Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Глава девятая

Над Днепром стоял туман. Казалось, что в такой вязкой мути не только птица, но и пуля не пролетит, запутается в серых, смешанных с остатками предутренних сумерек космах и обессиленно упадет в черные глухие воды могучей реки. Но уже в следующее мгновение эти фантастические размышления Кондратия Герасимовича Нелюбина оказались опровергнуты самой реальностью произошедшего.

Он лежал на краю оврага и смотрел в бинокль на немецкую траншею правее Днепра. Часть ее, примыкавшую к оврагу, немцы бросили, забаррикадировав на изгибе мешками с песком. Установили пулемет и сейчас с той позиции, видать, тоже обшаривали в бинокль обрез оврага. Своим появлением здесь Седьмая рота задала им хорошую задачку. В какое-то мгновение Кондратий Герасимович оторвался от бинокля и увидел, как из тумана скользнула вверх небольшая птица. Она легко поднялась к неподвижной стене деревьев, благодаря которым овраг немного даже возвышался над окрестностью. Птица уселась на ветку крайнего дуба, качнула ее, перепорхнула на другую. Тотчас вслед на нею из тумана прилетела еще одна. Это была парочка дроздов, припозднившихся в здешних местах, но, видать, уже приготовившихся к отлету. А может, они уже и летели на юг, перебирались вдоль реки, каждый день по нескольку десятков километров — вниз, вниз. Так и долетят до теплого моря и земли, где никогда не бывает ни снега, ни морозов, где полно еды и спать можно без гнезда, просто на ветке. Эти мысли Нелюбина прервала пулеметная очередь из немецкой траншеи. Трасса прошла значительно выше обреза оврага, где окопались бойцы и почти все пулеметные расчеты. Потому что если их начнут выкуривать из оврага, то подкатятся именно отсюда. Верх оврага они заминировали. Закрыли двумя отделениями. А со стороны города местность болотистая, негодная для маневра. Там дежурил пулемет и часть стрелков.

Вторая очередь, как и следовало предполагать, легла точнее. Слава богу, никого не задело. Голову под нее никто не подставил. Метрах в двадцати, в неглубоком отроге оврага, где еще с вечера окопались бронебойщики и двое бойцов прикрытия, устраивали свой наблюдательный пункт артиллеристы. Видать, неосторожно двигались или шумнули. Вот и получили в качестве предупреждения на будущее.

Но пулеметчик тут же дал несколько коротких очередей вниз, в клубящуюся гущу непроницаемого тумана.

Дрозды сразу заорали всполошенно и юркнули в овраг. И они научились спасаться на войне. Не хуже моих бойцов, подумал Нелюбин, уже понимая, что в ближайшие часы вот так, неспешно, с посторонними раздумьями, зачастую вовсе и не связанными с войной, взглянуть на мир ему уже не удастся.

Немец бил прицельно, теперь уже длинными очередями. Но видеть там, в клубящейся непроницаемой пелене, он ничего не мог. Значит, стрелял на звук. Тут же послышались команды. Немцы переполошились. Заработали еще два пулемета. В стороне деревни затарахтели сразу несколько моторов. Захлопали борта машин.

— Началось. — И Нелюбин теперь уже и сам услышал плеск и приглушенный, придавленный туманом шорох внизу, в стороне острова как будто по реке шли льдины, гудя и сталкиваясь, шуршали осыпающимися краями, а вода со всех сторон омывала их, наплывала и снова стекала вниз.

Вот туда, в этот невидимый ледоход, и уходили разноцветные трассеры, которых с каждым мгновением на обрыве становилось все больше и больше. Похоже, что немцы вводили в бой все, что имели.

— Емельянов! — позвал Нелюбин наводчика. — А ну-ка, голубь мой, дай ребятам прицел. Вон, видишь, тех пулеметчиков. Давай-ка их, по одному. Да попусту особо не пуляйте. Мины еще и самим понадобятся.

Тревожно, эх, тревожно на душе стало у Кондратия Герасимовича. Переправа уже началась. Немцы открыли пулеметный огонь. Сейчас минометы подключат. А наши «боги войны» все что-то наводят, копошатся… Уже бы засыпать их там, на обрыве, тяжелыми снарядами надобно. Чтобы головы не смели поднять. Он приказал связному быстро бежать к артиллеристам, поторопить их. Но тут же понял, что торопить капитана — дело пустое. Что ж он, сам не соображает, что надо делать? Но связной уже ушел. И вскоре вернулся. Коротко доложил:

— Сейчас начнут.

Первая серия снарядов со свистящим прерывистым шелестом, будто прорываясь через плотное пространство туго сжатого воздуха, пролетела в сторону деревни. Полыхнули взрывы фугасных зарядов. Вторая легла ближе, круша какие-то постройки, выкорчевывая из земли куски бревен и жердей.

— Блиндажи ихние полетели, — крякнул, восхищенный силой огня гаубиц калибра сто пятьдесят два наводчик Емельянов.

Полоса взрывов медленно двигалась к первой траншее, откуда продолжали стрелять пулеметы. Через несколько минут берег потонул в черном дыму и смраде. Пулеметы замолчали. Затем снаряды начали распахивать берег правее и глубже. Загорелась деревня. Дым пожара, словно в трубу, потянуло оврагом, к реке. В деревне и по всему берегу, среди траншей и разрушенных блиндажей метались немцы. Такого огневого налета они, конечно же, не ожидали.

— Что ж вы раньше нам так не помогали, — вырвалось невольно у Кондратия Герасимовича.

Но это было только началом боя. Каким бы сокрушительным ни оказывался удар артиллерии, немцы вскоре приходили в себя, оживали их огневые, которые погодя производили ответный налет, а пехота, подтянув резервы и перегруппировавшись, опасно контратаковала. Нелюбин понимал, что неприятности стоит ждать из глубины обороны противника. И вскоре он увидел колонну грузовиков, осторожно пробиравшуюся из-за перелеска, мимо деревни, к берегу, к первой линии окопов. Он тут же схватил с бруствера ППШ и побежал по верхней стежке к позиции крупнокалиберного пулемета. Как чувствовал, распределяя по окружности обороны огневые средства, что именно оттуда, со стороны деревни, немцы будут подводить резервы. Дорога-то — там.

— Овсянников! — крикнул он, пробегая мимо позиции бронебойщиков. — Видишь машины? Бей по моторам!

Когда Нелюбин подбежал к пулеметчикам, старший сержант Веденеев и его второй номер уже подняли со дна окопа ДШК, заправляли ленту и подчищали лопатой нарушенный взрывом бруствер.

— Веденеев! — закричал он. — Жарь, пока они в куче! Прямо по машинам бей!

ДШК загремел так, что по оврагу во все стороны заметалось эхо.

— Слепцов! — приказал он вестовому. — Беги к минометчикам! Пусть кинут по десятку мин по машинам!

Но тут загудело над деревьями, мелькнули в просветах неба угловатые тела «лаптежников».

— Воздух! — пронеслось вдоль стрелковых ячеек.

Веденеев сделал еще одну прицельную очередь, добил ленту и крикнул второму номеру:

— Убираем! Шевелись!

Пулеметчики схватили дымящийся и пахнущий горелой смазкой тяжелый пулемет и поставили его на дно окопа.

— Подожди! Загорится! — И Веденеев отбросил в сторону промасленную старенькую трофейную плащ-накидку, которую второй номер тут же набросил на ДШК. — Пускай немного остынет.

— Ты что, Веденеев? Почему прекратил огонь? — Нелюбин почувствовал, как у него зло запрыгали губы.

— Перегрел я его, — оправдывался Веденеев, оглядываясь в небо. — Видишь? Перегрел!

— Ты, Веденеев, сейчас, ектыть, своей жопой ствол охлаждать будешь! Понял?! Я приказываю продолжать огонь!

— Сейчас, товарищ старший лейтенант, — засуетился Веденеев. — Сейчас.

— Повтори приказ! — рявкнул Нелюбин, не узнавая ни своего голоса, ни интонации.

— Есть продолжить огонь! — отозвался пулеметчик, толкая в спину своего второго номера.

Но стрелять больше не пришлось. Три пары Ю-87 развернулись над рекой, набрали высоту и начали друг за другом, вереницей пикировать на овраг. Еще несколько пар бомбили переправу.

Бойцы сразу попрятались в ячейках. Счастье выпало тому, кто не спал ночью, не поддался усталости и успел зарыться в землю основательно.

Бросаясь вниз, пилоты пикировщиков включали сирены, и лежавшим в своих утлых ячейках внизу казалось, что это воют падающие бомбы, что летят они точно в их окоп, потому что летчикам сверху видно все и от них не спрятаться нигде. От «юнкерсов» существовало только два спасения: блокирующий зенитный огонь или истребители. Не раз Нелюбин наблюдал, как наши ЛаГГи трепали в небе «юнкерсов», и 88-х, и 87-х. Но где они, наши ЛаГГи? Да и зенитки все на том берегу. Пытаться отбиться стрелковым оружием — дело дохлое. Людей погубить, и обнаружить свои огневые точки, которые они накроют через минуту, при очередном заходе. Так что самое правильное — лежать в окопе, забиться в угол, молить бога, что и эта бомба пролетит мимо, и ждать, когда «лаптежники» израсходуют боекомплект и горючее. Земля ходила ходуном. С треском и грохотом валились деревья, с корнем вырванные из земли, взрывной волной ломало верхушки и осыпало сучья. Тошнотная гарь тяжелым туманом расползалась по земле, по склонам и, отыскивая солдатские окопы, затекала в них, рвала легкие, выедала глаза и сводила с ума.

В какое-то мгновение Нелюбин понял, что разрывы смещаются к берегу. Там, внизу, на песчаной косе ухали, расшатывая обрыв, бомбы, сбрасываемые «юнкерсами». Туда, в бескрайнее поле Днепра, ныряли ревущей сиренами вереницей пикировщики. А это означало, что его Седьмую роту, кажись, оставили в покое. Вот только что от нее осталось?

Старший лейтенант поднялся на четвереньки, как оправившийся от испуга зверь, стряхнул со спины комья земли, поправил сползшую на глаза каску и хрипло прокричал в слоистую сизую мглу оврага:

— Эй! Кто живой? Приготовить оружие!

И тут же задвигались и другие. Закашляли, чертыхаясь и проклиная немецкую и свою авиацию.

— Сталинские соколы! Где они?!

— Ну, товарищ старший лейтенант! — кричал, белея радостным оскалом стиснутых зубов, бронебойщик Овсянников. Его, видать, порядком оглушило. Недалеко, чуть выше, чернела кромка дымящейся воронки, на которую неподвижно смотрел его второй номер. Овсянников был рад, что бомба рухнула на землю с перелетом. — Ну, жив буду, первому же попавшемуся соколу морду набью! Клянусь своим ружьем! — И Овсянников любовно похлопал по прикладу свой ПТРС.

— Сидор! — окликнул Нелюбин минометчиков. Без них им тут, в овраге, среди немцев, беда. — Сороковетова ко мне!

— Ранило его! Перевязывают! — через минуту принесло неутешительную весть из глубины оврага.

Сидора ранило. Целы ли «трубы»? Сидор ранен — дурной знак. Если еще и трубы покорежило…

Пришел замполит, доложил: в третьем и втором взводах шесть человек ранены, трое убиты.

— Игорь Владимирович, бери саперов и скорей расставь их вверху, пускай снова минируют подходы со стороны деревни. Наверняка бомбами раскидало все наши растяжки и мины.

Замполит ушел. Нелюбин посмотрел вслед: хороший ему комиссар достался, это ж надо… Чем-то он напоминал сына, Авдея. То ли ростом, то ли статью. То ли такой же решительностью и бесхитростной прямотой.

— Раненых — в овраг! К ручью! — отдавал он распоряжения, а сам уже летел по стежке к устью оврага, к Днепру. — Тяжелых! Только тяжелых! Легким оставаться на позициях!

Он бежал вниз и видел, как некоторые бойцы в нерешительности останавливались на полпути, какое-то время смотрели на свои бинты, а потом поворачивались и молча карабкались назад, к оставленным минуту назад ячейкам. Не надо было объяснять, что сейчас для роты главное — устоять. Устоят — выживут. Не устоят… Об этом лучше не думать.

— Ребятушки… Ребятушки!.. Это наша земля! Не отдадим мы им этот овраг! Не бойтеся! Ничего не бойтеся! Наши уже на подходе! Хужей смерти ничего не будет. А смерть наполовину мы уже пережили!

По пути к берегу Нелюбин забежал на позицию минометчиков. Случилось то, чего он боялся больше всего. Из трех минометов во время бомбежки уцелел только один, который успели перетащить на запасную позицию. Двое из группы Сороковетова лежали под ольхой. Они уже ни в чем не нуждались. У одного осколком снесло половину лица. Другому оторвало ноги, которые, неестественно развернутые, лежали рядом с телом, видимо, держась на сухожилиях. Тут же, в квадратном просторном ровике, лежали, приткнутые друг к другу, раненые. Среди них Нелюбин не сразу узнал Сороковетова.

— Сидор! Ты что! Сидор… — Нелюбин ощупывал его забинтованную голову. На белой плотной марле уже начали проступать алые подплывы. — Как же я теперь без тебя? А, Сидор?

— Ты меня, Кондрат, прости. — Синие одеревеневшие губы Сороковетова двигались медленно, с остановками после каждого слова. — Емельянов управится. Я ему приказал… Не отходить от тебя…

— Эх, Сидор, Сидор…

— Отвоевался я, видать, Кондрат. Мин еще порядочно. А ты, Кондрат, все жалел…

Внизу, в устьях, и дальше, по всему побережью гудело, ревело и рвалось так, что, казалось, от частых взрывов вода в Днепре расступилась, и теперь бомбы рвутся уже на дне, расплескивая последний ил и иссушая оставшиеся кое-где редкие бочажины. Нелюбин понял, что его мучит жажда и достал из кармана шинели фляжку. На ходу отхлебнул и сунул обратно.

То, что он через мгновение увидел, повергло его в ужас. Руки задрожали, и Кондратий Герасимович снова потянулся к фляжке.

Днепр как шел своими полными водами вниз, с севера на юг, от истоков к устьям, так и продолжал идти. А вот полка ни на косе, ни на воде Нелюбин не увидел. Под обрывом лежали истерзанные тела примерно двух десятков бойцов. Левее, в устьях оврага, копошились еще столько же. Видимо, это были те, кто смог уйти или уползти из-под обрыва. Большинство из них были ранены или контужены. По реке плыли бревна, опустевшие плоты и плотики, обломки досок. Песчаная коса, изрытая глубокими воронками, уже не походила на ту, прежнюю, переходившую в отмель, по которой Седьмая рота, укрываемая туманом и тишиной, совсем недавно выбиралась на желанный берег. Не увидел Нелюбин и острова, где он оставил пулеметный расчет. «Лаптежники» буквально срыли его тяжелыми бомбами. Погибли, видать, и Москвин, и Фаткуллин. Вот тебе и подмога пришла…

Переправившихся через Днепр первыми встретили бойцы Седьмой роты, окопавшиеся возле самой косы.

Тут же начали перевязывать раненых. Из шестидесяти четырех человек, уцелевших после переправы, способных держать оружие едва набралось двадцать. У многих не оказалось оружия. Либо утонуло, либо потеряли во время бомбежки. Нелюбин тут же приказал раздать винтовки убитых, а также трофеи, захваченные разведчиками. Среди вновь прибывших были два лейтенанта. Нелюбин разделил бойцов на два взвода, назначил лейтенантов взводными и поставил их вторым эшелоном в горловине оврага. Первую атаку он ждал именно оттуда, со стороны деревни, откуда противник мог незаметно подобраться на расстояние пистолетного выстрела.

И действительно, несколько раз там видели разведгруппы, которые старались подойти как можно ближе. Огня они не открывали, пытались вести наблюдение. Так же тихо и скрытно, без единого выстрела, отходили, когда по ним открывали огонь. Потом появился снайпер. После первого же выстрела его срезали из пулемета Горюнова. Этот пулемет сняли с единственного уцелевшего плотика, прибившегося к правому берегу. Разведчики из боевого охранения предположили, что приплыл он с верховьев. Там тоже «лаптежники» разбомбили переправу. Ветер дул с востока, принося с реки все звуки и запахи. Вот и прибивало теперь холодной днепровской волной к изуродованной воронками песчаной косе то труп лошади, то обрывок красноармейской телогрейки, то бревно, изрубленное осколками. Точно так же прибило и дощатый плотик, на котором, свесившись окровавленной головой в бурую прибрежную воду, лежал боец в новенькой шинели с новенькими погонами, видимо, пулеметчик. Разведчики срезали веревочный крепеж и сняли пулемет с порядочным запасом патронов. Плотик с телом незнакомого пулеметчика на всякий случай затащили на песчаный берег.

Но атаковать засевшую в овраге роту немцы не стали. Может, потому, что не видели в ней особой опасности. И то, как они разделались с двумя батальонами стрелкового полка, подтверждало это предположение. А может, какое-то время им, занятым ликвидацией более опасных вклинений, было не до роты Нелюбина.

Полк начал переправу двумя батальонами. Третий, вместе со штабом, тыловыми и хозяйственными обозами уже грузился на плоты в плавнях на левом берегу, когда налетели самолеты.

Обежав овраг и убедившись в том, что для организации круговой обороны сделано все, что можно, старший лейтенант вернулся на НП и вдруг вспомнил, что собирался написать письмо домой. Судя по поступавшим сводкам, северное крыло Западного фронта освободило Вязьму, Рославль, Ельню, Смоленск. А значит, и его родные Нелюбичи, скорее всего, тоже освобождены. Письмо домой он послал давно, еще месяц назад, когда под Рославлем шли бои. Думал так: полежит его треугольник где-нибудь в мешке у почтальона, подождет своего часа, а там, когда местность, указанную в адресе, окончательно очистят от немцев, письмо и пойдет прямым и скорым ходом туда, куда надо. Но ответа не последовало. Рославль, как сообщили вскоре, освободили 25 сентября. Прошел уже почти месяц, но из Нелюбичей никто ему не ответил. Может, угнали народ на запад? Тогда надо ждать. Кто-нибудь да появится. Прочитают и его весточку. И отпишут. Не свои, так соседи. Сообщат, что да как. Надо ждать. В полевой сумке у Нелюбина лежало письмо от Сашки Воронцова. Не забыл старика Курсант! А он ему — все никак.

Нелюбин сел под деревом, примостил на коленке полевую сумку, достал тетрадь и карандаш и начал писать. Получилось быстро. В конце Кондратий Герасимович добавил такие строки:

Последние слова он написал не только для военной цензуры, он так сейчас действительно чувствовал. Слова шли от души.

Быстро сложил листок в треугольник, надписал адрес и сунул письмо за голенище. И бойцы, и трофейщики знают, где убитые хранят последние весточки, подумал он уже успокоенно.

До вечера немцы все же провели несколько атак, стараясь выбить из оврага переправившихся через реку. Вначале кидали мины. Но уцелевшие деревья делали минометный обстрел малоэффективным. Потом подвели полевую гаубицу и начали бить вдоль оврага 150-мм снарядами. Но огонь оказался, во-первых, слепым, а во-вторых, корректировщики-артиллеристы вскоре засекли ее, передали точные координаты, и первым же залпом из-за реки гаубицу разнесло в клочья вместе с расчетом.

Спустя какое-то время, когда немцы затихли, прилетела пара Ил-2. «Горбатые» вынырнули откуда-то со стороны города. Видимо, там, на плацдарме штрафников, работала основная группа, а сюда, чтобы не оставлять без поддержки и Седьмую роту, направили пару. Их внимание сразу привлекла деревня и участок дороги к лесному массиву, где то и дело сновали грузовики. Через несколько минут там все горело и плавилось.

Бойцы, утром пережившие бомбежку, стиснув зубы, со злорадством следили за тем, как «горбатые» уходят на очередной вираж, как выбирают цель, ныряют к земле, едва не касаясь верхушек деревьев, и как следом за ними растут огненные вспышки и черные султаны взрывов.

— Молодцы, сталинские соколы! — кричал бронебойщик Овсянников. — Прощаю! Дайте им еще! Все прощаю! Дайте еще, братки!

Письмо лежало за голенищем сапога. Старший лейтенант Нелюбин чувствовал его не только лодыжкой, но и всем существом. Теперь он был готов на все и ничего не боялся. Он знал, что если произойдет самое худшее, что случается с солдатом на войне, он не умрет весь. Душа солдата, пока он следует долгу и принятой присяге, бессмертна. Как и слова, и мысли, запечатленные в наспех набросанном письме. И все это полетит за Днепр, чтобы отыскать тех, кто его помнит и любит и к кому он обратил последний зов и надежду.