Избранное

АЛЕССАНДРО МАНДЗОНИ — РОМАНИСТ, ДРАМАТУРГ, ИСТОРИК

В продолжение нескольких веков Италия находилась под властью иностранцев. Испания, Франция, Австрия владели ею, и о самостоятельном существовании итальянцы забыли и думать. С французской революцией началась новая эпоха итальянской истории. В 1796 году французские революционные войска под командой Наполеона Бонапарта вступили в Италию, продолжая войну с Австрией, вместе с другими европейскими странами боровшейся с революционной Францией, чтобы восстановить в ней монархический режим. Генерал Бонапарт в нескольких сражениях быстро разбил австрийские войска и установил республиканский строй в отдельных областях Италии. В 1815 году австрийские войска опять завладели Италией и восстановили старый режим. Тогда и началось национально-освободительное движение. Возникло общество карбонариев, которое жестоко преследовали. Это время было названо «Рисорджименто», то есть «Возрождение».

Период Рисорджименто был «Возрождением» не только политическим, но и литературным. Уже в первые десятилетия XIX века в Италии возникает романтизм, который вступил в полемику с классицизмом, утратившим свой смысл, когда началась борьба за освобождение и единство Италии. Романтизм возник в Милано, столице Итальянского королевства, в самом культурном городе Италии. Миланские романтики считали первой своей задачей создать такую литературу, которая могла бы воспитать в итальянцах национальное самосознание и любовь к родине, так как без этого нормальное состояние страны было невозможно. Эта задача и определяла эстетику итальянской романтической литературы, ее тематику и ее нравственный смысл.

Отказываясь от античных сюжетов, романтики обращались к сюжетам из итальянской истории, из эпохи Возрождения, когда вся Италия была республиканской, свободной и самой культурной страной Европы.

Миланские романтики организовали журнал «Conciliatore» («Примиритель»), задача которого заключалась в объединении классиков и романтиков вокруг единой цели — освобождения Италии. Этой идеей было проникнуто и творчество А. Мандзони.

Алессандро Мандзони (1785–1873) родился в Милане и шестилетним ребенком был отдан в школу, где какой-то монах в первый же день его поступления ударил его по лицу за то, что он плакал по оставившей его матери. Мандзони всю жизнь помнил об этой пощечине и, может быть, поэтому в свои молодые годы вплоть до 1809 года не любил духовенство и относился к религии пренебрежительно. Мать его, дочь знаменитого правоведа Чезаре Беккариа, автора книги «О преступлениях и наказаниях», вскоре рассталась с мужем и со своим другом, графом Имбонати, уехала в Париж и через 14 лет вызвала туда же своего двадцатилетнего сына. В Париже он познакомился с французскими учеными, философами, физиологами и стал другом Клода Форьеля, филолога и историка, переводившего на французский язык произведения Мандзони. Вскоре он женился на шестнадцатилетней Энрикетте Блондель. Под ее влиянием он стал убежденным католиком, что сказалось на его «Священных гимнах», которые не очень увлекали самого автора и не вызывали восторга у читателей. Но уже в это время он пишет острые политические стихотворения, в которых обращается к итальянским патриотам, побуждая их к борьбе за свободу Италии. В 1821 году он напечатал две замечательные оды: «Март 1821 года», — тогда ожидалось Пьемонтское восстание, и «5 мая», оду на смерть Наполеона. В первой он говорил о братстве и равенстве всех народов, во второй рассматривал образ Наполеона с политической и нравственной точки зрения.

В 1819 году вышло первое драматическое произведение Мандзони — трагедия «Граф Карманьола» с предисловием, в котором излагалась эстетика романтической драмы. Французский критик Шове написал рецензию на эту драму и восставал против ее «романтической системы». Мандзони ответил своему критику статьей под названием: «Письмо г-ну Ш. о единстве места и времени в трагедии» (1823). Это был трактат романтика, видевшего в новом литературном направлении политический смысл и историческую необходимость для национального освобождения Италии. В 1822 году вышла в свет вторая и последняя трагедия Мандзони «Адельгиз».

Обе трагедии вызвали восторг итальянских патриотов и отзывы в итальянских, французских, английских и немецких журналах, их перевели во Франции, в Англии, Германии и России. «Граф Карманьола» был переработан в либретто, на которое была написана опера Тома.

Наконец, в 1827 году появился прославившийся во всей Европе исторический роман «Обрученные», написанный под влиянием Вальтера Скотта. Здесь заметна философия истории, возникшая у историков, изучавших трудные проблемы Французской революции и объяснявших события революции не столько личными достоинствами или ошибками ее вождей, сколько исторической необходимостью — интересами народа, создавшего историю. Вот почему главными героями «Обрученных» были крестьяне, своей высокой нравственностью вызывавшие сочувствие крупных и мелких феодалов, менявших свое поведение и психологию под влиянием двух крестьян, которым каждую минуту угрожала смертельная опасность.

В этих произведениях не очень ощущалось влияние католицизма, который Мандзони понимал не столько как религиозную метафизику, сколько как нравственную философию. Это сказалось в трактате «О католической морали», который Мандзони написал по настоянию своего духовника епископа Този. Первый том этого трактата был напечатан в 1834 году, второй не был написан. Здесь автор полемизировал с историком итальянского средневековья Сисмонди, пытаясь поднять политическую роль римского папы, которую Сисмонди не считал полезной для развития культуры, общественной и государственной жизни Италии.

В «Обрученных» был эпизод, в котором рассказана история эпидемии чумы, уничтожившей тысячи итальянцев всех сословий. Среди крестьян прошел слух, что чума была создана злодеями, желавшими истребить итальянский народ и отравлявшими его всеми возможными средствами. Ни в чем не повинные люди обвинялись в этом преступлении и наказывались жестокими пытками и смертной казнью. Мандзони написал об этом исторический труд, сыгравший роль в борьбе с невежеством, вызывавшим еще в XIX веке избиение подозреваемых в отравлении невинных людей, и в частности врачей, пытавшихся лечить больных и гарантировать людей от заразы. В «Позорном столбе» подробно изложены события этой эпидемии и борьба с этим невежеством не только в XVII веке, но и в последние годы XVIII, памятные для современников Мандзони.

Критическая литература о драме «Граф Карманьола» почти безгранична. В большинстве случаев критики говорили о романтической теории драмы, то есть, по существу, изучали не столько драму, сколько предисловие к ней. Многие толковали драму по-своему и вкладывали в нее смысл, который был чужд Мандзони.

Так, Гете, один из первых рецензентов этой драмы, хорошо о ней отозвавшийся, представляет все эти события в совсем ином виде. Многие критики соглашаются с толкованием Гете, который характеризует Карманьолу как буйного и своевольного наемника. Конфликт между Карманьолой и сенатом он рассматривает как столкновение произвола и высокой целесообразности. Марино, представитель «государственного интереса» и «высокой целесообразности», «выступает против графа с глубокой принципиальностью и мудростью», а Марко, представитель нравственного долга, говорит с «доверием и любовью». Марино у Гете вырастает в настоящего героя: он воплощает в себе «закон себялюбия», которое здесь направлено не к личной пользе, а к пользе государства и даже человечества. Марко беспокоится не о человечестве, а только об одном человеке, а потому, сам того не понимая, не выполняет свой долг и оказывается государственным преступником. Дож — сама справедливость, и сенат, приговаривающий Карманьолу к смертной казни, исполняет свой государственный долг.

Другой критик, А. Галетти, считает, что Мандзони хотел согласовать философию истории Боссюэ с идеей трагедии, которую он открыл в самых глубоких драмах Шекспира. По мнению Галетти, Мандзони уверен в том, что человек не властен над своей судьбой и целиком определен непостижимыми для него замыслами провидения. Бенедетто Кроче, пользовавшийся в европейской буржуазной критике огромным авторитетом, видит в этом «слабом произведении» «неразрешимое противоречие между политикой и моралью, между действительностью и трансцендентным идеалом», отражающее «противоречие между поэтом и миром, который он не может освободить, то есть миром истории». Этот пессимизм католического происхождения — «высшая истина», которую, по словам А. Тонелли, хотел выразить Мандзони, заключается «в констатации неизбежной скорби человека, нашей слабости, пользы и необходимости веры»; эта истина «проявляется в трагической непримиримости государственного интереса и человеческой совести. И никакого спасения от этой беды нет, кроме бога, который утешит человека после земных мучений и смерти». Другие критики видят основной конфликт трагедии в столкновении между военной и гражданской властью, но в чем смысл этого столкновения, критики не знают и воображают новые варианты, по их мнению, более интересные.

Некоторые исследователи пытались связать драму с современной историей. М. Скерилло в образе графа Карманьолы находил нечто общее с Мюратом, королем Неаполитанским, на которого итальянские патриоты возлагали надежды после падения Наполеона, а также и с Наполеоном, после своих неудач покушавшимся на самоубийство.

Все эти сопоставления и догадки не выдерживают критики. Толкования эти не только не объясняют трагедии, но скорее уводят от ее действительного смысла.

И в русской дореволюционной литературе мы не найдем глубокого толкования «Графа Карманьолы». М. Ватсон рассматривает драму как столкновение «неосторожного» и «великодушного» Карманьолы с «завистливыми врагами», а недостаток ее видит в преобладании «личного, семейного чувства над общественным» [1]. Д. К. Петров видит основной конфликт в «столкновении честолюбивого генерала и гражданской власти, ревниво оберегающей свои традиции и правы», но ничего другого в пьесе не находит, ибо в ней нет ни разработки характера, ни разработки темы, ни могучей страсти, ни «старой Венеции» [2]. В. Фриче ищет конфликт драмы в чувствах Карманьолы, словно это классическая трагедия, и, не найдя такого конфликта, объявляет образ Карманьолы не трагическим. Он говорит также, что драма проникнута «религиозным духом», очевидно имея в виду обычное толкование главного образа: незаслуженные кары, страдания, бедствия составляют неизбежную участь человека, спасение от которой — за гробом [3].

Чтобы понять замысел Мандзони, нужно прежде всего отказаться от странного желания во что бы то ни стало каждую фразу трагедии объяснить с позиции католика, между тем как Мандзони в своей исторической драме был прежде всего историком и философом. Чтобы понять задачи, которые Мандзони пытался разрешить, нужно учитывать исторические обстоятельства, в которых возникла драма.

История графа Карманьолы была рассказана в книге Сисмонди «История итальянских республик», которую Мандзони читал не раз с глубоким вниманием. Почему из сотен биографий, рассказанных в книге, Мандзони выбрал именно эту? Очевидно, потому, что в изложении Сисмонди нашел решение этой проблемы правильным и соответствующим его взглядам.

Сисмонди считает Карманьолу невиновным в измене. Повествуя о многолетней войне Филиппа, герцога Миланского, с организовавшейся против него лигой, он высказывает свое мнение и о Карманьоле, и о венецианском сенате. «Как только великий полководец, сделавший Филиппа столь могущественным, а затем нанесший ему такие поражения, перестал побеждать, недоверчивый и жестокий венецианский сенат заподозрил его в измене». Сисмонди называет судей, окружающих себя «гнусной тайной», неправедными и бесчестными.

Соображения Сисмонди о целесообразности военных действий Карманьолы и его намерениях, о тайном суде казались Мандзони совершенно справедливыми. Но если бы он повторил только то, что нашел у Сисмонди или в его источниках, трагедия оказалась бы драматизацией старинного анекдота, свидетельствующего о преступлениях и коварстве Совета Десяти. Судьба этого «наемного героя» стала для Мандзони выражением философских теорий и размышлений, которые составили глубокий внутренний смысл трагедии.

Подъем патриотических чувств, падение феодального режима, возникновение новых буржуазных республик, упорная, многообразная борьба за национальную независимость в общественном и культурном плане — все это вовлекло в орбиту политической жизни широкие круги итальянского общества. Нужно было спасти идею развития, чтобы не впасть в отчаяние. Нужно было показать неизбежность исторического становления и необходимость всех его стадий, чтобы осмыслить неудачи как поучение и кару и как залог дальнейших успехов. В буржуазной историографии наметилось два направления. Одни изучали исторический процесс в его общих закономерностях, обнаруживавшихся в малейших деталях исторической жизни народов, других интересовали технические проблемы политики, политические средства, которыми можно достигнуть тех или иных целей, и условия, которые для этого необходимы. Первое направление ориентировалось преимущественно на Вико, интерпретированного в духе эволюционной идеи, второе опиралось на Макиавелли.

В глазах своих почитателей Макиавелли был противником того, что получило название «макиавеллизма». Приверженцы макиавеллизма оправдывали каждое государственное преступление, совершаемое ради укрепления монархии или олигархии. Один из организаторов французского абсолютизма кардинал Ришелье в своем «Политическом завещании» формулировал теорию «государственного интереса», которая во Франции связывалась с его именем. Теория «государственного интереса» всякого рода незаконные действия власти оправдывает пользой для государства. Однако польза всегда понималась как польза правящего класса и правительства.

«Первоначально, — писал Маркс, — общество путем простого разделения труда создало себе особые органы для защиты своих общих интересов. Но со временем эти органы, и главный из них — государственная власть, служа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его повелителей» [4]. Этот процесс «превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом» [5] неизбежен во всех существовавших до сих пор государствах. Отсюда и борьба с теорией «государственного интереса», которую в XVIII и начале XIX века с такой страстью ведут прогрессивные писатели Европы. С макиавеллизмом связывали одно из самых крупных государственных преступлений нового времени — Варфоломеевскую ночь. Макиавеллизм, как идеологическое обоснование избиений, был подчеркнут в драме либерала и романтика Ш. Ремюза «Варфоломеевская ночь» (1826).

Либералы стали бороться с подобной практикой, апеллируя к абстрактной, общечеловеческой нравственности, — ведь история является развитием высшей справедливости. В историческом процессе получает свое осуществление нравственная идея и возникает совершенный общественный строй будущего, цель и результат коллективных трудов человечества. Поэтому зло не может служить добру, предательство и обман не приведут к торжеству справедливости. История имеет свои законы. Политическая техника, которая, оторвавшись от высокой нравственной и исторической цели, преследует личную цель правителя и тянет историю вспять, рано или поздно должна потерпеть поражение. В этом поражении заключается смысл не только нравственный, но и исторический. Значит, противопоставлять нравственности государственную пользу, то есть следовать правилам, изложенным в книге Макиавелли «О государе», не только безнравственно, но и вредно. Это доказывали Альфьери в трактате. «О тирании» и в трагедии «Тимолеон», И. Пиндемонте в трагедии «Арминий», Монти в трагедии «Кай Гракх».

Государственный строй Венеции не менялся в течение веков. В XVI веке появляется целый ряд итальянских и латинских сочинений о политическом строе Венеции. К концу века эти сочинения приобретают апологетический характер, так как прославление республиканского строя Венеции было средством тайной полемики с испанским деспотизмом. «Венецианская школа» политиков и историков, прославляющая строй и метод правления олигархической республики, распространяется далеко за пределы Венеции. Пользовался известностью принадлежавший к той же школе Паоло Парута, автор сочинения «Современная государственная жизнь» (1599), о котором Мандзони упоминает в «Обрученных». Джованни Ботеро известен тем, что ввел в политическую литературу термин «государственный интерес» в книге под тем же названием. Ботеро полемизировал с Макиавелли, но, проповедуя практику Венецианской республики, стоял на той же нравственной позиции. Дон Ферранте, герой «Обрученных», читал эту книгу и ставил ее так же высоко, как и «Государя» Макиавелли.

Для ума, ищущего в исторических событиях нравственный смысл, политика Венеции — долгая цепь преступлений, обманов и самого жестокого деспотизма, казалась достаточным объяснением и политического упадка Венеции, и потери ею самостоятельности. Для такого ума оправдание венецианской политики и венецианского «государственного интереса» было невозможно.

Невозможно оно было и для Мандзони. Философия истории, вырабатывавшаяся в борьбе с реакцией, нравственная философия, требовавшая «категорического», то есть формального повиновения законам нравственности и отвергавшая макиавеллизм в политической практике реакционных правительств, романтические литературные теории, имевшие своей задачей подготовку итальянского Рисорджименто, определили замысел Мандзони — выбор темы и сюжета, центральные образы трагедии, ее содержание и ее форму.

Мандзони с тою же страстью, что и Альфьери, сражается с макиавеллизмом. Он понимает, что эта теория служит лишь силам реакции, и связывает ее с темным прошлым Италии. Но вместе с тем он сражается и с эвдемонической моралью XVIII века. Ему кажется, что нравственная ценность поступка определяется не пользой, которую он приносит, но исполнением одного и того же, всегда равного самому себе формального долга. Очевидно, здесь сказалось влияние всей той литературы, которая развивала кантовские идеи. Она согласовалась с католическими учениями, которые как раз в это время Мандзони развивал в своем трактате «О католической морали».

Мандзони подчинил эту мораль задаче своей жизни и творчества — национальной независимости и счастью итальянского народа. Принимая формальный принцип абстрактного «категорического императива» и разоблачая макиавеллизм, он боролся против реакции и поработителей итальянского народа.

В «Графе Карманьоле» резко противопоставлены две системы нравственности: мораль «государственного интереса» и мораль «категорического императива». Первая представлена венецианским сенатом, и глашатай ее — Марино. Другая — графом Карманьолой, и глашатай ее — Марко. И Марино, и Марко Мандзони назвал вымышленными героями, то есть придуманными для того, чтобы воплотить две системы нравственности.

С первого же акта читатель попадает в атмосферу подозрительности и недоверия. Несколькими штрихами обрисована государственная машина Венеции, исключающая всякое человеческое отношение к человеку, всякое понимание нравственности. Дож говорит Карманьоле:

С самого начала Венеция подозревает и угрожает.

Марино еще более резко выражает недоверие к Карманьоле, и в ответ на эти рассуждения дож обещает шпионить за полководцем, которому Венеция вручает свою судьбу: ведь у Венеции есть глаз, чтобы следить за ним, и невидимая рука, чтобы его поразить.

Тут выступает Марко: зачем омрачать подозрениями это прекрасное начало? Нужно думать о наградах, а не о карах. Марко лучший психолог, чем Марино и дож: он понимает Карманьолу и доверяет ему, потому что так же благороден, как он. Таков пролог к дальнейшим событиям.

Карманьола с радостью принимает командование армией. Нет никакого сомнения в том, что он неспособен на измену. Он отпускает пленных, потому что понимает людей:

Комиссары думают иначе и не отпускают пленных. Это ошибка, которая вызывает военные неудачи. Сенат видит в Карманьоле изменника. Между Марино и Марко происходит разговор, объясняющий дальнейшие события. Марко так же предан Венеции, но его представления о пользе родины правильнее, потому что более нравственны. Он верил, что полезным для Венеции может быть только то, что служит ее чести. Ясная, отчетливо выраженная мысль: нельзя противопоставлять полезное нравственному, потому что только нравственное может быть полезным. Безнравственные поступки приводят к гибели того, кто их совершает. Такова основная идея «Графа Карманьолы», нравственная и политическая одновременно.

Дело сделано. Невинный человек, жертва интриг и личной ненависти, завлечен в ловушку и казнен. Это «государственный интерес», но он принес Венеции вред. Недоверие, основанное на зависти и полном отсутствии нравственного чувства, помешало Карманьоле осуществить свои замыслы и принести Венеции полную победу и лишило ее великого полководца.

«Крик врагов и потомства», который в глубине своей совести услышал Марко, принесет Венеции еще больший вред. Это говорит и Карманьола в своей последней речи. Ту же идею неизбежного исторического возмездия высказывает хор:

Таков нравственный фон, на котором развивается действие. Вне этой идеи оно оказывается бессмысленным, историческое поучение исчезает, и драма превращается в скудный содержанием исторический анекдот.

Венецианскую республику постигла кара: могучее государство, распространившее сеть своих торговых контор, свои флотилии и свою инквизицию на весь Левант, захирело и погибло. Мандзони объясняет это государственным устройством Венеции, ее олигархическим режимом, естественно связанным с жестокой деспотией и с теорией «государственного интереса», неизбежно превратившегося в интерес реакционного класса. В известной мере Мандзони был прав, хотя он не видел других важных причин, а указанные им политические причины склонен был толковать в нравственном плане.

В черновом наброске драмы, созданном в течение 1816 года, Венецианская республика очерчена более полно. В сценах первого акта, вычеркнутых из окончательного текста, мотивы ненависти сенатора Марино к Карманьоле выражены яснее: Венеции приходится прибегнуть к помощи «какого-то иностранца, сына гнусного пастуха еще более гнусного стада, который… презирает всех нас» (венецианцев и сенаторов). «Не столь тяжко потерять какой-нибудь город, как владеть им благодаря Карманьоле». Злостный умысел этой касты аристократов вскрывается в словах Стефано, единомышленника Марино: «Друзей, которые теперь его окружают, он вскоре одного за другим сделает своими врагами, тогда вас будут слушать».

Воспользоваться трудами и талантом Карманьолы и затем, по миновании надобности, убить его, отомстив за его справедливое прозрение, — таков замысел Марино, выполненный тиранической олигархией.

В другой сцене, в которой выступает венецианский народ, ярко показана ненависть его к аристократам. Один горожанин говорит, что на Карманьолу, выступающего в поход, возложена «вся забота о нашем спасении». «О нашем? — возражает ему второй горожанин. — Вернее было бы сказать — о спасении Синьоров. Что значим мы теперь, когда всякое государственное дело стало их личным делом? Какое значение имеет для нас война? Если она окончится успешно, все будет принадлежать им, — и слава, и добыча». Горожане отлично понимают, что «государственный интерес» Венеции является интересом господствующей касты.

Философская проблема, поставленная в драме Мандзони, немыслима была вне истории. Действительно, весь нравственный смысл человеческого существования либеральные мыслители послереволюционной эпохи обнаруживали не в личной судьбе, но в историческом процессе. Судьба отдельного лица недостаточна и слишком случайна, чтобы можно было уловить в ней нравственный смысл. Невинно страдающие, жертвы несправедливости и общественных катаклизмов, все те, кто погиб в великих революционных сражениях или в кровопролитных войнах наполеоновской эпохи, не могут служить доказательством исторических закономерностей нравственного характера. Эти закономерности обнаруживаются лишь в судьбах народов и государств. Человечество страдает не напрасно — оно движется вперед, к более справедливому и счастливому будущему. Страдание не есть искупление первородного греха; человечество создано не для того, чтобы в вечной беде оплакивать грех праотцов, — эту точку зрения Жозефа де Местра, ультрароялиста и католика, Мандзони считает глубоко порочной. Он избирает своим духовником в Париже не Ламенне, в то время ультрароялиста, а Грегуара, епископа, обвинявшегося в том, что голосовал в Национальном Конвенте за казнь короля. Мандзони хочет быть не «пророком прошлого», каким был Жозеф де Местр, а человеком будущего.

«Не распятия и ризницы создают Мандзони», — писал молодой Кардуччи при жизни поэта. В «Графе Карманьоле» Мандзони излагал не пессимистическую мораль ортодоксального католицизма, но философию истории современного ему буржуазного либерализма, оправдывавшего исторические неудачи, жертвы и катастрофы высшей справедливостью истории и неизбежным прогрессом человечества. Вот почему никакого противоречия между моральными и историческими взглядами Мандзони в трагедии нет: мораль ее вытекает из философии истории Мандзони, а эта философия имеет своей задачей утверждение нравственного смысла человеческих судеб, прогресса и общественной справедливости, которая установится когда-нибудь на развалинах старых деспотий, национальной нетерпимости, классовых государств, всей той системы насилий и угнетения, которую Мандзони с отвращением и негодованием констатировал в своей грустной современности.

В разгар работы над «Графом Карманьолой», в июле 1819 г., преодолев сопротивление своих духовников, Мандзони решил ехать в Париж. 26 июля он уже получил заграничный паспорт и с восторгом сообщил о предполагавшейся поездке своему парижскому другу Клоду Форьелю. Он выехал со своей семьей из Милана в середине сентября и 1 октября был в Париже.

Здесь он сразу попал в обстановку острых политических дискуссий. В салоне мадам де Кондорсе, где царил Форьель, придерживались либеральных взглядов, и он быстро вошел в курс политической жизни.

Как раз в это время во Франции возникает новая историографическая школа, сыгравшая огромную роль в общественной борьбе эпохи. Мандзони с радостью усваивает эти новые идеи, отлично согласовавшиеся с его философскими и историческими взглядами. Эти новые идеи получают свое отражение во второй его исторической трагедии — «Адельгиз».

Близким другом Форьеля и постоянным посетителем его кружка был молодой ученый, публицист и историк Огюстен Тьерри, один из создателей новой романтической историографии. Как раз в это время он с необычайной энергией и страстью разрабатывал свою теорию, доказывая, что феодальный строй и связанная с ним система социального угнетения и эксплуатации имели своей причиной первоначальное германское завоевание. Теория Тьерри приобрела большое значение в идеологической жизни эпохи. В десятках книг, статей и брошюр говорилось о том, что во Франции и по сей день происходит борьба между «двумя народами», угнетателями и угнетенными, борьба, начавшаяся в эпоху великого переселения народов.

Познакомившись с теорией Тьерри по журнальным статьям и из личных бесед, Мандзони, мечтавший об освобождении родины от иностранного владычества, увидел в этой теории ключ к объяснению современного положения вещей.

Так же как Франция и Англия, Италия была завоевана германскими племенами. Она и в то время была добычей «северных варваров». Конечно, в 1820-е годы Мандзони казалось, что немцы были самыми страшными и самыми беспощадными врагами его страны.

В чем же заключается проблема завоевания, рассмотренная с философско-исторической и нравственно-религиозной точки зрения? Для Мандзони это следовало разрешать в связи с идеей провиденциальной справедливости и в связи с судьбами католической церкви.

Аналогией, впрочем, далеко не полной, франкскому завоеванию Галлии было лангобардское завоевание Италии (568 г.). Это было первое вторжение германцев, которое оставило длительный след в истории полуострова.

Королевство лангобардов просуществовало больше двух столетий, вплоть до нового завоевания — вторжения франков во главе с Карлом Великим (773–774). Как произошли оба эти завоевания, какое значение они имели для итальянского народа, каковы были их социальные последствия, — обо всем этом велись долгие споры и существовали прямо противоположные мнения, ни одно из которых не могло удовлетворить Мандзони. В его глазах эта проблема приобретала острый политический смысл, и он решил исследовать ее заново, в свете интересов, подсказанных общественной жизнью начала XIX в. Так возникли и трагедия «Адельгиз» («Adelchi»), и напечатанное вместе с нею «Рассуждение о некоторых вопросах истории лангобардов в Италии».

Пробыв в Париже около десяти месяцев, Мандзони выехал в Италию 25 июля 1820 года. Через два с половиной месяца он сообщил Форьелю о замысле своей новой трагедии.

К ноябрю 1821 года трагедия была закончена. Сохранился первоначальный ее набросок, в котором есть весьма интересные сцены, не вошедшие в окончательный текст. Мандзони очень долго работал над своим новым произведением и еще в октябре 1822 года, когда трагедия печаталась, продолжал исправлять и дополнять ее. Она вышла в свет в конце 1822 года, в 1823 году была переведена на французский язык вместе с «Графом Карманьолой» и напечатана в переводе Клода Форьеля.

Эта трагедия была тоже исторической, — история для итальянцев, так же как для всей европейской литературы того времени, была проблемой актуальной. Она была написана в годы особенно напряженной политической борьбы за освобождение Италии, в период, когда австрийская полиция сажала в тюрьмы итальянских патриотов, даже неповинных ни в каких политических действиях.

Так же как и в первой трагедии, в «Адельгизе» разрабатывается проблема отношения политики и морали и утверждается нравственный смысл истории. Однако здесь эта проблема поставлена несколько иначе; речь идет о двух завоеваниях Италии: первое — лангобардское в 568 году. Дикие лангобарды вместе с такими же дикими саксами и свевами истребляли итальянцев, разрушали города, сохранявшиеся после римского владычества, грабили селения. Это продолжалось более двадцати лет, и почти все земли Италии переходили из рук в руки в непрерывных войнах. Центрального государственного управления не было, власть отдавалась дружинникам и спутникам короля. Народ был по существу совершенно бесправен, и герцоги, владевшие отдельными областями, вели себя как короли, а короли пытались ограничить их области, хотя в большинстве случаев безрезультатно. Завоевания и набеги, также и на папский Рим, происходили часто, и папы, искусные дипломаты, натравляли своих врагов друг на друга и тем спасали свои владения. Папы часто искали помощи у франков, и только в 774 г. Карл Великий окончательно разгромил лангобардское королевство, а в 776 г. вторым походом уничтожил герцогства и ввел франкскую систему управления.

О лангобардском завоевании Италии, так же как о завоевании франкском, велись долгие споры. Мандзони решал эту проблему, так же как проблему «Графа Карманьолы», в свете интересов современной эпохи. Свое понимание событий, рассказанных в драме, Мандзони изложил в «Рассуждении о некоторых вопросах истории лангобардов в Италии». До того времени историки утверждали, что после лангобардского вторжения завоеватели и итальянцы слились в одну нацию, и папы вызывали распри и набеги, чтобы сохранить самостоятельность и владеть своей областью. Мандзони утверждал, что рабы никогда не могут слиться со своими тиранами, и политика пап спасала существование итальянского народа. Уничтожение лангобардского королевства улучшило положение итальянцев, потому что франкское господство, вызванное властью папы, было мягче. Но все же это было завоевание, иностранное ярмо, и потому не было абсолютной справедливостью, а только справедливостью относительной, которую только и можно найти в делах человеческих, т. е. в истории, — писал Мандзони.

Адельгиз мыслит так же, как создавший его автор, — он понимает историческую необходимость современной ситуации, которую не понимает ни Дозидерий, ни его герцоги, он угадывает будущее, — в этом он похож на Дона Карлоса, тоже человека будущего, героя Шиллера. Смысл трагедии заключен в этом персонаже.

Образ Карла Великого Мандзони построил так, как понимали великих людей Вальтер Скотт, разработавший эту проблему в своих романах, французский философ В. Кузен и французские историки того же времени. Историю создают человеческие массы, но их воля и потребности осуществляются через посредство их представителей, «великих людей», которые и действуют на сцене истории. Осуществляя волю народа, они исполняют миссию, порученную народу историей. Они не самые лучшие и не самые достойные, — они только «избранные». Карл Великий — человек самый заурядный, не святой (его развод с Эрменгардой свидетельствует об этом), не ученый, не герой и не законодатель — Мандзони подчеркивает это в своей трагедии. Карлу все удается, так как история поручила ему решить задачу, подсказанную временем. Он велик, потому что он делает то, что заставляют его делать необходимость, или случай, или обстоятельства.

Адельгиз отличается всеми добродетелями, но все же он погибает, — так как историческая справедливость, по мнению Мандзони, осуществляется не в земной жизни одного человека, а в биографии человеческого рода.

Последние слова Адельгиза отцу все современные исследователи толкуют как вопль беспредельного отчаяния и отрицание истории. Но Адельгиз имеет в виду не первородный грех детей адамовых, а исторический грех первых лангобардов, вторгшихся в Италию и установивших там «режим завоевания». Разбитые Карлом, лангобарды пожали жатву, посеянную их предками: понимание права как силы порождает непрерывную цепь насилий и завоеваний, предела которым нет. Дезидерий, веривший только в силу меча, побежден мечом более правого соперника. Адельгиз открывает Италии перспективу будущего, — без этого историческая драма не могла бы выполнить своего назначения — показать пути дальнейшего развития и возвестить новую эпоху.

Каким бы «прогрессивным» ни было новое завоевание, оно не освободило Италию. Храбрецам-франкам, оставившим свои замки и выступившим в тяжелый и опасный поход, была обещана награда — новые земли, замки и рабы. Хор, которым завершается третье действие, говорит об этом очень четко. Критики обычно рассматривают эти строки как выражение антидемократических тенденций Мандзони, его презрения к своему народу. Особенно обидела критиков последняя строка — «утративший имя, в рассеянье жалком живущий народ». Но эти слова передают реальное положение дел, — в те времена итальянцы не имели своего имени, а латинами назывались все те, кто говорил на латинском языке. Если бы Мандзони изобразил итальянцев VIII века борцами за свою свободу, его драма превратилась бы в буффонаду. Но он чувствует к этой порабощенной безличной массе глубокую симпатию и сострадание.

В первоначальном тексте трагедии роль покоренного народа в поражении лангобардов подчеркнута значительно резче, особенно в речах Адельгиза. В окончательном тексте эта тема звучит только в одном эпизоде, который подсказала Мандзони анонимная «Новалезская хроника». В стан Карла, безрезультатно осаждающего укрепления лангобардов в горном проходе Валь-ди-Суза, приходит диакон Мартин, прошедший по трудным горным тропам через Альпы, чтобы указать Карлу путь в Италию. Если бы лангобарды освободили итальянцев, никогда бы Карл не проник в Италию. «Пусть Риму больше не угрожает это неправедное и злое племя, — говорит диакон Карлу, — и да будет твоею рукой облегчено ярмо остальной Италии, если еще не наступил день и не родился человек, который совсем освободит ее от ига; в этом будет моя награда». Эти слова, также не вошедшие в окончательный текст, раскрывают и роль итальянцев в изображенных событиях, и историческую правоту Карла, и философско-историческое значение трагедии.

Как первая, так и вторая драма Мандзони имеют остро политический и современный смысл. Италия в конце XVIII века была завоевана французами. Это новое «франкское» завоевание было гораздо более прогрессивно, чем недавнее австрийское, но рассчитывать на освобождение при помощи иностранных штыков было невозможно, — освободиться итальянцы смогут только собственными силами, но они отвыкли от военного труда, разоружены материально и духовно. Проблема, поставленная перед великим писателем потребностями исторического становления Италии, была проблемой нравственной и политической — так она воспринималась итальянцами той эпохи. Обе драмы сыграли свою роль в освобождении страны. То же нужно сказать едва ли не обо всех произведениях великого писателя, о его теоретических работах по литературе и эстетике, о работах, посвященных проблемам истории.