей с джакузи и вышколенной прислугой до прихрамовых ночлежек, где можно переночевать, растянувшись на циновке, среди десятков других паломников. То и дело попадаются так называемые гаражи, т. е. «авторемонт», на случай поломки. Колонки с бензином и газолином в городе — на каждом шагу, немало их и по обочинам основных шоссе или на трассах туристических маршрутов; в сельской местности меньше, а если без запасной канистры забраться в ненаезженные края, то можно оказаться в нелегкой ситуации». Вот оно — типичное проявление кармы, подумал Дзоши, но тут жена принесла на подносе чай, и он оторвался от листа. Психологическая зависимость любого индийца от чая столь велика, что пропустивший привычное время чувствует себя полностью разбитым.

Приободренный ароматным напитком, Дзоши снова уткнулся в записки: «Не отказывайтесь от придорожного чая — волшебного средства от усталости, стремительно возвращающего любопытство к окружающей действительности. Пейте его не в аккуратных ресторанчиках (там сейчас его заваривают из интернациональных пакетиков), а в покосившихся и открытых всему миру лавчонках: его готовят на ваших глазах, виртуозно смешивая прокипяченную заварку с горячим буйволиным молоком: плошки отодвигают друг от друга на расстояние вытянутых рук, и тугая струя устремляется сначала в одну сторону, а потом, как бы отражаясь и вбирая все ароматы Индии, возвращается обратно. Вам нальют совсем немного — половинку небольшого стаканчика или чашки, но и этого достаточно, чтобы взбодриться и с новыми силами продолжить путешествие. Отведайте и «масала чай», т. е. чай с различными специями и пряностями — от кардамона до гвоздики, он ненамного дороже обычного — две-три рупии».

Дзоши усмехнулся при воспоминании о калькуляторе, который вручила ему Ирина в Москве, — там теперь без них не обойтись. И лакх, т. е. 100 тысяч, там за деньги не считают, а здесь на этот лакх можно купить автомобиль, ну, конечно, не совсем новый. Может быть, действительно им пора денежную реформу проводить?[55] Может быть, карма у них такая? Все время в движении, все время на перепутье, туда-сюда, вперед-назад… Нет, все-таки дорога— это не «промежуточный этап» и не «срединное состояние», это и есть подлинная жизнь. Так и в Индии некоторые пилигримы — неустанно в дороге — бредут от одного храма к другому.

Дзоши подумал, что его все время как бы приподнимает над дорогой, а в путеводителе философия ни к чему и надо бы описать какой-нибудь конкретный маршрут, например от северных Гималаев через всю Индию к южному мысу Канья Кумари. Однако мысль, выбитая из рабочей колеи, уже не подчинялась призыву к дисциплине, и Дзоши представил, как они с женой, усевшись в собственную машину, отправятся в путешествие: посмотрят красоты монументального Дели, оттуда махнут в Джайпур, город из розового камня, потом развернут на Агру со всемирно известной беломраморной гробницей Тадж Махал, затем отправятся вниз по течению Ганги, заедут в намоленный Варанаси, совершат омовение в священном слиянии трех рек в Аллахабаде или вместо этого рванут к комплексу эротических храмов Кхаджурахо, где он еще никогда не был. Натолкнувшись на Кхаджурахо, фантазия Дзоши потекла в другом направлении… За окном поднялся ветер, сдул со стола лист бумаги с неоконченным сюжетом, хлопнул дверью. Дзоши очнулся и выглянул на улицу — прямо на его глазах, как в замедленной съемке, перезрелый плод манго оторвался от ветки, медленно поплыл вниз, хлопнулся о крышу автомобиля, лопнул и салил блестящий металл густым желтым соком.

Индией Дзоши считал себя хорошим человеком. Ему думалось, что для этого у него достаточно причин — его, основательного ученого-филолога, уважают коллеги по колледжу; он приветлив с женой и детьми; не чурается жизненных радостей, но и не усердствует в чревоугодии и ублажении плоти; он не лишен проницательности, сочетающейся с разумным подходом к людям и ситуациям, — удачное замужество старшей дочери тому лишнее подтверждение. Размышляя о своих достоинствах, Дзоши был готов продолжить список, если бы его взгляд не упал на только что установленные, еще сохраняющие запах лака, выполненные по индивидуальному заказу стеллажи, где разместились экспонаты его коллекции, и чувство законной гордости осязаемо разлилось по всему телу. Впрочем, Дзоши всегда колебался, когда нужно было провести грань между гордостью и гордыней, и к тому же он вспомнил, что побудило его к собирательству…

Однажды жена вернулась от соседей чересчур проворным шагом и звенящим голосом сообщила, что Канеткары, уже давно собиравшие марки, связанные с морской тематикой, приглашены участвовать общеиндийском филателистическом салоне в Дели. С Канеткарами семейство Дзоши связывали долгие отношения приязни и доверия, но вместе с тем и некоторое соперничество — не в профессиональном или меркантильном, но социально-эстетическом плане. Женщины всегда придирчиво оценивали цветовую гамму нарядов друг друга, и когда Сунита, жена Канеткара, привезла из Мадраса густо-лиловое шелковое сари с ярко-изумрудной каймой, Маниша Дзоши не успокоилась, пока не обнаружила в одной из бомбейских лавок карминный жоржет мраморную россыпь. Дзоши помнил, как напрягся Канеткар, когда они с женой подъехали к дому на только что купленном автомобиле, а сосед как раз выводил за ворота мотороллер. Но в этот раз засвербило в душе у Дзоши.

Проблема была в том, что Дзоши никак не мог придумать, какой же страсти ему отдаться, поскольку страсть обычно не выдумывают — она накатывает внезапно. Дзоши, впрочем, упорства было не занимать, и, то и дело отрываясь от составления таблиц к докладу на международной паремиологической конференции («Головной убор в пословицах и идиомах: обобщенное, конкретное и неопределенное»), он размышлял, каким может быть объект его собственной страсти. Филателию и фалеристику он отверг сразу — банально; немного подумал над составлением сакрального гербария, отражающего многообразие растительного мира религии и мифологии, но убоялся ботанических премудростей, а также хрупкой недолговечности единиц хранения; ручки, светильники, подтяжки? — душа не отзывалась, и Дзоши снова углублялся в таблицы: «сорвать тюрбан» означает опозорить; «повязать тюрбан» — оказать почести; «выбросить тюрбан» — отрешиться от мира; «проиграть тюрбан» — утратить спесь; «держать тюрбан под мышкой» — изготовиться к драке. Основная трудность с таблицами, да и с концепцией самого доклада состояла в том, что невыразительное тюркское слово «торбан», укоренившееся в международном обиходе, ни семантически, ни стилистически не отражало многообразия типов того, что могло красоваться на голове индийца и что нашло отражение в индийском паремиологическом фонде, а поэтому все конкретное выглядело одновременно и обобщенным, и неопределенным — троичное противопоставление, радовавшее Дзоши точностью и элегантностью, не срабатывало. «Потерять тюрбан» значит потерпеть поражение; «менять тюрбан» — нарушать слово; «обменяться тюрбанами» — стать назваными братьями; «отобрать тюрбан» — продемонстрировать превосходство, «отобрать тюрбан» (совсем другую его разновидность!) — обманом извлекать пользу… Дзоши опять задумался — получалось, что кроме таблиц необходимо было подготовить и иллюстративный материал, и он полез в прадедовский сундук, упрятанный в кладовке.

Голову в Индии обматывали с древних времен, и основной причиной этого была изнуряющая жара, сменяющаяся сезоном проливных дождей, поэтому главной функцией головного убора всегда была защитная, причем не только от жгучих лучей солнца или льющихся без просвета потоков воды, но и от ядовитых растений и насекомых, а также от ударов, наносимых в битве. Со временем к защитной функции присоединилась и социальная: по головному убору определяли статус — до сих пор в ходу выражение «тюрбаны восемнадцати каст», где трафаретное для индийского сознания числительное «восемнадцать» (восемнадцать книг «Махабхараты», восемнадцать глав «Бхагавад-гиты», восемнадцать обликов Шивы, восемнадцать человеческих пороков и т. д.) всего лишь субститут идеи множественности; а жреческое сословие, например, подтягиваясь к небесам, при отправлении религиозного культа предпочитало все больше и больше увеличивать высоту наголовных обмотов, подкладывая под них вертикальные предметы. Социальная функция осложнилась эстетической — на тюрбаны пошли шелковые ткани и парча, им стали придавать разнообразные формы, украшать драгоценными камнями, нитями жемчуга, перьями птиц. Обилие нюансов возрастало за счет региональной специфики. Бенгалия предпочитала одно, Махараштра — другое, а Бихар и Гуджарат — третье; в некоторых областях форма тюрбана повторяла очертания макушек местных храмов. Сикхские тюрбаны, прагматично скрывающие длинные, никогда не стриженные волосы мужчин (один из пяти внешних символов принадлежности к сикхской общине), стали сигнализировать конфессиональную принадлежность.

Извлеченный Дзоши тюрбан темно-красного цвета и по форме, и по размеру напоминал колесо от телеги, был похож он и на современные изображения летающей тарелки, — такие появились в XVIII в., носили их преимущественно западноиндийские брахманы из подкасты читпаванов, а в соседнем штате Гуджарате они так и назывались — «тюрбан Дзоши». Позже, когда пришли англичане, кто-то из предприимчивых читпаванов (известных фигур в индийской истории) принял христианство, но от символа родовитости и положения не отказался. Впрочем, когда появились автомобили, окружность читпаванского тюрбана стала ужиматься. И вдруг Дзоши осенило: вот наконец достойный для коллекционирования объект — здесь дыхание истории, фольклор и ритуал, эстетическая устремленность, взлет фантазии, мастерство исполнения и даже патриотизм! Зычно кликнув жену, Дзоши сообщил ей о своем озарении, удовлетворенно сел за таблицы и быстро довел их до конца — он уже точно знал, как выстроит свой доклад на конференции в Москве.

Любовь к классификациям у индийцев в крови: упорядочивается все и по любому признаку, поэтому Дзоши прежде всего выделил две категории — пагри и паготе. Первым с помощью каркаса изначально задается стабильная форма, вторые заматываются и выкладываются в причудливые переплетения при каждом употреблении — на особенно изощренный замот уходит до получаса (если это неудобно делать непосредственно на голове, используется колено или деревянная болванка), а каждый новый изгиб ткани обозначается отдельным термином; один край полотнища может торчать хохолком в центре всей конструкции, а второй — спускаться на спину или перебрасываться через плечо — можно и пот утереть. Ширина ткани, идущей на любой из видов, достигает 2,5 м, а длина доходит до шести. Пагри носили, пока он не терял вид, не стирали и не видоизменяли — Дзоши казалось, когда он любовался прадедовским тюрбаном, что он улавливает запахи и предыдущих столетий, и своих именитых предков — астрологов при дворе местных правителей. Паготе же отдавали в ежемесячную стирку членам касты красильщиков, которые, в отличие от касты простых прачек, не только отмывали грязь от полотнища, но и освежали его цвет: в ход шла минеральная краска, затем ткань ароматизировали, вымачивая в настое из стеблей кораллового дерева (Erythrina fulgens) или перекладывая высушенными цветками сафлора (Carthamus tinctorius).

Теперь свободное время Дзоши проводил в поисках: он обошел всех знакомых и знакомых знакомых, обшарил закрома близких и дальних родственников; по воскресеньям он садился на рейсовый автобус, отъезжал от города на 60–70 км, методично прочесывал деревню за деревней, и не было случая, чтобы он вернулся с пустыми руками. Его интересовали уже не только сами тюрбаны, но и все, что с ними связано. В собственном городе на одной из торговых улиц он с удивлением обнаружил магазин, торгующий несколькими видами пагри и паготе и принимающий заказы на их изготовление по старым рисункам и фотографиям — коллекция Дзоши существенно пополнилась, но жена стала ворчать по поводу неоправданных расходов. В другом месте он напал на профессионала виртуоза, владеющего двумя сотнями способов повязывания тюрбанов и тратящего на это считанные секунды; его знали во всей округе и обязательно приглашали в случае приезда именитого гостя — так у Дзоши оказалась фотография Раджива Ганди в свежеповязанном виртуозом тюрбане. Иногда Дзоши не выдерживал и упрашивал хозяина какой-нибудь лавки продать ему вывеску, на которой был изображен очередной тюрбан.

Из древних текстов Дзоши вычленил цветовую функцию обмотав — от жары спасал белый цвет, в праздники повязывали желтый, а любовник закручивал на голове черный тюрбан, чтобы слиться с цветом темноты, пробираясь безлунной ночью на тайное место свидания, указанное возлюбленной (Вот женщина втирает себе в живот белую сандаловую мазь, надевает на пышную грудь пояс, прилаживает ожерелье к круглому бедру: всеми мыслями она уже на пути к любимом^. Кстати, в древности носили тюрбаны и женщины, фигуры красавиц, увенчанных разнообразными обмотами, сохранились на древних барельефах и среди скульптур археологических музеев. Все портреты рани Лакшми-баи, одной из героинь и лидеров антибританского восстания сипаев (воинов-индийцев британской армии), вспыхнувшего в Индии в 1857 г., рисуют ее верхом на скакуне, с оголенным мечом и в тюрбане.

Для московской конференции Дзоши отобрал около десяти экземпляров — ему хотелось показать региональную и социальную конкретность, отраженную в поговорках и идиомах: были тюрбаны раджастханских раджпугов и маратхских воинов, тамильских садовников и орисских кузнецов; было несколько экземпляров, называющихся по имени княжеских семейств, введших их в обиход, — гвалиорские тюрбаны семейства Синдхия (их потомки до сих пор играют видную роль в политической жизни Индии), индорские — Холкаров и бародские — Гаэквадов. Каждый надевался по-своему: один плотно надвигался на лоб, другой заламывался чуть ли не на затылок, третий должен был прикрывать одно ухо и оставлять открытым другое; что-то диктовалось общими правилами, а что-то определялось индивидуальным щегольством. Дзоши захватил с собой еще несколько красных полотнищ-паготе на подарки: в Индии и в наши дни на официальных церемониях в знак особого почета на голову высокого лица повязывают тюрбан, вот Дзоши и решил приятно удивить организаторов конференции. Чтобы сэкономить место в багаже, один из наиболее объемных тюрбанов Дзоши водрузил на себя и в таком виде спустился по трапу самолета в Шереметьеве: встречавшая его коллега, Ирина, равнодушно смотрела мимо.

По завершении конференции Дзоши удалось вырваться на два дня в Санкт-Петербург, и там, в Эрмитаже, он полчаса простоял перед «Мадонной Литтой» Леонардо да Винчи. Впрочем, не он один, но все то умилялись умиротворенностью образа младенца, припавшего к упругой груди, а он, Дзоши, восторженно рассматривал головной убор мадонны — тюрбан из газовой ткани со спущенным концом, через который просвечивала чувственная женская шея. Тогда-то Дзоши и подпитался новой идеей — проследить хотя бы некоторые вехи становления моды на тюрбан в Европе — и выяснил, что с жаркого Востока идею тюрбана принесли крестоносцы, что тюрбаны были в фаворе при дворах Франции и Бургундии, потом пропали и снова возникли после наполеоновского похода в Египет, а потом опять вернулись во время Второй мировой войны. С чувством глубокой признательности он принял подарок Ирининой мамы — поношенную чалму, сшитую из двух шерстяных шарфов, — «писк» зимней моды среди русских женщин в 1970-е годы.

В Индии же тюрбан был незаменим и как тайник — в нем прятали деньги и драгоценности, переносили любовные послания и секретные донесения. До сих пор в засушливых районах Индии, например в Раджастхане, где летняя жара достигает +50 °C, под намотанный тюрбан, называемый сапхой, подкладывают разрезанную луковицу, оттягивающую неимоверный жар от головы. Дзоши не без усмешки вспомнил один из анекдотов про Бирбала, хитроумного министра при императоре Акбаре, занимавшем индийский трон в XVI в. Как-то с базара стал пропадать хлопок, но воров найти не могли. И тогда Бирбал призвал к себе торговцев-посредников и сказал: «Про кражу и толковать нечего, нам уже все известно. Воры даже в тюрбанах хлопок прячут! Ну не дурни ли?» При этих словах трое из присутствовавших огладили рукой тюрбан — не пристал ли кусочек хлопка, тем самым выдав себя.

Дзоши не ожидал, что случайно стимулированное коллекционирование выльется в тревожную страсть, перехватывающий дыхание азарт и вдумчивое познание не только своего, родного, но и чужого. Начав с чисто индусских обмотов, Дзоши стал приглядываться и к национальным уборам других вер и народов, а приняв решение, не поленился разослать письма с просьбами в разные уголки земного шара. Любивший во всем завершенные контуры, он вплотную занялся соединением материального и духовного, формы и слова: рядом с каждым экспонатом укреплялись таблички с научным комментарием и фольклорными иллюстрациями. Поджидая Канеткара, который еще не видел новых стеллажей, он склонился над плотным листом бумаги, раздумывая, как бы удачнее транскрибировать алфавитом деванагари две русские пословицы; они как раз были связаны с поразившими его впечатлительную натуру русскими женскими головными уборами и зафиксировались в памяти благодаря чеканной ритмике, отсутствующей в индийских паремиях, и непривычной для его слуха аллитерации. Дзоши был убежден, что его коллекция и эстетически, и концептуально выиграет от кросскультурных параллелей, и старательно вывел: «Вот тебе кокуй, с ним и ликуй» — так говорили на Руси вышедшей замуж молодке, а потом, с передышкой: «Не рада баба повою, рада б покою». Конечно, ни кики (кикибала, кикиболка) с сорокой, ни повоя (повойничек), ни даже простенького кокошника ему пока раздобыть не удалось, но вот красуются же, изумляя любопытствующих, монгольский малахай и еврейская кипа, киргизский борйк и турецкая феска, туркменская тюбетейка и вьетнамский нон, плетенный из высушенных полосок сыти. Вот сванская шапочка и даже кепка-аэродром, чем-то напомнившая прадедушкин пагри, — ее Дзоши отхватил на одном из московских рынков, когда Ирина объяснила, что это вроде как национальный убор, причем не купил — она была на голове у продавца, а поменялся, достав из портфеля ткань, соорудив на голове торговца тюрбан по-марварски и объяснив, что марвари — самые удачливые торговцы Индии. Раздобыть бы фригийский колпак, размечтался Дзоши, но тут жена постучала в дверь и пропустила в комнату соседа.

Смутная тревога прочно поселилась в сердце Дзоши, преподавателя индийского колледжа. Видимых причин для этого не было — замужество старшей дочери, судя по ее письмам, оказалось удачным, и она ждала второго ребенка; написанный им для нового путеводителя по Индии раздел о дорогах издателю приглянулся; коллекция тюрбанов, которую он трепетно собирал последние годы, получила высокую оценку на биеннале в Дели. Но какая-то тоска застыла в груди, сосало под ложечкой, прорываясь наружу раздражением. Вчера зашел Канеткар, сосед, потолковать о том о сем, а Дзоши почувствовал, что обычный диапазон — коррупция в правительстве, новый налоговый кодекс, климатическая нестабильность — его не вдохновляют, и дал понять, что занят, даже — вопреки этикетным нормам — стакана воды не предложил. Жена чувствовала гнетущий настрой мужа, по-женски старалась поднять ему жизненный тонус пшеничными лепешками с начинкой из сахара-сырца и даже повела на ретроспективу фильмов с Раджем Капуром — не то чтобы фильмы были очень хороши, но, связанные с их молодостью, они будили добрые воспоминания. Дзоши на все смотрел хмуро, а дневное раздражение усиливалось ночной бессонницей. Тогда Маниша поделилась с соседкой, женой Канеткара. Та сказала: «С моим такое уже было. Чего только не придумывала, все без толку. А как сходил в паломничество — вернулся такой довольный, такой умиротворенный! Это у них с возрастом бывает — душа очищения просит».

Идея Дзоши приглянулась, и, будучи человеком основательным, он сначала решил подготовиться. В Индии паломники всегда устремляются к рекам, поскольку индийская река не просто вода, а «сакральная текучесть». «Не расспрашивай об истоках реки и происхождении мудреца», — гласит индийская пословица: корни харизмы не в прошлом, а в настоящем, к тому же негоже простым смертным копаться в божественных родословных. В Индии же почти каждая река — богиня. Вот Ганга, например, всем известно, что раньше текла в небесах. А потом мудрец Агастья, кстати, по просьбе богов, выпил весь океан, на дне которого скрывались злобные асуры, противники богов. Боги быстро перебили асуров, а потом сказали — мол, выплюнь океан обратно. Агастья же ответил, что уже поздно, он у него в желудке переварился. Тогда боги отправились за советом к всемогущему Брахме, богу-созидателю, и он сказал, что ждать им придется долго, пока в городе Айодхъе не родится царь Бхагиратха. А у того царя было 60 тыс. прадедов, которые давно погибли, но из-за свой злобности и кичливости небесного блаженства не обрели. Бхагиратху это мучило, и он предался подвижничеству на склонах Гималаев. Через тысячу лет дочь Гималаев Ганга предстала перед ним в облике прекрасной девы, и он объяснил ей, что только ее священные воды смогут смыть грехи с останков его предков. Добрая Ганга согласилась спуститься на землю, но предупредила, что земля не выдержит такого мощного напора воды. И тогда Бхагиратха направился к обители многорукого Шивы, и там тоже истязал свою плоть, пока Шива не согласился подставить голову под небесный поток. Он принял на свое чело тяжесть низвергнувшихся вод, которые стекли по его телу, наполнили пересохший океан и очистили от скверны прадедов Бхаги-ратхи.

«Тьфу, — в сердцах вспомнил Дзоши магазин «Ганг» на одной из московских улиц, — что у них там за мутация произошла с нашей святыней?» Он обнаружил эту маскулинизацию, когда принимал участие в международной паремиологической конференции в Москве, и расстроился, поскольку всегда считал, что индийцы и русские связаны глубоким духовным взаимопониманием и их общее индоевропейское прошлое не кануло в Лету (никуда от рек не деться, что ни гидроним, то имя богини), а на синхронном уровне тоже свидетельствует об актуальной общности. Разве перед Волгой не благоговеют — сколько гимнов в честь «красавицы народной» сложено! Его не утешило, а привело в еще большее раздражение, когда Ирина, его российская коллега, рассказала, что на одной из центральных площадей Рима установлен грандиозный фонтан, аллегорически изображающий четыре великие реки мира, и все в виде мужиков, преуспевших в бодибилдинге, а ведь одна из этой четверки — Ганга!

Впрочем, Дзоши понимал, что в этом мире андрогинность становится нормой. Но Ганга — настоящая женщина, и когда Парвати, законная супруга Шивы, узнала, что Ганга сидит у Шивы на голове (именно так этот сюжет изображается в индусской иконографии), а тот не возражает, она впала в ярость. Вместе с сыном, слоноголовым Ганешей, она стала плести интриги, чтобы извести соперницу. Вспомнили про мудреца Гаутаму, который как раз в это время собрал в своей обители на горе Брахмагири (Западная Индия) представителей высшей касты — брахманов и, угощая их трапезой, приумножал свои добродетели. Хитрый Ганеша превратил Джаю, служанку Парвати, в корову, и на виду у всей честной компании она стала топтать рисовое поле Гаутамы. Корова в Индии тоже священная, на нее крикнуть нельзя, а Гаутама замахнулся былинкой, и корова упала замертво. Брахманы пришли в ужас — грех-то какой! Можно смыть только небесной водой! Тогда Гаутама разразился хвалебными гимнами в честь Шивы, и довольный Шива пожертвовал ему клок своих волос — как раз тот, на котором примостилась Ганга. Гаутама схватил его и отнес на Брахмагири, и оттуда потекла одна из наиболее почитаемых в Индии рек — Годавари. Те же потоки, которые затерялись в нечесаной шевелюре Шивы, Бхагиратха потом призвал на землю в виде Ганги, берущей начало в Гималаях. Все эти истории рассказываются в речных махатмъях — особом жанре религиозной литературы, в котором прославляются достоинства каждой индийской реки и расположенных на ней святых мест. Махатмъи всегда составлялись местными брахманами — жрецами и теологами, заинтересованными в притоке паломников, поэтому в Индии каждая река оказывается «вертикальной», т. е. спустившейся с неба, каждая — Ганга, и любая точка на ней — уникальная, неповторимая, наивысшая: очищающая от грехов, исцеляющая от болезней, дарующая благосостояние. Овеянные мифологической славой, эти места известны как тиртхи — этимология слова уводит в древнеиндийский язык санскрит, назвавший так удобные для переправы на другой берег броды.

Глава древнеиндийского пантеона богов, громовержец Индра, отличался неугомонным нравом и все норовил обесчестить чужих жен, которые отчаянно сопротивлялись. Однажды он воспылал страстью к красавице Ахалье, жене того самого мудреца с Брахмагири, и заявился к ней в обличье Гаутамы. Ахалья поверила и, как примерная жена, подчинилась требованию супруга, но тут пришел настоящий Гаутама и проклял их обоих: Ахалью он превратил в каменный столб, а Индру — в евнуха с телом, усыпанным тысячью женских лон (в иконографии их изображают в виде глаз). Женщину потом спас бог Рама, случайно наткнувшийся во время своих странствий на этот столб, — от божественного прикосновения к Ахалье вернулся ее прежний облик. А Индра долго вымаливал прошение у богов и смог избавиться от непристойного вида, только совершив омовение. В Индии насчитываются сотни Индра-тиртх (на Годавари, на Индраяни — названной так в честь Индры, и даже месте слияния Мутхи и Мулы, протекающих неподалеку от дома Дзоши), брахманы которых утверждают, что это произошло именно здесь, что величие и мошь именно этой тиртхи проверены не только людьми, но и небожителями. Русские, вспомнил Дзоши, тоже верят в очистительные способности рек — вон как у них одна известная всем певица надрывалась, как будто ее отговаривали: А я в воду войду, а я в воду войду! Значит, есть, что смывать.

С одной стороны, река — богиня, стремящаяся к соитию со своим мужем-океаном (надо же, в англосаксонской мифологии именно океан — женщина, а вливающиеся реки — оплодотворяющая мужская сила!), не зря же говорят «кто реку ищет, океан найдет». С другой — она же символизирует жизненный поток, и каждый индус грезит о том, как бы с этого, профанного берега перебраться на тот, сакральный, принадлежащий миру богов. Тиртхи-броды как раз и предназначены для того, чтобы помочь обрести освобождение от нескончаемого круговорота перерождений. Поэтому к тиртхам вереницей бредут паломники, чтобы смыть грехи, а еще лучше — умереть на священном берегу: тогда уж точно мокша гарантирована и индивидуальная душа устремится на долгожданную встречу с космическим Абсолютом. Русские, между прочим, о том же поют: Когда придешь домой в конце пути, / Свои ладони в воду опусти. Вот она — духовная общность! Начитанный Дзоши, конечно, понимал, что связь реки с тем миром — универсальная изоглосса, какую культуру ни возьми, тот берег — всегда особенный, но в России эти представления не похоронены в академических изданиях, они живы, о них напоминают на каждом шагу, какой клип по телевизору ни крутят, все одна и та же мысль (молодцы русские, духовные люди!): Через реку, реку быструю, /Я тебе мосточек выстрою. Эта-то героиня уже определилась, а в другой песне рассказывается о тех, кто еще терзается мирскими сомнениями: То берег левый нужен им, то берег правый… Дзоши вспомнил, как был на даче у Ирины, на берегу реки, и ее дочь, Дуся, то и дело садилась в лодку и устремлялась к тому берегу. Ирина объяснила, что там у нее приятели, шуры-муры, то-сё. Теперь-то Дзоши понял всю поверхностность этого объяснения; как же она не углядела архетипики поведения! Правда, с Марусенькой странно получается — она вроде уже «на том бережочке», но продолжает мыть «белые ножки», а ведь того берега достигает тот, кто уже очистился!

Река в Индии — это и жизнь, и смерть. Все реки обустроены гхатами — ступенчатыми спусками к воде, и на них день и ночь пылают костры, сложенные из благоухающего сандала, на которых жгут трупы. Если не удалось завершить жизнь возле реки, то родственники просто обязаны доставить пепел умершего, например, в овеянные сакральной славой Бенарес или Гайю и там, с соответствующими ритуалами, опустить в воду, а домой принести зачерпнутой святой воды. Когда в Индии, еще при англичанах, вовсю заработала почта, то ушлые брахманы, обслуживавшие тиртхи, стали принимать бандерольки с урнами и наладили весь церемониал в отсутствие родственников усопшего — лишь бы денежный перевод вовремя пришел.

Однако есть период, когда реки становятся неблагоприятными — считается, что в сезон дождей у рек, как и у женщин, наступают «критические дни» и они становятся источником скверны. Тогда лучше к ним не приближаться, а то беды не избежать. Еще в древней Индии, когда с наступлением муссонов реки разливались, на четыре месяца налагался запрет на все передвижения — наступало время любви, и соединившиеся возлюбленные неустанно предавались плотским утехам. А те, кто оказывались разъединенными бурлящими потоками, испытывали неимоверные страдания и, сажая на бедра скорпионов — пусть ужалят! — физической болью отвлекались от томления в чреслах. Своих высот индийская лирика достигла именно в описании любовников, разделенных разбушевавшейся стихией. Интересно, подумал Дзоши, а этот русский гимн — Я ждала и верила сердцу вопреки, /Мы с тобой два берега у одной реки — о чем? То ли сезон дождей в разгаре, то ли объект страданий уже переправился (в философском смысле) на ту сторону жизненного потока, а героиня еще здесь — все, как в индийской религиозной поэзии: два содержательных пласта — мирской и духовный! Вообще, идея переправы просто не отпускает русских и прочно закреплена в их генетической памяти, пришел к выводу Дзоши: еще бы, с детства вбивают в головы про греку, который «ехал через реку», или, например: Перевоз Луня держала, держала, держала, /Перевозчика наняла. И Дунюшка, кстати, серьезно относилась к своей карме: батюшку с матушкой отказалась перевозить — перевозчика, говорит, угнала, т. е. не хотела с ними расставаться, но зато милого друга «на луг» — ясно, в небесную обитель — переправила.

В деревнях, расположенных по берегам, в отношении рек сохранилось множество фольклорных, отличных от классических, представлений. Там река предстает как бы в двух ипостасях — она, конечно, кормилица, символ плодородия: дарует влагу, а значит, пишу, т. е. саму жизнь. Ее вода животворяща, как околоплодные воды в материнском чреве. Но она же и опасна: исходящая от нее угроза олицетворяется семью безымянными богинями, которых изображают красной чертой на речных валунах. Там, где берег помечен их присутствием, надо быть особенно осторожным, вернее, осторожной, поскольку их зловредность распространяется в основном на женщин — «семерку» следует умилостивлять бесконечными подношениями — зерном, рисом, цветами, кокосовыми орехами и, конечно, украшениями и женской одеждой. А то глядишь — пошла молодка постирать и не вернулась или отскребла на берегу кухонную утварь и осталась бесплодной. У «семерки» простой народ много чего просит, дает обеты, а уж коли получит искомое — расплачивается не скупясь. (В России, видать, так же, вспомнилось Дзоши, кто что производит, тем и расплачивается, кузнец из Кукуева, например, пожертвовал реке топор.) Вымоленных детей, совсем младенцев, усаживают на плетенные из веток плоты и направляют к глубине, где детскую одежду опускают в воду — живое эхо бытовавших когда-то человеческих жертвоприношений. Мать должна взирать на все это бесстрастно, тогда дитя вернется к ней невредимым. А коли «семерка» кого-то излечила, то просившей об этом женщине шилом прокалывают кожу и мышцы по обеим сторонам торса, пропускают в образовавшиеся отверстия веревку, которую счастливая страдалица должна несколько раз обмотать вокруг себя. Совершается вся эта процедура на глазах у всей деревни и сопровождается откровенным признанием женщины в том, что она просила и что получила. А если засуха наступает, то уж чего только реке не предложат, даже в сари оденут — привяжут одно к другому и перекинут с берега на берег.

Дзоши задумался о кросскультурных параллелях. Много, конечно, общего, — вон Катюша выходит и поет про степного сизого орла, ясно же, что про Гаруду, гигантскую птицу, на которой передвигается бог Вишну, — к нему часто обращаются именно на берегу реки. Но у тех же русских, да и в Европе, половина рек — Днепр, например, или Урал с Иртышем — ассоциируется с мужским полом и относятся к ним не ласково, как к рекам-богиням, а с опаской, как к зловредной «семерке», постоянно ожидая подвоха. Их явно задабривают, вон, например, сколько всего в Дунай накидали и просят: Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок…

Дзоши ежедневно, возвращаясь из колледжа, принимался за речную тематику. Постепенно за грудиной отпустило, тоска из глаз исчезла, вернулась доброжелательность. Сегодня он прочитал о том, как совершить паломничество, не покидая дома — это доступно тем, кто научился держать свой дух в узде и мысленно направлять его на возникающие в пути преграды, с тем чтобы просветленно погрузить бренное тело в святые воды. Дзоши решил попробовать, устремившись мыслями пока еще не к Ганге, а к слиянию местных речушек — Мутхи и Мулы… Раздался звонок. Дзоши открыл дверь Канеткару, и тот, узрев на лице соседа особое, воспарившее над мирским вздором, выражение, вдруг распростерся ниц на полу и прижался лбом к ногам Дзоши — так приветствуют вернувшихся после омовения паломников: окунувшись в тиртхе, они сами превращаются в тиртху — носителя наивысшей духовности, прикосновение к которому дарует очищение.

ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ

Индию называют «страной контрастов», и это набившее оскомину словосочетание не преувеличение. Здесь высокая ядерная технология уживается со слоноголовым богом Ганешей, устранителем и чинителем препятствий, и страну одновременно сотрясают и ядерные испытания, и сообщения о том, что во всех индийских храмах скульптурные изваяния Ганеши в неимоверных количествах поглощают предлагаемое в качестве подношения молоко. Здесь создали суперкомпьютер и все еще продолжают вспоминать о случившемся 4 сентября 1987 г., когда восемнадцатилетняя Руп Канвар взошла на погребальный костер умершего мужа. В штате Раджастхане, в деревне Деорали, возле того места, где был разложен костер, уже на 13-й день после кремации для проведения традиционных индусских поминок собралась 200-тысячная толпа; впоследствии там соорудили святилище «Матери Сати» — обожествленной Руп, которое, несмотря на запрет властей, стало центром многотысячного круглогодичного паломничества и поклонения.

Индия может гордиться блистательной плеядой совершенно самодостаточных женщин — политиков, чиновников, деятелей искусств и т. д., среди которых Индира Ганди (премьер-министр Индии в 1966–1977 и 1980–1984 гг.) и Киран Веди (полицейский чиновник высшего ранга, длительное время бывшая начальником главной индийской тюрьмы «Техар»), Арундати Рой (писательница, лауреат Букеровской премии) и Амрита Шергил (художница), Шабана Азми (актриса, депутат верхней палаты индийского парламента) и Ромила Тхапар (ученый-историк с мировым именем). Вряд ли на современной карте мира начала III тысячелетия отыщется другая страна, где самые важные территориально-административные единицы возглавляют женщины, в то время как в Индии сразу четыре штата избрали своими главными министрами представительниц «слабого пола» (Шейла Дикшит — Дели, Рабри Деви — Бихар, Джайлалита — Тамилнаду, Майявати — Уттар Прадеш)! А по количеству женщин-дипломатов Индия давно обогнала не только Россию, но и многие европейские страны.

И все-таки в Индии невероятно живучи традиции: часто новое не искореняет старое, но наполняет его ароматом современности или просто уживается рядом. Именно так, например, произошло с весьма популярной в Индии «электронной свахой» — интернетовская паутина заполнена матримониальными предложениями от юных индийцев из разных частей земного шара: сохраняются освященные веками принципы заочного знакомства и предварительного сговора относительно наследства и других условий, но молодежь получает большую свободу, сама определяя друга или подругу по «чату» и составляя мнение о пожизненном партнере до, а не после свадьбы. В насквозь «контрастной» Индии парадоксальным образом сочетаются уважение к женщине и ее подчиненное положение[56], разухабистая религиозная эротика и жесткие пуританские правила в реальной жизни.

«Тонкая талия и широкие бедра, красные губы и черные глаза, глубокий пупок и высокая грудь» — так должна выглядеть классическая индийская красавица. Именно поэтому древнеиндийский мудрец сказал: «Женщина не заслуживает свободы», и традиционное индийское общество до сих пор не отказалось от этой максимы. В юном возрасте за женщиной приглядывает отец, затем муж, а в старости — сын. Женщину растят в убеждении, что будущий муж — это бог, и ее воспитание нацелено на то, чтобы в замужестве она «вилась» вокруг мужа, «обвивала» и «облекала» его, готовая разделить его судьбу. Преданная мужу мифологическая Савитри, вырвавшая своего мужа из рук Ямы, бога смерти, или бесстрашная Сита, во всех ситуациях безупречно служившая своему божественному супругу Раме, — признанные образцы высокоморального поведения. Героиня одного из современных романов признается: «Я с детства любила человека, за которого меня выдадут замуж», т. е. любила неизвестного, которого потом, много лет спустя, родители определили ей в мужья. Повседневная жизнь женщины наполнена заботой о муже, все ее желания — это в первую очередь желания ее мужа. Она должна лучиться приветливостью, с вниманием относиться к домашним делам, содержать дом в ослепительной чистоте, экономно тратить деньги и наряду с мужем обслуживать детей, свекра и свекровь. Подлинно добродетельной, «преданной жизнью-обетом» своему супругу — пативратой — считается та женщина, которая умирает раньше мужа и ожидает воссоединения с ним в райских кушах.

Однако образ идеальной индийской супруги окажется неполным, если исключить из него сексуальный аспект — индийская женщина не только чувственна, т. е. стремится к наслаждению, но и чувствительна, т. е. восприимчива к проявлениям чувств и эротическим сопереживаниям. Впрочем, эротичность женщины допускается только по отношению к мужу, иначе это порок. «Не стыд, не воспитание, не добродетель, не страх — лишь отсутствие пожелавшего — причина женской чистоты» и «Женщина съест вдвое больше, чем мужчина, она вчетверо хитрее его, вшестеро решительнее и в восемь раз сладострастнее» — таково традиционное общественное мнение.

Эротологический трактат «Камасутра» — «Изречения о чувственной любви», созданный в III в. до н. э., содержит тонкий (и столь же умозрительный) анализ любовных отношений и множество практических (не всегда выполнимых) советов. Именно поэтому в современной Индии перед предстоящим замужеством дочери мать как бы случайно оставляет на видном месте все еще считающиеся актуальными наставления: в конце концов, идеальная жена не должна уступать в искусстве любви гетере. Мудрец Ватсьяяна, автор трактата, сам хранивший целомудрие, тем не менее много раздумывает об эротической совместимости партнеров. Наиболее волнительные ощущения, по его теоретизированию, ожидают пару, совместимую не менее чем в трех аспектах — размере половых органов, темпераментности и умении продлевать наслаждение. Мужчинам, определяемым как «заяц», «бык» и «конь», соответствуют женские типы «газель», «кобылица» и «слониха». Из девяти возможных сочетаний темпераментов любовников — вялого, среднего и страстного — лучшим считается сочетание равных, а из равных — страстных. К тому же любовники бывают быстрые, средние и медлительные, среди которых лучшие — равные. Естественно, что долгое соитие полнее утоляет желание. Здесь многое зависит от мужчины, но и женщина должна знать, как варьировать разновидность объятий, коитальных позиций, уметь оставлять на теле любимого следы ногтей и зубов — эти знаки говорят о пылкости ее любви, особенно яростно прорывающейся перед долгой разлукой. Впрочем, несмотря на устойчивую приверженность как древних, так и современных индийцев к всякого рода классификациям и ранжированию, тот же безудержно фантазирующий Ватсьяяна справедливо предполагал, что когда колесо страсти приходит в движение, нет нужды вспоминать правила любовной науки: без импровизации, утверждал великий теоретик, не познаешь ни любви, ни в любви себя.

Еще более древние источники — веды и упанишады — свидетельствуют, что индийскому мировидению свойственна натурализация самых высоких и абстрактных понятий, подводящая общую основу под разнообразные проявления природной и человеческой сущности. «Земное» сливается с «небесным», а область чувственной жизни становится неотъемлемой частью повседневной религиозной практики. Уже космогонический акт древние индийцы представляли как соитие отца-Неба с матерью-Землей, «пронзенной» супругом и «увлажненной плодом»; дождь при этом воспринимался как семя, оплодотворяющее землю. Возжигание жертвенного огня для принесения жертв богам, осуществлявшееся трением двух кусков дерева, уподоблялось совокуплению: верхний кусок отождествлялся с мужским органом, нижний — с женским. При изготовлении дурманящего напитка — сомы (предположительно из эфедры или мухоморов) — части пресса для выжимания сока отождествлялись с частями женских гениталий, движения при выжимании — с сокращениями мышц матки при любовном соединении. Смешивание сомы с водой и молоком рассматривалось как случка быка с коровами. Еще одно ритуальное осмысление соответствующих анатомических деталей прослеживается в мифе о божественном творческом акте. Детородный орган здесь называется камнем для выдавливания сомы, которым бог оплодотворяет сотворенную им женщину: Ее лоно — жертвенный алтарь. Волоски — трава для жертвоприношения. Кожа — давила сомы. Срамные губы — огонь в середине[57].

Тантрические мотивы, которые в той или иной степени пронизывают многие направления внутри индуизма, господствующей в Индии религиозно-философской системы, рассматривают союз мужчины и женщины не только как жизнетворящий стимул, но и как постижение Всевышнего и соединение индивидуальной души с мировой, т. е. пусть кратковременное, но достижение главной цели бытия — слияния атмана и брахмана. Непререкаемая убежденность в том, что муж — это бог, увеличивает сладость соития для замужней женщины, но даже безотносительно к этому безупречная верность остается нерушимым кредо пативраты.

В индийских городах и деревнях, большей частью по берегам рек, там и сям можно наткнуться на вертикальные каменные стелы с изображением поднятой руки, обычно закрашенной красным синдуром, — это памятники женщинам-сати. Иногда на нижней части памятника можно разглядеть барельеф с батальной сценой, а вверх вздымается не одна, а сразу несколько рук, символизирующих число женщин, подвергшихся добровольному кремированию одновременно с трупом покойного мужа. Словом сети называют и весь обряд в целом. Этот термин связан с санскритским корнем «сат» — «добродетель», но народная этимология усматривает в этом слове связь с огнем и объясняет, что женщина изнутри сжигаема «огнем супружеской верности» и не желает расставаться с супругом. Древние тексты свидетельствуют также о том, что женщина огненна по своей природе: Поистине женщина — это огонь. Лоно — его топливо. Волоски — дым. Детородные части — пламя. То, что происходит внутри, — угли. Наслаждение — искры. На этом огне боги совершают подношение семени. Из этого подношения возникает человек…[58]. Огонь с древних времен рассматривался индийцами как посредник в общении с богами, и соединение мужа и жены в пламени погребального костра считается освящением их союза уже в ином мире.

Этим же словом — Сати — звали и верную супругу бога Шивы, которая не вынесла унижения из-за того, что ее мужа не пригласили на великое жертвоприношение. Чувствуя себя оскорбленной, она бросилась в огонь, разожженный для принятия жертв. Когда узнавший об этом Шива вытащил ее из огня, она была уже мертва, и, обезумев от горя, он бродил с ее трупом по всей Индии, пока Вишну не освободил его от печальной ноши, потихоньку отрезая кусочки от мертвого тела и бросая их на землю: в этих местах теперь существуют храмы, где поклоняются Богине. В следующем рождении Сати родилась в виде Парвати и аскезой вынудила Шиву взять себя в жены, потому что Шива по-прежнему не видел никого вокруг, вспоминая свою незабвенную Сати.

Самосожжение на погребальном костре мужа ни в какие времена не было жизненной нормой индийского общества, но всегда было идеалом и воспринималось как наивысшая заслуга женщины, отмывающая все ее грехи и дарующая ей столько лет небесного блаженства, сколько насчитывается, согласно традиционным поверьям, волосков на теле — 35 млн. Практика сати была распространена по всей Индии, но особенно большое количество случаев было зафиксировано на территории Бенгалии в XVII–XIX вв., что, вероятно, объяснялось несколько иным, по сравнению с другими индийскими регионами, законом об имущественном наследовании, подразумевавшим участие бенгальской вдовы в доле, а следовательно, вокруг потерявшей мужа сгущались этико-экономические претензии. Только в период с 1815 по 1828 г. стали известны имена 8133 заживо сгоревших, и под влиянием активной позиции известного индийского просветителя Рама Мохана Роя в 1829 г. английские колониальные власти официально запретили этот обычай, под угрозой уголовного наказания за «подстрекательство или непринятие мер». После молниеносно распространившейся информации о Руп Канвар индийское правительство в 1988 г. приняло специальный федеральный закон, ужесточающий санкции (вплоть до пожизненного заключения и смертной казни) против участников обряда сати, включая и главную героиню[59].

В Раджастхане, родине Руп Канвар, населенном в средневековье прославленными раджпутами — воинской кастой, при несколько иных обстоятельствах практиковалось и коллективное самосожжение — джаухар Если осажденному раджпутскому городу грозила сдача врагу, то, чтобы избежать последующего позора, жены воинов вместе с детьми запирались в глинобитном помещении и сами себя поджигали, то время как их мужья до последней капли крови отбивались от врага; к джаухару прибегали и тогда, когда раджпутская конница шла в решающую атаку, с тем чтобы мысли воинов не были отягощены беспокойством о судьбе семей. Так, например, летописцы отметили коллективную смерть 24 тыс. раджпуток в 1294 г., когда раджпуты разграбили сокровищницу делийского султана, затем укрылись в крепости города Джайсалмера и в результате оказались в окружении значительно превосходивших сил разъяренного султа на. В 1303 г. к джаухару как последнему способу сохранения чести и достоинства прибегли все знатные женщины крепости Читор, а вместе с ними еще 15 тыс. раджпуток.

Практика самосожжения женщины, потерявшей мужа, была известна древним грекам и германцам, славянам и скандинавам, египтянам и китайцам. Исключительность индийского сати заключается лишь в том, что реминисценции этого обряда-идеала время от времени принимают реальные очертания и благословение или проклятие женщины, идущей на костер, все еще считается наполненным реальной мошью.

Послесловие. 6 августа 2002 г. в деревеньке Тамоли (округ Панна, штат Мадхъя Прадеш) на погребальный костер мужа взошла 65-летняя Кутту Баи. Известие о том, что ожидается акт самосожжения, молниеносно облетело окрестности, и в Тамоли собралась тысячная толпа. Подоспевших из местечка Салехи двух полицейских забросали камнями, и они оказались бессильны предотвратить трагедию. На кремации присутствовали оба сына Кутту Баи, старший из которых, по заведенному обычаю, поднес горящий факел к сложенному костру. Это событие вызвало мощный резонанс по всей Индии, и в редакции газет и на сайты интернетовских изданий полетели многочисленные читательские послания с выражением гнева, боли, недоумения и стыда. Однако были и такие, где говорилось: «Это обычный случай самоубийства. К нему прибегают любящие по всему миру» или «Никто не вправе вмешиваться. Это был ее выбор». Вице-спикер верхней палаты Наджма Хептулла потребовала немедленного обсуждения этого вопроса на парламентском заседании и заявила: «Всем известно, что беззащитных женщин накачивают наркотиками и тащат на погребальный костер мужа. Никто не делает этого по собственному выбору. Разве индийский мужчина когда-либо демонстрирует свою любовь к покойной жене таким образом? Практика сати чудовищна и является национальным позором!» Пурнима Адвани, глава Национальной женской комиссии, выступила за безотлагательное расследование этого шокирующего события и потребовала наказания для всех, кто подстрекал или заставлял несчастную женщину, а также для тех, кто своим присутствием в качестве любопытствующих оправдывал эту акцию. Полиция уже арестовала 15 человек, и правительство штата Мадхъя Прадеша прилагает все усилия, чтобы не допустить превращения Тамоли в освященное косным фанатизмом место почитания.

Замужняя женщина обладает в Индии самым высоким социальным статусом и концентрирует в себе огромное количество священной «благоприятности», способной распространяться на окружающих. Самый низкий социальный статус — у вдов, поскольку считается, что прегрешениями в прошлой или этой жизни они укоротили жизнь своим мужьям: в недалеком прошлом вдов немедленно лишали драгоценностей, обривали наголо, одевали в домотканые сари белого или бордового цвета и вытесняли на обочину жизни; да и сейчас во время некоторых ритуальных церемоний присутствие вдов считается неприемлемым. Девадаси — «божьи рабыни», или, как их иногда не вполне точно называют европейцы, «храмовые проститутки», своей «благоприятностью», как ни парадоксально, значительно превосходят замужних женщин. Причина заключается в том, что они официально выданы замуж за бога и, следовательно, являются богинями и наполнены шакти — особой животворящей силой, направленной на подпитку божьей мощи; кроме того, боги бессмертны, а значит, девадаси не может стать вдовой. Именно поэтому девадаси обычно участвуют в изготовлении свадебных ожерелий, которые новоиспеченные мужья надевают на шеи своим «половинкам» во время брачного ритуала, — в бусинах, нанизанных «божьими рабынями», присутствует частица их шакти, которая должна обеспечить долголетие супруга.

Институт девадаси возник на юге Индии в раннее средневековье, по крайней мере в 1000 г. в Танджавурском храме насчитывалось 400, в начале прошлого века в Канчипурамском храме было 100, а в Сомнатхпураме — 500 девадаси. Проведенные в 1980-х годах социологические исследования обнаружили, что в некоторых районах Махараштры и Карнатака проживают по меньшей мере 25–30 тыс. девадаси[60], причем ежегодно 5–6 тыс. девушек пополняют их ряды.

Одно из наиболее ранних упоминаний о девадаси (в разных частях Индии их называют по-разному[61], и они связаны с разными богами и даже богинями) в классических индийских источниках свидетельствует о том, что юные девушки преподносились храму бога Сурьи (Солнца), где они упоительным пением и изысканными танцами услаждали слух и взор бога, тем самым обеспечивая всем окружающим доступ в «небесный дом Сурьи». Искусство бхарат-натьяма, знаменитого танца, давно признанного классическим, уходит корнями именно в храмовый танцевальный ритуал. Великолепный храм Брихадишвара в Танджавуре все еще хранит на стенах алтарной части фрески с изображением разнообразных танцевальных поз, которые уже в XX в. послужили образцом для восстановления этого танца и переноса его в светский интерьер. Девадаси обмахивают скульптурное изображение бога опахалом, отгоняя от него мух и создавая приятную прохладу, возжигают светильники, поддерживают чистоту в храме. Некоторые из них заключают плотский союз на всю жизнь с одним-единственным мужчиной (нередко это бывает обеспеченный патрон храма или мужчина из категории «поднесенных богу», другие сожительствуют с храмовыми жрецами, поскольку жрецы всегда считались посредниками в делах богов и людей) либо за плату удовлетворяют сексуальные потребности прихожан (которые таким образом получают частицу божественной шакти). Женское потомство от таких союзов, как правило, наследует профессию своих матерей, которые в определенном возрасте уходят на покой. Жизнь, проведенная в служении богу, по мысли индийцев, наполняет добродетелью грешное человеческое тело. В некоторых областях, когда девадаси умирает, со статуи бога, чьей «женой» являлась покойная, снимают одежды и цветочные гирлянды — всем этим перед кремацией украшают труп девадаси. Пока не прогорит погребальный костер, в храме не совершают богослужений, поскольку бог — «супруг» покойной — считается так же оскверненным смертью, как и любой земной человек, а осквернение снимается только совершением особых ритуальных процедур.

В некоторых семьях обычай отдавать одного ребенка богу существует на протяжении веков; в других это является способом расплаты с богом за выпрошенную милость (поэтому очень часто бездетная длительное время пара отдает своего первенца — мальчика или девочку — в услужение богу); иногда богу посвящают девочек из семьи, где рождаются одни девочки и родители не могут всем обеспечить приданое, а также девочек, во внешности которых проявились признаки того, что они предназначены стать «божьими рабынями», например нерасчесываемый колтун в волосах. Абсолютное большинство современных девадаси принадлежит к кастам, раньше называвшимся «неприкасаемыми», и вынуждено этой профессией зарабатывать на жизнь не только себе, но и всей семье. Пожилые девадаси нуждаются в заботе и уходе и, отправляя своих дочерей по проторенной дорожке, привязывают к себе и их, и их потомство ради обеспечения собственной старости.

Девочек отдают в храмы в возрасте 5-12 лет; по достижении половой зрелости осуществляется «церемония прикосновения», во время которой они лишаются девственности. В некоторых местах за это право борются на аукционе владельцы борделей и венерические больные — они все еще верят, что, переспав с невинной, можно избавиться от поразившего их недуга[62]. В других, как, например, в деревне Кудитхини округа Беллари, на которую распространяется мощное влияние культа богини Хулигаммы, юную девадаси лишает невинности ее дядя по материнской линии.

Бог Кхандоба, региональная ипостась бога Шивы, знаменит своими колоритными мужчинами-вагхъя и женщинами-мурли. Вагхъя воспринимаются как преданные псы Кхандобы — во время ритуальных церемоний, когда вокруг разбрасывают тонны желтого порошка куркумы, любимого Кхандобой, они лают, рычат, ходят на четвереньках и подвергают себя жестоким истязаниям; доказывая бесконечную преданность любимому богу, подвешивают себя за складки кожи на стальных крюках и избивают самих себя и друг друга металлическими цепями. Мурли ставят себе на лоб желтую отметину той же куркумой и носят ожерелья из девяти ракушек — оба символа связывают их с супругом — богом Кхандобой. Они танцуют, позвякивая колокольчиками, которые держат в руках, сожительствуют с вагхъя и не чураются подработки на стороне. Основное количество вагхъя и мурли сосредоточено вокруг местечка Джедзури в Западной Индии, где находится главный храм Кхандобы, но они и активно передвигаются, устраивая песенно-танцевальные представления, раздавая благословения и весьма настойчиво испрашивая денежное вознаграждение. Мужчины-джогги и женщины-джогтиии — «рабы» свирепой четырехрукой Йелламы, до сих пор принимающей кровавые жертвоприношения в виде козлов и петухов, также задействованы не только в пределах храма: они расхаживают по окрестным деревням, исполняют песнопения в честь Йелламы и рассчитывают на подаяние. До сих пор сильно поверье, что сексуальная связь с джогтини приносит единение с самой богиней, чьего проклятия, разрушающего всю жизнь, в таком случае удается избежать.

А девадаси из всемирно известного храма Джаганнатха — «Владыки мира» — в Пури (Орисса) знамениты тем, что исполняют танец с обнаженной грудью, пытаясь смутить покой не самого Джаганнатха, а его младшего брата, холостяка Субхадры. Официально институт девадаси запрещали начиная с 1910 г. власти то одной области, то другой, в 1988 г. был принят еще ряд постановлений о прекращении практики девадаси, и множество общественных организаций в разных частях Индии предпринимают настойчивые усилия по социальной реабилитации женщин, не имеющих никаких других навыков. Однако традиции — и социальные, и ритуальные — одними запретами не искоренить. Пока существуют храмы, где проживают боги, от которых многое на этой земле зависит, до тех пор — тайно или явно, в том или ином виде — сохранятся и божьи потребности, и божьи прихоти, а значит, и «божьи рабыни», и слуги. И не имеет значения, это муж-бог или бог-муж.

КОРОВЫ — ИНДИЙСКИЕ И ПРОЧИЕ

Пораженная губчатой энцефалопатией западная говядина последние годы прочно удерживает внимание средств массовой информации. Обеспокоенные угрозой передачи «коровьего бешенства» человеку, государства-закупщики, оберегая себя от малоизученного смертельного вируса, наложили устойчивое ветеринарное эмбарго на целый ряд продуктов, поступающих из Великобритании и других европейских стран. В самой Великобритании Национальный союз фермеров проявил готовность уничтожить около 4,5 млн. голов крупного рогатого скота, чтобы предупредить распространение эпидемии Кройцфельдта-Якоба. В который раз человек пожинает неожиданные плоды собственной деятельности! И те, кто готов к беспощадному истреблению коров, и те, кто, убеждая в ничтожно малом риске заражения, предлагают не останавливать куплю-продажу говядины, пекутся не в последнюю очередь и о себе. Есть и такие, кто попутно пытается решить и другие жгучие проблемы — как, например, остроумцы из Камбоджи, предложившие отправить английских коров вирусоносителей в прощальную прогулку по камбоджийским минным полям. Швейцарцам, правда, не до того, в особенности жителям кантона Вале: у них большой популярностью пользуется традиционное стравливанье коров из разных деревень — которая будет пободливей, и их занимают иные трудности: не подогревают ли некоторые хозяева своих драчуний допинговыми амфетамином и алкоголем?

А вот в Индии на эту проблему отреагировали по-другому. «Вишва хинду паришад» (ВХП, Всемирный совет индусов) изъявил желание позаботиться о приговоренных к уничтожению в Великобритании коровах. «Корова — священное животное в Индии, и мы хотели бы помочь Великобритании решить эту проблему. Коров можно собрать где-нибудь в изолированном месте, а мы будем их кормить. Дадим им возможность умереть своей смертью», — предложил представитель совета.

Возможно, спиралевидное развитие человеческого общества достигло того витка, когда мысль снова и снова возвращается к корове, игравшей значительную роль (как и все анимальное, т. е. зооморфное или териоморфное) во многих древних культурах и мифологии. Роль эта, безусловно, определялась полифункциональным значением, которое было присуще корове на ранней стадии развития человечества, а сам факт одомашнивания жвачного животного, имевший место между X и VI тысячелетиями до н. э., является одним из центральных культурных достижений периода «неолитической революции». Корова, поставляя человеку пищу (молоко и мясо), шкуру для одежды и жилища, кости для изготовления орудий труда, навоз в качестве горючего и мочу как первородный дезинфектор, считалась стандартной мерой богатства и единицей обмена и являлась символом плодородия, изобилия и благоденствия. Взгляд на окружающее через «призму коровы» вводил в космогоническую картину мира «коровьи черты» и закреплял за рядом небожителей устойчивые «коровьи признаки».

Корова выступала как мифологический образ космической зоны (неба) в Древнем Египте, а богини Хатор и Нут представлялись и изображались в виде коров. Солнечный бог Ра поднялся из океана на корове (иногда отождествляемой с Нуг), которая превратилась в небо — у бедняжки с непривычки закружилась голова и задрожали ноги. В виде коровы или женщины с коровьими рогами на голове поклонялись и богине Исиде, дочери Нут, в северной части Нила, а в Вавилоне богиня Иштар почиталась в образе коровы. Символом земли предстает корова в индийской мифологии: когда концентрация зла доходит до крайней точки, то земля в облике коровы обращается за помощью к богам. В самом древнем из дошедших до наших дней памятнике индоарийской литературы — сборнике религиозных гимнов «Ригведа» (середина II — середина I тысячелетия до н. э.) — свет и тепло символизировались алыми коровами — утренними зорями: демоны Пани упрятали коров в скале, а боги Ангирасы своим пением пробили скалу, и коровы ринулись наружу. Корова считается матерью Рудры, дочерью Васы и сестрой Адитьи из ведийского пантеона, прародительницей богов, а богов называют «рожденными от коровы». Коровы — это и облака, посылающие дождь, а молнии — их телята. Даже в более поздней «Книге мудреца Яджнавалкьи» (III–I вв. до н. э.) присутствует такое положение: «И пока обе ноги и голова теленка будут видны в утробе коровы, и пока плод не освободится, до тех пор корову следует считать землею»[63]. Реминисценции космогонического отношения к корове сохранились и в русских загадках: «Белоголовая корова в подворотню глядир» (месяц) и «Черная корова весь мир поборола» (ночь).

Богам не чуждо и любовно-страстное влечение к коровам. В хеттско-хурритском мифе бог Солнца влюбился в корову, принял облик юноши и обратился к ней с притворными упреками, грозя наказанием за потраву луга, на котором та паслась. После встречи с богом корова, естественно, беременеет и, родив сына, очень переживает, что у нее, четвероногой, родился неполноценный двуногий. В коров влюблялись аккадский Сина и угаритский Алийану-Балу. Зевс полюбил прекрасную Ио и, скрывая свой роман от ревнивой Геры, превратил Ио в корову. Гера наслала на несчастную Ио чудовищного овода, который своими укусами гнал обезумевшую (мотив безумия!) от боли корову по городам и весям, и только на берегах благодатного Нила Зевс вернул ей прежний облик, и она родила сына Эпафа — первого царя Египта и родоначальника поколения героев, к которому принадлежал Геракл. Кстати, эпитет «волоокая» в отношении Геры, а также приносимые ей в жертву коровы указывают на ее собственное зооморфное прошлое. В городе Аргосе Гера почиталась именно в виде коровы.

В пасторальных обществах нормой являлись налеты на чужие коровьи стада. Сакрализация этого действа отразилась и в мифологии, а боги оказались в ролях протокультурных героев: вспомним хотя бы освобождение коров-алых зорь, где вызволение-кража (правда, ранее также украденных) коров камуфлируется космогонической значимостью. Без всякого морально-назидательного камуфляжа крадет коров латышский бог Диев (к тому же у черта!) и, чтобы скрыть содеянное, перекрашивает их и приставляет им, прежде комолым, рога.

Поступательное движение человечества к новым горизонтам — и в первую очередь освоение оседлого земледелия — привело к почти повсеместной профанации коровьего образа. Уже Ромул использует белую корову и белого быка как тягловую силу и с их помощью проводит священную борозду, определяющую пределы города Рима. В Швабии, например, еще недавно дух хлеба представляли в облике коровы, быка или вола (и это отзвуки былой трепетности в отношениях!), но крестьянина, сжинающего последние оставшиеся в поле колосья, называли просто «коровой» или «ячменной», «овсяной» и т. д. (в зависимости от возделываемой культуры) «коровой», и сколько в этом было язвительной насмешки!

Можно и не прибегать к удаленным во времени или пространстве примерам. Пренебрежительное отношение к корове вполне характерно по крайней мере для городского населения России. Не приходится сомневаться в эмоциональной аллюзии явно негативной оценки интеллектуальных или физических свойств человека, называемого «коровой»! То же самое уподобление по признакам непригодности, неловкости, отсутствия здравого смысла содержится и во множестве поговорок и идиоматических выражений: «чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», «как корове седло» (до эллиптирования — «Нищему гордость — что корове седло»), «как корова на льду», «как корова языком слизнула» (с явным неодобрительным оттенком — сравним с пословицей «И одна корова, да жрать здорова»), «взгляд, как у коровы» (т. е. бесповоротно тупой, потому что такой считается сама корова). Прочность представлений о беспримерной коровьей тупости проглядывает и в работе русских лексикографов, например в англо-русских словарях, предлагающих переводить bovine stupidity как «глуп как корова», хотя слово bovine означает 1) жвачный; 2) бычий и коровий. Впрочем, упрек лексикографам не совсем корректен: они должны давать не буквальный перевод, а подыскивать соответствие, которое в данном случае лежит на поверхности. А нынешние городские школьники используют сочетание «коровье вымя» в значении «шестерка», основываясь на покорности и безропотности животного в момент дойки (для сравнения: в языке «Ригведы», гомеровского эпоса и в латыни слово «вымя» означало одновременно «изобилие», «плодородие»). Может быть, неудачная символика предвыборной кампании «Блока Ивана Рыбкина» во второй половине 1990-х годов, ролик которого активно прокручивали по телевидению, также сыграла свою роль в том, что Рыбкину не удалось достучаться до сердец по крайней мере городского электората. Во всяком случае, изумленно-непонимающая корова, перманентно вопрошающая своего спутника: «Вань, а Вань, да как же это?», вызывала вполне трафаретные ассоциации.

В деревнях можно обнаружить примеры более нежного включения в свой быт коровы как семейной кормилицы — именно об этом свидетельствуют ласковые клички «Зорька» (трудно удержаться от искушения и не вспомнить древнеиндийских коров-алых зорь) или «Красулька». Об этом же говорит и целый ряд слов-терминов, связанных с коровой, многие из которых уже стали явными архаизмами — «яловая», «стельная», «переходница», «отьемыш», «передойка» и т. д. Большое количество народных примет также иллюстрируют повышенное внимание к корове: «Черная или пестрая корова впереди стада — к ненастью, белая и рыжая — к вёдру» или «Если принесет корова двойней одношерстых — к добру, а коли разношерстых — к худу». Отмечали раньше и коровий праздник — день святого Власия, выпадавший на 18 апреля по старому стилю. А празднуя новотел, в русских деревнях варили на молоке кашку, угощали корову с блюда сенцом и хлебом с солью, опрыскивали святой водой. Щемя щей жалостью проникнуты строки из стихотворения «Корова» крестьянского сына Сергея Есенина: Дряхлая, выпали зубы, / Свиток голов на рогах. /Бил ее выгонщик грубый/На перегонных полях…

Было бы несправедливо приписывать пренебрежение к корове только современным русским — это мировая изоглосса. Английское cow дополнительно означает «трус» и «неуклюжий, глупый, надоедливый человек». Немецкое Kuh в выражении eine dumme Kuh переводится как «дура», а поговорка dastehen wie die Kuh vorm neuen Tor соответствует русской «уставиться как баран на новые ворота». Французское vache употребляется также в значении «дрянь, сволочь, подлец», а оборот vache à roulettes означает «полицейский на велосипеде» — о симпатиях здесь говорить не приходится. Не отстают и родственно-братские нам славяне. Так, у болгар, например, «дуреет тот, кто пьет воду из коровьего копыта», а если процесс «одурения» уже «пошел», то «смотрит, как корова в календарь». Когда селекционер академик Кирилл Братанов вывел новую породу коров, он назвал ее «серо искърско говедо» (Искыр — река близ Софии, «говело» — общеслав. собир. «скотина», «крупный рогатый скот» — давайте сравним со старорусским «говядо» с тем же значением, сохранившимся в обозначении коровьей плоти — «говядина»), но прошло совсем немного времени, и так презрительно-уничижительно стали отзываться о провинциалах, недавно переселившихся в столичную Софию. Бранным выражением «говедо с говедо» называют не просто «скотину», но «суперскотину». Впрочем, примеры подобного рода можно множить без устали.

А пожалели бешеных коров индийцы, и это, конечно, не случайно, учитывая не утратившийся в тысячелетиях перемен, но высоко вознесшийся и утвердившийся статус индийской коровы как священного животного. Индийская культурологическая энциклопедия описывает корову как «красивую, изящную, с нежным подшерстком, влажными глазами».

Во времена «Ригведы» ценность коровы, безусловно, признавалась и на бытовом, и на религиозном уровне. Среди гимнов «Ригведы» встречаются заговоры на возвращение потерявшихся коров, а в более поздней «Атхарваведе» (начало I тысячелетия до н. э.) — собрании индийских заговоров — и на сохранение, и на приумножение, и на защиту от болезней, и на привязанность коровы к теленку: Пришли коровы и сделали благо. /Пусть улягутся они в стойле и наслаждаются у нас! / Пусть будут они здесь богатыми потомством, многообразными, / Дояшимися для Индры много зорь…[64]

Обожествленная в «Ригведе» речь воспринимается одновременно и как богиня Вач, и как корова; именем Гаятри называют и самые сакральные строки «Ригведы», и корову. Наряду с этим в ведийский период коров убивали и приносили в жертву богам, а жрецы на жертвоприношениях, безусловно, вкушали говядину, сваренную в больших котлах. Продолжали убивать коров и позже — в политико-экономическом трактате «Артхашастра» (I в. до н. э. — I в. н. э.) в разделе «Надзиратель за скотобойнями» специально оговаривается, что нельзя убивать телят, быков-производителей и молочных коров, а, следовательно, остальных — можно. В разделе «Применение лекарств и заклинаний в целях обмана» рассказывается о приготовлении и использовании снадобий, в состав которых входят порошок из костей и костного мозга коровы, зола от сожженного коровьего вымени и желчь рыжей коровы. Однако постепенно доктрина ахимсы — непричинения вреда всему живому, элементы которой присутствовали и во времена «Ригведы» (одно из названий коровы там — агханъя — «не подлежащая убиению»), подкрепленная аналогичными концепциями возникших в середине I тысячелетия до н. э. буддизма и джайнизма, вытесняет не только идеологию, основанную на жертвоприношении, но и возможность убийства коровы в каких бы то ни было целях вообще. Так оформляются предпосылки для установления вегетарианской диеты.

Ко времени пуран (вторая половина I тысячелетия н. э.) — священных компендиумов мифов и легенд, связанных с ведущими индусскими богами, Вишну, Шивой и Брахмой, — ценность коровы стала абсолютной, а мысль о ее убийстве кощунственной. Появились новые легенды о ее происхождении. После того как Праджапати (эпитет Брахмы) сотворил все живое, он испил амриты (божественного нектара) и испытал глубокое удовлетворение. Из последовавшего затем благоуханного выдоха из носа и образовалась корова, названная Судехи — «[обладающая] благовонным телом». Она — мать всех коров, исполняет любые желания своего владельца и уже вследствие этого — частый персонаж волшебных сказок. В качестве же мифологического персонажа Судехи стала причиной раздора между брахманом Джамадагни и царем-кшатрием Картавиръей с последующим кровавым истреблением верны кшатриев и вытекающими отсюда многочисленными сюжетами. Праджапати даровал Судехи бессмертие и поместил ее в годок — рай в верхней части трех миров (если сопоставить санскритское го — «корова» со славянскими «говядо» и «говедо», то обнаружим общий индоевропейский корень). Хозяин же голока — Говинда, он же Кришна, пасторальное божество, больше всего на свете любящее коров и пляски с пастушками (и в историкорелигиозном процессе соединившееся с философствующим и политиканствующим Кришной из «Бхагавад-гиты»). Те, кто при жизни руководствуется принципами госева и годан (служение корове и дарение коровы), после смерти попадают именно в годок в компанию к Кришне.

Относительно Судехи (под именем Камадхену) рассказывают любопытную легенду. Дружили два брахмана — Судама и Дубхарам. Судама не верил в бога. Они умерли в день капила-шаштхи (когда одновременно совпадают шесть факторов: шестой по порядку день темной половины лунного месяца оказывается вторником индийского месяца бхадрапад и т. д. — это сочетание считается в высшей степени благоприятным). Перед смертью Дубхарам совершил годан — подарил другу корову, которая умерла вместе с ними в тот благоприятный день. Оба брахмана попали в рай, а скотина стала Камадхену — небесной коровой, выполняющей все желания. Яма, бог смерти, сказал им: «Вы грешили, поэтому пробудете в раю только до истечения благоприятных часов, а потом отправитесь в ад». Судама услышал это и сказал корове: «Я твой хозяин, ну-ка проучи здесь всех!» Корова подчинилась и набросилась на богов. Она подняла на рога Брахму, наподдала Яме, и даже Вишну пустился наутек. А Камадхену добралась до горы Кайлас, где обитает Шива, и досадила и самому богу, и его ездовому животному — быку Нанди. Но к этому моменту благоприятные часы истекли, и боги вздохнули с облегчением. Они по-прежнему собирались отправить друзей с коровой в ад. И тогда Судама сказал: «Когда-нибудь я снова вернусь на землю и расскажу людям, что три великих бога — Брахма, Вишну и Шива — вовсе не великодушны. Стоит только взглянуть на них — и ад становится неизбежен. Перестаньте оказывать им почести». Боги остолбенели и… отменили свое наказание — так вся троица вместо ада вновь оказалась на земле.

Наивысшим грехом считается убийство брахмана — представителя жреческого сословия — и коровы. Самым высоким подвигом признается защита брахмана и коровы, а совершивший убийство во имя зашиты брахмана или коровы освобождается от греха убийства. Корову не только нельзя убивать: священные книги объясняют, что тот, кто убивает корову, или дает разрешение на убийство, или ест говядину, проведет в аду столько лет, сколько шерстинок насчитывается на коровьей шкуре. Нельзя также причинять ей какое-либо неудобство — ее запрещено бить палкой, толкать вперед или назад либо мельтешить перед ее мордой. А чтобы приумножить свое благополучие, надо совершать прадакшину — круговой обход вокруг коровы. Коровий хлев следует почитать как храм. Вода, которой омывают храмового идола, вытекает из помещения по желобу, завершающемуся на внешней стороне храма коровьей мордой — гомукхом. А современное понятие гоштхи — «семинар» — также связано с коровой, поскольку беседы древних проходили в самом почетном месте — вблизи коров.

В названиях ряда индийских рек — Гомти, Годавари и др. — угадывается тот же корень, хотя, возможно, случайное совпадение привело к тому, что народная этимология так или иначе увязывает эти реки с коровами. В случае с Годавари дополнительным аргументом служит легенда о сошествии Годавари с небес на землю (Годавари, являясь одной из наиболее почитаемых индийских рек, так же как и священная Ганга, обладает своей, хотя и сходной с Гангой мифологией). Брахман Гаутама жил в ашраме на горе Брахмагири, и, когда повсюду разразилась засуха, только в его владениях по-прежнему не ощущалось недостатка в пище. По этой причине там собралось много брахманов. А в это время по наущению слоноголового бога Ганеши служанка Парвати (матери Ганеши и супруги Шивы) обратилась в корову и пошла пастись на поля Гаутамы. Тогда тот взял былинку и попытался согнать ее с полей, но едва былинка коснулась коровы, как она упала замертво. Из-за этого все собравшиеся брахманы пригрозили, что немедленно уйдут. Нужно было сразу же совершить ритуал очищения, для чего требовалось большое количество воды. И тогда Ганеша предложил добыть воду из спутанных волос Шивы, где вода, т. е. река Годавари в женском облике, к тому времени уже находилась, спустившись с небес и вызывая острую ревность Парвати (собственно, из-за того и была задумана вся затея с коровой). Брахман Гаутама направился в дом Шивы на гору Кайлас. Там он пропел гимн в честь бога и попросил его спустить воды реки на гору Брахмагири. Так там оказался исток Годавари. (В продолжении этой многоходовой легенды рассказывается о том, что оставшуюся часть воды кшатрий Бхагиратхи спустил на землю в Северной Индии, и она-то и стала Гангой…) В верховьях многих индийских рек возведены храмы, архитектура которых организована таким образом, что первоначальная струйка — начальная точка отсчета течения реки — выливается из отверстия в храмовой нише, оформленного в виде коровьей морды.

Наряду с реками отсчет от коров ведут и некоторые индийские касты, например неприкасаемые махары — уборщики нечистот. И хотя идея, заложенная в нижеследующей легенде, заключается в том, что неприкасаемость не является чем-то изначально определенным и установленным, центральный персонаж легенды — корова — не позволяет обойти ее вниманием. Сами махары считают, что они произошли от одного из четырех сыновей коровы. Корова спросила своих детей, как они будут чтить ее после ее смерти. Трое ответили, что воздадут ей божественные почести. А четвертый ответил, что как она носила его в своем теле, так и он будет носить ее в своем. Остальные сыновья были поражены этой непочтительностью и воскликнули: «Маха ахар!», т. е. «[сколь] велик аппетит!» Таким образом это слово — махар — приклеилось к потомкам четвертого брата, по скольку и он, и они сдержали слово и поедали коров…

Пять продуктов, происходящих от коровы — панчгавъя — молоко, простокваша, топленое масло, навоз и моча, считаются священными. По отдельности и в смеси они используются в лечебных — аюрведийских, ритуальных и, конечно, бытовых целях. «Артхашастра» в разделе «Управление копями и мастерскими» рекомендует очищать нечистые руды с помощью едкой мочи или выработанного из коровьей желчи и мочи средства. Мудрец Яджнавалкья напоминает: «Земля очищается подметанием, обжигом, временем и шагом по ней коровы, окроплением водой, скоблением и обмазыванием ее коровьим навозом, дом — подметанием и обмазыванием навозом»[65]. И в наши дни полы в деревенских жилищах выкладываются навозом, а вибхути (навозная зола) используется вишнуитами и шиваитами для нанесения на лоб отличительных знаков. Смесь из пяти элементов, разбавленная водой, вплоть до начала XX в. (а в ортодоксальных кругах и сейчас) использовалась как питье и для омовения при ритуальном очищении от скверны — после, например, нарушения кастового запрета. Молоко, простокваша и топленое масло — обязательные компоненты пуджи — красочного индусского ритуала богослужения. Именно коровьим, а не буйволиным молоком поят в Индии детей, больных и престарелых.

Гомукхасана — поза коровы, одна из поз йоги как системы физических упражнений, которая способствует рассасыванию лимфатических образований под мышкой, облегчает астму, боли в спине и т. д. Если же ребенок рождается при стечении неблагоприятных знаков, то для предотвращения дурных последствий проводят обряд гопра-савашанти: младенца кладут в корзину и подносят к корове; если та его обнюхает, то считается, что его родила она, и предыдущие неблагоприятные знамения нейтрализуются. Тогда ребенка обмывают в панчгавъя, а корову передают в дар брахманам, руководившим ритуалом. Множество праздников индусского религиозного календаря связано с оказанием почестей коровам, и с ними же связаны разнообразные обеты, приносимые ради семейного благосостояния, долголетия хозяина дома и т. д. Коровы свободно разгуливают по индийским городам и отдыхают на проезжей части дорог. Для старых и больных коров существуют приюты. А глупцами индийцы считают тех, кто отберет у коровы сено и отдаст быку, — вот уж будет полная бессмыслица!

Как-то у меня гостил приятель из Индии — известный актер и режиссер, а позднее директор Индийского института телевидения и кинематографии Мохан Агаше. Среди прочих культурных мероприятий мы оказались на просмотре одного из первых фильмов Сергея Бодрова-старшего, «Непрофессионалы»: любительская труппа путешествует по периферии с концертами и случайно становится причиной гибели коровы — единственной отрады одинокой женщины, живущей в доме для престарелых. Акцент в фильме, конечно, был на отчаянных переживаниях женщины, но я не могла не почувствовать, что моего знакомого просто вдавило в кресло.

…Совершая свой десятый подвиг, Геракл выкрал коров у велика на Гериона с острова Эрифии. Гнал он их через всю Испанию, Пиренейские горы, Галлию и Альпы, а на берегу Ионического моря ко верная Гера наслала бешенство на все стадо. Бешеные коровы разбежались во все стороны…

ПУНСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ

Жил-был в Индии, в городе Пуне, Динкар Гангадхар Келкар. Родился он 1896 г., был маленького роста, худосочный и вспыльчивый, унаследовал от отца магазин «Оптика», ссужал постоянных клиентов мелкими суммами под небольшой процент, писал стихи и под псевдонимом «Проживающий в безвестности» публиковал их в местных газетах и журналах. В 17-летнем возрасте женился; когда ему исполнилось 25, умер его маленький сын Раджа, Келкар закрыл магазин и стал собирать светильники — бронзовые и глиняные, из слоновой кости и скорлупы кокосового ореха: может быть, осветив путь душе сына, он хотел помочь ей слиться с Абсолютом. Постепенно собирательство из средства утишить боль превратилось в дело его жизни; Келкар, или, как все стали его называть — уважительно-родственно — Кака (дядюшка), превратился в охотника, пристально подстерегающего добычу: он выпрашивал все прекрасное, в чем угадывал тенденцию к исчезновению из повседневного обихода, — гребешки и сковородки, дверные рамы и сосуды для ароматических средств, навесные замки и цветочные горшки; ему мало кто отказывал, а если такое случалось, он выкупал приглянувшийся предмет, тратя на это все свои средства, продавая украшения жены — неприкосновенный имущественный запас индийской женщины — и залезая в долги. Он сохранял красоту, которая отступала под напором голого прагматизма, и был убежден, что искусство не содержится в нише, отделенной от повседневной жизни: те комнаты в доме, где хранились собранные им предметы, ничем не отличались от тех, где он жил. В конце концов коллекция — 20 тыс. экспонатов — превратилась в музей, который Келкар назвал именем умершего сына. Кажется, поблуждав в космосе, душа Раджи вернулась на свет светильников.

Слово ваджри уже практически вышло из обихода, хотя индийцы, как и во все времена, предъявляют к себе и окружающим весьма строгие гигиенические требования: нечто похожее на нашу скучную пемзу есть в каждом доме, и теперь это незамысловатое приспособление называют английским сочетанием foot-scrubber — жаркий индийский климат, обычай ходить в шлепанцах или босиком, липнущая пыль диктуют неустанную заботу о пятках. Керамические скребки находили в Мохенджо-Даро и Хараппе среди артефактов протоиндийской цивилизации, датируемой III тыс. до н. э., их использование предписывалось классическими санскритскими трактатами, народные песни перечисляют их среди обязательных даров, которыми обмениваются вступающие в матримониальные отношения кланы. Идеально сохранились бронзовые скребки XVII–XIX вв., их еще можно обнаружить в сундуках потомков прежней аристократии, если эти сундуки чудом избежали настойчивого внимания Каки Келкара. Нижняя часть таких скребков, с аккуратно выполненной насечкой (каковая, собственно, и выполняет скребущую функцию), представляет собой как бы полую коробочку с узорчатыми стенками-решетками: внутри перекатываются несколько мелких камушков, издающих в процессе применения скребков по прямому назначению мелодичный перезвон, который призван создавать дополнительный аудиокомфорт — индийцы всегда были мастерами на утонченное соединение разных видов удовольствий. Однако подлинным шедевром является верхняя часть, сработанная под рукоятку, за которую скребок удерживают. Антропо- и териоморфные композиции рассказывают обо всем: вот битва двух слонов, вставших на дыбы и сцепившихся хоботами и передними ногами; вот хищная птица, норовящая выклевать глаз зайцу; вот всадник в тюрбане, пришпоривающий коня, а вот женщина за домашней работой: она готовится взбивать пахту — непременный компонент индийской трапезы. Возможно, сюжет еще одной ручки — противостояние человека и зверя — навеял Келкару одно из его самых известных стихотворений, непременно включаемое во все школьные учебники: Раннее утро, еще прохладно, охотник на коне взбирается по крутой горной тропе, у него за спиной туша пораженной им тигрицы, сочится кровь, наверху, на крепостной стене, вглядывается в даль верная супруга.

Дальняя родственница Келкара, известная индийская фольклористка Сароджини Бабар, в одной из своих работ, оторвавшись от непосредственного повествования, описала случайную встречу с ним в поезде: «Было лето, жара стояла невыносимая, и даже мокрое полотенце, обернутое вокруг головы, не помогало. Все вокруг приобрело красноватый оттенок. «И куда нас понесло!» — с раздражением заметила я подруге, но отозвался Кака, сидевший напротив. Он бодро развязал торбу и извлек оттуда два камня: «Смотри, какие потрясающие скребки — только что их достал!» Я подумала: «Невозможный человек, тут язык не шевелится, а он скребки вздумал показывать». — «Ты не молчи, а посмотри хорошенько, это же про них в твоих фольклорных песнях поется!» — «Симпатичные», — чтобы не обидеть его, сказала я. Да что ты понимаешь, вот, смотри, какие здесь продольные линии вырезаны и дырочки выдолблены, чтобы грязь лучше соскребалась, — люди-то чистоту уважали. В Бароде их нашел, а сейчас в Джайпур еду — там тоже кое-что обещали». Я промолчала, почувствовав, что дядюшка завелся, а он продолжал: «Тоже мне, фря ученая, жара не жара, а надо ехать и искать, ты мне хоть раз помогла? Дядя, дядя, дядькаешь только! В следующий раз не принесешь чего-нибудь интересного, не приходи!»». Сароджини Бабар, естественно, не могла ослушаться.

Первую публичную демонстрацию светильников, на которую были приглашены все желающие, — в середине 1950-х — Кака Келкар приурочил к индийскому празднику дивали (празднику ламп и огней) и расположил экспозицию во дворе своего дома под натянутой полотняной крышей. За ней последовала вторая публичная выставка — «Банные приспособления наших предков»: на почетном месте красовались скребки, а вокруг стояли медные тазы с оттопыренными ручками, глиняные узкогорлые кувшины, фарфоровые, металлические и керамические баночки для благовоний, гребни из цветных сплавов и слоновой кости.

Конечно, щипцы для орехов есть в каждом индийском доме — простенькие и незамысловатые, из блестящего или тусклого металла, они используются ежедневно, поскольку различные виды орехов являются непременным компонентом обычной индийской стряпни. Однако подлинное — высокое — назначение щипцов станет понятным, если осознать, какую роль в общей культуре и субкультурах Индостанского полуострова играют плоды арековой пальмы (Areca catechu) — твердые орешки супари.

Индия ежегодно потребляет более 200 тыс. тонн таких орешков: арековые пальмы произрастают в жарком влажном климате, прежде всего вдоль побережья Аравийского моря, в Конкане. Плоды собирают недозрелыми, зрелыми и перезревшими; их высушивают на солнце, ъ тени или на ветру; их отваривают в молоке, воде или поджаривают на масле, выжатом из других орехов, — изменение технологии влечет немедленное изменение вкусовых качеств, а каждый новый вариант обладает своим названием и имеет свое предназначение. Среди индусских высоких и простонародных ритуалов (регулярных, календарных и экстраординарных) не существует такого, где можно было бы обойтись без плодов арековой пальмы. Любое, даже неритуальное мероприятие предваряется молитвой слоноголовому богу Ганеше, дарующему успех любому начинанию, а молитва Ганеше, в свою очередь, начинается с подношений божеству орешков су-пари. Во время церемонии бракосочетания орешек сначала прячут в складки одежды невесты, а потом жениха, и они поочередно прикасаются друг к другу, пытаясь обнаружить укрытое и таким образом, через ритуальную игру, преодолеть отчужденность официального знакомства. Принятие обета молчания сопровождается ритуалом раскалывания орешков супари; вдовец, отправляя определенные ритуалы, завязывает такой орешек, символизирующий присутствие его покойной жены, в дхоти (кусок ткани, прикрывающий бедра и ноги); поджаренные орехи обязательно подносят роженице; участники траурной церемонии для предотвращения собственной тяжкой смерти, возвращаясь домой, разжевывают сердцевину расколотого ореха, половину проглатывают, а другую сплевывают за порог. В предгорьях Гималаев девушек выдают замуж сначала за плод арековой пальмы, а потом за настоящего жениха, тем самым отводя раннее вдовство; в Западной Бенгалии орешки супари кладут на ночь под подушку: привидевшиеся после этого сны содержат информацию о будущем; закапывая орешки в землю, создают противодействие стихийным бедствиям — как наводнению, так и засухе. Присутствие супари в любой церемонии очищает общую атмосферу и создает благостную ауру.

И все-таки звездный час орешка супари наступает, когда он, в измельченном виде, становится самым главным компонентом пана — традиционной индийской жвачки, известной по крайней мере с V в. до н. э., по мнению индийцев, придающей «цвет жизни» и, безусловно, являющейся яркой приметой всей южноазиатской культуры. Пан подносят индийским богам, им угощают гостей, переступивших порог дома, и завершают трапезу. Пана из рук влиятельного покровителя-мецената во все времена удостаивались наиболее талантливые поэты и певцы, художники и музыканты. На лист бетеля (Piper betle), нежной лианы, нередко растущей под арековой пальмой и обвивающей ее ствол, наряду с супари выкладывают щепотку гашеной извести размером с ноготь, кардамон, гвоздику, куркуму, кусочки мускатного ореха, камфору, табак, растительный мускус и прочее, а также добавляют несколько капель алкалоидного экстракта, приготовленного из акании катеху (Acacia catechu); все это ловко завертывают (наиболее искусные мастера придают свёртке форму лотоса или павлина) и отправляют в рот. При разжевывании бетелевой свёртки во рту появляется несколько противоборствующих ощущений — сладость и горечь, соленость и терпкость; сначала рот стягивает и создается ощущение, что его уже никогда не открыть, а потом поочередно и резко прошибает то жаром, то холодом. В результате усиленного жевания и химических реакций, в которые вступают составные части жвачки, рот наполняется обильной слюной кровавого цвета, которую периодически сплевывают, — именно этим объясняется происхождение огромного количества красных пятен на тротуарах индийских городов; в домах же используются плевательницы (сейчас, конечно, совсем простенькие, не такие, как были во дворцах у раджей и навабов, а теперь украшают музей Келкара). Пан надолго окрашивает губы, зубы и десны в красный цвет. Ему приписывают множество свойств, в том числе и лечебных: он является отхаркивающим и противоглистным средством, снимает тошноту и придает бодрость, производит санацию ротовой полости и устраняет неприятный запах и к тому же считается отменным эротическим стимулятором (дополнительно возбуждает ярко-красный цвет губ), и любовники, резвясь, зубами вырывают зажатую в зубах партнера свёртку, а лирики воспевают белое горло возлюбленной с такой нежной кожей, сквозь которую просвечивает струйка стекающего красного сока.

Может быть, именно поэтому наибольшее количество бронзовых и стальных ореховых щипцов из коллекции Каки Келкара имеют форму амурных пар, в основном известных своими фривольными похождениями персонажей из индийской мифологии, например бога Кришны и пастушки Радхи или индийского Купидона Камы и страстной Рати, его супруги. Щипцы отличают детальная продуманность композиции и безупречность исполнения, поскольку при раздвижении и соединении лопастей щипцов пары приходят в амурное движение, соприкасаясь друг с другом различными участками тел. Не меньше впечатляют и зооморфные типажи — с точно уловленной мышечной динамикой фигуры павлинов, коней, обезьян, — и элементы батальных сцен, например всадник, несущийся с копьем наперевес.

Уже в почтенном возрасте Келкар получил от индийского правительства бесплатный билет на проезд в вагонах первого класса и летел, словно выпушенная стрела, как только ему становилось известно о каком-нибудь новом экспонате. Он умело шантажировал своими годами и авторитетом владельцев, не торопящихся расстаться с редкой вещью, и чиновников, уныло тянувших законное оформление его дара: в 1970-х музей перешел в собственность штата Махараштры.

Описания и предписания, акты и грамоты, гороскопы и любовные трактаты, проза, поэзия, грамматики, ноты — кажется, в Индии только и делали что писали. Конечно, не сразу чернилами — первоначально металлическим стилом выдавливали строки на пальмовых листьях, вернее, на нарезанных из листьев страницах, и засыпали надрезы порошком, приготовленным из плодов кундри, чернильного орешка; сочился сок, смешиваясь с порошком и застывая на века. По поводу первенства в отношении собственно чернил Индия дискутирует с Китаем, но, во всяком случае, во всем мире тушь лучшего качества называют India ink — «индийские чернила». Правда, в отличие от скребков для пяток чернильницы в местах древних раскопок не попадались, и в коллекции Каки Келкара собраны в основном чернильные емкости XVIII–XIX вв. Впрочем, Кака всегда объяснял, что его не интересует древность как таковая, а печалит покидающая нашу жизнь эстетика. Выполненные из серебра и золота, меди и бронзы, в форме слонов и верблюдов (с рубиновыми глазами и с закрывающей отверстие крышкой, решенной в виде погонщика), львов и павлинов, храмовых куполов и крепостей — эти чернильницы были вовсе не уникальными творениями искусства в момент их создания (ремесленник выполнял обычную работу), но утилитарными предметами повседневного обихода — надежными, добротными, правильными, т. е. этическими, а поэтому и эстетическими — вследствие надлежащего в индийском мировоззрении совпадения того, что хорошо, с тем, что красиво. Ряд чернильниц имеют дополнительные отверстия для песка и ручки, украшены кисточками и помпончиками; к некоторым приделаны цепочки, чтобы прикреплять необходимый предмет к седлу коня во время обычных переездов или военных походов. Дум дудум — бьет барабан — дум-дудум, / Пробуждая Пуну из сахарного сна, — так, с описания момента военной тревоги, начинается одно из стихотворений Каки Келкара, верного по преимуществу исторической тематике, и прежде всего событиям XVIII в. Впрочем, героическая патетика «Проживающего в безвестности» отмечена не размышлениями о перипетиях истории или точной хронологией событий (и Пуну он воспевает не как патриот родного города, а вспоминая о ее столичном величии, когда она была центром могущественного Государства маратхов, в XVIII в. раскинувшегося на большей части современной Индии), но броскостью и яркостью этнографических деталей, так хорошо ему знакомых: описывая воина, проснувшегося под сигнал тревоги и мигом вскочившего на коня, Кака не забывает упомянуть и о чернильнице, заблаговременно прикрепленной к седлу!

Точный и обязательный, Кака приходил на вокзал за час до отправления поезда (на всякий случай, как и воин, заранее побеспокоившийся о чернильнице); поджидая гостей, за полчаса выходил к дверям. Мог быть жестким и резким, но и любил хвалить за дело — щедро, от всей души.

Будучи, как и большинство хранилищ, местом достаточно спокойным, музей Келкара в пуританской Пуне был (и остается) весьма удобным для романтических свиданий — там можно, не опасаясь огласки, подержать друг друга за руки. В юности, когда я училась в Пунском университете, там назначали встречи и мне, и однажды, зашептавшись, мы с приятелем прошли за какую-то занавесочку и оказались в личных покоях Каки Келкара, и материально, и духовно естественно продолжавших музей. Он вышел навстречу в тюрбане, дхоти и просторной белой рубахе, понимающе улыбаясь, задал два-три вопроса, мягко развернул нас и, слегка подталкивая в спину, вывел обратно в зал. «Два-три дня не приходите, жду Индиру Ганди», — предупредил он при прощании. Позже мы познакомились с Какой поближе; оказываясь в той части города, я забегала к нему поболтать, он без устали демонстрировал новые находки, а как-то, когда разгулявшийся муссон выливал без передыху тонны воды, Кака оставил меня ночевать — между кальяном и сундуком в медном сплетении на кровати XVIII в., в окружении зеркал и миниатюр XVII в., с теплящимся светильником XVI в. Индира Ганди (как и многие другие премьер-министры, и не только Индии) действительно посетила музей и оставила восторженную запись в книге посетителей, отметив: «Устойчивое несовпадение в нашей сегодняшней жизни предмета искусства с повседневной деталью обихода снижает цельность человеческой личности». Она предложила Келкару отправиться в путешествие по ведущим музеям мира — правительство Индии намеревалось оплатить все затраты. Но вскоре после этого он сломал шейку бедра, перенес операцию, и только было снова забегал по лестницам вверх-вниз, как умерла его жена, преданная Камла-баи, — они прожили вместе 67 лет. Келкар рыдал, писал стихи: Биение сердца моего слышала только ты… Подожди, скоро свидимся — ты, я и сын… Урну с прахом жены хранил в изголовье, завешав соединить ее прах со своим; в его глазах застыло отчаяние и одиночество, и он с головой ушел в музейные дела. Он еще успел подготовить новую экспозицию — «Быт женщины в XIII–XIX вв.», разместил ее в отдельном помещении, которому присвоил имя Камла-баи Келкар. Умер Кака в апреле 1990-го, на десять лет пережив жену, в музее имени Раджи Динкара Келкара, расположенном по адресу: 1377–1378, Шукравар Петх, г. Пуна, Индия.

ИНДИИСКИЕ ЕВРЕИ

Тема эта — не моя, но вследствие совпадения ряда обстоятельств она «запульсировала» во мне, и чтобы от нее освободиться, я решила выговориться. Обстоятельства были следующие: во-первых, в самолете, по дороге в Бомбей, и потом в поезде, увозящем меня в Пуну, я читала книгу Салмана Рушди «Прощальный вздох Мавра» (то, что ниже набрано курсивом, — цитаты из нее); во-вторых, в Пуне всех делегатов международной конференции разместили в гостинице в двух шагах от синагоги — второй по величине в Индии, и ее строго-торжественный силуэт (с башней высотой около 30 м) прекрасно просматривался из окна моего номера и зала заседаний; в-третьих, среди участников конференции оказался Идор из Израиля — мой приятель, а вернее, в соответствии с индийской традицией, мой «брат по гуру» (язык маратхи мы с ним изучали в разное время, но у одного учителя).

В одних городах их называют «красными церквами», потому что многие из них построены из красного кирпича, в других — «мечетями», потому что такое название дает им индусское большинство, отсекая чужеродным словом сакральное пространство иноверцев. Индийские синагоги безупречно чисты и ухоженны, их любовно выписанная архитектура надолго удерживает внимание.

Старая Флори Загойби… выслушала запинающееся признание сына в запретной любви. Клюкой она прочертила в пыли линию. С одной стороны — синагога, Флори и ее история; с другой — Абрахам, его богатая подружка, весь мир, будущее — все нечистое. Закрывая глаза и отгоняя от себя запах Абрахама и его заикание, она вызвала прошлое, прибегая к воспоминаниям, чтобы предугадать тот момент, когда ей придется отвергнуть единственного сына, потому что это было неслыханно, чтобы кочинский еврей женился за пределами общины; да, используя свою собственную память и извлекая из ее глубин долгую память своего племени… белые евреи Индии, сефарды из Палестины, прибыли в большом числе (примерно около десяти тысяч) в 172 г. н. э., спасаясь от римских преследований. Расселившись в Кранганоре, они поступили на солдатскую службу к местным князькам. И когда-то сражение между правителем Кочина и его противником, Заморином из Каликута, пришлось отложить, потому что еврейские солдаты не стали бы биться в субботний день (Sabbath).

Самыми известными в Индии до недавнего времени были общины кочинских евреев, или евреев Малабара (западного побережья юга Индии), говоривших на языке малаялам, и бене-Израиль — «дети Израиля», маратхиязычные евреи, жившие в прибрежных районах к югу от Бомбея, в Бомбее и Пуне. Трудно сказать, как и когда они появились в Индии. Рушди предлагает одну из гипотез, относящихся к кочинским евреям. По поводу бене-Израиль существует две версии — об их арабских (потомки племени Иуды, мигрировавшего в Египет) и вавилонских (через Палестину и Верхнюю Месопотамию) корнях, а временем их прихода в Индию считается VI век. В собственных преданиях бене-Израиль относительно давности их проживания в Индии фигурирует сходная цифра — 14 столетий — и следующая легенда: корабли, перевозившие евреев, разбились о рифы возле деревушки Навгаон к югу от Бомбея, спаслись только семь супружеских пар, которые дали жизнь последующим поколениям бене-Израиль. Еще в конце XIX в. в Навгаоне показывали два кургана (сейчас их уже нет), которые считались могилами погибших при кораблекрушении евреев, а многие бене-Израиль носят фамилию Навгаонкар («выходец из Навгаона»). Сейчас на этом месте в память о еврейских первопроходцах и как символ самого древнего кладбища бене-Израиль воздвигнут величественный монумент высотой около 10 м, за которым ревностно ухаживают Всеиндийская еврейская федерация и Ассоциация еврейского благоденствия.

О преуспевающая община! Воистину, она процветала. И в 379 г. н. э. парь Бхаскара Рави Барман I пожаловал Иосифу Раббану небольшую вотчину— деревню Анджуваннам около Кранганора. Медная табличка с выгравированным указом о дарении в конце концов оказалась в синагоге, во владении Флори… Ее взгляд все еще был далеко в прошлом, цепляясь за еврейские кешью и арековые орешки и хлебные деревья, за колышущиеся поля еврейского масличного рапса, сбор еврейского кардамона — ведь разве не в этом был залог процветания еврейской общины?

Иммунитетная грамота на медных пластинках, выданная Иосифу Раббану, предполагаемому лидеру кочинской еврейской общины, закрепляла за ним наследственное право на сбор налогов. Она действительно существует, но, по последним данным ученых, никак не может датироваться ранее чем X–XI вв.

80 % всех индийских евреев — бене-Израиль. Они получили в Индии и другое название — «шанвар тели», т. е. «субботние маслобойщики», поскольку, вписавшись в индийскую кастовую систему, заняли в ней отдельную профессиональную нишу и сохранили субботу в качестве дня отдыха. Похоже, никто их особенно не притеснял, так как в масле нуждались как индусские, так и мусульманские правители, и евреи, чьи священные книги погибли во время кораблекрушения, постепенно утрачивали свою идентификацию, вступали в брачные союзы с местными жителями, перенимали их одежду, если не имена, то фамилии и даже в какой-то степени религиозную обрядность.

Так было, пока в тех краях несколько веков назад не появился некто Давид Рахаби, пришедший откуда-то из Аравии. Давид то ли знал от кого-то о не совсем обычных индийцах и посчитал своим религиозным долгом вернуть их в тенёта иудаизма, то ли обнаружил их после своего прибытия и, узнав о том, что они соблюдают субботу и практику обрезания и имянаречения на восьмой день после рождения, стал к ним приглядываться. Легенды повествуют о том, как Давид устроил что-то вроде испытания, чтобы проверить истинность и чистоту тамошних евреев: однажды он отправился на базар и накупил там разной рыбы. Хозяйка дома была весьма удивлена, увидев среди принесенного Давидом и то, на что наложен традиционный запрет, но молча выбрала рыбу с плавниками и чешуей и приготовила так, что развеяла последние сомнения Давида. Давид принялся за дело: стал распространять священные книги, учить ивриту и строить синагоги (среди каких евреев проповедовал Давид — сказать трудно, но первая в Индии синагога была построена в Кочине кочинскими евреями в 1568 г. и ее до сих пор называют «Тадж Махалом индийских евреев» — Тадж Махал здесь употребляется как метафора архитектурного совершенства). Евреи стали отращивать пейсы и замыкаться в рамках своей общины, появилось деление на «черных» и «белых». «Черными» считали потомков смешанных браков, низших по сравнению с «белыми»; «черные» и «белые», как классические индусские касты, не садились за совместную трапезу и «не обменивались дочерьми», т. е. не вступали в матримониальные отношения.

Но Абрахам был весь в любви и, чувствуя, что его возлюбленная подвергается нападкам, раздраженно обронил, что, «во-первых, если ты посмотришь на веши непредвзято, то увидишь, что и сама ты прибежала не самой первой», подразумевая, что черные евреи прибыли в Индию задолго до белых, спасаясь бегством из Иерусалима от полчищ Навуходоносора еще за 587 лет до нашей эры, и если она (Флори Загойби. — И. Г.) не принимает их во внимание, потому что они перемешались с местными и давным-давно растворились, то были, например, и евреи, которые пришли из Вавилонии и Персии в 490–518 гг. н. э.; и немало веков пролетело до того момента, когда евреи открыли свою лавку в Кранганоре и потом в городе Кочине (некий Иосиф Азаар и его семья, как всем известно, перебрались туда в 1344 г.), и даже из Испании евреи начали прибывать только после их изгнания оттуда в 1492 г., и в числе первых — семья Соломона Кастильи…

Евреи мигрировали в Индию в разное время и разными путями. Соломон Кастилья, муж Флори, позднее бросивший ее и бежавший с португальскими моряками, сама Флори (ее предки, по Рушди, переселились в Индию в 1542 г.) и их сын Абрахам, все-таки женившийся на христианке Авроре (наследнице португальских торговцев специями) и ставший впоследствии отцом Мавра, главного персонажа «Про-шального вздоха Мавра», — потомки сефардов — евреев из Испании. И уж никак нельзя обойти молчанием «багдадских евреев», двинувшихся в Индию в 30-е годы XIX в., проживших там исторически недолго и оставивших на ее земле монументально-неизгладимый след.

Предки Давида Сассуна (1792–1864) между XII и XV вв. жили в Испании, и кто-то из них даже возглавлял еврейскую общину Толедо. И когда одна волна испанских евреев двинулась более или менее прямым путем в Индию, предки Давида Сассуна мигрировали в Багдад, тогда входивший в состав Османской империи. Семья Сассунов пользовалась большим уважением, ее члены занимали высокие финансовые посты (вплоть до государственного казначея) у турецких пашей, отец Давида был официальным лидером евреев Месопотамии. Процветал и Давид, но все-таки, не чувствуя себя в полной безопасности от то и дело возобновлявшихся гонений, перебрался сначала в Персию, а оттуда (в 1832 г.) в Бомбей. Давид Сассун занялся торговлей с Месопотамией, Персией, Китаем и Японией. Закрепляя связи с Англией, отправил в Лондон своего третьего сына, тоже Давида, вскоре открывшего филиалы фирмы в Манчестере и Ливерпуле. Давид-отец меценатствовал — строил синагоги и школы для еврейских детей, библиотеки и больницы. 150 лет бесперебойно функционирует библиотека Давида Сассуна в Бомбее. В Пуне расположена больница Давида Сассуна — одна из крупнейших индийских государственных больниц, прославившаяся авангардными исследованиями в разных областях медицины и виртуозным мастерством ведущих специалистов. И величественную пунскую синагогу, чей силуэт постоянно отвлекал мое внимание от докладов международной конференции, также построил Давид Сассун: в ее аккуратно-пустынном дворе и покоится прах неутомимого багдадского еврея Давида Сассуна, умершего в Пуне от лихорадки в 1864 г.

Все это поведал мне «брат» Идор, сопровождавший меня во время осмотра синагоги. Идор предварительно позвонил Давиду Соломону, смотрителю синагоги, и попросил разрешение на посещение в неурочное время — она теперь бывает открыта только по субботам, в дни календарных праздников и традиционных ритуалов. Давид Соломон — бене-Израиль, и когда-то присутствие его предков не приветствовалось в синагоге багдадских евреев, считавших тех неровней, но теперь, когда в самой Пуне багдадских евреев не осталось вовсе (только в Бомбее — шесть семейств), а количество бене-Израиль сократилось до 60 домов (около 300 человек), Давид Соломон по просьбе потомков семейства Сассунов, раскиданного по всему свету, принял на себя функции смотрителя синагоги на общественных началах (сам он работает в конструкторском бюро). Соломон с гордостью показал мне недавно установленный компьютер (подарок какой-то зарубежной еврейской общины) и рассказал, что ребятишки учат с его помощью иврит, что уже установили модем и синагога оказалась первым в Индии религиозным учреждением, получившим выход в Интернет.

Старший сын Давида Сассуна — сэр Альберт Абдулла Давид Сассун (1818–1896) — ни талантом, ни предприимчивостью, ни филантропическими наклонностями не уступал отцу. Унаследовав огромную империю, он не только приумножил ее богатство и влияние, но и внес принципиальной важности вклады в три области: во-первых, основал в Индии банковское дело в его современном понимании, и один из самых влиятельных современных индийских банков — Банк Индии — его детище; во-вторых, заложил основы современной текстильной промышленности, построив десятки фабрик по производству хлопчатобумажных и шелковых тканей; в-третьих, придал Бомбею то своеобразие, которое делает его уникальным индийским городом, — благодаря спонсорству сэра Альберта в Бомбее были сооружены десятки неординарных зданий, установлены (естественно, сохранившиеся до сих пор) памятники членам британской королевской семьи. Вершиной его коммерческого и индустриального гения стало строительство в бомбейской гавани первых на западном побережье Индии мокрых (плавучих) доков, раскинувшихся на гигантской площади и, безусловно, впоследствии определивших и закрепивших промышленно-торговое лидерство Бомбея. А в связи с визитом в Бомбей герцога Эдинбургского сэр Альберт подарил городу орган. Кстати, триумфальная арка «Ворота Индии» (через которую впоследствии, в 1947 г., торжественно прошли последние английские солдаты, покидавшие ставшую независимой Индию) — сооружение, начатое позднее в честь официального визита в Индию короля Георга V и королевы Мэри и превратившееся в полноценный символ Бомбея, было завершено благодаря спонсорским пожертвованиям еврейской общины Бомбея. В 1868 г. в знак признания заслуг Альберт, сын Давида, был удостоен титула рыцаря, в 1879 г. одна из ведущих английских газет назвала его «индийским Ротшильдом», а в 1890 г. ему присвоили титул баронета.

Отошедши от дел, сэр Альберт перебрался в Лондон и был избран вице-президентом Англо-еврейской ассоциации. Невесткой сэра Альберта, к слову, стала Алина Каролина из французских Ротшильдов, а его внук, сэр Филипп Альберт Густав Давид (1888–1939), прославился дипломатическими способностями, даром светского общения и вкладом в развитие военно-воздушных сил Великобритании. Двое из оставшихся в Бомбее деятельных членов разветвленного клана Сассунов впоследствии занимали пост мэра города. Из весьма многочисленных Сассунов, разными путями осевших в разных странах земного шара, было бы неудобным обойти молчанием Видала Сассуна (уж и не знаю, кем по родственной линии он приходится Давиду Сассуну), чье имя прочно закрепилось и на российских просторах как указание на геометрический стиль в укладке волос и название целой армии шампуней.

На тенистой еврейской аллейке возле Маттанчерийской синагоги возникли пожилые мужчины в закатанных брюках и женщины с седеющими пучками и стали величественными свидетелями ссоры. Над рассерженной матерью и ответствующим ей сыном распахнулись голубые ставни, и в окнах появились головы. Рядом, на кладбище, на могильных памятниках колыхались надписи на иврите, словно в сумерках полуспущенные флаги на мачтах. В вечернем воздухе — запах рыбы и специй.

Международная конференция завершилась, Идор отправился в Израиль, а я съехала из гостиницы с видом на синагогу и осталась в Пуне еще на месяц, чтобы заняться своими обычными, совсем нееврейскими делами. Что-то мне, впрочем, мешало сосредоточиться, я осознала это «что-то», села на авторикшу и поехала в Растапетх — типичный индийский квартал, густо застроенный небольшими домишками, — там, в Еврейском проулке, находилась действующая синагога бене-Израиль. Тоже из красного кирпича, огороженная крепкой стеной, она потрясла меня своей какой-то надменной чужеродностью. Я вошла во двор и увидела… Раису Самуиловну— такой, во всяком случае, осталась в моей памяти бабушка одной моей подруги — полной, белолицей, с тугими завитками черно-седых волос. Она оказалась женой смотрителя, и мы разговорились на чистом маратхи. «Раиса Самуиловна» пожаловалась на плохое самочувствие и рассказала, как дорого стоят различные медицинские анализы. Рядом с нами бегали ее внучки — белолицые девчушки невероятной красоты с огромными черными глазищами. Естественно, поговорили и о них. Я попросила разрешение осмотреть синагогу, она достала ключи и уже на ступеньках спросила, еврейка ли я. Услышав отрицательный ответ, «Раиса Самуиловна» резко спрятала ключи и сказала: «Уходи, нечего тебе здесь делать». Я попыталась объяснить, надеясь, что наш общий маратхи — панацея, но она недружелюбно повернулась ко мне спиной и, забрав девчушек, скрылась в дверях своего домика, расположенного тут же.

Сфотографировать синагогу было невозможно — плотная ограда и скученность внешних построек не позволяли отойти на нужное расстояние. Пока я пыталась как-то пристроиться с фотоаппаратом, во дворе появился мальчик лет 15–16. Десятиклассник Даниэль Гадкар (типичная маратхская фамилия) представился как «социальный работник», тесно связанный с повседневной деятельностью синагоги. Он учит иврит, который преподает Сэм Давид, профессор биологического факультета Пунского университета и глава попечительского совета синагоги. По окончании школы Даниэль уедет в Израиль, родители его останутся в Пуне. Во время нашего разговора с улицы зашел и сам смотритель, к нему приблизилась жена и быстро сообщила информацию обо мне. «Уходите, у нас сейчас будет намаз», — обратился он ко мне. «Да какой же намаз?» — изумленно переспросила я. «Так называется наша молитва, а ваши христианские словечки нам ни к чему, убирайтесь». Мне, конечно, стало обидно, и сначала я хотела дождаться Сэма Давида, к которому у меня были рекомендации от Идора, а потом передумала: объем моей собственной исследовательской работы и издательские обязательства по международному сборнику были столь велики, что в плотный график месяца еврейская тематика никак не встраивалась, и я ретировалась.

После того как Соломон оставил ее и скрылся, Флори стала хранительницей голубых изразцов и медных табличек Иосифа Раббана, отстаивая свое право на этот пост с постоянно вспыхивавшей свирепостью, которая подавила весь ропот противоборствующей стороны в связи с этим назначением. Под ее защитой оказались не только маленький Абрахам, но и пергамент с Ветхим Заветом, на страницах которого — с потертыми краями, похожими на старую кожу, — плыли ивритские буквы, и полая золотая корона, подаренная (в 805 г. н. э.) махараджей Траванкура. Она провела реформы. Когда верные приходили к службе, заставляла их снимать обувь.

Что представлял собой ритуал молебна общины бене-Израиль до прихода Давида Рахаби, сказать трудно, после же его вмешательства богослужение стало строиться по левитическим нормам. Индийские евреи отмечают нормативные еврейские праздники, иногда, впрочем, поясняя их с помощью того индийского языка, который стал для них родным. Так, например, йом-кипур бене-Израиль называют «праздником закрывания дверей», но не потому что йом-кипуром заканчивается серия осенних праздников и Господь Бог, приняв решение по поступкам людей в предыдущем году, закрывает двери рая, а потому, что они привыкли проводить его — в знак искупления — за закрытыми дверьми. А пурим называют «праздником холи», поскольку по времени он практически совпадает с индусским фестивалем холи. Аромат индуизма, а иногда и ислама, уловим и в ряде других случаев. Обветшалые свитки Торы должны храниться в генизе — полуподвальном помещении под алтарем, — являя собой, таким образом, уникальный материал по палеографии иудаизма. Индийские же евреи предпочитают опускать вышедшие из употребления свитки в воды близлежащей реки — так обычно поступают индусы с попорченными или отслужившими свой срок изваяниями. В то время как евреи других стран после разрушения Второго храма (I в. н. э.) отказались от использования благовоний, индийские евреи применяли их вплоть до середины XIX в. Женщины, приносящие «назаретский обет» (правильно — «назорейский», но индийские евреи, видимо, смешали Назарет с назореями), чтобы получить потомство мужского пола, в случае успеха не сжигают первые остриженные волосы наследника, а опускают их в воду — так поступают в сходных случаях индусы, располагающие широким спектром обетов, направленных именно на приращение семейства за счет сыновей, необходимых для совершения важных жизненных обрядов. До недавнего времени отправляющему ритуал служителю подносили приготовленную печенку дичи или козла — этот обычай весьма популярен в обрядовых действах, связанных с локальными деревенскими божествами индуизма, где в первую очередь «кормят» божество, а потом — жреца. Во время разных церемоний использовали малиду (персидское слово) — круглые сладости из риса, молока и сахара-сырца, характерные для церемониала вокруг гробниц мусульманских пиров. Оставшиеся в Пуне бене-Израиль все еще называют своих священнослужителей арабским словом казн.

Там не было двух одинаковых. Изразцы из Кантона, приблизительно 12 х 12, завезенные в 1100 г. н. э. Иезекиилем Рабхи, покрывали полы, стены и потолок маленькой синагоги. Они давно начали обрастать легендами. Некоторые говорили, что если достаточно долго вглядываться, то в одном из бело-голубых квадратов можно найти собственную историю, потому что изображения на изразцах могли меняться и менялись из поколения в поколение, рассказывая о судьбах кочинских евреев. Другие все же были убеждены, что изразцы являлись предсказаниями, ключ к пониманию которых был утерян в череде проходящих годов.

Иезекииль Рабахи (у Рушди — Рабхи), вполне историческая личность, от имени голландской Ост-Индской компании осуществлял вывоз с Малабарского побережья кардамона, перца и изделий из сандала. Вполне вероятно, что по просьбе кочиннев он и привез из дальних поездок то, что придало их синагоге уникальность и загадочность. В синагоге, построенной Давидом Сассуном, всегда горит Неугасимая лампада (эш талид — «вечный огонь»), установлены скиния Завета (арон ха-кодеш — «шкаф святости») для хранения свитка Торы и алтарь, на который во время службы выкладывается свиток. Меня поразили невероятной красоты оконные витражи и величественные, с искусной резьбой, отлакированные деревянные кресла — одно для пророка Илии, другое — для человека, удерживающего на своих руках младенца во время церемонии обрезания. А наш общий с Идором гуру был весьма расстроен, что меня не пустили в синагогу в Еврейском проулке Раста петха. Сам он когда-то посетил ее вместе с Идором и был заворожен ее внутренним убранством.

Они уже почти все ушли, евреи Кочина. Осталось меньше пятидесяти, а молодые отбыли в Израиль. Это последнее поколение, и сделаны приготовления, чтобы синагога отошла к правительству Кералы, которое превратит ее в музей. Последние беззубые холостяки и старые девы греются на солнце в «бездетных» переулках возле Маттанчери. И это тоже пресечение рода, достойное скорби; не истребление — такое, как произошло в других местах, но все же тем не менее конец истории, на изложение которой ушло два тысячелетия.

Маттанчерийская синагога, о которой пишет Рушди, — сейчас единственная действующая на юге Индии; она считается одной из красивейших в мире. Рядом, в округе Эрнакуламе, одна из двух синагог используется своим еврейским владельцем под цветочный бизнес, в другой устроена еврейская птицефабрика (торговля птицей и яйцами — традиционное занятие «черных» евреев). Единственная в мире (как мне рассказали) золотая скиния Завета, выполненная из 300 золотых соверенов, была вывезена из эрнакуламской синагоги и теперь находится во вновь отстроенной синагоге в Израиле, в месте компактного проживания бывших кочинских евреев. Исход евреев из Индии начался в 1950-х, и сейчас в Израиле проживает около 50 тыс. индийских (так их там называют) евреев: около 5 тыс. — выходцы из Кочина, остальные 45 тыс. — маратхиязычные бене-Израиль. По-разному складываются их судьбы. Кочинские евреи занимаются в основном сельским хозяйством, а бене-Израиль предпочитают службу в государственных учреждениях, армии и оборонной промышленности. Верховный раввинат Израиля возражал против заключения браков между бене-Израиль и другими евреями на том основании, что бене-Израиль были лишены возможности соблюдать раввинские нормы, регулирующие вопросы брака и разводов. Компромисс был достигнут в 1964 г., когда бене-Израиль были провозглашены «полноценными евреями», но раввинат оставил за собой право определять легитимность того или иного брачного союза. Идор рассказал мне, что среди израильских бене-Израиль достаточно остро стоит проблема алкоголизма, и он лично считает судьбу членов именно этой общины — переехавших ли в Израиль, оставшихся ли в Индии — в высшей степени трагичной. Впрочем, он затруднился объяснить, а может быть, я не поняла, почему судьба общины бене-Израиль трагичнее судеб других еврейских общин.

Вероятно, здесь можно было бы поставить точку, если бы не четвертое обстоятельство, наверное сильнее всего «пульсировавшее» в моей накрепко привязанной к маратхиязычному региону душе. Раз в два-три года в различных странах, где проживают носители языка маратхи, устраивается Всемирный съезд маратхи. Один из таких съездов состоялся в октябре 1996 г. в… Иерусалиме! Инициаторами его проведения именно здесь были евреи бене-Израиль, а гостями — маратхи из Индии, США, Канады, Великобритании, Маврикия и дру гих стран. В Израиле же на языке маратхи издается несколько газет и ежеквартальный журнал под названием «Майболи» («Материнский язык»). Издатель журнала Флора Сэмуель до ухода на пенсию преподавала санскрит в Ивритском университете Иерусалима, а теперь учит детишек бене-Израиль языку маратхи. Бенджамен Якоб, лидер Ассоциации индийских евреев в Израиле, сказал: «У нас израильское 1ражданство, и иудаизм — наша религия, но наша культура остается индийской».

Послесловие. После того как статья об индийских евреях была опубликована в «Независимой газете», я снова побывала в Пуне, заглянула в «красную церковь» и подарила Давиду Соломону экземпляр газеты, украшенной фотографиями и пунской синагоги, и его самого. Смотритель был тронут и немедленно освободил для статьи место под стеклом в витрине с прочими дорогими экспонатами. Он намеревался посвятить меня во все новости, связанные с жизнью еврейской общины Пуны, но я торопилась по другим делам и быстро распрощалась. Из совсем недавних пунских газет я узнала, что в Иерусалиме скончалась Флора Сэмуель — пропагандист языка маратхи и индийской культуры в Израиле.

ЦЫГАНЕ, ВЫХОДЦЫ ИЗ ИНДИИ

Известная как «страна чудес», Индия в действительности подарила миру много чудесного, в том числе и цыган, ставших на многие столетия «забытыми детьми» Индии.

Первое дошедшее до нас упоминание о цыганах в Европе датируется 1100 г. и было обнаружено в записях монаха из монастыря на горе Атос в Византии. Он делился впечатлениями о людях, называемых Ascincan и в Константинополе слывших за искусных колдунов. А через два с небольшим века уже туг и там обнаружились смуглые люди с черными вьющимися волосами и блестящими глазами, разодетые в яркие наряды: архивы Крита сообщают о них в записях 1322 г., Корфу— 1346 г., Пелопоннеса— 1370 г., германского Гильдешайма — 1407 г., Базеля — 1414 г. Покорение цыганами Европы было поистине триумфальным: они показывали привратным стражам очередного средневекового города «защитные» письма — то от папы Мартина V, то от императора Священной Римской империи Сигизмунда. Ловкие подделки производили впечатление, и цыган, к тому же щеголявших такими вескими для Европы титулами, как «граф», «барон» или «маркиз», встречали приветливо и, случалось, одаряли не только радушием, но и чем-нибудь более существенным.

По прибытии в Париж цыгане рассказали историю, которую впоследствии они сами, а затем и историки назвали «великим трюком»: по их словам, они были изгнаны со своей родины — Малого Египта (и никто не усомнился в существовании такой страны) — сарацинами, бродили по Богемии и Германии и в конце концов обратились к милости папы Римского, который отпустил им грехи и наложил епитимью, приказав совершить паломничество ко всем главным святыням Европы. Этой же миграции, как они рассказывали по другому поводу, предшествовало общее проклятие, тяготеющее над их родом и связанное с тем, что из страха перед фараоном их предки отказали в приюте Святому семейству, гонимому царем Иродом и оказавшемуся в Египте. И тогда Бог разгневался и приговорил их к вечному бродяжничеству, презрению и ненависти со стороны людей.

И хотя поначалу встречи бывали радушными, цыганское попрошайничество, мелкие кражи и ловкие проделки, с одной стороны, и неумение и нежелание сливаться с окружающей средой — с другой, приводили к тому, что их предавали анафеме как «колдунов и предсказателей», изгоняли из города, объявляли вне закона и жестоко преследовали. К тому же поскольку они приходили с территорий, занятых мусульманами, то христианская Европа не могла не заподозрить в них и проводников ислама. Например, в той же Франции в 1561 г. парламент Орлеана принял указ «извести всех цыган железом и огнем». В 1725 г. прусский король Фридрих Вильгельм I приговорил всех цыган старше 18 лет к повешению независимо от пола. В Богемии каждой цыганке должно было отрезаться правое ухо, а в Силезии и Моравии — левое. Уничтожение цыган было официальной политикой фашистской Германии, и в годы Второй мировой войны их погибло около 20 тыс. Во всяком случае, не существует страны, не пытавшейся (и, как правило, безуспешно) выдворить цыган за свои пределы, если уж они не хотели или не могли быть как все. В одном из стихотворений английский поэт Уильям Вордсворт воскликнул: Судьба взрастила их / изгоями общин людских!

Кстати, прозвания цыган (английское — gypsy, испанское — gitano, греческое — guphtos, албанское — evgit) отражают поверье об их египетском происхождении. Возможно, они и сами в это верили, характеризуя себя как «народ фараона». Во Франции о них говорилось и как о bohemien, т. е. пришедших из Богемии. Русское «цыган» (а в России они появились в XV–XVII вв., и, объясняя в толковом словаре значение слова «цыган», В. Даль пишет лишь «обманщик, плут, барышник, перекупщик»), немецкое Zigeuner, итальянское zingaro, безусловно, связаны между собой, но их этимология неясна. Сейчас уже цыгане разбрелись по всему свету, по разным оценкам, их от двух до шести миллионов. К началу XIX в. они добрались до Америки, а в XX — и до Австралии. Некоторые цыгане переняли оседлый образ жизни, а с ним (в какой-то степени) бытовые навыки и элементы культуры той страны, в которой это произошло, но все-таки большинство по-прежнему ведут кочевой или полукочевой образ жизни, используя для переездов крытые кибитки или (и это примета времени!) автомобили и автофургоны, живут замкнутыми коммунами и занимаются традиционными промыслами — они хорошие дрессировщики, музыканты и изготовители скрипок, прекрасные знатоки лошадей (а теперь уже и автомобилей), неплохие лудильщики и кузнецы, а их женщины, как и прежде, занимаются гаданием. Уникальной особенностью рома (как они себя называют), а вернее, стиля их бродяжничества по сравнению с другими все еще существующими кочевыми и пастушескими группами является то, что они бродят по всему земному шару, а не в определенном традицией регионе и не обходят стороной города — центры современной цивилизации. Известное пушкинское четверостишие Цыганы шумною толпой / По Бессарабии кочуют. /Они сегодня нал рекой/В шатрах изодранных ночуют/ или его же строки Встречал я посреди степей / Над рубежами древних станов / Телеги мирных цыганов, / Смиренной вольности детей по-прежнему справедливы практически для любой точки на земле.

Загадки происхождения цыган были частично разрешены в 1780 г. двумя немецкими филологами — Греллманом и Рудигером, обнаружившими (независимо друг от друга) удивительное родство между цыганскими диалектами и санскритом — языком древней Индии. Позже это было подтверждено учеными-лингвистами из самых разных стран, усилено данными антропологических исследований, и сейчас уже сомнений не вызывает, да и сами цыгане воспринимают Индию как «великое место», где когда-то проживали их предки, и с упоением поют песни из индийских фильмов, язык которых они к тому же понимают.

Загадкой остается другое: когда, как и почему предки цыган покинули Индию? На этот счет существует достаточное количество гипотез (бегство от начавшегося вторжения в Индию мусульман, хронические недороды и т. д.), но большинство из них объединяет предположение о том, что исход цыган из предгорных районов Северо-Восточной Индии состоялся в несколько этапов или несколькими миграционными потоками. Первый из них, вероятно, «выплеснулся» к концу I тысячелетия, и цыгане надолго задержались в Персии — во всяком случае, в их диалектах присутствует достаточно большое количество лексики фарси. Кстати, Фирдоуси в «Шах-наме» повторяет старую легенду о том, что иранский шах Бехрам Гур затребовал из Индии 20 тыс. искусных музыкантов — мужчин и женщин — для общегосударственных празднеств. Он был настолько покорен их исполнительским мастерством, что предложил остаться в его стране и выделил им землю, быков и зерно. Но музыканты не смогли превратиться в крестьян, и когда шах узнал, что к земле они не прикоснулись, а подаренных быков и зерно просто съели, он изгнал их из Персии. Далее цыгане проникли в Армению, Турцию, на Балканы и в Грецию. Другие группы прибыли в Европу через Египет, оправдывая данное им впоследствии имя.

Безусловно, кочевая жизнь цыган и их общение с разными народами не могли не сказаться и на их языке, но основной словарный фонд различных диалектов цыганского по-прежнему сохраняет удивительное сходство с индоарийскими языками их прародины. Слова, обозначающие родство, части тела, метеорологические феномены, простую еду, животных, обиходные прилагательные, глаголы и числительные, у цыган и, например, у маратхов похожи. Сравните: «ухо» в обоих языках — «кан», «человек» — «мануш», «божество» — «девата». «Гав» на цыганском — «деревня», а на маратхи — «город»; «баро» на цыганском означает «большой», и в том же значении выступает маратхское «бара».

И все-таки предки цыган — не маратхи (и не панджабцы, бенгальцы или гуджаратцы — представители других национальных регионов Индии). В самой Индии цыган больше всего напоминают… индийские цыгане, известные (как и в странах Европы) под самыми разными именами — банд зари, ламани, суклир и т. д. Они до сих пор бродят по всей стране, выделяясь среди оседлого населения не только традиционными цыганскими нарядами — широкими юбками и звонкими монисто, но и внешним обликом — смуглые по сравнению с бледнолицыми европейцами, цыгане светлее, выше и крепче телосложением, чем индийцы. И в Индии их соотносят с северо-востоком страны, откуда они разбрелись по всему Индостанскому полуострову, когда в начале II тысячелетия их края постигла засуха. Индийские цыгане занимаются перевозкой сельскохозяйственной продукции и гаданием, крадут скот и славятся пением и танцами. Как и повсюду, они притягивают любопытствующие взоры, но и отпугивают своим нежеланием вписаться в окружающий их мир.

НЕПАЛ, СЕВЕРНЫЙ СОСЕД

В Непале находятся Гималаи — самые высокие в мире горы, а на их вершинах расположена «обитель богов», поэтому именно здесь у смертных появляется надежда на общение с бессмертными. Нет ничего удивительного, когда эта надежда сбывается: страной правит монарх — живое воплощение индусского бога Вишну, — получивший благословение от Кумари — живой богини, проживающей в храме Кумари Бахаде дворцового комплекса Ханумандхока в столице государства Катманду. А в местечке Лумбини за 623 года до рождества Христова появился на свет Гаутама Будда — основатель одной из мировых религий — буддизма. Эта страна шагнула в XXI столетие задолго до остального мира: в 2002 г. непальцы отметили 2059 год по летосчислению Бикрама.

Расположенный между двумя соседями-колоссами — Индией и Китаем, — Непал кажется небольшим государством, хотя его территория, на которой проживает 25 млн. человек, равна 147 тыс. кв. км и превышает площадь Австрии и Швейцарии, вместе взятых. Шесть седьмых этой площади занимают горы, да и вся страна выглядит гигантской лестницей, величественно поднимающейся от низин-тераев к заоблачным высям Гималаев. На ступенях этого нерукотворного шедевра разместились аналоги всех природных зон земли — от субтропической до полярной. Друг от друга их отделяют всего 250 км. Южная кромка страны захватывает часть Индо-Гангской низменности — еще в начале XX в. тераи были покрыты густыми, труднопроходимыми джунглями, а сейчас это освоенная и плотно заселенная часть страны. Чуть к северу от тераев тянутся гряды «первой ступени» Гималаев — хребта Сивалика, иногда отроги хребта расступаются, обнажая обширные долины. Еще севернее расположены цепи хребта Махабхарат — «второй ступени» Гималаев. Между хребтом Махабхарат и Главным Гималайским хребтом протянулись долины, самая обширная из которых называется Катманду (букв, «деревянный храм»), здесь же находится и одноименная столица государства. Гордостью Главного Гималайского хребта являются восемь пиков, превышающих 8 тыс. м. Горные пояса протянулись с запада на восток, а главные водные артерии проходят с севера на юг — это всегда затрудняло связь между районами и наряду с другими факторами способствовало изоляции Непала от остального мира. В летнее время температура в долинах не превышает +30 °C, а зимой не опускается ниже +10 °C; климат умеренно-влажный, в год выпадает около 1420 мм осадков.

В VIII–VII вв. до н. э. на территории современного Непала, в долине Катманду, укрепилась династия Киратов, в которой сменилось 28 царей. Из IV в. до н. э. дошли сведения, что подданные Киратов торговали двадцатью разными видами шерстяных одеял. На рубеже III–IV вв. уже нашей эры Киратов потеснили Личчхавы, пришедшие из Индии и распространившие в Непале индусскую кастовую систему — четырехступенчатое иерархическое деление общества на брахманов-жрецов, кшатриев-воинов, вайшьев-торговцев и шудр-обслугу. О правлении Личчхавов обнаруживается немало сведений, зафиксированных в надписях на камнях. Так, в частности, Манадева II истово обожал свою матушку — надписи содержат сплошные панегирики в ее честь и рассказы о том, как она сопровождала своего царственного отпрыска на поле брани. Личчхавов сменили Тхакуры; один из них, Амсуварман, жил в семиэтажном дворце, инкрустированном драгоценными камнями и жемчугом; в моде были уши с нарочно вытянутыми мочками; дочь Амсувармана отдали в жены влиятельному тибетскому правителю, и она, вместе со второй женой тибетца — китайской принцессой, обратила его в буддизм. С XIII в. началось правление династии Малла — покровителей искусств и науки. Благополучие жизни сменялось междоусобицами, вторжением мусульманских завоевателей, мощными землетрясениями; повсюду возникали мелкие княжества, которые объединялись во временные союзы и распадались, не выдержав внешних ударов и внутренних интриг. Притхви Нараян Шах (1722–1774) оказался целеустремленнее других: его десятилетнее притязание на трон Катманду в 1768 г. завершились успехом — в день величания бога Индры, когда весь город был увлечен праздничными мероприятиями, войска предприимчивого князя беспрепятственно вошли во дворец. После Катманду натиска Притхви Нараяна Шаха не выдержали княжества Патан и Бхадгаон: начался процесс объединения земель. В пору расцвета Непал был вдвое обширнее, чем ныне, а Притхви вошел в историю государства как Строитель непальской нации. В 1792 г. была неудачная война с китайцами (до 1912 г. каждые пять лет пекинскому императору отправлялась установленная дань), а потом двухлетнее противоборство с войсками британской Ост-Индской компании, завершившееся подписанием в 1816 г. сомнительного «Договора о дружбе» — Непал потерял Сикким, плодородные земли-тераи, лишился монополии на торговлю с Тибетом; ему был навязан английский резидент, но все-таки в колонию он не превратился.

Напуганные власти закрыли страну для иностранцев. В 1846 г. юный племянник короля Джанг Бахадур Рана вместе с сообщниками, среди которых были шесть его братьев, устроил во дворце кровавую резню и провозгласил себя сначала главным министром, а потом и «махараджей»; свой пост и неограниченные полномочия он объявил наследственными, но передавались они не по прямой нисходящей, а по старшинству среди всех членов мощного клана: так при живом короле и его потомках установилась столетняя олигархия семейства Рана. Закрепив позиции, Джанг Бахадур отправился в Великобританию и Францию, познакомился с королевой Викторией, а по возвращении завел при дворе иные порядки — мужчин нарядил в одежду европейского покроя, а дамам повелел отвыкать от удобных сари и носить кринолины. Восхищенный европейской архитектурой, он инициировал строительный бум в неоклассическом стиле: многочисленные дворцы Рана, многие из которых впоследствии стали правительственными учреждениями, придают особо изысканный колорит непальской столице. Последующие правители, хотя и отменили практику сати (самосожжения вдов на костре умершего мужа), открыли несколько школ, колледжей и больницу и учредили в Катманду газету, все же рассматривали страну как собственное поместье, без устали перераспределяя земли, формально принадлежавшие короне, между ближайшими родственниками и непрестанно утоляя собственные прихоти за счет государственной казны.

Со временем обстановка вокруг Непала изменилась: в 1947 г. обрела независимость Индия, а в 1949 г. была провозглашена Китайская Народная Республика, войска которой на следующий же год вступили в Тибет. Постепенно накалилась ситуация и в Непале: возникшая партия Непальский национальный конгресс устремила свой взор к подлинному суверену Непала — королю Трибхувану Биру Бикраму Шаху. В ноябре 1950 г. под предлогом пикника Трибхуван выехал за пределы своего дворца, через некоторое время оказался в индийском посольстве в Катманду, а затем и в Индии. В Непале тем временем начались массовые волнения под эгидой Непальского национального конгресса, и в феврале 1951 г., после нескольких месяцев добровольного изгнания, король Трибхуван, увенчанный цветочной гирляндой, вернулся на родину и обратился к народу с «Королевским воззванием», обещавшим подлинную демократию. Еще в 1955 г. «отец нации» Трибхуван «открыл» страну для иностранцев, его наследник — король Махендра провел в 1959 г. первые всеобщие выборы, но, поразмыслив над их результатом, уже в 1960 г. арестовал кабинет министров, разогнал парламент и наложил запрет на деятельность всех политических партий. Новые выборы прошли после 1990 г., когда новый король, Бирендра Бир Бикрам Шах Дев (род. в 1945 г.), вновь вернул к жизни политические партии и оказался монархом при правительстве, сформированном победившей Коммунистической партией Непала (Объединенной марксистско-ленинской)! Потом была коалиция коммунистов и монархистов, а в конце 1990-х годов правительство единственного в мире «индусского королевства» (так записано в конституции 1991 г.) состояло из монархистов и конгрессистов.

Островерхие трехъярусные крыши непальских храмов, выступающие над остовом культового сооружения, поддерживаются по всему периметру деревянными балками. По утверждению С. Леви, известного французского востоковеда, стиль «пагод» — исконно непальский и существовал здесь задолго до того, как появился на Дальнем Востоке (кстати, известную Белую дагобу в Пекине выстроил в конце XIII в. прославленный мастер из Непала). Истинно непальскими являются и искусно вырезанные фигуры совокупляющихся в причудливых позах мужчин и женщин, а также людей и зверей, в изобилии украшающие деревянные подпорки храмовых крыш. Воспитанному в строгости христианской морали или исламских запретов путешественнику сочетание религии и эротики может показаться богохульством, но местные жители объясняют этот феномен по-своему: макушки храмов, полностью сработанные из дерева или декорированные большим количеством деревянных деталей, легко притягивают молнию. А молния — это богиня, к тому же вечная девственница. Завидев наслаждающиеся любовью пары, трио и квартеты, целомудренная богиня испытывает чувство жгучего стыда и бросается прочь.

Издавна каждое княжество в долине Катманду и даже каждый городской квартал имели свою живую богиню-покровительницу — Кумари (букв, «девственницу»), олицетворяющую богиню Кали, постоянную спутницу бога Шивы. Со временем культ живой богини стал государственным — храм официальной королевской Кумари расположен в Катманду неподалеку от дворца. Огосударствление этого обычая теряется во глубине веков, но его первостепенное значение в духовной жизни Непала подтверждается многочисленными легендами. Согласно одной из них, в VIII в. девочка клана Шакъя (клан Гаутамы Будды) утверждала, что является земным воплощением Кумари-Кали. Разгневанный повелитель княжества отправил ее в изгнание, но, поддавшись яростному напору собственной супруги, повелел доставить ее обратно и запереть в храме. Согласно другой легенде, последний правитель династии Малла любил играть в кости с богиней Таледжу (она же Кали). Однажды он воспылал к ней неудержимой страстью, и возмущенная его приставаниями богиня сказала, что больше не вернется. Король вымолил прошение, и Таледжу (уже в облике вечно юной девственницы) предстала перед ним снова.

Живая богиня избирается из 4-5-летних девочек из клана Шакья, потомственных ювелиров по золоту и серебру. Ее тело должно быть безупречным, соответствуя 32 определенным параметрам: ногти на руках должны быть хорошей формы, а пальцы на ногах — длинными; прожилки на руках и ногах должны проглядывать, как на утиных лапках, а язык должен быть небольшим и изящным; ресницы должны быть, как у коровы, а шея напоминать раковину и т. д. На конечном этапе отбора все кандидатки проходят через суровые испытания: их запирают на ночь в темном храме среди отрубленных буйволиных и козлиных голов, а наряженные чудовищами мужчины устраивают вокруг них феерическую пляску. Та, которая не испугается и не заплачет, тем самым доказывает, что она-то и есть богиня. Свою подлинность она подтвердит, если среди разложенных перед нею одежд угадает наряд предыдущей Кумари. Но и после этого астрологи должны убедиться в том, что ее гороскоп не противоречит гороскопу короля, и только тогда перед ней откроются двери ее нового жилища — Кумари Бахала. Вплоть до внутреннего дворика обитель Кумари доступна взорам любопытствующих. Если посетитель расщедрится, то строгая нянька-надзирательница поднесет одетую в королевские одежды, увенчанную пышным головным убором и по-взрослому раскрашенную малютку-Кумари к одному из окон; на секунду покажется ее заплаканное личико, и надо успеть сложить на уровне груди ладони, чтобы поприветствовать ее по индусскому обычаю.

Кумари разрешается покидать храм только несколько раз в году для участия в религиозных праздниках, но и тогда ее выносят в паланкине, поскольку ноги богини не должны касаться земли. Паланкин устанавливают в экипаже, который доставляет Кумари к специально возведенному по случаю праздника помосту, где ее ожидает король. Король воздает ей почести и получает в ответ знак ее божественного расположения — тилак — красную отметку на лоб. Кстати, когда в 1955 г. король Трибхуван в сопровождении сына Махендры посетил Кумари для получения благословения, девочка по ошибке поставила тилак на лоб наследного принца, что было воспринято как плохое предзнаменование: через восемь месяцев 49-летний король скончался. В храме-монастыре Кумари остается до наступления половой зрелости, если ей не придется покинуть его раньше — такое может произойти, если она случайно поранится и на ее теле появится капля крови. Любая кровь — это осквернение, и Кумари перестает быть богиней. Когда же она «отработает» свой срок, ей разрешают покинуть храм, щедро одаряют, назначают пенсию и возвращают родителям. В принципе она может выйти замуж, но женихов отпугивает перспектива женитьбы на юной красавице, привыкшей к годам полной бездеятельности и восторженного поклонения и вряд ли подготовленной к исполнению функций домашней хозяйки и матери. К тому же существует поверье, что бывшая богиня приносит несчастье семье и раннюю смерть мужу, если таковой найдется.

90 % непальцев исповедуют индуизм, 8 % — приверженцы буддизма махаяна, есть небольшое число мусульман и анимистов — поклонников местных культов. Буддизм и индуизм, когда-то отчаянно соперничавшие друг с другом, теперь не только прекрасно уживаются, но и взаимно обогатились и даже синтезировались. Часто на вопрос «Вы индус или буддист?» приходится слышать в ответ «Да». Индусские храмы и буддийские ступы сплошь и рядом находятся на расстоянии вытянутой руки. Многие индусские храмы украшены изваянием Будды, он признан девятым воплощением Вишну; буддисты же считают ведущую триаду индусских богов — Брахму, Вишну и Шиву — первородными Буддами. Королевская Кумари избирается из девочек буддийского клана Шакъя, но именно она подтверждает влиятельные полномочия непальского монарха — индусского Вишну в облике человека. Буддисты считают Кумари буддийской богиней Ваджрадеви, а индусы — Пургой (одно из имен супруги Шивы), Кали и Таледжу. Экзотика тантры (мировоззрения, воспринимающего мир через плодотворную силу женской энергии — шакти) наложила отпечаток сразу на обе религии, усилив в них мотив сексуального акта как аналога космологических процессов.

Многочисленные индусские боги предстают в антропоморфном, териантропоморфном (например, слоноголовый Ганеша с крысой в качестве ездового животного) или символическом виде. Последнее относится к богу Шиве, которому особенно благоволят непальцы, воспринимая его одновременно как Создателя и Разрушителя, как начало и коней всех вещей. Ему поклоняются в его гневной ипостаси как Бхайраву («Жестокий»), Рудре/Угре («Страшный/Безобразный») и Шаву («Труп»). В мирной ипостаси он выступает как Махадев («Великий Бог»), Ишвар («Всевышний») и Пашупати («Владыка животных»). Шиву нередко изображают светлокожим, с горлом синего цвета (результат выпитого яда, способного отравить весь мир), с пятью ликами, четырьмя руками и тремя глазами (множественность органов свидетельствует о физической и духовной моши). В руках он держит трезубец, меч, лук и булаву, увенчанную черепом. Он может быть обвит тремя кобрами, одна из которых отождествляется со священным шнуром дваждырожденных (т. е. представителей высших каст — брахманов, кшатриев и вайшьев, приобщенных к сакральному знанию); а может восприниматься как Бхугешвар («Владыка злых духов»), обитающий в местах погребений и кремаций. Одновременно Шиве поклоняются и в его символической форме — в виде лингама, т. е. мужского детородного органа. Ездовым животным Шивы является бык Нанди — древний символ плодородия и плодовитости, что в его скульптурных изображениях всегда подчеркивается мощными гениталиями.

Подобно своему супругу, Парвати-Дурга-Кали также почитается в разных формах и манифестациях, связанных с теми или иными особенностями ее характера и поведения. В некоторых храмах, посвященных Кали, дважды в неделю совершаются кровавые приношения: жертвуют самцов — некастрированных баранов, козлов и петухов. Стоящие по щиколотку в крови служители храма ловким взмахом тесака рубят головы жертвенным животным, а на полянке неподалеку жертвователи в окружении родных и близких готовят мясо освященного близостью к богине животного на костре — значит, свадьба, постройка нового дома, путешествие пройдут удачно. Раз в году изваяние богини омывается кровью убитых животных. Массовое кровопускание в день религиозного праздника происходит и в самом Катманду — на площади Дарбар, окруженной кварталами полицейских учреждений и построек; сотни буйволов и козлов должны одновременно лишиться голов от одного удара, наносимого юными солдатами Непальской Королевской гвардии.

Среди буддийских ступ Непала (полусферических сооружений, хранящих буддийские реликвии) Сваямбхунатх является объектом паломничества буддистов всего мира. Легенда рассказывает, что когда-то, в незапамятные времена, на месте долины Катманду плескалось лазурное озеро (и геологические и археологические изыскания подтверждают это), а посередине, вызывая всеобщее благоговение, испускал голубое сияние великолепный лотос — предвестник появления Будды. Забредший в эти края мудрец Манджушри пожелал приблизиться к лотосу, и раскаленный меч его мудрости осушил воды. Возле цветка мудрец соорудил небольшую святыню, превратившуюся впоследствии в величественный Сваямбхунатх, что означает «Самосущий, Сам себя породивший». На каждой из четырех сторон этого древнего сооружения изображены сострадательные, но и пристальные глаза Будды, зорко озирающие всю долину Катманду. Между ними расположен мистический третий глаз — символ подлинной мудрости, а нарисованный «нос», похожий на вопросительный знак, на самом деле является цифрой «1»— символом единения. К возвышенности, на которой расположена ступа, ведут 300 ступеней. Внизу — три каменных изваяния сидящего Будды, раскрашенные в желтый и красный цвет.

С регулярными интервалами вдоль лестниц расположены пары каменных животных — личный транспорт богов и богинь, вокруг которых резвятся настоящие обезьяны. Вся конструкция ступы подчиняется определенным правилам, и каждый ее элемент имеет особое значение; ослепительно белая полусферическая насыпь представляет четыре элемента — землю, огонь, воздух и воду; тринадцать позолоченных колеи на шпиле являются ступеньками познания при восхождении к нирване, а сама нирвана (состояние умудренной отрешенности) символизируется зонтом на верхушке шпиля. Кстати, мудрец Манджушри когда-то здесь, возле Сваямбхунатха, остриг волосы, и каждый волосок превратился в дерево — под их сенью теперь отдыхают паломники и туристы, а вши, в обилии проживавшие в нечесаных волосах отшельника, превратились в обезьян — видимо, тех самых, которые резвятся на трехстах ступеньках, высматривая, чем можно поживиться у задумавшегося визитера.

В Непале смешались не только религии, но и люди. Государственным языком страны является непали, принадлежащий к индоарийской ветви индоевропейской языковой семьи. Это родной язык династий Шахов и Рана — представителей этнической группы парбатия. К слову, мать правившего до 2001 г. короля Бирендры и его супруга Айшварья вышли из семейства Рана. Кроме непали в ходу еще 36 языков и диалектов, в основном из тибето-бирманской языковой группы. Особое положение занимает невари — родной язык династии Малла, на котором существует давняя литературная традиция. Именно неварцы являются создателями уникальной неварской культуры, запечатленной о неповторимых средневековых постройках Катманду, Бхадгаона (Бхактипура), Патана и других городов Непала. Известные всему миру проводники и скалолазы — монголоидные шерпы не похожи ни на тех ни на других, но зато этот этноним вошел в мировое употребление как финансово-банковский термин, означая тех, кто ведет неофициальные переговоры по экономическим вопросам на очень высоком уровне. А еще есть воинственные и грозные гуркхи и многие-многие другие…

Непал, безусловно, обладает невероятным магнетизмом. В 1852 г. чиновники Счетной комиссии Британской Индии вычислили самый высокий пик мира и, не зная, что он известен среди местного населения как Джомолунгма или Сарваматха (оба имени подразумевают Be ликую Богиню, Мать всей земли), присвоили ему имя Эверест — в память о сэре Джордже Эвересте, руководившем комиссией в 1823–1843 гт. Первая попытка покорить Эверест была предпринята в 1893 г. англичанином Чарльзом Брюсом, в 1924 г. была достигнута отметка в 8572 м; прежде первопроходцы штурмовали гору с северной, тибетской стороны и погибали от истощения, нехватки кислорода, неожиданного схода лавины. 8848 метров Эвереста впервые поддались натиску с южной, непальской стороны: 29 мая 1953 г. в 11.30 новозеландец Эдмунд Хиллари и сопровождавший его шерпа Тенсинг впервые ступили на вершину мира. Восторженный Хиллари замерзшими руками фотографировал открывшуюся необозримую панораму, а Тенсинг, благоговейным шепотом произносил молитву, упрятывая в снег кусочки шоколада и галеты — подношение Матери-Богине Джомолунгме[66].

Сейчас альпинизм является одной из самых доходных статьей бюджета Непала: «пермит» — разрешение, позволяющее восхождение на Эверест с непальской стороны группе из пяти восходителей (носильщики, проводники и охрана формально членами группы не считаются), стоит 50 тыс. долл. Наиболее тренированные предпочитают подниматься без кислородных масок, утяжеляющих подъем. Не так давно, в 1997 г., на высоте около 7 тыс. м прервалась жизнь Владимира Башкирова — звезды российского альпинизма, а после него погиб известный альпинист-спасатель Анатолий Букреев. Впрочем, на сотню метров уступающая Эвересту Аннапурна (букв. «Наполненная зерном»), весьма почитаемая непальцами как богиня, дарующая процветание, среди альпинистов получила название «Гора-убийца» из-за гибельной крутизны своих склонов. Статистика свидетельствует, что из ста восходителей семь погибают.

Непал притянул на свою орбиту и колоритную фигуру Бориса Дисаневича[67], ныне покоящегося на кладбище посольства Великобритании в Катманду. Талантливый солист одесской балетной антрепризы, Дисаневич в 1920-х годах оказался в Париже, танцевал в труппе Дягилева, затем перебрался в Каир, оттуда в Юго-Восточную Азию и осел в индийской Калькутте, где в годы Второй мировой войны содержал элитный клуб для американских и английских летчиков. Там и произошло знакомство Дисаневича с королем Трибхуваном и наследником престола Махендрой, и позднее, после успешного «захвата» власти, революционный монарх вспомнил о Дисаневиче и призвал его к себе.

Так Дисаневич стал основоположником непальского ресторанно-гостиничного бизнеса пятизвездочного уровня — в открытом им «Гранд отеле» останавливались первый премьер-министр независимой Индии, Джавахарлал Неру, и британская королева Елизавета, а основанная им же на центральном Дарбармарге гостиница «Як и йети» все еще считается одной из лучших. До сих пор в Катманду существует ресторан «У Бориса», которым до недавнего времени управлял сын Бориса — Александр (женатый на очаровательной непалке), а в ресторане есть зал-музей, увешанный фотографиями и почетными дипломами Бориса Лисаневича из разных эпох его жизни, и рядом подают блины, борщ и винегрет.

В 1960-е годы Непал подвергся наплыву хиппи. Их здесь привлекало все: колоритный, наполненный яркими визуальными формами сплав индуизма и буддизма, приятный климат, общая дешевизна и доступный гашиш (старожилы до сих пор вспоминают кафе под названием «Гашиш-хаус» на одной из не самых удаленных от центра улиц Катманду, а в нем витавшую в облаках, длинноволосую и обритую наголо, загорелую и бледнолицую, в лохмотьях и в еще не потерявших вид джинсах неунывающую золотую молодежь). Власти в конце концов наложили официальный запрет на продажу и распространение любых наркотических средств, хиппи повзрослели, вернулись в родные страны и теперь приезжают вновь — как солидные и благообразные туристы с неутихающей ностальгией по Непалу. Была очарована Непалом и принцесса Диана, а визит в страну в феврале 1998 г. принца Чарльза еще больше скрепил дружественные узы между двумя монархиями. Сбылось и пропетое желание Маши Распутиной, но, оказавшись в вожделенной стране, Маша, по рассказам очевидцев, не продемонстрировала тонкости натуры, способной откликнуться на подлинную роскошь Непала, находящуюся по ту сторону пятизвездочного отеля. Зато для Бориса Гребенщикова Непал стал духовной вотчиной — он часто наведывается сюда и размышляет о смысле бытия.

Сейчас многие туристы стремятся в Непал из-за треккинга. Этот вид туризма был задуман и разработан в Непале британским гражданином, полковником Джимми Робертсом в середине 1960-х годов, он же дал ему и такое название, позаимствовав из языка африкаанс слово, означающее передвижение южноафриканских буров в поисках нового жилища. Считается (наверное, по сравнению с альпинистскими восхождениями), что треккинг не требует специальной физической подготовки, а пешеходные, лодочные, верховые и прочие маршруты, длящиеся от 2–3 дней до месяца и более, рассчитаны как на любителей истории, антропологии, ботаники и восточных религий, так и на тех, кто мечтает о приключениях в настоящих джунглях или горных долинах. Выбор лучшего времени года для треккинга зависит от того, куда ведет маршрут. Четыре месяца (с июня по сентябрь) в Непале длится сезон муссонных дождей, горные пики прячутся в тучах. С середины октября можно смело отправляться в треккинговые путешествия, но наиболее благоприятным временем считаются март и апрель. Организацией треккинговых маршрутов занимаются специальные туристические агентства, которые снабжают путешественников всем необходимым — одеждой, оборудованием, гидом-руководителем и велосипедами, если это маршрут «по горам на велосипедах».

Непал — одна из самых невероятных стран земного шара, географическое чудо и этнологическая головоломка. От горы к горе, от долины к долине, от плато к равнине меняются климат, почвы, растительность, расы, этнические группы, языки и обычаи. Гости этой страны часто говорят: «Мы не видели ничего подобного», и это не экзальтация — в мире ничего подобного и не существует. Трепетное отношение к Непалу разделяют и ученые. На протяжении десятка лет здесь действует немецко-непальский проект по геологической палеонтологии и стратиграфии; японцы методично разбирают рукописные залежи храмовых хранилищ в поисках неизданных манускриптов — и они всегда находятся; американские орнитологи изумленно описывают малоизученные виды пернатых (их здесь более 800!); международная команда ученых-реставраторов делает замедляющие процесс старения и разрушения инъекции деревянным постройкам и барельефам. Здесь все еще надеются найти йети — снежного человека.

Послесловие. О кровавой трагедии, разыгравшейся в Непале в июне 2001 г., говорил весь мир. В июне 2002 г. в этом единственном в мире «индусском королевстве», прошла череда сменяющих друг друга официально-ритуальных мероприятий. 1 июня отметили первую годовщину со дня гибели Бирендры Бира Бикрама Шаха (1945–2001), правившего страной в течение 29 лет. Траурные церемонии были проведены и по его супруге королеве Айшварье, младшему сыну, дочери, двум королевским сестрам и брату и еще по двум близким родственникам. 4 июня аналогичную церемонию провели по старшему сыну Бирендры — Дипендре. И в тот же день Непал отметил другую знаменательную дату — первую годовщину со дня коронации Гьянендры Бира Бикрама Шаха, брата погибшего Бирендры. Король умер, да здравствует король!

После расстрела в Ипатьевском доме семьи Романовых семья Бирендры Шаха — еще одно царственное древо, срубленное под корень. Трагичность свершившегося усугубляется тем, что очереди из автоматических винтовок по собственной семье, собравшейся на совместный ужин, выпустил не кто иной, как официальный наследник престола — 29-летний Дипендра. Расправившись с родителями и родными, он развернул дуло на себя. Сразу после этого 125 членов Королевского совета провозгласили принца-убийцу новым монархом, и до смерти — целых 54 часа — он, не выходя из комы, «правил» страной.

Поскольку король Непала признается земным воплощением индусского бога Вишну, то простой народ отказался поверить, что Дипендра выстрелил сразу и в бога, и в монарха, и в отца. По стране поползли разнообразные слухи, а лидер Коммунистической (маоистской) партии Непала Бабурам Бхаттараи высказал уверенность в существовании заговора, нити которого тянутся к внешним разведкам Индии и США. По его мнению, эти страны не устраивала растущая близость Непала с Китаем: за годы своего правления Бирендра девять раз побывал в Пекине, и последним зарубежным гостем, которого он принял, стал как раз премьер-министр Китая. Чтобы остановить начавшиеся массовые беспорядки, новый король, Гьянендра, отсутствовавший на роковом ужине, незамедлительно назначил комиссию во главе с верховным судьей и спикером нижней палаты. Оставшиеся в живых свидетели — члены царской семьи (среди них супруга и сын нынешнего короля) — вынуждены были частично приоткрыть завесу тайны, и 200-страничный отчет о результатах расследования подтвердил личность цареубийцы. Впрочем, одни показания противоречили другим, поэтому многое в случившемся осталось неясным: как один фигурант сумел, периодически меняя винтовки, вести прицельный огонь, почему никто не препятствовал, когда он гонялся по саду за выбежавшей из покоев матерью, где вообще находилась в это время служба безопасности, обслуга и т. д. К тому же в отчете не был указан мотив преступления и не подтверждалось, что Дипендра покончил жизнь самоубийством. Тем не менее пишущая братия всего мира не сомневается в том, что в основе непальской трагедии, по накалу страстей и количеству пролитой крови превзошедшей греческие образцы, лежала роковая любовь.

О страстной привязанности Дипендры к красавице Девъяни Рана, дочери известного политика и бизнесмена, блестяще образованного Пашупати Рана, в Непале знали давно: они открыто встречались за пределами королевства — в Лондоне, например, куда часто наведывался Дипендра, выпускник колледжа в Итоне, или в Сиднее, когда принц возглавил спортивную делегацию страны на Олимпиаде, а Девъяни приехала вслед; находили они возможности для встреч и в Катманду. Властная Айшварья, однако, оставалась неколебимой в решительном неприятии Девъяни в роли невестки, поскольку она была старше Дипендры на три года; к тому же астрологи якобы предсказали, что Бирендра умрет, если его старший сын женится и обзаведется потомством до того, как ему исполнится 35 лет. Хотя именно эти причины назывались для объяснения неприязни Айшварьи, да и всей семьи, к Девъяни, на самом деле любовь попала е жернова истории и политики.

С именем Притхви Нараяна Шаха, «строителя непальской нации», связано немало легенд. Одна из них рассказывает, что как-то в горах он встретил мудреца Горакнатха и поднес ему угощение. Мудрец насытился, но часть съеденного отрыгнул и предложил Притхви Нараяну в качестве дара. Король брезгливо попятился, и «дар» испачкал все десять пальцев на его ногах. Тогда разгневанный Горакнатх напророчил: «Только десять поколений Шахов будут находиться у власти!» Именно Притхви Нараян является родоначальником нынешней династии Шахов (погибший Бирендра и здравствующий Гьянендра представляют десятое поколение), которая традиционно связывала себя матримониальными узами с другим благородным непальским кланом — Рана (бывшая королева — Айшварья и нынешняя — Комал — сестры Рана). Но в 1846 г. юный племянник тогдашнего Шаха — Джанг Бахадур Рана, поддержанный сообщниками, среди которых были шесть его братьев, путем кровавых интриг провозгласил себя сначала главным министром, а потом и махараджей. Рана узурпировали власть на целых 105 лет, пока Трибхуван Бир Бикрам Шах, дед Бирендры и Гьянендры, под предлогом пикника не оказался вместе со всем семейством в индийском посольстве в Катманду, а потом и в Индии. В Непале же, чтобы создать видимость приличия, был немедленно коронован трехлетний Гьянендра, «забытый» семьей, поскольку (в силу астрологического прогноза о его неблагоприятности для собственного отца) он жил отдельно на попечении бабки Рана. Инициатором коронации стал некто Мохан Шамшер Рана, прадед Девъяни Рана! Тем временем активизировался Непальский национальный конгресс, и с его подачи народ потребовал возвращения законного монарха. Так Шахи, не без индийской поддержки, обрели реальную власть, а «низложенный» тогда своим дедом Гьянендра снова стал королем при косвенном участии правнучки Мохана Шамшера Рана.

Впрочем, это еще не все. Естественно, не было идиллии и внутри родовитых кланов. Ранаудип, старейшина клана Рана, в XIX в. был убит своим племянником Кхадгой Бахадуром Шамшером, который затем благоразумно обосновался в Индии. Его дочь вышла замуж за высокого рода индийца, а внучка — Виджая Радже — вошла в знаменитое в Индии семейство Синдхия, князей Гвалиора, одного из наиболее богатых и увенчанных батальной славой княжеств. Со временем она стала влиятельным политическим деятелем, а ее старшая дочь — Уша Радже была выдана замуж за Пашупати Рана и родила Девъяни, «индианку» с точки зрения непальской элиты. Географически стиснутый между Индией и Китаем, Непал часто играл на давних разногласиях двух гигантов, и для Айшварьи из ветви Ранаудипа «индианка» из ветви Кхадги Бахадура была никак не приемлема в качестве будущей королевы страны. К тому же она полагала, что статус Синдхия, в прошлом занявших высокое место в иерархии не по рождению, а по уму и расторопности, уступает врожденному благородному статусу Шахов и Рана.

Но и это еще не все. Индийское семейство Синдхия и автоматически Пашупати, Уша Радже и Девъяни Рана недавно оказались в эпицентре пересудов. Их теща, мать и бабушка Виджая Радже, упрямая защитница индусских ценностей, была активным деятелем «Бхаратийя джаната парти» (БДП), а ее единственный сын — Мадхав-рао Синдхия (кстати, женатый на Рана из Непала) в середине 1970-х годов, когда тогдашний индийский премьер Индира Ганди объявила чрезвычайное положение и отправила в тюрьмы сотни своих оппонентов, включая и Виджая Радже, сначала благоразумно отправился «на пикник» в Непал, а потом вступил в руководимый Индирой Ганди Индийский национальный конгресс (ИНК). Началась внутрисемейная вражда, в которой мать поддержали младшие дочери (одна из них — Васундхара Радже была министром в правительстве БДП, а теперь возглавляет отделение партии в Раджастхане); Мадхав-рао же со временем стал авторитетным конгрессистом, по сути, вторым (после председателя Сони Ганди — невестки Индиры) человеком в партии. Виджая Радже умерла в феврале 2001 г., и Мадхав-рао, по индусским законам, зажег погребальный костер, на котором кремировали ее тело. А потом было вскрыто завещание, согласно которому непримиримая мать не только лишала единственного сына доли в наследстве, но и запрещала ему участвовать в обязательных по индусским канонам ритуалах в связи с ее смертью! Туг, правда, политика на некоторое время отступила в тень, и младшие сестры, также получившие меньше, чем рассчитывали, объединились с братом в судебной тяжбе против 81-летнего личного секретаря Виджая Радже, прозванного в Индии «Распутиным». Королевскую семью Непала, безусловно, не могли не смущать замешанные на политике и деньгах скандалы в семействе Синдхия. Но судьба распорядилась по-своему: через несколько месяцев после расстрела Шахов, в сентябре 2001 г., обаятельный и перспективный депутат парламента Мадхав-рао Синдхия погиб в авиакатастрофе.

В тот омытый кровью вечер Дипендра, по рассказам очевидцев, пришел позже других и уже был на взводе. Говорят, что между ним и Айшварьей произошла перепалка, он ушел в свою комнату, выпил полбутылки виски, выкурил две самокрутки с коноплей, позвонил по мобильному телефону Девъяни и сказал ей, что идет спать… На следующий день Девъяни вылетела в Индию, а оттуда — в Москву, где какое-то время жила в доме своей родной сестры, жены индийского бизнесмена с крупными интересами в России.

О непальской трагедии уже пишут книги. Только что вышедшая «Кровь на фоне снега» (здесь снег — символ гималайских восьмитысячников, «крыши мира») Джонатана Грегсона объясняет кровопролитие «синдромом наследного принца», не нашедшего себя не только в любви, но и в жизни вообще. Известный индийский режиссер Дев Ананд готовится к съемкам фильма. А 25-миллионная страна с годовым доходом в 230 долларов на душу населения горюет обо всех погибших — монархах и простых непальцах.