Избранное

САМОУБИЙСТВО В ПАРКЕ Перевод Г. Богемского

Девять лет назад мой приятель и сослуживец Стефано, тридцати четырех лет от роду, заразился автомобильной болезнью.

У Стефано была машина «фиат-600», но прежде симптомов этой ужасной болезни у него не наблюдалось.

Недуг развивался скоротечно. Подобно тому как человек вдруг становится пленником большой и несчастной любви, так и Стефано в несколько дней окончательно поработила навязчивая идея, и больше он уже ни о чем не мог думать.

Автомобиль! Нет, не просто мотор и колеса, которые крутятся — и слава богу, а роскошная машина, символ успеха, самоутверждения, господства над миром, величия, захватывающих приключений — одним словом, эмблема, знак, код радостей нашей эпохи.

Или же мания непреодолимого желания иметь внесерийную модель, самой редкой марки, самого последнего выпуска, божественно красивую, мощную, причудливую, сверхъестественную, такую, чтобы на нее оборачивались даже миллиардеры.

Что это было? Тщеславие, наивная мечта? Не знаю. Сам я такого никогда не испытывал. А чужая душа — потемки. В сегодняшнем мире этой болезнью заражены тысячи людей, для них жизнь — это не семейное благополучие, не работа, приносящая удовлетворение и достаток, не богатство или власть, не высокие идеалы искусства, не духовное совершенство. Нет, предел их мечтаний — внесерийная машина с такими-то и такими-то хитроумными новшествами, о ней бредят и, захлебываясь от восторга, рассказывают друг другу в модных барах загорелые папенькины сынки и удачливые мелкие бизнесмены. Правда, дело в том, что Стефано зарабатывал мало, поэтому его идеал был практически недоступен.

Этой навязчивой идеей Стефано истязал себя, заражал друзей и глубоко огорчал свою милую, очаровательную жену Фаустину, которая души в нем не чаяла.

Сколько раз, заглянув к ним вечерком, я оказывался свидетелем долгих и тягостных семейных бесед.

— Тебе нравится? — с надеждой спрашивал Стефано, показывая Фаустине очередной рекламный проспект какого-нибудь сногсшибательного автомобиля.

Лишь мельком взглянув, она обреченно вздыхала: видно, все это ей смертельно надоело.

— Конечно, нравится.

— Правда нравится?

— Правда.

— Очень-очень нравится?

— Прошу тебя, Стефано!.. — говорила Фаустина таким тоном, как разговаривают с больными или детьми.

А он после долгого молчания начинал сызнова:

— Знаешь, сколько она стоит?

Фаустина пыталась отшутиться:

— Думаю, лучше этого не знать.

— Почему?

— Ты и сам понимаешь почему, милый. Потому, что такой роскоши мы никогда не сможем себе позволить.

— Вот так всегда, — вскипал Стефано, — тебе бы только противоречить… даже не узнав…

— Я противоречу?

— Да, да, ты, и будто делаешь это назло. Ведь знаешь, что машины — моя слабость, знаешь, как для меня это важно, может, единственная радость в жизни… и ты, ты, вместо того чтобы как-то поддержать, смеешься надо мной…

— Ты несправедлив, Стефано, я и не думаю смеяться.

— Даже не узнав, сколько стоит эта машина, ты тут же кидаешься возражать…

И так целыми часами.

Помню, как однажды, когда он вышел из комнаты, Фаустина мне пожаловалась:

— Это теперь мой крест. Мы в доме с утра до вечера только и говорим, что о «феррари», «мазерати», «ягуарах», черт бы их всех побрал, будто решаем, какую брать… Я просто голову потеряла, не узнаю своего мужа, вы ведь помните, какой он был прежде? Иногда я думаю: может, он в рассудке помутился? Судите сами, разве это нормально? Мы молоды, любим друг друга, не голодаем, слава богу. Работа у Стефано хорошая, все к нему прекрасно относятся. Зачем же отравлять себе жизнь? Клянусь, чтобы с этим покончить, чтобы он заполучил эту чертову машину и успокоился, я даже готова… ах, что я говорю!.. — И залилась слезами.

Стефано я любил. Что же это с ним? Сдвиг по фазе? Не знаю. Быть может, мы не способны это понять, быть может, автомобиль для него — нечто большее, нежели конкретная машина, какой бы красивой и совершенной она ни была, некий талисман, ключ к двери судьбы, которая оказалась не слишком щедра к моему другу?

И вот однажды — никогда не забуду тот день — мы условились встретиться на площади Сан-Бабила, и Стефано предстал передо мной за рулем невиданного автомобиля. Он был голубой, длинный, с низкой посадкой, новехонький, двухместный, обтекаемый, весь словно напружиненный, устремленный вперед. На глазок такая игрушка стоила не меньше пяти миллионов — откуда у Стефано могли взяться такие деньги?

— Твоя?

Он утвердительно кивнул.

— Черт возьми! Поздравляю. Наконец-то ты добился своего.

— Знаешь… копил, копил понемножку…

Я обошел машину кругом, чтобы лучше ее рассмотреть. Марка незнакомая. На радиаторе была какая-то эмблема — сложная вязь инициалов.

— А что это за машина?

— Английская, — ответил он. — По случаю досталась! Фирма чуть ли не секретная, наверно, какой-то филиал Даймлера.

Даже у меня — хотя я в машинах не слишком разбираюсь — дух захватило от такой красоты: стройность линий, компактность, легкий, стремительный ход, тщательность отделки, приборный щиток, напоминавший алтарь, сиденья, обшитые толстой пористой черной кожей, мягкие, как апрельский ветерок.

— Давай садись, — пригласил Стефано, — сейчас я тебе ее покажу.

Машина не рычала, не захлебывалась, а лишь могуче размеренно дышала, и при каждом вздохе дома по обочинам как сумасшедшие уносились назад.

— Ну, что скажешь?

— Фантастика! — только и мог ответить я. — А что говорит Фаустина?

На мгновение лицо его омрачилось. Он молчал.

— Что — не одобряет?

— Да нет, не в этом дело.

— А в чем?

— Фаустина от меня ушла.

Последовала долгая пауза, потом Стефано пояснил:

— Она сказала, что не может больше со мной жить.

— Почему?

— Поди пойми этих женщин. — Он закурил, глубоко затянулся. — А я-то воображал, что она меня любит.

— Черт возьми, но она же тебя действительно очень любила!

— И вот — ушла.

— Куда? Вернулась к родителям?

— Нет, родители ничего о ней не знают. Ушла — и все.

Я взглянул на него. Он был слегка бледен, но, говоря о Фаустине, то с нежностью сжимал обод руля, то ласково, словно касался тела любимой, поглаживал тугой шар переключателя скорости, то легонько нажимал ногой на акселератор. И машина трепетно, с готовностью откликалась и убыстряла бег.

Мы выехали из города; Стефано свернул на автостраду, ведущую в Турин, куда мы домчались меньше чем за сорок пять минут. Бешеная гонка, однако я не испытывал никакого страха, такую уверенность вселяла в тебя эта машина. Более того, казалось, она полностью подчиняется воле Стефано, не только понимая, но и предвосхищая каждое его желание. А во мне с каждой минутой зрело раздражение против Стефано. Машина хороша — ничего не скажешь, предел его мечтаний достигнут. Но ведь из-за этого его оставила такая прекрасная женщина, а ему хоть бы что…

Спустя какое-то время я уехал из Милана и долго отсутствовал. А по возвращении, как нередко бывает, отошел от старых друзей. Со Стефано мы, правда, встречались, но от случая к случаю. Он за это время сменил работу, стал хорошо зарабатывать, гонял по всему миру на своей потрясающей машине. И вроде был доволен жизнью.

Прошли годы, мы со Стефано виделись все реже, при каждой встрече я неизменно спрашивал его про жену и про машину. Он отвечал, что Фаустина с тех пор как в воду канула, а машина, конечно, превосходная, но поизносилась: то и дело требуется ремонт, а чинить некому: механики не могут разобраться в иностранном моторе.

И вот однажды я прочел в газете:

Я тут же бросился на поиск Стефано и застал его дома в страшно подавленном состоянии.

— Это была она? — спросил я.

Он молча кивнул.

— Фаустина?

— Да, Фаустина, звездочка моя. Ты сразу понял, да?

— Не знаю. Догадывался. Но ведь все это настолько невероятно…

— Конечно, невероятно! — Он в отчаянии закрыл лицо руками. — Но знаешь, любовь способна творить чудеса… Это случилось однажды ночью, девять лет назад… я держал ее в объятиях… О, это было ужасно! И вместе с тем восхитительно. Она вдруг вся задрожала, заплакала, а потом как-то напружинилась и стала расти, раздуваться. Едва успела выскочить из дома: еще миг — и она не прошла бы в дверь. Все это заняло не более двух минут. По счастью, на улице никого не было. Я вышел, смотрю — стоит у тротуара, ждет меня. Новехонькая, вся сверкающая. И краска пахнет ее любимыми духами «Эла». Помнишь, какая она была красивая?

— А что потом?

— Да то, что я — негодяй, преступник! Потом она постарела, и мотор перестал тянуть — то одно откажет, то другое… И никто больше не глазел на нее на улице. И я все чаще начал подумывать: а не пора ли ее поменять? Не могу же я вечно ездить на этой разваливающейся на ходу мышеловке… Теперь ты понимаешь, какой я подлец, какая свинья?.. А вчера после бара на виа Москова знаешь, куда я собирался? Продавать ее, чтобы потом купить новую… Нет, это ужасно, я хотел загнать за сто пятьдесят тысяч свою жену, которая ради меня отдала жизнь… Теперь тебе ясно, почему она покончила с собой…