Избранное

У ВРАЧА Перевод Е. Молочковской

Я пошел показаться врачу: с тех пор как мне стукнуло сорок, я делаю это регулярно, раз в полгода.

Карло Траттори — мой врач и давнишний друг; он знает меня как облупленного.

Осенний день, пасмурный и тревожный, клонится к вечеру.

Вхожу, Траттори проницательно смотрит на меня и улыбается.

— Да ты блестяще выглядишь, просто блестяще! Кто бы мог подумать, что года два назад у тебя был такой изнуренный вид.

— Что правда, то правда! В жизни не чувствовал себя таким здоровым.

Обычно к врачу обращаются за помощью. Сегодня я пришел похвастаться: чувствую себя превосходно. И оттого я так доволен собой, гляжу на Траттори почти с вызовом, ведь я для него — неисправимый неврастеник, подверженный всем стрессам века.

А сейчас мои нервы в порядке. Из месяца в месяц мне все лучше и лучше. Просыпаюсь по утрам, сквозь щели жалюзи пробивается мертвенный свет городского утра, а у меня больше не возникает мыслей о самоубийстве.

— Какой смысл тебя осматривать? — недоумевает Траттори. — На таком здоровяке, кровь с молоком, много не заработаешь. Вон, щеки так и лоснятся.

— Ну, раз уж я пришел…

Я раздеваюсь, ложусь на кушетку, он измеряет давление, прослушивает сердце, легкие, проверяет рефлексы. Молчит.

— Ну как? — допытываюсь я.

Траттори пожимает плечами, не удостаивает меня ответом. Рассматривает, словно видит впервые. Наконец произносит:

— И все же, как там твои комплексы, твои классические кошмары, навязчивые идеи? Ведь ты вечно места себе не находил? Уж не хочешь ли сказать…

Я решительно киваю.

— Как рукой сняло. И думать забыл. Меня словно подменили.

— Словно подменили… — эхом вторит приятель, задумчиво растягивая слова.

Сгущается туман. Еще пяти нет, а на улице темнеет.

— Помнишь, — говорю, — как я врывался к тебе ночью, то в час, то в два, чтобы излить душу? А ты меня выслушивал, хотя у тебя от сна слипались глаза. Теперь и вспомнить совестно. Только сейчас понимаю, каким я был идиотом, каким круглым идиотом!

— Как знать!..

— Что-что?

— Ничего. Скажи честно: теперь ты счастлив?

— Счастлив? Слишком громкое слово!

— Ладно, скажем иначе — спокоен, доволен?

— Разумеется.

— Ты постоянно жаловался, что дома, в обществе, за работой чувствовал себя чужим, одиноким, никому не нужным. Стало быть, отчуждение прошло?

— Вот именно. Впервые я, как бы это сказать, ощутил себя полноценным членом общества.

— Вот как? Поздравляю! Отсюда и уверенность в себе, моральное удовлетворение, так?

— Издеваешься?

— Отнюдь. И ты ведешь теперь более размеренный образ жизни?

— Ну… очевидно.

— Смотришь телевизор?

— Почти каждый вечер. Мы с Ирмой редко где-нибудь бываем.

— Увлекаешься спортом?

— Не поверишь — стал заядлым болельщиком.

— За кого болеешь?

— За «Интер», естественно.

— А в какой партии?

— Не понял.

— Я имею в виду политическую партию.

Я поднимаюсь, подхожу к нему вплотную, шепчу на ухо.

— Тоже мне, тайна! Как будто об этом никто не знает!

— А тебя это не шокирует?

— Нисколько. Обычное дело для твоего класса. А машину любишь? Как чувствуешь себя за рулем?

— Ты бы меня не узнал! Помнишь мою черепашью скорость? Так вот, на прошлой неделе поехал из Рима в Милан и засек время. Знаешь, за сколько домчался? За четыре часа десять минут… Постой, а с чего ты учинил мне весь этот допрос?

Траттори снял очки. Оперся локтями о стол и сцепил пальцы.

— Хочешь знать, что с тобой произошло?

Я смотрю на него, и сердце замирает. Неужели он нашел у меня какую-нибудь чудовищную болезнь?

— Произошло? Не понимаю. Ты считаешь?..

— Все предельно просто: ты — труп.

Траттори шутить не любит, особенно во время приема.

— Труп? — шепчу я. — Как труп? У меня что, неизлечимая болезнь?

— Какая там болезнь! Я вовсе не говорил, что ты при смерти. Я лишь сказал, что ты — труп.

— Что за разговоры! Не ты ли пять минут назад уверял, что у меня завидное здоровье?

— Здоровье в полном порядке! Здоровее не бывает. Но — труп. Ты притерся, приспособился к обстановке, духовно и физически вписался в общественный контекст, обрел равновесие, покой, самоуверенность. Вот почему ты — труп.

— Куда ни шло! Значит, все это в переносном смысле, метафорически. А я было испугался.

— Это как сказать! Физическая смерть — явление привычное и крайне банальное. Существует более страшный вид умирания: потеря индивидуальности, конформизм, мимикрия… Оглядись, поговори с окружающими. Разве ты не видишь, что по крайней мере шестьдесят процентов из них — ходячие трупы. И число их множится из года в год. Это люди, лишенные внутреннего горения, прирученные, обезличенные. У них одинаковые желания, одинаковые мысли, одни и те же темы для разговоров. Одуряющая массовая культура.

— Глупости! Просто я избавился от наваждений и чувствую себя более жизнеспособным. Особенно когда смотрю захватывающий футбольный матч или жму на педаль стартера.

— Бедный Энрико! Мне жаль тебя, жаль прежней твоей неприкаянности.

Ну хватит! Он явно хочет вывести меня из равновесия.

— Хорошо, пускай я труп, но почему же тогда за последний год мои скульптуры пользуются таким спросом? Если б я, как ты утверждаешь, был аморфен…

— Ты не аморфен, ты — труп. Бывает, целые народы состоят сплошь из трупов. Сотни миллионов покойников. Причем они работают, изобретают, суетятся и весьма довольны собой. Не понимают, бедняги, что они трупы. А ничтожное меньшинство диктует им, что делать, что любить, во что верить. Как зомби на Антильских островах… там колдуны воскрешают покойников и отправляют их на полевые работы. Что же касается твоих скульптур, то именно успех, которым раньше ты не мог похвалиться, именно он свидетельствует, что ты труп. Ты приспособился, смирился, зашагал в ногу, спрятал свои колючки, свернул знамена, выбыл из когорты безумцев, бунтарей, мечтателей. И потому теперь твои работы по вкусу широкой публике — публике мертвецов.

Я вскочил, не в силах больше терпеть.

— А ты-то сам! Что ж ты о себе помалкиваешь?!

— Я? — Он усмехается. — Я, разумеется, тоже. Труп. Уже много лет. Разве в этом городе устоишь? Мне осталась только щелочка, вероятно, благодаря моей профессии… Сквозь щелочку пока вижу кое-что.

Теперь совсем стемнело. Густой туман промышленного города налился свинцом. Сквозь оконное стекло едва различим фасад здания напротив.