Из племени Кедра

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Брезжит рассвет.

Скоро солнце озарит край далекой тундры золотисто-палевыми всполохами. Осень. Бабье лето разукрасило таежные чистовины сверкающей паутиной, опутало кустарники белесым тенетником. Юганские старожилы считают: богородица вьет небесную пряжу – быть теплой солнечной осени.

Два дня назад приплыл к Соболиному острову на мотолодке Илья. Много новостей порассказал он старому другу.

– Говоришь, передумал на геолога учиться? – спросил Костя, когда они с Ильей после завтрака сидели на берегу и курили трубки.

– Скучно… Подолгу живут буровики на одном месте. Охотиться лучше. Идешь за зверем – кровь кипит! Свободу люблю, урман!

– Были у меня планы, Илья, до поднебесья. Все кувырком пошло. За соболями мы с тобой много не находим. А вокруг нашего озера хорошо расплодилась норка. Попробуем?..

– Можно. Хороших самцов и самок отловим и в Улангай, к Тане на ферму, – обрадовался Илья. – На паргу идет норка?

– Идет. Только нужно паргу в рассоле выдерживать.

А сейчас можно на время забыть все нынешние горести и радости и перенестись из осени в первые летние дни. Пока людская память не похоронила стареющий кусок жизни, рассказать о нем. Там, где за Андронихиным домом на сухом болоте каждую весну цвел нежным снегом багульник, выстроили громадный барак. Без этой багульниковой ложбины неуютно стало в Улангае. Привыкли жители деревни к весеннему воздуху, щедро нашпигованному одурманивающим запахом вечнозеленника.

Багульник лихим духом обволакивал душу человека и бодрил, навевал радость.

Особенная тоска по сухому болоту у Андронихи. Это была ее аптека. Лечила она отваром багульника не только жителей Улангая. Лечила от ревматизма, туберкулеза, подагры. Выкуривала Андрониха едучим дымом багульника тараканов и клопов. Теперь за целебным растением приходится ходить ей за много километров от деревни.

Постепенно свыклись улангаевцы с маленькой потерей. Но не могут еще сдружиться старожилы с новоселами. Летом особенно гневалась Югана. Ругала Якоря за то, что привел в Улангай вороватых людей.

– Уводи, Якорь, свой народ с Улангая совсем. Сожгу все тесаны ваши дома. Керосин спалю в цисернах…

Похитили у старухи с озера облас, в котором она выезжала промышлять карасей. Мало того, восемь сетей-режевок утащили с вешалов…

О воровстве в деревне раньше и не слыхивали. Черной тучей сгущалась обида у старожилов. Устроили бы они жестокий самосуд, поймай кого-нибудь с украденной сетью или встреться на реке в обласе Юганы.

Двери домов в деревне не знали замков. Не знали сторожей и замков таежные лабазы с пушниной, продуктами да кедровым орехом. А теперь вот улангаевскому кузнецу навалили заказов. Чинил он древние ржавые замки, ладил и новые. Мастерил кузнец ключи, отковывал потайные накидки-запоры. Но не держали воров замки да запоры.

У деда Чарымова из погреба утащили двухведерный лагун с настойкой, банки с вареньем. У Юганы из-под навеса пропали связки с кротовым мясом.

«Вот хвороба! Сожрут собачий корм», – дивилась эвенкийка.

А у Андронихи пропал с чердака свиной окорок.

И каждый, у кого случилась пропажа, шел к Геннадию Яковлевичу со своей обидой.

– Дочке в город коптила… – жаловалась плаксиво бабка Андрониха, хотя никакой дочки у нее сроду не бывало. – Чтоб у них глистами застряло в кишках это мясо! Чтоб их поганые рты обеззубели!.. Раз ты, начальник, понавез жулья, так и плати сам. Выворачивай свой кошель, он у тебя толстый. В Медвежий Мыс к самому главному секретарю пойду…

Отдал Геннадий Яковлевич деньги, сколько требовала Андрониха…

В мужском общежитии народ подобрался разношерстный. Восемь человек из Томска ехали по вербовке в юганский леспромхоз, но передумали и решили попытать счастья в нефтеразведке. Десять парней набрал сам Геннадий Яковлевич в Медвежьем Мысе, из местной молодежи.

Югану, как и всех жителей Улангая, волновало такое тревожное состояние в деревне. Приезжие парни с местными девчатами сдружились. Гуляют вечерами. Могут где-нибудь приютиться – в чужой бане или сеновале – про любовь поговорить… А тут спросонья хозяин схватит ружье и бахнет… Надо воров поймать. Прошлой ночью по деревне дежурил дед Чарымов. Эта ночь досталась Югане: «Новые люди часто водку хлещут. Совсем неосторожны с огнем. Заронят где-нибудь искру, пойдет пал. Пустит огонь в пепел все людское добро…» Долго думает старая эвенкийка. Сидит под сосной возле барака и говорит себе: «Надо воров выгнать из деревни, и тогда новые люди станут друзьями улангаевцев». Решила она в эту бессонную ночь сама заняться общежитием буровиков, навести порядок.

Югана считала обычаи своего маленького племени справедливыми и человечными. Из племени Кедра осталось в живых всего двое: она и Андрей. Никогда и никого люди из племени Кедра не бросали в беде. Не знали эвенки, что такое жадность и скупость. Охотники считали за высшее счастье быть всегда правдивыми и щедрыми. Очень хотелось старой, чтобы люди в Улангае жили по древнему закону ее племени.

Утром пошла Югана к Геннадию Яковлевичу. Некогда ему было с Юганой говорить, попросил чуть позднее зайти. И тогда направилась эвенкийка прямо в мужское общежитие.

– Никак, бабка, ты влюбилась в кого-то из нас? – пропищал Брынза, но Югана не удостоила его ответом.

Старая эвенкийка молча подходила к каждому парню и пристально смотрела в глаза. Она решала: кто из этих людей может выкинуть плохие повадки кровожадной рыси, истребить дух жадности, а кто – нет. Парни настороженно следили за Юганой. На поясе ее висел охотничий нож с расписной рукояткой из лосиного рога. Охотничьи ножи юганцы носят даже в деревне. Нож необходим таежному человеку, как кисет с табаком и трубка. Он – оружие и инструмент охотника да рыбака.

– Ты и ты, – указывая вытащенным ножом на двух парней, требовательно сказала Югана. – Вы паскудные люди. В ваших глазах лень и трусость. Вам не ходить по охотничьим тропам. Вам не протаптывать дороги кеологов. Если завтра не уйдете из Улангая, то дух ваш пойдет туда… – ткнув острием ножа в потолок, закончила Югана. Эвенкийка вынесла приговор, и если ему не подчинятся, то дело кончится плохо – Югана свое слово сдержит. В комнате наступила мертвая тишина, а старая эвенкийка, ни на кого не глядя, вышла за дверь.

Из общежития-барака Югана снова направилась к Геннадию Яковлевичу.

– Ну, что у тебя, Югана, случилось?

– Ты, Якорь, – сказала она, когда села в кресло и закурила трубку, – выкидывай из Улангая бешеных людей. Черного с мышьим лицом и рыжего с вороньим носом. И лысого с мордой зайца. Гони их из Улангая. Человека, у которого нет двух пальцев на левой руке, и парня со следом ножа на щеке оставлять можно. Они маленько ошибались.

– Югана, ты слишком сурова… – опешил начальник нефтеразведки. – Мы их перевоспитаем…

– Нет, Якорь, женщины из племени Кедра не давали жизнь уродам и хилым. Мужчины тоже знали: от больного самца не бывает сильных детей. Югана не хочет, чтобы эти мужчины брали в жены улангаевских девушек и плодили жадных, вороватых людей.

Не так-то легко было убедить Геннадию Яковлевичу старуху:

– Югана, если медведя можно приручить и сделать беззлобным, то…

– Хорошо, Якорь, нож Юганы никого не тронет, но ты, начальник, обещай выгнать плохих людей из Улангая.

Геннадий Яковлевич обещал старухе лично заняться бытом буровых рабочих и внимательно разобраться во всех происшествиях. Жаль только, не успел начальник нефтеразведки это сделать – производственные дела захватили его, отвлекли. Дала нефть четвертая разведочная скважина, и Геннадий Яковлевич срочно вылетел на буровую, на целую неделю покинув Улангай.

А именно в эту неделю и произошло трагическое событие, которое потрясло всех жителей деревни и круто изменило жизнь Андрея Шаманова.

Вечером, когда улангаевские бабы уже загнали коров в пригоны, а пастух расседлал коня у своего дома, по улице пронеслось артельное стадо молодняка, разворотив за деревней жердистый загон. Улица окуталась облаками пыли. Мычание и рев встревоженных коров всполошили деревню, а перепуганный молодняк сгрудился на берегу возле кузницы. Захлебывались от лая собаки.

Народ в Улангае привык к таким переполохам. Хоть и не часто, но случается, пугает скотину медведь. Бывает, за лето теряют жители деревни несколько коров и нетелей. Иногда охотникам удается, взяв собак, выследить и догнать зверя, устроившего переполох.

Этим вечером отличился дед Пивоваров. Когда мимо избы бежал перепуганный скот, схватил он ружье, выскочил на улицу. Почудился ему треск в кустарниках за огородом. Он туда. Видит, ломится мохнатый сквозь густой зароет. Вскинул старый кузнец ружьишко и стрельнул… На выстрел прибежали соседские мужики, за ними ребятишки. Как же без ребятишек такое дело обойдется…

– Я его с первой пули… Не дрыгнулся! Там, за изгородью… – хвастался старик перед мужиками, которые шли за ним по тропинке сквозь густую ботву картофеля.

Вот где было хохоту… Угробил дед Пивоваров вместо медведя своего черного мохнорылого двухгодовалого бычка. Ну и досталось ему от старухи…

А еще у деда Пивоварова на печке разорвало четырехведерный багун с брагой, лопнули два верхних обруча и вырвало крышку с плотно забитой деревянной пробкой. Залило печь, бежали ручейки на пол, стелились в лужу по крашеному полу. В избе пахло кислым хмелем, перебродившими дрожжами и сладковатым вином.

– Ох ты, проклятущий, добра-то спогубил эвон сколь! Ведро сахару забухала… – ругала бабка своего старика. – Руки у тебя, чай, не выболели, заткнул пробку да еще с тряпкой. Дух-то сперся там и забродил…

– Ладно бормотать, – прикрикнул старик, – собери в таз, борову на приправу пойдет…

Был каким-то заколдованным этот вечер…

Андрониха в пригоне почистила. Оденье, старое сено, на подстилку корове кинула, и в это время задурил скот, по улице лавиной попер. Перепугалась старуха, кинулась бежать к избе и напоролась ногой на брошенные вилы. Подняла Андрониха такой визг, что поросенок из-под ножа. Даже соседские собаки взвывать начали.

Не успел освежевать дед Пивоваров своего бычка, не успел он набить на лагун новые обручи, не успела еще бабка Андрониха перевязать пораненную ногу и не успели эти новости донести к Соне в магазин, как примчался в Улангай на мотолодке из соседней деревни Чвор молодой рыбак Трифон Симкин. И едва заглушил мотор, рысью стал подниматься на крутой берег к больнице. Замок на дверях. Тогда он перебежал дорогу и постучался в окно к Лене.

– Доктор, скорейча!.. – выпалил Трифон, даже не поздоровавшись.

– Что у вас? – спросила Лена.

– Левка, сын учительницы… Смастерил, значит, себе поджигу… Стрелял в своем огороде. Разорвало у него в руке самоделку. Лежит дома. Когда я поехал, он уже и стонать не мог…

В полночь Лена отправила раненого мальчика в райбольницу с Ниной Павловной. Увез их все тот же проворный, заботливый рыбак Трифон Симкин…

На обратном пути, километрах в четырех от Улангая, заглох мотор. Пожилой остяк, проклиная лодку со старым трехсильным мотором, крутил рукоятку. Но мотор, видать, отслужил свое – даже вспышки не давал.

– Язва!.. – посматривая на доктора, ворчал старик. – Поршень кольца совсем сожрал… Пенсин не сосет…

– Ничего, дедушка, рассвет уже скоро. Недалеко тут… Я берегом по тропинке пойду… Плыви обратно в Чвор, – утешила старика Лена и сошла на песчаную отмель.

– Язва, самосплавом пойду в Чвор. Плохо совсем.

Доктор сердиться будет…

– Что вы, – приветливо сказала Лена. – Полезно мне будет прогуляться.

Брезжил рассвет. Лена прошла не больше километра, когда почувствовала, что натерла ногу. Она спустилась к воде, зачерпнула пригоршней, напилась. Потом села на выброшенное водой бревно переобуться. В левый сапог положила травы, обулась, попробовала пройтись. Нога сидела плотно в растоптанном сапоге. Пора бы и в путь, но Лена не торопилась. Ей хотелось посидеть немного у воды, послушать баюкающий плеск волн, насладиться ночной тишиной. После тревожной и бессонной ночи хорошо отдохнуть у реки.

Плавилась рыба в заводи. Лена, приглядевшись, заметила цепочку поплавков рыбачьей сети. Подумала она, что богатый улов получит рыбак – вон как играет и всплескивает язь…

Начинал просыпаться прибрежный лес. «Куль-куль-курлы», – заливались ранние кулички. Отощавшие дрозды прилетели на берег выискивать выброшенных волнами червей и букашек.

Лена любовалась пробуждающейся рекой и думала о том, что Нина Павловна сейчас уже плывет по Оби, а рыбак выжимает из мотора всю скорость, на которую только способен лодочный мотор. Через два-три часа мальчик будет в надежных руках… Ее радовало, что они пришли на помощь вовремя.

Неожиданно набежал легкий ветер, пошла плясать рябь по воде. Зашелестела листва прибрежных осин и берез, зашипели кедры, цедя сквозь хвойные лапы свежую утреннюю прохладку.

Лена думала об Андрее, о том, как она придет тихонько к дому, как достанет ключ под ступенькой крыльца и тихо откроет дверь. Она представила себе удивленного Андрея. Увидев ее рядом, он обязательно спросит…

Вот-вот должно взойти солнце. Оно раскинуло над горизонтом ярко-багровые радуги, похожие на отсветы большого подземного костра.

Лена посмотрела вдоль берега. Большой ворон уселся на пень, выброшенный половодьем, и клевал подобранную у воды снулую рыбину. Вдруг он каркнул тревожно, схватил рыбину и, тяжело махая крыльями, улетел в тальники за мыс. Лена улыбнулась, проводив встревоженную птицу.

– Ишь ты, глупый, раскаркался. Не трону я тебя… – сказала она.

За ее спиной внезапно затрещал старый сухой плавник. Лена вздрогнула, оглянулась. Вскочила на ноги. К ней подходил небритый и какой-то помятый весь человек. Колени его заправленных в сапоги брюк были вымазаны свежей глиной.

– Что, сучка, торчишь тут?.. – прошипел незнакомец, кося глаза на яр, откуда спускался еще один, очень похожий на этого, только пошире в плечах.

– Чего вам нужно? – стараясь спрятать испуг, спросила Лена. Приглядевшись, она узнала в первом Левака из улангаевского общежития буровиков, во втором – взлохмаченном – Каткова.

Она чувствовала, что эти люди неспроста оказались здесь, что они что-то таят. Где-то в этих зарослях хранится их тайна. Мужские настороженные глаза глядели на нее дико, с озверелым испугом.

В Улангае, как и в любом таежном поселке, радостные известия или горестные разносятся от дома к дому, словно на стремительных крыльях.

– Доктора Лену убили… – передавалась из уст в уста печальная весть, и все, кто мог, бежали к больничке. Лену в деревне любили и давно уже считали своей.

Кеша Тукмаев рассказывал собравшимся, как все случилось.

Притихшая толпа ловила каждое слово рыбака:

– Перед рассветом взял я облас и поплыл режевку в заводи просмотреть. На язя ставил. Выпутываю рыбу. И вдруг утопленник… Обрезал ножом сеть, подтабанился к берегу. Гляжу, не утопленник это вовсе… Лена… Раны на теле ножевые… Нарвал травки, постелил в облас и положил ее, бедненькую… Потом пошел по берегу след искать, кто ее… Нашел то место, где сердешную спогубили… Глянул, у воды что-то поблескивает, песком замытое. Пнул ногой. Нож. Пошел в гору по следу. А там, в чащобнике, куча разного добра схоронена, лапником закидана…

– Третьеводни еще прошел слых, – подала голос всезнающая Андрониха и затараторила: – Вермаг в Медвежьем обчистили. Золоты кольца, часы, браслетики разны – все слизнули! Шевьеты, шелка да габардины, говорят, тюками тащили… Много тыщ забрали. Моторист с почтовского катера ко мне забегал давеча за сушеной малиной для ребенка. Он брехать не станет. У него брат в милиции расследователем служит…

– Золотых вещичек не видал, – оборвал бабку рыбак. – А вот отрезы материи всякой лежали. Помешала, видать, Лена им прятать краденое…

– Дай сюда тот нож, Тукмай, – попросила Югана тихо, но требовательно.

Нож с рукояткой витого корня и врезанной в нее блестящей костяной рыбкой, видела Югана, висел в ножнах на ремне над койкой Семена Каткова, когда ходила старая эвенкийка в общежитие искать плохих людей.

Незаметно ушла Югана из больнички. Да и не до нее было взволнованным людям.

– Пусть мужики ловят его!

– Кого ловить-то?

– Я Сеньку Каткова видел, – сказал дед Чарымов. – Вчера в потемках со зверофермы я шел, а он с ружьем в лес подался…

– О, господи, понавез ты, начальник, люду поганого… – набросилась бабка Андрониха на подошедшего к толпе Геннадия Яковлевича.

Вышел Андрей на крыльцо. Молча, увядшими глазами обвел толпу и тихим, с хрипотцой, голосом спросил:

– Югана где?

– Нету ее, – ответила Андрониха.

– Только ведь была… – удивилась Нина Павловна.

– Где Югана? – машинально повторил Андрей.

– Тукмай, она же у тебя нож взяла и ушла… – сказала Андрониха.

– Ушла… – тихо произнес Андрей.

– Дядя Андрюша, я провожала корову пастись и видела бабушку Югану, Она у зверофермы села на Пегаску дедушки Чарымова и поехала рысью, – зачастила внучка Пивоварова.

– Ружье с ней? – деловито осведомилась Андрониха.

– Нет, без ружья она, – торопливо ответила девочка. – Без всего…

В пятнадцати километрах от Улангая, на берегу реки в старой рыбацкой землянке сидели Семен Катков с Леваком.

– Зря на мокрое дело пошел. Надо теперь пятки смазывать. В тайгу подаваться, – трусливо пробормотал Семен. – В тайге нас никакая милиция не найдет.

– Заткнись, сволочь!.. – рявкнул презрительно Левак и вдруг насторожился.

Где-то поблизости от землянки заржала лошадь. Катков схватил ружье, переломил, заложил патроны с картечью.

– Постой, не выходи, – сказал Левак, разглядывая в дверную щель старуху, которая остановилась, не доезжая до избушки с полсотни метров, слезла с седла и привязала лошадь к талине.

– Сенька в избушке стоит! – крикнула Югана.

– Не стреляй… без шума надо. Придушим и в речку кинем, – шепотом произнес Левак.

– Югана на берегу след сапога Семена нашла. В избушку Семен бежал…

– Подмани ее, а я поленом пристукну. Пришел мой черед, – шепнул Левак, выбирая полено поувесистее.

– Я тут, – распахнув дверь сказал Семен, не расставаясь с ружьем.

– Твой нож? – спросила Югана.

– Мой…

– Лови!..

Семен поднял нож, брошенный Юганой ему под ноги, и сунул за голенище. Левак вышел из дверей, встал рядом со своим дружком и с независимым видом затянулся папиросой.

– Югана ждет… – сказала старая эвенкийка, выхватив из сумки ракетницу со взведенным курком. – Медвежья пуля в маленьком ружье ждет…

– Стреляй суку!.. – истерически завопил Левак.

– Поздно стрелять, – равнодушно откинув ружье в сторону, ответил Семен. – Не успеешь курки взвести, пришьет на месте…

– Семен убил жену вождя племени Кедра…

– Стреляй! – взвыл Катков, рванул рубаху так, что пуговицы полетели в стороны.

– Нож, который убил жену вождя, должен убить Семена… – спокойно сказала Югана. – Сам себя ты должен убить…

– Я пойду… Я ничего не знал… – забормотал Левак, пятясь к двери.

– Пусть уходит человек с лицом рыси! – кивнула Югана.

Семен взглядом проводил убегающего, поминутно оглядывающегося Левака, а Югана не отводила ствола ракетницы от убийцы.

– Я жить хочу… Не стреляй…

– Мужчину, который убивает женщину, не судят! Такой закон эвенков из племени Кедра. Маленькое ружье осечки не дает, – предупредила Югана, заметив, что Семен сделал несколько шагов в ее сторону.

– Я не хотел…

– Югана говорит: маленькое ружье криво пулю не носит.

Семен выигрывал время. Еще шаг или два, и он метнется к старухе с ножом, а потом уйдет в тайгу…

И он действительно рванулся к Югане, выхватив из-за голенища нож…

Выстрела он не слышал.

Мила сердцу Ильи осень не меньше весны. Переночевал он у ручья и чуть свет отправился дальше, осматривать соболиные места.

Идет промысловик по тайге. Высятся кондовый сосняк да плотный кедрач. Ударь обухом по стволу, прижмись ухом – поет дерево. Ударь острием – оголится мелкослоистое и крепкое тело с красноватым оттенком.

Урожай на кедровый орех слабый нынче, а вот на ягоду и грибы расщедрилась тайга. Клюквенные болота поусыпаны красными бусами, гнутся ветви рябинника и калины под тяжестью кистей сочных ягод, охваченных инеем, подслащенных первым заморозком. Белка в урмане у Ледового озера к неурожаям на кедровый орех привыкла. Перезимует беззаботно – сосновых семян вдоволь, грибы насушила. Не хватит этого – есть сережки да почки березы и осины. А от нужды пойдет на еду и березовая губка-нарост.

Излюбленные места соболя – окраины болот, речушек и озер, поросших крупным березняком, дуплистыми осинами. Когда соболь осенью ест рябину и другие ягоды, то на приманку не идет и становится в это время хитрее лисы.

Около поваленной березы Илья снял рюкзак, присел отдохнуть. Закурил трубку. Видит, на вытоптанной круговине соболь жировал – оставил от белки хвост да кишки. Покрикивает рядом где-то суетливая ронжа, ворчит глухарь.

Издали донесся трубный голос сохатого – кончается месяц лосиной любви.

Отдохнул Илья, дальше пошел. Путь его лежит к Ледовому озеру.

Идет охотник по мелколесью. Лосиные следы всюду видит. Кусты поломаны, мелкий осинник поскоблен, тропы вытоптаны до грязи.

Стало смеркаться, когда Илья оказался на берегу озера. Увидел вдали костер, вскинул ружье, выстрелил. Услышал Костя сигнал, пригнал через озеро мотолодку.

– Ну, как дела? – спросил Костя, когда Илья палил на костре ощипанного глухаря.

– Варить мясо поставлю. Потом расскажу. Ночь большая…

Промысловики поужинали, закурили трубки, раскинувшись на пихтовых ветвях у нодьи, и лишь тогда мрачно сказал Илья:

– В деревню охота. Жену во сне видел. Плакала и звала домой… На буровую тоже маленько охота…

– Брось ты, Илья… Думаешь, меня не тянет? Тоже снится Танюша с ребятишками… Я ведь их сколько не видел, а вот опять в тайгу подался. Перебьемся эту зиму, а потом придумаем что-нибудь.

– Пожалел я, что не взял с собой лайку… Чуть зверь не задушил меня…

– Ну, Илья, ты что-то совсем приуныл. С медведем не мог поговорить как положено.

– Говорил ему… Не захотел слушать.

– Как получилось? – поинтересовался Костя.

– Сидел утром у кедра, сделал рожок из бересты и стал трубить, лося подманивать. Вижу, лист с рябины посыпался – белка на сосну перелетела. Думал, лось идет. А приманил не сохатого. Стрелял плохо, ранил зверя. Ружье хотел перезарядить. Медведь на меня прет. Я – на березу, как соболь. Обхватил ногами ствол. Махаю ножом перед мордой медведя, а он рычит и лезет ко мне… Затяжелел медведь, кровь потерял. Лег под березой, меня караулит. Разозлился я совсем. Прыгнул прямо на него с ножом…

– Забрось ты свою одностволку, ей сто лет в субботу будет. Лежат у нас пять двустволок – любую бери.

– Привык к своему… Легкое оно и промаху не давало. Старое теперь. Надо менять…

– Соболи попадались?..

– Куда им деться? Много зверька…

До восхода солнца Костя с Ильей смастерили шалаш около валежины на берегу озера. У каждого в руках бинокль. Наблюдают, как и какую рыбу норки добывают, куда ее таскают.

– Мороз скоро будет. Норка рыбу в дупла прячет, запас делает, – тихо пояснил Илья. – Надо потом с собаками поискать гнезда, посмотреть, что готовят зверьки на зиму, – и поинтересовался: – Каких будем разводить?..

– Стандартными считаются наши норки, коричневые, – пояснил Костя. – Нужно отловить около четырехсот зверьков…

– Не успеем так много отловить… Про соболей забыл?

– Сколько сможем… Соболями нынче увлекаться не будем.

– Тише… Смотри, – прошептал Илья.

Выдра поймала большую щуку, вытащила на берег, осмотрелась. Потом закопала добычу в мох поблизости и снова ушла на промысел. Норка, затаившись, наблюдала за выдрой из-под вывороченного пня. Только та нырнула, как норка метнулась к закопанной щуке, а через мгновение воровка уже скрылась в прибрежных кустах. Утащила рыбину.

Тихо и уныло на кладбище, особенно осенью. Первый иней обварил траву и листву – годиться начали деревья. Сыплются на побуревшую траву сухие листья с мягким шуршанием, что бронзовая фольга. Ворчливо и неохотно ложится пересохший осенний лист.

Могильные холмики разбросаны по лесистой гриве. Кресты, раскинув руки, немо хранят сон умерших. Конец кладбища упирается в березовое редколесье. На этой окраине и похоронили Лену. Вот он, холмик могильной земли, обложенный дерном с увядшей травой, на который принес ветер листву осенних берез и уложил венком.

Андрей сидел на скамейке у могилы, безучастно жевал кусок черного хлеба.

Распечатанная, но еще не початая бутылка водки стояла в сторонке, утопая в опавшей листве. Лицо Шаманова заросло густой черной щетиной, взлохмаченные волосы торчат в разные стороны, подернулись туманной поволокой глаза, и веки припухли.

Далеко за деревней, на лугах, ухнул выстрел. За кладбищем ворковал по-осеннему болотистый ручей. Но не слышал Андрей ничего. Не слышал он тихого перезвона и шелеста осенней листвы, которая безжалостно скусывалась ветром с кладбищенских берез. Сыпались, сыпались листья. Андрей не видел этого. Он сидел, уставившись в одну точку, и безучастно жевал кисловатый мякиш. Потом отпил прямо из горлышка, поморщился и, обращаясь к могиле, сказал:

– Пью, Лена. Места не нахожу себе. Душа горит… Душа? – задумчиво пробормотал он и покачал головой. – Н-е-т… Души у меня теперь нет. Похоронил ее вместе с тобой…

Лежит опустошенная бутылка в побуревшей траве, и уже присыпана она палыми листьями. Лежит и Андрей, уткнув голову в дерн, обхватив руками могильный холмик… Вздрагивает его спина, хрипит что-то в груди…

Югана тихо подошла к могиле. Остановилась.

– Встань, вождь племени Кедра! – требовательно и громко сказала старая эвенкийка.

Но Андрей не слышал Югану. Андрей ничего не слышал. Он бродил сейчас по черемуховой гриве, где был так счастлив с Леной, где носил ее на руках, целовал и любил. Завидовали ему тогда крикливые дроздовки, завидовали дикие утки. И ветер стыдливо бежал, и солнце ревниво смотрело на счастье и любовь девушки.

Югана отошла к ближайшему кусту, ловко вырезала прут и вернулась к лежащему Андрею.

– Югана просит вождя встать! – гибкий прут хлестнул наискосок по спине Андрея.

Вечернее солнце ушло за тучи. И ветер стих. И лес молчал.

– Пусть слушает сын Юганы. Пусть слушает Шаман последнюю женщину из племени Кедра, – начала Югана, когда Андрей сел на скамейку. – У Юганы утонула дочь Таванга на реке в далекой тундре. У Юганы был сын. Ему было четырнадцать зим. Он заряжал шомпольную винтовку. Злой дух нажал на курок. Выстрелило ружье прямо в голову сыну… Муж Юганы, Двуглавый Медведь, был великим охотником. Все женщины племени Кедра гордились им. Злой дух Болот ненавидел Двуглавого Медведя и послал ему самую сильную змею… Летом на берегу реки Тамырсат черная змея укусила мужа Юганы. Двуглавый Медведь разорвал змею руками. Потом он попросил Югану отрезать ножом отравленную ядом ногу, чтоб не умереть. Югана сделала так, как просил Двуглавый Медведь… Муж потерял ногу, но остался жить. Югана знала большое горе. Югана любую беду встречала с гордой головой! В наш урман пришло жадное племя из тундры. Эти люди говорили на непонятном для остяков и тунгусов языке. Они стали прогонять нас из богатого зверем урмана. Была война. Погиб Двуглавый Медведь, погибло много великих охотников и красивых женщин. Но люди племени Кедра прогнали чужих из своей земли…

– Югана, я понимаю… – тихо сказал Андрей, но старая эвенкийка, словно не слышала, продолжала.

– Югана гордится сильными мужчинами и красивыми женщинами своего племени. Но Югана говорит это только Шаману.

– Тяжело мне, Югана, – опустив голову, сказал Андрей.

– Шаман давно уже пьет винку. Винка сделала вождя слезливой бабой…

– Ладно, Югана, пойдем домой, – пробурчал Андрей, неохотно поднимаясь.

– Горе Шамана – горе Юганы, – говорила старая эвенкийка. – Горе надо забывать. У Шамана будет другая жена. У Шамана будут дети. Шамана ждет большая работа. Вождь должен идти к Якорю. Помогать начальнику искать керосин в урмане. Шаман не беременная баба… Пошто он сидит дома и плохие думы зовет к себе в голову? Вождь должен идти на большую тропу кеологов или на кочевую тропу охотника…

После оттепелей с дождями землю подсушил мороз и запорошило первым нежным снегом. Мелкоснежье было хрустким – при ходьбе создавался шабор. В осенний наст, чарым по-местному, тяжело скрадывать зверя. И собакам горе – ранят животные ноги, подрезают, будто о стекло. Поэтому Илья и пожалел лайку, оставил на острове, а взял натаскивать молоденького кобеля Эмтара.

Вечером шел Кучумов по ломистой низине, заросшей мелким ельником и пихтачом. Слипся, затвердил каменно волглый снег.

«Вот Эмтар грызет кору кедра – загнал соболя».

– Не надо его нам, – говорит Илья собаке, – пойдем дальше. Потом сам прибежит в ловушку…

Пройдя ночью с полкилометра, он почти на ощупь разыскал сухостоину. Срубил ее, раскряжевал, зажег. Не поленился устроить навес из пихтовых ветвей. Потом нагреб снегу в котелок, поставил кипятить чай.

Устал промысловик. За день успел поставить девять соболиных лабазиков-кормушек. Лабазики делал немного больше пчелиного улья, рубил из нетолстых сосновых кругляков, покрывал односкатной крышей. Входное отверстие мастерил небольшое, чтобы зверек мог свободно залезть и вылезть. В каждом лабазике оставлял мясо или сушеную рыбу да еще берестянку с рыбиной, залитой пчелиным медом. Прикормится соболь, тогда его проще простого отловить. Но пока рановато начинать промысел зверька – не выкунился, не потерял еще летний мех полностью; затяжная осень выдалась.

Сидел Илья у нодьи, сидел, уткнувшись в колени. Задремал – сморило его у костра. Забурлила в котелке вода, выплескивается. Недовольно шипит огонь. Отлетела дремота от охотника. Снял Илья котелок с тагана, бросил заварку. А когда напрел чай, зачерпнул кружкой, отпил несколько глотков. Чувствует, вместо ароматного вкуса разит кипяток смоляным духом. Заглянул в котелок, а там плавает разваренная кедровая шишка…

«Хорошая примета: сам дух тайги охотнику дает корм», – подумал Илья.

Утром он вышел на промысел еще до восхода солнца. Возле старой гари взял Эмтар норочий след. Дал несколько кругов, остановился. Полаял на пень. Стал его окапывать. Подошел поближе Илья. Валежник непролазный засыпан мелким снегом и скован ледяной коркой. Решил охотник попробовать отловить норку.

– Эмтар, не калечь ноги, земля мерзлая. Не копай. Сам буду рыть, – говорит он собаке, вынимая топор из-за пояса.

Стал охотник копать идущий под пень отнорок. Но мелькнула из-под снега черная молния – ушел зверек. Оторопел Эмтар. С визгом понесся за норкой. Зверек юркнул под другой кедровый пень. Илья забил боковые выходы обрубками сучьев и принялся входную нору разрубать топором. Покопает маленько, засунет руку, прощупает – близко ли зверек… И в один из таких моментов в руку его впились острые зубы… Хоть и прокусила норка насквозь палец, но промысловик не выдернул руку. Стиснул пальцами челюсть разбойницы, вытащил черношубного зверька. Грех убить такую красавицу – пусть живет. Отпустил Илья пленницу и собаку придержал, чтобы не погналась следом.

На южном берегу озера отыскал Костя дуплистую валежину по норочьему следу. Обошел кругом – следа выходного не видно. Набросил сеть на дупло, стукнул обухом по валежине с противоположной стороны. Не вылазит норка. Затаилась. Начал рубить дуплину, пошуровал в дыре длинным прутом. Только тогда выскочила норка и запуталась в сети. Достал Костя из сумки шприц, усыпил зверька, замерил и взвесил его.

В дупле Костя рыбный склад норки обнаружил – мелкие щучки да окуни. Сложил всю рыбу в кусок дели, взвесил на безмене – шестнадцать с половиной килограммов!

Покончив с наблюдениями, зашагал он к маленькой речушке, где утром убил и оставил оленя, завалив тушу пихтовым лапником. Нужно ему изрубить мясо на мелкие куски и разнести по соболиным лабазам-кормушкам.

Уже за полдень вышел он на береговую чистовину. Сразу заметил протаск по мелкому кустарнику да ельнику.

«Куда это утащил хозяин оленя?.. – удивился промысловик. – Все мишки давно по берлогам спят и лапу сосут…»

Но некогда Косте разбираться в непонятном поведении медведя. Торопится он вернуться на стоянку – с Ильей уговор был встретиться там.

Вечером, когда нажарили мясо к ужину, Илья спросил:

– Выпьем маленько… Надо сказать тебе много.

Они выпили разведенный спирт, молча поужинали.

Потом Илья закурил, несколько раз хлебнул махорочный дым и передал трубку Косте. Догадался тот – курит Илья прощальную трубку.

– Костя, – начал Илья, – ты был мне большим другом. В школе я учился мало. Только один год. Маленько мог читать и писать. Ты сказал: «Илюшка, надо мозги развивать». Ты привез много книг на Соболиный. Потом учил меня четыре года. Ты весной привел в улангаевскую школу и попросил: «Делайте экзамен Илюшке». Сам директор заставлял меня решать задачки всякие. Сам директор выдал мне свидетельство за семь классов. Помнишь, как я писал диктанты на берестяных листках?.. Я, Костя, люблю машины, люблю буровиков. Я хорошо знаю жизнь урманов. Не хочу больше бродить в тайге один… Не обижайся, Костя. Я вернусь на буровую… На геолога учиться буду. Долго я об этом думал…

Костя молчал. Понимал он, что новая жизнь, которую принесли в глухую деревню нефтеразведчики, увлекла и покорила его друга. «В добрый час!» – мысленно сказал он Илье, а произнес только;

– Когда уходишь?..

– Завтра. Окрепли реки и озера. Топи заморозило. Быстро прибегу в Улангай. Хочешь, вместе пойдем…

Костя отрицательно покачал головой.

С утра вялый ветер кособочил густой снегопад. Выбелились бревенчатые стены домов, выспинились молодые сугробы рыхлой переновой. К полудню засмелела пурга, начала свой баламутный круговорот.

В комнате Соня не может прибрать – шутка ли, седьмой месяц беременности. Ходит осторожно, бережливо носит себя. Заработное время перепало Андронихе. Уж она-то в Сониной квартире все прибирает, медвежьи шкуры повытрясет, пылинки-паутинки сметет.

Сегодня день субботний. Сидит Соня на диване, шьет будущему младенцу распашонки. Андрониха, как обычно теперь, рядом, слова всякие плетет липкой паутиной, но слушает бабку Соня в пол-уха. А та жалуется Соне, палец больной показывает: мол, за тобой ухаживая, все руки повредила…

– Давай перевяжу, – предлагает Соня, встает с дивана и достает бинт из домашней аптечки.

Палец перевязан, Андрониха говорит:

– Бюллетенить буду. Домработницей у тебя считаюсь. Мочить руку нельзя теперича…

Не успела бабка договорить, как на пороге появилась Югана. Молча подошла к дивану, посмотрела на Сонино шитье.

– Мешок для ребенка делала. Зимой гулять дитю хорошо. Из собачьих шкур, теплый будет, – и выложила старая эвенкийка меховой детский спальный мешок.

Андрониха недовольно глядела на эвенкийку, чувствуя себя здесь хозяйкой. А тут еще Соня, не подумав, подлила масла в огонь.

– Ты иди-ка, бабуся, домой. Сама сказала: «Бюллетенить буду…»

– Прогоняешь? – взвихрилась Андрониха. – Кто тебя свел с начальником, кто за тобой грязь вывозит из горницы… С ясашной мордой дружбу водишь…

Югана подошла к Андронихе, показала пальцем на дверь и тихо сказала:

– Ступай, Соня просит.

Андрониха быстренько надернула шубу, кинулась к порогу, а потом повернулась и, размахивая сухонькой жилистой рукой, затараторила:

– Так-то оно… Все знаю! Ох и дорого вы за мой секретик-то заплатите… Ничего, Сонюшка, ты еще к Андронихе рысью прибежишь. На коленочках молить-просить будешь, чтоб язычок за зубами держала…

Никаких секретов про Соню Андрониха не ведала. Это была ее обычная манера брать баб на испуг: у каждой ведь женщины есть какие-то свои тайны… Вот на это обычно и метила знахарка.

Вскоре после случая на кладбище отправилась Югана к Якорю, обсказала все. Тут и Федор погодился в конторе. И с Федором держала совет Югана.

– Шаману надо трудную работу. Тяжелая работа быстро прогоняет плохие думы, а сон делает крепким. Забудет тогда Шаман про винку, – говорила старая эвенкийка Федору тихо, чтоб не слышали посторонние.

– Югана, у нашего брата нет легкой работы, – улыбнувшись, ответил Федор, – Но для Андрея найдем потяжелее…

Сегодня достал Андрей старые альбомы, долго рассматривал рисунки. Многие делал он еще в те времена, когда работал дизелистом на буровой у тюменских нефтяников. Как раз в это время пришел к нему Федор.

– А я к тебе, Федя, сам хотел идти… – сказал Шаманов вместо приветствия. – Бери меня в поле.

– Если согласен, Андрей, временно поработать верховым рабочим… А потом дизелистом пойдешь. В общем, жизнь нашу ты знаешь, успокоишься, – предложил Федор Андрею и, кивнув головой на альбомы, добавил: – А рисовать и там сможешь… сверху-то все видно, как на ладони… – подмигнул он..

– Согласен верховым. Не привыкать…

– Несколько деньков присмотришься и – с богом! Работа не хитрая. Силенка нужна, но тебе ее не занимать… Да что я тебе рассказываю – сам все знаешь!