Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Глава седьмая

Первой вернулась разведгруппа старшего сержанта Численко. Все перераненные осколками гранат, они буквально рухнули на землю возле ротного и связистов. Нелюбин приказал разбудить санитара. Начали перевязывать. Раны, к счастью, оказались легкими. Старшего сержанта Нелюбин взялся перевязывать сам. Дело привычное. Рана неопасная. Тот, тяжело дыша, сквозь хрипы докладывал:

— В деревне немцы. Местных никого. Видать, угнали на запад. В километре, в лесу, рядом с большаком, колонна танков. Есть «тигры» и самоходки «фердинанд». Зарываются в землю. Там же, но с другой стороны дороги, минометная батарея и несколько ПТО. Немцы в деревне не спят. Похоже, ждут, что наши вот-вот начнут переправу основными силами. Или, еще хуже, готовятся выкуривать нас.

— А «языка» что же не взяли?

— Да взяли мы «языка», Кондратий Герасимович. Но уже в овраге напоролись на патрульных. Вы ж слышали, какая заваруха началась. А немец вырвался и побежал. Пришлось пристрелить.

— И это называется — взяли… Вы ж не воду во рту несли, Численко.

— Не воду… Сами едва вырвались.

Спустя полчаса пришла вторая группа. Лейтенант Кузеванов вел своих тихо, кустик не шелохнулся.

— Ну что, Андрей? Что там, на берегу? — Нелюбин с надеждой смотрел на лейтенанта Кузеванова, на своего лучшего взводного. Какую весть принес он ему? Утешит ли чем? На груди зачесались родинки шрамов. Нелюбин сунул руку под гимнастерку. Зуд невыносимый. С некоторых пор стал замечать: перед непогодой и в такие вот минуты, как эта, начинали зудеть, чесаться шрамы на груди и ломало, выворачивало задетую пулей ключицу.

— Две линии траншей. Но еще окапываются. Видимо, не успели заранее оборону подготовить. Глубже, может, и третья есть. Там моторы гудят, танковые. На каждые сорок-пятьдесят метров — пулемет. Предположительно, на каждое отделение у них по пулемету.

— Густо.

— Часть людей отдыхает. Спят прямо в окопах, на земле. Часть окапывается. — Кузеванов сделал паузу и вдруг сказал: — Товарищ старший лейтенант, а похоже, что наше присутствие здесь их не сильно беспокоит.

— Почему ты так думаешь?

— То, что фронтом вдоль берега они окапываются, понятно. Но овраг контролирует один патруль. Всего один. Три человека. Может, они думают, что нас совсем мало? Разведгруппа…

— Тогда почему сразу не полезли отлавливать? Разведгруппу. Эх, батя тянет… Сейчас бы полку самое время переправляться! Мы бы во фланг ударили. А полк тем временем переправлялся.

— Что, молчит штаб полка?

— Молчит. А я на связь не выхожу. Чтобы немцев не беспокоить. Слушают, наверняка слушают. Ты, Андрей, наряди-ка двоих своих ребят, понадежней, пусть на тот берег сплавают. За одно Москвина на острове проведают. Лодку у него возьмут. На лодке им до нашего берега — десять минут… Пусть разыщут кого-нибудь из штаба полка. Доложат обстановку: так, мол, и так, закрепились в овраге правее деревни, немцы окапываются, нас пока не беспокоят, самое время по ним ударить.

Кузеванов исчез в ночи. Даже шорох его шагов тут же поглотила темень и густой, как вата, туман, который начал заполнять овраг. Значит, время уже за полночь, понял Нелюбин, и Днепр тоже покрыт туманом. Что же полк мешкает?

Рядом, в ровике, отрытом в склоне оврага, похрапывал связист. Спал он чутко. Посопит, посопит, и вдруг затихнет, даже дыхание останавливает — слушает. Связист у Нелюбина боец бывалый. Под Хотынцом в окружении неделю посидел, знает, почем фунт лиха и что значит уснуть под носом у немцев.

Немецкий пулемет постукивал то дальше по берегу, то совсем близко. То ли поменял угол огня, то ли стрелял уже другой, находившийся дальше. В стороне города тоже работали дежурные пулеметы. Но там все еще слышались и резкие одиночные выстрелы мосинских винтовок. Иногда бухали гранаты. Нелюбин снял с головы каску, расправил пилотку. Неужели, думал он, наступит такое время, когда он, Кондратий Нелюбин, будет стоять вот такой же ночью в октябре, только не в овраге под немецкими траншеями и не на мушке у немецких патрулей, а где-нибудь на краю поля, на границе села, своих родных Нелюбичей, и простора распаханной зяби, и слушать запахи родной земли, потревоженной плугом. Неужели существует еще на земле такой рай? Неужто еще возможен? Он почувствовал, как струйка пота скользнула между лопаток и истаяла под ремнем. Передернул плечами, вздохнул, огляделся. Зачем я об этом думаю, спохватился Нелюбин. Связист всхлипнул во сне и затих. И спать-то люди по-человечески разучились на этой проклятой войне. Спи и дрожи, как заяц под кочкой рядом с волчьей тропой…

Третья разведка вернулась через час, когда и Нелюбин задремал, присев возле связиста и укутав колени полами шинели. Послышались приглушенные голоса часовых. Потом хриплый шепот замполита.

— Положите где-нибудь, — сказал кому-то Первушин.

— Что с ним? Ранен? — Часовой подошел к лежавшему в плащ-палатке.

— Готов…

Одного принесли мертвого, тут же догадался Нелюбин. Вот так. Кого же? Он встал и пошел на ту строну ручья, где, перевалившись через гребень обрыва, отдыхала разведка.

— Что у вас, Игорь Владимирович?

Замполита в Седьмую прислали недавно. Но человеком он оказался покладистым, и Нелюбин быстро с ним сдружился, хотя обращался к нему по имени-отчеству. Лейтенант отвечал ему тем же. Москвич. Из профессорской семьи. Положительный человек. Начитанный, вежливый. Головы перед бойцами и младшими по должности не вскидывал. Спирт не пил, изредка деля с ним, ротным, и взводными лейтенантами чай. Когда роту вывели в первый эшелон, Нелюбин всячески старался занять своего заместителя делами где-нибудь подальше от окопов, в тылу. Но однажды этот профессорский сын посмотрел ротному в глаза и сказал:

— Кондратий Герасимович, в чем дело? Я боевой офицер, имею такие же погоны, как и у вас и командиров взводов, а вы меня постоянно отсылаете выполнять какие-то второстепенные задания, с которыми вполне справился бы и старшина, и младшие командиры.

— Ну не в разведку же мне вас посылать, Игорь Владимирович. — Нелюбин тоже не прятал глаз. — Человек вы на фронте недавний, зеленый, можно сказать. Вот пообвыкнете, тогда, может…

— У нас в роте половина состава бойцов, младших командиров и лейтенантов, кто еще ни разу в бою не бывал. Я должен быть вместе с ними.

Молодой, Авдею, может, ровесник, но твердость имеет. И Нелюбин его уважал как ровню. Правда, годы есть годы. Мальчишеское все же в характере, в натуре имеет. Нелюбин вспомнил сына и подумал: Авдей такой же.

Не нашел он Авдея на том распроклятом поле, уставленном разбитыми танками и самоходками. То ли санитары унесли. То ли в танке сгорел. То ли прямое попадание… Словом, не нашел. И писем с тех пор от него не получал. А потом перебросили их на другой участок фронта. Хотел разыскать его часть, разузнать по спискам, жив ли, убит ли, но и этого не получилось. Полк пошел вперед. А танковую бригаду, в которой воевал Авдей, отвели на пополнение. Досталось ей во время прорыва. «Тигры» и «фердинанды» выбили почти все машины. На том поле танки горели так, что среди разбитых и искореженных огнем и взрывами машин Нелюбин так и не смог отыскать тот родной KB, на котором воевал Авдей и успели повоевать они, штрафники взвода самого Нелюбина.

— Левее нас, примерно в полутора километрах, прорвался штрафной батальон. С ним минометная рота и еще до двух взводов стрелковой роты. Заняли и удерживают плацдарм километр на километр. Немцы их обложили, пытались сбить, но они держатся. У них действует лодочная переправа. Переправляют на тот берег раненых, а оттуда получают подкрепление, боеприпасы, медикаменты и продукты. Командует плацдармом майор, комбат. Предложил нам, пока немцы не создали сплошную блокаду, перебираться к ним.

— Оно бы вместе отбиваться было бы лучше. И для них, и для нас тоже. Но приказ нам, Игорь Владимирович, даден другой. Тут держаться.

— Я понимаю. Но у них там хоть подвоз налажен.

— Ничего, ничего, и мы подвоз наладим. Раненых переправим. И у нас все будет. Тут надо держаться. Приказ. — Нелюбин стоял на своем. Другого выхода у него просто не было.

Здесь, на плацдарме, страшно было всем. И все понимали друг друга.

— Была связь? — спросил Первушин.

— Да, батя приказал овраг удерживать. Вот-вот полк начнет переправляться. Так что…

Это «так что», произнесенное Нелюбиным твердо, и не предполагало окончания фразы, оно означало: держаться будем здесь.

— Хорошо.

Наступило молчание. Но Нелюбин, чувствуя, что замполит хочет сказать еще что-то, спросил:

— Где ж его? — И кивнул на тело разведчика, по-прежнему лежавшего на плащ-палатке.

— Тут, недалеко. На выходе уже. На пулемет выползли. Туда шли, никого не было. Назад — вот, на тебе…

— Значит, смыкают колечко.

С берега прибежал наблюдатель, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, Жарков и Шутов с того берега прибыли.

— Где они?

— Там, на берегу. Лодку разгружают. С ними капитан, артиллерист и радист.

Услышав о прибывших на правый берег артиллеристах, Нелюбин почувствовал, как в груди разлилось ликующее тепло. Появилась не просто надежда, а теперь уже уверенность, что они здесь выстоят. С артиллерией пехоте и танки не страшны. Вот и подвоз, кажись, налаживается.

Он коротко переговорил с капитаном-артиллеристом. Сообщил ему все разведданные.

— Через сорок минут начнется переправа полка. — Капитан оглядывался по сторонам, прислушивался. Голос его звучал глухо. Похоже, ему было немного не по себе.

Ничего, пообвыкнет, подумал Нелюбин.

— Какая наша задача? — спросил Нелюбин.

— По берегу начнет работать дивизионная артиллерия. Крупный калибр. Так что вам остается только наблюдать и не давать противнику укрыться в овраге.

— Ну да. Шарахнутся, ектыть, сюда, на наши головы, всей оравой. Затопчут. Один пулемет я все же оставлю на левом крыле. Остальные — сюда. — И Нелюбин толкнул в плечо своего вестового, спавшего под огромным деревом. — Взводных ко мне. Живо давай.

Нелюбин поставил лейтенантам задачу для взводов. Итожа сказанное, похлопал по парусиновому чехлу саперной лопатки, которая всегда, со времен его старшинства, висела у него на ремне, даже когда появилась портупея:

— Окапывайтесь. Лезьте, ребятки, в землю. Потому как весь огонь немец на нас опрокинет.

И действительно, через час и двадцать три минуты началось то, что немцы готовили здесь, на Восточном валу, уже давно.