Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Глава одиннадцатая

Удивительное дело, через несколько минут после бомбежки заработала телефонная связь со штабом полка. Из оврага прибежал запыхавшийся рядовой и доложил:

— Товарищ старший лейтенант, вас к телефону.

— К какому телефону? Связь наладили?

— Так точно! Сам батя вызывает.

Нелюбин кубарем скатился в овраг, схватил телефонную трубку и начал торопливо докладывать.

— Кондратий Герасимович, дорогой мой ротный, — услышал вдруг Нелюбин хриплый, осевший голос полковника Колчина, — ты скажи мне: сколько человек переправилось из батальонов?

— Шестьдесят четыре, товарищ полковник! Двое померли. Остальных перевязали. Но бинтов не хватает. Двадцать человек, при двух лейтенантах, остались в строю. Остальные лежат в бинтах, ждут эвакуации. Семеро тяжелые. Их надо скорее в госпиталь, а то помрут.

Нелюбин умолк. Не по-военному пространен оказался доклад. Но и командир полка спрашивал не по уставу. Снова вдалеке, сквозь хрипы ненадежной связи, послышался его голос:

— До ночи потерпи, ротный. Ночью вас сменим. А тебя, Кондратий Герасимович, будем представлять к званию Героя Советского Союза.

— Это дело ваше, товарищ полковник. А нам бы сюда бинтов побольше… — И Нелюбин растерянно положил на рычаг вмиг отяжелевшую трубку.

Он вдруг понял, что до вечера, даже до ночи, как сказал полковник Колчин, продержаться будет очень тяжело. Если вообще возможно — с израненной ротой, с ограниченным боезапасом. Одна надежда на артиллеристов. И Нелюбин, по-бабьи подхватив полы шинели, побежал вверх, к обрыву, где оборудовали НП артиллеристы.

Нелюбин поднялся к окопу артиллеристов и первым делом выглянул через бруствер — надо было осмотреться, понять, что происходит в деревне и на немецких позициях вдоль берега. Немцы молчали. Но продолжали усиленно копошиться у дороги. «Самое время ударить по нашему оврагу, воспользоваться успешным налетом пикировщиков», — подумал Кондратий Герасимович и спрятал за пазуху бинокль. Артиллеристы будто и не видели его, сидели в окопе и переговаривались, таскали ножами из глубокой банки куски тушенки.

— Была бы связь с левым берегом, дело пошло бы куда вернее, — сказал один из них.

— Есть, ребятушки. Наладили. Я только что с полковником Колчиным разговаривал, — тут же вмешался в разговор Нелюбин.

— Давай сюда своего связиста, старлей! Давай живее!

— Что, ребятушки, значит, подержимся еще?

— Обязательно.

— Тогда вот куда киньте — на деревню. И на березняк, что правее дороги. Они оттуда резервы подводят и в березняке накапливаются. — И Нелюбин протянул капитану бинокль, но тот отстранил его руку.

— Видим, старлей, видим. Сейчас гаубицы несколько залпов дадут по тому березняку. И — беглым по деревне. Чтобы там не вздумали прятаться.

— Только в овраг их не загоните. Нам тут самим места маловато.

— В овраг сам не пускай. — И капитан-артиллерист, отвечая на шутку, в первый раз улыбнулся.

Нелюбин пригляделся к нему: лет тридцати, не больше, одежда с иголочки, будто только что со склада. И подумал: видать, штабной. Вот и жмется в окоп при каждом выстреле. Непривычно под пулями. Страшно. А кому тут, на чужом берегу, не страшно? Вон, у связиста руки как дрожат. Хотя воюет в Седьмой с самой Вытебети, со штрафной. Не такое повидал. Но тут — плацдарм. Дело гиблое. Полк застрял. Один батальон от полка остался. Да Седьмая рота. «Лаптежники» и дивизию так расколошматят, если сунется. Потому и не торопится с переправой дивизия. А им тут, ектыть, сиди, судьбы жди… И Нелюбин, чтобы перебить нерадостные размышления, снова достал из-за пазухи бинокль.

— Ты с бруствера слезь, — все тем же глухим голосом сказал капитан-артиллерист. — Снайпер наш бугор пристрелял.

Так вот, значит, почему артиллеристы на карачках ползают по дну окопа. Снайпер появился. Немцы соображают быстро. Раз так прицельно лупят пушки с того берега, значит, огонь кто-то корректирует. Вот и отрядили стрелка, чтобы он отыскал наблюдателя и одним точным выстрелом сбил прицел артиллеристов. Эх, ектыть, Сидор меня подвел как, подумал Нелюбин. Как ты себя, Сидор, подвел. Но один миномет все же уцелел, и при нем живой и невредимый Емельянов.

— Откуда ж он бьет?

— А хрен его знает. — Капитан-артиллерист возился с аппаратом. — Откуда-то из деревни.

— Сейчас мы его успокоим.

— Только вот что, старлей, перебирайтесь-ка куда-нибудь в другое место. А то сейчас снайпером увлечетесь, наш НП демаскируете. Не хватало нам тут еще парочки «лаптежников».

На замечание капитана-артиллериста Нелюбин не обиделся. На плацдарме все равно командовал он, командир Седьмой роты. А артиллеристам надо делать свое дело. Как без этого? Без их поддержки сковырнут в Днепр первой же атакой.

Нелюбин пощупал край письма за голенищем. Оно оказалось на месте. Вот и хорошо, подумал успокоенно, вот и ладно, хоть одно надежно…

Внизу, у тропы, где обосновался последний минометный расчет, кого-то перевязывали. Раненый мотал мокрой головой, отпихивал державших его минометчиков.

— Что тут, Емельянов? Кого ранило?

— Да вот, товарищ старший лейтенант, Фаткуллин приплыл! На бревне…

Только теперь Нелюбин увидел немецкий пулемет с концом ленты, обмотанной вокруг дырчатого кожуха ствола.

— Что с ним?

— Осколок тащим, — тут же доложил Емельянов.

— Ну и что? Никак?

— А вон, сами посмотрите.

Осколок косо вошел в предплечье Фаткуллина и, по всему видать, сидел прочно.

— Разрезать бы пошире, — сказал санитар. — Тогда бы, может, подцепить можно было бы. Скользкий, не ухватить.

— Куда тут шире? Сосуды порежешь, коновал. Давай попробуй — зубами, — приказал Нелюбин. — У кого зубы крепкие?

— Да вон, у Емельянова — железные, — подсказал кто-то.

— Давай, минометчик!

Емельянов утер рукавом шинели губы, шаркнул ладонью по небритому подбородку, бережно приложился. Но вдруг посмотрел на ротного и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, так нельзя.

— Что — нельзя?

— Без дезинфекции — нельзя. Врачи скальпель всегда в спирте полоскают. Чтобы ничего не занести, никакой заразы.

— Давай фляжку! — тут же приказал Нелюбин старшине.

Фляжка тут же нашлась. Из темноты передали чьи-то руки.

— На, пополоскай. Только внутрь — не смей.

— Что ж ее, выплевывать, что ли?

И Нелюбин, паче всего поощрявший бережливость, махнул рукой:

— Глотай. Разрешаю. Но чтобы дело исполнил не хуже доктора!

Емельянов старательно прополоскал рот.

— Ну что? Ухватился? — нетерпеливо торопили минометчика сгрудившиеся возле раненого.

Емельянов зло шевельнул губами и с силой дернул осколок. Плоский, величиной с палец, с острыми рваными краями, он чем-то походил на наконечник стрелы, найденный в земле и наполовину соржавевший. Емельянов выплюнул его в лужу, помыл и протянул Фаткуллину.

— На, пулеметчик. Это тебе награда от личного состава Седьмой роты. Другой тебе не положено.

Бойцы засмеялись. Кто-то протянул индивидуальный пакет, кто-то фляжку с недопитым глотком спирта, чтобы продезинфицировать рану. Характер Фаткуллина в роте знали: с таким ранением он окоп не покинет. На плацдарме появился еще один пулемет. Радовался и старший лейтенант Нелюбин, как председатель колхоза, которому в самый разгар сева, когда, казалось, провалены все сроки, прислали из МТС еще один трактор. Старенький, ремонтный, но все же таскающий плуг и бороны.

— Ну что, Фаткуллин, один выбрался? — спросил Нелюбин.

— Один, командир. Один. Москвина и еще двоих пулеметчик срезал. Уже на бревне. Не доплыли. А остальных — на острове. К нам из батальонов прибилось несколько человек. Раненых много. Санитары их туда вытаскивали. А самолеты как зашли…

Нелюбин выслушал рассказ пулеметчика и осторожно спросил:

— Как рука? Болит? В санчасть пойдешь? Или потерпишь?

— Командир, я в окоп пойду. Назначь мне второго номера, чтобы пулемет перетаскивал. А стрелять я сам буду.

— Спасибо тебе, Фаткуллин.

А вечером, после артиллерийского налета на деревню, на развилку дорог и рощицу, после, того, как утих в деревне пожар и умолкли крики и стоны раненых, Нелюбин прикорнул в окопе. Его так и сморило внезапным сном. Так засыпал он после покоса, когда, уже по высокому солнцу, на терпении и упорстве, добивал последнюю закраину луга и, повесив на березу косу, валился в шалаше на охапку вяленой травы. Дело сделано, а теперь можно и поспать…

Проснулся он, может, через час, от тишины и размеренного разговора, доносившегося из соседней ячейки. Беседовали двое. И в первые минуты он никак не мог уловить смысл разговора бойцов. Артиллеристы тоже спали. Уж они-то отработали сегодня на славу. Бодрствовали только в соседнем окопе — охранение несло службу.

— Скорее бы нас сменили, — донеслось оттуда.

Тянуло махорочным дымком. Уж как их немец в Днепре ни купал, а солдат табачок сухим сохранил. Вот теперь, среди тишины, потягивает родимую.

— Ротный говорил, что ночью…

— Да, два батальона — за несколько минут…

— Ну, им тоже досталось.

— Бьемся, бьемся, кишки один другому выпускаем и конца-краю этому нет…

— Будет конец. Вот только доживем ли мы до него.

— А это да. Нас-то все — вперед, на прорыв, на убой…

— Штрафные, что ж…

— Так мы ж уже не штрафные. Разве что бывшие…

— Штрафные бывшими не бывают.

— А это да. А ну-ка, дай и мне потянуть.

— Ты ж только что свою скурил?

— Дай, дай. Твоя слаще. Вот доживем до победы, встренемся где-нибудь и будем вспоминать, как «сорок» в сыром окопе делили…

— Да… А у нас сейчас под зябь пашут. Грачи по пахоте ходят. Перед отлетом. Черные, среди блестящих пластов… Картина!

— Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…

Ах ты, сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулеметными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести все это?

Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были теплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но все же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боев под Жиздрой и Хотынцом.

За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности — ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то: винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты — это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да еще немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…

Нет, тут, ектыть, долго не поспишь. Нелюбин пристегнул на место хлястик шинели, поправил портупею и тяжелую кобуру на боку. Эх, утонула вместе с плотом его телогрейка. Но сейчас, со сна, когда в голове гудело, а все тело разламывала усталость, он сожалел не столько об удобной в бою телогрейке, сколько о том, что, переодеваясь перед форсированием реки, второпях забыл вытащить из кармана кисет с табаком. Пропал его памятный кисет. И табаку ведь порядочно было. Почти под завязку. Раза два-три всего-то и покурил из него. А теперь надо у кого-то из бойцов просить на завертку. Снова зачесались под гимнастеркой его родинки, заныла ключица.

За берегом следил замполит Первушин с группой бойцов. Нелюбин увидел в темноте осунувшееся бледное лицо заместителя и спросил:

— Ну что, Игорь Владимирович, тихо?

— Тихо. Или соблюдают маскировку, или еще не пошли.

— Когда надо тишины, нет ее, а когда… А закурить у вас не разживусь? Кисет мой уплыл. Вот, мучаюсь теперь.

Первушин достал начатую пачку папирос, но тут же сунул ее назад, расстегнул полевую сумку и вытащил оттуда полную.

— Вот, Кондратий Герасимович, возьмите.

— Да куда мне столько? — растерялся Нелюбин.

В роте не приняты были такие подарки. Посыпать из кисета на завертку или оставить «сорок» — вот обычный жест внимания и проявления дружбы и уважения. Для плохого человека и недруга солдат в свой кисет за щепотью не полезет. А тут — полная, нераспечатанная пачка.

— Курю я, как видите, мало. А старшина выдал полное довольствие, на двое суток. Так что угощайтесь.

— Ну, спасибо. А мой табачок уплыл… Да вот кисета жалко, — вздохнул Нелюбин. — Памятный кисет. Еще с подмосковных боев. И Вязьму я с ним пережил, и… — Он хотел было сказать: «…и плен», но вовремя спохватился. Его словно обожгло в затылке. Да, ектыть, голова-то без сна совсем не работает. Но и плен я с ним прошел, опять пожалел он о своем кисете. А ведь охранник было отнял. Хрен ему, а не мой кисет… Но теперь он уже расстался с ним навсегда. Да, Днепр, выходит, суровей плена.

Где-то вдали, на левом берегу застрекотали сороки. Кто-то спугнул сторожкую птицу с ночлега. Сумерки внизу уже сомкнулись. Но за оврагом, на западе еще колыхалось зарево заката. А может, это горела какая-нибудь деревня, подожженная ночными бомбардировщиками.

— Кажись, плывут, — сказал один из бойцов.

Внизу действительно послышались какие-то смутные звуки, явно нарушающие мерный плеск днепровской воды.

— Кондратий Герасимович, разбудили бы вы артиллеристов. Если немцы обнаружат переправу, может, ударить по ним?

— Это можно. Но в таких случаях снаряды обычно летят по своим. А бить по деревне… Только переполошим, на ноги поставим. Тут теперь, Игорь Владимирович, молись, чтобы немец услышал как можно позже.

Простучал дежурный пулемет.

— А ну-ка, Фаткуллин, сыпани пару очередей. Чтобы уши прижал. — И Нелюбин оглянулся на пулеметчика, молча дежурившего все это время у трофейного МГ.

Фаткуллин быстро передернул затвор и, когда немец умолк, послал в сторону побережной траншеи две длинных очереди. И тотчас оттуда ответили сразу несколько пулеметов. Один трассер прошел значительно выше. Пули зашлепали по стволам осин. А другой задел бруствер.

— Точно бьет. Вот шайтан! — выругался Фаткуллин.

— Пускай бьет. — Нелюбин стряхнул с воротника шинели комочки земли и выглянул через бруствер. — А теперь, Фаткуллин, переползи вон туда, к ольхам. И дай очередь оттуда. Только лежи, головы не поднимай.

— Понял. — И Фаткуллин ловко подхватил здоровой рукой пулемет и, как кошка, выпрыгнул из окопа.

А внизу уже слышались голоса. Батальон разгружался с плотов на отмели. Туман не давал немцам разглядеть, что происходит у воды. Возможно, они решили, что рота уходит, покидает безнадежный плацдарм. Взлетела гирлянда ослепительно-белых ракет. Но туман, вязкий, как сметана, днепровский туман поглотил и их. Запоздало ожила немецкая траншея. Ударили пулеметы. Захлопали винтовки. Снизу, с косы, им ответили басом сразу несколько ДШК.

— Давай сюда Емельянова с его «самоваром»! — приказал Нелюбин связному. — Скажи, пускай тащит сюда весь запас мин. Батальон высаживается. Смена пришла. Так что смерётные припасы можно истратить. — И он засмеялся.

Связной вернулся через минуту, доложил:

— Емельянов с расчетом на подходе. Вас, товарищ старший лейтенант, к телефону.

— Кто?

— Комбат Лавренов.

— Принимай, Игорь Владимирович, командование, — приказал он замполиту. — Пусть минометчики лупят вдоль траншеи. Старайтесь подавить пулеметы. А я пойду на берег, принимать полк.

Первушин опустился в окоп и принялся менять диск на ППШ. Ствол автомата раскалился.

— Вот видите, Кондратий Герасимович, удержали мы плацдарм.

Ракеты над немецкой траншеей взлетали без конца, торопливым ярким веером. Они раздвигали черную зыбь ночи, озаряя обрыв, бескрайнюю реку тумана, который теперь, казалось, двигался во всех направлениях, и ломаную линию траншеи. Стал отчетливо виден овраг, его очертания по всей окружности и ломаная линия немецкой траншеи. Пулеметчики и стрелки Седьмой роты теперь видели весь рубеж немецкой обороны как на ладони. ДШК и «максимы» работали не переставая, длинными прицельными очередями поливая огневые точки и развилку дорог. Там, за деревней, откуда все еще тянуло дымом пожаров после артналета, загудели моторы и послышались команды. Немцы, прозевав высадку, запоздало подводили резервы.

— Попытаются контратаковать. — Нелюбин махнул автоматом в сторону деревни. — Пускай крупнокалиберный перенесет огонь туда. Держись тут, замполит. Скажу честно, не думал, что из тебя такой боевой лейтенант получится.

Они обнялись. И Нелюбин, пригибаясь к земле и прислушиваясь к свисту и шелесту пуль над головой, побежал вниз. Там ждал его на проводе комбат Лавренов.

И почему они обнялись? Как будто почувствовали, что разговор у них последний, что прощаются навсегда. Через полчаса немцы подведут резервы, пустят роту танков и пехоту на полугусеничных бронетранспортерах и сметут их с плацдарма. Всю ночь будет греметь в овраге бой, то затихая, то возобновляясь с новой силой. А к утру остатки полка и несколько человек Седьмой, бывшей штрафной роты на бревнах и плотах переправятся на левый берег. Одна из групп во главе со старшим лейтенантом Нелюбиным прорвется через немецкие заслоны и уйдет в сторону города. Днем она соединится со штрафным батальоном, который захватил плацдарм в нескольких километрах выше по течению Днепра и прочно его удерживал.

Всю оставшуюся жизнь он их будет вспоминать — сына Авдея и своего замполита лейтенанта Первушина. И в одинокой старости, садясь за стол в День Победы, чтобы помянуть погибших боевых товарищей, он всегда будет наливать три стопки: сыну, замполиту и себе.