Из истории раннегреческого общества

1. К вопросу о причинах греческой колонизации VIII—VII вв. до н. э.

Проблема родосской колонизации — лишь частный вопрос общей проблемы о причинах греческой колонизации VIII—VII вв. до н. э. Двести лет стоит эта проблема перед западноевропейской наукой; ежегодно западноевропейские ученые в общих курсах, экономических трактатах и специальных исследованиях определяют греческую колонизацию с чисто классовых позиций европейцев-колонизаторов.

Беспомощность буржуазной исторической науки, примитивность ее исторических воззрений, эклектизм и грубая модернизация нигде не отразились так ярко, как в трактовке причин и поводов греческой колонизации. Не было ни одного историка, который не оказался бы на поводу у колониальной политики империалистических держав, который смог бы противопоставить этой политике свой смелый голос беспристрастного исследователя.

Отсюда глубоко закономерен тот интерес, который возник в последнее время в советской науке к проблемам древней колонизации. Поэтому необходимо, рассмотрев взгляды буржуазных ученых, наметить новые пути к исследованию сложной и трудной проблемы античной колонизации, проблемы, которая может быть окончательно решена лишь творческими усилиями коллектива советских историков и археологов.

Интерес к проблемам греческой колонизации возник во второй половине XVIII в. под непосредственным влиянием новой колониальной политики европейских государств. Особую злободневность колониальный вопрос приобретал во Франции и Англии, поскольку в XVIII в. именно эти государства являлись главными соперниками в борьбе за колониальную периферию.[533] Поэтому пионерами по изучению греческой колонизации были как раз французы и англичане — барон Сен-Круа, мореплаватель и колонизатор Луи Бугенвиль, Дж. Симмондс и др.[534]

Эти первые работы несут на себе яркую печать острых колониальных интересов современности. Так, например, одна из работ Бугенвиля, изданная в 1777 г. (накануне открытой борьбы североамериканских колоний Англии за независимость), носит характерное название «История колонизации свободных государств древности, примененная к современной борьбе между Великобританией и ее американскими колониями».[535]

Работа Сен-Круа, изданная в 1779 г., «О состоянии и судьбе колоний древних народов»,[536] обращена непосредственно к французам: «Вы заселяли землю в целях обогащения, а теперь вы опустошаете ее, грабя ее обитателей...» В истории греческой колонизации Сен-Круа видел путь, по которому нужно итти французам: культурный народ древности умел укреплять связи с колониями и строить на колонизации свой экономический расцвет. Этому же должны научиться и французы.

Однако наиболее полным и фундаментальным из ранних работ по истории греческой колонизации был получивший широкую известность четырехтомный труд Рауль-Рошетта «Критическая история основания греческих колоний» (1814—1815).[537] Этот труд подготавливался в период власти Наполеона, когда вновь ожили надежды на колониальную гегемонию, когда крах старых колониальных методов эксплуатации вызвал к жизни многочисленную и во Франции литературу с рассуждениями о создании «колониального права». Таким образом, труд Рауль-Рошетта приобретал характер политической злободневности, несмотря на строго античную тематику.

Основными причинами греческой колонизации Рауль-Рошетт считал национальное честолюбие греков и их религиозную систему.[538] К этим основным причинам присоединялись и другие: избыток населения при малом плодородии земли и страх голода, кровная месть; побежденные в политической борьбе партии, скрывая позор, уходили за море. Колонизацией предотвращалась гражданская борьба. Одновременно колонизация создавала барьер, охранявший цивилизацию греков от окружавшего их мира варваров. И лишь затем были только осознаны и выгоды земледелия на плодородных полях колоний и выгоды торговли.

Уже тогда Рауль-Рошетт выдвинул тезис о цивилизующей роли греческой колонизации, имевшей благотворное влияние на развитие человеческой культуры.[539]

Особое внимание Рауль-Рошетт уделил вопросу конституции и религиозным связям метрополии с колонией, которые гарантировали постоянную верность колоний своим метрополиям, η αδελφικη συγγένεια. Там, где между метрополией и колонией не возникало таких прочных связей, не было и верности.[540] Современные колонии — английские и португальские — не могут гарантировать верности, ибо это — колонизация отщепенцев, людей деградированных (таковы португальцы в Бразилии); или колонистами являются люди, пострадавшие на родине за свои религиозные убеждения (таковы англичане в Северной Америке); поэтому в современной колонизации не возникает дружбы колоний с метрополиями; даже всеобщее просвещение и изучение в метрополиях римского права не отражаются на судьбе современных колоний.[541] О французских методах колонизации автор умалчивает, но цель его работы ясна: на примерах древней колонизации французы должны научиться обеспечивать себе преданность со стороны населения колониальных владений.

Таким образом, здесь впервые отчетливо выступили те черты, которые до настоящего времени остались свойственными всем позднейшим буржуазным историческим работам.

I. Греческая колонизация и в дальнейшем рассматривается как этап, предшествующий европейской колонизации и качественно однородный с ней. Именно эта мысль об однородности отношений древних и новых колонистов проводится в работах Эд. Мейера, Белоха, Курциуса, Бузольта, Гарднера, Билабеля, Хацфельда, Блоха и др.

II. Греческая колонизация представляется в идеальном виде, как носитель прогресса и человеческой культуры. Особенно ярко была выражена эта точка зрения Курциусом, который считал колонизацию священной миссией греков как служителей культа Аполлона.[542] Греки, как никто другой, таили в себе неистощимое стремление проникать вдаль, втягивать в орбиту эллинского мира далеко лежащие берега с неведомым населением; их не страшила никакая опасность вступить на пути, ведущие из родного моря на север и на юг.[543]

Греки, утверждал далее Курциус, приходили в другие страны лишь с мирными целями торговли, а не как завоеватели.[544] Греческая колонизация была борьбой с варварским миром, в первую очередь с финикийцами. Мудрость предприятия, радость удачи, возбуждающая новизна мест и незнакомого быта, обмен между людьми разнообразнейшего происхождения — все это заливает блеском славы творческую деятельность греческих колоний.[545] По Курциусу, период колонизации — это героический век, это — тот рост героического духа эллинов, который отразился и на всей последующей истории греческих государств.

Идеализация роли и значения греческой колонизации, прямое сопоставление ее с европейской колонизацией — выполняли свою политическую роль: оправдать колониальную экспансию капиталистических стран Европы.

Отсюда и трактовка причин греческой колонизации приобретала острый политический интерес.

Важнейшим фактором греческой колонизации является малоземельность и избыток населения. Уже Рауль-Рошетт нарисовал страшную картину, как греки убивали своих детей, устанавливали нормы деторождения и принуждали беременных женщин к выкидышам. «Я чувствую, — цитирует автор слова Монтескье, — ужасающий стыд, произнося это». Единственным спасением явилась колонизация.

Большинство исследователей продолжает считать это обстоятельство основным стимулом колонизации, ссылаясь на те же примеры.[546] Так греческая колонизация становится средством самосохранения, борьбой за право жить. При этом вопросы классовой борьбы в греческих городах или отступают на второй план или рассматриваются как следствие колонизации.

Далее — в ряде работ основной причиной колонизации считается торговая экспансия, вызванная развитием греческого мореходства. Эд. Мейер, например, утверждает, что греческие мореходы открыли новые земли и это открытие вызвало такой же поток колонистов, как и открытие Нового Света и так же, как при колонизации европейской, здесь преобладали торгово-морские интересы, а не земледельческие.[547] Концепция Эд. Мейера встречает возражения ряда ученых, и в первую очередь Белоха, который считает, что торговая экспансия была лишь следствием первоначальной аграрной экспансии.[548]

Такова та общепризнанная схема, которая прочно утвердилась в трудах западноевропейских историков Греции. За 130 лет после выхода книги Рауль-Рошетта, к перечислению причин греческой колонизации, по существу, не было прибавлено ничего нового. Совершенствовалась техника научной работы, развивался аппарат критики источников, к литературным источникам присоединялись источники эпиграфические, но оставалась незатронутой и апология колонизации и два ее незыблемых столпа: перенаселение при малоземельности и торговая экспансия, связанная с развитием мореходства (либо как начало, либо как следствие).

Откуда же взялась эта версия о чрезмерной плотности греческого населения в IX—VIII вв. до н. э.?

Уже Поль Гиро высказывал сомнения в этом и пытался найти выход в утверждении, что не перенаселение, но нераздельность родовой земельной собственности была причиной недостатка земли, и поэтому только люди, добровольно или насильственно корнавшие эту связь, отправлялись в далекие края.[549] Тутэн возражал против взгляда Гиро, ссылаясь на картину раздробления земельных владений в «Трудах и днях» Господа. Однако и Тутэн сомневался в правомочности утверждений об избытке населения в Греции.[550] Откуда же черпают свои сведения сторонники этой теории?

Обычна ссылка на законы Фидона (VII в. до н. э.), согласно которым количество земельных наделов должно оставаться равным числу граждан,[551] т. е. на закон, устанавливающий норму деторождения. Однако при этом забывают, что для той же цели сохранения земельных наделов Филолай установил закон о праве усыновления.[552]

Ссылаются на спартанский обычай, согласно законам Ликурга, убивать слабых детей вскоре после их рождения. Но одновременно тому же Ликургу приписывался закон о льготах семье, давшей государству трех сильных и здоровых сыновей.[553]

Мы могли бы привести ряд аналогичных законов, направленных к обеспечению деторождения и в других государствах.[554]

Кроме того, в науке еще ни разу не был поставлен вопрос: если в ряде государств действительно существовала норма деторождения, то можно ли отсюда заключить, что этой норме были одинаково подчинены и малоземельный бедняк и землевладельческая родовая знать?

Эти примитивные законы свидетельствуют лишь о стремлении сохранить гибнущую систему старых аграрных отношений, сохранить исчезающее равенство земельных наделов — усыновлением, когда детей нет, предотвращением дробления клера, когда наследников больше, чем земли у данного землевладельца. Эти законы говорят о росте земельного неравенства, а не об избытке населения; Аристотель как раз и подчеркивает этот момент, указывая, что территория Лакедемона, «которая в состоянии прокормить 1500 всадников и 30000 тяжело вооруженных воинов, не могла выставить и тысячи их».[555]

Избыток населения никогда и нигде не является первопричиной; он нужен для оправдания в одном случае колониальных захватов, в другом случае — агрессивных войн.

Согласно теории представителей буржуазной науки Эд. Мейера и Белоха (с ними полностью солидаризируется и фашист Берве) история Греции представляет собой историю постоянного перенаселения; как правильно подчеркивает Болькештейн, здесь перенаселение выступает как абсолютный фактор, равно свойственный всем периодам греческой истории, начиная с Микен и кончая эллинизмом. При этом Болькештейн проследил и основу аргументации: Эд. Мейер отсылает за аргументацией к Белоху, а Белох — к Мальтусу, к той работе последнего „An Essay on the Principle of Population“, классовая сущность которой была блестяще разоблачена К. Марксом:

«Было гораздо удобнее, — писал Маркс, — гораздо более соответствовало интересам господствующих классов, которым Мальтус воскурял фимиам с чисто поповским усердием, объяснять это „перенаселение“ вечными законами природы, а не исключительно историческими естественными законами капиталистического производства».[556]

Избыток населения — результат роста имущественного и социального неравенства и в первую очередь роста неравенства земельного. И если речь идет о том, что в том или другом греческом полисе налицо избыток населения, то, следовательно, мы имеем здесь дело с земельной концентрацией в руках немногих землевладельческих семей, когда по выражению Аристотеля, «вся земля была в руках немногих».[557]

На внутренней истории ранних Афин, еще не захваченных ни колонизацией ни развитием морской торговли, мы как раз наблюдаем этот процесс: концентрация земель в руках родовой знати, обезземеление и долговая кабала бедноты и продажа детей, а иногда и отцов, в рабство на чужбину.[558]

Это — процесс формирования рабовладельческого полиса, и первым этапом этого процесса всегда является долговая кабала и рабство-должничество. В античных государствах этот процесс одновременно сопровождался и постепенным нарастанием привозных рабов, в силу чего и мог, в отдельных случаях, когда это соответствовало экономической выгоде рабовладельцев, появляться избыток, но не населения вообще, а избыток людей, оставшихся без земли и, ввиду незначительного развития ремесла, без работы.

Такова первая существенная поправка к построениям западноевропейских ученых.

В вопросе о торговом характере колонизации мы встречаемся с двумя основными концепциями:

I. Первоначально колонизация носила аграрный характер, и лишь впоследствии греки поняли ее торговые выгоды.[559]

II. Колонизация, также вызванная перенаселением, с самого начала была торгово-морской колонизацией, и лишь постепенно греки-колонисты врастали в землю.[560]

Состояние метрополий в этот период изображается также различно. Либо изображают греческое общество как родовое, столь сильно спаянное еще родовыми узами и обычаями, что первыми колонистами были лишь выброшенные почему-либо силою событий за рамки родовых уз. Либо, наоборот, это же общество изображается как общество в достаточной мере дифференцированное; с правом продажи земельных участков и с развитыми торговыми сношениями, в котором родовые начала и связи уже потеряли свою первоначальную силу.

В одном случае колонизация вызвана начавшимся распадом родовых связей, в другом случае — именно колонизация и вызывает этот распад.

Однако эти противоречия в работах буржуазных ученых являются второстепенными. Сторонники и тех и других взглядов согласны в основном: колонизация греков оказывала большое культурное влияние на народы, втянутые в ее орбиту, причем влияние это было греческим, односторонним; положение и историческое развитие племен и народов, среди которых появлялись греки, таким образом, совершенно игнорируются.

Из сказанного видно, что вопрос о колонизации решается грубо схематически с учетом только греческого элемента и, главным образом, на литературных и эпиграфических источниках.

Несмотря на тщательное ознакомление со всеми основными в буржуазной литературе взглядами на древнегреческую колонизацию, мне не удалось обнаружить элементов подлинного исследования ее причин и исторических предпосылок. Многие страницы трактуют о взаимоотношениях греков с финикийцами, причем греки (по-видимому, в качестве европейцев) пользуются обычно большей симпатией, чем варвары — финикийцы. И если в работах XIX в. и начала XX в. в этом вопросе были достигнуты все же большие успехи, то в более поздних работах мы наблюдаем шаг назад.

Мы узнаем, например, о том, что греки, оттесняя финикийцев все более на запад и перехватывая у них торговые пути, оказали огромную услугу европейской цивилизации: дело в том, что финикийцы были жадны и корыстолюбивы. В значительной степени в силу своей любви к наживе, они населили Средиземное море таинственными чудовищами и окружили морские путешествия ореолом страшной тайны; болтливость греков, не умевших держать язык за зубами, дала мировой культуре первые точные географические познания.

Так, например, Жарде в книге «Формирование греческого народа» пишет: «Финикийцы были просто купцами, которые интересовались лишь тем, чтобы держать подальше своих соперников и обеспечить себе монопольную эксплуатацию. Они ревниво хранили тайны путей, по коим следовали в страны, которые открывали... Греки были людьми совершенно другого темперамента. Конечно, они не презирали материальных выгод, но простое любопытство было у них столь же сильным, как и желание прибыли: каждый грек путешествовал, как говорит Аристотель о Солоне, — «чтобы сделать дело и повидать свет...». Кроме удовольствия видеть новое, он имел, может быть, еще большее удовольствие от рассказов о том, что видел.

«Подверженный слабости, противоположной корыстному молчанию финикийцев, болтливый грек был всегда готов описывать свою удаль и рассказывать даже о том, чего не было... Этому любопытству обязан прогресс географических знаний...» и т. д.[561]

Совершенно очевидно, что в подобных рассуждениях нет и элемента научного исследования.

Если в работах второй половины XIX в. мы обычно имели серьезную трактовку ряда вопросов истории Греции, то в работах наших современников сплошь и рядом встречаемся с небрежностью, с подменой научного исследования общими фразами или с выдвижением теорий, не двигающих вперед науку об античности.

Если раньше ученые, хотя и сильно модернизируя, все же выставляли на первый план экономический фактор в развитии античного мира, то теперь налицо попытки отодвинуть экономический момент на второй план. Так, английский историк Бэри утверждает: «Причину греческой колонизации нельзя найти в простых торговых интересах... Она удовлетворяла другие нужды, а не желание торговой выгоды. Она была выражением духа приключений...».[562]

Явный отзвук этого же взгляда мы находим в одной из последних работ Мичелла. Он начинает свою работу «Экономика древней Греции» (1941) ссылкой на дешевенький и не блещущий новизной афоризм одного английского вульгарного экономиста: «...трудно и даже невозможно объяснить прошедшее, так же как и предвидеть будущее». Сам автор полностью разделяет этот пессимизм, заявляя, что мы не можем понять «ход столетий» и все наше знание — «недостоверно».[563]

Миграцию греков на острова Эгейского моря и побережье Малой Азии он, подобно Бэри, объясняет «духом приключений, неугомонностью греков, страстно желавших видеть новые края».[564]

Характерны для современной науки на западе и труды Хазебрека, в которых автор, между прочим, утверждает, что все греческие колонии VIII—VII вв. до н. э. были не торговыми колониями, но свободными объединениями искателей приключений. По его мнению, рост населения и неразумное распределение земли вынудило их искать счастья за морем. Только случайно, вследствие своего географического положения, эти колонии приобретают впоследствии торговое значение.[565]

Мичелл, находясь под явным влиянием Хазебрека, развивает его идеи до логического абсурда, утверждая, что «греки ненавидели море и никогда не забывали, что они пришли из внутриматериковых жилищ травянистых степей».[566]

Выдвижение на первый план географического фактора и любви греков к приключениям, характерное для последних по времени работ, свидетельствует не только о явном падении научной мысли на Западе, здесь налицо и скрытая тенденция подвести новую основу под современную колониальную политику.

Если свести всю греческую колонизацию к географии и к любознательности греческих «культуртрегеров», то станет возможным снять со счетов экономическую заинтересованность метрополий в колониях; становится возможным выдвинуть на первый план «благородство» расы белых колонизаторов, «бескорыстно помогающих» культурному росту колонизуемых народов.

И действительно, эти ноты уже ясно звучат в работах наших западных современников. «Долгое время, — пишет Жарде, — европейцы рассматривали туземцев только как необходимый источник работы и плохо обращались с ними, но теперь они пытаются цивилизовать их и даже, в некоторых случаях, приравнять их к колонистам из страны-матери».[567] «Семейный режим примитивной Греции, — пишет Хацфельд, — объясняет греческую колонизацию так же, как и принцип права первородства объясняет английскую и французскую колонизацию XVII и XVIII вв.».[568] «Недостаточно того, — пишет Билабель, — что ионийские города Малой Азии создали значительную культуру, но они и распространили ее на большую часть известного тогда мира. От далекого северо-востока до столпов Геракла и древней страны культуры — Египта, и даже вплоть до Аравии основывали они свои колонии. Поистине достойное удивления деяние этих испанцев и англичан древности».[569]

Нужно сказать, что в XIX в. ученые были гораздо откровеннее, чем теперь. Так, например, Людвиг Росс, после путешествия по местам поселений древних народов Малой Азии, призывал немцев к колонизации Малой Азии. «Право европейских народов на такую колонизацию, — писал Росс, — то же самое, которое и раньше, со времени колоний финикийцев, греков и римлян, было единым правом на колонии: хорошее право сильного. Тот народ, который признает за собой физическое и моральное превосходство, вследствие численности или культуры, или по обеим причинам вместе, обосновывается у физически и морально более слабого народа или над ним, и если последний не хочет добровольно уступить или подчиниться, то его принуждают силой. Это — право колоний...»[570]

Таким образом, ознакомление с основными теориями древней колонизации в трудах буржуазных ученых приводит к выводу, что история греческой колонизации VIII—VI вв. до н. э. еще не написана и все основные проблемы остаются неразрешенными. Более того, мы приходим к выводу, что решение проблемы и не начиналось. Об этом красноречиво свидетельствует пренебрежение археологией, свойственное всем перечисленным историкам.

В «Введении в изучение греческой торговли с Италией, Сицилией и Францией в VIII и VII вв. до н. э.» Алан Блаквей справедливо заключает свою статью следующими словами: «Я назвал эту статью „Введением...“. Моя цель была показать, что настоящее исследование греческой торговли, если не греческой экономической истории, не будет написано до тех пор, пока историки не отнесутся с полным и тщательным вниманием к археологическим показаниям. Я могу рассматривать как несчастье, что имеется явно растущая тенденция среди определенной школы историков Греции не только просто пренебрегать греческой археологией, но даже отрицать за ней какую-либо историческую ценность».[571]

И действительно, хотя некоторые историки любезно расшаркиваются перед археологией, но фактически не знают ни археологии, ни археологической литературы. А между тем, без серьезного знакомства с археологическим материалом нельзя решить не только проблемы греческой колонизации, но и многих других проблем греческой истории. И неслучайно поэтому серьезную работу по исследованию вопросов колонизации начали археологи, и в первую очередь археологи и ученые Советского Союза.

Работы академика С. А. Жебелева,[572] В. Ф. Гайдукевича, А. Н. Зографа, Т. Н. Книпович,[573] А. А. Иессена[574] и Д. П. Калистова,[575] посвященные, в основном, истории северного Причерноморья, выдвинули впервые в науке ряд положений, существенно важных и для новой постановки вопроса о греческой колонизации.

Во-первых, может считаться твердо установленным, что периоду собственно греческой колонизации предшествовал длительный доколонизационный период сношений греков с Причерноморьем. Такой же длительный предколонизационный период устанавливается сейчас и для западных колоний греков — в Сицилии и Италии.[576]

Во-вторых, что является особенно важным, греческие колонии могли возникнуть лишь тогда, когда местные племена, на территории которых возникли колонии, достигли уже соответствующего интересам взаимного обмена периода общественного развития.

В-третьих, колонизация греков являлась, таким образом, сложным двусторонним процессом, обусловленным определенным соотношением торгового и промышленного развития как греков, так и туземных племен. Это положение впервые было отчетливо сформулировано акад. С. А. Жебелевым: Боспор, Херсонес и Ольвия «без тесных связей с туземным населением не могли бы существовать, поскольку они были зависимы от него в значительной степени, по всем направлениям своей экономической жизни».[577]

В-четвертых, вопрос о культурном влиянии греков на местные племена, об их опять-таки односторонней цивилизующей роли, должен быть коренным образом пересмотрен.[578]

И, наконец, в-пятых, греческие колонии возникали на древнейших трассах торговых путей, проложенных племенами и народами, может быть, за тысячелетия до греков.[579]

Совершенно ясно, что, обращаясь вновь к вопросам греческой колонизации, после этих выводов, мы не можем уже «с ловкостью фокусника оперировать той или иной цитатой Геродота, Фукидида, Сенеки или Цицерона, чтобы тем самым сразу отмахнуться, спрятавшись за древний авторитет, от подлинного исследования данной проблемы».[580]

Греческая колонизация была прежде всего выражением определенного этапа развития классового рабовладельческого строя, когда состояние производительных сил и производственных отношений тех или других полисов сделало возможным, и более того — необходимым, установление регулярных связей в первую очередь с более близким средиземноморским, а затем и с черноморским районами. Поэтому нельзя смешивать и рассматривать как однородные явления и переселение греческих племен в районы Эгейского моря и Малой Азии,[581] и колонизационную деятельность средневековых Генуи и Венеции, и колониальную экспансию империализма.

Колонизация была выражением того этапа общественного развития греческих государств, когда в основных чертах закончилось формирование рабовладельческого полиса со всеми присущими ему чертами.

В истории древних государств (Ассирии, Египта, Финикии, Греции, Рима) колонизационная экспансия является характерным и составным элементом развития рабовладельческого строя. Однако на разных этапах развития колонизация принимает различные и своеобразные формы, соответственно своеобразию исторического пути данного, отдельно взятого, рабовладельческого государства.

Развитие за счет периферии характерно для всех рабовладельческих обществ. Прежде всего, оно обусловлено необходимостью (при развитом рабовладении) приобретать рабов вне территории своего полиса, а на определенной стадии развития греческих полисов — и вне Греции.

Совершенно очевидно, что до тех пор, пока в греческих полисах путем нерегулярного торгового обмена и пиратства не скопились достаточно большие группы привозных рабов, до тех пор пока рабство-должничество оставалось главной базой развития рабовладения, до тех пор не могла начаться колонизационная экспансия. Иначе говоря — сисахфия Солона и следующее за ней торгово-промышленное развитие Афин могли совершиться только на прочной базе иноплеменного рабовладения.

В этот период во всех экономически передовых государственных общинах мы видим примерно одну и ту же картину — роста городской жизни, скопления населения в городах. Донесенное нам из истории сведение о том, что тиран Периандр запретил переселение из страны в город, свидетельствует об ускоренном росте городской жизни в Коринфе.[582] И на Родосе мы ясно видим выделение трех городских центров с распределенной между ними сельской территорией острова.[583] Таким образом, мы встречаемся здесь с уже совершившимся разделением города и деревни.

«Противоположность между городом и деревней, — писал Маркс, — начинается вместе с переходом от варварства к цивилизации, от племенного строя к государству... и тянется через всю историю цивилизации до нашего времени».[584]

В античных городах, в связи с ростом привозного рабства, уже широко развивалась частная собственность, в то время как на сельских территориях еще преобладала собственность семейно-родовая; в городах скоплялись уже торговые, ремесленные и просто паразитические элементы, скоплялись рабы и наемники, обезземеленное крестьянство, покинувшее насиженные места. Здесь-то и возникала в первую очередь необходимость торговой связи с периферией, нужда в рабах, в сырье и в привозном хлебе.

И если в сельских районах родовая знать по-прежнему занимала господствующее положение, то в городах возникли уже новые силы, заинтересованные в развитии внешних сношений и в большей демократизации пронизанного родовыми традициями социального строя.

Это соотношение между городом и сельской территорией можно проиллюстрировать и на дошедшем до нас свидетельстве о родосско-книдских выходцах на Липарских островах. Первоначально, согласно Диодору, здесь происходил передел земли, но очень скоро о. Липара, на территории которого был город, перешел в частную собственность горожан; однако в сельских районах, на соседних с Липарой островах, была сохранена общинная форма собственности.[585]

Поэтому, когда мы говорим о греческой колонизации, мы не должны, подобно буржуазным историкам, за Тенеей терять из виду Коринф или говорить только о Коринфе, забывая Тенею.

Несомненно, что эта растущая противоположность полиса и его сельской территории возникала в процессе классовой борьбы.

Помимо хорошо известного нам по ранней истории Афин роста земельного неравенства и сосредоточения основных земельных площадей в руках родовитой знати нарастало сопротивление и новых торгово-полисных рабовладельческих элементов, заинтересованных в ввозе рабов, хлеба, продуктов питания и сырья; эта борьба принимала политические формы и велась за изменение конституции полиса, т. е, новый торгово-ремесленный слой боролся с родовой знатью и с родовыми устоями жизни.

Отсюда становится понятной неразрывная связь ранней колонизации с классовой борьбой. Последняя и являлась одной из важнейших причин основания ряда колоний.[586]

Мы знаем, например, что родосская колонизация в Акрагант (совместно с Гелой, около 580 г. до н. э.)[587] и родосско-книдская колонизация в Лилибей[588] сопровождалась ожесточенной классовой борьбой, связанной, по-видимому, с приходом к власти линдийского тирана Клеобула и демократизацией полисного строя. Знатный землевладельческий род предков Ферона, возглавлявший побежденную аристократическую группировку, бежал в Акрагант.

Однако и в этом случае направление колонизационного пути было предопределено заранее и внедрение родосских элементов в Акраганте соответствовало интересам метрополии в целом, а не только интересам побежденного знатного рода. Таким образом, самый факт колонизации Акраганта был не только результатом борьбы партий, но и результатом развития самого полиса.

О росте привозного рабства в рассматриваемый период красноречиво говорят сведения об увеличении количества рабов в Коринфе и Эгине[589] и превращении Хиоса уже в VI в. до н. э. в первый общегреческий рабский рынок.[590]

Порожденная развитием рабовладения колонизация стимулировала дальнейший рост иноземного рабства в Греции. Военные столкновения с туземцами уже с первых же моментов основания новой колонии обеспечивали невольниками и колонистов и метрополию. С момента заселения до момента устойчивой организации полисной жизни наиболее доступным товаром в обмене с метрополией был раб и уже позднее — хлеб, рыба, продукты питания, строительное сырье и, наконец, собственная ремесленная продукция.

Однако полис не был изолированным и полностью замкнутым в себе организмом. На внутреннюю жизнь полиса и на его внешнюю политику воздействовала и международная обстановка.

Военная экспансия Ассирии на запад, завоевание Саргоном Кипра в конце VIII в. до н. э. и оттеснение финикийцев к востоку были главнейшими политическими событиями этого времени.

Новая политика саисского Египта, а также борьба Египта, Ассирии и Лидии против мидян становится важным фактором в жизни греческих городов; привлечение наемников в Египет, узаконенное Псаметихом, также втягивало юго-восточные греческие районы в орбиту международных связей.

О напряженной политической жизни греческих полисов свидетельствует и Лелантинская война, начавшаяся, по-видимому, в самом конце VIII в. до н. э.[591] Борьба Эретрии с Халкидой превратилась в общеполисную войну всех передовых государств: в нее на стороне Эретрии были втянуты Милет, Хиос и Мегара, на стороне Халкиды — Самос и Коринф. Несомненно, что вражда между Милетом и Самосом, Милетом и Коринфом не могла бы возникнуть, если бы они оставались аграрными; противоречия и столкновения между полисами могли возникнуть только в сфере внешней политики.[592] Именно потому, что между полисами не было внутренней экономической связи, что экономическое развитие одного полиса всегда происходило в ущерб экономическому развитию другого, история Греции с раннего времени осложнена бесконечными политическими конфликтами и вытекавшими из них беспрерывными военными столкновениями. Экономическое развитие полиса в условиях рабовладельческой формации связано с его внешней экспансией, отсюда и постоянная вражда соседних полисов друг с другом и образование временных и неустойчивых объединений враждебных и дружественных полисов. Такая постановка вопроса в корне расходится с концепциями буржуазных ученых: последние, считая греческое общество VIII—VII вв. до н. э. «феодальным», не вкладывая определенного смысла и в это понятие, блуждают между двумя соснами, споря о том, торговля ли породила колонизацию или колонизация — торговлю.

Экспансия началась до колонизации. До колонизации начались и спорадические меновые отношения греков с районами будущих колоний. Случалось, что и греческие пираты захватывали на время туземное население в свои руки, как это было в Занкле (Сицилия). Однако эти спорадические и недолговечные захваты не были еще колонизацией. От Занклы до Мессины лежал еще долгий путь рождения полиса.

В этот период пиратство и торговый обмен были тесно связаны друг с другом. В «Дигестах» сохранился древний закон, приписываемый Солону:

«...если народ или члены фратрии, или (по конъектуре Гвардуччи) совместно совершающие жреческие обряды, или совместно хоронящие, или члены фиаса, или моряки, или отправляющиеся на добычу, или на торговлю (по конъектуре Санктиса и Гвардуччи: η ναυται η επι λείαν... οιχόμενοι η εις εμποριαν) договорятся о чем-нибудь между собой, — тому иметь силу, если не запрещают этого общественные постановления».[593]

В приведенном постановлении, древность которого теперь не оспаривается, интересно не только то, что пиратство и торговля поставлены рядом, как полноправные формы приобретения богатства,[594] но и то, что в земледельческой тогда Аттике уже имелись три группы: моряки, пираты и купцы. С этим согласуется и сообщение Геродота о χάλκεοι ανδρες κατα ληίην εκπλώσαντες,[595] о тех «окованных в медь» людях, которые встретились с Псаметихом на берегах Египта.

Существование в рамках одного полиса трех категорий — моряков, пиратов и купцов — свидетельствует и о развитии мореплавания и о развитии торговли, как формы сношений более высокой, чем нерегулярные пиратские набеги.

До тех пор, пока пиратство было преобладающим, не могла возникнуть колонизация; самая потребность, не ограничиваясь набегами, основывать колонии свидетельствует о том, что в данных греческих метрополиях пиратство уступило первое место торговле.

Ни один из городов ни этого, ни более позднего периода не являлся только торговой факторией. В литературе уже отмечалась существенная разница греческих и финикийских факторий:[596] греки врастали в землю (отсюда и устойчивость их колоний), в то время как многие финикийские фактории были связаны с районом колонизации лишь интересами сбыта и прибыли и потому могли легко возникать и исчезать.

Нельзя в то же время совершенно игнорировать тот факт, как это делает Хазебрек, что все греческие колонии возникли вблизи моря и, большей частью, на месте удобных якорных стоянок. Хазебрек объясняет это случайностью или привычкой жить у моря.[597] Но такая закономерность «случая» и «привычки» совершенно неправдоподобна. «Страбон, — восклицает Хазебрек, — рассказывает, что в Кумах, италийской колонии халкидян, утверждали, будто ее жители только через 300 лет заметили, что их город лежит у моря».[598]

Во-первых, чтобы быть точными, следует сказать, что утверждение Страбона гораздо менее категорично, чем Хазебрека. Страбон пишет «...как рассказывают некоторые»,[599] а эта оговорка уже бросает тень на достоверность информации этих ενιοι.

Археологический материал свидетельствует об обратном: распространение греческой геометрической керамики во второй половине VIII в. в районе Лациума и южной Этрурии[600] свидетельствует не только о меновых сношениях Кум с этими районами, но и о пользовании гаванью, ибо вряд ли кто-нибудь может предположить, что керамика из Греции в Кумы перевозилась по суше.

Гораздо правильнее думал Гиршфельд,[601] что предварительный и тщательный выбор места для поселения характерен для всех греческих колоний.

Три основных требования (которые, по Гиршфельду, нарастали последовательно) предъявлялись к новому поселению: место должно быть надежным для защиты и хорошо укрепленным; место должно быть возможно более благоприятным для обмена; место должно быть удобным для жизни.[602] Предварительный выбор места поселения зависел, однако, еще от одного условия — от общего направления торговых путей города-метрополии.

Можно ли полагать, как это вытекает из утверждений сторонников аграрной теории колонизации, что случайно собранные толпы авантюристов, искателей приключений, пиратов и обезземеленных крестьян определили в дальнейшем основные магистрали торговых путей и направление торговой экспансии своих метрополий? Что толпа полисных отщепенцев или, как утверждает Майрс, направление ветра — определило в дальнейшем западную ориентацию Коринфа и северо-восточную Милета?[603]

Нелепость этих утверждений вполне очевидна. Колонии греков возникали по трассам древних догреческих морских путей. И колонизация восточной Сицилии греками не была стихийной, не объяснялась только тем, что климат Сицилии схож с климатом Греции. В заселении острова играли роль и его плодородие и борьба за торговые пути с финикийцами, ибо колонизация Сицилии велась одновременно — с востока греками, с запада — финикийцами.

В этом отношении Курциус был прав. «Основание города, — писал он, — является, вернее всего, окончанием длительной работы времени, в течение которого основывается обмен племен и рассыпается посев, итогом, который удается лишь в наиболее благоприятном случае. ‘Η πόλις ου των τυχόντων, — говорит Аристотель, т. е. не первые попавшиеся были в состоянии создать общину; не из толпы авантюристов возникает гражданство».[604]

Колонизация являлась двусторонним процессом, и в тех районах, где население не было подготовлено своим внутренним развитием к обмену с греками, колонии этих последних не могли существовать. Само собой разумеется, что и греки должны были представлять из себя общину, способную к активному обмену, иначе не могла бы возникнуть их колония.[605]

Несомненно и то, что в период неразвитых торговых сношений и отсутствия денежного обращения не могло возникать и факторий только торгового типа, колоний, не связанных с землевладением.

Помимо того, что слой купцов и ремесленников никогда не был столь многочисленным, чтобы основать своими силами колонию, нельзя забывать, что этот торговый элемент не мог бы и обеспечить ее устойчивости, ибо интересы торговли, при стихийном характере торговых отношений, не могли быть связаны навсегда с каким-либо определенным районом обмена.

Поэтому привлечение малоземельного и обезземеленного крестьянства, заинтересованного только в обладании земельными наделами, составляло главное условие, без соблюдения которого не могла быть успешно осуществлена ни одна колонизация. Этим обеспечивалась не только стабильность колонии, но и увеличивалась численность поселенцев, что было чрезвычайно важным для самого осуществления колонизации.

И если нам указывают, что даже в таких государствах, как Коринф, колонизация носила аграрный характер, что в число коринфских колонистов входило крестьянское население незатронутой торговым развитием деревушки Тенеи, то это, с нашей точки зрения, вполне закономерно и отнюдь не противоречит общей торговой экспансии коринфского полиса.

Напомним также, что перед отплытием в Сицилию в Коринфе широко пропагандировалась предстоящая колонизация Сиракуз, что жители той же Тенеи привлекались к участию обещанием плодородных земельных наделов. Инициатива исходила из полиса, но достаточно крепкий численный состав боеспособных колонистов должны были дать сельские районы.

Колония не могла быть малочисленной, ибо колонистам приходилось считаться с возможностью военных столкновений и в пути, и в месте высадки, и в месте поселения. Уже Дистервег, отмечая эту необходимость, брал для аналогии численность колонистов во времена Геродота и Фукидида: 4000 афинских клерухов были посланы, по Геродоту, в землю гипербореев; 10000 воинов, по Фукидиду, Афины послали для основания колонии во Фракии.[606] Таким образом, колонизация требовала определенной количественной нормы. Поэтому для основания всех известных нам колоний, начиная с древнейших Кум, требовалась предварительная подготовка.

Колонизация, как правило, исходила из городов, обладавших хорошей гаванью и, одновременно, крепкими внутриматериковыми связями (Халкида, Коринф, Мегара), обеспечивавшими поставку колонистов. Эти города становились своего рода переселенческими центрами, принимавшими и отправлявшими колонистов;[607] и не случайно традиция сохраняет воспоминания об объединенных усилиях двух, а иногда и трех полисов для основания одной колонии.[608]

Несомненно, что и Милет не мог бы основать своими силами даже десяти из приписываемых ему 75 колоний. Возможно, что соображения проф. М. И. Максимовой о том, что милетяне перехватили многие из фокейских колоний, вполне правильны. В основании Сиракуз, кроме коринфян, участвовали аркадяне и элейцы; в основании Леонтин — куманцы, халкидяне и позже мессенцы.

Картина бедственного положения греков будто бы «задыхавшихся от перенаселенности», заметно бледнеет, как только мы переходим от отвлеченных рассуждений к рассмотрению действительного положения вещей.

Итак, для основания даже одной колонии, город не мог обойтись только своими людскими ресурсами.[609]

Нужно особо отметить и неоднородный социальный состав колонистов: здесь и родовая знать, обычно возглавлявшая партию переселенцев, и жречество, и купцы, и ремесленники, малоземельное крестьянство и политические эмигранты, лишившиеся собственности на родине. Поэтому нет никаких оснований предполагать, подобно буржуазным историкам, ссылающимся на «Одиссею»,[610] что после осуществления колонизации все прибывшие колонисты получали равные наделы. Вероятнее всего, что ойкисты, жрецы и знать получали и лучшие и большие по размеру участки земли. Поэтому и классовая борьба начиналась в колониях с момента их основания; внутренние противоречия и социальные конфликты здесь, ввиду наличия разных полисных группировок и потока новых колонистов, были в тот период даже острее и сложнее, чем в метрополиях.

Греческие колонии возникали не только на трассах торговых морских путей, но большей частью и на сухопутных путях, связывавших материк с морем. Так у подножья гельского плато сходились дороги, ведущие внутрь Сицилии, в районы сикулов и сиканов: киликийские Солы были связаны сухопутными путями с киликийскими воротами, откуда шел знаменитый в древности и единственный путь, соединявший киликийское побережье Средиземного моря с черноморским побережьем Малой Азии. Таким образом Солы были связаны с Амисой, которая в свою очередь соединялась, кроме морского, и сухопутным путем с Синопом.[611]

В ранних карийских владениях Родоса Идима, на берегу Керамического залива, и более удаленный от моря Калинд находились на сухопутной трассе, связывающей приморскую Крию с Алабандой и оттуда — через Траллы — с сухопутной древней дорогой в глубь Азии.[612]

Ту же картину восстанавливают для придунайских колоний С. А. Семенов-Зусер и для причерноморских Т. Н. Книпович и А. А. Иессен.[613]

Это положение колоний у выхода к морю и у входа внутрь страны исключает всякую возможность «случайности» или «привычки», о которых рассуждает Хазебрек. Совершенно очевидно, что для экономического процветания колонии требовалась оживленная меновая торговля с окружающими племенами, откуда греки получали сырье и рабов в обмен на дорогие вазы, металлические изделия, керамику, масло и вино.

В сикуло-сиканских погребениях внутренней Сицилии, кроме импортной греческой архаической керамики, налицо не только местная керамика, подражающая греческой, но, что очень интересно, и местная керамика, расписанная греками;[614] это свидетельствует о приспособлении колонистов к туземному спросу, т. е. о крайней их активности в развитии меновой торговли с туземцами.

Исключением из приведенного правила среди родосских колоний была лишь Фаселида, но она была предназначена в основном для военного контроля над торговым морским путем.[615]

Таким образом, наряду с обычным типом аграрно-торговых колоний уже в этот ранний период возникали колонии-крепости, жители которых хотя и занимались транзитной торговлей и земледелием, но, одновременно, представляли собой боеспособный коллектив, предназначенный для охраны торговых путей и борьбы с пиратами. Особенно характерен тип колоний-крепостей в карийских владениях Родоса. Каждый из родосских городов представлял здесь мощное оборонительное сооружение, господствующее и над входами в многочисленные бухты и заливы малоазийского побережья и над сухопутными подступами к ним. Судя по надписи из Тимна (начало V в. до н. э.),[616] в городах было сосредоточено большое количество наемников, состоявших на службе и у государства и у частных лиц. Все карийские прибрежные города Родоса преследовали определенную цель — создание зоны безопасности вокруг острова.

Свидетельство Страбона о далеких плаваниях родосцев «для спасения людей»[617] — отражение древней традиции о борьбе родосского флота с пиратами. Вопрос об охране торговых путей в описываемый период до сих пор не был поставлен, а между тем, исследование этой проблемы в значительной степени решит спор о первоначальном характере древних колоний.

В особую группу следует выделить известные нам две греческие колонии в Египте — Дафны и Навкратис. Дафны — первая греческая колония, составленная из наемников, принятых на службу во второй половине VIII в. до н. э. Псаметихом. Превращение греческих пиратских дружин в военных колонистов первоначально произошло не по инициативе полисов, но как только греко-карийские наемники стали органическим и необходимым элементом армии саисских фараонов, поставка наемников в Египет стала немаловажной статьей дохода отдельных греческих полисов и в первую очередь Родоса. Подтверждение этому — элефантинская колония наемников в Египте и многочисленность греческого войска на службе у фараонов (до 30000 при Априесе).[618]

Как кажется, основание милетянами «Милетской крепости» в районе Навкратиса свидетельствует о попытке Милета, по примеру Родоса и в противовес ему, обосноваться в Египте. Вторжение милетян в дельту Нила не было мирным. По Страбону, милетяне обосновались здесь после победы над Инаром при Киаксаре. Милет, воевавший с союзной Египту Лидией, был в это время враждебен Египту.

Вопреки общераспространенному мнению о том, что обоснование милетян в Навкратисе было началом милетской талассократии,[619] я считаю, что именно в Навкратисе, с момента возникновения возглавленного родосцами эллениона, милетские связи с Египтом при Амасисе были сведены до минимума и, более того, что именно после этого поражения торговая экспансия милетян обратилась к Понту в поисках новых рабских и хлебных рынков.

Не нужно забывать, как это делают многие исследователи и прежде всего Хазебрек, дающий совершенно искаженное представление о Навкратисе, что последний не был колонией обычного типа.[620]

Долгое время греки сохраняли гражданство своих городов, не образуя единой «навкратийской» гражданской общины. Они селились здесь как бы отдельными кварталами со своими простатами и проксенами. Но все они — и наемники, и гражданское население — были подчинены египетским властям: наемники — египетскому полководцу, гражданское население — «надзирателю за иноземцами». Несомненно, что и вывоз египетского сырья контролировался сверху. Эта организация контроля и надзора предоставляла Египту большие возможности поощрения отдельных полисов.

Ведущая роль Родоса в жизни Навкратиса вряд ли теперь может серьезно оспариваться. Материал родосских некрополей и материал Навкратиса обнаруживает большое сходство. Среди археологов роль Родоса как распространителя и, вероятно, производителя египтизированных скарабеев и псевдоегипетского фаянса уже не подвергается сомнению. Характерно и то, что оба найденных эпиграфических памятника, связанных с Навкратисом, родосские.

Вспомним также, что дары Амасиса Самосу и Родосу (Линду) подчеркивали враждебность его к Милету, ибо Самос был с давних времен врагом Милета, а Родос, как свидетельствует керамика и в родосских некрополях и в самосском герайоне, и наличие самосско-родосской группы фикеллюра, был также с давнего времени в оживленных сношениях с Самосом.

Мы должны напомнить, что в этот период еще не существовало севернопричерноморского рынка. Исследования Т. Н. Книпович и А. А. Иессена показывают, что только во второй половине VII в. до н. э. греческие колонисты оседают на Березани и только во второй половине VI в. возникают греческие колонии в Северном Причерноморье.[621]

Хлебные рынки Сицилии и Южной Италии находились в зоне влияния других городов (правда, Милет завязал дружественные сношения с Сибарисом и, во времена коринфской тирании, с Коринфом, но вряд ли один Сибарис мог предоставить широкие возможности милетскому влиянию в Италии); на хлебном рынке Египта, имевшем для греков большее значение, чем западные рынки, преобладали родосцы при активном участии Самоса и Хиоса. Отсюда становится понятным рост милетской колонизации лишь в черноморском направлении.

Однако и на Березани в первый период сталкивались интересы Родоса и Милета. Родосские скарабеи, найденные на Березани, египетская алебастровая ваза, аналогичная найденным в Камире и Навкратисе, навкратийский кубок, аналогичный родосским киликам, родосские энохои, — все это несомненно свидетельствует об активном родосском участии в колонизации Березани.[622] Наступление Персии и потеря родосцами независимости в первой половине VI в. до н. э. прервали надолго торговую активность родосцев и освободили путь в Причерноморье милетскому влиянию, которое еще более усилилось после переселения фокеян на запад. Если бы не было этих двух ударов по Родосу и Фокее, может быть, мы и вообще не могли бы говорить о черноморской талассократии милетян.

Говоря о торговой активности греческих городов в этот период, об их конкуренции и борьбе за торговые пути, нельзя ни на минуту забывать, что торговля VIII—VII вв. до н. э. была натуральной и имела место еще до распространения денег.

Вся ранняя колонизационная деятельность греческих городов падает на время, когда метрополии еще не чеканили собственной монеты, ибо наиболее ранний чекан монеты в Греции относится к половине VII в. до н. э.[623]

Как показывают нумизматические исследования Эванса и Гарднера, археологические находки Орси в Геле и Петри в Навкратисе, в этот период была в ходу уже довольно развитая система весовых единиц, особенно весовых единиц в бронзе.[624]

Предположение А. А. Иессена о ввозе в Днестро-Днепровские районы Причерноморья не готовых «импортных» бронзовых изделий, но «полуфабриката — металла в слитках»,[625] как раз, вероятно, и подтверждает распространение весовых единиц разнообразного размера в качестве единиц обмена. Во внутреннем обмене с Сицилией бронзовые весовые единицы удержались и после распространения денежного чекана.

Для ранних купцов, отправляющихся с грузом из метрополии на периферию, наличие денег не представляло особой важности, ибо обмен с туземными племенами и в дальнейшем, в большинстве случаев, оставался, в основном, натуральным.[626]

Чекан денег, как нам кажется, первоначально имел гораздо большее значение для межполисной торговли, чем для обмена колоний и полисных купцов с туземцами.

Для такого обмена необходимо было иметь достаточное количество избыточной продукции; значительное развитие керамики ориентализирующего стиля, наличие, наряду с этим, керамики, воспроизводящей геометрическую технику орнаментации, свидетельствует о высоком развитии ремесленного производства, работавшего на вывоз. Родос, бывший не только одним из центров керамического производства, но и металлообрабатывающего, устанавливает тесные торговые связи с Критом и Кипром, богатыми месторождениями металла.

Возникновение на Родосе производства египтизированных скарабеев также говорит об активности родосских мастерских, работавших на вывоз.

Таким образом, развитие колонизации способствовало дальнейшему росту городов, все более и более втягивающихся в орбиту широких средиземноморских торговых связей.

Обмен между колониями и метрополиями усиливает обмен между городами; широкое распространение в архаический период коринфской, родосской, самосской, родосско-милетской керамики в греческих полисах, а также замечательный денежный клад, обнаруженный на Санторине,[627] — все это показывает рост междуполисной торговли. Далеко не всегда теперь один полис может удовлетворить потребности своих колоний. Несомненно, что в этот период практиковалась и скупка купцами одних полисов изделий и сырья в других полисах. Милет не мог бы удовлетворить только собственной керамической продукцией нужды своих колоний. Отдельные и наиболее активные греческие города берут на себя функции распространителей избыточного продукта других городов. Отсюда становится понятным и столь быстрый переход всех основных греческих городов на чекан собственной монеты (с половины VII до половины VI в. до н. э.).

Мы чрезвычайно мало знаем о конституции первоначальных колоний. Удаленные от метрополии на большие для того времени расстояния и общающиеся с ней только в месяцы, благоприятные для каботажного плавания, эти колонии образовывали самостоятельные полисы, конституция которых подражала, в основном, конституции метрополии. Но поскольку в одной и той же колонки участвовали иногда несколько городов, то, вероятно, при создании фил и фратрий, должностных коллегий, государственного аппарата и культов заимствовались отдельные черты, перенесенные из разных метрополий.[628]

По-видимому, уже в VI в. становится необходимой санкция дельфийского оракула на основание колоний; эта санкция, конечно, могла быть получена и после основания колонии.[629]

По свидетельству схолиаста Фукидида, существовал обычай перевозить в колонию и жрецов полиса и священный огонь гражданской общины.[630] Колония продолжала участвовать и в наиболее торжественных религиозных празднествах: метрополии, посылая туда своих представителей — феоров.[631]

Кроме того, как это впервые установил Дистервег,[632] колония не должна была вступать в войну с метрополией. Для обеспечения постоянной торговой связи это являлось чрезвычайно важным, хотя в более поздний период далеко не всегда соблюдалось.

Перенесение в колонию основных установлений, традиций и обрядов было не только следствием, как это обычно полагают, морального и духовного единства колонистов со своими согражданами,[633] но и политически важным актом: колония получала, таким образом, возможность поддержки со стороны метрополии в случае внешней военной опасности и внутренних затруднений. Кроме того, было чрезвычайно важно и для граждан колонии чувствовать себя по-прежнему тесно связанными с метрополией, ибо по возвращении в метрополию на постоянное жительство бывший колонист восстанавливался в гражданстве.

Эта система связи, таким образом, не только создавала благоприятные перспективы торгового обмена, но и облегчала успех колонизации, ибо каждый, отправляясь в колонию, не терял ни своих связей, ни своих прав на гражданство в покидаемой метрополии.

Вполне возможно, что в конкретных случаях сношений отдельных метрополий со своими колониями были черты своеобразия, что численный перевес в отдельных колониях политических эмигрантов мог приводить, особенно на первых порах, к временному отрыву колонии от метрополии; могли возникать и более тесные политические союзы, как, например, союз Фаселиды с ливийскими колониями Родоса и с родосскими метрополиями; может быть, и в колониях продолжалась та же линия вражды и дружбы отдельных метрополий и конкуренция, аналогичная конкуренции между дорийским шестиградием и ионийским объединением.

Таким образом, греческая колонизационная экспансия представляла чрезвычайно сложное сочетание и разных социальных сил и разных социально-экономических условий, часто противоречивых, но тесно взаимосвязанных и приводящих к одному результату — к развитию внешней экспансии рабовладельческого полиса.

Колонизационная экспансия греков являлась необходимой стадией развития греческого рабовладельческого строя, именно той стадией развития, когда на базе внутреннего порабощения своих сограждан, на базе примитивного рабовладения возникал полисный строй, основанный на привозном рабстве.

Возникновение развитой формы рабовладения уже предполагает более высокую форму разделения труда и менового обмена. Одним из первых товаров в этом меновом обмене стал раб. «Едва люди начали менять, — говорит Энгельс, — как уже они сами стали предметами обмена. Действительный залог превратился в страдательный, — хотели того люди или нет».[634]

И поскольку колонизационная экспансия греков была в первую очередь экспансией развивающегося рабовладельческого строя, постольку, пока существовало рабовладение, существовала и необходимость не только в сырье, в строительном материале и в металлах, но и в постоянном притоке извне новых рабов.

Однако самые формы колонизации принимали разный характер в зависимости от состояния производительных сил полиса.

Колонизация греков в VIII—VI вв. до н. э. происходила в период формирования и роста рабовладельческих полисов. Поэтому для греческих колоний того периода характерна политическая автономность новых поселений с ярко выраженным полисным строем. Аграрно-торговый характер поселений связан, прежде всего, с аграрно-торговым характером самих метрополий; носителем колонизации был торгово-ремесленный слой городов; необходимый контингент колонистов поставляли сельские районы.

Колонизационная политика греческих полисов периода их расцвета (Коринф при Кипселидах, Афины в V в. до н. э.) приближались к форме военной экспансии — с выводом клерухий и военным контролем над колонизуемыми районами. Здесь мы видим в микрокосме то, что в римской республике примет уже огромные масштабы. Отсутствие общеэкономических связей и интересов ведет при рабовладельческой системе к установлению связей политических, к осуществлению политического насилия.

Колонизационная экспансия греков в IV и в первой половине III в. до н. э. имеет место в условиях кризиса полисной жизни. Поэтому греческая колонизация теснейшим образом связана с возникновением крупных эллинистических монархий, опирающихся на греческих землевладельцев и наемников, объединенных в полисах.

Это качественное отличие форм колонизации как нельзя лучше свидетельствует о том, что экспансия присуща рабовладельческому строю во все периоды его существования и, таким образом, зависит не от внешних случайных причин и обстоятельств, но от того или иного этапа развития рабовладения в каждом отдельном полисном государстве.

С этой точки зрения ярче выступает примитивность и ненаучность буржуазно-исторических концепций о причинах греческой колонизационной экспансии.

Специальное изучение вопросов родосской колонизация позволило выдвинуть ряд общих положений, конечно, пока лишь в порядке постановки вопроса. Окончательное разрешение этой проблемы зависит в дальнейшем от объединенных усилий творческого коллектива историков и археологов, на базе марксистско-ленинской методологии.

2. Гела

В то время как северо-восточное и восточное побережья Сицилии были уже заселены греческими поселенцами Халкиды, Коринфа, Мегары и Наксоса, южное побережье все еще оставалось необитаемым. Его берега, сохранившие предание о плавании Миноса и о его гибели в Камике (в районе территории Акраганта) от хитрости туземного царя Кокала,[635] по-прежнему оставались таинственными и грозными. Южное побережье Сицилии долго, даже и после возникновения здесь греческих полисов, считалось одним из опаснейших для мореплавания мест, тем более, что здесь не было и удобных гаваней, где можно было бы укрыться греческим кораблям, застигнутым бурей.[636]

Орси, может быть, не без основания предполагает, что критяне, мореплаватели по преимуществу, знали южное побережье Сицилии еще в минойско-микенские времена.[637] Именно сюда и прибыли в 689 г. до н. э. греки с Родоса и Крита, основав здесь первую греческую южносицилийскую колонию в устье реки Гелы.

Основным и решающим моментом в выборе места для этой новой колонии были, конечно, не древнейшие, стертые во времени связи с Критом, если они и существовали, но эта новая связь, установленная греками греческих метрополий. Слухи о плодородии Сицилии, вероятно, во много раз превышавшие действительность, привлекли сюда вслед за другими и родосцев и критян.[638] Весь северо-восточный район был уже густо заселен. Кратковременное существование Мегары вблизи Сиракуз с наглядностью свидетельствует о том, что в этот период на востоке Сицилии уже не было места для основания еще одной новой колонии. Поэтому направление родосско-критской колонии было определено невозможностью выбрать для поселения в Сицилии иной район.

Таким образом, Гела стала первой южной греческой колонией. Ее основанием закончился период возникновения новых апойкий греческих метрополий. Дальнейшая колонизация Сицилии проводилась уже самими сицилийскими городами — Сиракузами, Мегарой и Гелой.

Южное побережье Сицилии, от Камарины до Ликаты, представляет собою однообразную гористую береговую полосу, открытую ветрам, без бухт и заливов;[639] холмы прерываются полосами дюн; на общем фоне в глубине возвышаются горы, доходящие до высоты 600-700 м над ур. м. В древние времена монотонность ландшафта несколько оживлялась зелеными лесами, взбегавшими по горным отрогам; теперь лесов нет. Быстрые горные, пересыхающие летом или маловодные потоки сбегают к морю. Самой большой рекой района была Гела, получившая название от холода ее воды.[640] Над всем пейзажем царил кратер Этны, горы, связывающей восточное побережье с южным. За песчаным и холмистым побережьем, в широких и узких ущельях у подножий отступающих от берега горных массивов раскинулись равнины, славящиеся и поныне своим плодородием.

Рис. 27. Гела (по Шубрингу и Орси).

Плато, выбранное поселенцами, представляло собой каменный, покрытый песком, прямоугольный массив, подымавшийся (на 50 м над ур. м.) над раскинувшейся позади его равниной. Длина этого плато равнялась 4000 м, ширина 500-700 м. Стены плато круто обрывались вниз, оставляя лишь узкий проход к морю с южной стороны. С него открывался вид на внутреннюю Сицилию: на равнину и пастбища, орошаемые в то время, вероятно, двумя устьями Гелы,[641] по обе стороны плато, на горы, замыкавшие долину реки, на снежную вершину Этны (рис. 27). Обладание плато давало выгодные военные преимущества: оно было естественным укреплением и одновременно наблюдательным постом; пути во внутреннюю Сицилию сходились у его подножия.[642]

В числе колонистов, вероятнее всего, находились, люди, уже знакомые с топографией южной полосы острова, ибо место, выбранное греками для поселения, строго соответствовало требованиям того времени: укрепленная природой возвышенность, которая могла бы равным образом служить защитой и от туземного населения и от пиратов; близость питьевой воды; плодородная равнина и, наконец, возможность использования русла Гелы для причала кораблей.

Геродот упоминает об основании Гелы в рассказе о Гелоне Сиракузском. Предок этого Гелона, Телин, уроженец о. Телоса, вблизи Триопских гор Книдского побережья Карии, «участвовал в основании Гелы линдийцами с Родоса и Антифемом».[643] Таким образом, Геродот не упоминает о критянах и о критском ойкисте Гелы — Энтиме. Он говорит только о линдийцах, но сохраняет нам ценное указание об участии в этой колонизации и знатного рода с о. Телоса, входившего, по всей вероятности, в состав камирской общины Родоса.[644]

На основании этого свидетельства Геродота уже Шубринг думал, что в родосской колонизации в Сицилию участвовали не только жители о. Телоса, но и соседних островов, входящих в состав родосских полисов или находящихся в зоне родосского влияния, — островков Коса, Нисира, Астипалеи и триопского предгорья Карии.[645]

Фукидид сообщает: «Антифем с Родоса и Энтим с Крита, выведя колонистов, сообща основали Гелу на 45-м году после основания Сиракуз. Городу было дано имя от реки Гелы; место же, на котором и теперь город и которое первое было обнесено стеной, называется „Линдии“. Законы же у них были установлены дорийские».[646]

Таким образом, Фукидид сообщает о совместном основании Гелы объединившимися для этой цели родосцами и критянами с двумя ойкистами, Антифемом и Энтимом, во главе. И весь археологический материал архаического некрополя Гелы подтверждает двойственный состав нового полиса.[647]

Интересные дополнения к этим сведениям находим в схолиях ко II олимпийской оде Пиндара.[648] Здесь встречаем указание, что Артемон, который, как кажется, комментировал сицилийские оды Пиндара,[649] говорил о больших трудностях, которые пришлось преодолевать ойкистам родосско-критской колонии, Антифему и Энтиму.

Трудности, немало их утомлявшие, заключались в следующем: а) в сборе колонистов из Пелопоннеса, с Родоса и Крита, б) в трудности плавания, в) в поселении и, наконец, г) в борьбе с сиканами, обитавшими на территории будущего поселения. Таким образом, согласно Артемону, основание Гелы было не легким делом, но проходило «тяжело и с трудом» (χαλεπως και μόλις).[650]

На основании этих источников мы можем притти к выводу, что инициатором и центром колонизационного потока, направленного в Сицилию, был город Линд и что Антифем — ойкист Гелы — был гражданином Линда.[651]

В поток линдийских колонистов включились и колонисты других родосских полисов. Вошли сюда же и колонисты с о. Телоса, входившего в область Камира. Телосцы, возглавлялись, по-видимому, Диноменом, к роду которого принадлежал и Телин, упоминаемый в вышеприведенном свидетельстве Геродота.[652]

Во главе критян стоял Энтим. По призыву основных инициаторов колонизации, прибывали на Родос и в Крит переселенцы из Пелопоннеса, вероятнее всего из Мессении, эмигранты откуда, согласно традиции, уже и раньше находили убежище на Родосе.[653]

Так вскрывается перед нами сложный процесс подготовки в Линде к выводу колонии. Кроме того, вывод колонии в Гелу и сбор колонистов для отплытия вызвал к жизни новое поселение на Родосе — военный и колонизационный западный форпост Линда — Врулию.

Возникновение Врулии, по наблюдениям Кинка,[654] обусловлено как раз западной ориентацией Родоса, ибо она возникла на пути из Линда в Гелу и одновременно с Гелой. Как раз отсюда шел торговый древний путь с востока к Сицилии: с о. Кипра, с берегов Азии, с остановкой на Родосе и далее, оставляя в правой стороне Крит, к о. Кифере, западнее мыса Малеи. Кифера служила остановкой для кораблей, плывших с запада на восток и с востока на запад.[655]

Всего вероятнее связать возникновение Врулии с этим первым потоком колонистов, отправлявшихся в Гелу. Отсюда, из гавани Врулии, и должно было состояться отплытие Антифема с собранными отовсюду дружинами. Врулия и в дальнейшем была транзитным пунктом в сношениях Родоса с его сицилийскими колониями, а также с Африкой и Критом.

Таким образом, возникновение и кратковременное существование Врулии, возникшей вместе с началом линдийско-родосской колонизации на запад и прекратившей свое существование одновременно с концом колонизационного периода, лишний раз наглядно подтверждает планомерность греческой (в данном случае — линдийской) колонизации, ее обдуманность и длительную подготовку к ней. Совершенно очевидно, что направление колонии и место ее основания намечались еще заранее — до отплытия колонистов из метрополии.

Для того чтобы колония носила организованный характер, чтобы ее будущее процветание было обеспечено, требовалось религиозное освящение ее — санкция дельфийского оракула. Без санкции божества колония не могла существовать, и если даже, в более раннее время, основание колонии предшествовало санкции дельфийского оракула, то ойкисты получали эту санкцию после основания колонии; при этом соблюдался тон предварительного предсказания.[656]

Конечно, жрецы дельфийского Аполлона получали топографические указания от ойкистов, ибо нельзя не обратить, внимания на тот факт, что в изречениях пифии почти всегда точно указывалась подлежащая колонизации местность.

Антифем и Энтим, основавшие Гелу, повествует Диодор,[657] вопросили пифию, и она изрекла, следующее: «Энтим и доблестный сын достославного Кратона, отправившись, заселите оба сицилийскую землю, построив город совместно критян и родосцев, при устье реки Гелы, одноименной, священной». Если даже здесь имеет место оракул ех eventu, что вполне вероятно, то положение от этого не изменяется, ибо пути колонизации предопределялись заранее.

Отправляясь в далекие походы с захватнической целью, греки должны были представлять собою определенную военную силу, ибо судьба основателей колоний была неопределенна и успех предприятия часто зависел от их личной храбрости и боевой сноровки.

В Сицилии греки встретились с сиканами и сикулами, обитавшими здесь уже долгое время. Район Гелы, по мнению Орси, был пограничным районом сиканов и сикулов, где встречались и те и другие.[658] Плато Гелы, как показали археологические изыскания, было заселено, хотя и не очень плотно, несколькими родами местного населения, отнюдь не подготовленного к встрече неожиданных гостей.

Таким образом, для заселения плато и для захвата равнины, орошаемой рекой Гелой, было необходимо вытеснить туземных обитателей этого района, обитателей, в военном отношении уступавших грекам.

По-видимому, длительная борьба с местными племенами была довольно обычной предысторией основания здесь греческих городов. Археологический материал, например, бесспорно показывает, что основание Леонтин было связано с прекращением жизни сикулов в этом районе: раскрытый Орси некрополь сикулов, относящийся к VIII и началу VII в. до н. э., прекращает свое существование с момента появления греческого некрополя.[659]

Можно предполагать, что насильственный метод освоения земель более соответствовал примитивной дипломатии греков этого времени. Инициаторами борьбы, в значительной мере, были сами греки, заинтересованные не столько в мирном сожительстве с местными племенами, сколько в захвате и земель и людей для обращения их в рабство.

То, что сами сикулы не были расположены к агрессии, но лишь отвечали на нее, подтверждается поразительными по своим результатам раскопками Орси в Тавромине, по соседству с Наксосом. Жители Наксоса, заинтересованные в поддержке местного населения для борьбы с сиракузцами, встали на путь иной дипломатии и вплоть до тирании Дионисия в Сиракузах Тавромина, расположенная на высоте, господствующей над Наксосом, оставалась городом сикулов.[660]

Родосцы и критяне, высадившиеся вблизи устья Гелы, вступили в борьбу с местным населением сначала за овладение горным плато, потом — за овладение плодородной равниной у подножия.

У Диодора говорится, что сиканы издавна жили деревнями и воздвигали города на укрепленнейших холмах, вследствие страха перед разбойниками. Они не были объединены единой властью, но каждый город имел своего правителя. Раньше они занимали весь остров и питались, возделывая землю; из-за извержения Этны они переселились на запад.[661]

Археологические исследования Сицилии не противоречат свидетельству Диодора о «городах» сиканов: от догреческих обитателей Сицилии остались лишь скудные и неоднократно разграбленные некрополи; города не имели стен; как городские, так и сельские поселения сикулов и сиканов стерты с лица земли. Городища на холмах, по-видимому, тоже довольствовались природными, естественными укреплениями; хрупкость и ломкость известняковых пород, давно лишенных растительности, не обеспечивали сохранности остатков довольно рано вымерших городов на территориях, захваченных греками или находившихся в зоне греческого влияния.

Спор о различии сикулов и сиканов далеко не закончен; общее положение, основанное на свидетельстве Фукидида,[662] таково, что сиканы — представители иберийских племен — раньше заселили Сицилию, которая по их имени носила название «Сикании»; что сикулы представляли собою племена, опередившие в своем развитии сиканов и родственные по языку латинским племенам Лациума.

Орси даже сделал попытку подкрепить это положение археологически, считая неолит — сиканским, а энеолит — сикульским.[663] Однако уже Патрони подверг критике эти утверждения Орси, указывая, что в Сицилии нет разрыва между неолитом и энеолитом, а если нет разрыва, то, следовательно, нет и миграции. Патрони был склонен отодвигать миграцию к периоду бронзы, считая, что сикулы переселились в Сицилию в халколите, нарушив развитие сиканов.[664] Но и это положение осталось априорным: Модестов[665] утверждал, например, что в энеолите мы уже имеем дело со слитой культурой сиканов и сикулов. Костанци,[666] поддерживая мнение Гольма[667] и Ниссена[668] о том, что самые названия сикулов и сиканов являются видоизменением одного и того же корня, пытается, не отрицая миграции, видеть италиков и в сикулах и в сиканах; автохтонами же он считает элимов и иберолигуров. Попытки решить вопрос созвучием топонимических названий тоже не могут до сих пор считаться удачными.[669] Несмотря на эрудицию, на страстность спора и остроумие ученых, вопрос о происхождении сиканов и сикулов остается по-прежнему темным и многие гипотезы фантастическими.[670]

Не решая этого вопроса, я хочу лишь заметить, что разница между ними была, по-видимому, не столь значительна, как это иногда предполагают. Античные авторы не всегда могли отличить районы, населенные сиканами, от районов, населенных сикулами. А на территории Гелы, например, сикулы и сиканы оказываются смешанными.

С одной стороны, колонисты вели здесь войны с сиканами, и Павсаний определенно указывает, что Антифем, ойкист Гелы, взял и разрушил Омфаку, город сиканов.[671] С другой стороны, название реки Гелы как будто бы сикульское[672] и Макторий — город сикулов.[673]

В свое время уже обращалось внимание на сходство ряда топонимических названий у сикулов и сиканов.[674] Различие между ними Тимей (к которому в данном случае восходит Диодор) видит в том, что сикулы политически организованы («они вручали власть лучшим из людей»[675]), а сиканы представляют из себя ряд племен, враждующих друг с другом и не объединенных в конфедерацию.[676] Однако в контексте с предшествующим рассказом о сыновьях Эола — Ксуфе и Агафирне — этот текст о различии сикулов и сиканов получает несколько иное освещение. Ксуф и Агафирн разделили между собой власть в Сицилии, от восточного ее побережья до Лилибея; затем царский род потомков Эола постепенно вымер. «После этого сикулы вручили власть лучшим из людей, сиканы же, расходясь (во взглядах) о власти, в течение долгого времени воевали друг против друга».

Здесь, несомненно, мы имеет дело с ученой реконструкцией Тимея, основанной на более ранних, не дошедших до нас источниках.

Но трудно предположить, чтобы вся восточная (сикульская) часть Сицилии к моменту появления греков, т. е. в конце VIII в. до н. э., представляла собою единое политическое целое; даже в представлении Тимея это был ряд самостоятельных общин, возглавляемых родовой знатью. И если воспоминание о вражде их друг с другом стерлось, то лишь потому, что восточная часть Сицилии раньше подпала под власть греков.

Как кажется, Пайс прав, рассматривая сикулов и сиканов как родственные племена, различие между которыми было различием их исторической судьбы, а не разности этнического происхождения.[677] Погребения сикулов и сиканов одинаковы. И те и другие племена в мирное время жили в долинах, занимаясь земледелием, и укрывались на время войны в городах, построенных на трудно доступных скалах. Древний мифический город сиканов Камик (район Акраганта), основание которого приписывалось Дедалу, построен на камне и столь укреплен, что его нельзя было взять силой. «Ибо он, схитрив, сделал восхождение к нему столь узким и извилистым, что три или четыре человека могли его защищать».[678]

И сиканы и сикулы к периоду колонизации греков на востоке и финикийцев на западе, появившихся в Сицилии одновременно,[679] были на стадии развития бронзовой техники и одинаково хоронили своих покойников. И те и другие жили родовым строем, и, может быть, лишь под непосредственным экономическим воздействием греков, соседящие с греками: племена быстрее пошли по линии экономического и политического развития, чем их западные соседи.

Колонистам Гелы, вероятно, было не очень трудно вытеснить немногочисленных обитателей горного плато. Население здесь отличалось малочисленностью, как показывают отдельные немногие погребения, найденные в западной части города под греческим слоем.

Укрепившись на плато, греки отсюда повели борьбу за овладение долиной, занятой туземными земледельцами.[680] В борьбе за захват территории, окружающей плато, был предпринят поход под руководством Антифема в Омфаку, город сиканов, расположенный где-то вблизи Гелы.[681] По-видимому, Омфака была центром сопротивления, оказанного туземцами.[682] Надо полагать также, что Омфака была одним из типичных для местного населения городищ на вершине холма, представлявшего собой естественное убежище в военное время. Ибо, если Омфака была обнесена стенами, то ее штурм и разрушение оказались бы не под силу только что прибывшим колонистам. Из Омфаки, как сообщает Павсаний, в Гелу была перевезена Антифемом священная статуя, считавшаяся работой Дедала.

Борьба колонистов с туземцами за овладение долиной Гелы происходила, по-видимому, в районе прилегающих к долине холмов на расстоянии, приблизительно, 12 км.[683] Побежденных оттеснили к горам, находящимся позади гельской равнины.[684]

Первоначальный город, окруженный стенами, назывался, согласно Фукидиду, «Линдии» по имени Линда на Родосе.[685] Это первоначальное имя города указывает не только на Линд, как на центр данной колонизации, но и на численное преобладание родосцев в Геле.[686]

Фукидид сообщает далее, что в Геле была установлена дорийская форма правления.[687] О конституции Гелы мы достоверно ничего не знаем. Плохое качество сицилийского мрамора и известняка, служившего материалом для надписей, и многократные разрушения, при многовековой плотности меняющегося населения Сицилии, способствовали почти полному уничтожению эпиграфического материала.[688] Незначительные остатки, сохранившиеся до нашего времени, проливают мало света на вопрос о конкретных политических формах конституции Гелы.

В 1900 г. по соседству с древней Гелой Орси нашел обломок ножки большого килика VI в. до н. э. с граффитти «Мнасифалес посвятил Антифаму». Здесь же было обнаружено большое количество фрагментов аттических чернофигурных и краснофигурных ваз. Орси продолжал раскопки, надеясь раскрыть архитектурные и строительные остатки святилища. Однако, кроме нескольких архитектурных фрагментов и черепиц, ничего не удалось обнаружить. Поэтому Орси предполагает, что некогда находившееся здесь древнее небольшое святилище, посвященное ойкисту Гелы Антифему (и, может быть, Энтиму), было деревянным. Его построили на возвышенности дель Кальварио, открытой к морю, может быть, в районе первоначальной высадки колонистов.[689]

Таким образом, и здесь, как и во всех других греческих городах, вождь колонистов был позже героизирован. Несомненно, что в новой сицилийской колонии Антифем выполнял руководящую роль, будучи военачальником колонистов в борьбе с сиканами-сикулами. Облеченный религиозной и военной властью он, возможно, был в Геле одним из басилевсов, ибо период колонизации еще совпадал с периодом царской власти на Родосе.

В более поздних надписях, найденных уже в районе города Финтия, куда, после разрушения Гелы мамертинцами, были вскоре переселены ее уцелевшие граждане,[690] встречается упоминание, кроме народного собрания, и буле, и двух должностных лиц — гиерапола и κατενιαύσιος.[691] Гиерапол был эпонимом Гелы. Ван-Гельдер указывал на телосское происхождение этой магистратуры. На Телосе гиерапол был высшей государственной должностью, связанной с жреческими функциями.[692]

Наименование второго магистрата, по-видимому, регулярно следующего за гиераполом,[693] кроме Гелы нигде не встречается.[694]

В одной из надписей Акраганта, которому его основатели, по свидетельству Фукидида, дали установления Гелы,[695] мы встречаем упоминание филы Гиллеев,[696] которая, по всей вероятности, была создана по образцу филы, существовавшей и в Геле.

Таким образом, из этих поздних и косвенных данных мы можем заключить, следуя Фукидиду, что в Геле существовали дорийские филы, что одним из важных государственных органов был олигархический совет, βωλά, что народное собрание называлось αλία и что важнейшим магистратом Гелы был гиерапол.

Возможно, что в предании об Антифеме и в надписях из Финтии отражены два различных периода конституционного строя Гелы. В первом случае мы, может быть, имеем дело с архагетом дорийского типа, во втором — с олигархически организованной республикой.

Гольм, говоря о политических формах сицилийских колоний, считал, что характерной их чертой была «община равных», состоявшая из первоначальных колонистов: при заселении новой территории греки разделяли на клеры захваченную землю. Обработка этой земли ложилась на туземных обитателей, которые попадали в отношения зависимости к общине колонистов, играя роль периеков или илотов.

Таким образом, в новосозданном полисе «равных» некоторое время было полное умиротворение. Затем, когда в данную колонию прибывали «новые потоки» колонистов, они уже получали или худшие участки, или совсем не получали земли, поскольку вся она была уже распределена между первыми по времени колонистами. Так, первые поселенцы в расширившемся численно полисе становились, с течением времени, привилегированной землевладельческой верхушкой. Так наступал период борьбы внутри полиса за политическое равенство и перераспределение земли. Эта борьба кончалась либо выводом новых колоний, где все недовольные элементы получали землю, образуя новый полис, либо установлением тирании, опиравшейся на эти недовольные и требующие демократических реформ низовые слои.[697]

Эти наблюдения Гольма слишком схематичны и требуют существенных дополнений.

Во-первых, при первоначальном распределении на клеры могло и не существовать земельного равенства, ибо, отправляясь для основания колонии в далекий путь, поселенцы уже не представляли собою «общины равных». Ойкисты, руководители отдельных групп колонистов, жрецы, родовая знать уже заранее составили привилегированную верхушку еще не основанного полиса. Это, конечно, должно было в первую очередь сказываться и на неравномерности клеров.

Во-вторых, внутренняя борьба гражданского населения полиса должна была возникать со времени его основания. Трудно представить себе, чтобы самое создание политии, которая, как правило, должна была сплотить в единое целое элементы разных полисов и разных политических и религиозных традиций, обходилось без борьбы. Ведь каждому новому полисному объединению предстояло выработать не только единые формы политической власти, но и создать роды, фратрии, филы, без которых не мог существовать ни один полис, т. е., иначе говоря, требовалось искусственно, на базе подражания основным метрополиям данной колонии, воссоздать заново полис с его своеобразным сочетанием новых рабовладельческих отношений со старыми родовыми традициями.

Конечно, приток последующих колонистов осложнял и без того достаточно сложный процесс создания нового государства.[698] Однако в то же время этот приток был необходим для каждого возникавшего полиса, ибо он создавал нужный военный потенциал, без которого ни один полис не мог бы долго существовать на чужой земле.[699]

Несмотря на плодородие равнины, Гела не была колонией, сильной в военном отношении.[700] И если вначале колонисты представляли пиратов-завоевателей, достаточно сильных, чтобы согнать местных жителей с их земель, то позже, в VI—V вв., гражданский коллектив Гелы не был столь силен, чтобы играть в военном отношении сколько-нибудь первенствующую роль. Возвышение Гиппократа, его широкие завоевательные планы и военные успехи основывались, в первую очередь, на наемниках, которых он собирал отовсюду, и среди греков и среди сикулов.

Поэтому, даже основание единственной своей колонии — Акраганта Гела не могла произвести одними своими силами: Акрагант был выведен, как свидетельствуют источники, Гелой совместно с Родосом.[701]

Гела отнюдь не представляла с самого начала «общины равных». Наличие конницы и знати, служившей позже в кавалерии Гиппократа, без сомнения, свидетельствует о неравномерном распределении земли среди граждан.

Как сравнительно медленно шел прирост населения Гелы, показывает, например, тот факт, что Сиракузы в течение первых 94-х лет своего существования вывели собственными силами две колонии, Акры и Касмены (а всего четыре), в то время как Гела смогла вывести одну колонию лишь через 108 лет после своего основания, да и то с помощью родосских городов.

Самый факт вторичного участия Родоса в сицилийской колонизации и подчеркнутый родосский характер государственных культов Акраганта — заставляют предполагать, что классовая борьба в Геле осложнялась еще и враждой представителей различных полисов, объединившихся в Геле, а кроме того, что основание Акраганта не прекратило даже временно внутриклассовой борьбы.

О том как граждане Гелы заботились о целостности своего коллектива, красноречиво свидетельствует одно знаменательное событие.

В середине VI в. до н. э. (следовательно, вскоре после основания Акраганта) в городе, по свидетельству Геродота, произошли столкновения, и побежденная партия бежала в Макторий.[702] «В город Макторий, расположенный вне Гелы, бежали жители Гелы, побежденные в распре. Их вернул в Гелу Телин, не имея никакой военной силы, но лишь святыни подземных богинь. Дал ли их ему кто-нибудь или он сам их приобрел, этого я не могу сказать. Полагаясь на них, он вернул (бежавших) под тем условием, что его потомки будут гиерофантами этих богинь».

Как нам кажется, в этом рассказе Геродота соединены два и даже три момента:

а) предание о сецессии побежденной части гелян в Макторий;

б) предание о возникновении мистерий Деметры и Коры в Геле и

в) соединенное с этим предание о возникновении в Геле наследственного жреческого рода, имеющего родоначальником Телина, а потомком — сиракузского тирана Гелона.

Действительно, в рассказе Геродота явно проглядывают представления, связанные с установлением мистерий в честь хтонических и одновременно земледельческих богинь — Деметры и Коры. Святыни богинь и их показ как раз связаны с деятельностью гиерофанта.[703] В Элевсине должность гиерофанта, важнейшего жреца в культе Деметры и Коры, была наследственной в роде Евмолпидов. Далее в рассказе Геродота подчеркнуто: Телин имел эти «святыни», но их происхождение было неизвестным, и наличие их в его руках было его частным делом, т. е. иначе — культом родовым, унаследованным Телином с о. Телоса. Явление этих святынь бежавшим, прикосновение к ним, приобщение к матери-земле и к ее плодоносным силам превратило родовой культ в полисный:[704] бежавшие из Гелы люди вернулись обратно неофитами Деметры и Коры. Телин и его род стали верховными жрецами этого нового общеполисного культа.[705]

Из Гелы культ Деметры и Коры был перенесен в Сиракузы Гелоном, унаследовавшим от Телина функции гиерофанта.[706] Гелон построил в честь Деметры и Коры два храма на территории будущего Неаполя, и культ этих земледельческих богинь, носивший ярко выраженный демократический характер, стал при Гелоне популярнейшим в Сиракузах; дни празднования богинь сиракузяне отмечали пирами под открытым небом, во время которых допускалась полная свобода слова.[707] Жреческие функции гиерофанта после смерти Гелона перешли к Гиерону, который и продолжал заботу о культе, следуя в этом политике брата.[708]

Таким образом, распространение культа Деметры и Коры представителями рода Телина тесно связано с демократическим движением. Культ этих земледельческих богинь в Сицилии был связан и с плодородием сицилийских хлебных полей и с экономическим процветанием полисов; в Сиракузах он появился и стал преобладающим лишь в период победы демократии над гаморами.[709]

К этим же выводам приходит и Тропеа, анализируя найденную в Менах (Сицилия), единственную в своем роде монету с одновременным изображением на ней и Деметры и Коры. «Культ Деметры и Коры, — пишет он, — был занесен сюда после падения царства Дукетия, т. е. тогда, когда Сиракузы, освобожденные от господства аристократического элемента (IV в. до н. э.), начали официальную грецизацию этого района».[710]

Таким образом, можно с достаточной долей уверенности предполагать, что введение этого культа в Геле было также связано с внутренним процессом демократизации или с неким демократическим актом после возвращения части гельского населения из Мактория.

О существе и о причинах происшедшей борьбы Геродот не сообщает. Естественнее всего предположить, что это была распря между старыми колонистами Гелы и позже прибывшим населением, подобно тому, как это имело место, например, в Фуриях; там, по свидетельству Диодора,[711] старые колонисты, образовавшие с течением времени олигархическую верхушку, пользовались и политическими и экономическими привилегиями: они разделили между собой все важнейшие должности, предоставив новым колонистам лишь ничтожные; их жены пользовались почетным правом первыми приносить жертвы богам; кроме того, лучшая и ближе к городу расположенная земля тоже принадлежала им, а позднейшие поселенцы получили участки худшие и на далеком расстоянии от города.

Как указывают и другие сицилийские аналогии, борьба в Фуриях не была чем-то ранее неизвестным. С теми или иными вариантами такие же раздоры происходили во всех колониях, ибо повсюду к первоначальному ядру колонистов присоединялись затем все новые и новые выходцы из метрополий.

Ничего нового не было и в стремлении умаленных в политических и экономических правах поселенцев Гелы основать свою колонию; новой, однако, была форма. Здесь мы имеем дело не с мирным выводом новой колонии, но с занятием одного из естественно укрепленных городов, расположенного на холме вблизи гельской равнины;[712] здесь мы имеем дело с основанием военного центра, угрожавшего дальнейшей самостоятельности Гелы.

Недаром так часто сравнивают, а иногда и просто ставят знак равенства, между сецессией гелян в Макторий и сецессией плебеев Рима на священную гору.[713]

Некоторую аналогию с происходившей в Геле борьбой в VI в. представляет, может быть, найденный в Оксиринхе фрагмент оглавления какого-то исторического труда о Сицилии одного из сицилийских историков — Тимея, Антиоха или Филиста.[714] Одна из глав, с которой и начинается фрагмент, гласит: «1. Поход на Гелу наемников, тех, что в Омфаке и Какире. 2. Помощь сиракузян гелянам и нападения наемников на сиракузян».

После падения тирании Фрасибула в Сиракузах разгорелась ожесточенная борьба между старыми гражданами города и наемниками тиранов, получивших при Гелоне и Гиероне гражданские права. По-видимому, в период деятельности тиранов и другие подвластные им города, в том числе и Гела, пополнялись новыми кадрами граждан из числа наемников. После падения тирании по всем городам прошла волна столкновений с ее ставленниками — наемниками. По-видимому, эти новые граждане Гелы, бежавшие оттуда, нашли убежище поблизости от города, в Омфаке и Какире. Между старыми и новыми гражданами разгорелась жестокая борьба, в которой на помощь гелянам пришли сиракузяне, уже победившие у себя наемников.

Конечно, причины борьбы ξένοι в Омфаке и Какире и бежавших в Макторий гелян различны, как различна и политическая обстановка VI и V вв.: здесь была сделана попытка отнять у новых граждан предоставленные им тиранами права; там, вероятно, шла речь об умаленных в политических правах гражданах, претендующих на полное гражданство. Но и тут и там борьба разгоралась из-за политической и экономической неправоспособности покинувшей Гелу части ее жителей (в одном случае из-за непредоставления, в другом случае из-за отнятия гражданских прав и связанного с этим экономического ущерба); и там и здесь сталкивались интересы старых и новых поселенцев Гелы; и там и здесь обиженная часть населения, выйдя из города, обосновалась недалеко от Гелы, на горах, представляющих собой естественные укрепления; и там и здесь, как вероятно и в Риме, непосредственная близость нового поселения к старому городу указывала на претензию его обитателей завладеть впоследствии землями, принадлежащими старому, покинутому ими центру.

Таким образом, как нам кажется, необходимость возвращения удалившихся в Макторий гелян, так же как и волнение патрициев при удалении плебеев на священную гору, вызывались не только страхом военной опасности перед внешними врагами, которые могли воспользоваться ослаблением расколовшегося на две части населения города, но и страхом потери своих давних владений, в данном случае гельской равнины, и предстоящих кровопролитных боев за уже освоенную и возделанную землю.

Олигархи предотвратили катастрофу. Бежавшие в Мактерий были возвращены. Однако олигархический строй Гелы был сохранен и оставался ненарушенным до тирании Клеандра, т. е. до 505 г. до н. э.

Может быть, здесь уместно вспомнить сентенцию Аристотеля: «Если потеряют свое состояние кто-либо из власть имущих, тогда они стремятся реформировать государство, а если потеряет свое состояние кто-либо из остальных (граждан), то из этого никаких серьезных последствий не происходит».[715]

Тем не менее, как на это указывает и самый факт возвращения и установление в Геле демократического культа Деметры и связь этого культа с хлебными посевами, а следовательно, и пахотными землями Гелы, — все это с несомненностью свидетельствует о том, что возвращение было связано с неким демократическим актом.

В Риме возвращение плебеев связывается обычно с учреждением трибуната при сохранении власти патрициев, а следовательно, при сохранении олигархической конституции патрицианских родов.

Поэтому можно предполагать, что и здесь был принят некий священный закон (который, по традиции, был принят и в Риме после сецессии плебеев в 494 г. до н. э.), связанный с включением вернувшихся гелян в филы и фратрии, т. е. в гражданский коллектив дема, с предоставлением им земли. А в качестве гарантии нерушимости этого договора и выступает учрежденный в Геле культ Деметры и Коры, представленный в данный момент гиерофантом великих богинь Телином, ведшим переговоры с восставшими и воздействовавшим на них явлением «святынь» богинь и прикосновением к ним толпы, обосновавшейся в Мактории. Таким образом, договор получил характер священного закона, и горе тому, кто осмелился бы поднять руку против могущественных богинь, вошедших в город вместе с вернувшимися обратно жителями.

Насколько был важен достигнутый компромисс и восстановление целостности города — хорошо показывает Шубринг, исследуя изображения на монетах Гелы. В первый же период, как только геляне начали чеканить собственную монету (520—460 гг.), на золотой монете Гелы появляется изображение увенчанной женской головы — богини Сосиполис. На реверсе монеты дано изображение (реки) Гелы в виде бородатого быка. На больших по размеру монетах дается развернутая сцена: женское божество возлагает на быка символ города и реки — победный венок.[716]

Шубринг убедительно связывает этот новый образ богини-«спасительницы города» с возвращением удалившихся в Макторий. Появление этого образа на монетах первого периода в Геле указывает, сколь важным считалось в истории Гелы это событие. Была спасена жизнь полиса, была предотвращена грозившая городу катастрофа и, в связи с этим, параллельно с культом Деметры в Геле учрежден политический культ, обязательный для всего полиса в целом, назначение которого — предотвратить возможность нового раскола граждан — культ Сосиполис.

Конечно, одновременно с опасностью внутренней должна была существовать и внешняя угроза, под давлением которой олигархи Гелы должны были итти на немедленные уступки. Кто же мог непосредственно угрожать городу? Акрагант был греческим форпостом и притом форпостом Гелы, выдвинутым на запад, к границам финикийских владений. Кроме того, в этот период финикийцы Сицилии вели обычно оборонительную, а не агрессивную политику. Ни Сиракузы, ни соседняя Камарина в этот период также не проявляли завоевательной экспансии. Следовательно, греки других городов в этот период ничем не угрожали грекам Гелы. И в дальнейшем мы видим как раз Гелу в роли главного агрессора в Сицилии.

Таким образом, опасность могла угрожать только с одной стороны — со стороны сиканов и сикулов.

Раскопки в районе Гелы, на холмах, окружающих равнину на восток вплоть до речки Дуритто и на запад до Monte Lungo, показали, что холмы были заселены греками начиная с V в.; следовательно, до V в. землевладельцы Гелы жили все в городе, выходя на равнину утром и возвращаясь вечером после окончания работы.

За пределами Гелы жили в непосредственной близости к городу лишь зависимые от греков туземцы, которые и могли в первую очередь воспользоваться ослаблением города-колонизатора.

Прибытие греков и высадка их на южном побережье Сицилии сопровождались борьбой с сикулами и сиканами. Долина Гелы с дренажными сооружениями туземцев и, вероятно, с их поселениями была захвачена колонистами. Попавшие в плен туземцы оставлены на земельных работах в качестве рабов. Свист бичей и жестокий террор должны были сопровождать каждый новый шаг завоевателей на чужой земле. Самое сооружение крепостной стены вокруг города могло быть произведено силами туземного населения.

Несомненно, что побежденное население долины и население холмов хорошо помнили и свою свободу и свое поражение.[717]

Расширение территории Гелы как раз после событии в Мактории и заселение греками сельских районов кажется нам явным подтверждением приведенной выше гипотезы.

Большинство ученых утверждает, на примере Сиракуз, что земли гелян обрабатывали туземцы, превращенные по дорийским обычаям в рабов типа илотов. Памятники Гелы молчат. Нигде нет ни малейшего намека на положение основного эксплуатируемого класса.

По аналогии с Сиракузами можно было бы предположить и в Геле наличие своего рода килликирий или киллирий, число которых, по преданию, было так велико, что вошло в пословицу.[718]

Спанья отмечает, что низшие слои греков, сикулы и киллирии, жили вне пределов Ахрадины — в Тихе (на территории Неаполя). Белох считает килликириев «полусвободным» населением Сиракуз, в руках которого находилась обработка земли.[719] Геродот называет килликириев рабами; у Фотия и у Свиды, со ссылкой на Аристотеля, они сближаются с илотами лакедемонян, пенестами фессалийцев и кларотами критян. Дионисий Галикарнасский сравнивает их с клиентами Рима и называет пелатами.[720] В этих же источниках упоминается и о борьбе килликириев с геоморами и изгнание последних из города.

Как кажется, самое их наименование является сикульским племенным словом, искаженным в греческом произношении.[721] Этим, может быть, объясняются и три варианта их имени, встречающиеся в античной традиции.

Сходство их, отмеченное Аристотелем, с илотами, пенестами и кларотами основано на факте военного захвата греками туземцев и военного режима управления ими. Однако, по-видимому, ученью заходят слишком далеко и этом отождествлении. Здесь не было элемента ни государственного владения рабами, ни общинной собственности на землю. Об этом свидетельствует и анекдот, приведенный у Афинея, о том, что некий Эфиоп коринфянин, плывя вместе с Архием в Сицилию для основания Сиракуз, променял свой клер, которым он собирался владеть в Сиракузах, на медовую лепешку во время одной пирушки.[722]

Собственность на землю и здесь осуществлялась путем военного захвата собственников земли и превращения их в рабов. Так поступали обычно основатели греческих колоний, ибо никто из них, конечно, не перевозил с собой в дальние страны рабов с родины. Поэтому и Сиракузы, и Гела, и другие греческие города на первых порах своего существования приобретали рабов из окружающих их территорию поселений. И поскольку колонии Сицилии первоначально носили преимущественно аграрный характер, эта подсобная рабская сила использовалась на полях.

Существовала ли здесь отработочная система, как в Спарте, мы не можем сказать, ибо у нас нет ни малейшего намека на условия жизни и работы килликириев в Сиракузах. Важно установить сейчас лишь одно: эти рабы являлись не пассивным, но активным элементом в классовой борьбе сицилийских городов. Им приписывалось в Сиракузах изгнание гаморов из города, на них опирались тираны Гелы и потом Сиракуз, и эти же тираны путем переселения в Сиракузы граждан Гелы, Камарины, Наксоса пытались уравновесить силы правящих группировок.

И хотя памятники Гелы молчат, из самого процесса постепенного расширения сельской территории Гелы и постепенного процесса заселения этой территории видно продолжение борьбы с туземцами в районе Гелы и процесс все большего усмирения враждебных Геле племен.

Овладение периферией Гелы происходило, главным образом, в направлении на восток (к Дурилло), ибо здесь земля была не заболочена и пригодна к обработке. Здесь, начиная с V в., селились граждане Гелы и деревнями и отдельными укрепленными хозяйствами). Об оседлой жизни гелян на периферии Гелы говорят группы греческих некрополей, причем среди погребений среднего типа, скромного по инвентарю, налицо и ряд богатейших для Гелы погребений. Экземпляры лучших аттических ваз V в. до н. э. найдены именно здесь, на периферии, а не в городском некрополе.

Таким образом, территория самого города, несмотря на приток населения в VI в. и первой половине V в., почти не увеличивалась; даже во времена своего расцвета территория города ограничивалась вершиной плато; вся территория Гелы не превышала по исчислениям Белоха и Орси 200-250 га. Население Гелы, по мнению тех же ученых, едва ли превышало 30 000 жителей.[723] Основным богатством города являлась гельская равнина, плодородие которой было увеличено дренажными работами. Возделывались пшеница, ячмень, бобы и чечевица; из садовых культур — оливки и виноград. На равнине некоторые места (в ее западной части) были заболочены; у подножья холмов и в болотистых районах раскинулись луга — корм для больших стад и пастбище для коней, которыми славилась аристократия Гелы. В холмистых лесных районах водились олени, кабаны и волки. Основным занятием жителей являлось сельское хозяйство: земледелие и скотоводство.

В процессе своего политического и экономического развития Гела не стала ни крупным торговым рынком, подобно Акраганту или Сиракузам, ни крупной военно-морской базой. Большим недостатком Гелы было отсутствие хорошей гавани. Вероятно, именно поэтому тиран Гиппократ выступил впервые с планом объединения всей Сицилии под своей властью, причем столица его государства была перенесена из Гелы в Сиракузы. Последующие тираны проводили ту же самую политику. Однако, русло реки Гелы, несколько искусственно углубленное, давало возможность стоянки не очень большому количеству кораблей. В период создания Гелы это должно было удовлетворять насущные нужды гелян и родосцев.

Как можно видеть из косвенных показаний источников, между Гелой и родосскими городами существовала постоянная связь. Она подтверждается и тем фактом, что колонизация Акраганта была проведена совместными усилиями Гелы и Родоса. Еще более свидетельствует о тесных взаимоотношениях с Родосом архаический некрополь Гелы и архаические некрополи Камира и Ялиса.

В архаическом некрополе Гелы, расположенном сразу же за стенами города, вдоль западного склона холма, и разделенном, вследствие топографических условий местности, на несколько районов, раскрыто более 2000 погребений. Основные надгробные памятники сооружались из глины, так как камень употреблялся только наиболее зажиточными гражданами. Вблизи Гелы не было хорошего камня. В отличие от мегарского и сиракузского некрополей, в Геле почти не встречаются полисомные саркофаги, в которых обычно хоронились (рядом повторных погребений) члены одного рода; наоборот, в Геле, как правило, одна семейная группа погребалась на одной и той же, по-видимому, семейной территории, но каждый покойник при этом хоронился индивидуально. В центре такого семейного погребения помещался саркофаг, а над ним и вокруг него располагались другие, более скромные захоронения, так что, как отмечает Орси, создается впечатление, что «каменный ящик предназначался для наиболее почетного члена данной семьи, тогда как другие члены — родные, дети и рабы — находятся большей частью вне и в стороне от него».[724]

Наиболее распространенными в VII—VI вв. были захоронения в глиняных сосудах различной формы и величины.

Детей хоронили, как и на Родосе, в глиняных сосудах, причем наиболее распространенные в Геле формы кувшинов и амфор налицо и в детских погребениях Врулии.[725] Судя по погребениям, здесь, как и в Родосе, процент детской смертности был очень высок.[726]

Создается впечатление, что массовая детская смертность, особенно в первые 4-5 лет жизни ребенка, являлась следствием антисанитарии, отсутствия ухода, плохих жилищных условий, недостаточного питания и массовых инфекций.[727]

В VII в. употреблялись для погребения и рельефные пифосы, которые в Сицилии, кроме Гелы, нигде не встречаются. Здесь особенно наглядно выступает связь Гелы с Родосом, ибо аналогичные рельефные пифосы найдены в большом количестве и в архаических некрополях Камира и Ялиса.[728]

Вообще, архаический некрополь Гелы тесно связан по материалу с архаическими некрополями родосских городов, хотя и значительно беднее их по инвентарю. Даже самое общее сопоставление погребального инвентаря Гелы VII—VI вв. с одновременным погребальным инвентарем Врулии, Ялиса и Камира дает общую картину разительного сходства керамических форм и орнамента, а также показывает и общую зависимость погребального ритуала Гелы от ритуала и обрядов родосских городов.[729]

Об этой же теснейшей связи говорит и перенесение родосских культов в Гелу и Акрагант. На территории Гелы был храм Афины; на территории Акраганта, на его акрополе, по свидетельству Полибия, находились храмы, посвященные Зевсу Атабирию и Афине Линдии.[730]

Ценность Гелы для родосских городов, и в первую очередь для Линда, заключалась именно в плодородии ее района, в возможности закупки сицилийского хлеба; для Линда, бывшего в это время крупным торгово-промышленным центром, являлось очень важным и обеспечить себя хлебной базой в Сицилии и иметь возможность вывозить через Гелу в Сицилию изделия своих мастерских.[731]

Сицилийская колонизация раскрывает одну из интереснейших страниц истории раннегреческой колонизации.

При наборе колонистов будущей апойкии вербуемые заранее обеспечивались клером, который им предстояло получить на земле туземцев по жребию. Это обещание земли усиливало тягу малоземельных элементов в Сицилию, а слухи о плодородии острова вызывали массовый прилив греческого населения в сицилийские города и после их основания.

Характернейшей чертой в истории всех сицилийских колоний является участие в их выводе разных полисов, родов и племен и в результате — пестрый социальный и полисный состав переселенцев. В основании Сиракуз, кроме коринфян, принимали участие аркадяне и элейцы; в основании Леонтин — колонисты из Мегары и Халкиды; в основании Занклы (позднее — Мессины) — куманцы, халкидяне, позже — мессенцы; в основании Гелы — родосцы, критяне, жители мелких островов, соседних с Родосом, и пелопоннесцы.

Линд, владевший большей частью острова (большей, чем совместная территория Ялиса и Камира), обладал, следовательно, и большими людскими резервами, необходимыми для вывода колоний. Городская жизнь Линда была более развитой, чем Камира или Ялиса, в Линде скапливалось больше торгово-ремесленного городского населения, заинтересованного в развитии колонизации; да и классовые противоречия между городом и деревней, как свидетельствуют источники, в Линде были гораздо острее, чем в двух других центрах.

Вследствие этих причин именно Линд возглавил колонизационное движение родосцев, которое обслуживалось двумя гаванями: гаванью самого Линда и гаванью Врулии.

В конце VIII в. до н. э. усилилось давление Ассирии на Финикию, в результате чего часть восточных торговых путей для финикийцев была потеряна. VII в. является периодом борьбы за западное Средиземноморье. И не случайно родосцы, пользуясь ослаблением Финикии, всего несколько лет спустя после пятилетней осады Тира Синахерибом, почти одновременно обосновались в Памфилии (Фаселида) и в Сицилии (Гела). И основание родосцами совместно с Гелой новой сицилийской апойкии — Акраганта совпадает по времени с осадой Тира Навуходоносором.[732]

Таким образом, колонизация Сицилии происходила одновременно с двух сторон: с запада финикийцами, с востока — греками, причем и те и другие старались, в первую очередь, утвердиться на побережье, оттесняя туземное население в глубь острова или превращая его в рабочую земледельческую силу.

И в этом лихорадочном соревновании (стоит только вспомнить, что основание Наксоса, Сиракуз, Леонтин, Катаны и Мегары падает на период в 7 лет: 735 г. — основание Наксоса, 728 г. — Мегары) двух борющихся сил одновременно решались вопросы будущего владения морскими торговыми путями: несмотря на проникновение отдельных греческих колонизаторских дружин в глубь на запад — в Массилию, на Балеарские острова и, может быть, даже в Испанию, — торговые пути западного Средиземноморья остались за финикийцами, овладевшими западной Сицилией и осуществлявшими контроль над проходом к западу; восточные пути, наоборот, сделались отныне греческими торговыми путями и были навсегда потеряны для финикийцев. Между финикийскими метрополиями и Карфагеном вклинилась инородная и враждебная сила, определившая отныне, в известной степени, и дальнейшие исторические судьбы финикийского оплота на западе — Карфагена.

Одновременно эта внешняя борьба осложнялась внутри Греции конкуренцией и торговым соперничеством наиболее передовых и способных к выводу колоний центров того времени.

Таким образом, хотя сицилийские колонии удержали надолго свой земледельческий характер, самая борьба за Сицилию была торговой и политической борьбой.

Отвод бедноты из городов вызывался ростом социальных противоречий, полисных потрясений, обострением классовой борьбы.[733]

Постоянный приток греческих эмигрантов (во всяком случае, особенно интенсивно отправлявшихся в Сицилию все первое столетие после основания городов) порождал ряд особенностей в росте полисной жизни колоний, в развитии их конституции и истории. Алкивиад, у Фукидида, убеждая афинян не отменять своего похода в Сицилию, говорит: «...густое население сицилийских городов — сборная масса (в подлиннике еще сильнее — чернь, οχλος), оно легко изменяет свой состав граждан и принимает в их число новых».[734] Эта мастерская характеристика Фукидида полностью подтверждается историческим материалом.

Искусственно воссозданный па чужой территории полис не имел тех вросших в родовое и микенское прошлое прочных корней, которые были налицо у городов-метрополий. При постоянном приливе новых переселенцев из Греции, в военной силе которых нуждались греческие города Сицилии, все время возникала в той или иной форме проблема расширения гражданских прав. Новые переселенцы не могли удовлетворяться положением метеков и вследствие своей аграрной заинтересованности и вследствие того, что они не могли приравнять «новую аристократию» — сборных граждан Сиракуз, Мегары, Наксоса, Гелы — к исконной родовой аристократии Спарты, Коринфа или Афин. Отсюда и легкость междоусобной борьбы между старыми и новыми колонистами, отсюда же легкость, переброски граждан одного города в гражданский коллектив другого.

Таким образом, классовая борьба в сицилийских полисах приняла резкие формы уже вскоре после их основания.

Борьба в Леонтинах между мегарянами и халкидянами, например, началась с момента основания этой колонии; сначала те и другие действовали сообща против миролюбиво настроенных сикулов; затем путем предательства были изгнаны и мегаряне.[735] Здесь тесно переплетались и внутрисоциальная борьба и столкновения межполисных противоречий.

Классовый характер тираний Клеандра, Гиппократа и Гелона (все трое — граждане Гелы) в Сицилии выражен очень ярко.

В Греции тираны обычно были гражданами тех городов, в которых они захватывали власть; иначе — в Силиции. Здесь сперва выявилось стремление к объединению всей греческой Сицилии под единой властью. Граждане Гелы Гиппократ, а затем и Гелон, перенеся столицу в Сиракузы, становятся гражданами Сиракуз. При Гелоне половина гражданского населения Гелы и Камарины перебрасывается в Сиракузы, наделяясь сиракузскими гражданскими правами; после падения тирании Фрасибула все эти граждане возвращаются в свои полисы и восстанавливают старые гражданские права.[736]

Зажиточное население побежденной Мегары Гелон включает в число сиракузских граждан; вместе с ними получают гражданские права и 10000 наемников тирана. Беднота города была продана на рабских рынках вне Сицилии, ибо Гелон боялся использовать ее в Сицилии и не считал возможным принять ее в Сиракузы, боясь обострения классовой борьбы в своей столице.[737]

Такая легкость насильственного перемещения граждан одного полиса в другой еще более усиливала пестрый состав населения не только в Сиракузах, но и в других городах, где толпы наемников включались тиранами в состав граждан.[738]

«Ни одно из сицилийских государств, — читаем далее у Фукидида, — не имеет достаточного вооружения, какое бывает у людей, защищающих свое отечество; своей страны они не снабжают достаточными средствами обороны; каждый рассчитывает, с помощью ли убедительных речей или в междоусобной распре, захватить что-либо из общественного достояния и готовится, в случае неудачи, переселиться в другие земли. Невероятно, чтобы такого рода сброд единодушно принимал какое-либо предложение или общими силами брался за дело. Кроме того, у сицилийцев нет такого числа гоплитов, которыми они кичатся...».[739]

В эту внутриполисную и межполисную борьбу включились и сикулы. Порабощенные гаморами в Сиракузах, они прогнали их, вместе с беднотой, в Касмены. Геродот прямо называет их: «Гаморы были изгнаны народом и их рабами, называемыми киллирийцами».[740] Только Гелон вернул гаморов обратно в Сиракузы.

Согласно Полиену, мы можем думать, что уже начиная с Клеандра стал широко практиковаться обычай привлекать сикулов в качестве наемников для борьбы с другими греческими городами.[741] Эти же сикулы-наемники позже пополняли гражданский состав греческих городов.

Всякое ослабление тирании вызывало немедленную борьбу граждан и иноземцев, ставших гражданами.

Таким образом волнения, полисные, внутриполисные и межполисные схватки и восстания одной части населения против другой потрясали сицилийские города на протяжении всей их самостоятельной истории — начиная с возникновения и до гибели их политической независимости.

Только в тех случаях, когда массовый приток переселенцев в новую колонию вскоре после ее основания ослабевал, становилось возможным создать более прочное полисное объединение. Так, например, в Массилии во времена Страбона существовал давний олигархический строй, возглавлявшийся синедрионом из 600 пожизненных членов тимухов (из среды которых и выбиралась затем коллегия пятнадцати). Права гражданства охранялось здесь очень строгим законодательством. Для вхождения в сословие тимухов очень долгое время наряду с имущественным цензом действовал ценз происхождения: тимухом мог стать лишь гражданин Массилии, являвшийся законным сыном родителей, которые насчитывали в своей родословной не менее трех поколений граждан.[742]

Причина этого чрезвычайно резко подчеркнутого аристократизма правящих Массилией тимухов становится особенно понятной в свете истории сицилийских колоний. Возможной она стала здесь потому, что Массилия никогда не была средоточием многих переселенческих волн, как это имело место в греческой Сицилии.

Понятна и военная слабость сицилийских городов и ранняя форма тираний: рано возникнув, сицилийская тирания становится, с одной стороны, образцом, которому подражают в IV в. до н. э. многие тираны других греческих городов; с другой стороны, сицилийская тирания не является здесь кратковременной и преходящей, как в Греции, формой правления; возникнув в конце VI — начале V вв. до н. э., сицилийская тирания просуществовала вплоть до конца независимости этого острова.

3. Кирена

В истории греческой экспансии на юго-запад колонизация Кирены стоит, до некоторой степени, особняком.

Первоначальное заселение Кирены было, по-видимому, связано с вытеснением дорийцами из Пелопоннеса додорийского (ахейско-фессалийского) населения из районов Лаконии и Аркадии.[743] Первые поселенцы обосновались в Кирене на одном из двух высоких холмов, разделенных между собой узкой, но глубокой долиной, а именно на холме более крутом и изобилующем источниками.[744]

В VII в. до н. э. (около 631 г.) произошла вторичная колонизация Кирены дорийцами с о. Феры; она связана с заселением второй, более пологой и ровной вершины.

По Геродоту, выделение колонистов с о. Феры не было добровольным.[745] В результате неурожая и начавшейся эпидемии (может быть, чумы) общее собрание граждан постановило произвести путем жребия выселение с острова частя жителей, По-видимому, изгнанные граждане не имели определенного плана, поскольку, после блужданий, они сделали попытку вернуться на родину, где им, однако, не разрешили высадиться. Не сразу попали колонисты на побережье Африки. Самая высадка их была сопряжена с опасностями; традиция сохранила смутные воспоминания о множестве львов, с которыми сразу же пришлось столкнуться вновь прибывшим грекам.[746]

Вождем ферейских колонистов был, согласно традиции, Аристотель-Батт, принявший на себя царский титул ливийцев, переосмысленный греками в собственное имя. Здесь пришельцы застали древнее додорийское население Пелопоннеса, уже сильно смешавшееся с ливийцами. Может быть, как предполагает Мальтен, именно дорийцы и стали именовать эту группу населения сыновьями Антенора, Антеноридами.[747]

Согласно Пиндару, на территории Кирены ко времени дорийской колонизации жило древнее население, ελάσιππον εθνος, вскоре смешавшееся с дорийцами.[748] О браках киренцев с ливийцами сообщают и Геродот и Пиндар.[749] По Геродоту, из Феры в Ливию вообще прибыли только мужчины.

Довольно быстро здесь образовалось смешанное население, как об этом, по указанию Студнички, свидетельствует бронзовая голова из Кирены, находящаяся сейчас в Британском музее.[750]. О том же свидетельствуют нередкие в надписях негреческие, по большей части ливийские, имена.[751] Однако полного смешения прибывших греков с ливийской племенной средой не произошло.

Конечно, установленная здесь царская власть, как указывает самый ливийский царский титул Βάττος,[752] по-видимому, носила восточный характер.[753] Однако налицо и стремление самих Баттиадов утвердить генеалогически свою связь через Евфема и Лемнос с Гераклом, Пелопоннесом и амазонками (после неудачной попытки возвести свой род к Одиссею).[754] Таким образом, власть Баттиадов в Кирене становилась властью греческого рода Евфемидов. Греческий характер населения был утвержден и авторитетом дельфийского жречества, признавшего основание этой колонии делом Аполлона.

По-видимому, и греки и киренцы были обоюдно заинтересованы в сохранении друг с другом постоянных связей. Участие киренцев, в качестве греков, в Пифийских играх также подчеркивает эту связь. Несомненно, что связи с этой колонией, славившейся шерстью, сильфием и конями, представляли для греков большой экономический интерес.[755] Из Кирены же в Грецию могли поступать и ливийские рабы.

Стремление киренцев расширить свои владения за счет соседних территорий уже на ранних этапах вызывало постоянную борьбу с ливийскими племенами.[756] Именно эта борьба стала причиной третьей колонизации Кирены при Батте Счастливом (II). Геродот сообщает, что при Батте I и его сыне Аркесилае первоначальное население колонии не увеличивалось. Но при третьем правителе Кирены, Батте II, Пифия побуждала всех эллинов плыть в Ливию для совместного поселения с киренцами, и киренцы, в свою очередь, призывали греков «с целью раздела земли».[757]

Таким образом, новой колонизации предшествовала, согласно Геродоту, агитация Дельф и самих киренцев, проводимая в широких размерах среди материковых и островных греческих полисов. В результате предварительной подготовки, сопровождавшейся обещанием богатых земельных наделов, в Кирену, по Геродоту, незадолго до 570 г. до н. э., прибыли в большом количестве новые колонисты.[758] Их прибытие сопровождалось волной новых завоевательных войн, вследствие чего ливийцы, теряя земли и подвергаясь обидам, обратились за помощью к царю Египта Априесу.[759]

Сообщение Геродота, нашего единственного источника в этом вопросе, позволяет думать о внутренней борьбе старых и новых колонистов: последние, получив участки земли, по-видимому, не были уравнены в правах со старым населением города.[760] В результате была создана новая политическая организация Кирены, приписываемая мантинейскому реформатору Демонакту.[761] По-видимому, как это можно понять из дальнейшего рассказа Геродота, победа новых поселенцев объяснялась и их многочисленностью и необходимостью дальнейшей борьбы с ливийцами, незадолго перед этим одержавшими победу.

Тогда-то и были созданы в Кирене три филы (мойры): 1) Фереи, куда вошло и местное оседлое ливийское население (периэки); 2) пелопоннесцы и критяне; 3) островитяне.[762] Таким образом, из объединения разных греческих элементов, на базе традиционно дорийского разделения на три филы, возникла община киренцев, возглавляемая, как и прежде, родом Баттиадов. Самое разделение на мойры, по-видимому, было территориальным: старое киренское ядро колонистов и ливийцев составило одну мойру; вторую — критяне и пелопоннесцы, с которыми у киренцев существовала давняя связь, и третью — островитяне; среди последних, по-видимому, большую роль играли линдийцы.

Участие родосцев в повторной колонизации подтверждается и надписями. После открытия «Храмовой хроники Афины Линдии» удалось полностью восстановить уже ранее известную надпись IV в. до н. э.:

«Потомки Панкия киренцы Афине Линдии десятую часть и начатки».[763]

В XVII главе линдийской хроники мы читаем о посвящении киренскими линдийцами Афине Линдии изображения Афины и Геракла, душившего льва, причем это изображение было сделано из лотоса:

«От линдийцев, тех, что вместе с детьми Панкия основали Кирену при Батте...».

Аналогичная надпись была, по свидетельству Тимахида, и на самом посвящении. Источником Тимахида служила здесь хроника Ксенагора.[764]

Начиная с IV в. до н. э., во всех греческих метрополиях выступает ясно выраженная тенденция к оживлению старых колонизационных связей.[765] И в линдийской хронике бывшие колонии родосцев заняли почетное место, с подчеркнутой ролью Линда в их основании. В случае с Киреной также налицо стремление представить ее колонизацию, как предприятие линдийцев. Поскольку остальные островитяне здесь совершенно не упомянуты и поскольку говорится об основании города линдийцами (οικίξαντες σύν Βάττωι, κτίσαντες συν βά[τ]τω[ι]...), создается впечатление, что здесь имеется в виду древнейшая колонизация при Батте I, а не при Батте II, как предполагает Блинкенберг.

Конечно, это преувеличение искажало историческую действительность: в колонизации Кирены дорийцами с о. Феры линдийцы не могли принимать участия. Сообщение Геродота гораздо ближе к истине. Но для Линда и для родосцев было важно в этот период подчеркнуть древность своих связей с городом и, более того, изобразить Линд метрополией Кирены.

И если мы сравним текст линдийской хроники с посвятительной линдийской надписью, то заметим, что в одном случае упоминаются Πάνκιος εγγονοι, а в другом — Λίνδιοι τοι μετα των ΙΙάνκιος παίδων; таким образом, в одном (достоверном) случае речь идет о сравнительно узком круге потомков Панкия, а в другом — о группе линдийцев, возглавленных сыновьями Панкия. Группа эта мыслится, по-видимому, довольно многочисленной, если ей, совместно с Баттом, приписывается основание Кирены. Умолчание о других элементах, которыми руководил Батт, также очень характерно для этого, типичного в хронике, искажения исторической правды. Та же тенденциозность сказывается и в стилизации самого предмета посвящения под местную продукцию Кирены.

И все же в этом несомненно преувеличенном сообщении имеется зерно исторической правды. Связь Кирены с родосскими городами, в частности и с Линдом, в VI в. до н. э., подтверждается еще одной надписью.[766]

В IV в. до н. э. в Камир прибыли из Кирены Телефан и Исон, имея с собой заверение от города в том, что они являются потомками некоего Феодора, которому камирцы, по неизвестной нам причине, предоставили в полное и наследственное распоряжение 30 мин; это, по-видимому, имело место еще в VI в. до н. э.[767] Решение камирцев, записанное на черепке, хранилось в архиве святилища Афины Линдии. Старейшие из потомков Феодора — Телефан и Исон, явившись в Камир, востребовали эти деньги; последовало новое постановление, с распоряжением казначею выдать, в погашение долга, 300 драхм.

Как уже отмечал Сегре, странным является и самый способ предоставления денег Феодору и его потомкам и то, что в течение столь долгого времени эта сумма оставалась невостребованной.[768] Однако последняя возможность как будто бы предусматривалась заранее, поскольку на черепке, хранившемся в линдийском храме, было специально оговорено это денежное обязательство камирцев не только перед Феодором, но и перед его потомками.[769]

Независимо от того, был или нет Феодор некогда гражданином Камира, этот документ свидетельствует о каких-то деловых связях с Киреной, имевших место в конце VI в. до н. э., т. е. в период колонизации «островитянами» Кирены. Связь вновь восстанавливается в IV в. до н. э. с прибытием в Камир потомков Феодора.

Есть некоторые следы и связей Ялиса с Киреной. Об их сношениях свидетельствуют находки в ялисском архаическом акрополе образцов лаконско-киренекой керамики.[770] Одна из тетрадрахм Кирены V в. до н. э. (Британский музей) представляет соединение монетных гербов Ялиса и Камира.[771]

Ранняя связь родосских городов с Киреной могла осуществляться и через Египет, ибо во времена правления Априеса и, особенно, Амасиса, эта колония была столь тесно связана с Египтом, что в основу ранней киренской монетной системы был положен египетский весовой стандарт.[772]

4. Дафны и Навкратис

С давних времен дельта Нила была «раем пиратов», краем невиданного греками плодородия, краем изобильных хлебных и фруктовых урожаев, краем, где первоначально, по утверждению Аппиана, помещались «острова блаженных». После отражения Мернептахом натиска «народов моря» отдельные пиратские набеги на Египет не прекращались. Уже в «Одиссее» Египет достаточно известен как заманчивая добыча для пиратских набегов.[773] Известна была и широкая река, «текущая с неба», хотя имя ее в «Одиссее» еще не названо.[774] Пираты, в вымышленном рассказе Одиссея, обезумели от богатства нового края и, забыв об осторожности, стали грабить поля и похищать женщин и детей.

Жители Эгейского бассейна, преимущественно греки, и у Геродота характеризуются как χάλκεοι ανορες κατα ληιην εκπλώσαντες.[775]

Псаметиху Ι, по Геродоту, принадлежит мысль использовать этих греческих, ионийских и карийских пиратов в качестве наемников для борьбы с Ассирией.

Такова начальная история непосредственного знакомства греков с Египтом.

Пираты, превращавшиеся в наемников, становились ценной военной силой. Их качества выражены яснее всего в том же рассказе Одиссея Евмею, где дана мастерская характеристика пирата того времени:

«...Вы трепещете, словно птицы. Вы не знаете, что нужно делать. Никто не сопротивляется врагу, и наша покинутая земля предоставлена вторжениям всех народов. Враги опустошают наши врата. Они проникают в поля Египта... Они прибывают бесчисленные, как змеи, и нет сил оттолкнуть их назад, этих презренных, которые любят смерть и презирают жизнь и сердце которых радуется нашему разрушению...».[777]

Как показывает последний памятник, впечатление от этих закованных в медь людей было очень сильным. Пиратские дружины, привлеченные в египетское войско, в боевом отношении превосходили египтян.

Отряды наемников использовались и для борьбы с Сирией и для походов в Эфиопию. Память об одном из таких далеких южных походов времени Псаметиха II сохранила нам греческая архаическая надпись в Абу-Симбеле на колоссе Рамсеса II.

Среди отдельных семи имен первой группы надписей ясно читается третьим именем Телеф ялисец и седьмым неразборчивое ομλυσοβ, в котором Малле склонен видеть также этническое ο ’Ιαλύσιος, следующее за стертым от времени личным именем.[778]

Эти наемники, оставившие свои имена на Абу-Симбелском колоссе, ко времени похода в Эфиопию были уже своими людьми в стране, как показывают некоторые смешанные греко-египетские имена.[779]

Телеф ялисец также был наемником, попавшим с Родоса в Египет задолго до общеродосского синойкизма.

Замкнутость Египта до периода правления саисской династии, таким образом, допускала возможность непосредственных сношений для греков только либо в форме пиратского набега, либо в форме службы в наемном войске.

Этим, может быть, и объясняется заметка Диодора, что египетские цари до Псаметиха делали недоступной страну для всех иноземцев, убивая или превращая в рабов людей, высадившихся в устье Нила.[780]

Греческие наемники были поселены[781] в виде отдельной колонии в Дафнах и Стратопедах[782] для защиты египетского Истма — выхода на Аравийский полуостров, т. е. для защиты самого уязвимого с давних пор и самого опасного для независимости страны пограничного района. Таким образом, Дафны были расположены между Суэцким перешейком и Дельтой, где и до сих пор проходит, как отмечает Петри, торговый караванный путь из Сирии в Египет.[783]

Раскопки Петри обнаружили здесь большую крепость и рядом с нею лагерь военного гарнизона. И сама крепость и лагерь были обнесены мощной стеной (50 футов толщины), сложенной из высушенного кирпича и теперь полностью разрушенной. За крепостной стеной, на равнине, непосредственно примыкающей к укреплению, постепенно рос город, занимавший к концу существования Дафн уже большую площадь. Он мог легко вместить, по мнению Петри, 20 тысяч человек.[784] Население города в основном обслуживало, по-видимому, нужды наемного войска, жившего в лагере, и состояло, таким образом, из торговцев, ремесленников и моряков. Этнический состав населения предполагается очень пестрым: греки, карийцы, финикийцы, иудеи и египтяне.

Конечно, город возник не сразу. Но уже с самого основания Дафн влияние греков стало расти и со времени Псаметиха фараоны все больше становились «филэллинами».[785]

Уже Априес имел около 30 тысяч наемников — ионян и карийцев, — и в конце концов эта зависимость его власти от иноземного войска вызвала в стране туземную реакцию, приведшую к власти Амасиса.

Таким образом, поселение греческих наемников в чужой стране стало, с одной стороны, базой дальнейшей, так называемой «филэллинской» политики фараонов и, во-вторых, это поселение стало с течением времени базой непосредственного общения Египта с греческим миром. Петри напоминает, что Геродот, посетив Стратопеды, уже необитаемые в его время, лично видел «следы корабельных стоянок и руины домов».[786] По-видимому, Стратопеды были не пограничной крепостью, но колонией ветеранов, отслуживших свой срок и обзаведшихся семьями. По предположению Кука,[787] Стратопеды были как бы пригородом Дафн, расположенным к югу от них.

Эта колония поставляла в Дафны новые кадры наемников уже полугреческого (вследствие смешанных браков) происхождения и более тесно связанных со своей новой родиной. Отсюда же могли набираться и кадры переводчиков.[788]

Греческие наемники в Дафнах (как позже и греческое население Навкратиса) жили замкнуто и изолированно. Их поселения были как бы повернуты лицом к северу, к греческому островному и материковому миру, и спиной к Египту. Во внутренней жизни страны они принимали участие лишь по команде и на стороне того, кто оплачивал их услуги и наделял землей. Они охотно служили у Априеса, а затем, после падения последнего, у его политического соперника Амасиса.

Несмотря на пополнение армии родившимися в Египте, в Стратопедах или в Дафнах, детьми колонистов и туземных женщин, ощущение родственной связи не исчезало, ибо фараоны уже систематически вербовали в Эгейском районе все новые и новые кадры.

Когда позже в дельте Нила Навкратис стал пополняться греками, то между Дафнами и Навкратисом не образовалось никакой внутренней связи, ибо эти два центра были отделены друг от друга большой площадью, заселенной египтянами, с которыми греки не имели внутреннего контакта. Поэтому даже и в этот, более поздний период, оба поселения были открыты, в основном, лишь в сторону Греции.[789]

К сожалению, в настоящее время мы совершенно не в состоянии установить контингент и точные этнические подразделения наемников Дафн и Стратопед. В Абу-Симбелской надписи из семи имен только три дают названия городов: Ялис, Теос и Колофон.[790]

Геродот сообщает о том, что наемниками Псаметиха были карийцы и ионийцы, поселенные двумя лагерями друг против друга на берегах Нила.[791] Это подтверждается и справкой у Стефана Византийского, который, ссылаясь на Аристагора, говорит о двух районах Мемфиса — эллинском и карийском, — жители которых, вследствие энигамии, назывались эллино-мемфитами и каромемфитами.[792]

Но хотя мы не можем для этого времени установить ни способа подбора пиратских греческих и других (карийских, иудейских) дружин, ни системы набора этих наемников, можно думать, что привлеченные на службу в Египет греки в значительной своей части состояли из островитян и жителей малоазийского побережья.

Несомненно и то, что это первое групповое проникновение греков в Египет мало походило на переселенческие волны колонистов VII—VI вв. до н. э.

Пираты-наемники прибывали в Египет, конечно, без семей и имущества, имея иногда целью грабеж, и не думали о поселении в стране. Можно думать, что превращение пиратов в наемников не было безболезненным процессом на условиях свободного договора. Легенда, переданная Геродотом, о превращении в Египте грека в раба, может быть, косвенным и искаженным образом отражала именно этот элемент первоначального, не вполне добровольного, заселения.

Несомненно также, что браки пиратов с туземными женщинами должны были носить массовый характер. Тот факт, что не все имена наемников на Абу-Симбелском колоссе сопровождаются именем их родного города, показывает, что для второго поколения, рожденного в Египте, полис отца переставал быть родиной.

Наемники, сосредоточенные в Дафнах, жили, по-видимому, лагерем. За крепостной стеной была воздвигнута цитадель в несколько этажей, разделявшаяся в каждом этаже на 16 частей. Здесь же обнаружена разбитая иероглифическая стела, посвященная «богу Мину в его храме». Царь, имя которого не сохранилось, напоминает, что «вода Нила была проведена Нит, чтобы дать жизнь его солдатам». Среди остатков ритуальных предметов и инструментов найдено много пластинок из золота, серебра, ляпис-лазури, яшмы, сердолика и известняка с именами и титулами Псаметиха. Вход в эту цитадель устроен был с северо-запада, образуя узкую дорожку, удобную для защиты от неприятеля.[793]

Жилища солдат и офицеров располагались вокруг цитадели, тоже внутри крепостной стены. Об этом свидетельствуют многочисленные обломки оружия и других предметов.

Несомненно, что сосредоточение наемников внутри крепостной стены под командой египетских военачальников и в присутствии египетского гарнизона говорит о строгом контролировании жизни иноземцев в чужой стране.

Однако фараоны Саисской династии не могли помешать возникновению в районе Дафн и гражданского населения: семьи наемников, ветераны селились вблизи крепости, за ее стенами, образуя пестрый этнический конгломерат. Для обслуживания этого все увеличивающегося населения возникали мастерские, изготовлявшие керамику, оседали купцы, привозившие греческие товары и продававшие их на базаре.

Греческие наемники продолжали пользоваться привычными для них предметами обихода, окружать себя привычными культовыми принадлежностями, вооружаться более совершенным железным вооружением. Это вызывало потребность в импорте. Греческие города, в первую очередь Кипра и Родоса, получили, таким образом, новый рынок для сбыта своих товаров. Так и в этом районе, ранее закрытом для греков, появляются греческие купцы, нанося первый удар финикийской торговле в Египте.

За пределами крепости Петри обнаружил много остатков греческой керамики и терракот, восходящих к VII в. до н. э. Наряду с импортом товаров извне, здесь возникали и местные греческие мастерские, работавшие на потребителя. Керамика, производившаяся, по предположению Петри и Малле,[794] на месте, невольно наталкивает на мысль о преобладающем влиянии родосских центров.

Одной из своеобразных особенностей керамики Дафн является широкое употребление глиняных ситул. До того времени такая форма сосуда была распространена лишь в Египте, где ситулы обычно отливались из бронзы. Уже и раньше возникало сомнение в том, считать ли глиняные ситулы сосудами работы египетских мастеров, как думал Петри,[795] или относить их к греческому подражанию египетским моделям. Теперь, после находок глиняных ситул на Родосе (Врулия[796] и Ялис[797]), греческое происхождение сосудов уже не вызывает сомнений. Анализируя ситулы, найденные в Дафнах, Кинк обнаружил тесную связь между ними и особым видом кувшинов и амфор, найденных во Врулии. Разительное сходство рисунка и способа орнаментации, однотипность растительного орнамента (пальметки и лотоса) привели Кинка к выводу, что как ситулы Дафн, так и ситулы Врулии представляют собою продукцию родосских гончаров в Египте или даже на самом Родосе.[798]

В последних по времени раскопках ялисского некрополя Якопи обнаружил в двух погребениях 2 ситулы, еще более разительно схожие с аналогичными сосудами Дафн. В тех и других полностью совпадает общая композиция орнамента. В простом врулийском некрополе орнаментальная композиция сосудов была гораздо скромнее и проще и не имела фигурного рисунка в своей верхней части. Если на ситулах Дафн мы видели изображение ликийской химеры и крылатого грифона с человеческой головой, то здесь имеем изображение бородатого всадника на лошади (находящего себе аналогию в терракотовых статуэтках Дафн и Родоса) (рис. 28), и изображение явно стилизованной (по типу египетского рисунка) женщины: ноги и лицо изображены в профиль, тело и руки en face. Женщина, по-видимому, держит в руке цветок лотоса. Уже Мэррей высказывал догадку, что отдельные сюжеты ваз и ситул Дафн подчинены интересам сбыта и изготовлялись с учетом вкуса потребителей. Если крылатый человек со змеиным телом и женщина с лотосом были заимствованы из египетского репертуара с греческим их переосмылением, то всадник на лошади (кентавр? Беллерофонт?), отраженный в ряде вотивных статуэток, имел какое-то определенное культовое значение, тогда как химера должна была угождать вкусам карийско-ликийского элемента лагерей.[799]

Рис. 28. Ситула из Ялисского некрополя.

И здесь виден тот же процесс подражания ходким, имеющим спрос, сосудам, цель которого чисто практическая: обеспечить хороший сбыт продукции.

Наличие глиняных ситул только в Дафнах и на Родосе (нигде более они пока не обнаружены) является, с нашей точки зрения, бесспорным доказательством и присутствия родосского элемента в Дафнах и активности торгово-ремесленного населения родосских центров.

Не только в ситулах сказывается сходство керамики Дафн и Родоса: наличие так называемых фикеллюра-ваз, сосуды ориентализирующего стиля с поясами онагров и гусей, очень просто орнаментированные гидрии, встречающиеся и в Дафнах и в родосских погребениях VI в. до н. э., ряд терракот (из которых одна, найденная Петри в Дафнах, и другая, найденная Зальцманом в Камире, полностью повторяют друг друга), изображение однотипной женской головы в профиль (может быть, головы сирены), — все это, по нашему мнению, говорит о преобладании родосского импорта в Дафны и о наличии в Дафнах мастерских, подражающих родосским образцам.

О тесной связи родосских городов, и в первую очередь Линда, с Египтом можно высказать еще и другие соображения. На территории Линда приблизительно в первую треть VII в. возникает, как проводник колонизационной экспансии Родоса, транзитный переправочный пункт — Врулия, возникает одновременно с основанием Гелы родосцами[800] и с начавшимся движением родосцев в Дафны. Наибольшего своего процветания Врулия достигает во время правления в Египте Псаметиха Ι и прекращает свое существование с концом колонизационной экспансии.[801]

По своему торгово-транзитному значению в ранней истории острова для периода процветания Линда, Врулия была своего рода «маленьким южным Родосом». Обилие керамики родосского происхождения показывает, что сюда стекались изделия общеостровных родосских мастерских для обмена и вывоза их по разным направлениям. Кроме того, там же существовали и местные керамические мастерские. Сухопутные дороги связывали Врулию со всем островом. Одна из них вела по западному побережью острова к Камиру, вторая по восточному побережью — к Линду, а третья тропинками шла в глубь материка.

Вначале Врулия не была укреплена, но затем, по-видимому, для защиты от нападения пиратов, построили укрепления, подробно исследованные Кийком. Таким образом, связанная с островом сухопутными путями Врулия становилась центральным эмпорием для экспорта товаров в южном, юго-восточном и юго-западном направлениях.

На морском побережье дема Каттавии, на территории которого расположена Врулия, Кинк отмечает наличие трех рынков: «Один из них представляет собою всего лишь плоский и открытый берег, находящийся на западной стороне в небольшом расстоянии от поселка. Другой — Племмерийская бухта, на восточной стороне, в двух часах от Каттавии. Третий образован бухтами и берегами Врулии, в 1 1/2 часах ходьбы от поселка, и мелкой якорной стоянки на восточной стороне о. Нисы. Именно Племмерийской бухтой, достаточно обширной и легко доступной, пользуются чаще всего жители Каттавии в настоящее время; этим путем они экспортируют избыток своих богатых жатв».[802]

Эти якорные стоянки, замечает далее Кинк, особенно интересны тем, что они находятся на пути, во-первых, между Линдом, Критом и Сицилией, где в 690 г. до н. э. была основана Гела, и, во-вторых, между Египтом, Сирией, Кипром и Ионией, северной Грецией и островами Эгейского моря. Здесь, и в особенности в проливе между Карпафом и Родосом, с июня по сентябрь дуют беспрерывные пассатные ветры, облегчающие парусную навигацию. Таким образом, Врулия, являлась последней стоянкой для кораблей, идущих из Архипелага к устьям Нила или в Сирию.

Как мне кажется, археологические данные позволяют вскрыть следующую картину взаимоотношений Дафн с родосскими городами:

а) все родосские города, возглавляемые Линдом и входившие в Гексаполис, действовали вполне единодушно;

б) керамические находки Дафн и некрополей Врулии, Ялиса и Камира позволяют предполагать наличие торговых связей Дафн и Родоса в VII в. до н. э.;

в) при первой возможности проникновения в Египет при Псаметихе среди греческих наемников в Египте оказываются и родосцы;

г) одновременно с проникновением в Египет родосцы проникают и в Сицилию, стремясь, таким образом, обеспечить себе выгодное торгово-транзитное положение на пересечение торговых путей;

д) проникновение греков в Египет одновременно является важным этапом борьбы с финикийским импортом товаров; и здесь родосские мастера в целях лучшего сбыта своих товаров прибегают к воспроизведению сюжетов, наиболее ходких среди карийско-ликийских наемников, и к имитации в глине ситул, распространенных в Египте. Глиняные ситулы, более дешевые, чем бронзовые, должны были иметь больший спрос и у смешанного греко-иудейско-египетского населения Стратопед, а может быть, и в соседних с наемниками туземных районах;

е) это все как будто бы говорит о большой заинтересованности родосских городов в установлении постоянных связей с Египтом и о стремлении сделать эмпорий в районе Дафн базой своего преобладающего влияния.

Однако неожиданно для греков произошли события, уничтожившие значение Дафн как эмпория. После борьбы с Априесом Амасис, захватив власть в свои руки, уничтожил Дафны как базу наемных войск.

Туземная реакция, возведшая Амасиса на трон, по-видимому, выдвигала политическое требование — передать защиту страны туземным египетским войскам. Дафны, как военный центр чужеродной армии наемников, поддерживавших Априеса, вызывали естественную ненависть местного населения и руководящей знати.

В этот период политическим лозунгом страны стал возврат к традициям прошлого времени: периоды древнего и среднего царства возводились в политический идеал, в «золотой век» Египта.[803] В искусстве и литературе замечаются архаизирующие тенденции.

Амасис, конечно, не мог отказаться от содержания наемников в Египте, но он должен был, с одной стороны, удовлетворить требования египетской реакции и ливийского войска каким-то резким актом по отношению к грекам; с другой стороны, беспрепятственное развитие греческой торговли и привилегированное положение греческих купцов в Египте нужно было взять под государственный контроль, обеспечив за собой руководящую роль в стране и подчинив греков египетской государственной и налоговой регламентации.[804]

Тот резкий удар, которого ждала от Амасиса туземная реакция и ливийская армия, был нанесен Дафнам.

Греческие и карийские наемники Дафн были переселены в Мемфис, в отведенные для них, согласно Аристагору, особые кварталы города. Стратопеды были разрушены и опустели. Посетивший их в V в. до н. э. Геродот видел уже только руины домов и развалины пристаней.

В крепостной цитадели Дафн обосновались отныне ливийцы, не нуждавшиеся в греческом импорте и с ненавистью относившиеся к греческим купцам. Связь с Дафнами у греческих городов была неожиданно оборвана. Греческим кораблям больше не разрешалось причаливать в районе Дафн.

В дельте Нила был установлен новый и на долгое время единственный эмпорий.

В жизни родосских городов начался новый этап — этап борьбы за Навкратис. По свидетельству Геродота, Навкратис был основан 12-ью греческими городами, по-видимому, уже в конце VII в. до н. э. В его основании участвовали Хиос, Теос, Фокея, Клазомены, Родос, Книд, Галикарнасс, Фаселида, Эгина, Самос, Милет и Митилены.[805]

Геродот, лично побывавший в Навкратисе, говорит, что Амасис приезжающим в город эллинам εδωκε Ναύκρατιν πόλιν ενοικησαι.[806] Тем самым, указывает Принц, Геродот считал, что это место уже до Амасиса называлось Навкратисом. Иначе Геродот сказал бы: εδωκε πόλιν ενοικησαι и должен был бы продолжить: «который они назвали Навкратисом» или что-нибудь в этом роде, если бы здесь речь шла о совершившемся новом основании города.[807]

Кук также считает, что текст Геродота говорит не об основании греками Навкратиса, но о поселении здесь греческих купцов, произведенном Амасисом. Предположительными ее причинами, по Куку, могли быть: недоброжелательство к грекам, лучшая организация торгового контроля и контроля над иностранцами и предоставление монополий только греческой общине Навкратиса. Дата его основания — неясна, но термин το παλαιόν предполагает, что это было рано.[808]

Время превращения Навкратиса в общегреческий эмпорий спорно: от 650 г. до н. э. до 615—610 гг. до н. э. Во всяком случае, конец VII в. засвидетельствован находками уже совершенно твердо.[809]

Самое местоположение Навкратиса способствовало его развитию как торгового центра. Он находился недалеко от новой египетской столицы — Саиса; во время нильских разливов, когда вся страна покрывалась водой и люди в городах были обречены на бездеятельность, создавались особо выгодные условия для активной торговли. «Когда Нил наводняет страну, — свидетельствует Геродот,[810] — одни только города видны на ее поверхности, подобно островам в Эгейском море; весь остальной Египет превращается в море, и только города на его поверхности; когда это происходит, корабли не плавают больше по руслу реки, но — напрямик по равнине».

Таким образом, из Навкратиса можно было плыть, во время разлива, по спокойным водам равнины вплоть до Мемфиса и далее — до Верхнего Египта. В этом отношении Навкратис обладал наиболее выгодными преимуществами по всей Дельте.[811]

Из греческого двенадцатиградия наибольшие следы, по-видимому, оставили Милет, Хиос, Эгина[812] и Гексаполис, возглавляемый Линдом. Роль Эгины, по-видимому, была только посреднической: через нее в Навкратис шла продукция материковой Греции и в первую очередь (для раннего периода) Коринфа.

Роль Хиоса и хиосской керамической продукции в Навкратисе была, вероятно, очень велика. Раскопки Куруниотиса (1914—1915)[813] и Ламб (1934)[814] в хиосском храме Аполлона Фанейского дали фрагменты местной геометрической керамики с белой облицовкой, тесно связанные с так называемое навкратийской продукцией и по времени предшествующие ей. Конец VII в. и VI в. до н. э. представлены уже непосредственно навкратийскими сосудами хиосского происхождения. Таким образом, то, что до сих пор обычно считалось керамикой местного навкратийского производства, может быть, на самом деле является хиосской продукцией. Хиос мог быть непосредственным поставщиком так называемой навкратийской керамики в Навкратис; кроме того, и в самом Навкратисе могли производить эту керамику обосновавшиеся там хиосские гончары.[815]

В связи с этим роль Навкратиса в греческих торговых отношениях VII—VI вв. должна подвергнуться переоценке. Вообще представляется более вероятным, что Навкратис, во всяком случае в первые века своего «греческого» существования, был в основном лишь греческим эмпорием, где, конечно, могли обосноваться и греческие мастерские, сохранявшие и художественные традиции и стиль работы своих отечественных полисов. Трудно предположить, чтобы Навкратис, являвшийся долгое время базой конкурирующих друг с другом городов, мог одновременно стать активным участником этой торговой борьбы, а не пассивным ее проводником. Иначе говоря, трудно предположить, чтобы уже в начале своего существования Навкратис мог стать обычного типа греческим полисом, т. е. единым коллективом граждан, объединенных чувством локального патриотизма. Признание за Навкратисом его собственного, выработанного его мастерами стиля непременно должно было бы повлечь за собой и признание его политического и экономического единства. На это у нас нет достаточных оснований, во всяком случае для первого или даже первых столетий его жизни.

Сейчас, до более обстоятельного знакомства с результатами последних хиосских раскопок, окончательно решить поставленный вопрос не представляется возможным. Несомненно одно: тесная связь Хиоса с Навкратисом и сильнейшее хиосское влияние на так называемую навкратийскую керамику. Милет и родосские города (особенно Линд) также тесно связаны с историей и развитием навкратийского эмпория.

До сих пор вопрос о разграничении керамической продукции этих городов в науке остается неразрешенным. Если раньше основным центром производства этой группы керамики считался Милет[816] и самый стиль ранних греческих сосудов с ориентализирующей росписью назывался чаще всего «милетским», «родосско-милетским»[817] или «родосско-ионийским»,[818] то теперь все чаще употребляется термин «родосская» керамика,[819] хотя и берут определение в кавычки, как условное.[820]

Во всяком случае, не решая проблемы, я отмечу лишь, что вопрос об истоках того или другого стиля не представляет чрезвычайной важности для историка; все эти города находились между собой в столь оживленных сношениях и в такой территориальной близости, что художественный стиль (и даже отдельные детали того или другого стиля) одного центра немедленно подхватывался другими центрами, особенно, если сосуды, расписанные в этом стиле, находили хороший сбыт на рынках периферии.

Остров Родос и в рассматриваемый период, как и в предшествующие, был и оставался одним из важных центров керамического производства; раскопки Врулии и последовавшие затем раскопки некрополей Ялиса и Камира позволили с большой долей уверенности выделить для этого раннего периода группы ваз, без сомнения, родосского происхождения.[821] Родосская керамическая продукция могла широка распространяться и Милетом и самими родосскими купцами в колониях Милета, ибо трудно предположить, чтобы Милет мог удовлетворять нужды своих многочисленных колоний изделиями только своих мастерских.[822]

Конечно, Милет пользовался продукцией разных мастерских. Но в то же время Милет в этот ранний период перехватил и многие из бывших финикийских факторий. Подобно тому как финикийцы подражали в своих мастерских наиболее ходким изделиям египетской, ассиро-вавилонской и малоазийской продукции, милетяне, в тех же целях наиболее выгодного сбыта, могли копировать в своих мастерских наиболее ходкие товары.[823]

Прибавим к сказанному воздействие на керамическую продукцию ранних мастерских, изготовлявших восточные яркие ковры и ткани; последние употреблялись не только в одежде частных лиц, но изобиловали в святилищах для убранства первоначальных древних статуй (ксоанов) из дерева и камня. Восточным тканям, влияние которых устанавливает Маюри для одной из керамических тарелочек родосского музея,[824] подражали и в керамическом и в текстильном ремесле.

Текстильные мастерские Милета, широко распространявшие свою продукцию наряду с восточными тканями, непосредственно доставлявшимися в Грецию, могли оказывать довольно сильное воздействие и на развитие местного текстильного ремесла и на красочную роспись сосудов ориентализирующего стиля. Это, вероятно, тоже один из источников родства росписи Родоса и Милета.

Роль Милета в основании Навкратиса достаточно известна. На пути захвата в свои руки финикийских торговых факторий именно Милет должен был обосноваться здесь раньше других греческих городов. С этим согласуются и наши исторические источники.[825] Милетяне были, по-видимому, первыми торговыми поселенцами в туземном Навкратисе, воздвигшими здесь Μιλησίων τειχος, которое, являясь торгово-военной факторией, таким образом, лишь предваряло дальнейшее заселение греками Навкратиса.

Эдгар, на основании материала своих раскопок и предшествующих археологических исследований Петри и Гарднера, считает, что и до Амасиса в Навкратисе уже были иноземцы и существовал торговый обмен между этим городом и Грецией.

Навкратис резко членился на две части: северную — греческую и южную — туземную. Более древней частью города являлась его южная туземная часть.[826] Греческий Навкратис с его узкими извилистыми улицами и культовый округ греческих божеств образовывали северный район города. В южной части находился, по-видимому, и военный гарнизон, контролирующий жизнь всего города, в том числе и его северный район.[827]

Южный Навкратис позднее жил замкнутой жизнью, и между греческим и туземным районами города связи почти не существовало; греки оставались инородным телом в Египте, и правители страны и жречество, видимо, искусственно поддерживали рознь между египтянами и греками. Как усматривается из одного свидетельства Геродота, еще и в его время существовал ряд религиозных запретов для египтян в общении с греками.[828]

Однако заселение Навкратиса греками началось именно в южной его части, ибо там раскопками были обнаружены фрагменты греческой керамики и греческие надписи,[829] хотя и в незначительном количестве по сравнению с преобладающим здесь туземным материалом.[830] Остатки Μιλησίων τειχος не обнаружены.[831]

Проникновение греков в город было постепенным и началось задолго до воцарения Амасиса, может быть, еще при Псаметихе.

Навкратис, как показывает и его туземное имя (Пиемро),[832] был сначала египетским городом или крепостью. Его положение у входа в Ливию и близость к Саису, резиденции Псаметиха и последующих представителей саисской династии, придавали ему важное военное значение оборонительной крепости на подступах к Саису.

Поскольку Псаметих пользовался услугами ионийских наемников, Малле остроумно полагал, что первыми греками в Навкратисе и были именно эти наемники, которым поручили защиту столицы. Это предположение, может быть, подтверждается наличием объясненного Б. А. Тураевым титула «начальника греков» в саисском саркофаге верховного жреца Иуфи, родившегося при Псаметихе II и жившего при Априесе (VI в. до н. э.).[833]

Эти наблюдения Тураева продолжены А. Роу в его статье о двух египетских полководцах времени Псаметиха II и Априеса — Потасимто и Амасиса, имена которых впервые встретились нам в надписи на Абу-Симбелском колоссе.[834]

В титулатуру Потасимто — начальника наемников — входят (наряду с другими, титулы «начальника иностранцев», «надзирателя за иностранцами», «начальника греков», «начальника солдат», «великого воина», «господина триумфов», «жившего 110 лет».

В титулатуру Амасиса, командовавшего египетской частью войска в нубийском походе, входят титулы: «начальник солдат», «посланник царя», «сражавшийся на его стороне во всех иноземных странах», «начальник двух крепостей на северных границах».[835]

Самое многообразие титулатуры Потасимто показывает, что в его функции входило не только высшее военное командование (великий воин, господин триумфов), но и командование ливийскими войсками (начальник над солдатами), и войсками наемников, среди которых греки составляли важную и особую часть. Потасимто назван и начальником иноземцев и начальником греков; кроме того, специальный термин надзирателя за иностранцами показывает, что в его функции входил и надзор за всеми иноземцами, проживающими в Египте, или прибывающими туда.

Амасис, по-видимому, полководец более низкого ранга: он командовал лишь местной ливийско-египетской армией и был начальником двух, может быть, тоже туземных, крепостей на севере. Это подтверждается и тем, что в нубийском походе, где, наряду с ливийскими войсками, участвовали и наемники Дафн, он командовал лишь ливийской частью войска.

Таким образом, с одной стороны, мы видим, что уже со времени Псаметиха и Априеса наемные армии в Египте были многочисленны и что наряду с греками там было много и негреческих (иудейских, малоазиатских) наемников. Эти наемники формировались в особые отряды, не смешиваясь с египтянами и ливийцами.

И, вероятно, не только Дафны были их местопребыванием, но, может быть, и Навкратис и другие, имеющие военное значение, крепости.

Несмотря на военную изолированность этих войск, бытовая изолированность в то время ощущалась значительно меньше, чем позже, при Амасисе.

Смешанное население Стратопед, наличие гарнизона в южной (туземной) части Навкратиса, смешанные греко-египетские имена второго поколения наемников, — все это говорит о том, что замкнутость Египта нарушалась и совместной жизнью местного и иноземного населения на одной и той же территории и широко распространенными смешанными браками.

В чем выражались функции «надзирателя над иноземцами», т. е. над невоенным контингентом оседающих в Египте иудеев, карийцев, финикийцев и греков, — сказать трудно. Однако, самое наличие такого надзора говорит о какой-то регламентации жизни иноземного населения в Египте.

Таким образом, как нам кажется, положение греков и других иноземцев в Египте было более свободным при Априесе, чем при Амасисе, и они имели большую свободу передвижения и поселения на территории страны. Это создавало известную угрозу не только ливийской армии, положение которой, как отмечает акад. В. В. Струве, резко ухудшилось, но и угрозу наводнения Египта иноземцами, а вместе с ними чуждыми стране верованиями и бытом. Поэтому-то туземная реакция и вылилась в открытую и вооруженную борьбу против «иноземного засилия».

Подчиняясь туземной реакции, Амасис не мог, однако, окончательно порвать с греками. Они были нужны в предстоящей борьбе с Персией, в которой, как известно, греки и сыграли важную роль. Однако, Амасис не мог и продолжать политику своих предшественников, не подорвав своего престижа. Этим и объясняется его сложная политическая игра, его тонкая дипломатия, заслужившая ему славу «филэллина»[836] и одновременно с этим ряд мероприятий внутри страны, ограничивших возможность стихийного распространения греков и роста их влияния в Египте.

Таким образом, ко времени правления Амасиса, в Навкратисе имелся уже греческий элемент, связанный, по-видимому, с основной и тогда единственной южной частью города. Это подтверждается и тем, что все постройки северной части города не старше VI в. до н. э. То Μιλησίων τειχος, которое, согласно Страбону, милетяне воздвигли до основания Навкратиса, вероятнее всего находилось здесь же — в южной части города.

Поэтому естественно, что внимание Амасиса после Дафн «обратилось к Навкратису и здесь, как уже говорилось, он провел вторую реформу, непосредственно касавшуюся греков: „дал заселить город Навкратис“, т. е., иначе говоря, ограничил распространение греков в Египте территорией Навкратиса. Эта же реформа сосредоточила отныне в городе представителей различных греческих общин, ибо Амасис предусмотрительно предоставил возможность свободного поселения не каким-либо определенным полисам, но греческим полисам вообще.

Следовательно, Навкратис, по мысли Амасиса, должен был стать ареной столкновения конкурирующих торговых интересов всех заинтересованных в связях с Египтом полисов. Прямая связь греческих полисов и наемников была нарушена. Соперничающие друг с другом города должны были еще более чутко относиться к нуждам и запросам Египта, стараясь превзойти друг друга в обслуживании египетских государственно-экономических интересов. Кроме того, эта конкуренция мешала Навкратису стать единым монолитным целым, стать подлинным полисом, в греческом понимании этого слова.

После смерти Априеса из Навкратиса были, по-видимому, удалены финикийцы. Место финикийцев отныне было занято представителями греческих торгово-ремесленных городов.

Вполне вероятно, что концентрация греков преследовала также и податные цели, как можно заключить, правда, из более позднего памятника — из Навкратийской стелы.[837]

Вилькен не без основания толкует десятипроцентную пошлину на все ввозимые в Египет товары, введенную Нектанебом во время войны с Персией, лишь как некоторое повышение уже существовавшей пошлины.[838] Может быть, как предполагает Ганн, речь шла также о повышении налога, существовавшего и раньше, на всю продукцию ремесленных мастерских Навкратиса.[839]

Отведение для поселения греков особой территории и наличие запретов для общающихся с ними туземцев, по нашему мнению, свидетельствуют о стремлении изолировать коренное население от влияния иноземцев и, таким образом, отойти от более либеральной политики предшествующих фараонов.

Может быть, и самое переселение наемников с их семьями из Дафн в Мемфис было вызвано стремлением Амасиса изолировать этих полуиноземцев-полуегиптян от остальных наемнических кадров и растворить этот реальный остаток политики прежних фараонов в гуще египетского населения.

Следуя указаниям Геродота, подтвержденным навкратийскими посвятительными надписями на сосудах, три города имели свои особые теменосы в Навкратисе: Милет — теменос Аполлона, Эгина — теменос Зевса и Самос — теменос Геры.[840] Девять греческих полисов образовали общий теменос — элленион. В число этих полисов входил и Родос, представленный тремя автономными городами — Линдом, Ялисом и Камиром.[841] Местоположение эллениона в северной части города прочно засвидетельствовано многочисленными посвящениями «богам эллинов» или «эллинским».[842] Как уже отмечалось, «эта необычная форма свидетельствует о сложном характере колонии, которая была вынуждаема к единству перед лицом своих варварских соседей».[843]

По-видимому, на территории эллениона были расположены и теменосы отдельных греческих божеств (как показывают керамические посвятительные надписи — теменосы Артемиды, Геры, Афродиты, Диоскуров, Аполлона, Посейдона, Афины[844] и общий теменос «греческих богов».[845] Интересно отметить, что наряду с надписями, нацарапанными на поверхности сосуда самими жертвователями, имеются и надписи, сделанные краской одновременно с росписью сосуда при его изготовлении; очевидно, специальные мастерские (как предполагает Кук — хиосские) заранее изготовляли эти посвятительные сосуды для потребителей.

Города, представленные в элленионе, назначали, согласно Геродоту, простатов эмпория — политических и торговых представителей этих городов. Простаты эмпория оставались дипломатическими представителями своих полисов, не входя в местную администрацию города; магистраты самого города Навкратиса назывались, вероятно, тимухами.[846]

В торговой жизни Навкратиса, по-видимому, большую роль играли переводчики-греки, облегчавшие сношения с местным населением. Один из родосских декретов около 410 г. до н. э. от имени «всех родосцев», т. е. Линда, Камира и Ялиса, дарует наследственное звание проксена родосцев переводчику эгинетянину, проживающему в Навкратисе,[847] поскольку этот переводчик из Эгины оказывал важные услуги родосцам в налаживании систематической торговой связи с туземцами. Этот проксен родосцев был (по предположению акад. С. А. Жебелева) представителем интересов Эгины, т. е. одним из простатов эмпория, о которых говорил Геродот. Знание египетского языка сделало его популярным лицом не только среди осевших в городе, но и приезжавших туда греков. Это и вызвало желание родосцев, заинтересованных в торговле с Египтом, видеть переводчика своим проксеном.

Второй декрет — декрет Линда, найденный уже на территории самого Навкратиса,[848] тоже касается проксении; в нем Дамоксен, сын Гериона, бывший гражданином Линда и переселившийся на постоянное жительство в Египет, назначается проксеном линдийцев.[849]

Последняя надпись особенно интересна. Именно межполисный характер Навкратиса (как это отмечает и С. А. Жебелев) позволил линдийцам, отступив от правила (по которому проксен обычно не состоял гражданином избравшего его города),[850] назначить проксеном своего же линдийца. Далее, по-видимому, тот же межполисный (может быть, лучше сказать, многополисный) характер Навкратиса, давал возможность грекам, окончательно переселившимся в Египет, сохранять гражданство своего города.

Таким образом то немногое, что мы знаем о внутренней структуре раннего Навкратиса, позволяет нам предположить, что она отличалась большим своеобразием и соответствовала интересам не одного какого-нибудь ведущего полиса, но интересам разных полисов, в нем представленных.

Обратим внимание еще на одно обстоятельство. Милет, Самос и Эгина имели в Навкратисе свои особые храмы, и, следовательно, эти же города имели в районе храмов и свои особые рынки.

Как показывают посвятительные надписи на сосудах, культ Аполлона не стал общегородским, но продолжал оставаться только культом милетян;[851] так же, вероятно, обстояло дело и с культом Геры Самосской и Зевса Эгинского.

Остальные 9 городов основали элленион, который, по свидетельству Геродота, был самым большим, самым знаменитым и наиболее посещавшимся святилищем в Навкратисе. Состав городов, основавших элленион, небезынтересен. Хиос, влияние которого в Навкратисе, как указывалось, было чрезвычайно значительным, являлся в 600 г. до н. э. демократическим полисом с сильно развитыми торговыми связями. В древности он известен к тому же как первый рабский торговый рывок в Греции. На его монетах чеканились изображения амфор и виноградных лоз, указывающие на основные предметы сельскохозяйственного экспорта.

Роль Хиоса в развитии античного искусства в это время была также передовой: он являлся родиной знаменитого скульптора Архерма, которому приписывали изобретение крылатой Ники; сыновья его прославились, в свою очередь, как искусные мастера в драпировке статуй богов. Лежащие по соседству на малоазийском побережье Теос, Фокея и Клазомены тоже представляли собою в этот период передовые в экономическом отношении города.

Теос, по мысли Фалеса, должен был стать центром ионийской федерации для сопротивления персам.

Фокея была знаменита своим флотом и дальними мореплаваниями; Массилия, а позже и Алалия, на Корсике, были колониями Фокеи.

Клазомены, о конституции которых мы ничего не знаем, славились в VII—VI вв. до н э. производством саркофагов и темнофигурной росписью ваз, которая прочно вошла в керамическую живопись разных греческих центров и была предшественницей чернофигурной росписи аттических ваз.

Эолийские Митилены на о. Лесбосе в VII—VI вв. до н. э. были одним из передовых греческих городов. Это — родина Сапфо, Алкея и одного из семи греческих мудрецов — Питтака. Связи Митилен с Навкратисом подтверждены свидетельством о брате Сапфо — Хараксе, поставлявшем туда вино.

Остальные города — Линд, Камир, Ялис, Книд, Галикарнасс — были членами дорийского шестиградия, основанного в качестве противовеса союзу ионийских городов.

Это шестиградие, в котором действовали в полном единодушии три родосских города, проявляло большую активность в западной колонизационной политике; в его цели входил захват основных хлебных рынков и, в частности, колонизация всей Сицилии; но цель была достигнута лишь частично вследствие внешнеполитических обстоятельств.[852]

Несомненно, что руководителями дорийского шестиградия и вдохновителями его активной торгово-колонизационной политики были родосские города во главе с Линдом.

Фаселида, входившая в элленион, также являлась ликийской колонией Линда.

Таким образом, в навкратийском элленионе были представлены 5 городов шестиградия и Фаселида; иначе говоря, политика шести городов (из девяти входивших в элленион) была окрашена родосским влиянием.

Самое возникновение эллениона говорит о каком-то союзе, о каком-то объединении этих 9 городов, из которых самыми влиятельными были, по-видимому, Линд и Хиос.

Храмы и рынки эллениона должны были в известной мере парализовать, в первую очередь, влияние ближайших и опасных конкурентов — Милета и Самоса, затем, может быть, и Эгины и противопоставить авторитету отдельных изолированных общин авторитет объединенного элленионом девятиградия.

Роль Милета в основании Навкратиса и его истории заслуживает, по нашему мнению, особого внимания.

По сообщению Страбона, основание в дельте Нила, недалеко от Саиса, первого греческого поселения в Навкратисе не было мирным. Милетяне основали Μιλησίων τειχος после борьбы с Инаром и после морской победы над ним. Тут же Страбон дает и датировку: κατά Κυαξάρη δ'ουτος ην τον Μηδον.[853] Самое указание Страбона на прибытие в Египет при Псаметихе 30-ти кораблей на сражение и на основание Милетской крепости напоминает обычную для первоначальной колонизации картину. Прибытие вооруженных колонистов на кораблях, борьба с туземцами и основание поселения, окруженного крепостной стеной, было обычным в тех случаях, когда колонизация данного района представлялась желательной для греков и нежелательной для местного населения. Аналогичную картину мы, например, встречаем на берегах Сицилии при основании Гелы.

Упоминание о Киаксаре и датировка события его именем не случайны; В. В. Струве обратил мое внимание на то, что имя Киаксара встречается здесь впервые после Геродота.[854]

Колонизационное вторжение милетян в Египет произошло, по-видимому, в период правления Псаметиха I (654—610 гг. до н. э.) в Египте и Киаксара в Мидии (он уже правил в 607 г.; начало его правления, может быть, относится к 625 г. до н. э.).

В этот период Египет поддерживал ослабевшую Ассирию против Мидии; силы в Малой Азии также были разделены: возможно, что, пользуясь ослаблением Ассирии, в конце VII в. начинает агрессивную политику против греческих городов Лидия; Милет вступает в борьбу с Лидией и тем самым оказывается втянутым во враждебные отношения с Египтом; Мидия дружественна малоазийским грекам; таким образом создается сложный узел внешнеполитических связей: Мидии и Милета, с одной стороны; Ассирии, Лидии и Египта — с другой.

Возможно, что и Родос, поставлявший Египту наемников, и, без сомнения, главенствовавший в Дафнах, противодействовал Милету. Конкуренция Родоса с Милетом, выражавшаяся и в создании Гексаполиса, как бы противопоставленного Паниониону ионийских городов, и позже — в создании эллениона в Навкратисе, куда не вошли ни Милет, ни Самос, ни Хиос — города Паниониона, могла сказаться и в самом факте основания Μιλησίων τειχος, как базы милетян в противовес родосской базе в Дафнах.

Тот факт, о котором уже говорилось, что между Дафнами и Навкратисом не было связи (а связь по морю, казалось, естественно должна была бы существовать) тоже, говорит в пользу нашего предположения, ибо в период существования Дафн и первоначального (до Амасиса) заселения Навкратиса милетянами Родос и Милет оказывались в двух политически враждующих лагерях.

Предоставление Амасисом всем грекам равных прав для заселения Навкратиса должно было ослабить первоначальное значение Милета. Родосские города возглавили Панэлленион.

Таким образом, навкратийский эмпорий долгое время был заселен греками разных городов, сохранявших гражданство своих полисов и живших как бы маленькими колониями со своими простатами и проксенами. Несомненно, что соперничество и острая конкуренция на рынках Навкратиса и за его пределами[855] давали себя чувствовать на каждом шагу.[856]

С другой стороны, греки Навкратиса были объединены совместной жизнью на одной территории, окруженной населением, им чуждым и по образу жизни, и по религии, и по языку, населением, которое противостояло им, как нечто монолитное, целое и враждебное. Это не обычного типа колониальная периферия, откуда греки могли приобретать рабов и где они себя с самого начала чувствовали хозяевами-победителями. Здесь они являлись лишь гостями, допущенными хозяевами страны на свою территорию с точным обозначением черты оседлости.

Все это требовало от греков, сколь бы ни были разны их желания и устремления, некоего объединения; и наличие тимухов в качестве высших должностных и административных лиц Навкратиса, может быть, вызывалось как раз этой необходимостью объединения; наличие такого рода лиц вызывалось также необходимостью иметь сношения с чиновниками царя, а может быть, и с самим царем, принимать их указания и проводить их в жизнь для всего населения города.

Эта же совместная жизнь облегчала обмен и техническим, и художественным опытом различных мастерских, а также обмен культурными традициями разных полисов.

Поэтому можно с некоторой долей уверенности предполагать, что существование навкратийского эмпория должно было в значительной мере способствовать выработки той общегреческой κοινή, которая создается в период ориентализирующего стиля.

Кроме того, большую роль начинает играть в жизни греческих полисов Египет, с которым греки теперь вступили в тесные, непосредственные сношения.

Египет был богатейшим поставщиком хлеба, льняных тканей и одежд, алебастра, стекла, натра, соли, квасцов, мазей и благовоний, а также золота, слоновой кости, шкур и т. д.[857] Возможно, что он, кроме того, был поставщиком и рабов-негров, изображения которых встречаются отныне в вазовой живописи восточной и греческой работы.[858]

Мемфис и Навкратис были двумя главнейшими центрами изготовления стекла[859] — одной из древнейших отраслей египетского ремесла. Стеклянная посуда (алабастры, амфориски, энохои), бусы, ожерелья, серьги, кольца, украшения одежды из цветного отекла в большом количестве вывозятся в Грецию. Навкратийские мастерские, изготовлявшие стекло, работали исключительно на экспорт. И если саисский период почти ничего не дал самостоятельного, творчески нового (лишь подражания в основном сосудам и украшениям XVIII династии), то в смысле массового производства он явился своего рода поворотным пунктом в истории непосредственных сношений с греческим миром.

Египетское стекло путем транзитной торговли проникает в самые отдаленные районы средиземноморской и черноморской периферии. На северо-западе вдоль берегов Роны и Саоны — на Рейн, Сену, Луару и Гаронну; на север от Черного моря, как отмечает Киза, египетское стекло проникало в районы от Ольвии до Киева.[860]

В Навкратисе греки учатся этому новому мастерству у египтян; и если Павсаний позднее говорит о голубых флаконах и пурпурных лесбосских кубках IV в. до н. э., то стекольная промышленность на о. Лесбосе (также, может быть еще в более развитых формах, на о. Родосе) берет свое начало именно в Навкратисе.

Изделия из египетского фаянса, фигурные бальзамарии, скарабеи, изделия и сосуды из алебастра получают широкое распространение у греков и вызывают многочисленные подражания. Центром изготовления этих изделий и экспортером их был Навкратис.

Для нас скарабеи являются важнейшим свидетельством раннегреческой торговли с Востоком.[861] Уже Петри обратил внимание на неегипетский характер изображений многих, в том числе и навкратийских, скарабеев; они являются изделиями людей, более знакомых с греческой вазовой живописью, чем с иероглифами.[862]

Современные исследователи считают, что родиной этих псевдоегипетских изделий был Навкратис. Самый район наибольшего распространения названных изделий (острова Эгейского моря, Южная Италия и Сицилия) свидетельствует «об исключительном положении, которое приобрел Навкратис уже в первые десятилетия своего существования в греческом торговом обмене».[863]

Особенно многочисленные находки изделий из египетского стекла, фаянса, сосудов из алебастра, египетских и псевдоегипетских скарабеев на Родосе с несомненностью свидетельствуют о тесной связи острова с Навкратисом и оживленном торговом обмене родосских городов с дельтой Нила.

Фуртвенглер в своем исследовании об античных геммах отмечал успех распространения скарабеев в греческом мире.[864] Однако из амулетов, обладающих магической силой, они превращаются в украшения, служащие часто печатями.

По-видимому, уже в навкратийской мастерской скарабеев, намечаются отклонения от традиционной египетской формы: изображение жука заменяется головой негра, барана или летящего льва.

Здесь же религиозная египетская традиция в изображении божеств в форме более или менее твердо установленных, религией замещающих их зверей уступает место или простому подражанию, или свободному творчеству в геометризированном или ориентализирующем стилях. Э. Бушор[865] считает родиной первоначальных изображений негров именно Навкратис. Именно здесь, возможно под непосредственным впечатлением первых встреч с черными людьми, вместо жука на скарабее давалась голова негра, выполненная, как показывают скарабеи, опубликованные Петри,[866] очень реалистически.

Петри отмечал полную аналогию скарабеев, найденных на Родосе, с навкратийскими.[867] Последние находки итальянских, археологов еще более подтвердили эту аналогию.

Скарабеи, найденные в погребении Камира[868] и на камирском акрополе,[869] обнаруживают большое сходство со скарабеями Навкратиса. Таковы скарабеи с изображением грифонов, сфинксов, кошки, птиц, воинов и скарабеи с растительным и геометрическим орнаментом, все — падающие на саисский период.[870]

Однако наряду с этими скарабеями имеется ряд других, египетского происхождения с иероглифами: «родственник царя», «Царь Верхнего и Нижнего Египта», «Истина в жизни», или «Воистину живущий».[871] Кроме того, налицо и группа скарабеев, не встречающаяся в Навкратисе: с надписями, подражающими египетскому иероглифическому письму, но лишенными смысла.[872]

Возможно, что производство этих скарабеев было местным, родосским: мастера подражали египетским подлинникам, не обладая нужными для этого знаниями языка.

Любопытно, что Б. А. Тураев, при рассмотрении скарабеев, найденных на о. Березани, отмечал в свое время те же характерные и для этой группы скарабеев черты: «Это были, — писал он, — скорее имитации египетских скарабеев; в одних случаях они безграмотно копировали иероглиф, в другом даже брали чисто греческие сюжеты, благодаря которым скарабеи скорее напоминают вазовую живопись, чем египетское искусство».[873]

Таким образом, скарабеи, обнаруженные в большом количестве в погребениях Камира и на камирском и линдийском акрополях, являются уже явным свидетельством оживленной связи между Родосом и Навкратисом.

Погребения Камира архаического периода также указывают на сильнейшие связи с Египтом. Особенно показательно в этом отношении одно детское погребение в большом рельефном пифосе на территории Макри Лангони. Это погребение, насчитывающее более 43-х предметов с архаической коринфской керамикой VII—VI вв. до н. э., наряду с коринфскими арибаллами, самосским лекифом и небольшими вазочками содержат алабастр и ряд фаянсовых изделий: статуэтку музыканта, играющего на двойной флейте; статуэтку мальчика на коленях с пальцем у рта; фрагмент женского бюста; статуэтку Аписа; статуэтку, напоминающую гиппопотама; статуэтки кошек; 2 статуэтки фаянсовых маленьких львов, из которых одна изображает микроскопического льва на иероглифической базе; скарабеи; 3 фаянсовых глаза; небольшой фаянсовый кувшинчик египетского типа с изображением на одной стороне летящего скарабея, а на другой — аиста.[874] Вообще в измирских архаических некрополях более 50-ти погребений заключают в себе предметы из египетского фаянса (бусы, статуэтки, скарабеи, арибаллы, алабастры, амфориски, энохои, пиксиды и другая фаянсовая посуда); погребений с алабастрами еще больше. Конечно, далеко не все фаянсовые изделия могут быть признаны несомненно египетскими; в некоторых случаях можно с уверенностью говорить о подражании египетским образцам и даже о смешении стилей (египетского, вавилонского).[875] Но сильное влияние Египта и внедрение в обиход родосцев египетских изделий и подражаний им остается несомненным.

Группа родосских скарабеев, подражающих иероглифическому письму, непосредственно сближается со скарабеями Березани. Наличие в Березани большого количества сосудов так называемого «родосско-милетского» стиля заставляет нас думать о непосредственном влиянии Родоса на распространение этих египетских и псевдоегипетских изделий в районы Причерноморья.

Наше предположение как будто бы подтверждается и находкой в Березани, на Родосе и в Навкратисе сходных между собой египетских фигурных ваз из алебастра, описанных и изданных Б. В. Фармаковским.[876] Наличие этих ваз, датируемых VI в. до н. э. (т. с. как раз периодом оживленной связи Родоса с Навкратисом), на о. Березани и на Родосе опять как будто бы скорее говорит в данном случае о Родосе, как одном из важных центров распространения египетских и навкратийских изделий в тот период. Вполне возможно, что и на путях, ведущих к Северному Причерноморью, имела место торговая борьба Родоса с Милетом.

Очень интересную иллюстрацию к сказанному дают обнаруженные на камирском акрополе итальянскими археологами в большом количестве вотивные фаянсовые статуэтки, изображающие египетских богов (более 40): Нофртум, Исида, Шу, Бес-Пта-Озирис, Бес, Хатор, Гор, Хнум, Сехмет. Некоторые из статуэток и пластинок из слоновой кости снабжены иероглифическими надписями.[877]

Находки этих статуэток на акрополе не поддаются точной датировке, однако в сопоставлении с обилием египетских изделий в погребениях эти находки приобретают определенный смысл.[878] Может быть, здесь, на камирском акрополе, существовали храм или святилище, посвященные египетским божествам.

Если уже и раньше, после раскопок Зальцмана и Билиотти, Биссинг приходил к выводу, что центрами распространения псевдоегипетских и египетских изделий по всему греческому миру были Родос и Кипр,[879] то теперь его предположение получает дальнейшее подкрепление.

О значительной роли Родоса в торговле с Египтом свидетельствует и сообщение Геродота о посылке Амасисом даров в Кирену, Самос, Спарту и на Родос.[880] Самый выбор Амасисом названных городов, конечно, не случаен. Блинкенберг в своих комментариях к линдийской храмовой хронике указывает, что дары Амасиса Кирене тесно связаны с внешней политикой саисского правителя в отношении этого города.[881] В исторической традиции Кирена была связана с событиями, возведшими Амасиса на престол.[882] Спарта получила дары как представительница пелопоннесцев и критян; Самос и Линд — как представители островитян. Если предположение Блинкенберга справедливо, то Амасис должен был сделать эти подношения вскоре после своего вступления на престол.

Тот факт, что в списке городов мы не встречаем Милета, закономерен, ибо, как кажется, внешняя политика Амасиса и превращение им Навкратиса в общегреческий эмпорий свидетельствуют о его враждебности к Милету; форпостами египетского влияния на развитие общегреческой торговли были близкие соседи и конкуренты Милета — Родос и Самос.

В дар Афине Линдийской Амасис послал 2 каменные статуи и замечательный льняной панцырь, вытканный золотом и отделанный бахромой; каждая прядь этой ткани состояла из 360 отдельных нитей, различимых для глаза.[883]

Если Самос, возглавлявшийся Поликратом, был в это время одним из сильнейших морских государств, то и Родос играл в жизни эгейского района не меньшую роль как выдвинутый к Малой Азии и сильный на море союз трех городов, возглавляющих дорийское шестиградие.[884]

В то время активная колонизационная деятельность родосских городов, и особенно Линда, направленная и на запад и на восток, выдвигала о. Родос на первый план, как один из наиболее сильных и авторитетных центров Эгейского моря. Политика родосских городов во все периоды их самостоятельного существования была направлена на расширение связей и дружбы с Египтом.

В конце VIII — начале VII вв., как устанавливают работы Т. Н. Книпович[885] и А. А. Иессена,[886] северный причерноморский хлебный рынок, ставший впоследствии на очень долгое время главным центром хлебоснабжения для Греции, еще не был открыт грекам. Только во второй половине VII в. до н. э. греческие колонисты оседают на Березани; только со второй половины VI в. возникают греческие колонии на Черноморском побережье, обеспечивая поступление в Грецию, в первую очередь, местного хлеба.

Колонизация греками Сицилии и Южной Италии вызывалась этой же необходимостью — обеспечить хлебный рынок. Потому-то роль Египта, как богатейшего поставщика зернового сырья в Грецию, в рассматриваемый период была огромной.

Близость Египта к Греции, более удобные пути сообщения с ним, чем с Сицилией, и возможность свободной торговли через Навкратис со всей страной обеспечивали регулярную доставку хлеба в эгейский и малоазийский районы. Кроме того, Египет был поставщиком льняных тканей разнообразного качества — от дешевых до очень дорогих (гобеленовых),[887] алебастра и алебастровых изделий, соли, квасцов, масла, мазей и благовоний; путем транзитной торговли Египет поставлял золото, слоновую кость, кожи, ароматические вещества и т. д.[888]

Поскольку правители саисского Египта стремились возродить политическое могущество страны, восстановить и расширить торговые пути Среднего царства и создать новую эру процветания, постольку они были заинтересованы в услугах и греческих и иудейско-финикийских наемников.

В изменившейся международной ситуации того времени они не могли игнорировать греков, захвативших в свои руки важнейшие торговые пути восточного Средиземноморья.

Внутренняя политика саисских фараонов сохраняла свой проегипетский характер. Подражание старине в искусстве, литературе и религии, возвращение к образцам среднего царства, гордость своими древностями, наличие запретов для египтян в их сношениях с греками и вообще неегиптянами, ограничение расселения греков территорией Навкратиса, — все это являлось результатом продуманной политики, позволявшей саисским правителям опираться на египетскую знать, на жречество и даже отчасти на ливийские войска.

С другой стороны, развитие военной и торговой экспансии Египта вызывало необходимость опираться на иудейско-греческие слои наемников.

Уже при Псаметихе I (654—610 гг. до н. э.) и Нехо (610—594 гг. до н. э.) греки и финикийцы набирались в армию и флот;[889] Нехо принадлежала идея восстановить канал, соединяющий Средиземное море с Красным, используя, возможно, и труд наемников. Начавшиеся работы были прекращены только из страха перед более высоким уровнем Красного моря и, таким образом, из страха перед возможностью затопления Дельты. Нехо же была организована и морская экспедиция вокруг Африки. Эти попытки Нехо были направлены на установление непосредственной торговой связи с Индией, от чего последующие фараоны были вынуждены отказаться.

Для сбыта своей продукции и для получения нужного сырья Египту было необходимо выйти на международный торговый рынок. На востоке и юге он был закрыт. Оставались греки и финикийцы.

Для политики XXVI династии показательно отношение к иудейской военной колонии Элефантине, основанной при Псаметихе I, во время войны с Ассирией за бывшие сирийские владения.[890] После Псаметиха массовое привлечение иудейских наемников вошло в традицию.[891]

Иудейской колонии в Элефантине была предоставлена свобода исповедования своей религии и право постройки своего храма; таким образом, иудеи представляли собой довольно замкнутую военно-культовую земледельческую общину. Сказанное бросает некоторый свет и на положение греческих наемников, которым также была предоставлена полная возможность справлять свои культы и сохранять свою самобытность.

Вероятно, набор наемников среди греков, карийцев и ликийцев составлял особую статью дохода греческих городов и давал организаторам этого набора определенную прибыль. Наличие родосцев в эфиопском походе Псаметиха II, наличие родосцев в военном поселении Дафнах, значительная их роль в жизни Навкратиса, — все это свидетельствует о том, что в поставке наемников в Египте Родос играл важную роль.

Наемники владели в Египте землей; тем самым поставка наемников принимала форму обычной в то время аграрной колонизации; однако эта колонизация безземельных и малоземельных греческих слоев в Египет сразу же открывала для родосцев возможности торгового обмена. Ибо здесь города-метрополии имели дело не с разрозненными племенами сикулов и сиканов, не с горными ливийскими племенами, но с могущественным государством, ранее недоступным, а теперь открывшим свои богатства предприимчивости греческих купцов.

«Египет, — пишет Холл, — был слишком слаб, чтобы защищаться против азиатского врага иначе, чем подкупами и иноземной силой».[892]

Поскольку Милет, придерживаясь антилидийской ориентации, вступил в антиегипетскую коалицию, то совершенно естественно, что Милет не мог поставлять в Египет ни наемников, ни вооружения их. Кроме того, распространение египетского текстиля было не в интересах Милета с его высокоразвитой для того времени текстильной промышленностью.

Остров Родос, родина тельхинов, был с древнейших времен одним из центров металлообработки. Большое количество бронзы в погребениях Ялиса заставляет предполагать, что роль последнего в этом производстве была очень значительной. Как показывают находки в Дафнах, где обнаружено много остатков металлического вооружения наемников, египтяне рано должны были оценить силу греческого воина — гоплита, закованного в медь и вооруженного железным оружием.

До греков железо в Египте (главным образом, метеоритного происхождения), известное еще с додинастических времен, было предметом роскоши и употреблялось на амулеты, украшения и предметы культового обихода.[893] Только в период Нового царства, после войн Тутмосиса III, впервые появляется в Египте привозное железо. Начиная с XVIII династии, железные изделия, правда, не слишком часто, появляются в погребениях фараонов. В погребениях Тутанхамона обнаружены — тяжелый железный кинжал и 2 больших амулета; известны для более позднего времени находки железных изделий: серпа, браслета, булавок, иглы и нескольких ножей.[894] В период Нового царства появляется и специальный термин, обозначающий железо, сделанное человеческими руками (bi3-ni-pt) в отличие от прежнего обозначения железа метеоритного происхождения (bi3).

Однако мы не можем согласиться с Вейнрейтом, что, начиная с Нового царства, Египет вступает в период железного века и что на основании этих скудных и разрозненных находок можно сделать вывод, что железо распространялось совершенно свободно.[895]

Гораздо осторожнее и правильнее вывод И. М. Лурье о том, что с Нового царства железо (по-видимому, привозное) изредка применялось и не для украшений. Ничтожное применение железа объясняется, как указывает проф. Лурье, техническим несовершенством египетских плавильных печей, «которые при плохом топливе (кустарник и сушеный навоз) не позволяли довести нагрев до нужной температуры — 1150°».[896] Таким образом, о применении железной техники в военном деле не приходится говорить вплоть до эллинизма.

В литературе последнего времени есть тенденция считать, что египетская бронза имела очень высокую твердость, не уступающую даже твердости современной стали.[897] Однако наблюдения ученых, производивших опыты в лаборатории Бельгийского музея над хирургическим ножом и резцом для обработки камня, не могут явиться материалом, позволяющим сделать обобщение о высокой твердости бронзового вооружения египетских войск.

Во-первых, датировка названных предметов остается пока неизвестной; во-вторых, если бы даже предметы относились не к эллинизму, а к более раннему периоду, то и тогда было бы недостаточно данных для такого широкого обобщения. Оба исследованных предмета имели специальное назначение; цементация одного из них и прибавление берилла к другому требовали дополнительных издержек: в одном случае — это издержки времени и квалифицированной рабочей силы, в другом случае — это издержки и материальные.

Несомненно, что при массовом производстве для нужд египетской армии и те и другие издержки были невозможными. С одной стороны, они вызвали бы сильное повышение цен на оружие, с другой — очень бы замедлилось производство вооружения. В лучшем случае подобные изделия могли бы служить для вооружения знати, а не рядовых воинов. Поэтому общераспространенное мнение о преимуществах вооружения греческих наемников-гоплитов перед ливийскими войсками египтян остается, как нам кажется, в силе. В Новом царстве появляется, правда, и кожаный панцырь, обшитый бронзовыми пластинками для защиты тела. Но такой панцырь также был «чрезвычайно дорогим вооружением»[898] и был доступен только представителям египетской знати.[899]

Превосходство греческого железного вооружения «закованных в медь» гоплитов ощущалось и греками: сознание греческого превосходства отражено и в гомеровском описании пиратского набега в Дельту; оно выступает и позже в изобразительном искусстве Ионии VI в. до н. э. Достаточно указать на появление ранней карикатуры на древневосточные изображения. Таково изображение борьбы Геракла с египтянами на знаменитой чаше Бусириса VI в. до н. э., где огромный загорелый Геракл убивает сразу 10 маленьких египтян. Это — пародия на египетские изображения подвигов фараона[900] и одновременно — демонстрация физического превосходства греков в образе популярнейшего народного греческого героя — Геракла (рис. 29).

Таким образом, Египет нуждался в Родосе как поставщике наемников; родосские города нуждались в дружбе с Египтом. Наличие Врулии обеспечивало родосским городам прямую и быструю связь с дельтой Нила. Политика всех родосских городов в этом отношении была единой, но, может быть, наиболее активную деятельность развивал Линд, на территории которого возникла Врулия, и Камир, в саисских по времени погребениях которого была обнаружена посуда из египетского фаянса с картушами, несущими имена Тутмосиса III, Рамсеса, Априеса и скарабей с картушем строителя пирамид — Хуфу. Раскопки итальянских археологов еще нагляднее свидетельствуют о теснейшей связи Камира с Навкратисом. Это позволяет предположить, что главным экспортером навкратийских скарабеев в Грецию был Камир.

Рис. 29. Ваза Бусириса.

Не случайно, что в период влияния минойско-микенской культуры Родос находился в тесном общении с Египтом Рамессидов; после бурного и темного периода, сопровождавшегося падением Микен и передвижением племен в Эгейском море, вновь растущие города дорийского Родоса возобновили свои сношения с Египтом Псаметиха, Априеса и Амасиса. Эта тесная связь, прерванная персидским завоеванием, греко-персидскими войнами, Пелопоннесской войной, вновь была возобновлена при первой же возможности и стала основой внешней экономической политики эллинистического Родоса.

Вопреки мнению Блинкенберга о полной разобщенности трех родосских центров до синойкизма, мы считаем, что эта, если так можно сказать, «египетская» политика родосцев как раз свидетельствует о полном единстве внешней политики всех трех родосских центров — Линда, Камира и Ялиса. По нашему мнению, такое единство политики родосцев позволило, например, Геродоту при перечислении участников навкратийского эллениона, обозначить все три города одним именем острова «Родос».

Легенда о брате Египта Данае, основателе храма Афины Линдийской, разработанная на Родосе (не позже VII в. до н. э.) на базе родосско-египетских связей, явно свидетельствует о том, какое важное значение имел Египет для Родоса уже в этот ранний исторический период.

По легенде, Данай (по некоторым другим вариантам — его дочери), прибывший на Родос из Египта и гостеприимно принятый родосцами, основал самое древнее и самое знаменитое на острове святилище — святилище Афины на акрополе Линда, которым гордились и которое чтили жители всех родосских городов.[901]

Легенда о Данае, истоки которой, вероятно, уходят еще в микенский период, относит к седой древности — вплоть до Троянской войны и Тлеполема — не только дружбу Египта с Родосом, но и родство их друг с другом. Тлеполем, ойкист родосских городов, становился при этом лишь продолжателем дела Даная, и все три города Родоса оказывались обязанными своими именами трем дочерям Даная.[902]

Воскрешение, разработка и популяризация этой легенды имели определенную цель — увековечить необходимую для Родоса экономическую связь с Египтом в традиции: два брата, Египет и Данай, связанные кровным родством, обязывают к соблюдению постоянной дружбы страну Египет и Родос, рожденный к жизни Данаем и его тремя дочерьми — Линдой, Камирой и Ялисией.[903]

5. Ликия и Фаселида

На юго-западном побережье Малой Азии, к востоку от о. Родоса и в непосредственной близости к нему раскинулась Ликия, страна, овеянная легендами с гомеровских времен. Впервые с ликийцами мы встречаемся в «Илиаде», где они выступают союзниками Трои; их вождями были Главк и Сарпедон.[904] Геродот считал ликийцев племенем, родственным критянам,[905] и Сарпедон, по преданию, был братом Миноса, выселившимся в Ликию с Крита.

Ликийцев считали строителями киклопических построек Микен и Тиринфа в Арголиде.[906] С ликийцами же связывается предание о Беллерофонте, по имени которого назывались и отдельные демы в районе Ксанфа; там же помещали и его могилу. Существует мнение, что именно в микенскую Арголиду, в территорию которой входил и Коринф, миф о Беллерофонте (еще без связи с Пегасом) был занесен из Ликии.[907]

Предание о Химере, по-видимому, тоже связано с Ликией;[908] в Ликии была родина и Телефа.[909] В Ликии же распространен был и малоазийский культ Аполлона,[910] рожденного, вместе с сестрой Артемидой, матерью Латоной. Это, пожалуй, единственный бог на Олимпе, вошедший в число 12-ти богов, как сын женщины, ибо отцовство Зевса — элемент более поздний и второстепенный.[911] Имя Латоны мы встречаем почти на всех ликийских гробницах, где она призывается карать нарушителей покоя могил.

Древний оракул Аполлона в Патаре, действовавший лишь зимой (летом, по преданию, Аполлон удалялся на Делос), может быть, был не менее древним, чем делосский, который догреческого происхождения.[912]

Таким образом в древнейшие времена Ликия была тесно связана с микенской Грецией.

Однако, со времен дорийского переселения и в период малоазийской колонизации греков Ликия оставалась, в значительной мере в силу своих географических особенностей, труднодоступной и малоизвестной грекам страной.

Территория Ликии представляла собой соединение высоких и труднопроходимых горных хребтов с большими плодородными долинами. Древнейшими центрами ее культуры являлись, по-видимому, три долины, отделенные друг от друга горами. На востоке — долина Ксанфа, простирающаяся с севера на юг; на западе — долина Лимира, расположенная параллельно долине Ксанфа, и на юге — долина Мироса, реки, текущей с востока на запад. Высокое плато Эль-Мали на северо-западе Ликии, отделенное от ее восточных районов крутыми горными кряжами, по-видимому, лишь позднее стало также одним из центров, заселенных ликийскими племенами.

Не только внутри страны Ликия была разделена горами на отдельные, изолированные друг от друга районы. И с запада и с востока горы отгораживали ее от моря: на западе от ликийского Тельмесса до Пидн тянулись два горных, как бы продолжающих друг друга хребта, Краг и Антикраг; на востоке — Солимский хребет, с вершинами, достигающими 2400 м над ур. м., тянется от Адалин и Термесса на севере вплоть до Хелидонского мыса на юге. У подножия высочайшей вершины этого хребта Солима и была расположена, прижавшись к морю, древняя родосская колония Фаселида. На западном побережье Ликии только Термесс и Кармилесс обладали гаванями, удобными для стоянки кораблей. Остальной берег представлял из себя круто обрывавшийся в море острыми скалами хребет Крага. Южное побережье было также обрывистым и скалистым; его теснила горная терраса, вышиной до 1000 м, круто спадающая в море. Отдельные якорные стоянки были слишком малы и ненадежны для пристанища древних кораблей. Единственными убежищами для них в этом районе были гавани, образуемые о. Мегисте — родосским владением, откуда, вплоть до последнего времени, греческие купцы отправляли лес в Сирию и Египет.[913] Гавани этого острова и лежащих восточнее городов Аперлы и Кианеи были наиболее крупными гаванями юга.

На западе, до основания Адалин, наиболее посещаемым портом была Фаселида; она обладала тремя небольшими, но хорошо защищенными гаванями и была стоянкой на пути из Финикии и Сирии в Грецию.[914] Горы Солима не давали ей возможности расширить свою территорию. Две вершины Гуллик-Богаз и Чибук-Богаз, образовывали непроходимый барьер на западе и на севере. Недалеко от Фаселиды в горах Солима выходил вулканический, постоянно действующий огонь, который, может быть, и породил ликийское предание о Химере.[915]

Таким образом, берега Ликии не изобиловали удобными гаванями, подобно Ионийскому побережью Малой Азии. Кроме того, ни одна из больших долин Ликии не выходила к морю и не сообщалась с гаванями; потому-то судоходство и морская торговля не могли стать здесь преобладающими факторами деловой жизни.

Климатическое своеобразие Ликии заключалось в чередовании долин и гор, в соединении на небольшом отрезке земли альпийской прохлады и субтропического зноя. Так, например, в нижней части долины реки Ксанфа февраль был месяцем расцвета весны, а в районе Ак-Дага и в верхней долине Ксанфа в феврале была глубокая зима, сопровождавшаяся снеговыми заносами; одновременно, в устье Ксанфа, в районе Патары, было уже жарко.[916]

От других районов Малой Азии Ликия также была отделена труднопроходимыми горными реками и хребтами. От Карии, и тем самым от западного побережья Малой Азия, Ликия отделялась стремительным течением Инда, низвергающегося с вершин в провалы торных отрогов; от Памфилии Ликию отделяло верхнее течение бурного Алагир-чая и Чандар-чая с обступающими их горными массивами. По восточному побережью Ликии из Адалин в Фаселиду вела лишь узкая тропа, проходимая только в тихую безветренную попаду; по этой тропе некогда совершил свой знаменитый переход Александр Македонский.

Ко внутренним границам Фригии и Писидии вели узкие горные тропы, по которым могли проходить лишь привыкшие к горным переходам и хорошо знакомые с местностью люди.

Основное население Ликии занималось земледелием и скотоводством. Зимой оно жило в долинах, летом уходило в горы.

Кроме зерна и скота, страна была богата лесом; Плиний упоминает о знаменитых ликийских кедрах, елях и платанах.[917] В изобилии имелись шафран и вино.

Обращенная к Родосу, Кипру и Криту Ликия была в исторические периоды связана с основным греческим миром лишь очень поверхностно.

Некогда район Эгейского моря, при посредстве Крита, был широко открыт Востоку. Несомненно, что ликийцы, так же как карийцы, лелеги, лидяне и другие родственные между собою племена, образовывали единый до некоторой степени этнический слой. Словарь Сундваля наглядно иллюстрирует несомненное языковое родство населения Лидии, Карии, Ликии, Памфилии, Писидии, Исаврии, Ликаонии и Киликии. Идущие восточные влияния от Двуречья и хеттов, через Фригию и Ликию, от Египта, через Сирию и Ликию, через Крит и Кипр скрещивались в бассейне Эгейского моря. Ахейская культура не прерывала связей с Востоком. Арголида впустила критский и малоазийский Восток в свои дворцы, в роспись фресок, в искусство ювелиров и в роспись микенских сосудов. Если уже на Крите восточные элементы были представлены в своеобразной форме («европейский Восток» по терминологии Грозного), то в Арголиде шла дальнейшая переработка их, применительно к требованиям и вкусам ахейской знати.

Позже вторжение дорийцев и распространение греческой культуры прервало эту общую линию развития. В главенствующих центрах Арголиды, и в первую очередь в Микенах, оказалась побежденной верхушка завоевателей-ахейцев; в районе Эгейского моря процесс вторжения совершался медленнее, но и здесь обнаруживаются слои населения, для которых характерна примитивная геометрическая керамика, находящаяся в родстве с более развитым геометрическим искусством греков.

В этот период история Ликии обособляется от истории Эгейского района и Балканского полуострова. Отгороженные крутыми горами, малодоступными извне, ликийцы не впустили греков внутрь своей страны.

Довольно распространенное в науке представление о ранней эллинизации Малой Азии — сильно преувеличено. Уже Стржиговский более 40 лет тому назад выступил с резкой критикой этой теории.[918] На основании большого привлеченного им материала малоазийских архитектурных памятников можно считать доказанным, что еще в конце V в. до н. э. районы греческой и смешанной культуры отступали на второй план перед территориями, заселенными негреческим населением, управлявшимся негреческими или полугреческими правителями. Несмотря на раннее внедрение греческого элемента, Малая Азия в целом так же мало могла считаться греческой, как и остальной древний Восток: «Греческое влияние, — пишет Стржиговский, — сказывалось лишь на западной прибрежной полосе Малой Азии; в центральной части, судя по памятникам, о нем не может быть речи. Мы могли бы разделить Малую Азию на две зоны — центральную, идущую рука об руку с Арменией и северной Сирией, и береговую полосу, которая в эллинистический период стала полностью греческой».

О ранней греческой колонизации в Малую Азию сохранились крайне недостоверные сведения, главным образом искусственные генеалогии и топонимические легенды;[919] тем не менее некоторые данные свидетельствуют о том, что заселение береговой малоазийской полосы было длительным процессом, сопровождавшимся борьбой колонистов с местным населением. Туземцы были отчасти вытеснены, отчасти уничтожены или превращены в рабов. В отдельных случаях должно было происходить и смешение населения отдельных прибрежных районов северной Малой Азии с туземцами, охваченными ранее крито-микенской культурой.[920] Там, где плодородные долины рек сообщались с морем, проникновение в страну для греков, конечно, было облегчено; иначе обстояло в Ликии.

Враждебность ликийских племен по отношению к грекам выступает отчетливо уже в «Илиаде», где Сарпедон и Главк, возглавившие ликийское войско, были ведущими союзниками троянцев в борьбе с ахейцами.

Мифический вождь дорийских колонистов на Родосе Тлеполем вступает в единоборство с царем Ликии Сарпедоном.[921] Уже древние комментаторы отмечали здесь следы старой вражды родосцев с ликийцами. Характерна и речь Тлеполема, обращенная к Сарпедону:

В этой речи, полной насмешек, ясно выступает желание унизить ликийского героя, сына Зевса. Интересно и примечание схолиаста: «Говорят, что всегда ликийцы враждовали с родосцами».[922]

Сопротивление ликийцев грекам было облегчено трудным доступом в их страну, закрытую от моря нагромождениями скал. В сердце страны греки долго не могли проникнуть, и ликийские племена продолжали здесь жить согласно старым обычаям.

Древность этих племен и надолго сохранившийся консервативный уклад их жизни подтверждаются и сообщением Геродота о сохранении у ликийцев матриархата.

Геродот[923] сообщает, что ликийцы, происходящие с Крита, при Сарпедоне назывались «термилами», а позже по Лику, сыну Пандиона, были названы «ликийцами». «Их обычаи частично критские, частично карийские. Они имеют лишь один удивительный обычай, не свойственный никаким другим народам: называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-либо спросит соседа — кто он, то он называет свой род по материнской стороне и перечисляет матерей матери. И если женщина-гражданка (γυνη αστή) соединилась с рабом, то дети считаются благородными, если же мужчина-гражданин, хотя бы и знатнейший среди них, возьмет чужеземку или наложницу, то дети не имеют гражданских прав».

Термин αστή употреблялся применительно к женщине-гражданке, предки которой уже в течение многих поколений жили в городе и пользовались гражданскими правами, т. е. применительно к женщине из благородного и почетного в данном полисе рода.[924]

Фрагмент Николая Дамасского подчеркивает те же черты ликийского матернитета:[925] «Ликийцы чтут женщин более, чем мужчин, называются по матери и оставляют наследство дочерям, а не сыновьям».[926]

Однако этим совершенно недвусмысленным указаниям на наличие материнского права в Ликии как будто бы противоречат ликийские надписи IV—III вв. до н. э.[927]

Как уже отмечалось в науке, ликийские собственные имена в подавляющем большинстве случаев следуют патриархальной традиции — наименованиям по отцу. Калинка, издавший ликийские надписи, еще более категорически утверждал, что в надписях он не нашел подтверждений свидетельству Геродота.[928] Выход из этого затруднения Треубер пытался найти в том, что все дошедшие до нас ликийские надписи относятся к более позднему периоду и потому отражают уже другой период общественного развития.[929] Одновременно сам же Треубер обратил внимание на то, что у Геродота, как бы в противоречие к его сообщению о ликийском матернитете, вождь ксанфян Киберниск назван сыном Сика, т. е. по имени отца.[930]

Таким образом, создается затруднительное положение: нет оснований заподозрить Геродота в лживости его сообщений, но нет и материала для подтверждения его слов.

У Гомера, как уже указывалось, предводителем ликийцев был Сарпедон; Главк занимал по отношению к Сарпедону подчиненное положение. Как уже отмечалось в литературе, Сарпедон стал главой ликийцев по материнской линии наследства: он был сыном дочери Беллерофонта, женатого на ликиянке, дочери ликийского царя,[931] в то время как Главк происходил от сына Беллерофонта.[932]

Геродот, кроме сообщений о матернитете, рассказывает также о том, что современные ему ликийцы, «утверждающие, что они из числа ксанфян», на самом деле, — пришельцы, кроме 80-ти семейств; эти 80 семейств в то время случайно находились вне родины и таким образом остались в живых.[933] Таким образом, есть основание предполагать, что там, где Геродот говорит о ликийцах и их обычаях, он прежде всего говорит не о пришедших после разгрома Гарпага чужеземцах, но о потомках 80-ти семейств подлинных ликийцев.

В ликийских надписях почетное положение ликийской женщины не вызывает сомнений. В ряде случаев жена сама сооружает гробницу и высекает на ней надпись для себя, для живущего с нею мужа и своих детей.[934] Нам кажется, что в тех случаях, когда заботу о месте вечного погребения берет на себя не муж, но жена, не жена входит в дом мужа, но муж в дом жены.

В одной из надписей[935] свекор допускает жену своего сына покоиться в гробнице при том условии, если она не расторгнет своего брака с его сыном. Следовательно, женщина в Ликии могла оставлять мужа по собственному желанию.

В некоторых случаях гробница сооружается для брата матери;[936] в числе лиц, которым разрешено покоиться в гробнице, мы находим наряду с женой и сестру жены,[937] мать жены,[938] мать мужа и мужа дочери,[939] молочную сестру жены вместе с ее мужем,[940] детей жены[941] и т. д.

В одной надписи на ликийском языке гробница сооружена для брата матери и перечислены, по-видимому, предки по материнской линии.[942] В другом случае некий Порпак, посвящая Аполлону статую, упоминает сначала имя своего отца Θρύφις и затем дядю по матери, Пуриматеса; он сообщает далее имя жены (по-видимому, армянки), Тисевсембры, и затем имя ее дяди по матери, гражданина Прианобада из дема Тлои.[943]

Порпак и его жена перечислением материнского рода стараются подчеркнуть свои права на ликийское гражданство, поскольку, по свидетельству Геродота, гражданские права наследовались по линии материнского родства.

Имя матери в надписях нередко встречается после упоминания имени отца.

В некоторых случаях мы и вообще встречаем при определении родства лишь имя матери.[944]

Очень интересна одна из надписей Кадианды, в которой дан список должностных лиц — булевтов и демотов Сидимы. Все имена, за исключением трех, патронимические. Одновременно, однако, среди имен других булевтов с обычным обозначением отца находится и Никета, сын Парфены; среди демотов — Никета,[945] сын Лаллы, и Евтих — «сын неизвестного отца».

Любопытно, что в одной и той же надписи мы встречаем три формы наименования: по матери (2 случая), по отцу (большинство) и — «сын неизвестного отца».

Браунштейн справедливо критикует мнение Хегардта, что имя матери объясняется здесь просто неустановленностью отца (πατρος αδήλου). Он указывает на то, что, если не установлен отец, то сын может именоваться по матери, и видит в этом выражении явное свидетельство торжества патриархата.[946]

Нам кажется, что на основании этой интересной надписи можно сделать несколько общих выводов:

1. Подавляющее большинство патронимических имен говорит о распространенности патернитета.

2. Однако два случая, когда булевт и демот называются по матери, указывают на наличие в отдельных родах или семьях устойчивых матриархальных традиций. Родство по матери, когда мать принадлежит к числу знатных женщин гражданского коллектива (ср. геродотовское γυνη αστή), ни в коем случае не ущемляло гражданских прав, но могло, в значительной мере, служить знаком отличия среди остальных членов гражданской общины, именующихся по отцу.

3. Обозначение πατρός αδήλου обозначало как раз развитие патриархальных отношений и норм. Несомненно, что мать этого Евтиха была гражданкой, ибо иначе Евтих не имел бы гражданских прав. Однако мать его не принадлежала, по-видимому, к числу тех знатнейших женщин Сидимы, родство с которыми составляло бы гордость и славу ее сыновей. Отец Евтиха мог быть и действительно неизвестным, либо мог принадлежать к низкой общественной прослойке. Вполне возможно, что это выражение подчеркивало внебрачное происхождение ребенка, его незаконнорожденность;[947] однако это — лишнее доказательство того, что гражданские права Евтих унаследовал от матери; тем не менее имя матери не упомянуто. Самое стремление дать патронимическое обозначение и в этом случае, может быть, свидетельствует о том, что обычай называться по отцу все более распространялся тогда, когда родовые традиции наследования по матери в тех или иных семейных общинах не были слишком устойчивы. Некоторый свет на затронутый вопрос проливает гортинское право. На о. Крите дети от брака гражданки и раба были гражданами, если раб переходил на жительство в дом жены; если же свободная женщина уходила к рабу, то дети становились рабами.[948] Следовательно, условия наследования гражданских прав в Гортине и Ликии очень схожи.

И в Ликии, по-видимому, матернитет сохранялся прежде всего там, где муж входил в дом жены. Интересно отметить, что в надгробных ливийских надписях встречается и двойная система счета родства. Так, в надписи из Ксанфа значится, что строитель гробницы соорудил верхнее помещение погребения для своей жены и mêñneteidehe esedeñnevi, а нижнюю камеру — для своего собственного дома.

Торн предполагал, что слова mêñneteidehe esedeñnevi, следующие непосредственно за словами «для своей жены», обозначают тесно связанных с его женой родственников жены, т. е. прежде всего ее отца, ее братьев и сестер. Поэтому он переводил: для своей жены и для потомства Meñne Teidehe (имя отца жены).[949]

Таким образом, погребение разделяется на две камеры: в верхней находится жена с ее родственниками (матернитет), в нижней — муж со своим потомством; перед нами два счета родства.

Ликийская терминология родства была очень богатой и тщательно разработанной; к сожалению, она — наиболее труднодоступна для понимания, и ею мы пока не можем с уверенностью пользоваться.

Из отдельных попыток, сделанных в данном направлении, укажу лишь на утверждение Имберта, что в Ликии существовал термин для обозначения наличной семьи, как единого целого, включающий всех живых в данное время членов этого семейного коллектива — prñnazi;[950] кроме того, термин Χηηα в понятии γένος, род, причем, по утверждению Томсена, χηηα одновременно является синонимом «матери», и, может быть, по предположению того же Томсена, esedeñnevi обозначало семью по женской линии.[951]

Родоначальница — мать обеспечивала физическим актом рождения процветание своего рода; ее дочери гарантировали продолжение этого рода, в то время как сыновья и братья принадлежали к роду лишь персонально, не обеспечивая его процветания.[952]

Так обстояло дело при матрилинейном счете родства. Но в Ликии, как указывалось, налицо две системы счета, характерные для переходных периодов от матриархата к патриархату.

Из Ликии до нас дошла большая генеалогическая надпись, содержавшая более 300 строк (до нас дошло в трех фрагментах 230 строк).[953] Это надпись на святилище в честь предков, в котором были собраны саркофаги, урны и кенотафы различных предков Флавиллы из Эноанды.

Вводные строки надписи гласят: «Лик(иния) Г(ая) Лик(иния) Фоантина, дочь Флавилла из Эноанды, построила это святилище, в которое поместила соматотеки родителей ее и предков». Далее следуют обычные для ливийских надписей запрещения помещать кого-либо постороннего в данное святилище и угроза уплаты высокого штрафа в случае нарушения покоя мертвых.[954]

Верхняя строка надписи, начертанная более крупными буквами, представляет заголовок: «Установленная[955] генеалогия Ликинии Флавиллы и Флавиана Диогена, сородича ее из Эноанды».

Остальные столбцы посвящены родословной Флавиллы и Диогена, восходящей к далекому женскому предку — к жене третьего Троконда.[956]

В этой родословной прежде всего бросаются в глаза внутриродовые браки: дети братьев вступают друг с другом в брачный союз; таковы браки Татион с Ликинием Фоантом; браки детей двух братьев — Ликиния Фоанта и Ликиния Мусея: сын первого — Ликиний Максим женится на дочери второго — Ликинии Максиме, и дочь первого Флавилла выходит замуж за сына второго — Ликиния Фронтона; далее — сын Ликиния Фронтона женится на дочери брата своего отца — Ликинии Максиме.

Такие брачные союзы возможны только тогда, когда братья принадлежат к разным (женским) родам; поэтому браки детей братьев являются не внутриродовыми, но межродовыми (экзогамными) браками.[957]

Материнский счет родства в генеалогии Флавиллы и Диогена подтверждается наличием семейно-родовых общин, возглавляемых женщинами. Так, от второго брака Ликинии Максимы с Юлием Антониной (не родственником ее) родившаяся дочь Юлия Лисимаха входит в род Ликинии и продолжает его в своем потомстве от брака с Клавдием Дриантином. В свою очередь дочь Лисимахи, Клавдия Елена, остается тоже в роде матери и продолжает родовую линию через свою дочь Клавдию Юлию Проклу. Также и женщина, носившая имя Ликиния Гэ, она же и Ликия, дочь Ликиния Лонга, оставаясь, несмотря на два брака, в роду матери, сама является родоначальницей для следующих поколений детей. И Флавий Диоген входит в одну родовую генеалогическую линию родства с Флавиллой вследствие принадлежности к роду матери, Флавии Ликии.

Однако наряду с явно выраженным счетом родства по материнской линии, в этой же генеалогической таблице сосуществует с матернитетом счет родства и по мужской линии. Так мы имеем генеалогию: Троконд третий — Ликиний Мусей (жена — Аммия) — Ликиний Мусей второй (жена — Ликиния Книла...ра) — Ликиний Лонг (первая жена — Маркия Ликия, вторая — Элия Ликиния Лонгилла). Таким образом, дети Ликиния Лонга от его двух браков входят в тот же род, что и дети его сестры Ликинии Максимы; таким образом, дети брата и дети сестры включены в единую родословную Флавиллы.

Род в целом возглавляет женщина-родоначальница, упоминаемая в первой строке первого столбца генеалогии. Имя этой женщины, по-видимому, довольно пышное, к сожаленью, не дошло полностью; ее муж Троконд третий входит в род по линии жены, сам не являясь родоначальником.

Поскольку в надписи имеются большие лакуны, то не всегда с уверенностью можно проследить, где в начале следующих генеалогий стоит женщина и где — мужчина. Однако несомненно, что в данном роду и мужчина и женщина равным образом могли давать продолжение своему роду; а это могло иметь место, по нашему мнению, в том случае, когда мужчина данного рода брал жену к себе в дом, а женщины рода брали в дом мужей, если последние стояли вне данного рода.

Двойная система счета родства в ликийской генеалогии Флавиллы находит себе этнографические параллели. Д. А. Ольдерогге в интересной статье, посвященной вопросу происхождения отцовского рода, приводит ряд примеров подобной же ройной системы счета родства у первобытных племен. Так, у гереро, племени, обитающего в юго-западной части Африки, существует двойной счет родства, т. е. две системы, и материнский, и отцовский род сосуществуют рядом»;[958] у юго-восточных банту в случае покупки жены мужем счет родства по линии мужа; если же муж беден и не в состоянии уплатить за жену выкуп, счет родства идет по линии матери.[959]

В нашей надписи перекрестные кузенные браки и право женщины на оставление потомства в своем роде — свидетельствуют о материнском счете родства.

Перекрестные кузенные браки, кроме того, являются несомненным пережитком некогда бывших групповых браков класса братьев и класса сестер, характерных для определенной стадии матриархата. С другой стороны, и мужские предки Флавиллы оставляют своих детей от брака с женщиной, стоящей вне данного рода, в своем роде, а не в роде жены.

Объяснение мы видим в том, что в богатых, консервативных и влиятельных родовых объединениях ликийской знати и женские и мужские представители данного знатного рода жили совместно, и в тех случаях, когда браки совершались вне данного рода, мужья и жены входили в данную родовую организацию.

Когда жена входила в дом мужа, она теряла свои матриархальные права. Это тоже убедительно доказывается генеалогией Флавиллы, в которой жены и мужья, пришедшие со стороны, не имеют права на своих детей.

Если бы не было этой, в высшей степени интересной генеалогии, у нас могло бы создаться впечатление о полном господстве здесь патриархальных отношений. Если мы, например, знакомились бы с этим родом по сохранившейся надписи, чествующей Ликиния Фронтона и его жену Ликинию Флавиллу, то не могли бы даже заподозрить наличия матриархальных черт, имеющихся в данном роде.[960]

Перед нами, судя и по данным генеалогии и по другим сохранившимся надписям в честь отдельных представителей этого рода, занимавших руководящие жреческие и государственные посты и бывших крупными богачами, — представители старинной ликийской знати; это один из самых влиятельных, если не самый влиятельный род в Эноанде. Может быть, именно такую знать и имел в виду Геродот, говоря об исконных 80 ликийских домах, подлинных представителях древних ликийцев.

В дополнение к вышеизложенной родословной Флавиллы необходимо еще упомянуть об одной греческой надписи на саркофаге из Ликии: данный саркофаг был сооружен Титом Аврелием Трокондадом для себя, своей жены и дочери Тихарути, для мужа Тихарути, Кондиона, и их детей. Иначе говоря, муж Тихарути — Кондион, по-видимому, вошел в дом жены, т. е. в ее род, и потомство Тихарути закреплялось, таким образом, за ее родом, а не за родом мужа.[961]

В другом случае мы читаем, что некий Гермакт, сын Сарпедона, внук Гермакта, Аперлит из города Исинды соорудил гробницу: «себе и тем, кому сам предоставит, своей жене Семибридасе дочери Гермократа, внучке Гермакта и детям, и детям детей, и еще детям этих детей, и женам их, и мужьям. Другому же никому», и т. д.[962]

Фактически здесь мы видим ту же самую картину, что и в родословной Флавиллы. Муж и жена (вероятнее всего — двоюродные брат и сестра), их дети, внуки и правнуки как мужчины, так и женщины будут покоиться здесь вместе с их женами и мужьями.

Таким образом, и женское и мужское потомство Гермакта и Семибридасы останется в одном семейно-родовом коллективе: и сыновья их, и дочери, и внуки, и внучки должны взять мужей и жен к себе в дом и закрепить за собой право на потомство в данном роду.

Другая надпись включает в число имеющих право на совместное погребение, кроме мужа и жены, детей и потомков их, также зятя и родителей жены,[963] т. е. строитель гробницы входит в род жены, а не жена входит в род мужа.

Однако это не было общим правилом для всех ликийских семей, которые, в большинстве случаев, имели уже только одну патриархальную форму счета родства. На это указывают другие формулировки надгробных памятников, в которых дочери специальной оговоркой исключаются из числа лиц, имеющих право на родовое погребение в семье отца (ср. «и детям мужского пола»).[964]

Напомним при этом, что в изложении Геродота мы также встречаемся с двумя формами счета наследования: в одном случае Геродот утверждает, что ликийцы назывались именем матери, в другом случае он дает имя ликийца с обозначением имени его отца.

Этот факт, вызывавший много недоумений, с нашей точки зрения вполне естествен и закономерен.

В Ликии уже и во времена Геродота не было матриархата, и большая часть ликийцев жила моногамными семьями с преобладающим отцовским правом. Но в отдельных родах исконной ликийской землевладельческой знати были консервированы элементы матернитета в целях, может быть, в первую очередь экономических: ни сын, ни дочь не выходят из данного рода и, таким образом, сохраняют богатство рода как единого экономического целого. Первоначально этим целям служили внутриродовые браки двоюродных братьев и сестер; позже это было распространено и на всех входящих извне путем брака в данный род.

Таким образом, за женским потомством данного рода сохранялась привилегии передачи детям наследственных прав своего рода. В дальнейшем процессе развития патриархальных отношений эти пережитки матриархата в среде ликийской знати были законсервированы как определенная политическая привилегия, как признак особой древности и знатности данного рода. Тем самым матрилинейный счет родства₎ присвоенный только определенным кругам женщин, стал служить демаркационной линией между исконной знатью и демосом, из которого позже выделилась знать патриархального типа.

Нам кажется, что указание Геродота на наличие в Ликии 80 исконных ликийских семей, т. е. на существование 80 семейств исконной ликийской знати, имеет непосредственное отношение к его сообщению о ликийском матриархате. Условно говоря, в этих 80 семьях и сохранились пережитки материнского счета родства, отличающие их от чужеземцев, «утверждающих, что они из числа ликийцев».

Аналогию сообщению Геродота мы находим в сообщении Полибия о матернитете потомков 100 семейств италийских локров.[965] Наследственная знать этих локров, ограниченная пределами 100 семей, вела свое происхождение от женщин и соблюдала материнский счет родства,[966] в то время как остальные их сограждане жили по нормам патриархального счета родства.

Согласно локрийским преданиям, Пандора, рожденная из глины, дала начало человеческому роду. Пирра, ее дочь, возродила людей после потопа; дочь Пирры Протогения — «первородная».[967] В одной локрийской надписи мы встречаемся с наименованием по матери: ...идам, сын Демократии.[968]

Данные Полибия, таким образом, подтверждаются и другими материалами, свидетельствующими об отношениях, аналогичных отношениям в Ликии.

То немногое, что нам известно о Ликии, свидетельствует о необычайной стойкости родовых связей в среде ликийской знати. Самый способ погребения рода в ряде его поколений говорит о строгой родовой регламентации жизни хозяев этих гробниц.

Земледельческое и скотоводческое хозяйство ликийских племен оставалось примитивным и в основном обслуживало только нужды самих ликийцев. Торговля существовала во внутренней жизни ликийцев, главным образом, в форме межплеменного обмена, а в их внешних сношениях — в форме пиратства. Таким образом, социальная дифференциация внутриродовых объединений могла долгое время развиваться очень замедленным темпом. Оторванная после переселения дорийцев от Эгейского бассейна, враждебная грекам Ликия как бы повернулась спиной к морю.

Аристотель[969] связывает материнский счет родства с бытом племен, поставляющих наемников и ведущих воинственный образ жизни. Может быть, наблюдение Аристотеля не лишено правильности, поскольку в этих общинах резче выступает приоритет женщины в хозяйстве и в доме.

В древнейших ликийских земледельческих родах при застойной примитивности сельскохозяйственной техники и натуральном безденежном хозяйстве роль женщины оставалась, по-прежнему значительной. Черты, роднившие Ликию с Критом, исчезли полнее и быстрее на Крите, завоеванном дорийцами, чем в Ликии, сохранившей свою независимость.

Это все, конечно, лишь возможные предположения, которые трудно отстаивать из-за отсутствия материала. В своих предположениях мы основывались, главным образом, на сообщении Геродота о критском населении ликийцев, на их связях с Арголидой микенского периода, на сообщении Гераклида Понтийского о пиратстве ликийских племен и примитивности их быта.

Но эти отдельные, разрозненные дошедшие до нас сведения помогают восстановить в общих чертах ту общую картину, которую мы пытались набросать.

Итак, по материалам поздних (до периода Римской империи включительно) ликийских надписей можно судить о том, что матриархальные права были закреплены, в основном, за женщинами знатных ликийских родов. Поэтому не удивительно, что имена матерей встречаются не так часто в ликийских надписях, как это имело бы место, если бы обычай наименования по матери был повсеместно распространенным.

Подобная несогласованность литературной традиции с эпиграфическими памятниками приводила ученых в недоумение. Исходя из литературных источников, они искали в ликийских надписях только имена матерей и удивлялись, встречая их сравнительно редко.

Как я пыталась показать — это явление совершенно естественное и закономерное. В эпиграфических памятниках поздней поры, таких, как генеалогия Флавиллы, мы встречаемся со все более усиливающимся влиянием норм патриархального права даже и в отношении к женским представительницам этого рода. Так, например, сын Ликинии Гэ, оставаясь в роде матери, назван при рождении по имени отца (Тит Флавий Тициан Капитон), хотя второй сын носит имя отца Ликинии — Клавдий Лонг. И в посвятительных надписях в честь отдельных представителей этого рода мы встречаемся с патронимическими именами их отцов, хотя мать и жена по-прежнему играют большую роль в жизни рода.

Таким образом, в поздние времена, может быть под влиянием римского патриархата, даже отношения матриархальные (оставление детей в роду матери) внешне принимают патриархальное обличие.

О быте и жизни ликийских племен мы знаем очень мало. Их погребения давно разорены и расхищены; города не сохранились. Раскопки в районе Ликии, производившиеся эпизодически, обнаруживали только эллинистические слои; кроме того, систематические раскопки почти невозможны, так как ликийские города теперь совершенно исчезли с лица земли.

Сохранились лишь многочисленные гробницы, высеченные и скалах. Недаром все путешественники, объездившие местоположения древних ликийских городов, единодушно называют Ликию «страной гробниц».

Как правило, эти города сооружались высоко на горах, образующих естественные укрепления. Внизу, на плодородных равнинах, раскидывались, вероятно, поселения земледельцев.

Немецкий путешественник Людвиг Росс, увлеченный идеей новой германской колонизации районов древней Ликии, в этих «практических» целях подробнейшим образом знакомил германские империалистические круги со всеми особенностями ликийских районов. В значительной степени он и подытожил впечатления, производимые ликийскими городами на европейцев: путешественника, уже привыкшего к созерцанию греческих и римских руин, сразу захватывает своей неожиданностью вид ликийского города: саркофаги с высокими сводчатыми крышками, увенчанные готическим шпилем и теснящиеся друг к другу как внутри города, так и вне городской стены; своеобразные каменные гробницы, которые высечены вблизи города, на высоких отвесных скалах. Одни из этих гробниц подражали в архитектуре храмовым фасадам, другие — деревянным домам с плоскими крышами из деревянных бревен, третьи — домам со стрельчатыми фронтонами.[970] Все скульптурные и архитектурные детали были покрыты полихромной окраской, сильно пострадавшей при производстве англичанами гипсовых слепков.

Наиболее распространенной формой ликийских погребений была низкая и узкая, выдолбленная в скале, четырехугольная пещера, труднодоступная по своему положению для чужих (рис. 30). Обычно такие погребения строились всегда на отвесных скалах. По самой своей форме этот тип погребений предназначался для хранения кремированных трупов.[971] Каменные погребения тесно соприкасались друг с другом, напоминая своим видом пчелиный улей, и часто стояли перпендикулярно друг к другу.[972] Внешний фасад погребений напоминал жилище.

Рис. 30. Четыре типа лидийских гробниц. 1 — каменная гробница. 2 — храмовая гробница. 3 — саркофаг. 4 — tumulus.

Кроме того, в Ликии часты саркофаги, либо высеченные в скале, либо особо сделанные из камня погребения в форме ложа. Над ними сооружали деревянный, позже (в императорское время) каменный балдахин.

Штемлер различает в саркофаге, восстанавливая это по надписям, 5 частей: 1) фундамент, 2) лестница, 3) гипосорий, 4) самый саркофаг, постепенно все более принимающий вид храма, и 5) покрытие.[973]

Третьим видом погребений были надгробные памятники в форме башни, являвшиеся одновременно, как показывает знаменитая ксанфская стела Гарпагида, и гробницей и памятником славы.[974] Как показывает та же стела, относящаяся к последним десятилетиям V в. до н. э., и похожие на нее стелы в самом Ксанфе и в других ликийских городах, этот тип погребений связан с героизацией покойника. Стела Ксанфа особенно интересна тем, что строитель ее сын Arñn (в греческой транскрипции: ’Αρπάγο υιός) выстроил эту стелу в священной ограде 12 богов Ликии и, таким образом, героизировал себя еще при жизни.

И саркофаги и надгробные стелы ставились чаще в городе или в непосредственной к нему близости.

Интересно и то, что все погребения — родовые, и надписи на них с точностью указывают, кто и в каких пределах родства может быть здесь похоронен.

Несомненно, что такие сооружения требовали больших издержек, не говоря уже о дополнительных расходах на барельефы и скульптуры, украшавшие многие погребения. Несомненно и то, что это были погребения знати с разветвленной и уходящей далеко вглубь родовой генеалогией.

Где и как хоронились ликийские крестьяне и ремесленники, не приписанные к какому-либо знатному роду, — мы не знаем. Может быть, они сооружали наземные деревянные погребения. Во всяком случае, других ликийских некрополей до нас не дошло, а явное подражание деревянным постройкам свидетельствует, что первоначальные погребения и вообще были деревянными.[975]

Родовой характер дошедших до нас ликийских погребений требовал приспособления гробниц к ряду повторных захоронений. Поэтому в каменных гробницах делались плоские выступы, напоминающие ложа, на которые, при повторных захоронениях, мертвецы иногда накладывались один на другого; в некоторых случаях эти выступы делались один над другим, наподобие каютных коек; в саркофагах также производились повторные погребения. Поросовый камень содействовал быстрому и полному уничтожению всех подверженных гниению частей покойника.

И повторность погребений, и характер надгробных надписей говорят о существовании в Ликии сильной родовой знати, возглавляемой, может быть, потомками тех чистокровных 80 матриархальных семейств, о которых сообщает Геродот.[976]

Уже у Гомера мы встречаем и ликийский демос[977] и ликийскую знать — Αυχίων ηγήτορες ανδρες,[978] вооружение которых отлично от греческого.[979]

На ликийских монетах и в V и в IV вв. до н. э. преобладают изображения местных ликийских династов.[980]

В фрагменте из трактата Гераклида Понтийского о ликийцах дошло до нас ценное известие о древней Ликии: «Ликийцы проводят жизнь, занимаясь пиратством. Пользуются же не законами, но обычаями и с древних времен управляются женщинами. Давших ложные показания продают, а имущество их обращают в собственность народа».[981]

Треубер считает, что свидетельство о разбое ликийцев непосредственно связано с каперской войной ликийцев против родосских торговых кораблей; поэтому он склонен видеть в основе сообщения Гераклида Понтийского родосский источник.

В одном отношении, по-видимому, Треубер прав: сведения об исторической Ликии могли исходить прежде всего от родосцев, территориально близко расположенных к Ликии и настроенных весьма агрессивно.

С другой стороны, пиратство является ранней формой сношений, когда производства на рынок еще нет, а нужда в недостающих товарах уже ощущается.

Ликийцы выступают перед нами еще в Тель-Амарнской переписке как пиратские племена. Аменхотеп III был занят постоянно охраной побережья Дельты от пиратских нападений ликийцев, и в правление Эхнатона царь Алашьи (Кипра) сообщал, что «Lykki» ежегодно опустошают одно поселение за другим в береговой полосе его страны.[982] Ликийских наемников мы встречаем в Египте в правление XXVI династии фараонов.

Таким образом, на протяжении веков ликийцы представляли из себя воинственные племена, поставляющие пиратов и наемников. Отсутствие письменного права, строгие родовые законы, применяемые на родовом суде, — все это говорит о глубокой архаичности древней Ликии, той Ликии, с которой очень рано, может быть еще в IX—VIII вв. до н. э., впервые враждебно столкнулись родосцы.

Все исследователи согласны, что ликийцы сопротивлялись греческой колонизации Малой Азии. В то время как северо-западное побережье полуострова покрывалось сетью греческих колоний и туземцы либо оттеснялись в глубь материка, либо попадали в зависимость, либо (частично) вовлекались в переселенческий коллектив, Ликия оставалась нетронутой греческим колонизационным движением.

Весь IX, VIII, VII и, может быть, даже часть VI вв. до н. э. родосцы вели борьбу с ликийцами, пытаясь укрепиться на побережье Ликии и проникнуть в плодородные и богатые кораблестроительным лесом ликийские долины.[983]

На юго-восточном побережье Малой Азии очень рано, по-видимому, даже раньше Гелы,[984] была основана на границе Ликии и Памфилии родосская колония Фаселида, первая и единственная в то время греческая колония в Ликии.

Об основании Фаселиды родосцами дошло до нас несколько скудных сообщений.

В сохраненном у Афинея фрагменте Филостефана Киренского основателем Фаселиды назван аргосец Лакий, которого некоторые именуют линдийцем, брат Антифема, основателя Гелы. Он был послан Мопсом (по оракулу матери Мопса, Манто, дочери Тиресия) на запад для основания Фаселиды, где купил землю у некоего Килабра за соленую рыбу. Поэтому ежегодно фаселитяне приносят ему в жертву соленую рыбу, чтя Килабра, как героя.[985]

По второму варианту, братья Лакий и Антифем прибыли в Дельфы, и здесь Пифия приказала Лакию плыть к восходу солнца, а засмеявшемуся Антифему — к солнечному заходу.[986]

Третий вариант мы встречаем в фрагменте Геропифа: Лакий, выводивший колонию, предложил пастуху Килабру, пасшему скот, плату за землю, и Килабр из всего предложенного Лакием выбрал соленую рыбу. Этот рассказ приведен в объяснение обычая фаселитян приносить в жертву соленую рыбу.[987]

Уже Иммиш, касаясь легенды, отмечал смесь древних и более новых наслоений. Герои легенды Мопс, Манто и Лакий связаны с древним святилищем Аполлона — Кларосом, вблизи Колофона.[988]

Иммиш различал три версии сказания о Манто: первая — о Манто, жрице Аполлона в Кларосе, прибывшей в Дельфы в виде добычи после падения Фив и названной в Дельфах Дафной. Вторая версия, связывающая Манто с Лакием / Ракием, корнями уходящая в Крит. По этой версии, прибывшая из Дельф Манто с людьми захвачена в плен у Клароса и становится женой правителя Клароса критянина Ракия; от их брака рождается Мопс, который затем становится основателем Колофона. И, наконец, третья версия, коринфская, которая связывает Манто с бакхиадом Зогреем.

Лакий называется то аргосцем, то линдийцем.[989] В Памфилии был известен Ракий как муж Манто и отец Памфила.[990] В версии Геропифа налицо, несомненно, связь истории возникновения Колофона с основанием Фаселиды; критское происхождение Лакия указывает, по мнению Иммиша, что образ критянина принадлежит древнеколофонской легенде, в то время как брак его с Манто не первоначален.

Святилище Клароса, по-видимому, очень древнее и его культ восходит к догреческому культу солнечного божества с женщиной-жрицей во главе его. Позднее, может быть в VIII в., образ этой древней жрицы принимает черты ионийской сивиллы, пришедшей из Греции (Дельф). Она предстает перед нами в образе Манго, матери Мопса, победителя карийцев, который, изгнав аборигенов Клароса, стал посредником между Кларосом и ионийцами. Ракий отступает на второй план. Отцом Мопса становится Аполлон, а Ракию / Лакию постепенно отводится второстепенная роль.[991]

Для нас во всем изложенном интересно прежде всего то_г что основание Фаселиды стоит в какой-то непосредственной связи со святилищем Клароса и легендами об основании Колофона, почему Геропиф и помещает рассказ об основании Фаселиды в свой трактат ιεροι Κολοφωνίου.

Связь древнекритского героя Лакия / Ракия и с Фаселидой, и с Кларосом, и с колонизацией южных районов Малой Азии также говорит о каких-то связях, объединяющих Фаселиду как колонию Родоса с центральным святилищем Колофона.

Эта связь проглядывает и в жертвоприношениях рыбой, практиковавшихся ежегодно в Фаселиде, с гидромантией в колофонском Кларосе.[992]

Одновременно этот обычай фаселитян, как уже отмечалось в литературе, связан с ликийским рыбным оракулом, о котором сохранен у Афинея фрагмент Полихарма.[993] К тому же это ликийское прорицалище Сура было также связано с культом Аполлона.

Тот факт, что в легендах об основании Фаселиды даны варианты уже более поздних греческих представлений, где Лакию отводится второстепенная роль (он послан Мопсом по оракулу Манто), свидетельствует, по нашему мнению, о более позднем возникновении легенды об основании Фаселиды, когда явилась необходимость связать Фаселиду с Кларосом. Эта необходимость вытекала из каких-то довольно давних, но непосредственных отношений родосцев с Колофоном, отношений, о которых до нас не дошло прямых сведений.

Однако некоторые данные как будто бы подтверждают наше предположение.

Эпиграфический материал Родоса, как мы уже говорили выше, дает ряд родовых имен, параллельных родовым именам Колофона и Эфеса. На Родосе существовала древняя камирская фила Алфеменида,[994] в Эфесе одним из подразделений филы Каренеев является хилиастида Алфеменея.[995] Кроме того, на Родосе (Линд) существовала диагония Агеторидов и родовое объединение (может быть, патра) Агеториев. В Колофоне мы встречаем родовое объединение, по-видимому, род Эгеторидов,[996] и в Эфесе хилиастиду Эгеторию.[997]

Повторение имени родосского героя Алфемена в родовых названиях Эфеса и Камира, наличие родового имени Агеториев и Эгеториев в Линде и Эфесе и Агеторидов и Эгеторидов в Линде и Колофоне кажется нам обстоятельством, заслуживающим внимания и свидетельствующим о каких-то весьма тесных связях в ранние времена Колофона и Родоса.

Эти выводы косвенно подтверждаются и указанием Геродота на то, что только колофонцы и эфесцы не справляли общего ионийского праздника Апатурий.[998]

Родосские города, так же как Колофон и Эфес, помимо общей заинтересованности во внешнеэкономических сношениях, обладали тремя авторитетнейшими святилищами того времени: родосские города — святилищем Афины Линдии, Эфес — Артемиды, Колофон — святилищем Клароса; все святилища — догреческого происхождения.

В восточной колонизации было важнее заручиться оракулом Клароса, чем оракулом Дельф. Поэтому дельфийская версия, сделавшая Лакия братом Антифема и связавшая основание Гелы с основанием Фаселиды, кажется нам значительна более поздней.[999]

В свидетельствах самих родосцев, как показывает линдийская храмовая хроника, воспоминания о ликийской колонизации связывались с представлениями о военных походах. Так, § 213 раздела «С» начинается фразой: «Совершившие с Клеобулом поход в Ликию...».

Это единственное свидетельство о походе линдийского тирана Клеобула в Ликию со ссылкой на доселе неизвестного историка III или II в. до н. э. Тимокрита и на родосского историка, ялисца Полизела.

§ 24 представляет посвящение фаселитян: „Фаселитяне — шлем и кривой меч, на которых написано: «Фаселитяне от Солимов Афине Линдии, под предводительством ойкиста Лакия»“ (со ссылкой на родосского историка конца IV в. до н. э. Ксенагора).[1000]

Таким образом, здесь изображены военные трофеи фаселитян с некоторым соблюдением местного колорита. В своих комментариях Блинкенберг справедливо напоминает об описании вооружения ликиян у Геродота: «они имели ножи и кривые мечи».[1001]

Солимы были, по-видимому, одним из племен, отличавшихся от трамилов и живших в районе Фаселиды. По их имени гора вблизи Фаселиды называлась Солимой. Может быть, это было одно из племен Писидии.[1002]

Блинкенберг датирует это событие примерно 690 г. до н. э., считая, что родосцы относили посвящение фаселитян либо ко времени основания города, либо к ближайшему после него. Интересно отметить, что и здесь, в представлении родосских историков, основание Фаселиды не было мирным актом, как это можно было бы заключить из литературной традиции, сохранившейся у Афинея, где земля была куплена у Килабра за соленую рыбу. Здесь «отражена другая, и более правдоподобная версия: земля Фаселиды была отвоевана родосскими колонистами у враждебно настроенных туземцев.[1003]

В первом издании хроники Блинкенберг правильно отметил, что «ликийцы выступают здесь только в качестве побежденных врагов».[1004]

По пути из Родоса в Киликию Фаселида была наиболее удобная и наиболее посещаемая гавань.[1005] И позже, в период расцвета родосской морской политики, Фаселида являлась одной из главных морских баз для родосского флота на востоке.

Первым ученым путешественником, посетившим Фаселиду, был Бофорт, оставивший подробное описание ее руин.[1006] Бофорт описывает современный берег, как нагромождение рыхлых, легко разрушающихся скал, покрытых мелким лесом и пересеченных оврагами; ниже залегают желтоватые известняковые породы, заросшие вечнозеленым кустарником. Над берегом и морем царит пик Тахталу с пятнами снега в августе; поднимающееся за ним высокое горное плато, хотя и ниже, но также покрыто сплошным снегом.

Туземцы рассказывали Бофорту об источниках чистейшей воды, сбегающих с вершины, и о том, что, несмотря на снег, розы цветут в горах круглый год. При этом мы не можем не вспомнить, что розовые мази фаселитян особенно славились в древности.[1007]

На маленьком полуострове, прижатая к подножью Тахталу, была расположена Фаселида, первоначально располагавшая только одной, но ко времени Страбона уже имевшая три гавани. За городом раскинулось озеро, превратившееся теперь в болото. Уже Ливий и Цицерон говорили о Фаселиде как о нездоровой местности.[1008]

Город находился на плато, естественно защищенном от моря скалами, отвесно падающими вниз с высоты 18 с небольшим метров. Бофорт отмечает,[1009] что мыс, на котором расположился город, состоял из мягкой скалы, легко поддающейся воздействию моря. Эти скалы подмываются снизу, и Бофорт во многих местах видел остатки цементированных круглых фундаментов рухнувших жилых домов. Поэтому и самый полуостров и город на нем простирались за современные пределы (рис. 31).

Рис. 31. Фаселида.

«Если разрушение, производимое морем, будет прогрессировать в той же пропорции — пишет Бофорт, — то скоро от Фаселиды останется немного следов: полуостров будет уменьшаться, постепенно превращаясь в бесформенные рифы скал ниже поверхности моря».[1010]

Во времена Бофорта, т. е. в начале XIX в., еще можно было различить остатки искусственного мола в юго-западной гавани города (более поздние путешественники уже его не обнаружили); Бофорт открыл и место некрополя Фаселиды вне города у берегов северо-западной гавани (между озером и гаванью), но часть обнаруженных им саркофагов уже омывалась водой. Можно предположить, что часть некрополя фаселитян находится на дне гавани.

От маленькой северо-западной гавани, хорошо защищенной от бурь и ветров искусственной дамбой, широкая аллея (400 шагов длины, 30 ширины) вела к остаткам больших строений, среди которых мог и находиться, по мнению Бофорта, храм Афины. Эта аллея некогда была украшена посвятительными статуями и снабжена сиденьями.[1011] Упоминание храма Афины в Фаселиде мы встречаем у Павсания: Павсаний говорит о том, что в этом храме хранится копье Ахилла,[1012] которым некогда был, по преданию, ранен Телеф. Как кажется, миф о Телефе в условиях обостренных отношений Родоса и Ликии принимал не только религиозную, но и политическую окраску.[1013] Недалеко от этих руин, точно не определенных Бофортом, находился небольшой театр Фаселиды императорского времени, как это видно из найденной здесь надписи строительницы театра Тиндариды.[1014]

Плоская вершина полуострова была покрыта разрушенными современными постройками, среди которых находились также остатки и древнего города![1015] К сожалению, более детально их никто не исследовал.

Из находок на месте предполагаемого некрополя нужно отметить остатки одного мавзолея и нескольких саркофагов. Все саркофаги были расхищены и не имели надписей; лишь в одном из них Бофортом обнаружен скелет. На берегу моря стояли два крупных саркофага из белого мрамора, отделанные с большой роскошью. В отличие от сводчатых покрытий остальных саркофагов, эти имели гладкую крышку с изображением в плоскостном рельефе мужской фигуры. Стороны одного из саркофагов были украшены рельефом из цветов и фруктов, другого — скульптурными изображениями погребальной процессии и сценой охоты на вепря, носорога и слона.

Когда на следующий год Бофорт приехал вновь в Фаселиду с намерением сделать гипсовые отпечатки скульптур, это было уже невозможно, волны довершили разрушение.[1016]

Риттер высказывает предположение, что здесь могли быть похоронены знатные чужеземцы, может быть, египтяне, но это относится уже к позднему эллинистическо-римскому периоду.

Таким образом, описание ничтожных остатков города не дает какой-либо связной картины; даже то, что осталось, принадлежит к поздним периодам существования Фаселиды.

Дошедшие до нас надписи по времени относятся к эллинистической поре.[1017]

Участие Фаселиды в основании Навкратиса при Амасисе говорит и об ее оживленных сношениях с Египтом и о заинтересованности в этой торговой связи.[1018] Из беглого упоминания Фукидида можно заключить, что и в V в. Фаселида была чрезвычайно важным пунктом связи между Сирией, Финикией и Грецией.[1019] Торговые пути Родоса в Киликию, Финикию, Сирию шли через Фаселиду.

Фаселида была основана во враждебной стране и походила на крепость: с севера, с запада и с юга ее отделяли от Ликии крутые горные террасы, опоясывающие ровной дугой Памфилийский залив. Дорога в Фаселиду тянулась вдоль этих гор по береговой полосе. В концах горной дуги между морем и горными террасами, подымавшимися уступами кверху, путь был проходим только при северном ветре, гнавшем волны от берега. В остальное время, особенно зимой, когда дули сильные южные ветры,[1020] дорога заливалась водой, разбивающейся с шумом о скалы. Переход Александра из Фаселиды в Перге по воде через «Памфилийскую лестницу», рассматривался как чудо и породил много легенд.[1021]

Погребений ликийского типа здесь не обнаружено; по-видимому, ликийцы здесь и не жили.

Обосновавшись лицом к Киликии и спиной к Ликии, фаселитяне прежде всего должны были сделать мореходство и морские торговые и рыболовные промыслы (ср. жертвоприношения рыбой) основным своим занятием.

Начинал с первых дошедших до нас монет (по Хэду до 466 г. до н. э.) и до поздней империи, Фаселида сохраняла на них изображение то носа, то кормы корабля.[1022]

Фаселитяне занимались и садоводством: горы Солима доставляли им много цветов, особенно роз. Возможно, что в районах, непосредственно прилегающих к городу, фаселитяне занимались и земледелием. У Арриана мы читаем, что Александр, прибыв в Фаселиду, разрушил сторожевую укрепленную башню писидян, возведенную на горах над городом, откуда туземцы нападали на фаселитян, обрабатывающих поля.[1023]

Из этого мы можем заключить, что греки еще во времена Александра встречались с постоянной враждебностью горцев, не нападавших, конечно, на город, но делавших вылазки на фаселитян, отдалившихся от городских стен.

Удавалось ли поселенцам получать что-либо от туземцев в порядке меновой торговли — мы не знаем. Но при взаимной враждебности этот обмен мог носить лишь спорадический, а не постоянный характер.

Поэтому в основном, по-видимому, процветание Фаселиды основано на транзитной торговле.

О связи Фаселиды с районом Эгейского моря говорит, может быть, и миф об основании города, связывающий его через Мопса, Лакия и Манто с оракулом Клароса; об этом же свидетельствует и сообщение Плутарха о большой дружбе хиосцев с фаселитянами во времена Кимона,[1024] дружбе, связанной, может быть, еще с навкратийским двенадцатиградием, членами которого были и Хиос и Фаселида.

В то же время описываемая Плутархом враждебность фаселитян к Афинам в V в. до н. э., может быть, вытекает из общеродосской антиафинской политики этого времени.

Так, в смутных чертах выступают перед нами ранние связи Фаселиды с островным и греческим малоазийским миром.

В истории торговых отношений архаического периода Фаселида должна была играть еще одну роль, чрезвычайно важную для Родоса и определявшуюся ее основанием в районе Ликии, на перекрестках торговых путей: ее флот должен был вести борьбу с пиратами, охраняя морской путь для родосских и других дружественных кораблей. В гавани Фаселиды можно было найти и укрытие от пиратов.

Этот форпост, выдвинутый Линдом и другими родосскими городами далеко на восток, полностью отвечал целям их восточной политики, тесным связям их с Кипром, Финикией и Сирией. Насколько это было важно для Родоса, можно заключить из того, что основание Фаселиды было военным актом, заканчивающим один из этапов борьбы с ликийцами.

Поэтому для основания Фаселиды нужно было не только умело выбрать место, обеспечивающее неприкосновенность городу, но и захватить этот район и удержать его в своих руках, несмотря на враждебность и сопротивление окружающих племен. Это было сделано ценой немалых усилий.

Таким образом, возникла первая по времени отдаленная от Родоса колония Линда.

Позже родосцы укрепляют и пути к своей колонии, захватывая о. Мегисте и строя το παλαιον τειχος в будущих Гагах. Мегисте (современный о. Кастелорицо) был одним из самых крупных по размеру островов у южного побережья Ликии. Он был расположен на одной широте с Линдом и находился, примерно, на полпути к Фаселиде. История и время захвата его нам неизвестны, но уже в V в. до н. э. он принадлежал родосцам, которые удерживали его во все время своего самостоятельного существования[1025] (рис. 32).

Рис. 32. Береговая полоса у о. Мегисте.

Этот скалистый остров с единственной гаванью, расположенный на крайней южной точке Малой Азии, на пути между Родосом и Хелидонскими островами, являлся прекрасным одновременно и наблюдательным и военным пунктом для охраны торгового морского пути к Сирии и Кипру.

Самый остров был бесплоден; фрукты, зерно, вино, овощи — все доставлялось с материка.[1026] Фелловс отмечает и недостаток воды, которая в его время собиралась и сохранялась в искусственных прудах; возможно, что в древности и питьевая вода должна была доставляться извне. Однако прекрасное расположение Мегисте на оживленном торговом пути, называющем Грецию с востоком, искупало эти недостатки. Еще в XIX в. Кастелорицо был главным торговым транзитным центром для всего южного малоазийского побережья.[1027]

Древний город Мегисте был построен на вершине скалы, господствующей над гаванью, и укреплен мощной стеной, остатки которой были еще видны на поверхности в XIX в. (рис. 33). Таким образом, система укреплений родосской колонии свидетельствует о том, что остров был захвачен силой и представлял родосскую базу военно-сторожевого характера. Родосские торговые корабли могли найти здесь безопасную стоянку на полпути к Фаселиде.

Рис. 33. Остров Мегисте, его гавань.

Кроме того, с о. Мегисте, (расположенного у входа в гавань Фелла и Антифелла (ликийское название которого Киинда), можно было контролировать вход и выход из этой гавани.[1028]

Далее на восток, севернее Хелидонских островов, родосцы обосновываются в Гагах; о заселении ими этого города мы узнаем только из «Большого этимологического словаря»[1029] (рис. 34).

По-видимому, Гаги существовали как местное поселение; туземное имя города удержалось и в период поселения здесь родосцев.

Первоначально, по свидетельству историка Александра Полигистора, современника Суллы, Гага называлась παλαιαν τειχος.[1030] Это название указывает на укрепленное поселение во враждебном или полувраждебном районе (ср. Μιλησίων τειχος в Навкратисе).

В предании об основании Гаг, сохраненном в «Этимологике», отразились, по нашему мнению, представления о долгом борьбе родосцев у берегов Ликии. Героем предания является родосский военачальник Немий, сражавшийся с ликийскими и килийскими пиратами у южных берегов Малой Азии.[1031] Здесь же отражены и представления о родосских колонистах, требующих у ликийцев земли, и о туманных и страшных бурях, губящих корабли у скалистых ликийских берегов.[1032]

Родосская крепость, возникшая на территории туземного поселения Гаги, никогда не играла сколько-нибудь значительной роли в торговых связях того времени.

Может быть, в легенде об основании этого города отразилось его позднейшее назначение — охраны морских путей от пиратов и забота о безопасности дорог, ведущих через Фаселиду в Киликию (Солы), в Сирию и на Кипр.

Возникновение этих промежуточных баз на пути к Фаселиде лишний раз показывает, какое огромное значение придавали родосцы своему торговому пути на восток.

Рис. 34. Побережье от Хелидонских островов до Фаселиды.

Если основание киликийских Сол с участием родосцев совершилось действительно около 700 г. до н. э.,[1033] то необходимость обеспечения торгового пути на восток должна была еще более возрасти уже в VI в. до н. э., так как Солы соединялись с единственной сухопутной дорогой, ведшей к южному берегу Черного моря.

Самое положение Родоса вблизи берегов Карии и Ликии и обладание островом Мегисте фактически ставило все внешние сношения по морю с Ликией под контроль родосцев.