Из истории греческой интеллигенции эллинистического времени

ОБЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Ко времени установления македонского владычества в 338 г. Греция, как известно, выработала высокую и многостороннюю культуру. Во всех окружающих странах авторитет эллинов в области образованности и художественного творчества был общепризнан[35].

Естественно, что история культуры Греции в III — II вв. представляла собой дальнейшую разработку и сохранение обширного наследия предшествующих столетий, а также творческое осмысление массы новых явлений, проникших в жизнь Эллады в эллинистическую эпоху. Эти задачи могли быть выполнены прежде всего потому, что страна располагала многочисленной интеллигенцией. Источники свидетельствуют не только о большом числе работников умственного труда, но и о весьма далеко зашедшем обособлении различных отраслей науки в эллинистической Греции.

Если обратиться к разделу чистой науки, то можно отметить следующие ветви познания:

изучением Вселенной занимались астрономия и физика;

изучением Земли — география, климатология и минералогия;

изучением обитателей Земли — ботаника, зоология, антропология и медицина;

все, что связано с деятельностью человека, изучали механики, математики, философы, историки.

Еще более разветвленными были отрасли прикладного знания: архитектура, строительное дело, судостроение, навигация, землемерное дело, инженерное дело и пр.

В области художественного творчества следует назвать художников, скульпторов, коропластов, резчиков-ювелиров, мозаичистов, поэтов (в том числе драматургов) и прозаиков.

К этому следует добавить ряд интеллигентных специальностей преимущественно исполнительского характера. Это учителя, риторы, рапсоды, музыканты, актеры, стенографисты, писцы, экономы и т. д.

Конечно, далеко не каждый полис имел среди своих жителей представителей перечисленных выше дисциплин и искусств. Тем не менее общественный вес интеллигенции в населении страны в 336—146 гг. был, несомненно, весьма значителен[36].

Поскольку подавляющая часть интеллигентов добывала средства к существованию только умственным трудом, их следует отнести к категории работников наемного труда. В силу специфики своей работы образованное эллинство концентрировалось в наиболее крупных городах. Развитие преподавательской деятельности содействовало появлению первостепенных научных центров. Благодаря этому некоторые города обладали весьма значительной прослойкой интеллигенции.

Отмеченная демографическая особенность неоднократно давала о себе знать во время катастрофических событий изучаемого периода. Вместе с остальным городским населением люди умственного труда часто оказывались вовлеченными в происходившие важные исторические события быстрее, чем, например, селяне горных деревень Эпира или Аркадии. Это относится как к служилой интеллигенции, так и к лицам свободных профессий.

Многочисленность интеллигенции в полисах делала изучаемый общественный слой важным фактором во внутренней жизни народа. Отмеченное обстоятельство тем более значительно, что для эллинистической эпохи в Греции характерна большая нестабильность как в области экономики, так и в политической жизни страны.

Обострение социальных противоречий и расширение сферы применения рабского труда вели к дальнейшему усложнению отношений внутри класса свободных. Напряженная идеологическая борьба в полисах и история ряда социальных движений в 336 — 146 гг. уже получили освещение во многих исследованиях, поэтому нет надобности подробно говорить о конфликтах между имущими и неимущими свободными или о различных проявлениях борьбы рабов с рабовладельцами. Необходимо, однако, отметить то обстоятельство, что если в V—IV вв. острые социальные вспышки происходили по большей части в давних крупных ремесленно-торговых и мореходных центрах, то теперь они возникали и в полисах, известных преимущественно аграрным характером. Кроме того, в ряде случаев теперь совместно выступали обездоленные свободные и рабы (ярким примером является движение в Спарте, возглавленное Набидом), что придавало социальным столкновениям более общий характер и еще больший размах.

Греческая интеллигенция в изучаемое время активно участвовала в борьбе партий, существовавших тогда в полисах. В массе работники умственного труда принадлежали к средним слоям гражданства, но нередко они входили в самую привилегированную группу населения полиса. Логика такого общественного положения требовала от интеллигентов-профессионалов активной политической деятельности. История Греции V—IV вв. знает немало ученых, обращавших свое внимание на государственную практику и теорию. Упомянем хотя бы Протагора, который лично участвовал в организации Фурий, помогая Афинам создать там демократический полис. Глубоко анализируя современную ему государственную практику, Протагор разработал ряд важных законов для Фурий, которые должны были гарантировать силу и сохранность демократических установлений в этом полисе Южной Италии.

Работавший во второй половине V в. в Пирее, Фуриях и на Родосе архитектор Гипподам составил проект наилучшего государственного управления. О нем говорит Аристотель, подчеркивая, что Гипподам был первым частным гражданином, не магистратом, который создал свою теорию лучшего полисного устройства (Pol., II, 5, 1, 1268).

Политические учения о государстве и гражданстве, разработанные Сократом, Платоном и Аристотелем, ярко свидетельствуют об огромном внимании греческой науки IV в. к проблемам построения и существования рабовладельческого государства, будь то аристократическая или демократическая республика. Эти традиции прослеживаются в общественно-политических работах ученых III — II вв. и в их практической деятельности.

Упомянем фундаментальный труд Феофраста о том, «Как наилучшим образом устроить государство» — «Πώς πόλεις άρΐ3:? αν διοΐκοΐντο», отрывки которого были найдены в начале 1930-х годов. В сохранившихся на двух листках приблизительно 280 коротких строках речь идет о тех требованиях, которым должны удовлетворять управлявшие полисом магистраты[37]. Феофраст пишет не только о знаниях и профессиональных навыках государственных чиновников, но и о тех высоких моральных качествах, которыми должно обладать лицо, облеченное государственной властью в полисе.

В повседневной политической жизни в борьбу между демократией и олигархическими группами гражданства вовлекалось, как и в предшествующие столетия, большое число лиц интеллигентных профессий. Но в исследуемое время появилось еще одно течение в идеологических воззрениях образованного эллинства. Оно было обусловлено тем, что в эллинистической Греции существовала прослойка работников умственного труда, находившихся в рабском состоянии. Раб-интеллигент относился безразлично к разногласиям между демократией и олигархией внутри свободного населения. Мысли этой группы интеллигенции были направлены на уничтожение общественных институтов, узаконивших бесправие рабов. Поэтому политические взгляды образованных рабов объединяли их с другими группами порабощенных тружеников и с обездоленной, беднейшей частью свободного населения. Действительно, в истории социальных взрывов изучаемого времени роль выходцев из рабской интеллигенции была довольно заметной.

Некоторые данные источников позволяют заключить, что среди интеллигенции, выступавшей на стороне активно протестовавших сил, встречались выдающиеся умы.

Уместно вспомнить рассказ Полибия (XIII, 7) о машине, которая применялась тираном Набидом (207—192) для умерщвления богатых граждан, отказывавшихся давать ему деньги. Это был автомат (εΐδωλον) в виде женщины. Полибий даже высказывает сомнение, можно ли называть его машиной. Судя по описанию, «идол» самостоятельно передвигался и с помощью особого устройства душил жертву в своих объятиях. Создание такого автомата было, несомненно, делом рук выдающегося механика, работавшего в Спарте в годы правления Набида. Этот неизвестный конструктор, очевидно, хорошо знал труды Архимеда и других современных ему ученых, разрабатывавших идею автоматических механизмов. Конечно, рассказ аркадца Полибия отражает его крайне враждебное отношение к Набиду. Но в основе этой традиции могли лежать действительные сведения о применении какого-то особого устройства для казни политических противников тирана Спарты. Так как знаменитый мегалополит счел необходимым ввести в свою историю этот эпизод, относящийся к годам его молодости, то мы склонны видеть в данном свидетельстве отзвуки предания об одной из форм конкретного участия интеллигенции в сложной социальной борьбе в Пелопоннесе на рубеже III и II вв.

Напряжение социальных отношений в стране резко возрастало, как только в судьбы греков вмешивалась та или иная чужеземная сила. А это означало, что все более широкие пласты образованного эллинства включались в важнейшие военно-социальные события. Но обострялись не только социальные конфликты.

В духовной жизни страны, теснимой со всех сторон более сильными противниками, теперь появились новые проблемы. Катастрофическое положение федеративной Греции, которую опустошали мощные военные армии и флоты различных неприятелей (напомним, что и эллинистические монархии, и Рим были централизованными государствами, что во много раз утяжеляло силу их ударов как военных, так и дипломатических), поставило со всей остротой вопрос о существовании эллинского народа. Междоусобицы больше уже не являлись лишь внутренним делом эллинов — они ставили под угрозу существование всей Эллады, открывая путь к вторжению чужеземного завоевателя.

В этих чрезвычайно тяжелых политических условиях перед греками вставала задача защищать себя от иноземцев. И здесь следует выделить два аспекта, как нам кажется, тесно связанных между собой, — политический и этнический.

Длительная государственная жизнь Эллады позволила выработать стройную политическую этику. Ее основным положением было понятие об автономном и автаркичном (самоуправляющемся) полисе, свободные граждане которого повинуются законам. Разумное понимание законов, определяющих и обеспечивающих существование гражданина и полиса, было одним из требований греческой философии.

Сократ, критически относившийся ко многим установлениям Афин, настаивал на необходимости повиноваться государственным законам, даже в тот самый день, когда он по приговору суда должен был выпить чашу с ядом. Теории Аристотеля, создавшего учение о естественном возникновении государства и о том, что человек, пренебрегающий законами и правом, является наихудшим существом (Pol., I, 2, 1253 a1 — а35), во многом способствовали тому, что греки утвердились в мысли о превосходстве их республиканского государственного строя над монархическими системами варварских государств. Отсюда же выросло убеждение в особенных качествах народа эллинов, подкрепляемое сравнением сложной и утонченной греческой культуры с культурой соседних стран. Нет нужды приводить многочисленные данные источников о распространенности этого мнения в Греции. Даже Полибий, столь усердно хваливший римлян и обличавший многие недостатки эллинов (особенно сторонников этолян), не мог не отметить огромное отличие эллинов от прочих людей (V, 90, 8).

Поражения, которые терпели на полях сражений отдельные полисы или их союзы, воспринимались как гибельные для свободы эллинов, а вместе с тем и для всей Эллады. Это должно было вызвать протест самых различных кругов населения страны и, как естественное следствие, подъем этнического самосознания всего народа. Данное явление уже было отмечено исследователями, изучавшими различные его аспекты. Яркие страницы посвятил эллинскому единству Μ. И. Ростовцев[38], отметивший, что оно явилось органическим развитием греческой жизни и мысли в эллинистический период. При этом, одним из наиболее важных способствующих факторов Μ. И. Ростовцев называет «мобильность греков». В этом с ним согласиться невозможно — дело не в мобильности. Главной причиной стремительного осознания эллинской общности в III—II вв. была, несомненно, постоянная военная угроза, обострившая чувство этноса в различных землях Греции.

Естественно, что стремление защищать эллинство проявилось и в особой заботе о сохранении эллинской культуры. Выполнение этой задачи ложилось в первую очередь на людей умственного труда.

Следует сразу напомнить, что идеи общности эллинства уже давно развивались в научной литературе греков. Уже Фукидид в первой книге своего труда четко сформулировал мысль о единстве Эллады; он указал на общность эллинов, проявляющуюся в самых различных областях жизни народа (например, общегреческие правовые нормы. — III, 59, 1).

В публицистической литературе следующего столетия идеи панэллинизма играли весьма важную роль. Греческий интеллигент любой профессии, читая речи Исократа, Демосфена и менее известных ораторов, проникался мыслями о том, что этническое единство эллинов гораздо более важно, чем автономия отдельных полисов.

И теперь, когда страна не имела достаточного военного потенциала, чтобы защищать себя от иноземных вторжений, чуть ли не единственной областью, где она смогла сохранить свой престиж, оказалась сфера культуры. На этом поле Эллада выставила множество высококвалифицированных бойцов и их силами сумела одержать моральную победу над завоевателями: была сохранена и умножена богатая научно-культурная греческая традиция. Это позволило народу пройти через многие испытания эллинистической эпохи.

Попутно заметим, что современная историография не дала еще исчерпывающего анализа всех особенностей ситуации в Греции в период от 336 до 146 г. Освещая историю эллинов, исследователи касаются отнюдь не всех аспектов жизни народа в это время.

Самому тщательному изучению были подвергнуты социальные и экономические процессы. Но их непосредственная зависимость от столь важного политического фактора, каким были тогда войны, подчеркивается недостаточно. Например, М. И. Ростовцев, характеризуя хозяйство Греции в III в., отмечает ряд причин, подтачивавших благосостояние страны. Это постоянные войны, соперничество Востока, упадок экспорта и уменьшение покупательной способности внутреннего рынка. По мнению Μ. И. Ростовцева, это был медленный процесс, едва понятный современникам, к тому же он охватывал различные области Греции неодновременно[39].

Трудно согласиться с тем, что постоянные войны были фактором, действовавшим медленно. Столь же спорна постановка таких войн в один ряд с соперничеством Востока и упадком экспорта. Ведь два последних обстоятельства затрагивали лишь некоторые слои общества, что же касается основного социального слоя — свободного населения деревни, — то на его положении соперничество Востока могло сказываться лишь косвенным образом. Напротив, военные действия на территории Эллады обрушивались своей тяжестью прежде всего на сельских жителей. Порча полей, созданных руками многих поколений сельчан, уничтожение посевов[40], рабочего скота и орудий труда должны быть обязательно приняты во внимание историками. Наиболее губительным было физическое уничтожение обитателей страны на протяжении почти двух веков, т. е. времени жизни 6—7 поколений. К тому же природные ресурсы Эллады не отличались никогда изобилием, почва Эллады всегда требовала приложения упорного труда. Поэтому необходимо именно военный фактор выделить особо как главную причину тяжелого состояния, в котором находилась эллинистическая Греция.

Справедливость требует отметить, что далее М. И. Ростовцев, анализируя истоки глубокой депрессии, которую переживала значительная часть населения страны в конце III — начале II в., указывает на войны как на важнейшую причину отмеченного явления[41].

Точно так же и А. Б. Ранович хотя и признает, что военные действия привели к тому, что упадок Греции носил общий характер, все же полагает, что только войнами объяснять тяжелое положение Греции между 225 и 146 гг. было бы неправильно, так как «войны и их характер сами были производными от общего кризиса, который переживала Эллада...[42]. Но возник ли бы тогда «общий кризис Эллады», если бы не военные поражения, — об этом исследователь не говорит. Более того, вслед за М. И. Ростовцевым[43] А. Б. Ранович детально описывает ряд земель Греции, которые или с успехом использовали новую политическую ситуацию (Родос, Делос), или продолжали благополучно существовать на основе давнего крепкого хозяйства (Самос, Мессена)[44]. Следовательно, говорить об общем кризисе Эллады неправомерно.

Особенно трудно нам согласиться с позицией тех ученых, которые при изучении эллинистического периода почти совсем обходят молчанием конкретную историю Греции или считают ее малозначащей. Конечно, возникновение и существование эллинистических монархий представляет совершенно новый в Средиземноморье исторический феномен, различные аспекты которого чрезвычайно обогатили исторический опыт человечества. Но было бы глубоко неверно, ретроспективно зная о неудачном исходе борьбы Эллады с завоевателями, отбрасывать как нечто малоценное конкретную историю ее небольшого народа. А между тем увлечение исследователей событиями из истории крупных держав и мелких царств, возникших из обломков империи Александра, приводит их иногда к совершенно неверным выводам. Так, Г. Бенгтсон перенес все свое внимание на эллинистические монархии и Рим, исходя из того, что для Греции время полисов уже «окончательно миновало»[45]. Но ведь даже утерявшие политическую независимость многие греческие полисы сохранили или экономическое, или культурное значение. Сам Г. Бенгтсон вынужден признать важность второго фактора: обращаясь к изучению эллинистической культуры, он говорит о «мировом господстве греческой мысли»[46].

К тому же нельзя безоговорочно утверждать, что время полисов уже окончательно миновало. История таких полисов, как Родос[47] или Фасос[48] в III в. до н. э. или Коринф[49] во II в., показывает, сколь велика была жизнеспособность этих автаркичных государств, позволившая им достичь значительного благосостояния и политического значения в изучаемое время, несмотря на постоянную внешнюю угрозу. Даже в Афинах длительное политическое подчинение римским интересам[50] не полностью уничтожило все сферы полисной жизни — в области культуры они продолжали сохранять роль панэллинского центра науки и ревностно поддерживали свою монополию. Например, Афины очень долго не допускали в свои гимнасии иностранцев: неафиняне появились в эфебических надписях лишь после 119/8 г. М. И. Ростовцев объяснял это обстоятельство «национализмом» Афин[51]. Однако нам кажется, что здесь проявились заботы полиса о поддержании своей монополии в области образования. Ведь понятие «монополия» было сформулировано именно греками, так что афиняне вполне понимали важность своей позиции крупного научного центра.

Недостаточное внимание к греческой истории III — II вв. повлекло за собой искажение культурной истории Эллады. Мы имеем в виду весьма распространенное в историографии мнение, будто наука в эллинистическое время развивалась уже не в самой Греции, но образованными эллинами при дворах эллинистических монархов. Так, один из сторонников этой концепции безапелляционно заявляет, что политический упадок Эллады имел следствием снижение в ней умственной силы и оригинального творчества, что эллинистические культура, искусство и наука достигли своего наивысшего расцвета не в полисах, но при дворах монархов[52].

В пользу изложенного мнения часто приводится тот аргумент, что сама организация культурной жизни получила в эллинистических монархиях столь широкий размах, который был невозможен ранее в политически обособленных полисах[53].

Изложенные взгляды представляются нам глубоко ошибочными. Конечно, материальные ресурсы Птолемеев или Атталидов были много больше[54], чем, например, средства Феофраста, возглавлявшего Ликей в Афинах в течение 36 лет после смерти Аристотеля в 322 г. Но вряд ли в кругах придворных ученых царили та простота и свобода мышления, которыми славились научные школы Афин и других центров[55]. Кроме того, нельзя упускать из виду, что и в эллинистической Греции ряд полисов сохранял значение первостепенных академических центров своего времени[56]. Из этих научных школ вышло множество крупнейших ученых, прославивших своими трудами эллинистические дворы.

Признавая справедливость замечания о меньших материальных возможностях науки в эллинистической Греции, мы считаем необходимым указать на то, что греческая интеллигенция обладала огромным духовным наследством, которого не имели новые центры эллинистической культуры. Назовем традиции всестороннего образования каждого имущего гражданина и беспрепятственного развития самых различных отраслей знания, благодаря которым интеллектуальная жизнь Эллады в V —IV вв. достигла высочайших пределов.

И еще один важный фактор, способствовавший успехам греческой науки в III—II вв: греческая культура продолжала свое развитие в условиях того же этноса и географической среды, что и прежде. Напротив, в эллинистических монархиях часть умственного потенциала должна была затрачиваться на преодоление различий между культурными традициями народов, которые входили в ту или иную монархию. Познание окружающей среды ставило перед учеными эллинами совершенно новые и разные задачи в Египте или в Малой Азии.

В заключение добавим, что ни в одной стране эллинистического мира разум человека не пользовался такой свободой от религиозно-догматического мировоззрения, какую продолжало сохранять рациональное мышление в греческом мире. Прямым результатом этого был расцвет многочисленных философских школ в эллинистической Элладе, тогда как в условиях монократических государств это оказалось невозможным[57].

ПОТЕРИ КУЛЬТУРНОГО ПОТЕНЦИАЛА ЭЛЛАДЫ В III—II ВВ.

Интеллектуальную деятельность образованных специалистов Греции в III—II вв. нельзя рассматривать без учета действия тормозящих факторов.

Не последнюю роль, особенно в первые 30—40 лет после македонского завоевания, играли политические, а также психологические мотивы. В тех греческих полисах, где особенно сильна была антимакедонская партия, успехи Филиппа должны были вызвать огромную моральную депрессию. Психологический шок, сказавшийся на творческих силах всего народа, был испытан и значительной частью интеллигенции.

В самом деле, в 338 г. Эллада пережила беспрецедентное событие — подчинение македонской власти. Народ, не знавший чужеземного ига в течение более чем 18 веков и успешно защитивший свою независимость от полчищ персидских царей в 490, 480 и 479 гг., теперь должен был признать верховную власть царя Македонии. Автократичная политика Филиппа в Греции была продолжена и значительно усилена Александром, добившимся в 336 г. в Коринфе введения ряда жестких мер, сводивших к минимуму автономию и автаркию эллинских полисов. И хотя в договоре Александра с греками провозглашались свобода и самостоятельность всех греческих государств, однако в этом же соглашении содержались правила, подрубавшие самые главные устои древней самостоятельности эллинского полиса[58].

Имеющиеся источники позволяют лучше всего представить реакцию на эти события в среде афинской интеллигенции[59].

В 337/6 г., всего лишь два года спустя после битвы при Херонее, афинские правоведы добились принятия комиссией номофетов специального закона, который карал смертной казнью всякую попытку установить тиранию или уничтожить демократию в Афинах. Этот же закон запрещал членам булэ в случае гибели демократического строя подниматься на Ареопаг или собираться в синедрион или решать какие-либо государственные дела. Нарушивший закон советник (а также его потомки) подвергался лишению гражданских прав, имущество нарушителя закона подлежало конфискации[60]. Этот великолепно сохранившийся государственный акт показывает, что демократическая мысль Афин быстро уловила опасность, которую таили замыслы политиканов, стремившихся к низвержению демократии, а также соглашательская позиция многих членов Ареопага. Активная борьба против демагогических уловок македонских монархов развернулась в полную силу. Уже в 335 г. автор Псевдо-Демосфеновой (XVII) речи «О договоре с Александром», анализируя действия царя и его уполномоченных, с полной очевидностью доказывал афинянам враждебность македонской политики по отношению к эллинам. Можно только удивляться той проницательности, какую проявили идеологи антимакедонской партии, подчеркивая принципиальную несовместимость идеи полисного государства с македонским владычеством[61]. Несомненно, здесь сказалась давняя богатая практика политической борьбы демократии и аристократии в Афинах. Опытные государственные деятели хорошо разбирались в сложной ситуации.

И хотя молодой царь стремился получить официальное согласие самих греков — в Пилах он убедил синедрион амфиктионов вынести общее решение о вручении ему гегемонии над эллинами (Diod., XVII, 4, 2), — это была лишь внешняя уступка формам государственной жизни Эллады. На деле ή των Ελλήνων ηγεμονία, переданная македонскому царю, означала поражение республиканской формы правления и подчинение ее монархической власти. Монархия в лице Александра получила особенно искусного защитника: прекрасно зная греческое государственное право и сложные вопросы межполисной политики, этот воспитанник Аристотеля использовал многие институты полисной жизни для укрепления своего господства в Элладе[62].

Можно полагать, что в каждом полисе проблемы взаимоотношений с Македонией волновали широкие слои населения, причем интеллигенция участвовала в дискуссиях самым активным образом.

Вмешательство персидской дипломатии должно было усилить накал политической борьбы. Послы Дария III, воцарившегося в 336 г., поддерживали антимакедонское движение греков не только речами, но и деньгами: 300 талантов были переданы в Афины[63], какие-то суммы приняли Спарта и, по-видимому, Фивы[64]. Однако маневры Персии не могли иметь очень большого значения[65], так как события нарастали с молниеносной быстротой. Восстание фивян летом 335 г., взятие города Александром осенью 335 г. и последующее свирепое наказание восставших ясно показали Элладе, что такое македонская гегемония. Немного позднее, в 331 г., выдающийся государственный и культурный деятель афинянин Ликург, сын Ликофрона, в своей речи против Леократа кратко и метко охарактеризовал судьбу Греции. Говоря о погребении воинов, павших в битве при Херонее, он сказал, что вместе с их телами была погребена и свобода всех других эллинов (Adv. Leocr., 154, 50).

Печальная участь фиванцев[66] позволяет предполагать, что противники Македонии во многих полисах подверглись преследованиям. В первую очередь это были наиболее известные государственные деятели и ораторы. Как сообщают многие авторы, Александр письменно потребовал от Афин выдачи ему Демосфена, Ликурга, Гиперида, Полиевкта, Харета, Харидема, Эфиальта, Диотима и Мироклея[67]. Этот перечень показывает, что македонский царь хорошо знал лидеров враждебной ему интеллигенции и придавал большое значение их деятельности в Афинах. По-видимому, это требование царя вызвало нежелательную для Македонии реакцию среди широких кругов демоса. Даже такой активный защитник македонских интересов, как Демад, выступил перед царем в защиту своих соотечественников. Александр смягчился и удовольствовался изгнанием одного лишь Харидема[68], который отправился прямо в Персию к Дарию III.

Это решение молодого царя полностью соответствует той линии поведения, которую он проявил в Фивах: из уважения к памяти Пиндара при расправе с восставшим городом дом поэта был сохранен, а его потомкам дарована пощада[69]. В этих политических акциях Александра нужно видеть не только восхищение греческой культурой, но и определенное стремление привлечь образованное эллинство на свою сторону. Иными словами, позиция греческой интеллигенции в глазах Александра была важным фактором в идеологическом завоевании Эллады.

События последующих 13 лет показали внушительную силу антимакедонской партии в Афинах, возглавлявшейся такими умами, как Демосфен, Гиперид, Аристоник, Гимерий и некоторые другие. Недаром Антипатр после победы над союзом эллинов при Кранноне в 322 г. двинулся со всеми силами на афинян. И хотя, по выражению источника Диодора, македонский стратег относился к этому полису благожелательно, продиктованные им условия отличались исключительной суровостью: отказ от демократии (право гражданства оставлялось лишь тем, кто имел имущества не меньше, чем на 2000 драхм), отправка «желающих» неимущих афинян катойками во Фракию (таких изгнанников было более 12 тысяч), введение македонского гарнизона в крепость Мунихия (холм к востоку от Пирея), отдача Самоса и казнь названных выше ораторов[70]. В тогдашней ситуации деятельность этих ярких идеологов антимакедонской интеллигенции представлялась Антипатру столь же опасной, как и существование демократического строя в Афинах.

Гибель Демосфена и других афинских политических деятелей нашла яркое отражение в исторической традиции[71]. Можно лишь предполагать, что в каждом полисе происходили сходные явления, пусть в гораздо меньших масштабах, но также затрагивавшие наиболее активных общественных деятелей. Возможно, что физическое уничтожение противников македонского владычества имело место не столь часто[72]. Но даже принудительный выезд из родного города, несомненно, широко применявшийся всеми завоевателями в III—II вв., должен был нанести огромный материальный и моральный ущерб многим представителям греческой интеллигенции. Указанные обстоятельства имели следствием сокращение общей численности людей интеллектуального труда.

Не одни только военно-политические причины вызывали «утечку умов» из эллинистической Греции. После того как более или менее определились границы владений диадохов и начался процесс внутренней консолидации эллинистических монархий, каждому из этих государств понадобилось большое число образованных специалистов самого различного профиля. Единственной страной, в которой имелись такие кадры и где была разработана продуманная система подготовки профессионалов различных категорий, была Эллада. Поэтому время между 281 и 221 гг., названное М. И. Ростовцевым периодом равновесия сил[73], было для Греции не только временем многочисленных войн, внешних и внутренних, но и эпохой массового выезда эллинов на службу к царям соседних стран. Как справедливо отметил М. И. Ростовцев, большинство эмигрантов на Восток, в Египет или в азиатские страны эллинистического мира были профессионалами, образованными специалистами, знатоками какого-либо дела. Именно на таких людей был спрос в восточных монархиях, так как их труд в значительной мере обеспечивал благосостояние и усиливал политическую роль этих монархий[74]. Действительно, их государственный аппарат был создан греками; эллины выступали в качестве руководителей в армии, флоте[75], военном и гражданском строительстве. Детально рассмотревший вопрос о труде греческих интеллигентов в эллинистических монархиях Μ. И. Ростовцев отмечает замечательные успехи греческих интеллигентов в чужих странах. Например, реконструкцию и трансформацию государственного аппарата, особенно в птолемеевском Египте, он считает «одним из наиболее удивительных достижений греческого гения», свидетельствующим о его гибкости и приспособляемости[76]. Этому способствовало то, что этот ум опирался на давнюю богатую практику полисной государственности, являвшейся по самим своим принципам гораздо более тонкой и сложной системой, чем государственность эллинистических монархий. Полис, основанный на законе, помог конструированию монархий, основанных на завоевании. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что столь обширный выезд людей умственного труда должен был нанести урон, и значительный, интеллектуальной жизни самой Эллады. Потерявшая многих квалифицированных специалистов, уезжавших в расцвете творческих сил[77], страна, несомненно, испытывала какие-то отрицательные последствия этого процесса. К сожалению, исследователи обычно этим явлениям не уделяют должного внимания: яркая картина культурного расцвета крупных эллинистических царств затмевает более скромную интеллектуальную деятельность самой Эллады.

Трудно перечислить все профессии, представители которых работали вне пределов Эллады. Известны философы, писатели, учителя, юристы, врачи, военачальники, архитекторы, инженеры, скульпторы, художники, актеры, поэты. Столь же обширен и список стран, в которых находили применение своему уму и образованию греческие интеллигенты. Оставим в стороне Македонию, Пергам, Вифинию, Понт и западные земли царства Селевкидов: здесь греческие полисы существовали еще в VI—V вв., и из них эллинская образованность уже тогда распространялась на прилежащую территорию. Цари этих монархий следовали давней традиции, привлекая греческих интеллигентов[78] на службу.

Данные о деятельности греческой интеллигенции в более отдаленных странах указывают на весьма обширное поле деятельности деятелей эллинской образованности. В Африке назовем Египет и Карфаген, в Азии — все территории царства Селевкидов, начиная от Сирии и вплоть до восточных границ этой монархии, далее Парфию и Бактрию. Вопрос об Индии еще не очень ясен. На западе, в Риме, греческие интеллигенты появились сначала из полисов Великой Греции[79], затем сюда устремились пришельцы из полисов материковой Греции.

Работа на чужбине часто была весьма трудна, иногда же бывала сопряжена с большой опасностью. Особенно это касалось военных специалистов. Военная интеллигенция Эллады в период постоянных войн и междоусобиц эллинистического времени высоко ценилась повсюду. Греческие инженеры и военачальники часто играли заметную роль в крупных международных событиях того времени.

В качестве примера рассмотрим деятельность одного из крупнейших спартанских полководцев III в. — Ксанфиппа[80], который спас Карфаген от захвата его римлянами во время первой Пунической войны. Ксанфипп был высокообразованным и признанным специалистом. По словам Полибия, это был человек лаконского воспитания, в высшей степени искусный в военном деле. По приглашению карфагенян Ксанфипп прибыл в Карфаген в 255 г. в то самое время, когда римляне нанесли пунийцам ряд тяжких поражений. У мыса Экном в Сицилии в морском бою карфагенский флот был разбит и потерял почти треть своих кораблей (94 из 350). После этой победы римляне высадились в Африке, взяли города Аспид (Клупеи) и Тунет и начали готовиться к осаде самого Карфагена (Polyb., I, 26—31). Командовавший римской армией в 256 г. консул Марк Атилий Регул был полностью убежден в своем безусловном превосходстве и предложил карфагенянам заключить мир, стремясь к тому, чтобы не затянуть осаду и чтобы вся честь победы досталась ему — срок его полномочий уже приближался к концу.

Однако римский консул поставил слишком жесткие условия, к тому же он не знал, что Карфаген уже давно отправил в Элладу посланцев для набора наемных солдат. Питая надежды на греческие подкрепления, карфагенский сенат (синедрион) отверг суровые условия Регул а и продолжил военные приготовления. В это же время в Карфаген прибыли многочисленные греческие наемники. По-видимому, эллинские командиры поспешили изучить военную обстановку, причем особо важным был анализ, произведенный Ксанфиппом. Он узнал, при каких обстоятельствах пунийцы потерпели поражения, и подсчитал оставшиеся военные ресурсы Карфагена, в том числе его конницу и слонов. Сопоставив все данные, Ксанфипп пришел к выводу, что карфагеняне потерпели поражение не потому, что римляне были сильны, а из-за неопытности собственных военачальников. Свое мнение Ксанфипп изложил соратникам-эллинам. (Polyb., I, 32, 2). Можно полагать, что обсуждение положения и способа ведения предстоящих военных действий происходило на совете эллинских командиров.

Авторитетное суждение Ксанфиппа стало известно не только эллинам, но и всему населению Карфагена. Надежды на спасение вызывали большое воодушевление в народе. Власти города передали спартанскому полководцу командование всей армией.

В рассказе Полибия содержится некоторый намек на то, что чисто случайные обстоятельства позволили Ксанфиппу возглавить войска Карфагена в момент наивысшей угрозы городу. Однако нам представляется, что приглашение известного спартанского полководца в Карфаген и передача ему затем высшей военной власти явились результатом искусного маневра, задуманного и осуществленного какой-то группой внутри карфагенских верхов. Авторы этого разумного плана хорошо понимали необходимость коренной перестройки всего карфагенского войска по образцу наиболее известных своей боеспособностью греческих армий, успешно выступавших на службе у эллинистических монархов[81]. Вероятно, здесь проявились разногласия между сторонниками традиционного способа ведения войны и какой-то активной группой, стремившейся к нововведениям.

Облеченный высшими полномочиями, Ксанфипп начал с того, что вывел войска за город и там провел ряд учений. Армия пунийцев впервые получила необходимую военную тренировку в соответствии с лучшими правилами тогдашнего военного искусства. Деятельность одаренного спартанца подняла боевой дух и народа, и правительства. Общее мнение было таково, что под командованием Ксанфиппа нечего опасаться римлян, необходимо идти против них. Из Карфагена выступило 12 тысяч пехоты, четыре тысячи конницы и почти 100 слонов.

Переход карфагенян в наступление вызвал среди римлян некоторую растерянность. Ксанфипп же решил не упускать удобного момента и убедил карфагенских военачальников начать сражение.

В этот решающий момент военные верхи пунийцев поступили весьма благоразумно: они передали всю полноту власти Ксанфиппу. Он же, приняв на себя командование (Polyb., I, 33, 6), построил войско таким образом, чтобы использовать те контингента своей армии, которые могли нанести римлянам наибольший урон, слонов и конницу. Ксанфипп точно рассчитал, что римляне серьезно опасались слонов, а их конница была весьма малочисленна по сравнению с пунийской.

В развернувшемся сражении стратегические замыслы и мастерство военачальника Ксанфиппа оказались гораздо более высокими, чем у его соперника — Марка Атилия Регула. Превосходство спартанского военачальника над римским было тем более очевидным, что они командовали весьма неравноценными армиями: консул Регул ввел в бой чисто римское войско, с которым уже одержал несколько побед, армия же Ксанфиппа состояла из разных контингентов, уже терпевших поражения и лишь недавно объединенных под командой чужеземца.

Ксанфипп одержал полную победу, потеряв около 800 наемников, видимо, одних только эллинов. Римляне же были разбиты наголову: большинство раздавлено слонами и конницей, около 500 легионеров вместе с консулом Регулом взяты в плен[82]. Лишь нескольким манипулам удалось пробиться в Аспид; всего спаслось таким образом около 2 тыс. римских солдат. Это произошло в 255 г.

Завершая рассказ об этом важном событии первой Пунической войны, Полибий осторожно подчеркивает значение гения военачальника. Дипломатично обращаясь к древнему авторитету, он приводит слова Еврипида о том, что один мудрый ум побеждает множество рук. Так и теперь, продолжает историк, один человек и один лишь его мудрый замысел сокрушили непобедимые ранее войска и вновь подняли государство, пришедшее в упадок[83].

Сдержанный тон Полибия, который объяснялся его проримской направленностью и стремлением доказать закономерность подчинения Эллады Риму, не должен вводить нас в заблуждение. Где-то в глубине души историк гордился победой эллинского ума. В отношении Полибия к Ксанфиппу проявляется в полной мере ложность положения греческого историка, перешедшего на сторону завоевателей его родины: он не осмеливается описывать подробно деятельность талантливого лакедемонянина, так как в Риме еще живы были воспоминания о длительной борьбе с пунийцами и о понесенных в ней потерях. Позор попавшего в плен консула Марка Атилия Регула был слишком чувствительной раной для римской гордости, поэтому Полибий старается поменьше говорить о личности доблестного эллина, противника Рима.

Упомянутый военный эпизод интересен тем, что наглядно демонстрирует столкновение двух военных школ — греческой и римской, столкновение, завершившееся победой эллинской стратегии. Это хорошо поняли сами римляне — недаром именно имя лакедемонского военачальника Ксанфиппа сохранилось в римской исторической традиции.

Рассказ Полибия позволяет понять, в сколь сложной обстановке разворачивалась в дальнейшем деятельность Ксанфиппа в Африке. Победа над римлянами, вызвавшая всеобщее ликование в Карфагене, имела результатом примирение групп, соперничавших в правительстве пунийцев. Дошедшая до Полибия традиция гласит, что в городе между партиями установилось согласие (Polyb., I, 36, 1). Можно думать, что забота о спасении родины заставила более консервативные круги совета старейшин пойти навстречу тем, кто настаивал на передаче командования карфагенским войском Ксанфиппу. С точки зрения господствовавших кругов всеобщий подъем можно было использовать для внутренней консолидации, а с другой стороны — для ослабления оппозиции в среде широких народных масс. Ведь в рассказе Полибия несколько раз упоминается народ — τό πλήθος, oίl πολλοί, следовательно, настроение масс оказывало определенное воздействие на правящие круги Карфагена. Уж кто-кто, а Полибий знал силу народных волнений, и если он упоминает о народе неоднократно, то значит, данный фактор был весьма ощутим, особенно в трудную пору войны. Победоносный грек в этих условиях должен был остро чувствовать свою отчужденность. Действительно, античная традиция сохранила две версии о том, как горько пришлось Ксанфиппу в спасенном им Карфагене.

Одна, сохраненная Полибием (I, 36), повествует, что Ксанфипп спустя немного времени после победы над Регулом отплыл из Карфагена. Полибий положительно оценивает этот шаг спартанского военачальника, называя его мудрым и верным, так как чужеземцу очень трудно преодолеть зависть и вражду.

Существовал более пространный рассказ о злоключениях Ксанфиппа, который изложил Диодор в не сохранившейся главе 30-й книги, как сообщает Иоанн Цец[84]. О том же есть сообщение и Аппиана[85]. Это предание повествует, что карфагеняне пытались отправить Ксанфиппа домой на ветхом корабле, который должен был затонуть в море, но Ксанфипп пересел на другое судно и тем самым избежал смерти.

Поскольку Диодор, как сицилиец, хорошо знал историческую традицию, связанную с переходом Сицилии из-под власти Карфагена к римлянам, следует думать, что в этом рассказе содержится много истины. Да и Полибий также знает о второй версии[86]. Других данных о судьбе Ксанфиппа пока нет. Оценивая его роль в войне между Карфагеном и Римом, не следует ограничиваться лишь признанием самого факта его победы. Примененный Ксанфиппом маневр с элефантерией произвел столь сильное впечатление на римлян, что они несколько летне решались приближаться к карфагенским слонам[87].

Греческие полководцы, находившиеся на службе у эллинистических монархов, также довольно часто подвергались опасности не только на поле битвы, но из-за придворных интриг. Назовем этолийского стратега Феодота, который служил сначала Птолемею IV Филопатору (222—205). Судя по рассказу Полибия (V, 40), Феодот играл важную роль при захвате Келесирии египетскими войсками. Однако Птолемей не только не отблагодарил своего военачальника, но, вызвав к себе, едва не казнил его: видимо, только так можно понять слова Полибия о том, что Феодот едва не поплатился жизнью в Александрии. Естественно, что уцелевший каким-то образом этолянин поспешил уйти от вероломного Птолемея IV. Феодот вступил в тайные переговоры с врагом египетского царя Антиохом III Великим (223—187), передал ему Келесирию и открыто перешел на селевкидскую службу.

Оба приведенных примера показывают, сколь значительны были профессиональные трудности, с которыми сталкивалась греческая военная интеллигенция на чужбине. Власть диадохов и эпигонов покоилась на силе оружия, и нередко эти монархи испытывали страх перед своими талантливыми военачальниками, обязанными им только получаемым жалованьем. Такие опасения возникали в связи с частыми в эллинистическое время военными авантюрами командиров наемных войск[88].

Можно, однако, привести примеры и более благополучной судьбы греческих военных специалистов, служивших в чужих краях.

Интересна история Хагемонида, сына Зефира, уроженца г. Димы (Ахайя). Этот выдающийся военный деятель служил у двух селевкидских монархов — у Антиоха IV Эпифана (175—164), затем у его младшего брата Антиоха V Евпатора (164—162). По-видимому, приглашенный из Греции Хагемонид был одним из ревностных помощников Антиоха IV Эпифана в его политике эллинизации монархии Селевкидов[89].

Хагемонид занимал высокий пост стратега территории от Птолемаиды до земель Герренов, и как таковой он упомянут при изложении договора 162 г. во II книге Маккавеев[90]. Деятельность Хагемонида не ограничивалась одними военными задачами, в его компетенцию входили дела полисов, находившихся на подведомственной ему территории. Некоторые города, видимо, извлекали значительные выгоды от покровительства стратега. На это указывает то, что одна из сирийских Лаодикей почтила Хагемонида статуей с надписью, в которой отмечались его добродетель и благорасположение к полису[91].

Карьера Хагемонида в Сирии окончилась приблизительно в то время, когда Антиох V и его опекун Лисий были убиты, а власть в 162 г. перешла к Деметрию I, сыну Селевка IV, тайно бежавшему из Рима, где он был заложником[92]. Можно предполагать, что отставной стратег вернулся домой вполне благополучно, привезя с собою и довольно большие средства. Основанием для такого заключения служат два факта. Во-первых, Хагемонид имел возможность поставить у себя в Диме копию посвятительного текста его лаодикейской статуи. Во-вторых, здесь же, на родине, бывший селевкидский стратег поставил стелу с надписью, в которую включил текст собственного посвящения статуй Антиоха IV, его супруги царицы Лаодики и его сына Антиоха[93]. В надписи также упоминается благорасположение царской семьи к стратегу[94].

Оба текста, позволивших точно локализовать Диму в современной Като-Ахайе, интересны не только сведениями о службе стратега в Сирии. Они помогают воссоздать настроения некоторой части эллинских интеллигентов, успешно вернувшихся из далеких стран: живя в достатке в своих родных местах, этот выдающийся военачальник с гордостью сообщает согражданам о своей деятельности и о тех династах, власть которых поддерживали его знания[95], его опыт и его мужество (но все эти события уже совершились, они в прошлом).

Можно полагать, что военная интеллигенция несла большие потери на чужбине, чем другие категории эллинских специалистов. Архитекторы, поэты, художники, артисты по характеру своих профессий работали в более стабильных условиях. Однако и на их долю выпадали испытания и крутые повороты колеса Фортуны.

Напомним сохраненную Плинием историю работы в 219 г. пелопоннесского врача Архагата, сына Лисания, который был первым чужеземным медиком, прибывшим в Рим. Ему был оказан горячий прием: Архагату дали квиритские права (jus Quiritiura) и для его работы государство купило большое помещение (taberna) на Ацилиевом перекрестке. Однако применявшиеся греческим врачом частые хирургические операции и прижигания отвратили от него симпатии: он получил прозвище «мучитель», а сами римляне стали неприязненно относиться и ко всей греческой медицине, и к остальным врачам-грекам[96].

Конечно, отношение римлян к эллинской интеллигенции в изучаемое время сильно зависело от международной политики. Поэтому враждебные эллинской науке поучения М. Порция Катона Старшего (234—149) и изгнание из Рима в 161 г. греческих философов и учителей следует объяснить не только личными качествами некоторых людей умственного труда, которые приезжали в Италию из Греции[97]. Борьба римлян за господство на юге Балканского полуострова, как и разногласия между отдельными группами внутри Рима, в значительной мере определяли неприязненное отношение к ученым эллинам, несшим иные формы культуры и новые знания.

Приведенные выше примеры позволяют представить, сколь контрастными были условия работы греческих интеллигентов в чужих странах. Преобладали, все же, очевидно, благоприятные обстоятельства, в противном случае поток образованных специалистов направился бы по иному руслу[98].

Эллинистические монархи привлекали к своим дворам в большом числе поэтов, музыкантов, артистов. Эти категории пользовались особым благоволением царей: эллины или развлекали самих династов, или воспевали их. Творчество их придавало особый блеск правлению того или иного монарха, поэтому их труд обычно оплачивался весьма щедро. Сервилизм приносил немалые выгоды более угодливым, но менее талантливым, что не могло не иметь отрицательных результатов. Особенно должны были страдать гуманитарные науки и искусства, развитие которых иногда зависело от личных вкусов и интересов правителей. Например, деятельность поэтов и историков часто была полностью подчинена политике той или иной династии.

Нельзя сказать, что в среде эллинской интеллигенции не встречались люди, сохранявшие достоинство и отстаивавшие свои принципы. Укажем хотя бы на известного уроженца Приены флейтиста и танцовщика Сострата, который служил у Антиоха I Сотера (281 — 261). По-видимому, это был человек сильной воли, глубоко переживавший несчастья своей родины: согласно традиции, Антиох I, устроив пир по взятии Приены, приказал Сострату исполнять на празднике танец Ελευθερία. Однако Сострат возразил царю, говоря, что его родной город потерял свободу и такой танец будет неуместен. Эти слова побудили Антиоха I даровать Приене свободу[99]. Не только Сострат, но и его сыновья пользовались расположением царя: они были возведены в ранг телохранителей — σωματοφυλακές[100]. Как известно, эта категория придворных находилась в тесных связях с царем и его семьей[101].

Эллинские артисты пользовались признанием и при следующих Селевкидах. Так, Антиох II (261—246), как сообщает Гегесанд, из всех своих друзей больше всего почитал логомима (импровизатора) Геродота и танцовщика Архелая[102].

Итак, можно с уверенностью утверждать, что образованные греки в эллинистическое время еще в большей степени, чем в предшествующие столетия, играли активную роль в жизни соседних стран. Но это интенсивное рассеяние кадров специалистов, способствовавшее славе греческой культуры во всем Средиземноморье, не могло не вредить концентрации научной деятельности в самой Греции.

СОРЕВНОВАНИЕ И КОНКУРЕНЦИЯ

Небольшие размеры греческих полисов и их ограниченные финансовые возможности диктовали строгий отбор претендентов на замещение вакантных государственных должностей.

Но помимо государственных служащих в полисах эллинистической Греции имелось некоторое число интеллигентных специалистов, работавших по частному найму. Особенно много таких работников было среди лиц свободных профессий. В кругах такой интеллигенции вопрос о занятости был немаловажен, ибо речь шла о добывании средств к жизни. Естественно, что возникавшая конкуренция часто порождала острые конфликтные ситуации, в основе которых лежали не только материальные интересы, но нередко и борьба честолюбий.

Противоречия между работниками умственного труда не составляли чего-либо особенного в жизни рабовладельческих полисов. В гражданском коллективе происходило множество столкновений мелких частных интересов, вызывавших длительные судебные процессы. Невыплаченное приданое или расхищение опекунами сиротского имущества были достаточным основанием для возникновения запутаннейших конфликтов на уровне одной и той же социальной группы.

Специфика интеллигентного труда выдвигала в спорах на первое место вопрос о достаточной или недостаточной квалификации того или иного специалиста. Для таких профессий, как музыкант или поэт, самые кардинальные споры разрешались на состязаниях, устраивавшихся в Дельфах, Афинах и других центрах. Здесь победа сильнейших талантов определялась публично, на основе заключения авторитетных слушателей.

Иначе обстояло дело с другими специальностями, где вопрос о качестве работника разрешался в индивидуальном порядке. Но и здесь традиция интеллектуальной жизни Греции нашла выход: были разработаны определенные категории аттестации профессиональной квалификации. Ряд научных центров, готовивших интеллигентных специалистов, или занимавшиеся преподаванием отдельные прославленные ученые предъявляли высокие требования к проходившим у них обучение. Медики создали знаменитую клятву Гиппократа, которая представляет собою четко выработанную формулу индивидуального обязательства знать и соблюдать правила врачебного искусства и этики.

Некоторые профессиональные ассоциации, возникновение которых относится к раннеэллинистическому времени, были мощными объединениями, обеспечивавшими квалифицированный контроль за качеством работы своих сочленов. Быстрый рост авторитета этих организаций показывает, что создание их действительно отвечало насущным требованиям времени. Так как ассоциации Дионисовых технитов удостаивались не только восхвалений, но и получали экономические привилегии от тех полисов, которым они обеспечивали проведение торжественных праздников[103], можно заключить, что эти объединения не ограничивались чисто профессиональной деятельностью. По-видимому им была присуща и какая-то форма экономической активности[104]. Но самое главное — члены этих творческих объединений пользовались солидной репутацией и могли рассчитывать на защиту своей ассоциации.

Как показывают дошедшие источники, дискуссии греческих интеллигентов нередко переходили с почвы принципиальных разногласий в область личной вражды. Здесь традиция была весьма давняя: стоит лишь вспомнить, как язвительно Аристофан нападал на Еврипида в своих «Женщинах на празднике Фесмофорий». Борьба личных мнений и страстей в III—II вв. была ничуть не меньшей. Известно, как ожесточенно и несправедливо нападал Полибий на историка Тимея (356—260). И хотя Полибий утверждал, что серьезный историк не должен не только писать, но даже и мыслить грубо (XII, 8, 5) и что, порицая противника, нужно думать о том, как бы, ругая врага, не нанести ущерб своему достоинству (XII, 14, 4), все же сам он бранил Тимея в весьма энергичных выражениях.

Суровая оценка Полибия, обвинявшего Тимея в невежестве, лживости и язвительности (VIII, 12; XII, 15), тем более агрессивна, что Тимей скончался за несколько десятков лет до рождения сына Ликорты и не мог оспорить ни одного утверждения своего противника и, по сути дела, продолжателя. Мнение Полибия было поддержано позднее и Диодором.

Конечно, высокий уровень техники ораторского искусства в Греции должен был наложить известный отпечаток и на эту сторону интеллектуальной жизни, придав большую выразительность и законченность всякого рода научной полемике.

Добавим, что противоречия между специалистами, пользовавшимися правом гражданства в своем городе, и прибывшими извне уроженцами других полисов значительно осложнялись ограниченными юридическими возможностями инополитов. К тому же, как это известно на примере Афин, неграждане были обязаны уплачивать метойкион, выполнять различные литургии и платить в случае военной необходимости прямой налог с доходов — гораздо больший, чем вносили сами граждане. Таким образом, экономические требования полиса к иногражданину-интеллигенту ложились на него дополнительными тяготами.

Что касается существования и труда интеллигентов-рабов, то эта категория должна была преодолевать еще большее количество общественных преград, что удавалось только редким высокоталантливым одиночкам или тем, кто мог убедить своего хозяина в его большей выгоде от отпуска образованного раба на волю.

Итак, условия для интеллектуального труда в греческом эллинистическом обществе были весьма сложными. Однако работа специалиста у себя на родине, в Элладе, обладала многими преимуществами, которых были лишены эллинские интеллигенты, выезжавшие в чужие страны.