Избранное. Том второй

1

Стояла ясная, светлая, теплая ночь; серая, плоская, без конца и края равнина утопала в глубокой, мертвой тишине. Ниоткуда не доносилось ни голоса, ни стона, ни звука. Даже лягушки, которые обычно в такую пору надрывались в заводях близкой речки и в протоках водяных мельниц, давным-давно притихли и попрятались.

Как ни в одно из прошлых лет многие нивы остались несжатыми. Пшеница уже осыпа́лась, и теплая, потрескавшаяся земля была усеяна зерном. На сжатых вовремя полосах валялись неприбранные снопы, а крестцы были опрокинуты и разбросаны. Там и сям бродили бездомные, голодные, тощие собаки, оставшиеся без хозяев, ошалевшие и остервенелые.

И в эту глухую ночь по унылой, заброшенной равнине шагали, как по пустыне, двое молодых мужчин. Они шли напрямик, через межи и дороги, будто их гнала тяжелая, неотвратимая беда. Когда им попадалась по пути полеглая переспелая пшеница, они шли наперерез по колосьям, изможденные, погруженные в глубокое раздумье.

Это были братья Гатевы, сапожники из Чирпана. Уложив все более или менее ценное в пестрые заплечные котомки, они возвращались в свое родное село Дервент Энимахле. Село лежало на стамбульском шоссе, но теперь оказалось чуть в стороне от дорог на Стара-Планину, по которым днем и ночью двигались регулярные турецкие войска — низамы, запасные — редифы, ополченцы — мустафызы, полевая жандармерия — заптии, обозы, мародеры. Оба брата были членами основанного Левским[1] революционного комитета, чудом уцелели после разгрома злополучного Старозагорского восстания да и теперь сумели замести следы. Они решили вернуться в свое село, к родителям и близким, туда, где никто не знал об их революционной деятельности и где легче было скрыться… Дервент был большим, чисто болгарским селом, и лучшее убежище в эти смутные тревожные дни было трудно найти. Они перешли вброд Марицу повыше Юртчия, пробрались меж турецких деревушек Кушия и Чилингирмахле и направились к восточной окраине родного села. По другую его сторону было еще две турецких деревушки, Дерекёй и Муранли, с двумя десятками домишек каждая. Димитр, старший из двух, невысокий, но коренастый и крепкий, остановился и, показывая в даль за притихшим селом, сказал:

— Посмотри, Гочо, посмотри туда — что-то горит!

Гочо приостановился и, двинув плечом длинную, тяжелую котомку, перевел дух и тоже вгляделся в даль, где огненный вал метался из стороны в сторону, то вздымаясь, то опадая.

— Это где-то за рощей, на дерекёвских землях, — заметил Гочо.

— Нет, не на дерекёвских! — решительно мотнул головой Димитр. — Это над Вереницей, там, где наша нива.

— Нет, тебе так кажется! — возразил, поджав губы, Гочо. — Может, и еще дальше… возле Балталыка…

— Говорят, что там полно турецких беженцев, — с живостью сказал Димитр, пристально вглядываясь в даль зоркими глазами. — Жгут все подряд… — процедил он с затаенной, бессильной злостью.

— Рубят сук, на котором сидят, — заметил тихо и бесстрастно Гочо.

Димитр давно привык к его философскому отношению к жизни и не обижался на брата.

— Застопорилось дело, — сказал он с грустным сожалением. — Много погани нагнали турки… Братушкам нелегко будет пробиться…

— Лишь бы пробились, пусть даже и не скоро, — ответил Гочо, поглядев на брата. — Не то… если отойдут… Не дай бог! Мало кто останется в живых!

— Нет! — решительно взмахнул рукой Димитр. — Отступать они не будут… Но только б скорее шли сюда, иначе…

Димитр не сводил глаз с рощи, за которой полыхали огненные валы. Но наконец пламя сникло и больше уже не вспыхивало. Что же там горело? Ночью это трудно было понять. У братьев еще свежи были в памяти страшные пожары, озарявшие всю Старозагорскую равнину. Эти пожары смели с лица земли много болгарских деревень, уничтожили и всю Стару Загору — очевидцы рассказывали, что от большого, красивого города не осталось ни одного дома. Тысячи и тысячи невинных болгар пали под ятаганами взбесившихся османов!.. По вечерам, подавленные страхом и неуверенностью в завтрашнем дне, жители Чирпана всматривались в далекое зарево над горящими деревнями… Надежда на то, что не сегодня завтра долгожданные братушки придут и освободят их, померцала и угасла. Русские войска отступили в горы, и души болгар омрачились. Даже дети притихли и попрятались по домам, забыв про игры и забавы.

Братья постояли еще немного в молчаливом раздумье и, будто подчиняясь невидимому знаку, направились к селу. Но они не вошли в село с востока, а пересекли дорогу на Хаджиелес, свернули к вековым дубам, разбросанным по сельскому выгону и пошли по узкой, поросшей травой улочке мимо плетней и оград из необожженного кирпича. Они не шли, а крались. Село словно вымерло. Нигде ни звука, ни проблеска света, даже собаки будто провалились сквозь землю. Вдруг Димитр шикнул и придержал брата рукой. Путники замерли на месте и прислушались. По шоссе над селом громыхали повозки. Димитр немного подумал и пошел дальше, бесшумно и настороженно, как кошка. Не так давно один их односельчанин, пробравшийся в Чирпан, рассказывал, что в селе хозяйничают солдаты и башибузуки, а на постоялом дворе у Ставраки засел какой-то турецкий мюлязим[2] с десятком солдат, который запретил входить и выходить из села ночью. Дядя Гого, болгарский староста, ходил по домам и втолковывал крестьянам, что сейчас не время раздражать турок и что из-за непокорства одного могут пострадать все…

Немного погодя братья остановились перед воротами родного дома. Гочо сбросил с потной спины тяжелую котомку, одним прыжком перемахнул во двор, открыл запертые на засов ворота и, пропустив брата, осторожно задвинул засов. Из-за средней балки навеса показалась старушка в черной косынке, а из боковой двери выглянул невысокий, сухощавый старик в серых шароварах, в расстегнутой рубахе, без пояса и босой.

То были родители братьев-сапожников. У отца были впалые темные щеки, лоб из-за лысины казался очень высоким, редкие с серебристой сединой волосы в беспорядке спадали на большие, тонкие уши. Мать, худая и костистая женщина, смотрела умными, проницательными глазами. С тех пор как началась война, тревога за двух сыновей совсем иссушила ее. Братья знали об этом и очень ее жалели. Она тревожилась не только потому, что наступили смутные времена, но и оттого, что, судя по слухам, сыновья были замешаны в комитетских делах. Она не знала, что это за комитеты, но знала, что за такие дела турки вешают или отправляют в ссылку. Давно она ждала сыновей домой, дни напролет только об этом и думала, а по ночам лишь забывалась в полусне и, вздрагивая от малейшего шума, бросалась к маленькому окошку.

Путники сбросили свои котомки под навесом и поздоровались с родителями.

— Добрый вечер, отец. Добрый вечер, матушка.

Они молча поцеловали сморщенные старческие руки и остановились в нерешительности под низкой крышей навеса. Ночь была теплая, они разгорячились и вспотели от долгой дороги, и их не тянуло в душную комнату.

— Ну и натерпелись же мы с отцом! — радостно вздохнула мать. — Только и думали — что там с нашими ребятками!

— А что может с нами статься? — пожал крепкими плечами Димитр. — Ничего.

— Времена-то какие, сынок! — Старушка с укоризной покачала головой. — Человеческая жизнь гроша ломаного не стоит.

— Как тут? — повернулся к ней Димитр. — Озверели басурманы?

— Да убей их господь! — с чувством воскликнула мать. — Откуда набралось столько погани!.. Расползлись по полям… как саранча…

— Что же они делают? — поинтересовался Димитр.

— Грабят! — глухо, но резко ответил отец.

— Обмолотили нашу рожь, пшеницу молотят, мелют и жрут, чтоб их черви сожрали! — добавила мать.

— Сколько скотины извели! — откликнулся эхом отец. — И слова им не скажи!.. И раньше зубатились, а теперь всех загрызть готовы.

— Людей обижают? — спросил Гочо.

— Пока гонят на извоз с нашими подводами и волами… — Отец показал рукой на северо-запад. — Припасы возят. Своих-то турок из Дерекёя, Муранли или из Чилингирмахле и Кушии не трогают, пусть, дескать, занимаются своим делом, а наши гробят скотину и запускают хозяйство…

— Много наших погнали? — нахмурился Димитр.

— Пар сто, наверное… Некоторых забрали два месяца назад, и до сих пор еще не вернулись… Три дня как Гатю поехал.

Димитр знал, что наравне со всеми могут забрать и его старшего брата Гатю, однако новость болезненно задела его. Почему Гатю согласился, ему не пришло в голову спрашивать — ведь за малейшую строптивость турки разоряли и истребляли целые семьи.

— И он? — Димитр подскочил как ужаленный. — Ты знаешь, зачем их забирают? — Отец лишь пожал плечами и молча облизал сухие, иссиня-бледные губы. — Перевозить боевые припасы! И против кого? — Димитра трясло от возмущения. — Ты знаешь — против кого?

— Знаю, — ответил с нескрываемой горечью отец. Он повел плечами и встряхнулся, словно по телу пробегала ледяная дрожь. — Если б он не пошел, его бы повесили. — Он покачал поседевшей головой, и сыновья заметили в предрассветном сумраке, как тяжело отцу. — Окружили нас как шакалье, — продолжал он. — Давно бы нас вырезали и сожгли, кабы нужды в нас не было…

— Земля под ногами горит, — снова вздохнула мать.

Из низкой двери дома показалась лохматая голова крепкого, коренастого паренька.

— А! — радостно вскричал он, забыв про осторожность. — Когда пришли? — Он поздоровался с гостями, и его громовой голос разнесся вокруг, но мать толкнула его в бок, и он сразу притих. — Ух, до чего ж я разоспался, — сказал он уже вполголоса.

— Иди и досыпай! — нетерпеливо подтолкнула его мать.

— Выспался я! — сердито ответил он.

— Грозю! — строго окликнул отец.

Грозю с мольбой посмотрел на отца.

— Не хочу я спать, — сказал он тихо, но настойчиво.

Отец и мать знали, как упрям младший сын, и понимали, что сейчас он ни за что не уляжется, но им не хотелось, чтобы он присутствовал при разговоре. Кто знает — Димитр и Гочо могут рассказать такое, что совсем сведут парня с ума, а он и так все время жалуется, что родители берегут его как несмышленыша…

Грозю был младшим сыном в семье Гатевых. Кровь играла в нем. Он то и дело пробирался к дороге над селом и наблюдал за движением турецких обозов, за турецкими беженцами, озлобленными и ослепленными ненавистью к болгарам. Многие из беженцев были вооружены. Вечером они, оцепив охраной свои лагеря, рыскали по полям, крали все, что попадалось на глаза, резали скот и вламывались в болгарские дома. Говорили, что в соседних деревнях убито несколько мужиков и парней. Старики Гатевы душой болели за своего младшенького и старались уберечь его от всех опасностей. Но у него были свои друзья, и он ухитрялся выскальзывать из-под опеки родителей.

— Мы и вас подняли с постели, — сказал Гочо.

— Кому сейчас спится, сынок! — устало и грустно сказала мать. — Да разве можно спокойно лечь, когда не знаешь, что станет с тобой через минуту.

— А что может статься! — твердо и решительно заявил Димитр, пытаясь успокоить родителей. — Ничего не будет. Придут братушки и на том дело кончится…

— Твоими бы устами да мед пить, сынок! — истово перекрестилась мать и, показав головой на дверь в дом, сказала: — Вы, верно, проголодались… Пойдем перекусим…

Все вошли в низкую, просторную комнату с глиняным полом. По правую сторону темнел угасший очаг. Из широкого дымохода свисала железная цепь с крюком на конце. Старуха зажгла длинную сосновую лучину и поставила ее в угол очага. У противоположной стены под небольшим окошком виднелся домотканый шерстяной коврик, брошенный прямо на глиняный пол, и тонкий рваный половик, сотканный из лоскутных полосок и пеньки. Мать проворно выдвинула круглый низкий столик и разложила на нем несколько головок свежего чесноку, сухой кукурузный каравай с потрескавшейся корочкой, зеленый лук и миску с вареной, ничем не заправленной фасолью. Димитр развязал свою котомку, порылся в ней и вынул связку сухой копченой колбасы. Придвинув трехногую табуретку, он положил колбасу на столик, но мать тут же взяла связку и, повесив ее на крюк рядом с котелками, сердито сказала:

— Ноне пост… Вот как отговеемся, тогда…

— И чтоб таких фармазонских выходок в моем доме не было! — сурово поддержал жену отец. — Надо блюсти христианский порядок и закон, я так живу и вы должны так жить…

— А за что нас бог наказывает? — убежденно заметила мать.

— Пять веков говеем и все же… — пробормотал Димитр, но старики промолчали, очевидно не расслышав.

Димитр и Гочо, лукаво переглянувшись, чуть заметно усмехнулись и склонились над столиком. Проголодавшись, они ели долго и с наслаждением. Отец с матерью сидели в стороне, задумчивые, молчаливые. На краю коврика примостился Грозю и не сводил глаз со старших братьев. Он никогда не был в Чирпане, где те работали, но не раз слышал их рассказы о распрях среди ремесленников, о борьбе между хозяевами и подмастерьями, о знающих людях, учителях, которые проповедуют бунт против турецкого царства и держатся с братьями на равной ноге. На братьев он смотрел как на выходцев из другого мира, не раз просился к ним, но отец с матерью каждый раз говорили, что надо немного потерпеть, что он еще маленький, совсем зеленый, и не годится для такого города…

В соседней комнате заплакал ребенок. Послышался скрип колыбели, успокаивающий шепот, и все снова смолкло. Но немного погодя, когда гости отужинали, на пороге показалась сноха — жена Гатю. Это была высокая, статная женщина с длинными, толстыми косами до пояса. Ее смуглое лицо осунулось от тревог и бессонных ночей. С тех пор как мужа взяли на извоз, она держалась хмуро и неприязненно. Она считала, что в такую дальнюю и опасную дорогу мог бы отправиться свекор, да и он сам хотел поехать за сына, но Гатю не согласился. Снохе же казалось, что свекор предложил себя лишь для виду, а ему надо было настоять на своем.

Вот уже три дня она плакала, злилась, часами не выходила из комнаты, даже за стол не садилась. В доме будто был покойник. Старик виновато молчал, отдувался и думал. Вначале он собирался послать с повозкой Грозю, но раздумал. Грозю был своенравный, буйный парень, он мог вспылить из-за малейшей обиды и… турки повесили бы его на первом дереве. Гатю же давно остепенился и отличался терпеливым, уступчивым характером. Старик просил, чтобы послали его, а не сына, но турецкий офицер, присланный в село, отказал. Зачем же сноха так надулась, будто отец провинился?

Гатювица поздоровалась с деверями, спросила о житье-бытье и, скрестив руки на груди, отошла к двери. Она понятия не имела, куда поехал муж, но ей казалось, что он непременно пройдет через Чирпан, потому что в доме часто говорили о турецких войсках и обозах, проходящих через Чирпан на поля сражений. Когда она услышала, что пришли братья, она тут же хотела выйти к ним, но ребенок, которому еще не исполнилось и года, проснулся и засопел. Она притихла, чтобы дать ему заснуть, но ребенок беспокойно заворочался и наконец расплакался. Лишь когда он снова заснул, она выбралась из-под одеяла и вышла в соседнюю комнату.

— Вы случайно Гатю не встречали? — обратилась она к Димитру, а затем глянула и на Гочо.

Братья удивленно пожали плечами, и в комнате наступила тишина. Только лучина в очаге протрещала раз-другой, стрельнув искрами в сторону столика.

— Где его там встретишь! — уныло пробормотал отец.

— Ты же сам говорил, что все возчики проезжают через Чирпан?

— Не я, а дядя Гого говорил! — напомнил отец. — Он староста, ему виднее…

— Через Чирпан много обозов проезжает, — заметил Димитр. — Может, и Гатю проехал, но откуда нам знать.

— Если б проехал, сам бы нас нашел, — пояснил Гочо, надеясь успокоить сноху, чтобы напрасно их не винила, и для убедительности добавил: — Ведь он знает, где мы работаем…

— Оставил меня так… с четырьмя детишками… — Гатювица закрыла уголком шали лицо и расплакалась.

Домашние украдкой поглядывали на нее, не зная, что сказать.

— С чего ты разревелась, сноха? — и ласково и сердито сказал свекор. — Ездили люди, вернулись живые-здоровые. Они далеко от огня, ничего им не сделается… А детишки не на дороге брошены, смотрим за ними… Эх ты!

— А может, так и к лучшему, — промолвила мать, лишь бы что-нибудь в утешение.

— Что верно, то верно, — подхватил отец. — Теперь никто не знает, где лучше… Возчики сейчас на царской службе, никто их пальцем не посмеет тронуть.

Сноха шмыгнула несколько раз носом, отерла глаза, повернулась и, тихо ступая босыми, потрескавшимися ногами, ушла к детям. «Легко вам говорить, — думала она, — вы-то дома…»

Мать тяжело вздохнула и опустила голову. Она тоже хотела, чтобы с подводой поехал муж, а не сын. И хотя муж объяснил ей, почему так вышло, в ее взглядах, в ее поведении таился скрытый, горький упрек.

Отец улучил момент и объяснил сыновьям, почему поехал не он, а Гатю.

— Они подбирают людей помоложе, — сказал он, словно продолжая старый разговор. — Я хотел поехать, но турецкий офицер, который околачивается здесь, — то ли билюкбашия[3], то ли бинбашия[4], я не знаю, — не одобрил. Ты, говорит, сиди дома, эта работа не для стариков… И не взял… Дядя Гого только выполняет приказы, сейчас турки так рассвирепели, что за пустяк запросто вздернут… Если бы слушали дядю Гого, он послал бы меня. Но его никто и в грош не ставит.

Мать сказала сыновьям, что пора спать. Димитр сидел задумавшись. Хотя он и не упрекал отца за то, что тот послал брата возить боеприпасы туркам, но был этим недоволен.

Мать расстелила ветхий половик рядом с ковриком, положила сверху тонкий тюфяк и достала откуда-то новую рогожу.

— Укладывайтесь! — сказала она, собираясь уходить.

В это время со стороны речки прогремели выстрелы. Все вздрогнули и переглянулись. Никто не имел ясного представления о ходе боев и о расположении русских и турецких войск, и поэтому все село каждую минуту ожидало своих освободителей.

Люди были так запуганы и угнетены, что никто не смел спросить, докуда дошли русские и почему они медлят. Да и никто этого не знал — лишь немногие выходили за пределы села. Только однажды старый учитель Тахчиев, показывая на голубоватые очертания Стара-Планины, сказал, что там сейчас идут бои.

— Что там такое? — воскликнула мать и бросилась гасить лучину.

— Стреляют, — спокойно ответил Димитр. — Мало ли злодеев сейчас слоняется повсюду.

Истерзанные страхом перед внезапным нападением и резней, измученные напрасными надеждами на скорое освобождение, жители села вздрагивали при малейшем шуме, готовы были бежать сломя голову, из-за чего бы не поднялась тревога. Спокойствие Димитра рассеяло страхи стариков. Они пожелали сыновьям хорошенько выспаться и ушли в свою комнату.

Занималась заря.

2

По шоссе ползли окутанные пылью подводы, изнуренные тощие волы еле брели по невыносимой жаре. Крестьяне окрестных болгарских деревень подвозили к фронту боеприпасы. Обычно они останавливались перед корчмой Ставраки, чтобы задать корм скотине, да и самим подкрепиться. Ребятишки и взрослые толпились вокруг и расспрашивали, откуда кто приехал. Возчики были молодые парни из соседних деревень, расположенных большей частью у шоссе. Они выглядели запуганными, усталыми, виноватыми. Было видно, что им страшно ехать туда, где бьются русские и турки.

Турецкие семьи, бежавшие из Северной Болгарии, расположились на полях и грабили все подряд. Некоторые из них, поверив в то, что московцев скоро прогонят за Дунай, возвращались обратно. Турецкие власти уверяли, что московцам удалось продвинуться до Стара-Планины лишь потому, что они напали на турок врасплох. Теперь султан шлет свое бесчисленное храброе войско, чтобы прогнать русских. Некоторые беженцы не верили этим россказням и упорно тянулись на восток. Но таких было очень мало.

Турецкие офицеры, очевидно из интендантских служб, призывали болгар не забрасывать поля и убирать урожай, и крестьяне выходили днем на близкие наделы, но далеко уходить не осмеливались. И хотя урожай был неплохой, уже поговаривали о неслыханном вздорожании пшеницы и кукурузы. Созревал виноград, но виноградники были вдали от села и никто не отваживался туда выбираться. Там бродили вооруженные турецкие шайки, от которых болгарам надо было держаться подальше. Созревала и кукуруза. Турецкие беженцы и турки из соседних деревушек ломали початки и кормили свой скот. Разруха ширилась, надвигалась тяжелая, голодная зима. И она будет дважды и трижды тяжелее, если русские отойдут за Дунай…

По праздникам деревенские старухи ходили в церковь, где старый поп Павел невнятно бормотал с амвона. После службы старухи облепляли священника и с тоской в глазах расспрашивали, что же будет дальше.

— Что угодно богу, — дипломатично отвечал отец Павел и старался поскорее вернуться домой.

Димитр и Гочо заснули поздно и, разбитые усталостью и ночными тревогами, проспали до обеда. Ободренные и освеженные долгим крепким сном, они умылись у колодца, поели и стали оглядывать знакомый убогий двор — им хотелось найти себе какое-нибудь дело, помочь старикам. Они не привыкли сидеть без работы в будни, но, походив по двору, так и не нашли, к чему приложить руки. Мать с Гатювицей обобрали фасоль в огороде, вылущили стручки и перебрали зерна. Гости, послонявшись по дому, пошли пройтись по селу посмотреть, что делается и как живут люди.

Встречные прохожие, и мужчины и женщины, радушно здоровались с ними и жадно расспрашивали, будет ли конец беде. Димитр отделывался уклончивыми ответами, а Гочо лишь внимательно слушал и помалкивал. Они остановились на шоссе возле постоялого двора Ставраки. Шоссе рассекало село пополам и было забито подводами, путниками, отрядами регулярных турецких войск и башибузуков.

В корчме при постоялом дворе остановились проезжие турецкие офицеры. Дядя Гого суетился около них, накрывая на стол. Он разослал всю свою челядь по зажиточным домам, чтобы забрать заказанные с утра слоеные пироги, вареных кур и фрукты. Из корчмы вышел Тахчиев, облаченный в новые шаровары и новую безрукавку. Старый учитель некогда учился при монастыре и был единственным ученым человеком в селе. Трое юношей, которые закончили городское училище, учительствовали в соседних деревнях и с начала войны не показывались в родном селе, чтобы не попадаться на глаза турецким властям. Тахчиев прекрасно говорил по-турецки, неплохо читал и писал и поэтому пользовался уважением и среди турок во всей округе. Увидев братьев, он обрадовался. Когда-то они были у него самыми примерными и сильными учениками.

— Что нового в Чирпане? — спросил он, испытующе глядя на них.

— Все в порядке, — неопределенно ответил Димитр.

— А что слышно с гор? — понизив голос, спросил Тахчиев.

— Ничего не слышно.

— Говорят, турки крепко напирают? — любопытствовал учитель.

— Напирают.

— А через Чирпан много войск проходит?

— Много.

— И мимо нас много проходит, — уныло заметил учитель, многозначительно нахмурив седые лохматые брови. — И боеприпасов много везут.

— На чем же везут? — небрежно спросил Димитр.

— На подводах, но больше всего на паровиках.

— На паровиках? — удивился Димитр.

— Больше всего на паровиках, — подтвердил учитель. — Я вчера ходил в Хаджиелес — станция забита солдатней. — Закусив губу и опустив голову, он сказал: — Большая сила оказалась у турок.

— У России сил еще больше! — сухо заметил Димитр.

Учитель, словно очнувшись от тяжелого сна, с благодарностью взглянул на своего ученика и развел руками.

— Дай-то боже.

Ему очень хотелось поговорить по душам со своими бывшими учениками, услышать долгожданные вести от знающих людей, которым можно верить. Но в такое время не разговоришься, особенно на улице, под носом у турецких властей. Турецкие заправилы стали особенно грубыми, подозрительными и просто выискивали поводы, чтобы расправиться с болгарами. Простые болгары считали себя по вере и крови близкими с московцами, и турки всегда их ненавидели. Теперь же, когда шла война, такие болгары стали бельмом на глазу для турецких богатеев. Вот какие мысли обуревали старого учителя и, пока он колебался, пригласить братьев в гости или не стоит, они, наскоро попрощавшись, пошли дальше…

Весь день Димитр размышлял над словами старого учителя. Значит, солдат перевозят на паровиках… и боевые припасы тоже. Но если никто не в силах остановить тысячи деревянных повозок, которые скрипят по шоссе и дорогам к Стара-Планине, потому что даже и опрокинь одну, две или десяток, толку от этого будет мало, то совсем другое дело — остановить или повредить целый поезд.

Лет пять тому назад, будучи еще подмастерьем, но уже членом революционного комитета, Димитр вместе с товарищами долго ломал голову над тем, как спасти Апостола, то есть Васила Левского. Революционному комитету в Чирпане сообщили, что Левского отвезут в Эдирне или в Стамбул по железной дороге. Нельзя ли как-нибудь остановить поезд, — паровик, как называли его в народе, — возле Чирпана, похитить и спасти Левского? Тогда решили остановить поезд под Хаджиелесом и вырвать Левского из лап турок. В небольшой вооруженный отряд, на который была возложена эта благородная миссия, входил и Димитр. Он осмотрел все окрестности, долго следил за движением поездов и доложил обо всем, что видел и узнал. Димитр ничуть не сомневался, что Апостола удалось бы спасти, но его судили и повесили в Софии… Еще тогда Димитр изучил движение по железной дороге, знал, где и почему машинисты сбавляют ход, где и почему поддают пару…

В тот же день он сходил в Хаджиелес. Станция утопала в пыли и мусоре. Перед дощатым строением важно прохаживались чиновники барона Гирша[5]. Группа офицеров, изнемогающих от зноя и взмокших от пота, стоя у пирамидального тополя, с брезгливостью смотрела на забитые солдатами товарные вагоны. Старенький, ржавый паровоз кашлял как чахоточный. Облокотившийся на окошко кочегар глазел на амбар, возле которого переругивались грузчики.

Димитр когда-то батрачил в Хаджиелесе и знал как свои пять пальцев все поля вдоль железнодорожной линии. И он уже строил планы, как застопорить эти эшелоны с солдатами и оружием. Ведь эшелоны перевозили турецкую силу, которая сдерживала братушек, а братушкам надо помочь. «Надо помочь! Надо помочь!» — твердил Димитр, словно боялся забыть.

Когда началась борьба за освобождение болгарского народа, он думал, что все произойдет быстро, торжественно и весело, как на свадьбе. И действительно, война началась как праздник — русские войска перешли Дунай, отбросили басурманов на юг, одним духом преодолели Балканы, заняли Стару Загору и остановились. До Чирпана было рукой подать, а они отступили. С далекого юга, из Стамбула, из Малой Азии надвигались турецкие армии. По шоссе из Пловдива к Старой Загоре двигалась армия Холуси-паши. Орды османов ползли медленно, как гусеницы, утопая в пыли. По мрачным, небритым лицам аскеров текли струйки пота, воротнички засалились, на худых шеях виднелись грязные пятна. Рядом с войском ехали верхом остервенелые башибузуки, велеречивые муллы и мрачные дервиши, которые славили аллаха, благословляли оружие султана и призывали правоверных не жалеть гяуров, если они хотят обрести вечное блаженство в обетованном раю Магомета. По чирпанским мостовым грозным напоминанием о силе оттоманской армии протарахтело несколько пушек, вызвав скрытую тревогу у местных ремесленников… Большая сила стекалась по дорогам, ведущим к Стара-Планине, и наваливалась на русских. Ходили слухи, что где-то на вершинах шли бои. Турки храбрились. Один офицер уверял на постоялом дворе Ставраки, что через месяц-другой московцы уберутся восвояси, и советовал крестьянам спокойно заниматься своим делом. Он хвастался, что и ингилизы, и швабы, и французы — все ополчились против русского царя. Димитр слушал эти байки, и сердце у него сжималось, горький комок застревал в горле и не давал свободно вздохнуть. «Надо помочь! Надо помочь!» — повторял он, а мысль бежала дальше: «Если тысячи наших хоть чем-нибудь помогут, братушки удержатся, им будет легче…»

В те времена, когда они раздумывали, как остановить поезд, везущий Левского, кто-то заметил, что если развинтить винты на рельсах, поезд остановится. А почему бы и сейчас не повредить линию? Тогда поток войск и боеприпасов сразу остановится. Пусть даже линию поправят, пройдет немало времени, значит, будет польза. И в Дервенте и в окрестных деревнях поговаривали, словно о чуде, о том, как русские изловчились пробраться до Каяджика, чтобы разрушить железнодорожную линию. Коли братушки не остановились перед таким расстоянием и такими опасностями, чтобы перерезать линию, значит, это очень нужное для освободителей дело.

Димитр размышлял — где удобнее всего повредить линию? Хотя он знал наизусть все повороты, мостики, уклоны, теперь, когда у него в голове созрел новый план, надо было заново все оценить и обдумать. Он пошел к селу, но не прямиком, а по заброшенной извилистой полевой дороге, узкой и неудобной, с глубокими колеями. Прежде всего надо было узнать, охраняют линию или нет. Наверху, откуда линия начинала спускаться, серела каменная будка путевого обходчика. Там служил знакомый бедняк из Дервента, тихий и работящий. Он не должен был видеть, что около линии крутятся братья Гатевы, как, впрочем, и никто другой. Если кто их заметит, то при первой же тревоге выдадут их туркам. А тем только дай повод разделаться с «комитами»…

С тех пор как турки узнали, что революционным движением за освобождение Болгарии руководят тайные комитеты, для них не было ничего опаснее и ненавистнее, чем эти комитеты. И все действия против турецкой власти османы объясняли происками этих тайных комитетов. Но в то же время турецкие власти были простоваты, невежественны и тяжелы на подъем, — им никогда бы не пришло в голову, что какие-то чирпанские сапожники из Дервент Энимахле способны испортить железнодорожную линию…

Димитр торопливо шагал, оглядываясь по сторонам, и лихорадочно думал. Он нырнул в заросшую сорняками кукурузу, свернул в глубокий овраг, поросший мелким дубняком, шиповником, чертополохом, прошел понизу и осторожно направился к линии. Если мост не охраняют, то, значит, и по всей линии не выставлены посты.

Молодой сапожник был не робкого десятка, но, подходя к мосту, почувствовал дрожь в коленях. Он присел на корточки и прислушался. Если б возле моста были люди, он услышал бы шум и говор. Но возле моста было глухо и безлюдно, как и на всем пустынном поле вокруг. Медленно и осторожно пробравшись к мосту и прикинувшись прохожим, который куда-то спешит, он прошел вдоль железнодорожного полотна. Пройдя сотню шагов, он остановился, снова прислушался и еще осторожнее вернулся назад. Убедившись в том, что линию не охраняют и никто за ним не следит, он остановился у самых рельс и внимательно осмотрел их. Эх, было б у него полпуда пороха, как бы он заложил их под мост и подпалил! Какой грохот будет, а дым — до небес! Говорили, что русский отряд, пробравшийся до Каяджика и разрушивший линию, на месяц остановил движение. Какой радостью была эта новость для отчаявшихся болгарских сердец!

Добиться такого же успеха Димитр не мог. Не было ни сил, ни пороху, да и в этом деле он не очень разбирался. Но если удастся остановить движение на неделю, пусть даже на два-три дня, и это будет неплохо. Если сотни и тысячи болгар сумеют сделать столько же, какая это будет помощь для братушек! Свалить под откос поезд или хотя бы один вагон с припасами или солдатами, разве это не большая помощь! «Только не мешкать! Скорее! Скорее!» — повторял он, сгорая от нетерпения.

Прячась и высматривая, Димитр в нескольких местах пересек линию. Обойдя будку обходчика стороной и сделав широкий круг, он вернулся. Идти дальше он не посмел: дальше начинались поля турецкой деревушки Муранли, где расположились лагерем турецкие беженцы, чувствовавшие себя под защитой единоверцев. Дети беженцев пасли скот, делали набеги на поля Дервента, хватали что попало и тащили к родителям. Беженцы со дня на день ждали вести, что московцев оттеснили за Дунай и они могут возвращаться по домам. Особенно усилилось их нетерпение в последние дни.

Димитр поделился своими планами с Гочо. Тот долго думал, покусывая губы, и наконец сказал:

— Ладно. А когда?

Когда? Об этом-то и думал Димитр. Разрушить линию наугад и ждать случайного поезда не было смысла. Надо было точно разузнать, когда, в каком направлении и с каким грузом проходят поезда. Что толку вывести из строя порожняк? Турки догадаются выставить у железной дороги охрану, пуще прежнего озвереют и повесят каких-нибудь ни в чем не повинных болгар. Чтобы нанести тяжелый удар, нужно действовать наверняка и с умом.

Когда и как ходят поезда, братья Гатевы не знали, а с этого надо было начинать и, самое главное, узнать, какие поезда проходят ночью. И братья принялись за дело. В первую же ночь Димитр незаметно выбрался из села, залег в жнивье в сотне шагов от линии и всю ночь до зари считал поезда, идущие в обоих направлениях. Больше всего его интересовали поезда, идущие на Пловдив. Следующую ночь Димитр опять провел возле линии, спрятавшись на этот раз в кукурузе, а Гочо отправился в Хаджиелес разузнать, какие грузы перевозят поезда. Большая часть поездов перевозила солдат и снаряжение. Товарный поезд проходил ровно в полночь. Вот по этому-то поезду и надо было ударить.

Димитр выбрал и место, где подстроить катастрофу — мост над глубоким оврагом. Там высокая насыпь поворачивала вправо, к самой глубокой части оврага. Надо было снять с моста хотя бы один рельс.

Долго думали братья, как отвинтить гайки. Они знали, что для этого есть особые ключи, которые отвинчивают гайки за несколько минут, но где раздобыть такой ключ! Они нашли обыкновенные клещи и, вооружившись стареньким револьвером, вышли ночью на место. Сначала Димитр откручивал гайки, а Гочо караулил от чужого глаза. Затем Гочо взялся за неудобные клещи, а Димитр, потный и раскрасневшийся, отошел в сторону и, накинув безрукавку, стал всматриваться в ночной мрак. Он то и дело вынимал часы, но как ни таращил глаза, не мог различить ни стрелок, ни турецких цифр на циферблате. Он боялся опоздать и еще боялся, как бы не появился какой-нибудь дополнительный поезд, который сорвет всю их затею. К тому же нельзя было стучать. Удары по железу далеко разносятся в ночной тишине. Любой глупец, услышав их, сразу догадается, что в такое лихое время и в такой поздний час стук по железу — не к добру.

Они решили сдвинуть рельс в сторону. Паровоз рухнет вниз под мост, а за ним повалятся и все вагоны. Наконец гайки удалось отвернуть и вынуть болты. С большим трудом они вытянули костыли, которыми рельсы крепят к шпалам. Теперь тяжелый рельс свободно лежал на шпалах. Братья долго пыхтели и возились, орудуя длинными дубовыми кольями, пока не сдвинули один конец, а затем другой, и с радостным трепетом глянули на зияющий промежуток между стыками. Забрав клещи, тесла и колья, они спустились с насыпи и исчезли во тьме. Они торопились вернуться в село до рассвета. Нельзя было никому попадаться на глаза. Если хоть один человек их увидит, то завтра, когда весть о свалившемся поезде разнесется повсюду, кто-нибудь да проболтается, что видел их в ночную пору на подходе к селу.

«Ну и времена настали!» — думал Димитр. Ему вспомнились мирные летние месяцы в прежние годы, когда еще на заре крестьяне разбредались по полям и принимались за работу. В это время по дорогам уже торопились мужчины и женщины, старики и дети, скрипели подводы, мычал скот. Теперь же эти болгарские подводы везли туркам оружие. Димитру было и горько, и стыдно. «Нашей дубиной и по нашей же голове!» — негодовал он. Как остановить обозы? Вот о чем он думал, думал, но ничего придумать не мог.

3

Чтобы не беспокоить домашних, братья забрались ночевать в овин. Гочо зарылся в кучу сена и сразу же заснул. Несмотря на свои двадцать пять лет, в нем оставалось еще много мальчишеского. Его беззаботность, спокойный нрав с изрядной ленцой раздражали Димитра. Он был старше Гочо всего на два года, но уже держался как бывалый человек, повидавший жизнь. Когда Димитр овладел в Чирпане ремеслом и встал на ноги, он вызвал в город и Гочо. Братья из подмастерьев выбились в мастера, но свою мастерскую открыть не смогли. Они работали на местного сапожника, которому достались по наследству и дом, и мастерская, и весь инструмент. Кроме того, у него были нивы и виноградник, где трудились жена, сестра и дети. Хотя он был человеком зажиточным, он входил в революционный комитет и всей душой любил Россию. Для него Россия была и матерью, и упованием, и надеждой. Это сближало его с братьями Гатевыми, тут они понимали друг друга с полуслова. Братья отказывали себе во всем, чтобы скопить деньжат, обзавестись инструментом, открыть свою мастерскую и тогда жениться. То, что они засиделись в холостяках, мать воспринимала как большое горе. Каждый раз, когда они бывали в селе у родителей, мать не упускала случая попрекнуть их, особенно Димитра. «Женись скорее, — журила она его, — и дай дорогу Гочо, ведь из-за тебя и он останется старым холостяком!» Димитр в ответ только посмеивался. «Я его не держу, — говорил он. — И в обиде на него не буду, пусть ищет невесту!» — «У, девок-то пруд пруди!» — сердито отвечала мать.

Но Димитр не спешил с женитьбой по многим причинам. Вначале он так увлекся комитетскими делами, что каждую весну ожидал восстания, которое покончит с турецкой тиранией. Но все шло не так, как хотелось. Вместо восстания пришла весть о провале Левского. Долгое время все члены комитета опасались арестов. Затем наступил разгром Старозагорского восстания. Несколько человек оказались на виселицах, след других затерялся в тюрьмах и далеких пустынях Турции. Вот и теперь война за освобождение затягивалась, хотя борьбу за свободу вели теперь не какие-то комитеты, у которых не было даже ломаного пистолета, а Россия, самая большая страна в мире, держава, перед которой все трепетали и преклонялись. Когда в Чирпан хлынули турецкие войска, Димитр обомлел — батальон за батальоном шли турки, зейбеки, арабы… Димитр смотрел на колышущееся море фесок и хватался за голову. «А мы-то думали выходить один на один против такой силы!» — удрученно думал он.

И сейчас в овине, заложив руки за голову, Димитр с волнением думал все о том же. Он мысленно переносился к высокому мосту над глубоким оврагом, представлял себе, как из-за будки выходит на поворот поезд и с большой скоростью устремляется вниз. Паровоз налетает на пустое место, спотыкается, как человек, которому вдруг перебили правую ногу, опрокидывается и катится с насыпи. А за ним и вагоны с солдатами и боеприпасами повалятся, как огромные ящики. И вся эта сила, посланная против освободителей, летит ко всем чертям.

Несмотря на страшную усталость, он не мог заснуть, поглощенный мыслями и догадками, довольный, что их вылазка окончилась благополучно. Он смотрел, как в просветах между черепицами, положенными на пыльные, затянутые паутиной жерди, занимается заря и наступает утро тревожного, полного неизвестности дня. Немного погодя он возьмет охапку кукурузной соломы и войдет в дом, будто занимался в овине делом. И надо будет сказать отцу и матери, чтобы держали язык за зубами и никому не говорили, что сыновья не ночевали дома. Он и до этого уже предупреждал родителей. В таких случаях мать понимающе кивала головой, а отец недовольно хмыкал, но не решался высказать свою тревогу. Он догадывался, что сыновья затеяли что-то опасное и намекал им, чтоб они остерегались, ибо у турок расправа коротка. Но братья и без того знали, что турки, особенно теперь, не шутят — вешают без суда и следствия при малейшем подозрении.

Димитр не стал будить брата и вышел во двор с охапкой гнилой прошлогодней кукурузной соломы. Увидев его, мать остановилась посреди двора.

— Зачем это тебе? — строго спросила она.

— Сейчас скажу, — спокойно ответил он, вошел в хлев, бросил охапку и вернулся. — Где отец? — спросил он, склонившись к матери.

— Лежит. Что-то животом мается.

— Пойдем к нему! — решительно сказал Димитр и вошел в комнатку, где было душно и жарко, несмотря на настежь открытое окошко.

Отец сидел на трехногой табуретке и курил. Засунув руку за пояс, он держался за живот. На приветствие сына он ответил сухо, даже хмуро, но Димитр не понял, отчего у отца кислый вид — то ли от боли, то ли сердится на него за отлучки из дома.

— Где Гочо? — с тревогой глядя на сына, спросила мать.

— В овине. Спит.

Отец повернулся к нему, и Димитр увидел, как тот осунулся и побледнел.

— Почему в овине? — резко спросил он.

— Не хотели вас будить.

— Будто мы так уж разоспались! — с горьким упреком сказала мать. — В такие времена, когда вас ночами нет дома, нам не до сна.

— Мы вам сказали, чтоб вы не беспокоились, — виновато пробормотал Димитр. — Только не говорите, что мы иногда… опаздываем, — многозначительно добавил он.

— Не дурите! — строго заметил отец. — Срамота: я, темный человек, должен учить уму-разуму вас, образованных людей, мастеров.

Он особенно подчеркнул последнее слово. Бедняк из бедняков, даром что смышленый, он всю жизнь пытался встать на ноги, чтоб хоть под старость пожить спокойно. Но так и остался бедняком. Димитр сумел избавиться от батрацкой доли, махнул в Чирпан, крутился-вертелся, изучил сапожное дело, как-то устроил свою жизнь. Затем пристроил возле себя и Гочо. Иногда они посылали отцу грош-другой, и отец очень гордился ими. Он надеялся, что они откроют свою мастерскую, приторговывать будут своим товаром, узнают вкус легкого хлеба, да и родителей обеспечат на старости лет. Мастера! Это слово звучало внушительно для него, бедного крестьянина. И не какие-нибудь мастера и не где-нибудь, а в городе, в Чирпане! Не всякий там пробьется! Голову надо иметь, чтобы пробиться в горожане, дело не шутейное!

С тех пор как сыновья вернулись в село, отец и мать не находили себе места от страха и тревоги. Сыновья куда-то уходили, не сказав ни слова, скитались невесть где и незаметно возвращались домой. Отец краем уха слышал, что сыновья впутались в какие-то темные дела, но что это за дела, не знал и не пытался узнать. Теперь он стал догадываться, к чему ведет их возня. Они затеяли что-то страшное и опасное против турецкой власти. А турки сейчас, когда их господство висит на волоске, навострили уши и только высматривают, с кем бы им расправиться. И вот его сыновья, уважаемые всеми, даже турками, сами лезут на рожон. Если попадутся, то рухнет единственная надежда старого Гатева, угаснет его отцовская гордость.

Мать с грустью и мольбой смотрела на отца и сына.

— Да посидите вы дома! — жалобно сказала она. — Где вас носит в такое время?

— Время самое подходящее, — твердо ответил Димитр.

— Почему, сынок?

— Потому что завтра, когда придут братушки, каждая бабка сумеет выйти им навстречу! — полушутя, полусерьезно ответил Димитр.

— Берегитесь, сынок! — с тревогой и заботой сказал отец. — Лихие времена настали, болгарина и за человека не считают.

— Кто не ведет себя как человек, того и не считают! — заметил Димитр и пошел к колодцу умываться.

Старики переглянулись. Сыновья не были ни маленькими, ни глупыми, ни темными, чтобы учить их уму-разуму. И все же они вели себя как дети, по-детски играя с огнем, охватывающим все вокруг.

Гочо проснулся поздно. Беззаботно и неторопливо он прошел по двору, вытащил ведро воды из колодца, поплескал на лицо, фыркая, как мальчишка, и пошел в среднюю комнату утираться. У очага сидела мать и готовила обед. Она обернулась к нему, хотела что-то сказать, но промолчала.

Из соседней комнаты выглянул Димитр и, увидев брата, вышел к нему. Братья многозначительно переглянулись. Мать с утра заметила, что Димитр чем-то встревожен, и украдкой поглядывала на него. С каждым часом он становился все беспокойней и нетерпеливей. Уж не собрался ли опять идти куда-то?

— Я выскочу ненадолго, — с намеком сказал он, обращаясь к Гочо.

Тот одобрительно кивнул.

— Куда еще? — с беспокойством повернулась мать.

— Скоро вернусь, — заверил ее Димитр и вышел.

Он думал, что ночью произошла катастрофа у моста через овраг, что она вызвала панику среди турок и весть о ней разнеслась по селу и что кто-нибудь из соседей подойдет к ограде, чтобы похвастаться новостью. Но солнце уже припекало, односельчане давно возились в своих дворах, по улицам бегали ребятишки, а никаких разговоров не было, и это встревожило Димитра. Не стерпев, он пошел дальше, чтобы узнать, что же произошло.

Перед корчмой Ставраки было заметное оживление. Димитр обрадовался и, приободрившись, с беспечным видом подошел ближе. На шоссе спешились кавалеристы. Из корчмы вышел в окружении офицеров миралай[6], щеголеватый и надутый, как павлин, что-то скомандовал и хлопнул в ладоши. Ему тотчас подвели вороного жеребца, который кусал удила, отрывисто бил копытом и играючи пятился назад, словно желая показать всем свою силу и высокий чин наездника. Двое солдат помогли полковнику ступить в стремя, и он, еще подвижный и не старый, резко оттолкнулся и вскочил на мягкое седло. Ставраки, в синем фартуке, в алой феске набекрень, отвесил три глубоких поклона и, лишь когда конница в клубах пыли исчезла на шоссе, вернулся в корчму. За ним вошел и мюлязим, явно довольный, что удалось благополучно спровадить высокое начальство. Димитр постоял, потоптался на месте, бесцельно глянул вниз по шоссе и собрался было идти домой, когда из корчмы показался Запрянко Тамахкерин, который до недавнего времени прислуживал у Ставраки. Он был зол и еще ругался вполголоса.

— На кого это ты рассердился? — подмигнул ему Димитр. — На турецкого пашу? — И он кивнул головой в сторону шоссе.

— Рассердился на этого грека, — ответил со злостью Запрянко. — Работал, батрачил на него, выгребал мусор, а когда пришлось платить, обсчитал на полтораста грошей. Негодяй! Пусть бы прислуживала его рыжая шлюха, меня-то зачем нанимал?

— А разве она здесь? — спросил Димитр, поняв, что речь идет о корчмарке.

— В Станимаке. И сыновья там. Там, видите ли, прохладнее, — Запрянко сплюнул в густую пыль и отвернулся. — Рассчитаюсь я с ним, он у меня дождется.

— А что ты ему сделаешь? — с напускной шутливостью спросил Димитр. — Видишь, какое начальство у него останавливается.

— Начальство! — глядя исподлобья на сапожника, Запрянко язвительно процедил: — Посмотрим, долго ли им еще начальствовать… — Он тут же спохватился, что сказал лишнее, шмыгнул носом и небрежно спросил: — Ты давно здесь?

— Дня два.

— Что слышно в Чирпан-городе?

— То же, что и тут.

— Чирпанцы — комиты, — Запрянко с нажимом сказал это слово. — Но здешние, пожалуй, утрут им нос.

— Как это?

— А ты не знаешь? — Запрянко сделал большие глаза.

— Чего не знаю?

— Между Муранли и нашим селом ночью повредили линию.

— Да что ты! — воскликнул, вздрогнув, Димитр. — Ну?

— Еще бы немного и паровоз свалился бы в овраг. Машинист ехал медленно и увидел, что один рельс вынут. Но пока остановился…

— Что пока остановился? — Димитр с силой схватил Запрянко за локоть.

— Паровоз сошел с рельсов. Только и всего. Сейчас пробуют поставить его на место.

— Поставить на рельсы? — Димитр смотрел на него как оглушенный. — А вагоны?

— О вагонах ничего не могу сказать. Вроде что-то и там сломалось.

«Странно!» — сказал про себя Димитр и, попрощавшись с парнем, пошел домой.

4

Турецкие власти были неповоротливы и медлительны, но попытка пустить под откос целый поезд и остановить движение на линии заставила их встряхнуться. Димитр знал это и долго обдумывал, как действовать, если их будут разыскивать и попытаются задержать. Пусть даже турки махнут рукой на аварию, владельцы железной дороги не оставят дело без последствий. Движение останавливается, компания терпит убытки.

Прошло несколько дней. Казалось, что все затихло, забылось. Линию починили, движение возобновилось. Через неделю на станции Хаджиелес сошел с поезда пожилой господин в европейской одежде, моложавый и стройный; кожа у него была гладкая и розовая, как у ошпаренного, очищенного от щетины поросенка. Правильные, даже красивые черты его лица немного портил только давний шрам на щеке. Он говорил по-турецки, но по его частым обращениям к трем туркам, которые сопровождали его, было видно, что ему легче говорить по-немецки. Старший из турок держался важно и высокомерно. Другие двое были помоложе, один — тонкий и длинный как жердь, а другой — толстенький и подвижный, как мячик. Они вошли в комнату начальника станции, который, даже не глянув на троих турок, чинно вытянулся перед господином в европейской одежде. Ясно было, что этот господин — воротила из железнодорожной компании.

— Милости прошу, господин Хорн, — сказал начальник станции по-немецки, не обращая внимания на остальных. Лишь когда господин Хорн сел, он пригласил и турок. Затем начальник молча поклонился и, тихо прикрыв за собой дверь, пошел распорядиться по перрону.

Гости сразу оживленно заговорили о повреждении на линии. Кто это сделал? Откуда он? Скорее всего, из соседних сел — следы надо искать прежде всего в Хаджиелесе, в Дервент Энимахле, в Папазлие. Хорн намекнул, что злоумышленники могут оказаться и из более далеких мест. Быть может, это работа членов революционных комитетов? Господин Хорн слышал, что таких комитетов в окрестных селах нет. Зато они есть в Чирпане, в Хаскове, в Пловдиве. Прежде всего, заявил он, надо проверить, не переселились ли какие-либо болгары из вышеуказанных городов в окрестные села. Надо проверить также, что за учителя в этих селах, чем они занимались раньше, с кем они дружат.

Пожилой турок заметил, что в революционных комитетах участвуют ремесленники из больших болгарских поселений, учителя, врачи. Он тоже был уверен, что невежественному и покорному быдлу из болгарских деревень никогда не придет в голову вывести из строя железнодорожную линию. Даже если они и осмелились на такое, у них должен быть подстрекатель. Он сказал, что вполне согласен с предложением проверить всех прибывших из соседних городов в окрестные деревни. Прежде всего надо было заняться теми, кто обосновался здесь, в Хаджиелесе. Позвали начальника станции. Он был не из местных, но жил на станции уже года три-четыре и мог подсказать направление розыска. Однако он лишь пожал плечами. Он знал только двух содержателей харчевен, нескольких хлеботорговцев, трех-четырех чиновников, но среди них не было ни одного болгарина. Начальник станции хорошо говорил по-немецки, но легкий акцент выдавал славянина из Австро-Венгрии. Он держался вежливо и с достоинством. Когда перед ним извинились за беспокойство, он, холодно кивнув, вышел, не скрывая пренебрежения к своим незваным гостям и следователям…

Вызвали старосту Хаджиелеса — смуглого, рослого и дородного. Он задыхался от духоты и зноя и время от времени махал рукой перед своим мясистым, слегка обрюзгшим лицом.

— Это ты болгарский староста? — строго и недоброжелательно спросил его пожилой турок.

Староста утвердительно хмыкнул и отвесил низкий, раболепный поклон.

— Хорошо! — многозначительно процедил турок и, помолчав, стал расспрашивать его о занятиях населения, об урожае и о том, все ли в селе тихо и мирно.

После того как староста заверил, что все его односельчане — покорные слуги султана, турок небрежно спросил, не вернулся ли в село кто-нибудь, кто когда-то уехал в город.

Староста испуганно заморгал и ответил, что только один мясник, много лет проживший в Пловдиве, вернулся в село.

— А еще кто-нибудь? — пронзительно глядя на него, спросил турок. — Подумай хорошенько!

Староста долго хлопал глазами, соображал, отдувался и наконец заявил, что никто в село не возвращался.

Старосту освободили и послали за пловдивским мясником. Оказалось, что он прибыл в село после события на линии и как будто ничего о нем не знал, но его все же не освободили. Следователи поехали в Дервент и остановились у Ставраки. Там их встретил молодой мюлязим. Хорн объяснил ему, зачем они приехали. Офицер тут же послал за старостой. Немного погодя дядя Гого чинно встал у двери.

— Есть ли в вашем селе ремесленники? — спросил его Хорн по-турецки. — Нам они очень нужны… мы дадим им хорошую работу.

Староста утвердительно кивнул головой.

— Конечно, есть. А как же! — простодушно ответил он, но глаза его искрились живостью и смекалкой.

— И все они здешние? — продолжал любопытствовать немец.

— Конечно, здешние.

— Нас интересуют хорошие мастера, которые учились ремеслу в городе… работали в городе! — не спускал с него голубых глаз Хорн. — Есть у вас такие?

Староста запнулся: он не мог понять, почему эти господа интересуются деревенскими ремесленниками; неужто турецкое государство не может без них обойтись?

— Говори, не стесняйся, чорбаджи[7] Гого! — дружески сказал офицер.

— Я в их ремесле не понимаю, мюлязим эфенди, — сказал староста, прикинувшись, что понял наконец, чего от него требуют. — У кого голова на плечах и божий дар, тот и работает лучше.

— А есть у вас мастера, которые в других местах работают? — прямиком спросил Хорн.

— Должно быть, есть, — с наивным видом ответил дядя Гого. Он уже двадцать лет был старостой и никогда не отвечал туркам сразу, никогда не говорил «да» или «нет». Он сначала старался понять, почему его спрашивают о том или о сем, что от него требуется, и лишь тогда, оценив положение, отвечал что-то более определенное. — Двое наших работают в Чирпане.

Высокий турок приподнялся с места.

— И что они там делают?

— Сапожничают вроде…

— Вот сапожники нам как раз и нужны, — высказался наконец и толстяк турок, который до сих пор сидел с усталым и безразличным видом. — Пусть немного поработают на солдат падишаха, как его верные и покорные слуги.

— Но я давно их не видел, — солгал староста. — Даже не знаю, тут ли они.

— Пойди и посмотри! — распорядился мюлязим.

— Пойду, отчего не пойти, — тотчас же согласился дядя Гого и, пятясь задом, выбрался из проклятой корчмы. Он знал, что сейчас турки убивают за малейшее прегрешение, понимал, что если начнет увиливать, его прижмут, но все же — почему их так заинтересовали местные ремесленники? И почему их принесло сюда? И отчего им нужны те, кто работает в городе? Было что-то темное в этом деле. Надо предупредить гатевских ребят. Если у них рыльце в пушку, пусть сматывают удочки.

Староста прошел по самым глухим улочкам и зашел к Гатевым со стороны гумна. Войдя в дом, он сказал Димитру:

— Приехало начальство… Говорили с мюлязимом, спрашивали о вас и послали меня узнать, тут ли вы. Слава богу, застал вас. Собирайтесь — вас ждут в корчме Ставраки. — И староста ушел, даже не попрощавшись.

Димитр оторопел, Гочо стоял как оглушенный. Значит, пронюхали. Что же теперь делать? В доме наступила безмолвная суматоха. Старуха словно онемела, старик, мучительно пожевав губами, ничего не сказал и как раненый опустился на топчан. Надо бы отругать сыновей, но теперь ругай не ругай — все кончено.

Нельзя было терять ни минуты. Димитр достал револьверы, проверил патроны, сунул в пояс нож, убедился, что кисет на месте, и велел матери отрезать два ломтя хлеба и собрать еще какой еды. Мать словно все поняла только теперь и бросилась в соседнюю комнату. Немного погодя братья, перебравшись через перелаз в соседний двор, вышли на улицу и зашагали к старой дубраве.

В это время староста, вернувшись в корчму Ставраки, склонился в низком поклоне перед важными начальниками, которые пили ракию. Мюлязим вопросительно поглядел на него:

— Ну?

— Здесь они, эфенди, — доложил староста и снова поклонился. — Собственными глазами видел, дома они. — Он смотрел на турка с робким, покорным выражением, и только проницательный человек заметил бы, как хитро бегают его глазки.

— Почему не привел? — резко спросил Хорн.

— Вы не приказывали, эфенди, — пожал плечами староста. — Велели только посмотреть, здесь ли они. Я и посмотрел.

— Иди скажи им, чтоб явились! — приказал Хорн.

— Иду. — Староста, приложив правую руку к сердцу, кланяясь, попятился к двери.

Догадливый и сообразительный, дядя Гого понял, что такие важные господа приехали вовсе не для того, чтобы познакомиться с сельскими ремесленниками. Он хорошо знал господские уловки, чуял, чего они ищут, и знал, как с ними обходиться. Он был уверен, что приезд высокого начальства не сулит ничего хорошего, но не мог догадаться, зачем им понадобились братья. Сейчас он пытался по-своему оценить нежданных посетителей, и почему-то ему особенно не нравился белобрысый господин со шрамом на щеке.

Как только староста вышел, Хорн велел мюлязиму взять десяток солдат и пойти арестовать сапожников. Мюлязим выбежал на улицу и немного погодя погнал по улице, как стадо, своих сонных и разболтанных солдат. Возле церкви ему встретился молодой священник Георгий.

— Папаз эфенди, — обратился он на ходу к священнику. — Ты знаешь, где живут двое сапожников, которые работают в Чирпане?

Священник растерялся, задрожал и утвердительно кивнул.

— Иди, покажешь нам дом! — приказал турок.

Перепуганный священник, подобрав полы рясы, пошел вперед.

Мюлязим расставил солдат вокруг дома. В это время дядя Гого, который успел заметить непрошеных гостей, вышел из дома сердитый, с криками и руганью. Увидев офицера, он притворился изумленным.

— Ушли, эфенди! — сказал он с таким искренним сожалением, что мюлязим не сразу понял, что произошло. — Ушли! — повторил дядя Гого, показывая головой на покосившийся домик.

— Как ушли? Куда ушли? Когда? — закричал турок. — Ты врешь, собака!

— Сам проверь, эфенди! — сказал, робко съежившись, староста и распахнул дверь.

Турок понял, что сглупил, ему стало ясно, что сапожники держались настороже и, как только почуяли опасность, удрали. Опять ему всыплют, опять будут ругать. И за что? За двух каких-то паршивых гяуров, которые у него под носом вредили империи. Мюлязим шагнул было за порог, но, сообразив, что сапожники, возможно, притаились в доме, решил не рисковать и повернулся к своим солдатам. Увидев баш-чауша[8], он щелкнул пальцами. Тот проворно подскочил и встал смирно, пожирая глазами начальника, готовый исполнить любой его приказ.

— Мехмед, — вкрадчиво и доверительно сказал мюлязим. — Обыщи весь дом до последнего уголка. Злодеи на ушли, они здесь и думают, что мы как дураки только спросим про них и уйдем. — Он дружески похлопал чауша по плечу. — Возьми двух солдат и глядите в оба.

Баш-чауш впервые видел начальника так дружески расположенным к нижнему чину. Он сказал, что все понял и, если гяуры в доме, он их не упустит.

— Ступай! — сказал мюлязим и, проверив пистолет, отошел за близкую ограду.

Через полчаса ему доложили, что в доме, кроме хозяев, никого нет. Тогда мюлязим, пройдя двор, вошел в домишко. Старики, ни живые ни мертвые, стояли у стены и ждали.

— Где ваши сыновья? — строго спросил мюлязим.

— Только что вышли, ага, — глухо ответил отец.

— Куда?

— Откуда мне знать?.. Они взрослые мужики… ходят, куда вздумается, — пояснил отец.

— Слушай, паршивый гяур! Не ври! По глазам вижу, что врешь! — И он взвизгнул писклявым голосом: — Где твои сыновья?

— Я сказал, ага…

— Врешь! Ты знаешь!

— Не знаю, ага.

Мюлязим уже был уверен, что двое злодеев действительно скрылись, а из этого следовало, что именно они сняли рельс, и его бесили простые ответы упорного старого болгарина, словно говорившие: «Ищи ветра в поле!»

Мюлязим сжал висевшую на руке плетку и, неожиданно размахнувшись, ударил старика по лицу. Старик только моргнул, но не дрогнул. Это еще больше ожесточило офицера. Он стал хлестать изо всей силы, бранясь и крякая. Когда он опустил плетку и снова замахнулся, Гатевица схватила его за руку. Офицер оттолкнул ее локтем, она отлетела и со стоном рухнула в угол. Офицер еще раз изо всей силы ударил старика по лицу. Старик, стиснув зубы, стоял прямо, опираясь на стену, и только жмурился при каждом ударе. Его твердость окончательно взбесила офицера. Он начал бить чаще, с остервенением, ожидая, что старик хотя бы поднимет руку, чтобы защититься. Ко он не поднял руки. Плетка, на мгновение присасываясь к коже, оставляла синие полосы на лице и облысевшей голове. Наконец мюлязим опустил руку и отер пот с бледного лба.

— Выведите эту гяурскую свинью! — приказал он. — Сейчас я его повешу на раките.

Из соседней комнаты высунулся перепуганный мальчонка, но мать втянула его обратно.

В это время старая Гатевица, которую удерживал баш-чауш, вырвалась и бросилась в ноги мюлязиму.

— Пощади его, ага! — кричала она. — Оставь мне его! Не убивай!

Мюлязим глянул на нее, отпихнул ногой и продолжал избиение. Он злился и на гяуров и на важных господ, которых принесло так некстати, и на самого себя. На неверных он злился за то, что они подрывали незаметно, у него под носом, султанскую державу. На важных господ он злился за то, что они умели только приказывать и отсиживаться в тепленьких, безопасных местах. На себя же злился за то, что так глупо проглядел всю эту историю. Надо было самому идти сразу и схватить болгарских бунтовщиков, а не посылать бестолкового старосту, который только глазами хлопает… Он корил себя и за то, что все лето просидел, как сытый кот, в этом грязном селе, и теперь опасался, что гяуры успели напакостить и в других местах и, если это обнаружится, ему несдобровать… «Ничего, я справлюсь с этой падалью!» — грозился он. Вздернуть десяток-другой, повесить их на колодезных журавлях среди села, тогда будут знать и помнить, как поднимать руку на падишаха и его империю…

Как и ожидал мюлязим, важные господа в корчме не приняли вину на себя, а обвинили его в бегстве двух врагов султана. И в конце концов тоже заявили, что с болгарскими разбойниками пора разделаться… Бросились разыскивать и младшего из братьев Гатевых. Но он тоже успел скрыться. В это время трое солдат избивали в подвале корчмы старого Гатева. Сначала он стонал, а потом затих, словно бы заснул, и только вечером пришел в себя. Немного погодя его бросили на телегу и вывезли на площадь возле шоссе. Старик не стоял на ногах, и двое солдат поддерживали его. Окровавленное лицо его так распухло, что односельчане, пугливо выглядывавшие из соседних ворот, не сразу его узнали.

Турки повесили его на старой, дуплистой шелковице, стоящей на обочине, и ушли.

Маленькая площадь опустела. Вечерний ветерок, который в это время приятно освежал и помогал крестьянам отвеивать зерно, тихо раскачивал окровавленный труп, слегка поворачивая его то в одну, то в другую сторону. Никто не смел снять и похоронить покойника, никто не смел даже подойти к нему. Наступила глухая, зловещая ночь. Мрак давил души порабощенных, мучительной болью сжимал сердца. Днем страх не казался таким пронзительным и гнетущим.

После этого мюлязим с солдатами прочесали село, обшарили все дворы, перевернули все в домах. Тащили, били, убивали. За три дня повесили восьмерых.

Крестьяне замерли от ужаса и попрятались, кто где мог. Село опустело. Никто не осмеливался выглянуть за ворота. Нечесаные, обезумевшие от страха матери не пускали детей даже во двор, колотили их безо всякого повода и не знали, что делать дальше и куда деваться. В хлевах мычали коровы и волы, кричали буйволицы, блеяли овцы. На верхнем конце села сгорело несколько домов. Никто не решился гасить пожары.

5

Димитр и Гочо лишь на третий день узнали о смерти отца, а еще дней десять спустя услышали и о казни других односельчан. Их тревожила участь младшего брата, который, судя по слухам, скрылся, они стали разыскивать его и нашли. Парень был потрясен смертью отца, он смотрел исподлобья, ни с кем не разговаривал и только сопел. Вооруженный одним кинжалом, он горел жаждой мести, ему хотелось ворваться в корчму Ставраки и разделаться с палачами, изрубив их на кусочки. Но что сделаешь одним лишь кинжалом!

Димитр расспросил его обо всем, что тот видел своими глазами.

— Ну а теперь ты куда? Пойдешь с вами? — спросил Димитр.

— А куда мне еще идти? — удивленно глянул на него Грозю.

— Давай-ка переправим тебя в Кетенлик… к тетке Пасе, а? — спросил Димитр.

— Не хочу! — решительно отрезал парень.

Димитр промолчал. Ответ ему понравился. Но он опасался, что в жестокой борьбе могут погибнуть все трое. Тяжело будет старой матери потерять сразу трех сыновей. Пусть уцелеет хоть младший, ведь он матери дороже всех. Однако, убедившись, что Грозю не отговорить, Димитр хлопнул его по плечу:

— Ладно.

Братья успели уже свыкнуться с тревогами и опасностями жизни гонимых зверей. Они скрывались в рощах, в неубранной кукурузе, в болотных камышах и осоке, спали где придется, ели что попало. Они ждали, что русские вот-вот спустятся с Балкан и освободят и Южную Болгарию. Но война затягивалась; доносились смутные слухи о тяжелых боях. Турки утверждали, будто московцы бегут на север.

С двумя револьверами и одним кинжалом сделать ничего нельзя было. И братья стали думать, где бы им добыть винтовки. У болгар оружия не было. А если б и было, кто бы сейчас осмелился поднять голову! Димитр предложил обезоружить один из турецких постов, охраняющих лагеря турецких беженцев. Посты были и в деревнях и в других местах. Им удалось стянуть французскую винтовку у одного растяпы, который оставил ее в канавке у шоссе, а сам пошел поглазеть, как на соседнем поле несколько старых турок резали корову. В винтовке был всего один патрон, но винтовка, даже незаряженная, наводит страх.

Однажды, когда они залегли в роще над селом, они заметили двух вооруженных турок. Куда понесло басурманов? Братья решили перехватить их. На повороте дороги они выскочили и приказали ошарашенным османам поднять руки. Оказалось, что это солдаты из запаса, которые сбились с пути и вместо дороги на Татарево вышли на проселочную дорогу к Дерекёю. Связав солдатам руки, их завели в глубь рощи, раздели, убили и зарыли в осыпи.

— Не попасть им в рай к Магомету, — мрачно заметил Димитр, стараясь шуткой рассеять тяжелое состояние братьев. — Магометанин, который умирает от руки гяура, лишается права пить шербет и смотреть на гурий в райских кущах…

Димитр и Гочо переоделись в одежду убитых солдат. Димитр свободно говорил по-турецки и, зная невежество и фанатизм турок, надеялся, что такой маскарад поможет отряду свободней передвигаться и действовать. Убитые солдаты были из Северной Болгарии. Некоторое время они охраняли оружейный склад в каком-то селе. Название села они забыли, но сказали, что оно находится по дороге к Пловдиву, что там есть станция и большой, но давно заброшенный караван-сарай.

Димитр догадался, где может находиться этот склад. Сложенное там снаряжение не давало ему покоя. Было ясно, что турки сгружают боеприпасы не только в Пловдиве, но и на соседних станциях.

Не было сомнения, что эти склады, забитые снарядами и патронами, надежно охраняются. Но как бы их не охраняли, пробраться туда можно. А дальше что? Был бы керосин, можно было бы поджечь. Но сейчас керосину нигде не найти. Не так давно только у богачей были керосиновые лампы, а теперь и они довольствовались лучиной. Торговля замерла, лавки опустели. Склад можно было бы взорвать порохом, но теперь и пороха не раздобудешь. Мысль о том, что дни проходят, а они бездействуют, угнетала Димитра.

С тех пор как они бежали из села, он все время думал: что сделать, чтобы помочь братушкам? Узнав о казни отца, он решил пробраться как-нибудь вечером в село и убить мюлязима и его людей. Село не охранялось, солдаты распустились до предела, и Димитр сумел бы осуществить свой план. С другой стороны, турецкие власти были озлоблены против болгар и всегда готовы к мести. После нападения — Димитр был в этом уверен — турки перебьют все население Дервента и сожгут село.

Димитр еще не поделился с братьями своими планами, откладывая этот разговор. К тому же они не слишком интересовались такими вопросами. Гочо, как обычно, безмятежно взирал на события и ждал прихода братушек, чтобы вернуться в Чирпан. Там он давно заприметил одну деваху, да и она на него поглядывала. Чаще всего он думал о нескольких случайных встречах с ней, мечтал жениться и обзавестись своим домом и семьей. Если он и злился, то лишь на то, что война затянулась и освобождение придет не так скоро, как хотелось бы. К тому же он считал, что они и так сделали большое дело, прервав движение по железной дороге хотя бы на день, и радовался, что им удалось ускользнуть из рук турок. Грозю постоянно твердил, что надо напасть на турецких беженцев, раскинувших лагеря возле ближайших турецких деревень. Бросив родные очаги, эти беженцы срывали свою злость на болгарах, опустошали поля вокруг, грабили и уносили все, что могли, стреляли при малейшем сопротивлении и стянули окрестных болгар обручами страха. Эти обручи, рассуждал Грозю, можно легко разорвать, стоит лишь ударить по одному такому лагерю. «У них и разживемся винтовками», — говорил он. Димитр как мог сдерживал его. Но однажды, когда парень заявил, что один пойдет на беженцев, Димитр разозлился и сказал, что если тот начнет самоуправствовать, то он отрубит ему руки.

— Я вовсе не шучу, — хмуро предупредил он. — Скажи мне, что толку будет, если мы убьем нескольких турецких беженцев? Будто они шибко разбираются в тупоумной турецкой политике, которая довела их до такого положения. Они тоже пострадали, как и мы, болгары. Ну ладно, послушаемся тебя и обездолим несколько турецких семей. Разве мы этим поможем русским войскам? Ничуть не поможем. А турки еще пуще озвереют и начнут резать болгар. Был у нас в Чирпане член комитета Христо Баба. Его прошлой весной повесили в Эдирне. А за что? Не за воровство, не за мошенничество, а за то, что готовил народное восстание против турецкой тирании. Я помню, что говорил нам Апостол — не для себя мы работаем, а для народа. И никто не должен забывать об этом. Турки убили у нас отца. Но разве только его? Погибли еще многие болгары. И теперь погибают. И не только болгары — мало ли гибнет наших дорогих братьев, русских! И за что? Ведь раньше они и не видывали турок. Они умирают за нашу свободу. Так давайте подумаем, как лучше им помочь. Поможем им, значит, поможем и себе. А когда освободимся, тогда и с турок взыщем по их делам. Всех, кто попадется в наши руки, будем судить.

Вначале Грозю слушал с пренебрежением. Но постепенно слова брата заинтересовали, увлекли, взволновали его. До возвращения Димитра и Гочо из Чирпана он считал их людьми из иного мира и рвался к ним. Он смутно догадывался, что братья встречаются в городе с большими людьми, занимаются каким-то особым, важным делом, но не имел о нем ясного представления. С тех пор как они бежали из села и вместе скитались по округе, он понемногу перестал восхищаться своими братьями. Особенно разуверился он в старшем брате. И вдруг Димитр поразил его своей умной речью, словами и именами, которые раскрыли перед пылким юношей неведомый мир. И в самом деле, хотя Россия и была далеко, за морями, за горами, а ведь оттуда пришли тысячи и тысячи людей, чтобы сражаться за свободу Болгарии. И они умирали за эту свободу. Верно говорит Димитр — надо им помочь! Юноша воодушевился. «Помочь им!» Кому как не ему, не имеющему о свободе ясного представления, но горячо жаждущему вдохнуть ее живительный воздух, броситься на помощь русским! Как хотелось ему поскорее увидеть своих братьев с далекою севера, которых он и во сне и наяву представлял себе сказочными богатырями. Увидеть этих молодцов, а тогда и смерть нипочем!

Но каждый раз, когда Грозю вспоминал о смерти отца, глаза его зловеще сверкали и рука хваталась за кинжал. Отца он никогда не забудет, не выплачет слез о нем. Навсегда он останется в памяти — строгий, с виду суровый, но справедливый, работящий и мудрый. И, коли Димитр говорит, что мстить убийцам отца опасно, надо сделать что-то полезное, но непременно, любой ценой…

В первые дни своего вынужденного изгнания братья питались печеной кукурузой, тыквой, лесными грушами. Ходить за едой в село они не осмеливались: глядь, увидит кто-нибудь и донесет мюлязиму. В селе было несколько богатеев, которые подлизывались к турецким заправилам и любую мысль о свободе называли сумасбродством. Но в эти дни, когда со дня на день ждали вступления русских войск, они присмирели… Однажды братья наткнулись на опушке леса на отбившегося от стада ягненка, вечером зажарили его на вертеле и несколько дней ели досыта. Но мало-помалу и кукуруза, и пшеница, и тыква, даже груши-дички стали исчезать с опустевших полей. Пришлось всерьез подумать о пропитании. Не раз то Димитр, то Гочо, то Грозю, как воры, прокрадывались на огороды соседних деревень и очищали оставленные в кустах торбы работников. Но долго жить так по-шакальи они не могли. Вся надежда была на то, что вот-вот нагрянут братушки, но неделя шла за неделей и все оставалось по-прежнему. Турки по-прежнему хвастались, что всыпали московцам и что скоро вышвырнут их туда, откуда те пришли, но никто этой хвальбе не верил. «Только бы не зазимовать тут, — озабоченно говорил Гочо. — Не то окочуримся от голода и холода».

И днем, скрывшись на опушке рощи возле шоссе, и ночью, лежа на неубранном поле, братья следили за движением обозов. Одни обозы шли к Пловдиву, другие возвращались порожняком. По ночам они видели огненные хвосты над паровозами, тянущими перегруженные поезда. Поезда несли гибель братушкам. Как их остановить? Был бы порох, можно б было взорвать мост. Но откуда взять порох? Мало раздобыть, надо уметь им пользоваться. Все трое никогда не имели дела с порохом.

Ночью братья прокрадывались на окраину села и от запоздалых крестьян, возвращавшихся с полей и огородов, узнавали о сельских новостях. Повидаться с матерью и снохой они не решались. За себя им бояться было нечего: к вечеру турки запирались на постоялом дворе Ставраки и не показывались, но если бы они узнали, что братья заходили домой, то повесили бы и женщин и детей.

Однажды братья пришли к своему родственнику, который жил на верхнем краю села. У него они разжились хлебом, табаком, куском сала, трутом и снова ушли в поля. Пересекая шоссе возле источника, который прозвали Сухим родником, они заметили тень за высокой каменной кладкой источника. Димитр громко по-турецки спросил, кто это.

— Мирный человек, — робко и неуверенно ответил незнакомец.

Держа палец на спуске винтовки, Димитр осторожно приблизился и узнал Запрянко Тамахкерина. Тот рассказал, что Ставраки донес на него и мюлязим учинил ему допрос, выпытывая, кто он такой и не посягает ли на падишаха и его царство. Зная, как турки запросто расправляются с болгарами, Запрянко побоялся вернуться домой; он ночевал в овине дяди, днями прятался, где придется, и с нетерпением ждал прихода русских войск.

— Среди наших есть задержанные? — поинтересовался Димитр.

— Задержали Русина Бачова и Христо Герджикангова, но потом освободили. Сейчас они оба как на угольях, — Запрянко помолчал. — Русин вчера был у дяди Петра. Спрашивал обо мне, спрашивал и о вас.

Димитр удивился: почему турки, задержав двух болгар, вдруг их освободили. Обычно арестованных либо вешали, либо увозили куда-то к Эдирне. Испытующе оглядев парня, Димитр усмехнулся.

— Почему Русин спрашивал о нас? — сказал он, кивнув в сторону села.

— Наверно, хочет уйти к вам.

— А ты откуда знаешь, что у него такое на уме?

— А с чего бы еще ему спрашивать о вас? — Запрянко с боязливым уважением поглядел на винтовки за плечами братьев. Он коснулся рукой безрукавки Димитра. — А… это что за одежа?

— Одежа как одежа, — неохотно ответил Димитр.

— Угу, — кивнул Запрянко. И заговорил, слегка заикаясь: — Я тоже… если хотите знать… и я спрашивал о вас.

— Кого спрашивал?

— Вашу мать.

— Зачем?

— Чтобы уйти к вам.

Братья не ожидали такого ответа. Гочо внимательно оглядел Запрянко. Грозю одобрительно кивнул. Димитр снова усмехнулся и хлопнул его по плечу.

— Это хорошо, что ты надумал прийти к нам, — сказал он.

— Чем больше нас, тем больше сила, — добавил Гочо.

— Верно, — согласился Димитр. Он сел на высокий, теплый камень и привлек к себе Запрянко. — Чем больше нас, тем больше сила. Поэтому разыщи и Русина Бачова и Христо Герджикангова. Если хотят, пусть приходят…

— Придут! — с уверенностью заявил Запрянко. — Стоит им только сказать, что вы здесь.

— Где — здесь? — лукаво усмехнулся Гочо.

Запрянко смутился и пожал плечами.

— Про вас болтают, будто вы убежали к русским, — сказал он.

— А где русские? — откинув голову, нетерпеливо спросил Димитр.

— Говорят, что на Стара-Планине.

— На Стара-Планине, говоришь? А ты откуда знаешь? — потянул его за рукав Димитр.

— Вернулся Тянко Начев, возил на своей подводе припасы, он и рассказывал. Грузы возили в Казанлык… Другие из наших — в Карлово… Вот где страх-то… В болгарских деревнях не осталось живой души. Все, кто мог, убежали в горы к русским, а кто не мог — всех перерезали.

Задыхаясь от гнева, Запрянко рассказал, что Тянко Начев видел на придорожных деревьях повешенных болгар. А в Пловдиве он видел, как вели, толкая в спину, человека в домотканой сельской одеже. Конвойные остановились перед первой чинарой, перекинули через сук веревку и повесили пленника. Он успел только крикнуть: «Да здравствует Болгария!» и повис в петле.

Все четверо замолчали. А что будет твориться здесь, в деревнях, через которые тянутся полчища озлобленных турецких беженцев? Если русские прорвутся и двинутся сюда, кто защитит болгар до прихода освободителей?.. Еще в Чирпане Димитр и Гочо слышали о поджогах и резне под Старой и Новой Загорой.

Они уговорились встретиться на следующий вечер в Заячьей дубраве.

6

Через неделю к отряду присоединились еще четверо — Запрянко Тамахкерин, Русин Бачов, Христо Герджикангов и Теню Шарап, переселенец из Караджилара, работавший прежде жестянщиком в Пловдиве. Несколько дней они кружили около одного турецкого лагеря, прежде чем им удалось выкрасть четыре винтовки, но после этого они, словно смирившись с положением, лишь бродили по рощам и полям в поисках пищи и крова.

И вот однажды, когда они грелись на солнце, разлегшись на жухлой траве в роще, Шарап вздохнул, ударив мозолистой рукой по прикладу.

— Ну что, друзья, — сказал он, оглядев товарищей. — Так и будем сидеть сложа руки?

— И у меня то же на языке! — воскликнул, приподнявшись, Димитр. — Столько времени слоняемся, как кабаны… за желудями мы пошли, что ли?

Все замолчали, думая о том, как продолжить разговор. В лесу было тихо и спокойно, и трудно было себе представить, что где-то сейчас пылает страшная война, гибнет народ, что тысячи и тысячи людей с трепетом ждут свободы. Какие-то пичуги, порхнув над маленьким отрядом, перебрались на соседний дубок и, прыгая с ветки на ветку, весело и задорно чирикали.

— А что же нам делать? — спросил, подняв голову, Русин Бачов.

— Шкуру свою будем беречь! — ответил, скривив губы, Шарап. — Как бы кто не оцарапал!

— Слоняться, как мы, толку нет! — проговорил и Христо Герджикангов, который обычно помалкивал и прислушивался к другим.

— А что же нам делать? — повторил, приподнявшись на локте, Запрянко Тамахкерин. — Может, лучше тихо отсидеться, пока не придут братушки… Что мы одни можем сделать?

— Ждать готовенькое! — сказал в сердцах Димитр, цыркнув сквозь зубы и раздавив окурок толстой цигарки. — За кого пришли сюда драться братушки? За нас. Какие мы тогда болгары, если будем ждать их сложа руки?

— Ты лучше скажи, что делать? — обратился к нему Христо Герджикангов. — Ты человек бывалый, тебе лучше знать.

Польщенный и задетый этими словами, Димитр повернулся лицом к Христо и сказал:

— Ударим по туркам с тыла… сколько сил хватит… все польза будет…

— Конечно ударим, — эхом откликнулся Гочо и повернулся, чтобы вынуть кисет.

— С каких пор я это говорю! — воскликнул с упреком Грозю. — Эти басурманы явились откуда-то, расположились как дома, грабят нас, убивают, а мы только глазами хлопаем. Давайте сегодня же вечером перебьем тех, что над Дерекёем.

— Эх ты, голова! — смерил его строгим взглядом Димитр. — Мы должны ударить не по воришкам, которые шастают по полям, а по тем, кто помогает турецким войскам.

Все сразу насторожились.

— Это по кому? — полюбопытствовал Шарап.

— Я говорю — надо первым делом ударить по обозам, которые перевозят армейские грузы, — пояснил Димитр.

— Но ведь там же наши! — воскликнул с недоумением Русин Бачов.

— Конечно, наши, болгары! — сердито подтвердил Димитр и склонился к Русину, пронизывая его взглядом. — Но кому они служат?

— Ты говоришь о тех, кого силой заставили? — переспросил Русин.

— О них.

Русин двинул плечом и развел руками.

— Но ведь и твой братец Гатю там, — сказал он, уставившись на Димитра.

— Там он. Ну и что из этого? — горячо возразил Димитр.

— И у тебя поднимется на него рука?

— Зачем на него? — отмахнулся Димитр и, словно желая разом высказать давно задуманное, пояснил: — Не на него, а на волов, на подводы…

— Как, то есть? — спросил, глядя исподлобья, Шарап.

— Очень просто: перебьем волов, переломаем подводы. — Димитр сжал кулаки, словно готовясь к драке. Обозы, которые днем и ночью тянулись по шоссе к Пловдиву, не давали ему покоя. Он никак не мог смириться с мыслью, что свои, болгарские, подводы покорно возят оружие для тех, кто поработил болгар и уничтожает их как собак. Наши или не наши, их надо остановить, надо помочь братушкам!

— Но ведь они наши, болгарские! — отшатнулся от него Русин. — И мы будем разорять наших бедолаг?

Димитр давно ждал этого вопроса. Что за бараны его друзья-приятели — жаль им полудохлых одров и разбитых повозок, а не жаль Болгарии!

— Не их, а турок мы разорим! — сказал он, хлопнув ладонью по прикладу. — Болгарские подводы служат туркам! Вот я вас и спрашиваю — разве они после этого болгарские?

Русин грустно покачал головой.

— Ты прав, — уныло сказал он и, помолчав в раздумье, вынул кисет и стал неторопливо свертывать цигарку. — Ты прав, — повторил он окрепшим голосом, — какие же они болгарские!

И все снова замолчали, погруженные в новые мысли. Наконец Шарап хлопнул в ладоши и подмигнул.

— Лишь бы освободиться от извергов, а потом и волов и подводы раздобудем…

— Зачем же губить и волов? — с удивлением и мольбой поглядел на товарищей Русин. — Насчет подвод понятно, но губить волов…

— Надо решить, а что уж придется губить, потом увидим, — сказал Шарап, которому надоел спор.

— Но ведь мы уже решили? — подал голос и Гочо.

— Решить-то решили, но теперь надо определить, где, когда и как, — сказал, подняв руку, Димитр. — Без плана нельзя…

Маленький отряд решил напасть ночью на какой-нибудь обоз у верхних деревень. Димитр и Гочо, у которых была солдатская одежда, остановят возчиков и отведут их в сторону. В это время другие «комиты», как они сами себя называли, перебьют спицы в колесах.

Три дня они подкарауливали над деревней Мюселим. К вечеру третьего дня показался обоз из сотни подвод. Обозчики дремали, опершись на козлы, и время от времени погоняли стрекалом уставших животных. Еще не спали жара и духота. Волы поднимали пыль, разболтанные деревянные колеса тарахтели по неровному, разбитому шоссе.

— Остановятся в нашем селе, — сказал Димитр. — И как стемнеет, пойдут дальше. А сейчас — пошли! — скомандовал он, подняв винтовку.

Маленький отряд двинулся по перелеску, тянущемуся вдоль шоссе. Кустарник был обглодан скотиной, и пробираться сквозь него было нетрудно. Заговорщики пошли на юг, затем свернули на северо-запад, через час спустились к роще над Дерекёем, обошли стороной небольшой лагерь беженцев и уже в темноте направились к пловдивскому шоссе. Бледно-желтый свет луны расстилался по притихшей равнине, будто свет тусклой керосиновой лампы. Но заговорщики были довольны, потому что они различали поросшие колючками межи. Кроме длинных турецких винтовок и заткнутых за пояс револьверов, они были вооружены и четырьмя топорами. Подойдя ближе к шоссе, они присели передохнуть. Пробуя пальцем острие топора, Димитр сказал:

— Мне все-таки кажется, что неплохо ударить топором не только по колесам, но раз-другой и по волам. — И так как все удивленно переглянулись, он пояснил: — Трахни его по боку, пусть потом басурманы собирают потроха.

— Животных не надо трогать, — тихо заметил Русин. — Ведь так договорились?

— Подводы турки найдут, — с легким вздохом сказал Димитр.

— Так они и волов найдут! — возразил Шарап.

— Да, но дольше придется искать! — сказал Димитр.

— Повозки им тоже придется поискать.

— Повозки легче найти.

— Ба! — с горечью усмехнулся Шарап. — Где возьмут подводу, там возьмут и волов… Не свое берут… Холопы стерпят…

— Ну ладно, ладно, — уступил Димитр. Он встал, осмотрелся по сторонам и прислушался. — Вон там сделаем привал. — Всем хотелось еще немного полежать в траве и выкурить по цигарке, но надо было идти; отдохнуть можно будет на условленном месте, если, конечно, обоз не приползет раньше времени.

И отряд снова двинулся прямиком по неубранному полю, стараясь не удаляться от шоссе. Чем ближе они подходили к месту засады, тем чаще озирались по сторонам и прислушивались. Все волновались, но никто не выдавал себя. Столько времени скитались они по полям и рощам, обложенные, как волки, турецкими властями, и до сих пор ничего не предприняли! Лишь сейчас они впервые решились исполнить свой долг и делом помочь братушкам. И если сотни и тысячи порабощенных во всех концах Болгарии сделают столько же, турецкие правители получат хороший удар в спину.

На шоссе послышался конский топот. По очертаниям всадников и по их говору было ясно, что это турки. Когда они проехали мимо, Димитр сказал:

— Башибузуки. Поехали куда-то зверствовать. Лишь бы не налететь на таких гадов, когда остановим обоз. Тогда без стрельбы не обойтись.

Отряд обошел село с юга и продолжал двигаться вдоль шоссе. Димитр вдруг остановился, пригнувшись осмотрелся, чтобы лучше узнать местность, и сказал:

— Здесь.

Заговорщики притаились за кустами вдоль межи. Димитр запретил курить и говорить. Но прошел час, прошло два, а обоз не показывался.

— А вдруг в сторону свернули? — пыхтел и сердился Шарап.

— Некуда им сворачивать, — успокоил его Димитр. — Все едут в Пловдив, но долго тянутся. Так и должно быть.

Прошел еще час. Заговорщики стали перешептываться, затем заговорили громче и наконец не вытерпели и закурили. Цигарки они прятали в кулаке, но все же огоньки то и дело вспыхивали в темноте.

Уже перевалило за полночь, когда показался обоз. Заговорщики проверили оружие и залегли. Димитр еще раз напомнил, что кому делать, и дал знак Гочо следовать за ним. Гочо крался пригнувшись, словно собирался поймать зайца. У всех от волнения пересохли губы, ноги подкашивались, им казалось, что вот-вот начнется сражение. Братья-сапожники вышли вперед, залегли в заросшей травой канаве и, когда ни о чем не подозревавшие обозники поравнялись с ними, выскочили на шоссе; Димитр громко крикнул по-турецки, чтобы подводы остановились. Головной возчик, сидевший развалясь на козлах, сразу встал во весь рост. Возчики считались царскими людьми и чувствовали себя в безопасности, но кто знает, что взбредет на ум башибузукам… И вот тебе…

Волы, которые и без того еле плелись, остановились. Димитр подошел к первой подводе и велел возчику сойти. Возчик, двадцатилетний парень, слез с подводы полумертвый от страха и не знал, что ему делать.

— Всем оставить подводы и собраться здесь! — приказал по-турецки Димитр. Гочо, вскинув винтовку, стоял в стороне, изображая из себя охрану.

— Мы царские люди, — сказал, подойдя к ним, пожилой возчик. Увидев на братьях солдатскую форму, он немного успокоился. — Мы едем в Пловдив по царскому делу, — пояснил он.

— Сейчас увидим, кто вы такие, — сказал Димитр тоном человека, привыкшего распоряжаться.

Около сотни возчиков, толкаясь в темноте, побрели к указанному месту. Они не знали, кто и зачем их остановил и куда их ведут. И почему-то побаивались не столько шедшего впереди Димитра, сколько идущего за канавой Гочо, который зорко следил за каждым.

Толпа возчиков прошла шагов двести, когда сзади, со стороны обоза, послышались быстрые и сильные удары. Димитр приказал не оглядываться, и толпа молча, как гусеница, потянулась дальше. Удары в темноте не стихали, слышался какой-то треск, что-то ломалось, что-то творилось непонятное. Но обомлевшие от страха возчики шагали, как лунатики, не смея ни обернуться, ни спросить, что же происходит. Они были уверены, что на них напала орда башибузуков, которые ведут их куда-то, чтобы ограбить и убить. Отведя их на километр в сторону, Димитр приказал свернуть вправо и сесть. Возчики повернули головы, поглядели на него покорным воловьим взглядом и послушно свернули вправо. Только один изо всей оцепеневшей массы людей вырвался из толпы и стремглав пустился вниз к Марице. И он и его товарищи ждали, что тотчас грянут выстрелы. Но никто не выстрелил, никто даже не окликнул беглеца.

«Рабы! Сущие рабы! — гневно подумал Димитр. — Только один осмелился бежать. Остальные сбились в кучу, как ягнята…»

Властно приказав всем сесть, он подошел к Гочо и попросил закурить. Гочо протянул ему свой кисет. Димитр взял щепотку крупно нарезанного табака, свернул цигарку, высек огонь и с наслаждением втянул теплый, едкий дымок. Сверху, со стороны обоза ударов уже не слышалось. «Разделались», — подумал Димитр. Поднявшись на груду осыпавшейся под ногами речной гальки, он громко крикнул:

— Ни шагу отсюда до утра!

И махнул рукой брату.

Все колеса обоза были переломаны. Четверо заговорщиков топорами разбивали по одному переднему и одному заднему колесу. Сухие спицы ломались с треском. Куски ветхих ободьев валялись в дорожной пыли. Волы метались в упряжи, толкались в дышла и успокаивались, лишь когда удары по колесам удалялись от них.

— Все готово? — спросил Димитр, остановившись у головной подводы. И, увидев, что весь обоз выведен из строя, повелительно скомандовал: — А теперь назад!

7

Похолодало. В тот год зима нагрянула рано, со слякотью и метелями. Одни из турецких беженцев перебрались на постой в окрестные деревни, другие толпами повалили на юг, к Стамбулу. По пловдивскому шоссе по-прежнему тянулись обозы. Возчики оделись потеплее, закутались в толстые бурки, обмотали ноги длинными обмотками. В свое время нападение на обоз озадачило турецких правителей в Пловдиве, но теперь им было не до расследования подобных случаев. Урон был не ахти какой, и через день-два они набрали новые подводы в близлежащих деревнях.

После удачного нападения небольшой отряд Димитра скрывался в лесах предгорья и скитался там, пока не начались холодные дожди, Несколько дней они ютились в дуплах вековых дубов, пытались сделать хижину, решили было выкопать землянку и дожидаться освободителей, но потом, рассудив, что война в любой день может кончиться и незачем зря стараться, спустились к заброшенной водяной мельнице и там провели дней десять. А когда мороз сковал землю, они перебрались в Дервент, хотя все понимали, что оставаться в селе опасно. О них все еще шли разговоры и, кроме того, в селе обосновалось турецкое начальство. Каждый день через Дервент шли солдаты, башибузуки, встречались обозы, едущие в Пловдив и из Пловдива…

В ясный и холодный день ноября вернулся и Гатю, простуженный, хмурый и злой. Дервентцы, которых взяли в обоз после него, рассказали ему о горькой участи отца. Гатю злился не только на османов, которые свирепствовали, как бешеные собаки, но и на братьев, которые не захотели мирно отсидеться в селе. Он не раз ездил со своей подводой в Казанлык и Карлово, слышал грохот пушек на Шипке, видел виселицы и следы резни в болгарских деревнях, но когда увидал сгорбленную горем мать, задавленную нуждой жену, у него душа перевернулась. Одинокие и беспомощные женщины берегли для детей жалкие остатки пищи, а надвигалась тяжелая и страшная зима, и уже было видно, что семья останется без крошки хлеба в самую холодную пору. Дрова тоже были на исходе. За несколько недель нестарый еще человек поседел, щеки ввалились, глаза сверкали лихорадочным огнем. Он расспросил о братьях, узнал, где они, и однажды вечером повидался с ними. Встреча произошла у его тещи. Гатю собирался отчитать их за сумасбродство, которое навлекло беду не только на их дом, но и на другие семьи в Дервенте. Когда же он увидел их, обросших, увешанных оружием, в солдатской одежде с накинутыми на плечи тяжелыми бурками, что-то надломилось у него в душе и он расплакался. Это ведь были народные борцы, хранители болгарского духа, они помогали братушкам! И вместо того, чтобы рассердиться, он обещал им помочь, чем сможет. На прощанье Димитр спросил его, как в семье дела с мукой. Гатю пожал плечами.

— На день-два хватит, а дальше… не знаю, — уныло ответил он.

— А купить можно? Есть где купить? — Димитр озабоченно смотрел на него и терпеливо ждал ответа.

Гатю поднял брови.

— Можно, — сказал он после некоторого раздумья. — Только вот… очень подорожала…

— А денег небось нет?

— Нет.

Димитр расстегнул безрукавку, достал из-за пазухи длинный кошель, развязал его и кивнул Гочо:

— Доставай и ты свои гроши! — повелительно сказал он. — Как говорится, деньги держат про черный день. Вот и дождались черных дней, чернее не будет.

Он отсчитал горсть золотых и горсть серебряных монет разной стоимости и протянул брату.

— Купи муки и не медли, она еще больше вздорожает, — предупредил Димитр. — В эту зиму богачи выгребут денежки у бедноты… Здесь две с половиной тысячи грошей. На нас троих остается около пятисот. Вот и вся наша казна. Столько лет копили, от себя отрывали, все мастерскую собирались открывать. А сейчас главное смотри, чтоб дети не сидели голодные, когда же освободимся, тогда и подумаем, что дальше…

Димитр говорил тихо, но веско, ото всего сердца. Гатю слушал, кивал и сглатывал набегающие слезы. До чего же плохо он думал о своих братьях, особенно о Димитре! А он вот какой — Димитр!

Братья-комиты погрелись, поели, подсушили обувь, переоделись в более удобную одежду и ушли. Около недели они снова скитались по окрестностям, но ударили морозы и маленький отряд ушел в Кетенлик. Это была небольшая бедная деревушка, затерянная среди голых скал вблизи Родоп. И люди, у которых они остановились, были хорошие, и турки там показывались редко, но из-за неосторожности Шарапа вскоре все соседи узнали про необычных гостей. Чтобы не попасться в руки властей из-за болтливости какой-нибудь соседки, друзья перебрались в Караджилар — большое болгарское село с патриотически настроенным населением в предгорьях Родоп. Здесь заговорщики узнали, что русские наступают, а турки бегут. Что дела у османов пошатнулись, было видно и из того, что даже в такую суровую погоду вереницы беженцев тянулись по шоссе к Хаскову. Под Новый год стало ясно, что многовековой османской тирании подходит конец. Турки из ближних деревень, притаившихся в складках гор, забеспокоились. Многие из них ходили в Станимаку узнать новости и возвращались удрученные, понурив головы.

Скоро с северо-запада стали доноситься глухие раскаты.

— Слушайте! — показывал рукой Димитр. — Русские пушки!

— Может, вовсе и не русские, — с сомнением заметил Шарап. — Может, турецкие.

Но Димитр решительно отмахнулся.

— Турецкие не могут так сильно греметь! — заявил он с такой непоколебимой уверенностью, что и его друзья и хозяева с восторгом взглянули на него, готовые бежать на улицу с радостной вестью, что братушек уже слышно…

Но неожиданно для караджиларцев в село вступила большая турецкая часть, вооруженная пушками.

Вначале заговорщики подумали, что турки напали на их след и пришли за ними. Они спрятались на чердаке дома и приготовились к обороне, решив не сдаваться. «Все равно нас повесят, — говорил Димитр, — так хоть ухлопаем нескольких гадов».

Однако вскоре стало ясно, что турецкая часть бежала от русских войск, которые уже заняли Пловдив. Здесь турки собирались дать отпор русским, наступающим по шоссе на Хасково и Эдирне.

Крестьян била дрожь и от радости, и от страха. Многие опасались, что турки с отчаяния погонят жителей вместе с собой аж в Анатолию. Мало ли болгарских женщин и детей они угнали со Стара-Планины! Часть этих несчастных, чудом спасшихся от башибузукских ятаганов, разместили в Араповском монастыре «Святая Неделя». Молодые женщины и девушки не выходили из дома, чтобы не попасться на глаза солдатне.

Но турецкие офицеры и солдаты были так изнурены и подавлены, что им было не до бесчинств в болгарских домах. Не успев еще как следует расположиться в селе, они начали укреплять позиции, выставили пушки и стали ждать. А грохот уже доносился со стороны Станимаки, видно, там уже схватились русские с турками. Военные власти запретили болгарам выходить из села. Этот приказ озадачил заговорщиков.

— Припекло их! — со злорадством сказал Шарап. — Посмотрим, что будет.

— А может, попробуем пробраться к братушкам? — спросил Димитр.

Он не ждал ответа. Вопрос его прозвучал как призыв к выступлению.

Решили в ту же ночь спуститься вниз сквозь колючий кустарник, обойти посты и добраться до русских войск.

Разведав обстановку, они незадолго до полуночи по двое выбрались из села. Шарап и Гочо пошли первыми. За ними, взяв немного влево, двинулись Запрян и Русин. Вправо свернули Димитр и Грозю. Зная своенравный характер младшего брата, склонного к неожиданным выходкам, Димитр не решился оставить его с другими.

Первая двойка наткнулась на турецкий секрет. Шарап и Гочо даже не успели взяться за оружие, как их окружили, связали и отведи в штаб. Остальные собрались в условленном месте и оттуда сквозь хлеставшую их ночную вьюгу добрались до русских позиций. Они рассказали о расположении турецких войск в Караджиларе и пошли вместе с русским отрядом, который неожиданно напал на турок. Одних перебили, других взяли в плен, третьим удалось бежать. Были захвачены и пушки, которые так ни разу и не выстрелили. В Караджиларе они узнали о судьбе Гочо и Шарапа. Их куда-то увели, но куда, никто не знал.

Шарап признался во всем и выдал Гочо. Еще на рассвете их увели в Дервент, чтобы допросить близких Гочо. Сам Гочо молчал, глядел исподлобья на тех, кто вел допрос, и лишь сопел, сплевывая сквозь зубы густую, липкую слюну.

8

Русские войска остановились в Папазлие. Жители Дервента всю ночь не спали. Старухи крестились перед иконостасами и молили бога сохранить народ от беды и сечи в эти последние часы рабства. Все надеялись, что уже утром русские войдут в село. Чего им медлить, ведь от Папазлия всего два часа ходу!

Турецкие военные на постоялом дворе Ставраки собирали вещи. Молодой мюлязим терялся в догадках и нервничал. Приказа об отступлении не было, и он в любую минуту мог попасть в плен к московцам. В другом месте он бы выкрутился, но здесь, где он перевешал столько невинных людей, ему несдобровать. И он ругал на чем свет стоит пашей, которые проносились мимо верхом и в экипажах, бежали в Стамбул, а ему приказали стоять на месте. Почему?

Но русские не появились, и село проснулось в трепете и страхе. Никто не смел высунуть голову. Люди покорно ждали либо смерти от турецкого ятагана, либо свободы от русского штыка. Никто не знал, какая участь уготована им в эти новогодние дни.

А по шоссе через село текла жалкая вереница турецких беженцев. Тощие, окоченевшие от холода волы из последних сил тянули перегруженные повозки. В повозках лежали больные турчанки, замерзшие дети, посиневшие старики в чалмах. Более молодые и крепкие помогали волам или же плелись по обочине. Когда волы скользили на обледенелом шоссе и падали, не в силах двигаться дальше, их распрягали, оттаскивали повозки в сторону и бросали их на произвол судьбы под холодным и жутким небом. При въезде и выезде из села сгрудилось много таких повозок. С тщетной надеждой на помощь в них замерзали, скрючившись во сне, целые семьи…

На лугу пониже села раскинулся сущий лагерь смерти. Там и сям кое-кто пытался развести костер, но весь хворост сожгли раньше, и им оставалось тупо и уныло глядеть на запад, откуда брели удрученные солдаты, бездушные, окоченелые, заботящиеся лишь о том, как бы самим унести ноги. Никто не собирался хоронить мертвых.

Но почему так медлят освободители? Дервентцы изнемогали от ожидания.

Шестого января на рассвете турки отступили. Но об этом еще никто не знал, никто не смел выглянуть из дома.

Утро этого незабываемого дня выдалось ледяное, земля была скована морозом, печные трубы лениво дымились, во дворах и на пустынных улицах пахло кизяком. На рассвете со стороны Пловдива на шоссе показалась конница. Приблизившись к крайним домам, всадники рассыпались влево и вправо по сторонам, прочесывая село. Кое-кто из крестьян увидел их, но не решался выйти, потому что никто не знал, кто они и откуда.

Но уже через несколько минут весть о том, что в село вступили русские, пронеслась по всем дворам, площадям и улицам. И тогда все жители бросились им навстречу. Да, это были они, долгожданные освободители! Какие они молоденькие, какие веселые! И все, как на подбор, голубоглазые, будто все они братья! Вскоре появился дядя Гого, подоспели оба священника, вылезли, как из берлог, богатеи, засновали все жители, ребятишки шмыгали носами и расталкивали друг друга, чтобы посмотреть на невиданных гостей.

Немного погодя в село вступили и первые русские пехотные части. Народ встретил их хлебом и солью. Крестьяне, надев свою лучшую одежду, стояли по обеим сторонам дороги. Вместе с пехотой пришли и комиты. Димитр первым увидел мать и, пробившись сквозь толпу возбужденных женщин, взял ее за руку и поцеловал. Изможденная страхами и тяжелыми предчувствиями, мать обняла и поцеловала его. Расцеловала она и своего младшенького, который за время разлуки вырос, окреп и возмужал.

— А Гочо где? — спросила она, оглядываясь по сторонам.

До Димитра дошли слухи, что Гочо и Шарап пропали, но где и как, он еще не знал. Единственный человек, который видел их в Дервенте, был старый Ставраки, но он слишком много наболтал о «гатевском сапожнике» и теперь помалкивал. Он сам видел, как утром, еще затемно, мюлязим посадил пленников в какой-то экипаж и отправил их в сторону Хаскова, но судьба этих двух разбойников ничуть его не интересовала.

— Мы разделились… из Караджилара он пошел вместе о Шарапом… я не знаю, где они… — пробормотал Димитр, не глядя на мать.

Димитр не понял, поверила ли ему мать, но она опустила голову и черная косынка упала на ее иссушенное, в морщинах лицо. За полгода она так изменилась, что даже сыновья с трудом ее узнали. Она так исстрадалась, так была измучена, что у нее, казалось, не осталось сил даже для плача.

Односельчане показывали друг другу на Димитра, хвалили Грозю, дивились их оружию, с изумлением рассказывали об их стократно преувеличенных подвигах и, оглядываясь вокруг, тоже спрашивали: «А Гочо где?»

Судьба Гочо не давала покою Димитру. Долгие годы они всегда были вместе, вместе сапожничали, делились последним куском, вместе пошли не на жизнь, а на смерть… И вот в такой славный, незабываемый день брата не было рядом.

9

Одиннадцатого января в Дервент прибыл на коне генерал Гурко. Лицо его зарумянилось от мороза, раздвоенная борода заиндевела. Его встретили хлебом и солью. Старый учитель Тахчиев приготовил приветственную речь. Он встал перед прославленным русским полководцем в театральную позу, низко поклонился и откинул назад голову. Но уже с первых слов он запутался, забыв, как надо обращаться к генералу: ваше превосходительство или ваше высокоблагородие. Наконец старый учитель выпалил: «Ваше превосходительское высокоблагородие».

Генерал внимательно выслушал приветствие, поблагодарил, обменялся с учителем крепким, сердечным рукопожатием и поздоровался за руку со всеми, кто толпился вокруг. Он погладил по голове стоявшего рядом парнишку, который загляделся на его сапоги, и сказал: «Молодец!» Парнишка заулыбался, а генерал спросил его о чем-то. Переводчик перевел: «Его превосходительство спрашивает, хочешь ли ты учиться на офицера?»

— Ты ответь, ответь! — покровительственно склонился старый учитель к раскрасневшемуся мальчику. — Хочешь стать таким вот офицером?

— Хочу! — смущенно ответил мальчонка и громко шмыгнул носом.

— Хорошо, — сказал генерал, снова погладив его по голове. — Теперь Болгария свободна, ей понадобятся офицеры. Но ты должен хорошо учиться, — добавил он.

— Он учится, хорошо учится, — с гордостью за своего ученика сказал Тахчиев.

Переводчик, сопровождавший свиту генерала, отошел в сторону, чтобы поговорить с дядей Гого. Он спросил старосту, где бы генерал мог остановиться ненадолго, чтобы перекусить с дороги и отдохнуть после продолжительной верховой езды. Дядя Гого сразу же послал сына к самому зажиточному в селе крестьянину, у которого был двухэтажный дом с опрятной, хорошо обставленной горницей. Три снохи и моложавая свекровь поддерживали в доме образцовый порядок. За какие-нибудь полчаса, пока генерал разговаривал с крестьянами, все было готово для приема высокого гостя. Дом находился поблизости, и вся свита пошла пешком. Гурко шел впереди твердым, размашистым шагом, словно отмеряя расстояние. У входной лестницы на верхний этаж его встретил хозяин. Это был крепкий, бодрый и умный старик лет шестидесяти пяти, примерный, трудолюбивый крестьянин, но очень стеснительный. За его спиной стояла хозяйка. Приподняв низко повязанную косынку, она за руку поздоровалась с генералом и низко поклонилась.

Наверху, на балконе чинно стояли все три снохи. Они тоже поздоровались со знатным гостем и поцеловали ему руку. Гость вошел в горницу и огляделся — перед ним была чистая, хорошо проветренная комната, застланная пестрыми домоткаными половиками. Генерал снял шинель и отдал ее адъютанту, тенью следовавшему за ним. От печки, в которой весело потрескивали дрова, разливалось приятное тепло, за маленькой заслонкой плясали кроваво-красные отблески.

Гость сел на тахту против печки и потер руки. Женщины засуетились, накрывая на стол. Когда все было готово, генерал спросил, не найдется ли стакана вина. Хозяева переглянулись. В тот год из-за войны и нашествия турецких беженцев урожай винограда пропал — часть разворовали турки, остальное осыпалось и сгнило. Дядя Гого и Тахчиев перебрали всех дервентцев, у которых могло найтись вино, и разослали своих людей на поиски. Лишь у одного, далеко не зажиточного крестьянина, нашелся бочонок вина от лоз перед домом. Генералу поднесли стакан. Он поблагодарил и выпил половину. Хозяйка взяла стакан, спросила, желает ли гость еще вина, и отошла к двери, так и не поняв, хочет он еще или не хочет.

Генерал спешил. Вскоре он вышел и сел на коня. Собравшаяся во дворе и на улице толпа пошла за свитой, ехавшей шагом, чтобы провожающие не отставали. Дошли до места, перешли речку и, когда пришло время расставаться, навстречу со стороны Близнаковой мельницы выбежал какой-то крестьянин. Он бежал прямо на всадников, крича и размахивая руками как невменяемый. Всадники остановились, дядя Гого подбежал к безумцу.

— Что случилось? — строго спросил он. — Ты чего разорался как помешанный!

— На мельнице повешенные… двое! — сказал крестьянин.

Некоторые из провожавших, в том числе Димитр, бросились к мельнице. Ужасное предчувствие обожгло отважного сапожника.

Действительно, на потолочной балке мельницы висели два окоченелых мужских трупа, безобразные, страшные, с остекленевшими глазами и синими языками.

Димитр уже с порога узнал брата. Голова у него закружилась, и он, зажмурившись, оперся о стену. Рядом с Гочо висел и Шарап.

О повешенных доложили генералу. Переводчик объяснил ему, что то были болгарские патриоты, действовавшие в турецком тылу. Всего их было шестеро. Они шли к русским, чтобы рассказать о позициях, занятых врагом, и двоих по дороге поймали. После истязаний и допросов их повесили. Генерал внимательно выслушал объяснения, удивился, что такая маленькая группа так долго действовала в тылу противника, сошел с коня и пошел к мельнице. Перед ним расступились. Он встал перед повешенными, отдал честь и сказал:

— Похоронить с военными почестями.

Старую Гатевицу пытались известить окольным путем, но она, будто отупев, ничего не понимала. Пришлось сказать ей все прямо. Она не поверила. Сговорились они, что ли? Растрепанная, с выкатившимися глазами, без шали и шубейки, она выскочила из дома и как одержимая побежала по улице. Никто не говорил ей, что покойников перенесли в церковь, но она побежала прямо туда.

Когда она вошла в церковный двор, все, собравшиеся проститься с мертвыми, расступились перед ней. Мать подошла, откинула покрывало, увидела страшное лицо сына, отшатнулась, и ей словно бы не хватило дыхания заплакать — она лишь всхлипнула и рухнула на руки Димитру.

И на церковном дворе, и на улице, и надо всем селом, где только что стоял радостный говор людей, опьяненных свободой, воцарилось зловещее безмолвие.

1959

Перевод Н. Попова.