Избранное. Том второй

1

Обычно, когда Коста Деян поздно возвращался домой, он весело посвистывал на ходу своим громадным лохматым собакам, обтопывал у входа ноги, и тогда домочадцы знали, что он пришел. На этот раз он застал всех врасплох. Лишь когда его грузная, склонная к ожирению фигура вырезалась во мраке открытой двери, Костовица крикнула дочери:

— Эй, Кина, — отец пришел!

Деян, хмурый и сердитый, тяжело ступая, прошел по комнате, устало опустился на красную подушку, положенную на край серого покрывала, и процедил сквозь зубы:

— Накрывайте!

— Сегодня цыпленок, — сказала жена.

— Ладно, — ответил Деян, оглядевшись вокруг. — Василчо спит?

— Спит. Я и Димо собралась накормить… Устал он… — И она глянула на батрака, стоявшего столбом за дверью. — Что-то уж очень ты припозднился сегодня…

— Еще больше припозднился бы, да вот… принесли черти отпетых людишек…

Кина робко взглянула на отца и чуть не пролила переполненную тарелку.

— Что такое? — вздрогнула жена. — Опять сцепились?

— Ничего себе сцепились! До ножей дело дошло.

— Коста! Боже милостивый! Уж не натворил ты чего-нибудь?

— Ничего не натворил, но до беды на волосок было. — Сжав кулак, он угрожающе помотал головой: — И такая погань будет мне махать ножом под носом!

Женщины обомлели. Батрак поднял свою большую, с хороший горшок, голову и нахмурил черные, косматые брови.

— Нож? Да кто это?

— Тот самый! — И Деян махнул презрительно рукой. — Пантовский сынок…

— Михал или Трифон?

— Михал… скороспелый коммунист…

— Опять окаянная политика… Боже мой, Коста!

— Пусть политика, ну и что? — окрысился он на жену. — Пантовское отродье меня уму-разуму учить будет? Коли сам я земледелец, так и в партии должен земледельческой состоять![15]

Батрак покраснел, насупился, его широкие плечи тяжело всколыхнулись.

— Панта!.. — ухмыльнулся он с мрачным злорадством. — Пусть чуток подождет… Я ему пущу кровь…

Деян искоса смотрел на Казака и с радостью примечал, что слова его не пропали даром. Наевшись, он свернул платок, отер свои редкие торчащие усики и протянул батраку коробку с сигаретами.

— И пусть не зовут тебя Казаком, — внушительно повернулся к нему Деян, — если с ним не справишься…

Казак ничего не ответил. Он глубоко и жадно затянулся дымком ароматной сигареты и, только когда малая часть этого дыма пошла обратно и рассеялась, молча кивнул головой. Это молчание сказало Деяну больше, чем любые клятвенные заверения.

Казак даже не хотел знать, как и почему вспыхнула ссора. Ему довольно было, что кто-то осмелился поднять нож на его хозяина.

На самом деле стычка не была такой пустячной, как ее изобразил Деян. Впервые после войны он лишился должности старосты, несмотря на свои бесчисленные махинации, угрозы и нажим. Неожиданно не только для него, неожиданно для всех богатеев села Рабочая партия победила на выборах в общинный совет. Тогда Деян явился к околийскому начальнику полиции и решительно заявил:

— Образуем трехчленку![16] Меня после девятого июня[17] и то выбрали, так неужто сейчас, когда мы у власти, я уступлю общину этим подонкам!

Так и вышло.

Долгие годы Михал Пантов был самым верным ему человеком. А потом стал сторониться, переметнулся к Трудовому блоку и образовал в «дружбе»[18] левую группу. Деян со своими людьми сразу же от него отмежевался и объявил, что исключает Пантова из Земледельческого союза.

Озлобленный, униженный, не в силах бороться другими средствами, он всюду распускал слухи, что Пантов подкуплен московским золотом и что Земледельческий союз должен вовремя выкидывать из своих рядов таких продажных типов.

В тот вечер, желая отметить стопкой ракии учреждение трехчленки, он завернул в корчму Зайца и снова завел старые побасенки о подкупе. В это время вошли братья Пантовы, и Михал, дав волю языку, напал на него. Сокрушительные удары сыпались один за другим: взятка за пользование водой, тайная сделка с подрядчиком на строительстве школы, ворованные кирпичи, предназначенные для ограды нового кладбища, украденное с деревенского луга сено, незаконно вырубленные в дубраве жерди…

— Врешь! — завопил, вскочив с места, Деян.

— Отдай меня под суд!

— И отдам! Предатель!

— Не я отдавал деревенское рисовое поле в чужие руки…

— Поле обмерено как положено…

— Обмерено… зятем Элпезова, твоим дружком, на триста декаров меньше.

— Доказать можешь?

— Что? Что в поле две тысячи двести декаров, а вы даете его в аренду как за тысячу девятьсот? Конечно, докажу!..

Деян ушел из корчмы в большом смятении и тревоге. Все эти разоблачения посыпались на него как гром среди ясного неба. Попрекали бы чем другим, он нашелся бы что сказать. А тут — рисовое поле чертово, целиком у всех на виду, каждый может пойти и смерить… Откуда же Михал разведал этот секрет?.. Деян сгорал от унижения и злобы.

«Вот и корми собаку, а она тебя же и облает! — Он вспомнил годы, когда Михал Пантов был самым надежным человеком и частенько заглядывал к нему в правление общины. — Мерзавец!»

Что касается школы, жердей, сена, — все это мелочи, пустяки… Кто из старост не воровал!.. Но рисовое поле — дело нешуточное и, если не замять, может дойти до прокурора… Деян еще раз выругался, сплюнул и попытался собраться с мыслями. Кто же выдал тайну? О деле знали только трое: арендатор, Гошо Элпезов — главарь Сговора[19], и сам Деян. Доход от «ошибки при обмере» шел в руки Деяна и Элпезова. Арендатор выиграл торги, заплатив за декар на 200—300 левов ниже принятой цены, и считал, что этого ему достаточно.

Когда они легли спать, жена вдруг запричитала:

— Боже милостивый, Коста, ведь он пырнет тебя, окаянный!

— Димо с него глаз спускать не будет, — ответил Деян, подмигнув самому себе в темноте.

— Димо… Он-то и в огонь полезет, коль ему скажешь, но…

— Что — но?

— На нашу Кину зарится…

— Дурак, потому и зарится… Да разве я отдам свою кровинку за такого чурбана…

— Страшно мне, Коста!

— Отчего?

— Его боюсь, Коста… Как бы не напакостил…

— С чего это?

— Вот не отдадим ему Кину…

— Ха! — мотнул презрительно головой Деян. — Вексель я ему подписал, что ли!

— Вексель не вексель, но он столько на нас работал…

— Он работал, я платил. А дочь я не на дороге нашел…

— Тебе видней… Он ведь взбалмошный…

— На взбалмошных есть полиция! — с угрозой в голосе сказал Деян и добавил: — И… еще кое-что другое…

Но положение было, действительно, не совсем удобным.

Казак верил, что хозяева выдадут за него Кину. Уже пять лет он работал на них. И все пять лет они сами намекали ему на это.

Однажды, когда он батрачил у них еще первый год, он укладывал увесистые снопы, еле поспевая за десятком проворных молодых жниц, и сохлые полоски соли проступали на спине его синей рубашки. В тени дубовой рощицы Костовица замешивала окрошку на кислом молоке и поглядывала на него с нескрываемой радостью и одобрением. Когда он поднимал тяжелую баклагу и долго с жадностью пил воду, она ласково глядела на его раскрасневшееся лицо и шептала:

— Боже милостивый, вот такого бы парня нашей Кине, и я бы благословила!

Казак слышал ее шепот, жарко вспыхивал, но не мог ничего вымолвить. Хозяйка не раз повторяла эти слова, и он однажды с замирающим от радостного волнения сердцем сказал:

— Эх, кабы и мне досталась такая девушка…

— А почему бы и нет? Чего тебе не хватает?

— Денег, хозяйка, денег!

— Помолчи, Димо! Деньги дело наживное, а человека нелегко найти… Тебя мы хорошо знаем — ты руками из камня воду выжмешь…

С тех пор он стал работать с удвоенной силой. Покрикивал на других батраков, следил за ними, как собака, и рычал, когда они устраивали передышку или же отлынивали от работы. Вечером он ложился спать, усталый, но довольный и радостный, и подолгу не мог заснуть. Он жмурился в темноте, курил прелый табак, и в голове у него роились бесконечные расчеты. Сколько земли им отрежут? Сколько на него запишут? За сколько лет он сумеет удвоить приданое?.. Закрыв свои большие светлые глаза, он мысленно измерял широкий двор и пытался вообразить дом, который ему построят — двухэтажный, с высокой каменной лестницей. Колодец надо будет выкопать перед домом, немного в стороне. Рядом с колодцем пройдет забор маленького цветущего садика. На другом краю двора он поставит амбар, за амбаром — навес, а под навесом будут радовать хозяйский глаз две прочные повозки на железном ходу…

Что же еще он построит? Проступали в воображении плодовые деревья и розы, но их он помещал то на одно место, то на другое и видел их то молодыми в первом цветении, то уже ветвистыми деревьями, усыпанными плодами…

Лишь одно пятнышко омрачало чудесную картину, и ничто не могло его стереть: Кина была калекой. Еще ребенком она поскользнулась возле очага, упала в огонь и обожгла правую руку… Рука так и осталась сморщенной, багровой, похожей на валек. Казаку было тяжко глядеть на нее. Но не будь она калекой, разве мог бы он надеяться?.. Кто бы пустил его хозяйничать во владениях Косты Деянова?

Сам Деян никогда не намекал ему на что-нибудь определенное.

— Так-то вот эдак, — приговаривал он, подтягивая пояс на отвисшем брюхе, — на землю смотри как на свою, ведь родит она для всех… Все в мире меняется, сегодня она моя, завтра господь сподобит тебя стать ее хозяином…

Казак не знал отдыха. Летом он сновал без устали вместе с другими батраками и поденщиками, на совесть поддерживал порядок в хозяйстве, а зимой сам следил за скотиной. Деян потирал руки. Увязнув в политиканстве, он совсем отошел от хозяйственных забот. Но он был спокоен. Что ни день люди приносили ему радостные вести и рассыпались в похвалах.

— Ну и кукуруза же у тебя, сват, в Алтын-дере — пятьдесят возов, а то и больше.

— Твой Казак не батрак, а золото! — говорил другой.

— Было бы свое, и то так бы не мотался! — добавлял третий.

Деян самодовольно ухмылялся. Он не вдумывался, правду ему говорят или нет, но знал, что доходы у него — лучше не бывает. И, хотя зерно немножко подешевело, он находил пути сбывать его как надо…

А Кина выходила из поры, и это начинало его беспокоить. Дочь и слышать не хотела о батраке, да и родители никогда о нем не заговаривали. Казак кое-где успел похвастаться, и по деревне пошла молва, над которой все крестьяне посмеивались. Они-то знали Деяна, знали и его кулацкое зазнайство.

— Слушай! — строго наказывал Деян жене. — Смотри, как бы этот пень не натворил беды!.. Тогда и его ухлопаю, и с тебя шкуру спущу…

Костовицу бросало в дрожь. А почему бы и нет? Этот скот может подумать, что дело у него на мази, и набросится при удобном случае на девку. Кто его остановит — заткнет ей пальцем рот, она и не пикнет…

В поле было не опасно — там всегда людно. Беда могла стрястись дома, и она не спускала глаз ни с батрака, ни с дочери.

Но Казаку такая мысль не приходила в голову. На Кину он смотрел с нежностью как на будущую хозяйку своего дома. Любил ли он ее? Об этом он не задумывался, но, пожалуй, защитил бы ее даже от сказочного богатыря.

На всех в доме он смотрел как на своих и не торопил события. В свое время придет черед и благословениям а свадьбе. А пока он будет работать не покладая рук, и хозяева увидят, годится он в зятья или нет. Он был уверен, что лучше него им никого не найти, и держался по-семейному, готовый жертвовать собой ради своих. Всю зиму, в ненастье, когда на дорогах вязли в грязи или снегу, он четыре раза в день носил на своих могучих руках маленького Василчо в школу и обратно.

Деян не мог надышаться на мальчонку, и заботливость батрака иногда умиляла его. Однажды, когда Казак попросил у него денег на шапку, он сунул ему серебряные сто левов и сказал:

— На́! Это от меня, в счет писать не буду!

Эх! Когда Казак вспоминал, как были сказаны эти слова, ему становилось и неловко и неприятно. Он-то ведь…

Хозяева внешне относились к нему как к своему, но в душе ненавидели и презирали его. Он ел с ними за одним столом, в то время как других батраков и поденщиков кормили отдельно — кашей, творогом, заплесневелой брынзой и фасолью. Деян считал, что оказывает Казаку большую честь и этого достаточно, чтобы тот был доволен хозяевами.

Казак улегся спать под низеньким навесом подле хлева, укрылся грязным и рваным лоскутным покрывалом.

— Гм! — пробурчал он. — Ножом на него замахнулся!

Как-нибудь вечерком надо будет подкараулить его и…

Тут Казак призадумался. Трахнуть бы его как следует, чтобы знал свое место! Да, но и тот шум подымет. Ну и что ж! Если на пользу хозяину, нечего и раздумывать. Лишь бы Деян остался доволен…

Вторая неделя была на исходе, а он еще ничего не предпринял. Каждый хмурый и недовольный взгляд хозяина вгонял его в дрожь. «Эх ты, недотепа!» — казалось, говорили хозяйские взгляды.

Казак выходил по вечерам, бродил по верхнему краю деревни, подстерегал, высматривал. Он заглядывал в корчмы и кофейни, прислушивался к разговорам, стараясь хоть что-нибудь выведать. Каждый прошедший день разжигал его страх и нетерпение. Он увивался возле Деяна, глядел на него с виноватым видом, как собака, и не смел рта раскрыть.

«Окаянство! — ругался он про себя. — Хоть бы на глаза попался!»

Однажды вечером он воскликнул, хлопнув себя по колену:

— Накрою его в поле!

Наделы у них были в разных местах, но Казак нашел себе дело по соседству с Пантовыми. Те были не из богатых, наделы их тянулись вдоль Пестрой рощи, и если послоняться там, то можно будет увидеть кого надо.

Он не обманулся. В сумерках на опушке пожелтевшей рощи дремала пара волов. Невысокий мужик в потертой барашковой шапке собирался ехать домой. По крупному волу с черной шеей Казак убедился в том, что это упряжка Пантовых. А мужик ростом был похож на Михала.

Рано утром на следующий день крестьяне нашли Михала Пантова у обочины нового шоссе. Он лежал без сознания с разбитой, окровавленной головой. Посреди шоссе безучастно стояли запряженные в тележку волы и мирно жевали жвачку.

2

Два дня Деян ходил ухмыляясь и порой казался веселым. Но по всему было видно, что его что-то тяготило, какая-то тревога отложилась на его круглом, румяном лице. Низкий лоб был нахмурен, и это наводило на Казака страх и сомнение. Чем он недоволен? Кабы хотел совсем прикончить Михала, надо было только намекнуть…

Михала Пантова увезли в город. Три недели лежал он в больнице. Врачи установили сотрясение мозга от удара тупым предметом, скорее всего дубиной. Если бы не толстая меховая шапка, смерть была бы неминуемой.

Трифон, младший брат, просто позеленел от злобы.

— Перебью их всех! — кричал он. — Гнусные, подлые собаки!

— Но ведь ничего неизвестно, Трифон…

— Неизвестно? Это Деян… и тот легавый… его батрак…

Трифон разражался тяжелыми, жестокими угрозами, одна другой страшнее.

Кое-кто одобрительно кивал головой, другие лишь ехидно посмеивались.

Несколько раз Трифона вызывали в общину на следствие, но он уклонялся. Наконец явился полицейский, арестовал его и отвел в город. На основе сведений от правления общины Трифона обвинили в попытке убить брата с целью овладения наследством. Через три дня его освободили — Трифон доказал, что во время происшествия был на мельнице. Обвинение насчет наследства было скроено наспех: у Михала была жена и трое детей.

Никто в деревне не сомневался, что голову Михалу проломил Казак. Недаром он стал таким понурым и задумчивым. Когда он появлялся на людях, крестьяне переглядывались и в глазах у них сквозили ненависть и презрение. Парни-ремсисты[20] иногда подскакивали к нему:

— Подонок! — язвительно цедили они сквозь зубы.

— Кулацкий холуй!

— Получите с лихвой, и ты и твой хозяин!

Это презрение разделяли все голосовавшие за Трудовой блок, особенно теперь, после сокрушительных разоблачений Михала Пантова. Они и раньше подозревали, что Деян нечист на руку, но сводить с ним счеты никто не собирался. Подумаешь, украл пять возов сена — великое дело! А теперь…

— Говоришь, триста декаров, а?

— Ну и ну! Триста по восемьсот — двести сорок тысяч левов наличными…

— Это за последние два года по восемьсот… Раньше декар шел за тысячу двести…

Кто-то из крестьян почесал в затылке.

— Триста шестьдесят тысяч… Ого-го!

— Сукин сын скорее жену отдаст, чем общину выпустит из рук…

— Да что ты! Жену он и за воз сена отдаст…

— Не один он хапал, — промолвил кто-то. — Вот и Элпезов недаром облизывается…

— Еще бы не облизываться — пополам делят.

— Что и говорить. Иначе с чего бы так дружили…

Крестьяне чувствовали себя ограбленными, обманутыми; огромные суммы разжигали зависть, ненависть, жажду мести. Все это они переносили и на Казака. Но он не волновался. Каждым поступком, каждым своим шагом он старался угодить хозяину и по его слову готов был выступить один против всей деревни. Слово Деяна было законом в доме, и Казак знал это как дважды два четыре. Стоило Деяну отрезать как ножом: «Не отдам за тебя!» — и пошли прахом пять лет черного, рабского труда, пять лет надежд и мечтаний о своем доме, нивах, достатке и человеческой жизни…

Такая возможность не укладывалась в голове у Казака. Пять лет он встречал и провожал очередной день мечтой о большом доме с широким двором, о своем поле и двух повозках на железном ходу…

Кина сторонилась его, держалась гордо, не скрывая презрения, но Казак не робел. Лишь бы согласились родители — человек как вода, куда направишь, туда и потечет. Правда, она дочь первого сельского богатея, а он всего лишь нищий безродный батрак, но ведь ей, калеке, только бы радоваться…

Старуха, судя по всему, на его стороне. Деян держался холодно, но и он наверняка не против будущего зятя. Такого работника, как Казак, ему нигде не найти.

После окончания страды стариков словно подменили. Деян косился на него, а старуха стала поносить так, будто он был лежебокой и дармоедом.

«Что я такого сделал?» — спрашивал себя Казак с холодной дрожью в сердце.

Однажды, вернувшись с гумна, он застал семью за обедом.

— Уу! Ты, оказывается, здесь? — смутилась Деяница, указывая ему на стул.

А ведь сама только что видела его на гумне перед овином — неужели забыла?.. И все же Казак не хотел думать о ней плохо. Может, забыла или же подумала, что он куда-нибудь ушел.

К ужину его опять забыли позвать, а на следующий день посадили за стол с другими батраками. Тяжелый ком засел у него в горле. Дело нечистое — приближался Димитров день[21], и, очевидно, Деян решил прогнать его. Вот тебе и дом, вот тебе и хозяйство!.. Что-то оборвалось в груди, что-то душило его и ударяло в голову. Глаза его потемнели, стали страшными, безумными.

Все рушилось. Рушилось как домики, которые ребятишки строили из початков кукурузы и которые рассыпались от малейшего толчка.

Маленькие, острые иглы впивались в сознание. Он обдумывал все прошлое и пережитое и не мог понять, зачем понадобилось этим богатым и довольным людям столько лет обманывать его… Его мускулистые, мозолистые руки невольно сжимались в кулаки, а крепкие, мощные челюсти перекашивались от гнева.

Чего им еще надо? Где им найти такого работника?.. И кто бы их так почитал, как он?

«Тут что-то не то! — думал он. — Кто-то оклеветал меня — иначе не может быть!»

Он порывался заговорить с хозяевами, расспросить, но их брезгливые физиономии отбивали охоту к разговору.

Работа у него уже не спорилась. Руки повисли, как плети, ноги волочились, словно закованные в цепи. Деян, привыкший к тому, что хозяйство его содержится в полном порядке, еще более помрачнел.

— Сегодня куда собрался? — спросил он Казака однажды утром, злой и недовольный.

— В Волчий дол.

— Еще не засеял?

— Осталось еще… дня на два…

— Еще на два дня?.. Уж не собрался ли ты там зимовать?.. Если тебе лень работать, скажи. Найдем выход… Я не оставлю землю пустовать…

Казак виновато понурил голову. Прежде он засевал эту полосу двумя парами волов за пять дней, а теперь и за десять не управиться. Что поделаешь — вина-то не его… Одно лишь словечко — и силы вернулись бы к нему.

— Сегодня закончу, — пообещал он на следующее утро и безжалостно ударил по молодым, сытым волам. За ним заскрипела разбитая телега Пеню Рендова.

— Эй, Казак, — окликнул его Пеню, — полегче гони, мимо счастья своего проскочишь!

— Мое счастье не на дороге, — ответил Казак, погоняя волов.

— Кто ж его знает… — возразил Пеню и добавил: — Элпезов, говорят, сватов присылал к Деяну, ты слышал?

Казак вздрогнул. Неужто Элпезов?

— Ученого зятя нашел твой хозяин, — продолжал Пеню. — Торговлю изучал и еще не знаю что. Говорит, собирается в общине порядок наводить…

Казак смотрел на него с немым недоумением и уже ничего не слышал. Он попытался что-то сказать, наверное, отшутиться, но язык не слушался.

Вот тебе и на! Такое ни разу не приходило ему в голову. Он был уверен, что увечную Кину возьмет лишь бедный, послушный и работящий парень. И так как лучше себя никого вокруг не видел, думал, что его дело верное. Одно его удивляло: девке перевалило за двадцать, старики же все твердили, что подождут, пока она подрастет.

Казак слышал, что сын Элпезова, шалопай и мот, учится в гимназии в Пловдиве, даже как-то видел его в праздничном хороводе на пасху, но не обратил на него внимания. Говорили, что отец напрасно тратит на него деньги, но Казака это совсем не трогало… Так вот кто совсем негаданно подставил ему ножку!

Поле казалось ему пустынным и мерзким как никогда. Он привязал волов к дышлу, запахнул бурку и закурил. Столько трудов, столько забот и унижений — и все рухнуло разом. Хотелось разреветься, что-нибудь сломать, убить кого-нибудь, раздавить… Хорошо ему отплатили за то, что он работал не покладая рук! Чем же этот лоботряс лучше него? Почему у него отнимают единственную возможность выйти в люди, зажить по-человечески?

Но нет! Они заплатят, и дорого заплатят! А там хоть в тюрьму, другого пути не остается…

Ногти врезались в мозолистые ладони. Что сделать? Всех прикончить или только Деяну пустить кровь?

Казак встряхнулся. А вдруг это всего лишь досужие сплетни? Уж не почудилось ли ему? Он горько усмехнулся. Сомненья нет. По глупости и слепоте своей он до сих пор сам себя обманывал…

Казак растянулся на спине, закутался поплотнее и задумался. Небо было серым и мутным. Солнце проглядывало как тусклая золотая монета. Стая ворон прокаркала вдали и исчезла за хмурым безмолвным горизонтом.

Вечером Деян подошел к нему.

— Завтра не выходи на работу, — сказал он с убийственной сухостью в голосе.

Казак двинул своей короткой волчьей шеей.

— Почему?

— Сочтемся с тобой… а там отлеживайся, где тебе угодно, только не на моем поле.

Казак плюнул густым, липким плевком и поджал губы.

— Ты понял?

— Понял.

Деян на всякий случай отступил в сторону.

— Гм, — пробормотал он, — ишь какой…

Он ожидал расспросов, просьб, оправданий, даже плача. А Казак встретил его просто и твердо. Именно это и напугало Деяна… Видно, кто-то предупредил батрака… Теперь коммунисты наверняка подучат его отомстить…

Пусть попробует!

Деян для виду храбрился, но побаивался не на шутку, то и дело озирался и с опаской следил за каждым шагом, каждым движением Казака.

На ночь он положил под подушку пистолет и дважды вставал проверить, хорошо ли заперта дверь.

3

В Димитров день состоялась помолвка Кины и сына Элпезова. В корчме Милю Зайцова эта новость никого не удивила.

— Пусть у голодранцев голова болит! — сказал Трифон.

— А чего им — мокрому дождь не страшен! — возразил сидевший в углу молодой парень с еле пробившимися усиками.

В это время в дверях неожиданно возник Казак. На нем были новые серые шаровары, широкая, обшитая тесьмой куртка, под ней красная безрукавка, на ногах — толстые, небрежно навернутые шерстяные обмотки. Все переглянулись.

— А этого зачем сюда принесло? — говорили взгляды.

Минутная тишина не смутила Казака. Тяжело ступая, он прошел вперед, мрачно сомкнув брови и стиснув зубы. Сидевшие в углу невольно сдвинулись в сторону. Он уселся и, строго вскинув свои большие светлые глаза, заказал ракии. Растерявшийся корчмарь, до сих пор смотревший на Казака с изумлением и несмелым любопытством, проворно подбежал к нему и лицо его расплылось в привычной, для всех одинаковой улыбке.

— Иду — пожалуйста!

Поставив перед своим хмурым клиентом графинчик и закуску, он снова улыбнулся.

— Ну, ты как? Рассердился на Деяна, а?

— Хватит с меня, — сказал Казак, облизывая после первых глотков свои мясистые, обветренные губы.

— У Деяна теперь зять — на кой ему батраки! — съязвил какой-то краснолицый крестьянин.

Взгляды всех сидевших за столиками впились в бывшего батрака Деяна — что-то он ответит на такой едкий выпад. Казак опрокинул вторую стопку, невозмутимо пожевал губами и откусил полстручка перца пожелтелыми, но крепкими зубами.

— Такой зять, коли захочет, приберет его к рукам, — промолвил старичок с заросшим щетиной лицом. Все заулыбались.

Перейдя ко второму графинчику, Казак словно бы немного размяк и оглянулся вокруг, ища взглядом корчмаря:

— Ставлю всем по одной, — сказал он и громко рыгнул.

Изо всех собравшихся только Трифон Пантов отказался от угощения. Заяц чокнулся с Казаком и подошел к Трифону.

— За тобой дело! — миролюбиво сказал Заяц. — Угощает человек, чего обижаешь…

Поняв, что Трифона не уговорить, корчмарь сам выпил поднесенную водку.

— За твое здоровье, — сказал он и ушел за прилавок.

У Казака развязался язык, и все в корчме, вытянув шеи, с любопытством слушали и смотрели на него как на нового, незнакомого человека. За многие годы односельчане привыкли считать Казака одной из голов в стаде Деяна. А он вдруг оказался вовсе не таким тупым и ограниченным, как они думали.

— Чем не адвокат, ишь как языком мелет, — с удивлением пробормотал кто-то.

— А то мычал только, словно вол.

— До того хотел хозяйским зятем стать, что все мозги у него отшибло.

— Славно его ободрал Деян…

— Что ему батрак, он всю деревню обдирает…

— Целых пять лет водил его за нос…

— Но зато какое хозяйство — загляденье!

— Хозяйство хорошее, да и сам Казак на совесть за порядком следил. Все вовремя, все ладно да складно. А Деян знал только обкрадывать общину и морочить «дружбу». На другое он не годен.

— Ничего, не все коту масленица…

В это время к Казаку подсело несколько человек, известных деревенских лодырей, забулдыг и подхалимов. Они заискивающе похлопывали его по плечу, похваливали, дивились широте его натуры и отпускали сдержанные колкости и безобидную брань по адресу Деяна.

На обед Заяц подал поджаренную копченую колбасу, какое-то варево и хлеб; вся компания дружно заказала вино. Вино привлекло еще четверых-пятерых, что привело Казака в неописуемый восторг. Среди посетителей было еще двое батраков, но они сидели в стороне, молчаливые и безучастные, хотя многие звали их угоститься за счет Казака.

— Фика! — горячился Казак, махая им рукой. — Потрафь мне, браток… Павлю, неужели ты откажешься, черт тебя подери?

Но оба упорно отказывались.

— Пейте сами, — отвечал Павлю, тот что был повыше и шире в плечах.

Фика, низенький, сухощавый паренек, был самым активным членом ячейки Рабочей партии. Ему не к лицу было сесть рядом со вчерашним орудием Деяна, а слюнявая компания вызывала у него омерзение. Эти пятеро-шестеро пьяниц, постоянных холуев реакционных членов общинного правления, ничем не отличались друг от друга и, как стервятники, слетались туда, где пахло наживой или дармовщинкой…

Под вечер в корчму вошел Михал Пантов. Он выглядел немного осунувшимся, но в другое время никто не обратил бы на это внимания. Однако сейчас в корчме веселился тот, кто избивал Михала. Один за другим, словно по данному знаку, все умолкли в ожидании — что-то будет. Казак всмотрелся в вошедшего, заморгал своими заблестевшими глазами, тяжело и неуклюже поднялся с места.

— Панта! — крикнул он, обращаясь к вошедшему. — Сюда! Ко мне!

— Мне не о чем с тобой говорить! — резко ответил Михал, даже не взглянув на него.

— Прости, браток! Виноват, признаюсь!

Все так и уставились на них.

— Что ты мне сделал, чтобы прощать тебе? — спросил Михал с наивным видом, словно он никогда ни о чем не слышал.

— Ну, это… Стукнул я тебя там… — И Казак махнул рукой как бы в сторону поля. — Я из-за Деяна, будь он проклят… Я на тебя зуба не имел, поверь ради бога…

— Это и детишки на селе знают… Но ты-то сам — признаешься здесь, перед людьми?

— В чем?

— Что Деян велел тебе меня прикончить?

— Я? — Казак хлопнул себя по широкой груди. — Чтобы я да не признался?.. Он меня заставил, он. Ведь я от тебя, браток, ничего дурного не видел… Теперь я только понял, почему он меня понуждал… Но ты не спеши, тебе незачем лезть с ним в драку… я сам с ним рассчитаюсь — отдам ему должок, да еще с лихвой…

Крестьяне ухмыльнулись. Михал оглядел собравшихся.

— Вы все слушаете? — спросил он. — Вот теперь и верьте тому негодяю… Я давно понял, что мое место на стороне левых и Трудового блока. Я перешел к ним не ради выгоды и власти, как он болтает на всех углах… Да разве сравнить мои паршивые шестьдесят декаров с его поместьем…

— Сословные интересы, — заметил Фика.

— Он… он меня подбил! — повторял Казак с каким-то ожесточением.

— Он же на Трифона донес, и того арестовали…

— Мерзавец!

— Э, то было ясно как белый день…

— Ясно-то ясно, а доказательств не было.

— Если б и были, на него суда нет.

— Найдется, еще как найдется!

— Нет, не знаешь ты Деяна! Запутает и выкрутится… У него на все случаи есть наготове свидетели.

— Ведь собирался он на Михала в суд подать… Подал?.. Не посмел!

— Если отдаст тебя под суд, пиши меня свидетелем! — заявил Казак. — Сено с деревенского покоса я перевозил… два воза в общину, два — ему… Я это докажу. Расшибусь, а докажу… «Если, — говорит, — спросят про сено, скажи, что по ошибке не туда везешь…»

— Что ж ты по ошибке ко мне во двор его не свалил, а все к Деяну, — заметил тощий мужик, весь в заплатах.

— Или к Элпезову… — добавил другой.

— Элпезов забрал всю отаву, — с готовностью сообщил Казак.

— На мяконькое кидается как коршун…

— Для новой снохи старается… чтоб рожала на мягком.

— Чего там — и на рисовой соломе неплохо получается.

— Это тебе неплохо на ней рожать.

— Мы ее много навалили… За десять лет…

— Будем дураками, и дальше будем валить…

— Недаром восемь лет мы были в оппозиции, — желчно сказал Михал Пантов. — А у них один тянул народ, другой поддерживал его сверху, а всю добычу делили пополам.

— Казак, — повернулся к нему какой-то чернявый крестьянин, — сколько шкур спустил с тебя Деян?

— Какие шкуры? — откликнулся другой. — Чуть было зятем не сделал!

Все дружно захохотали.

— И ты, Казак, верил, а? Да у него не меньше миллиона чистоганом — есть над чем призадуматься! От одного риса попробуй подсчитай…

— Как тут не поверить, братцы, — оправдывался Казак. — Каждый день мне намекали, чтоб им пусто было, живоглотам…

Он встал, пошатнулся и, ударив кулаком по столу, огляделся вокруг, словно ища глазами своих бывших хозяев.

— К тому же девка у них увечная, вот я и верил. Думал, кто еще возьмет ее с одной рукой.

— Кто? С такими деньгами и именем, как у Деяна, не только без руки, но и без головы какой-нибудь хозяйский выродок отхватит.

Казак снова сел, опустил голову и тихо выругался.

— Мы с ним рано или поздно сведем счеты… Узнает он, кто такой Димо Казаков…

— А ты поменьше болтай, не то угодишь в полицию! — шутливо посоветовал один из гуляк.

— Кто? Я? — встрепенулся Казак, словно того и ждал. — Я, сударик мой, может, и в тюрьму сяду, но ему не спущу, мм…

И он снова стукнул кулаком по столу. Заяц убрал два разбитых стакана.

— Казак, не буйствуй!

— Плачу́! — крикнул Казак, распахнул куртку и взмахнул над головой тысячными бумажками. Глаза у собравшихся разгорелись.

— Заплатить-то он тебе заплатил? — спросил дед Колю Клепало.

— Что-о? Мне да чтоб не заплатил? Одиннадцать тысячных отсчитал как миленький.

— Заплатил сполна, — подтвердил Петр Чоп. — В общине платил, я своими глазами видел… И сто левов бакшиша давал…

— А я взял? — рявкнул Казак.

— Нет, не взял, но он давал.

— Тоже мне расщедрился!

— За пять лет — одиннадцать тысяч и сто левов бакшиша… Тьфу, как ему не стыдно! — сказал с презрительной гримасой Михал Пантов, сплюнув на пол и, увидев, что все повернулись к нему, растер плевок ногой и без надобности выругался.

— Одиннадцать тысяч я получил сейчас, но и раньше получал, — пояснил Казак.

— Подумаешь… Разве это много?

— Не так много, Панта, но сейчас ведь кризис, Деян без денег сидит, — с усмешкой заметил мужик в залатанной одежке.

— Так уж и без денег? — спросил чернявый, вскакивая с места. — Прижми его к стенке, тогда увидишь!

— Как ни прижимай, ничего не увидишь! — веско заметил Михал Пантов.

— Ничего? Почему?

— Потому что он держит деньги в банке — вот почему!

Крестьяне понурились, как будто заманчивая возможность заполучить денежки вдруг выскользнула из рук.

— Мы их и из банка добудем! — заявил Фика и испытующе оглядел собравшихся.

Казак удивленно поглядел на него, устало заморгал глазами и вытянул шею.

— Вы? Кто это вы?

— Мы — у кого есть классовое сознание.

— И как же вы их добудете?

— Как-нибудь расскажу, — ответил Фика с многозначительной усмешкой.

Деян сидел в комнате старосты и в задумчивости тихо барабанил по обтрепанной клеенке стола. Сначала Петр Чоп, а за ним и другие гуляки уже на следующий день рассказали ему о событиях в корчме Зайца. Деян всерьез встревожился.

— Ухлопает меня эта скотина, — размышлял Деян. — Арестовать его — не годится. Припугнуть — еще хуже. А надо что-то делать. Коммунисты будут подбивать его, чтоб он мне отомстил.

Наконец Деян решил подать заявление в полицию о том, что Димо Казаков публично угрожал ему, начальнику же сказать, чтобы пока не давал заявлению ходу, а припрятал на всякий случай.

Деян задумал пристрелить Казака, использовав любой пустячный повод. Это обойдется недешево, но зато он раз и навсегда отделается от грозного батрака.

4

Через три дня после гулянки Казак нанялся в батраки к брату Зайца. Но это уже был не тот Казак.

Теперь он уже не торчал весь день напролет в хлеву или под навесом, не чистил волов трижды в сутки и не мечтал пробиться в богатые хозяева.

Тяжко и душно было ему на хозяйском дворе, словно чья-то властная рука давила на грудь. Окончив работу, он торопился в корчму или в кофейню. У него разгорелась жажда общения с веселыми, жизнерадостными компаниями молодежи. И чем откровеннее они его ненавидели и презирали, тем сильнее его тянуло к ним и хотелось хоть чем-нибудь им понравиться.

— Кулацкий прихвостень! — говорили они, окидывая его злыми, презрительными взглядами.

Казак виновато глотал обиду и молчал. Были ли они правы? Да, были. Иначе за такие слова он сделал бы из них яичницу… Но теперь он не легавый — дайте время, сами увидите. Просто он одичал и отупел от одиночества.

Надо было дружить с людьми, и они, возможно, открыли бы ему глаза на ложь и обман Деяна…

Однажды он отправился засеять пару полосок пшеницы. Густой, тяжелый туман окутывал все вокруг. Казак, глубоко затягиваясь, курил цигарку за цигаркой и с привычной сноровкой погонял упитанных, ленивых волов. Тележка подпрыгивала на ухабах и, казалось, бросала и мысли из стороны в сторону. Но как они ни разбредались, они снова возвращались на прежнее место: к вероломству Деяна и к мести.

Задумавшись, он не заметил, что прилипшая к губе цигарка погасла.

Он выплюнул почерневший окурок, запряг волов в соху и свистнул.

— Цоб-цобе!

Пройдя гон, он с гордостью оглядел прямую борозду, плюнул на руки и свернул цигарку. Полез в свой широкий пояс за огнивом и оторопел.

— Как теперь быть?.. Намаюсь без курева, пока засею!

Он обшарил все складки пояса, размотал его, обыскал все карманы и остановился в таком отчаянии, будто у него украли клад.

Вокруг никого не было видно, с дороги не доносилось ни звука.

Немного погодя туман стал редеть, из него, как из засады, стали выскакивать деревья, странные и незнакомые. Вдалеке замаячил какой-то пахарь. На самом деле пахарь был близко и только из-за тумана казался далеким.

Казак воткнул стрекало рядом с сохой и направился к соседу. Приблизившись, он остановился и на миг призадумался — то был Фика.

«Идти или не стоит… — мелькнуло в уме сомнение. — Пойду!»

— Фика, — сказал он издалека, — дай огоньку, браток.

Фика скрутил цигарку, развязал грязный кисет и закурил. Он ничем не выказал своего удивления и встретил Казака спокойно и невозмутимо, как будто они всю ночь проспали рядом.

Оба немного помолчали.

— Значит, ты нанялся к младшему Зайцу?

— К нему.

— За сколько?

— Пять тысяч и новую одежу.

— У Деяна сколько получал?

— Столько же.

— Да ему, собаке, и двадцатью тысячами с тобой не расплатиться! — с гневом воскликнул Фика и сплюнул.

Казак молча кивнул.

— Ээх!

— Ты что?

— Задам я ему… Это уж точно!

— Что же ты ему сделаешь?

— Увидишь…

— Что ни сделаешь, все равно прогадаешь… Даже если убьешь…

— Зато хорошенько меня запомнит…

— И не запомнит и пользы от этого никому не будет.

— Ты хочешь, чтобы я оставил его в покое?

— Не надо оставлять в покое… Надо бороться…

— Против кого?

— Против богатеев… Вот мой труд разве четыре тысячи стоит, но что поделаешь. А ты сам запрягся, как вол, Деян тут не при чем. Он, как все хозяева, гонится за выгодой…

— Гонится, но не догонит! — твердо отрезал Казак, и глаза у него потемнели.

— Слушай, — сказал Фика, тронув его за плечо. — Ведь это ты отделал Панту?

— Я. Разве ты не знаешь?

— Знаю. Трифон хотел пришить вас обоих — и тебя, и Деяна, но мы его остановили.

— Почему? — удивился Казак.

— Потому что это не выход из положения — вот почему.

— Трифон должен был мне отплатить… я заслужил…

— Тебе отплатил Деян… Мы знали про это…

— Кто — мы?

— Мы — партийцы…

— Коммунисты, что ли?

Фика кивнул головой.

— А откуда вы знали? — спросил Казак, вытянув шею и сгорая от любопытства.

Фика слегка улыбнулся.

— Никто нам не говорил… Мы знаем, что все богачи обманывают и обирают бедняков…

— Правильно, — согласился Казак с какой-то грустью в голосе. — Обманывал он меня, но я ему не спущу…

— А я тебе советую оставить его в покое.

— Сожрал он меня с потрохами, браток, — не могу!

Фика пристально и испытующе поглядел на него.

— Другое нас подъедает, Димо, другое…

— Что? — уставился на него Казак.

— То, что мы бедняки и батрачим только за хлеб…

— А что делать?

— Бороться… Только в борьбе спасение!

— Бороться? С кем?

— С реакцией… С эксплуататорами и богачами…

— И чего мы добьемся?

— Власти. Установим нашу рабоче-крестьянскую, демократическую власть! Только тогда заживем по-человечески.

— А когда это будет?

— Когда добьемся… С неба не упадет!

Туман рассеялся. Бледное осеннее солнце выглянуло из-за Свиного холма. Казак окинул взглядом даль, посмотрел по сторонам, мотнул с каким-то тупым безразличием своей кудлатой головой и, скрутив очередную цигарку, закурил и медленно побрел по пашне.

— Не знаю, — сказал он, словно про себя. — Надо идти…

— Мы еще поговорим с тобой. Батрацкой работе конца не видно… — крикнул ему вслед Фика.

— Поговорим, — откликнулся Казак, — отчего не поговорить…

Фика с пробудившимся интересом смотрел на его толстые, небрежно намотанные шерстяные обмотки, на тяжелую, по-медвежьи неуклюжую, походку, на широкие, мускулистые плечи и довольно покачивал головой.

— Какой партиец из тебя выйдет! — промолвил он. — Дай только пообтесать тебя немного…

Фика умел говорить ясно и понятно. Казаку нравилось его слушать. Но почему сейчас на душе так темно и неуютно? Фика советует оставить в покое Деяна — того, кто целых пять лет ложью и обманом сосал из него кровь… Бороться, говорит, надо… Но с кем? И как? И какой толк будет от этого? Верно, что он ничего не выгадает, если пустит кровь Деяну, но зато хоть помнить будут Казака.

Он призадумался над словами Фики, и сомнения снова охватили его. Фика, наверное, хорошо во всем разбирается, иначе не говорил бы так уверенно. Тут что-то есть, недаром Деян, когда заходила речь о коммунистах, злобно ругал их на чем свет стоит. И ругал их всех скопом — называй он имена, Казак подкараулил бы кое-кого из них.

Шагал ли он за сохой, засевал ли полоски, он неустанно думал и в его сознании возникали два противоположных знакомых образа — Фики и Деяна.

Чем больше он думал о них, тем яснее и понятнее становились слова Фики. Пять лет обмана, пять лет рабства и тяжелой, черной, убийственной работы!.. Пять лет, а он ничего не видел, ничего не понимал!.. Деян… Сволочь… Иметь зятя-батрака ему стыдно, а когда заманивал дочерью, чтобы тот работал за троих, тогда забыл про стыд… Конечно, Казак не попался бы на хозяйскую удочку, если б не понадеялся на увечье Кины… В нонешние времена за деньги можно и голову сложить…

К полудню он засеял обе полосы, распряг волов и пошел к Фике, теперь уже не только за огнивом и хорошим табаком.

— Ты уже кончил?

— Кончил.

— Теперь домой?

— Ну да. Работу сделал, а поесть с собой ничего не взял.

— Останься, поговорим. У меня в торбе что-нибудь да найдется…

Фика распряг волов, задал им сена и отцепил торбу.

— Полезай в повозку!

— Так ты, значит, говоришь, — начал Казак, неуклюже и с трудом подгибая под себя толстые колени, — оставить его в покое, а?

— Кого?

— Деяна.

— Ха! Ну что ты можешь ему сделать? В суд подашь — курам на смех… Содрал с тебя две шкуры вместо одной, значит, оказался умнее, вот и все… Право на его стороне и по закону и как у сильного… Так устроили господа сверху донизу: они живут-поживают, а мы на них работаем.

Казака увлекали мысли Фики. Он молчал и лишь время от времени глубоко вздыхал.

— У нас есть своя партия — Рабочая партия. Она борется за то, чтобы обеспечить жизнь и нам, беднякам…

— А в России есть такая партия?

Фика утвердительно кивнул.

— Там рабочие и крестьяне взяли власть и сейчас строят новую жизнь…

— Деян часто рассказывал о России… дескать, все там плохо, а для крестьян — ад да и только!

— А ты хотел от него услышать правду? Правда ему не по нутру…

Фика разломил ковригу, открыл деревянную солонку и показал на сало:

— Режь!

Казак жадно набросился на еду.

— И в казарме нам говорили, что в России плохо… Газету нам читали…

— Газету вам читали, в которой только враки. Газету, в которой пишут правду, я сейчас тебе покажу.

Фика сунул свою жилистую, загорелую руку в карман куртки, вынул какую-то мятую бумагу, покрытую кирпичного цвета буквами, и протянул Казаку.

— Вот она!

Бережно разгладив газету на днище повозки, он показал пальцем картинку.

— Посмотри! Это комбайны!

Казак робко взглянул на него и, опершись на локоть, склонился над газетой.

— Машины, — с важностью пояснил Фика, — жнут, молотят, ссыпают — все сразу.

— Как так — все сразу? — повернулся к нему Казак.

— Вот так! Пустишь их с этого края поля, моторы тарахтят, а сзади мешки валятся, как груши…

— Ну и дела, елки-палки!.. Где так работают?

— В России.

— Ну вот, — сказал Казак, с огорчением взглянув на Фику, — Деян об этом не говорил.

— Это еще что! Есть там штуки еще чудесней — ум за разум зайдет, если увидишь. И все это делают рабочие и крестьяне…

— А батраки там как живут?

— Батраки там только бывшие и они живут вроде как чиновники: работают, скажем, восемь часов, а потом делай что душе угодно. Едят там порциями: одна, две, три — ешь, пока ремень не лопнет…

— Смотри ты, какие дела! — вздохнул Казак и сглотнул застрявший в горле комок.

— Но пока дошли до такой жизни — сколько труда, сколько мук, сколько жертв положили русские рабочие и крестьяне…

— На новой риге у Деяна работал один русский. Он рассказывал, что был в России полковником и что у него одного было столько земли, сколько у трех сел как наше, но пришли большевики и все отобрали… Наверно, врал, я ему не верю.

— Почему ж. У некоторых помещиков было столько земли, сколько во всей Болгарии.

— Тююю, чтоб им пусто было!

— Но большевики у них отобрали…

— А эти самые… большевики, что ли, они тоже из рабочих?

— Рабочие, конечно… Их там большевиками зовут.

Казак осторожно поднял газету, словно опасаясь, как бы она не рассыпалась от грубого прикосновения, и стал по складам читать подписи под картинками. Фика пожирал его глазами, радуясь ото всего сердца.

— Сколько ты учился?

— Четыре класса, — ответил Казак и с грустью добавил: — Две или три недели ходил в пятый класс, но как отца убили на войне, пришлось бросить.

— Ты плохо читаешь. Разучился.

— Разучился. Да как не разучиться: с тех пор как бросил школу, прошло лет пятнадцать, шестнадцать, а читать почти и не приходилось…

— Хочешь читать газеты?

— Хочу.

— Буду давать тебе.

— А у тебя есть?

— Найдутся.

— Как эта?

— И как эта и другие.

— Мне бы такую, как эта… с картинками про Россию.

Фика глянул на его большие, блестящие глаза и кивнул в знак согласия.

А Казак смотрел на измятые страницы, и в ушах у него гудели чудесные машины с огромными, черными моторами.

5

В воскресенье моросил холодный, мелкий дождик.

Казак прибрал на скорую руку в хлеве, почистил кое-как волов и вышел со двора. В корчме Зайца его поджидал Фика. Казак думал, что они посидят в едком дыму, послушают шутки и ругань, быть может выпьют, и лишь тогда уйдут. Но не успел он оглядеться, как Фика потянул его за дверь.

— Хочешь пройтись в мастерскую Эсемова?

— Чего там делать?

— Ничего. В свободное время собираемся там поболтать.

— А сегодня у него не закрыто?

— Войдем со двора.

Казак догадывался, что предстоит нечто интересное, что поход к тележнику Эсемову далеко не случаен. И он пошел. На улице их встретил Митко, восемнадцатилетний сын Эсемова. В сарае вдоль стен сидели с десяток крестьян. Они тихо переговаривались, курили и, хотя они улыбались, когда здоровались с ним, Казак уловил по еле заметным гримасам их недоумение. «А этому чего тут надо?» — казалось, молча спрашивали они, бросая на Фику укоризненные взгляды.

— Кого еще ждем? — нетерпеливо спросил Павлю Трендафилов, батрак Генко Гиздова.

— Не знаю. Всем сказано, — ответил Фика, свертывая из газеты цигарку.

— Маловато нас, — с досадой покачал головой Эсемов.

— Сколько есть, столько и ладно, — ответил щуплый мужичонка с лысой головой. Это был Найдю Штерев, неприметный ни на улице, ни среди людей. Сейчас Казак посмотрел на него, как на незнакомого. Резкий, решительный тон говорившего не вязался с его обликом, но бросалась в глаза какая-то уверенность, которую не всякий решился бы выказать в таком месте.

Немного погодя пришли и братья Пантовы. Они привели с собой еще десяток крестьян из левого крыла Земледельческого союза. Казак оцепенел. Дрожь пробежала по его мускулистым, широким плечам. Он поглядел на Михала, и в его больших, светлых глазах затеплилась мольба о дружбе и прощении.

— О, здравствуй, Казак! — воскликнул Михал, увидев его, и протянул руку.

Оба быстро переглянулись и слова стали излишни, они поняли друг друга, и Казак почувствовал, что у него словно жернов свалился с плеч. Он глубоко вздохнул, улыбнулся и пересел ближе к Михалу, на кучу заготовок для колесных спиц.

Закурили. Но никто пока не знал, с чего начать разговор.

— Кого мы еще ждем? — спросил Фика.

— Почем я знаю? — пожал плечами Пантов. — Дончо здесь.

— Позовите его сюда! — приказал Фика и кивнул Эсемову. Тот сразу же выскочил наружу.

— Какой это Дончо? — спросил Казак.

— Учитель.

Казак удивился и оглядел собравшихся. В это время дверца со стороны двора распахнулась. Вошел худой, с нездоровой желтизной, молодой человек с длинными русыми волосами.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он и, сдув пыль с расколотого пополам букового бревна, сел рядом со всеми.

Чудеса, да и только! Казак смотрел на учителя и думал, что мог бы шутя раздавить его двумя пальцами, и в то же время побаивался его, как робеет ребенок перед неказистым, но все-таки взрослым мужчиной. «Ну-ну», — сказал он про себя и тотчас подумал: «А ему-то чего надо среди этих людей? »

Дончо вынул часы.

— Пора, — сказал он, поворачиваясь к Фике. Фика пожал своими узкими, худыми плечами, прокашлялся и вскинул голову.

— Товарищи, наш друг учитель хочет рассказать нам кое-что о положении крестьян в Советском Союзе.

— Где? — спросил шепотом Казак, наклонившись к соседу.

— В Советском Союзе, в России, — вполголоса ответил Пантов.

Учитель начал говорить. У него был мягкий и приятный голос, слова бежали незаметно, свободно, легко. Проникая в сердца, они как невидимые, но крепкие нити подхватывали желания, направляли мысли, пробуждали надежды и добрую, товарищескую зависть. Иногда Казак улавливал слова, которые впервые слышал, но в целом он понимал речь учителя, слушал его с интересом, удивлением и восторгом. Чем дольше он слушал, тем сильнее, убедительнее врезались слова учителя в его сознание. Часто Казак невольно отвлекался от его мыслей, глядел на выражение его лица, скупые жесты, на движения губ и другие чисто внешние мелочи.

Речь учителя была пронизана непоколебимой глубокой верой, его синие глаза пробегали по собравшимся и вдруг остановились на Казаке. Казак смутился, почувствовав себя как застигнутый врасплох невнимательный школьник.

«А ну-ка повтори», — казалось, вот-вот скажет учитель. Но учитель смотрел на него с затаенной добродушной, дружеской улыбкой. Казак встрепенулся, тряхнул широкими плечами и успокоился.

Учитель рассказывал о работе в совхозах, о восьмичасовом рабочем дне, о машинах, коллективном труде, просветительной работе.

— Он ездил туда? — спросил на ухо Казак Михала, показывая глазами на учителя.

— Нет, — ответил Пантов.

— Откуда же он все это знает?

— Из книг.

Все невольно прислушались к этому разговору вполголоса. Многие улыбались.

— Товарищи, — предупредил Фика, — если кто чего-нибудь не понял, пусть спросит в конце.

«Значит, из книг! — с удивлением подумал Казак. — А рассказывает так, будто своими глазами видел…»

Воспользовавшись минутным шумом, учитель остановился, чтобы перевести дух, вынул из кармана жилетки маленький листок, быстро пробежал его глазами и продолжал. Когда он заговорил о комбайнах, Казак вздрогнул, как ошпаренный, и чуть было не крикнул: «Знаю я их!» Но прикусил язык и смутился, словно и вправду это сказал. Слушая чудные, страстные рассказы учителя о комбайнах, он вспоминал страницы газеты с картинками, которую Фика давал ему раз в неделю, и все сказанное зримо вставало перед глазами… Вот такие махины да пустить бы по пшеничным полям Вереницы…

Дончо сделал небольшое отступление: стал рассказывать о положении крестьян-бедняков до советской власти и приводил примеры. Казак насторожился.

— Неужто тогда не только землю, но и крестьян продавали? — спросил он, снова склонившись к Панте. Пантов кивнул головой. — Как скот?

Пантов, встретившись со строгим взглядом Фики, шикнул на него. Сконфуженный, Казак опустил голову. Дончо услышал и глянул на Казака — вопрос пришелся кстати.

— Крестьяне были рабами, — подхватил он, — и если помещику понравилась, например, собака соседа, то он покупал ее не за деньги, а отдав взамен пять, десять, двадцать душ крестьян… Но… — с улыбкой добавил он, — кое-кто повторяет за богачами: «У нас, слава богу, не так!» Верно, как у нас, так и в других реакционных странах работник вроде бы свободен, но грабеж и эксплуатация такие же, даже похуже… Работает батрак год, два, пять — и что получает за труд? Две-три тысячи левов и что-нибудь из одежды… Я спрашиваю вас, чем это не рабство? Сейчас, когда в буржуазных странах миллионы безработных умирают от голода и холода, господа называют это «свободным трудом» и протестуют против «рабства» в Советском Союзе…

— Нам бы такое рабство, как у них! — промолвил со вздохом Павлю Трендафилов. Все расхохотались.

Собак меняли на людей! Такое никак не укладывалось в сознании Казака. Он бы не поверил, не нашел бы места для такой мысли в своем израненном сердце, если б ее не высказал учитель… Он ведь не станет их обманывать!.. Пусть даже там было как теперь у нас, все равно беднякам и батракам приходилось худо…

Раньше Казак никогда не задумывался ни над своей, ни над общей долей бедняков. Он знал, что до скончания света хозяева будут жить припеваючи, батраки — работать на них, а бедняки никогда не сведут концы с концами… Он, правда, знал, что в России по-иному, но со слов Деяна полагал, что там правят разбойники, огромная банда, которую не сегодня завтра русский народ так разгромит, что от нее мокрого места не останется… Он считал, что выбиться в люди можно лишь тремя путями: жениться на богатой невесте, украсть или же найти клад. Клады находят редко, кража почти всегда раскрывается, — оставалась только женитьба, и Казак ухватился за нее, как слепой за посох. Место батрака у Деяна он воспринимал как большую удачу и пуще всего боялся его потерять.

Теперь Казак осознал свои заблуждения, ему казалось, что он поднялся на высокий холм, глядит оттуда на мир широко открытыми глазами и видит где-то вдали самого себя, прежнего Казака — крохотного, ничтожного, обманутого, потерянного…

Фика сказал ему, что бедняков миллионы и миллиарды, что они возьмут власть в свои руки и заживут по-человечески. Он не представлял себе, как это произойдет, но верил, потому что их были миллионы и миллиарды… Все дело в том, чтобы просветить их головы, как это сейчас делают с ним…

Слушая Фику и других, которые когда-то были такими же неучами, как и он, а теперь так много знали и понимали, Казак чувствовал, как в глубине его существа пробуждается ненасытная жажда и зудит, как заживающая рана. Наконец-то он понял, почему Деян с таким бешенством говорил о них! Раньше он не знал, да и никогда бы не подумал, что бедняки, середняки и батраки вроде него головастее его хозяина, хотя тот и староста и первый богач на селе…

Дончо закончил. В сарае было тихо — муха пролетит, услышишь. Все молчали, словно прислушиваясь к эху чудесного, приятного голоса. Наконец Фика встрепенулся, словно очнувшись.

— Товарищи, если кто чего не понял или думает, что товарищ Дончо что-то упустил, высказывайтесь!

Все переглянулись, словно спрашивая друг друга и, убедившись, что никто не решается ничего сказать, повернулись к Казаку.

— Ты, Димо, чего-то спрашивал? — обратился к нему Фика.

— Ничего… я просто так… — смущенно пробормотал Казак, пытаясь улыбнуться.

Новый мир, манящий и интересный, раскрывался перед Казаком. Крепкая дружба с Фикой и Павлю многое сделала для него ясным. Он часто задумывался над своим прошлым и понимал, каким оно было печальным и беспросветным.

Отца его убили в первые дни войны. Отец был высокий, крепкий мужик, хмурый и молчаливый, с длинными свисающими усами. От него остался только снимок времен действительной службы. Там он выглядел совсем молодым, с высоко поднятой головой и тонкими, еле пробившимися усиками. Печальное выражение, усталый, понурый вид появились у него позже, когда он стал работать чернорабочим на железной дороге. Вскоре после его гибели мать вышла за другого. В тот же год Казак, еще мальчонкой, впервые нанялся в батраки.

— Будь покорным, сынок, — твердила мать. — Слушайся своих хозяев, и господь поможет тебе самому стать хозяином!

Бедная!.. Она умерла в конце войны от испанки. Позже Казак узнал, что незадолго до болезни у нее был выкидыш — второй муж, пьяный и развратный лесник, однажды вечером ее пнул в живот. А была она здоровой, крепкой женщиной со смуглым, широким лицом, таким же, как у сына. Он весь пошел в мать, только глаза были отцовские — большие, светлые и печальные, как у косули.

«Будь покорным, сынок…»

Теперь, когда он вспоминал это напутствие, ему становилось больно за мать. Могла ли дать ему другой совет и наказ та, которая всю жизнь покорялась и гнула спину над чужими снопами и ткацкими станами?

«Слушайся своих хозяев, и господь поможет тебе самому стать хозяином».

Раньше Казак никогда не задумывался над этими словами, хотя они и запали глубоко в сердце. Он не сомневался в их правоте, потому что они, казалось, должны были вот-вот сбыться… Он надеялся стать зятем первого богача села… Зять! Как за столько лет он не смог прозреть, не смог увидеть грязную ложь лицемерных, ленивых хозяев и работал на них как вол!.. Нет, Казак не вол! Он был подлинным хозяином, все делалось его умом, его руками, по его команде… Деян лишь пыжился и пользовался чужим трудом. Только теперь Казак понял, что Деян в сущности бестолочь, что он способен лишь воровать и мошенничать под прикрытием своего дружка Элпезова. Стоит сравнить его с Фикой — и сразу увидишь огромную разницу, Фика знает в тысячу раз больше; труд научил его всему, труд среди стад и полей, хлевов и загонов…

В следующее воскресенье они снова собрались у Эсемова в покосившемся, но теплом сарае. На этот раз пришло больше крестьян, и Казак с любопытством их разглядывал. Петко Минин… Смотреть не на что, то ли человек, то ли муравей, а тут… А, и Симо здесь?.. Марко Гошев, возчик, сидит словно на козлах и знай себе дремлет… Стойчо Дишлийче улыбнулся ему, а потом склонил маленькую кудрявую голову вправо и что-то сказал Добри Терзиеву. Добри посмотрел на Казака и тоже улыбнулся. Казак понимал, что они ничего плохого о нем не говорят, и у него стало тепло на сердце… Трайко Лола глядел на всех, как испуганный суслик, и то и дело прикуривал от соседей…

На этот раз разговоров о России не предвиделось. Фика уже многое растолковал Казаку, и тот знал, что есть и другие, не менее важные и серьезные темы. Фика разъяснил, что у них есть своя партия, которую люто ненавидят и преследуют все богатеи реакционеры. А партийцы укрепляют свою организацию, потому что только будучи организованными, дисциплинированными и сплоченными, они смогут взять власть и наладить новую жизнь…

Кое-что было известно Казаку и раньше, например, что существует Рабочая партия, что за нее на последних выборах голосовало большинство крестьян и что именно поэтому Деян ругал коммунистов и ездил с доносом на них в город. После этого произошла стычка с Михалом Пантовым и засада на новом шоссе…

Казак смотрел на этих полуграмотных, простых, бедных людей и спрашивал себя: неужели они и есть те самые страшные коммунисты, которых постоянно поносят и Деян и Элпезов? Неужели это они вгоняют в дрожь всех хозяев и реакционеров?

Каждый по отдельности они ничего собой не представляли. Но, сплоченные воедино и организованные, они становились силой… Чего добился бы Казак, если б прикончил Деяна? Что было б толку, если б вырубил его виноградник или поджег овины? Сгноили бы в тюрьме, хозяева продолжали бы самодурствовать, а батракам ничуть бы не стало легче… Прав Фика: у хозяев одно на уме — как бы спустить с бедняка шкуру. Дело коммунистов — открыть глаза беднякам…

Фика начал собрание. Сейчас он говорил по-другому, и Казак слушал его с любопытством. Фика был серьезен и даже напускал на себя некоторую важность. Слова у него вылетали быстро, без запинки, и он, как и учитель, иногда употреблял незнакомые, непонятные Казаку слова.

— Цека Эрпэ… Генеральная линия… Эсэсэсэр… Демонстрация… По линии Ремса…

Эти слова немного пугали Казака. Что они значили и сможет ли он их уразуметь? Он поглядывал на соседей, всматривался в их лица, следил за каждым их движением и пытался угадать: они-то не робеют и понимают? Но остальные слушали спокойно, с интересом, и это ободряло Казака. Коль они знают и понимают, узнает и он…

Но все же ему было не так интересно, как прошлый раз. Не было заманчивых рассказов о новой жизни в России, не было поразительных цифр и фактов, от которых захватывало дух.

Фика развернул какие-то листки, медленно и внятно прочитал их, а потом начались споры и обсуждения. Больше всего говорили о безработице, о налогах и дороговизне. А потом заговорили о войне.

— Что, будет война? — тихонько спросил Казак.

— Будет, — кратко ответил Митко Эсемов.

— Скоро?

— В Китае уже началась… Запросто может и к нам перекинуться.

— С кем же будем драться?

— С Россией.

— Как бы не так!.. Против России я стрелять не буду!

Казаку хотелось сказать еще что-нибудь против войны с Россией, но тут заговорил Найдю Штерев и он увлекся его речью. Казак никогда бы не поверил, что этот щупленький, невзрачный человечек может говорить так гладко, уверенно и твердо. Найдю говорил недолго, но Казак понял его лучше, чем других. Он понял, что над ними есть в Софии нечто огромное и всемогущее, что направляет их и учит как бороться. Оттуда приходят эти листки с поучениями и там хотят услышать, что думают низы — такие вот люди, собирающиеся в мастерских, дворах и сараях, среди стружек, мусора и соломы…

Когда листки обсудили, Фика заговорил о членских взносах и стал еще более серьезным. Казак уже знал, что такое членский взнос. Деян записал его в свою партию и в прошлом году удержал с него взнос. Сумма была пустяковая, и Казак ничего не сказал, но ему было немного обидно, потому что он не знал, что с него удерживают и куда пойдут деньги… Теперь он начал понимать.

— Товарищи, — с ноткой раздражения сказал Фика и глаза его заблестели, — членские взносы надо платить регулярно и сознательно, без нажима и упрашиваний, потому что на них существует наша партия…

— И они напоминают, если кто забыл, что ты член партии, — дополнил Найдю Штерев.

— …Да… Но кое-кто недооценивает организационное значение взносов… Платить членские взносы — первейшая обязанность членов партии.

«Само собой», — подумал Казак. Дело было яснее ясного, и он недоумевал, почему Фика так старается и горячится. Он был очень удивлен, когда Фика прочитал список должников. В нем числились чуть ли не все партийцы.

Молча стиснув губы, Фика ждал объяснений. Глубокая складка пролегла между его лохматыми, черными бровями.

— Денег нет у людей… кризис… — промямлил Эсемов.

Из своего угла снова поднялся Найдю Штерев, вскинув по-змеиному свою маленькую пепельно-седую голову. Глаза его живо забегали, и Казака словно громом ударило, когда он увидел, как преобразился этот человек. Найдю хрипло прокашлялся, огладил ладонью свои ржавые усы и указал пальцем на Фику:

— Ты, как секретарь ячейки, отвечаешь за это безобразие с членскими взносами!

«Смотри-ка на него!» — изумлялся Казак.

— Ты виноват, — настаивал Найдю, — потому что не спрашивал с каждого!

— Как не спрашивал, спрашивал! — сердито возразил Фика. — Я, дорогой товарищ, секретарь, а не податный инспектор, чтобы гоняться за вами…

«Здорово ответил!» — подумал Казак.

— Сознательный партиец может стать и податным, если нужно, — спокойно возразил Найдю. — Плохо то, что у тебя нет плана…

— Какого еще плана? — так же сердито, с оттенком удивления спросил Фика. — Если у людей нет денег, хоть сотню планов составь, толку не будет…

Казак даже разозлился на этого рыжего карлика… Кого собрался учить — самого Фику!

— Именно поэтому ты и должен иметь план.

— Ну, ладно, — вступил в спор Трифон Пантов, — допустим, у товарища Филиппа нет плана. Предложи свой, а мы посмотрим!

— Товарищи, — начал Найдю, окинув собравшихся загоревшимися глазами, — верно, что денег нет, и не нам, партийцам и коммунистам, отрицать это. Но я не верю, что никому из вас ни разу не перепадало по двадцать-тридцать левов. Кто возразит? Каждое лето у нас в деревне бывает три-четыре ярмарки или престольных праздника. Каждый из нас крутит-вертит, а прижмет лев-другой, чтобы отметить праздник. И на что потратит? На пустяки. Шербету выпить — лев, рахат-лукуму отведать — лев, орешков погрызть — лев. Глядь, и разбросал десятку на ребячьи прихоти, а потребуй у такого пять левов на взнос, сразу же захнычет: «Кризис! Нужда! Нищета!»

Найдю остановился перевести дух. Партийцы посмотрели друг на друга и широко заулыбались. Фика выглядел озабоченным, словно с трудом вспоминал о важном, не выполненном вовремя деле. Казак лишь хлопал глазами. Удивительно было, как такой щуплый, неприметный, серенький человечек может говорить так гладко и едко, словно адвокат.

— Так, товарищи, бывает летом. А зимой каждый из нас раз десять ездит на базар в город. И возвращается не с пустыми руками. Жена купит ситчику, что-нибудь для детишек, а муж разгуляется — то бузы выпьет, то халвой полакомится, городского хлебца купит, глядь, и копченую скумбрийку прихватит…

— Но ведь и нам хочется себя потешить, Найдю! — воскликнул Марко Гешев. Все рассмеялись, словно каждый собирался сказать то же самое, но Марко всех опередил. Только Найдю молчал, хмурый и холодный.

— Если партиец ни в грош не ставит свой первейший партийный долг и тешит себя тухлой скумбрией, на нем надо поставить крест, пусть развлекается, пока не упреет его классово несознательная башка…

Найдю поджал губы и обвел взглядом помрачневшие лица партийцев. Никто его взгляда не встретил. Только Казак смотрел на него в оба своими большими светлыми глазами.

— Прежде всего, — продолжал Найдю, — виноваты те партийцы, которые еще не доросли до того, чтоб не надо было из-за каждой мелочи за ними гоняться. А затем вина падает на секретаря ячейки. Если он будет ловить должников в подходящие моменты и брать с них по пять левов, он приучит их к порядку, да и работа не будет хромать. Если кто задолжает за десять месяцев, трудно найти в кармане сразу пятьдесят левов. А если и найдутся, еще труднее их отдать. Попробуй спроси с некоторых задолжавших партийцев. Сразу начнут жаться, как перед процентщиком или податным…

Найдю умолк. Все смотрели на него как нашкодившие дети, которые с благодарностью слушают, как их слегка журят за серьезный, тяжелый проступок.

— Правильно… Что верно, то верно… распустились мы… — промямлил Петко Минин.

— Хорошо, что хоть признаемся, — воскликнул Дишлийче, разряжая неприятную, тягостную обстановку.

— Признаемся, но не выполняем, — буркнул Трифон Пантов.

— Товарищи, — словно очнулся Фика, — высказывание товарища Найдю правильное, по существу, но нельзя все сваливать на одного — какой бы он ни был расторопный и языкатый, ему не под силу одному справиться с делом… И вот я спрашиваю, товарищи, где был партийный комитет, и только ли секретарь ячейки должен отвечать?

Найдю тотчас поднялся с места.

— Правильно, товарищи! Скажу еще: не только члены партийного комитета, но и все настоящие партийцы ответственны за прорыв и задолженность партийной ячейки. Но это всего лишь моральная ответственность. Организационная ответственность целиком надает на секретаря, и прежде всего на него, а затем уже на членов партийного комитета.

— Ну, а ты, как член партийного комитета, ты что сделал? — спросил в упор Эсемов Найдю.

«Так тебе и надо, вредный недомерок!» — читалось в глазах многих, с ухмылкой глядевших на Найдю. Тот невозмутимо смотрел на них.

— Я, быть может, и ничем не отличился, — сказал он, — но из десяти человек, заплативших взносы, только Фика и Павлю не из моего района. И что же мы видим? Большинство составляют должники, и если это большинство решит, оно может исключить нас из партии за то, что мы вовремя платим взносы.

— Молодец, Найдю! — воскликнул Митко Эсемов.

— Врезал как надо! — подтвердил другой.

— Значит, за то, что они платят взносы! — со смехом воскликнул третий.

— Не смеяться, товарищи, а плакать надо! — сказал Колю Колтун, самый старый социалист села.

Многое для Казака осталось неясным. Он смотрел на Найдю широко вытаращенными глазами, не совсем уразумев его последние слова, но чутьем понял, что тот прав.

«Смотри-ка, — подумал он, — ростом никудышный, а как сказанет…»

— Вносите предложения, товарищи! — обратился Фика. — Членские взносы надо собрать.

— А чего тут думать? — сказал Эсемов. — Один даст пшенички, другой — сальца, продадим и расплатимся.

После недолгих споров предложение было принято и был обсужден порядок сбора взносов.

Под конец собрания Фика поднял руку:

— Товарищи, наш товарищ Димо Казаков хочет вступить в нашу партию.

Побагровев от смущения, Казак опустил голову и не смог встретить десятки глаз, которые тотчас же впились в его рослую, мускулистую фигуру, словно впервые видели его.

— Есть кто против?

— Никто! — послышались голоса.

— Принят! — объявил Фика.

Лишь когда Казак вышел на улицу, он почувствовал на своих плечах тяжелый, но приятный груз. То была тяжесть партийного долга…

6

Казак продолжал ходить к Эсемову. Однажды вечером беседу снова проводил учитель. Прошли месяцы с тех пор, как он впервые услышал речи этого светловолосого молодого человека. Слова его звучали тогда как неведомая, манящая сказка. А теперь Казаку открылось многое и он ходил с поднятой головой, как равный среди равных. Как все изменилось — у него открылись глаза и ему странно было, что он сам не мог уразуметь простые истины и плелся за хозяевами, словно изголодавшаяся собака. Иногда, зажмурившись, он пытался представить себе Советский Союз. Что там за люди? На картинках люди как люди — просто, добротно и хорошо одетые, но Казаку не верилось, что они такие же, как все, коль сотворили такие чудеса…

Засунув руки в складки своего широкого пояса, он рассеянно шагал по безлюдной улочке. Шел мелкий, сырой, мартовский снег. Все вокруг побелело; и дома, и улица казались придавленными, съежившимися, непохожими на себя. Быстро и незаметно падал тихий сумрак, и мутный горизонт все теснее охватывал притихшее село. Дым над трубами был так прозрачен, что только резкий запах кизяка подсказывал, что печи топятся…

Свернув на боковую улочку, Казак приткнулся за углом под низкой стрехой и высек огонь, чтобы закурить. Поблизости послышался легкий хруст шагов, а затем тихий, приглушенный разговор.

— Ой, Минчо!

— Постой, постой!

— Увидят нас!

— Ну и что! Лишь бы Казак нас не застукал…

— А если увидит?

— Лопнет от злости…

— Хватит! Не хочу и слышать об этом хмыре!

— Хмырь, но и ухажер.

— Я и смотреть в его сторону не смотрела… Балда балдой!

— И ты туда же! Твоим считался.

Оба отошли немного в сторону: то были Кина с сыном Элпезова.

— Вот тебе! — сказала она, ласково шлепнув его по щеке.

Он попытался ее обнять, но Кина проворно ускользнула и чуть было не налетела на Казака, стоявшего как столб с налившимися кровью, точно у разъяренного быка, глазами. Она робко вскрикнула, и, отойдя подальше, оба стыдливо оглянулись, так и не узнав его.

Дикая музыка грохнула в ушах Казака, все вокруг затуманилось, жгучий комок поднялся и засел в горле. Он слышал все, и слова жгли его. Куда они шли? — К Деяну в гости. Были у жениха, теперь — к тестю. Почему так рано?.. Нет, не рано… Казак вздрогнул и оглянулся. Догнать их? Один-два удара и все будет кончено. Никто ничего не услышит, никто ничего не увидит. Он задрожал, как в лихорадке, прищурился, рука легла на рукоятку ножа.

— Ммм! — в бешенстве промычал он и топнул ногой. Неведомая сила сковала ноги, сперла дыхание, он остановился.

«Личное мщение… Партия…»

Эта мысль полоснула его как бритвой. Пуститься вслед! Они еще совсем близко, догнать недолго и…

«Но что скажут товарищи?»

Другого случая не выпадет… Двумя пальцами удушить кулацких последышей…

«Балда, говорите?»

Его передернуло, он сжал кулаки, но отступил. Разве он балда? С прошлым покончено… Попробовали бы они теперь… Казак нынче другой… Придет время, и он им еще покажет… Не то было обидно, что служил им рабочей скотиной. А что же? На сердце горько, в горле ком, по мозгам словно ударили. С губ рвется тяжелая ругань, но он молчит, пытается спокойно собраться с мыслями и, наконец, машет рукой:

— Будьте вы прокляты, дьяволы!

Есть ли смысл гробить себе жизнь из-за таких ублюдков? Пусть его жизнь никчемная и ничего не стоит, но его долг в другом — отдать ее за бедняков… Об этом не раз говорил Фика… Личная месть осуждена партией… Он, как хороший партиец, должен беречь силы и ненависть для другого раза, для другого дела.

Когда он вошел в просторную закопченную кухню Эсемова, собрание уже началось.

Казак подписался на две газеты — на орган партии и на газету с картинками о России. И когда рассыльный однажды повстречал его и вручил обе газеты, Казак не поверил своим глазам. Он, бывший батрак Деяна, получает газеты?.. Он развернул листы — уж не снится ли ему? — посмотрел и пошел дальше. Газету без картинок он бережно сложил, запрятал в пояс и развернул другую. Она была в обертке, он прочитал на ней свое имя и возгордился. Газета, которую получал Деян, приходила без обертки, лишь наверху справа была приклеена полоска бумаги, на которой было написано имя.

Казак принялся за чтение. Теперь текст давался ему не так мучительно, как прежде, и многие из незнакомых слов стали ясными и понятными. Эти слова говорили на собраниях и беседах, о них горячо спорили, связывали их со своей работой, с местными условиями. Их повторяли десятки, сотни раз, с этими словами на губах засыпали и слышали их во сне, поэтому они заседали в мозгу, как толстые, крепкие гвозди.

Теперь, когда Казак встречал такое слово, он не только понимал его; оно будило в памяти много знакомого, близкого, уже прочно усвоенного…

Он носил газеты в поясе и читал их везде, где только мог. По вечерам самым спокойным местом был хлев. Это было длинное, низкое строение. Узкая полоска света струилась только через обращенное на восток маленькое окошко. Над загородкой для телят, под самой черепицей, среди густой серой паутины, облепленной пылью и волосками, Казак устроил себе нары. Там было тепло, пахло мочой, навозом и гнилой соломой.

Казак читал при свете маленькой жестяной керосиновой лампы. Когда глаза уставали, он откидывался на набитую соломой подушку и размышлял о прочитанном, прислушиваясь к спокойному монотонному хрупанью животных, жующих жвачку.

Чем больше он читал, тем сильнее разгоралась в нем тяга к знанию. У него появилось нечто вроде зуда в мозгу, который можно было утихомирить только этими густыми, увлекательными строчками. Прочитав несколько раз газету с картинками, он принимался за партийный орган. Сначала эта газета показалась ему сухой и неинтересной, особенно длинные статьи. Они были написаны трудным языком и слишком общо рассказывали о невзгодах бедняков. Интересны были небольшие заметки на третьей и четвертой страницах, присланные со всех концов Болгарии, в которых ясно и просто описывались издевательства господ и полиции, рассказывалось о протестах, об арестованных, о партийной работе.

Однажды вечером, когда он полулежа разглядывал снимок рабочей демонстрации в Германии, в хлев вошел Заяц. Он молча обошел все ясли, внимательно оглядел их, сгреб лопатой навоз из-под ездовых волов и, пхнув ногой кучку рассыпанной мякины, вскинул голову.

— Ты это самое… занят чем?

— Занят.

— Чем же это?

— Читаю.

— А чего спать не ложишься?

— Не спится.

— Не спится, а керосин жжешь…

Казак пожал плечами. У него чуть не сорвалось с языка: «Ну и жгу, подумаешь!» Когда Заяц, недовольный в рассерженный, ушел, Казак пожалел, что промолчал. Он ожидал хозяйского попрека, но не из-за такого пустяка, как лампочка… Он слышал, что Заяц был им недоволен.

«Совсем не тот, каким был у Деяна! — будто бы говорил Заяц. — Работает кое-как, плакали мои пять тысяч…»

«Был деяновский батрак, да весь вышел, — подумал Казак и подмигнул сам себе. — Хоть пятьдесят тысяч давай, не найдешь его. Работаю кое-как! А он чего хочет, лодырь чахоточный? Работать, да еще пятки ему лизать?.. Дураков нет!»

Каждый день Казак читал и перечитывал коротенькие заметки в газете о издевательствах хозяев, грабительских расчетах, о скверных условиях жизни и труда в городах и деревнях. Казак удивился, когда Фика сказал, что их пишут простые люди, рабочие и крестьяне. Сначала заметки казались ему далекими и чуждыми, но постепенно становились близкими, своими. В каждой из них он находил и частицу своих горестей, тягот и желаний. Некоторые заметки были подписаны полным именем, другие — сокращенным или выдуманным, чтобы не выдавать себя, но с тех пор, как Казак узнал, что это имена простых, малограмотных, как и он, людей, он почувствовал себя одним из них. Ведь он негодовал, когда негодовали они, смеялся и радовался вместе с ними. Наверное, эти работяги читали и знали чуть побольше, коли решились писать… Вот бы и ему так… Рассказать всем, как он, горемыкам, что в таком-то селе есть некий Коста Деянов, который целых пять лет обманывал и грабил батрака и будет обманывать и грабить других, пока они не станут сознательными и не организуются для классовой борьбы. И подписаться внизу полным именем, чтобы Деян, увидев, лопнул от злости…

Или взять, к примеру, Зайца… С виду тихоня и не шибко богат, а говорит с ним напыжась и свысока и все-то недоволен, все шумит, что работа идет плохо… День и ночь не зная покоя, Казак за гроши гнет спину, ест квашеные овощи и фасоль, а Зайцу стало жаль капли керосину… Все хозяева одной породы… Но если он еще раз попрекнет, такой отпор получит, что до гроба будет помнить…

На следующий день Заяц снова заговорил с ним.

— Ты… это самое… допоздна засиживаешься…

— Ночи сейчас длинные, а делать нечего.

— Так вот… я смотрю… почитываешь…

— Читаю.

— А что читаешь?.. Про Женевьеву[22], что ли… или какую другую историйку?

— Газеты читаю.

— Какие газеты?

— Наши газеты.

— Какие это — наши?

— Наши — рабочие.

— Гм, смотри ты! — криво усмехнулся Заяц и сплюнул. — Они тоже запутались — ничего у них не выйдет.

— Кто запутался?

— Да твои рабочие…

— Вовсе не запутались! — решительно возразил Казак. — Наоборот, они на самом правильном пути.

— Ну и ну! Еще вчера был в Земледельческом союзе, а теперь ишь как в коммунистической политике разбираешься…

— Не был я в Земледельческом союзе!

— Да что ты? Будешь отрекаться, как святой Петр… Все знают, что ты был первым подручным у Деяна…

— Я был только его батраком!

— Кем был, тем и ладно — не будем об этом… Так вот что… Давай я запишу тебя в нашу партию. Там наше место среди демократов…

— Хозяин и батрак не могут быть заодно…

— Ну, ну!.. Равенства захотелось, а?

— Для одних равенство есть, а для других мы добьемся.

— Не спеши!.. И спрашивай с тех, кто тебя за нос водит… Ведь даже если твои коммунисты придут к власти, править-то будут разные комиссары, а ты будешь уже на них гнуть спину…

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул Казак, сверкнув глазами.

Заяц в растерянности заморгал, вынул зачем-то четки, завертел их вокруг пальца и ушел.

— Все кувырком полетело, — негодующе бормотал он. — Когда это было, чтоб батрак знал больше хозяина…

А Казак лишь посмеивался: «Ишь что задумал… Коль я батрак, так под его дудку буду плясать… Но нет — сдох осел…»

С тех пор Заяц стал относиться к Казаку еще более холодно и неприязненно. Он стал чаще наведываться в хлев, придирчиво осматривал ясли, пинал кое-где разбросанную солому. Но о керосине уже не заикался. Лишь иногда, всматриваясь в пыльную паутину под крышей, он строгим тоном отдавал короткие, но незначительные приказания и уходил. Вскоре он и днем стал следить за Казаком, заглядывал под навесы, в овины, к колодцу, давал множество бестолковых указаний, сердился, что все делается не так, как надо, и ругался под нос, сдержанно и неопределенно. Казак старался по мере сил, но ему страшно досаждали эти непрерывные проверки и глупые приказания. Он привык все делать по-своему, на свою ответственность. Когда же он понял, что постоянное вмешательство в его работу имеет целью держать его под рукой и настороже, Казак закусил удила.

«Ну, погоди, паршивец… Увидишь, как работают из-под палки…»

Казак перестал усердствовать. Работал спустя рукава, делал лишь то, что приказано. Заяц начал суетиться, ругаться, орать, но Казак прикидывался тупицей и всегда с невозмутимым спокойствием отвечал одно и то же:

— Не знаю… А я-то думал… Вы не приказывали…

Заяц следил за каждым его шагом, старался ни на минуту не оставлять его без дела, но наконец отчаялся и махнул на него рукой.

— Что это ты, Казак, — спросил его однажды вечером Фика со скрытой тревогой, — запропал ни с того, ни с сего?

Казак рассказал ему про свои проделки с хозяином, втайне надеясь, что Фика одобрит и похвалит. Но Фика задумался и покачал головой.

— Мы, — с расстановкой сказал он, — забросили экономическую борьбу… Это большая ошибка нашего движения в деревне…

Казак ничего не понял и лишь с любопытством добродушно моргнул глазами.

— Но… ведь партия в деревне крепко держится… правда?

— Партия на высоте, но профсоюзов не видать и не слыхать.

— Ты про что?

— Профсоюзы, — с нажимом повторил Фика.

— Какие это еще проф… профсоюзы?

Фика объяснил. Казак только хлопал глазами. Две морщинки прорезались у него поперек лба. Потом он сообразил.

— Читал я про них, — сказал он радостно. — Но по правде сказать, ничего не понял.

— Экономическая борьба — чрезвычайно важный фактор, — с достоинством заявил Фика. — Если мы организованы, нечего размениваться на борьбу с уловками хозяев, а надо прямо им сказать: будем работать только на таких-то условиях и точка. Иначе — забастовка!

Казак чуть не подпрыгнул.

— Неужто так устраивают забастовки?

— А как же еще… Ты что думал?

— Ничего… Я думал, что это такое дело… ого-го! — И он взмахнул рукой, не в силах высказаться. — А ты, Фика, уверен, что забастовки так делаются?

Фика снисходительно улыбнулся.

— Вполне уверен.

— Откуда ты знаешь?

— Читал. И еще весной один наш депутат рассказывал нам в городе… Призывал нас организоваться в Союз сельскохозяйственных рабочих…

— И ты отказался?

— Нет… Как член партии, я должен не только войти в него, но и образовать в нем ячейку.

— А почему не образовал?

— С двумя, тремя членами ничего не сделаешь…

— А туда всем батракам можно?

— Всем до одного.

— А если они не из нашей партии?

— Тем лучше: мы им покажем, как надо бороться.

Казак стоял как оглушенный. Дело хорошее, отчего бы им не заняться!.. Он призадумался. И чем больше думал, тем яснее становилось ему значение Союза. Так и надо: схватить за уши ослов, которые дрожат перед хозяевами, и сказать им — смотрите, вот верная дорога, идите по ней!

А поставить хозяев на место еще проще. Работать надо как человеку, а не бессловесной скотине, а если он тебя прижмет — получай забастовку! Пойдет хозяин искать дурней в батраки — дает пять тысяч, дает шесть и больше, но никого нет, никто не хочет… Казак читал, что так бывает на фабриках… Покрутится, повертится хозяин, а деваться некуда, и станет по-твоему…

7

В первые дни весны назначили выборы общинных советников.

На этот раз Деян начал свою агитацию издалека. Он созывал бедняков в общину, показывал им акты со штрафами за различные нарушения, которых они вовсе и не допускали, грозил и запугивал одних, заигрывал с другими, третьим обещал разные услуги, займы и должности.

За десять дней до выборов из церкви исчез маленький позолоченный крест. Одно из окон было взломано, все в алтаре перевернуто вверх дном. Сразу же арестовали Фику, братьев Пантовых и Митко Эсемова. Их обвинили в ограблении церкви, хотя у всех у них были доказательства и свидетели, что в ту ночь они даже не подходили к церкви. На все их протесты начальник околийской полиции ответил коротко:

— Только вы, безбожники, способны на такое кощунство!

— Безбожники не жулики! — резко и горячо заявил Митко. — Воруют те, кто зажигает самые длинные свечки…

За такой ответ трое полицейских вечером основательно «подковали» его в конюшне. До утра он держал ноги в холодной воде и два дня после этого еле волочил их, как побитая собака.

Все в селе поняли, что кража была предвыборной уловкой Деяна. Он одним ударом хотел убить двух зайцев: отстранить от выборов самых деятельных агитаторов Трудового блока и возбудить ненависть и презрение крестьян к осквернителям божьего дома.

В эти дни Казак совсем забросил работу и неутомимо сновал по деревне.

— Эта кража дело рук Деяна! — во весь голос говорил он крестьянам. — Дайте мне его на денек, и если не скажет, где крест, сожгите меня живьем!

— Незачем давать его тебе, мы и так знаем, чего он стоит…

— Неужто Пантов да Эсемов пойдут воровать кресты… — замечали другие.

— А за Фику я отвечаю головой! — горячился Казак. — Сыпани перед ним кучу золота, он плюнет и отвернется…

— Эй, Димо, полегче! — поддел его Петр Чоп, который только и думал о том, как бы заработать угощение от Деяна и Элпезова. — Еще неизвестно, чем дело кончится…

— Известно.

— Ты можешь сказать, кто ограбил церковь?

— Могу.

— Ну, так скажи!

— Деян. Коли не он, так поп и никто другой!

— Ну и ну, — и попа впутываешь в эту историю!

— Я говорю, коли не староста, так поп… А что это Деян, про то каждая собака знает!

— Почему же забрали совсем невинных людей? — спросил с возмущением один из крестьян.

— Почему? Потому что Деян и Элпезов думают, что если их убрать, простаки вроде тебя попадутся на их удочку… Вот почему! — ответил один из собравшихся парней. Глянув на своих улыбающихся слушателей, он прищелкнул пальцами и воскликнул: — Держи карман шире!

У всех сложилось впечатление, что Казак знает нечто очень важное о Деяне и поэтому так открыто и с яростью нападает на него. А раз так, то и другие расхрабрились, и сами стали решительно уверять всех, кто еще недоверчиво качал головой, что вор не кто иной, как Деян.

— Порази его господь, мироеда проклятого! — кляли Деяна старухи. — Мало ему нашей неволи, так на церкву посягнул…

— Жрал, обожрал общину, так что назад поперло, теперь в алтарь зубами вцепился, собака проклятая! — говорили старики и ругались с едкой, бессильной злостью.

Цель наскоро состряпанного накануне общинных выборов грабежа была всем ясна. Активистов Трудового блока бросили в застенок управления полиции… Неужели Казак будет сидеть сложа руки и смотреть, как Деян обтяпывает свое дельце!.. Казак чувствовал, какая тяжесть свалилась ему на плечи, надо было действовать быстро и энергично, не знать покоя ни днем, ни ночью, чтобы восполнить утрату, но он не знал, как это сделать… Остальные притихли, агитировали исподтишка, чтобы при случае увильнуть в сторону. Да и вся предвыборная борьба велась вяло, без души, без плана — самотеком… Казаку это очень не нравилось. Он догадывался, что кто-то все-таки пытается выправить положение, но кто были эти активные партийцы, он не имел понятия, да к тому же далеко не все относились к нему с полным доверием.

— Дальше так дело не пойдет! — сказал себе Казак. — Что скажет Фика, когда вернется?

Сдаться, потерпеть поражение на выборах значило обрадовать Деяна, взбодрить всех сельских заправил… И Казак решил действовать.

Прежде всего он пошел к Эсемову. Тот строгал какие-то спицы и так увлекся своим делом, будто от обработки желтоватых заготовок из вяза зависела победа пролетариата.

— Так дело не пойдет, дядя Марин, — обратился к нему без обиняков Казак, — работать надо… что-то сделать…

— Что сделать? — спросил Эсемов, отложив тесло и глядя на него безразличным взглядом.

— Надо собраться и обдумать…

— Список кандидатов уже утвержден, — сообщил Эсемов, давая понять, что ничего уже сделать нельзя.

— Знаю, — возразил Казак, — но нужно погоношиться, обойти людей… Деян и Элпезов давно уже ходят по домам… Угрожают, уламывают… А мы дремлем…

Эсемов кивнул, словно бы в знак согласия, но ничего не сказал. Казак подождал, потом решительно повторил:

— Нам надо собраться и поговорить, — и строго посмотрел на Эсемова.

— Давай соберемся, Димо… Я не против, и хорошо было бы… только… скажи и другим… А у меня, видишь, работы невпроворот…

— Где соберемся?

— Можно и у нас… К вечеру… когда стемнеет…

«Хорошо хоть на это согласился, — подумал Казак, уходя. — Эх, Митко, Митко, а ты какой славный парень!» — вздохнул он уже на улице, вспоминая младшего Эсемова.

Казак обошел все корчмы, всюду заглядывал, делал знаки партийцам, шептал им на ухо о собрании и шел дальше. Потом он к кое-кому из активных партийцев и ремсистов зашел домой. Дело, за которое он взялся, увлекло его, он не чуял усталости, ему лишь не хватало крепкого, надежного товарища и помощника, закаленного в партийной борьбе. Не хватало Павлю Трендафилова — его хозяин задумал строить дом и отправил Павлю за лесом аж в Родопы. Конечно, Казак надеялся справиться и сам, но боялся оплошать. Что он тогда скажет Фике?..

Возле общины Казак встретился с Деяном. Взгляды их молниеносно скрестились, и в одно мгновенье оба увидели разделявшую их глубокую пропасть. Прошли те времена, когда Казак встречал хозяина покорным взглядом послушной собаки. Прошли те дни, когда стоило Деяну нахмурить брови, как Казак уже клонил голову, как раб…

Кто-то вдруг дернул его за рукав.

— Казак!

То был Найдю Штерев. Из-под ржавых усиков поблескивали мелкие, острые зубы. А Казак совсем забыл про него, даром что Найдю произвел на него такое сильное впечатление своими смелыми, правдивыми словами на собрании.

— Слушай, — сказал Казак, впадая в наставнический тон, — мы распустились как бабы и поверь мне — проиграем!

— Чего проиграем?

— Выборы.

Найдю помолчал.

— Я говорю, проиграем выборы! — не дождавшись возражений, воскликнул Казак. — Все поджали хвосты, молчат, держатся за бабьи юбки и рта не смеют открыть… А ведь не только Фика и Митко делали дело! К тому же и наши земледельцы, как Панту арестовали, забились в свои поры — только их и видели…

— Правильно, — сказал Найдю после продолжительного молчания.

— Это не ответ сказать «правильно». Скажи, что нам делать?

— Террор силен, — все так же спокойно и словно в раздумье сказал Найдю, — многие из наших испугались, но мы не должны сидеть сложа руки… — Немного помолчав, он добавил: — Я привез листовки.

— Листовки? Откуда?

— Из города.

— Значит, успел съездить?

— Только что вернулся. Околийский комитет пришлет нам докладчика на общее собрание.

— А Деян разрешит?

— Мы его и спрашивать не будем.

— А листовки?

— Разбросаем… Вы ведь решили у Эсемова собраться?

— У Эсемова.

— Хорошо. Мы думали собраться у меня, но раз ты туда созываешь… сойдет… Поговорим об агитационной работе и об указаниях околийского комитета.

— Какие это указания?

— Вечером доложу. Нам надо подтянуться… Верные люди Деяна шастают по домам, каждый вечер все село обходят. Сын Элпезова стал председателем молодежной группы Земледельческого союза… Еще вчера был на побегушках у сговористов, а не успел стать зятем Деяна — пожалуйста, земледелец… Утром мне сказали, что несколько ребят переходят на сторону Трудового блока.

Казака передернуло, когда он услышал о Деяновом зяте. Мутная волна снова нахлынула на него. Что это было? Ненависть, гнев, жажда мести? Он сам не знал. Но знал одно: нет места личной мести, когда на всей земле идет великая борьба… С тех пор как он вошел в партию бедняков, мир открылся перед его глазами, он прозрел, и на душе у него стало светло и радостно.

— Это хорошо, — отвлек его Найдю, — даже очень хорошо, что гады, как Элпезов, переходят на их сторону. Теперь честные, но обманутые ребята из ихних увидят, что к чему, и перейдут к нам… Но и мы должны поработать, даром ничего не дается.

— Поработать, но — как?

— Принять их в наши ряды, направить на путь истинный… Ты сам знаешь, когда у человека чешутся руки, дай ему работу. Работа направляет и держит человека… Сегодня поговоришь с ним, завтра газета, послезавтра листовка — так оно и пойдет.

— А что за листовки ты привез? — спросил Казак, словно пробудившись.

— Они у меня дома… если хочешь, возьмем…

— Пошли!

Свернув на узкую, кривую улочку, они вышли на площадь и зашагали вверх по прямой и более широкой улице.

— Ты всем сказал? — спросил его Найдю.

— Всем.

— Только про меня забыл, да?

— Да, — виновато ответил Казак.

— Домой тебе еще надо?

— Нет. Зачем?

— Ну, скотину обиходить.

— Все сделано.

— Кто знает… Заяц давно уже на тебя зубатится. Говорит, что много шляешься, а дела не делаешь.

— А чего еще надо этому хилому дармоеду? Если думает, что я на него как на Деяна буду работать, долгонько придется ждать… С тех пор как я отказался идти в демократы, он нос воротит.

— Он тянул тебя к своим?

— Еще как!

— А ты?

— Отбрил его.

Найдю вскинул брови и улыбнулся.

— Он думает, что если ты у него батрак, то и во всем под его дудку будешь плясать. Рабочую силу он у тебя купил, но на сознание пусть не зарится. Все хозяева так выучены: нанимают работников и думают, что с потрохами их купили.

Они остановились перед узкой каменной оградой, к которой примыкал низкий, добротно сделанный плетень. В глубине двора виднелся небольшой, покосившийся от ветхости домик на две комнаты, с навесом. В сторону ворот смотрели два тусклых квадратных окошка. За домом было гумно.

Слегка пригнувшись, Казак вошел в широкую полутемную комнату с голыми побеленными известкой стенами и закопченным дощатым потолком. На старом, протертом половике возились двое ребятишек. Найдювица поднялась навстречу и, смущенно улыбаясь, стряхнула с подола какие-то лоскутки:

— Добро пожаловать. У нас неприбрано, ты уж извини… латаю одежонку этих озорников…

Казак, не зная, что ответить, только улыбнулся. Впервые его встречали как гостя в чужом доме.

— Митко, — обратился Найдю к старшему мальчонке, — а ну, сынок, скажи «добро пожаловать» этому дяде.

Мальчик встал, шмыгнул грязным носишкой и, отерев его рукавом, положил свою худенькую ручонку в сильную лапу Казака.

— Добло пожаловать!

— Беги умойся, кровопийца! — прикрикнула на него мать, показывая на дверь.

— Он умоется, он у нас добрый и послушный, — сказал Найдю и погладил мальчика по светлой, как пшеничная солома, головенке.

Митко выбежал во двор и через несколько минут вернулся умытый и мокрый до пояса.

— Он и стихи знает, — сказал Найдю.

— Стихи знает? — удивился Казак.

— Знает, знает. А ну, сынок, скажи нам новое стихотворение!

— Пло патлиота? — спросил мальчуган, моргнув голубыми глазенками.

— Про патриота.

Мальчик сдвинул ножки, встал смирно и поклонился.

Прочитав стихотворение до конца, мальчик поклонился быстрым кивком головы и гордо отшагнул в сторону.

— Он учится? — спросил Казак.

— Учится, во втором классе.

— Такой маленький!

— Шести лет в школу пошел… Дончо его записал… Лучше всех в классе учится…

Обрадованный похвалой, мальчик подпрыгнул на одной ножке, выбежал из комнаты и тотчас вернулся с двумя портретами.

— Это Ленин! — показал он на портрет поменьше и положил его на колено Казаку.

— Скажи дяде, что сделал Ленин?

— Отклыл бедным глаза!

— А еще что?

— Отнял у богатых деньги!

Глаза у мальчика сияли.

— А это дедушка Благоев! — сказал он, протягивая и второй портрет.

Казак взял, посмотрел и отдал обратно.

— И мне! — захныкал младший и потянулся за портретом.

Митко проворно увернулся и выбежал во двор. Малыш бросился ничком на половичок, разревелся и замахал босыми ножонками.

— Мама сейчас даст тебе что-то получше! — сказала Найдювица и, подняв малыша с пола, вышла с ним из комнаты.

Когда они вернулись, малыш размахивал широким медным кофейником.

— Ко-ве! — Он радостно взглянул на Казака и сел у очага.

— Только по-быстрому, — сказал Найдю и вышел.

Казак осмотрелся. На стене он заметил календарь и с любопытством подошел ближе. Это был календарь, выпущенный газетой «Поглед», которую он сам получал.

— Что это ты разглядываешь? — спросил неслышно вошедший Найдю. — Это календарь о социалистическом строительстве в Советском Союзе.

— Разве это не газета?

— Газета… с другой стороны. На этой стороне календарь.

— Вишь ты! — удивился Казак.

— Вот! — ткнул пальцем Найдю. — Во-первых — карта. Все это красное — Советский Союз! Болгария тут величиной с просяное зернышко. Днепрострой! Тысяча Мариц, перегороженных плотиной. Получают электричество. Вся Россия засветится, когда его пустят… Чугун! Смотри, как льется!.. 3, 4, 5, 8. Здесь написано: «В конце пятилетки — значит, в 1933 году — СССР, то есть Россия, станет самой железной страной в Европе». Одним словом — строительство.

— А это что?

— Красная армия. Смотри, какие парняги! Если начнется заваруха — ой-ой-ой что будет!

— Где бы и мне купить такой? — спросил Казак, словно вернувшись из другого мира.

— Нигде, — обескуражил его Найдю. — Календари продают только под Новый год.

Казак с сожалением повел плечами.

— Пожалуйте! — пригласила их Найдювица.

— Садись, Казак! — сказал Найдю, указывая на низенькую табуретку перед двумя белыми кофейными чашками.

Не отрывая глаз от календаря, Казак тяжело уселся на табуретку и поднял чашку.

— Листовки здесь? — спросил он.

— Здесь, сейчас их взял, — и Найдю похлопал себя по поясу.

— Пора идти?

— Пора.

Казак поставил чашку на место и улыбнулся: малыш допивал свой кофе из глиняного блюдечка и смотрел на него с улыбкой, уже перемазанный до ушей.

8

Заяц разворчался.

— Какие времена настали, чтоб им пусто было! — жаловался он жене. — Хозяева стали батраками, а батраки — хозяевами… Сказал ему, чтоб привез пять-шесть возов песка с реки, а он — не хочу, говорит, сегодня праздник, буду отдыхать… Переутомился, окаянный, отдых ему давай… Ни стыда, ни совести, всю зиму бил баклуши!..

— Зачем ты кровь себе портишь, Доню? Коли не хочет, пусть идет на все четыре стороны!

— Легко сказать, а где сейчас найдешь батрака?

— Мало ли бедняков…

— Много, но не хотят! Голодают, готовы обокрасть тебя, с живого шкуру спустить, но работать у тебя, как от века положено — не желают… Вчера встретил меня Коста, свата Деяна сын. «Батрак твой, говорит, стал заядлым коммунистом — пробу негде ставить…» И правильно говорит. Я и сам вижу. Каждый вечер на собрании, а скотина некормлена, непоена!

— Посмотрел бы, сколько мусора набралось во дворе!

— Знаю… Я-то удивлялся, почему его во дворе не видно, а он пошел в мире порядок наводить… Остолоп!

— Совсем обнаглел… — Старуха наступила мужу на ногу. — Шшш! Идет!

Казак вошел в хлев, пробыл там пять-шесть минут и снова вышел на улицу. Но сейчас он пошел не прямо, откуда пришел, а свернул к верхнему концу села. Возле полусухой дуплистой шелковицы разговаривала кучка крестьян.

— Ты куда, Димо? — окликнул его один из них.

— К вам, — ответил Казак.

— Что новенького?

— Собрание будет в школе.

— Когда?

— Немного погодя.

— Кто созывает?

— Трудовой блок.

— Разрешение есть?

— Есть.

Казак вынул пачку листовок, роздал их и мотнул головой:

— Пошли в школу!

Возле общины его поджидал Найдю.

— Поторапливайся, — сказал он. — Деян только что пришел. Два часа мерзавца поджидаю…

— А если он откажет?

— Предупредим, чтобы потом не отпирался.

Двое нежданных посетителей свалились на Деяна как снег на голову. Он стоял, прислонившись к стволу молодой лозы и с жаром что-то втолковывал одному из полевых сторожей. Увидев подошедших, он смутился, дрогнул, и румянец сбежал с его мясистого, круглого лица.

— Сегодня воскресенье… никого нет, — сказал он, отступив на два шага.

— Ты нам нужен, — объяснил Найдю.

— Я вам нужен? Зачем?

— Господин председатель! — нарочито торжественно начал Найдю. — Сегодня после обеда мы устраиваем публичное собрание от имени Рабочей партии…

Казак, мрачный, со стиснутыми губами, стоял в стороне, искоса поглядывая на своего бывшего хозяина.

— Где вы его устраиваете? — бессмысленно спросил Деян.

— В школе.

— Ладно, ладно… только вот… сами знаете… — путаясь, начал он. — Запрещено… Есть приказ околийского управления.

— Мы предупреждаем, согласно закону, а на произвол властей плюем…

— Никаких предупреждений… — Деян уже справился с растерянностью. — Все собрания коммунистов запрещены…

— Мы созываем собрание от имени Рабочей партии… — повторил с наивным видом Найдю.

— Все едино… Нельзя!

Казак сухо прокашлялся.

— Мы предупреждаем согласно закону! — настойчиво повторил Найдю.

— Старые законы уже не действуют!.. Говорю вам по-человечески, чтобы потом не было неприятностей…

— Тогда мы устроим собрание по нашим законам, — сердито и твердо заявил Найдю.

— Я не позволю!

— А мы и спрашивать тебя не будем!

Дели украдкой глянул на Казака. «Неотесанный медведь», — подумал он, а вслух сказал:

— Попробуйте…

— Мы пошли.

Перед школой уже толпился народ. Какой-то парень пролез сквозь разбитое окошко в подвале, пробрался в зал и распахнул запертые лишь на засов боковые двери. Люди хлынули в узкий зал. Последним из партийцев вошел Найдю. Рядом с ним шел невысокий парень, он с живостью оглядывался по сторонам, размахивая короткой, крепкой тростью. Теперь Казак понял, почему Найдю, как только они вышли из общины, куда-то исчез.

— Познакомьтесь! — обратился к нему Найдю, показывая на Казака.

Не успел Казак опомниться, как парень схватил его огромные пальцы и энергично пожал их.

— Наш оратор, — пояснил Найдю с гордостью, словно хотел сказать: «А кто его привел?»

Казак с благоговением смотрел на оратора, удивляясь, что такой паренек будет выступать на публичном собрании.

— Ты охраняй двери, — сказал Найдю, хлопнув его по плечу, многозначительно подмигнул и шмыгнул, как суслик, в глубину узкого, длинного зала.

— Товарищи! — крикнул он и немного выждал. Оживленный шум волной откатился в коридорчик, тоже заполнившийся слушателями. — Товарищи! — повторил Найдю, и голос его зазвучал смело и уверенно. — Из города приехал один товарищ, он расскажет нам о кризисе и выходе из него… Слушайте его внимательно!

Найдю никогда не вел собраний, но знал, что так положено начинать, все заранее обдумал и рассчитал и потому был так уверен и спокоен.

Под сотнями любопытных глаз молодой человек шагнул в сторону, оперся левой рукой на спинку стула и окинул взглядом собравшихся.

— Товарищи!

Это было не обращение, а призыв, краткий, ясный и боевой. Полетели крылатые слова, увлекли даже самых равнодушных, приковали к себе Казака и погрузили в поток мыслей, чувств и желаний, которые волновали сердца и будили умы… Каждый находил в них свою боль, слышал в них свое горе и гнев.

Крестьяне дивились не тому, что слышат свои сокровенные мысли, которыми они до сих пор ни с кем не делились, а тому, что исходят они из уст парня, который, судя по одежде и лицу, никогда и не жил в деревне.

— …И в то время, как дармоеды, эксплуататоры, банкиры снимают сливки с вашего тяжелого и необеспеченного труда, а их слуги и подпевалы придумывают себе все новые вознаграждения, прибавки и командировки, — вы ломаете голову, как перевернуть продранные стельки у царвулей, чтобы дырка не пришлась против дырки!

Среди грома аплодисментов, хохота и возгласов молодой оратор остановился, чтобы перевести дух. И словно по данному знаку все украдкой взглянули себе на ноги.

Зал был переполнен, около дверей толпились вновь пришедшие; покраснев от натуги, они локтями и коленями пробивали себе дорогу, изнемогая от любопытства.

— Подвешен язык у парня…

— От горшка два вершка, а смотри ты…

— Мозги у него росли, не то что у тебя…

— Слушай, не лягайся, а то как вдарю…

— Шшш!

Казака оттесняли все дальше и дальше; даже вытянув шею, он уже не видел оратора, да и стоять на цыпочках было уже тяжело. Но слова по-прежнему звучали ясно, били стальными молотами в навостренные уши, раскрывали сердца бедняков, вселяя в них пламя неведомого восторга и твердую веру в будущее.

В дверях вдруг возникла давка.

— Деян!

— Шшш!

— Со сторожами…

— Смотри, как нахохлился, словно коршун…

— Так мы его и испугались…

Деян остановился у дверей, скорее со страхом, нежели строго, оглядел зал и, шагнув тяжело и угрожающе вперед, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Что здесь происходит?

— Собрание, — неуверенно ответил кто-то.

— Кто разрешил вам устраивать здесь собрание?

Наступило краткое, напряженное молчание. Тогда Деян осмелел и, убедившись, что сторожа все на местах, взмахнул своей тонкой железной тростью.

— Марш отсюда!

Казак растолкал нахмурившихся, словно окаменевших, крестьян и пробрался вперед. Он встал перед Деяном, бледный и взъерошенный, его выкатившиеся, округлые глаза сверкали зловещими огоньками, брови сомкнулись, и две складки пролегли между ними. Деян взглянул на Казака, и на его низком лбу выступили капельки пота.

— Кто отпер? — спросил он еще строже, но голос изменил ему, дрогнул и прозвучал неуверенно.

— Я, — ткнув себя в грудь, сказал Казак и шагнул к Деяну.

— А кто ты такой, чтоб тут распоряжаться? — Деян топнул ногой, но голос прозвучал совсем робко и неуверенно. И чтобы придать себе смелости, Деян тоже шагнул навстречу. — Кто тебе позволил, спрашиваю?

— Назад! — процедил Казак сквозь зубы и положил правую руку на пояс.

— Ты, что? Запугиваешь, а?.. Ты знаешь, кто стоит перед тобой?

— Назад, говорят! — крикнул Казак, наступая.

Деян отступил к двери. Двое сторожей отодвинулись в сторону, чтобы дать дорогу. Ухватившись за ручку двери, Деян крикнул, указывая на Казака:

— Арестуйте его!

— Вот ты и подойди, арестуй меня!

— Арестуйте его… Немедленно! — надрывался Деян.

Сторожа нерешительно шагнули вперед.

— Казак, не глупи… Неладно делаешь!

— Знать никого не хочу. На-зад! — проревел Казак, и его тяжелое, плотное тело выгнулось, будто резиновое.

Сторожа отшатнулись.

— Казак!.. Мы свои люди, неужели ты нас не знаешь!

— Никого не знаю!.. Вон отсюда!

Деян не находил себе места.

— Громила!.. Конспиратор!.. Я покажу ему, что к чему!.. Поймет, кого запугивал!.. Ужо сегодня вечером… Цветко, живей в околийское управление… Вызывай полицию!

— Ты без полиции и с женой не ложишься спать! — заметил высокий молодой парень, и дружный хохот прокатился в глубину зала. Собравшиеся беспокойно задвигались, сотни голов обернулись назад с любопытством и тревогой. Оратор на секунду приостановился. Найдю приподнялся, успокоительно махнул рукой и снова сел.

— Что там, что случилось?

— Деян… Деян…

— Пришел разогнать собрание?

— Мерзавец!

— Он еще здесь? Я ему покажу, где раки зимуют!

— Удрал!

— Эх, попробовал бы…

— Чего попробовал?

— Арестовать…

— Да ну!

Найдю снова поднялся.

— Тише, товарищи.

— Шшш!

В зале водворилась тишина.

Казак вернулся на свое прежнее место и, вытянув шею, прислушался к звонкому, четкому голосу.

— Пропустил немного, — сказал он, словно извиняясь, и смущенно улыбнулся.

9

Дверь хлева скрипнула и распахнулась. Пучок тусклого света упал на крупы лежащих волов.

— Здесь он?

— Здесь, здесь.

Казак понял, что спрашивают про него, поднялся и, хотя сразу узнал щуплую, съежившуюся фигурку своего хозяина, спросил:

— Кто это?

— Я это, я, — пролепетал Заяц. — Вставай, за тобой пришли…

В хлев ворвались двое полицейских с карабинами и уставились на лежанку Казака.

— Этот, что ли, бунтовщик? — спросил один из них и махнул рукой: — А ну, слезай!

Казак спрыгнул с нар, поправил пояс и шагнул вперед.

— В чем дело?

— Ты арестован, — сказал другой полицейский и вывел его во двор.

На дворе стоял Деян, какой-то молодой, бритый в штатском, трое сторожей и вся семья Зайца. Бритый в штатском подошел к Казаку и схватил его за пояс.

— Оружие есть?

— Нет.

— А если врешь?

Казак ничего не ответил. Он только презрительно улыбнулся и оглядел шпика острым, враждебным взглядом.

— Руки вверх!

Когда его с головы до ног ощупали и обыскали, штатский обратился к хозяйке:

— Мадам, будьте любезны — лампу!

— Что?

— Принесите, пожалуйста, лампу!

— Сейчас же! Живо! — засуетился Заяц и потянул жену за рукав.

Обыскали весь хлев, разбросали постель, подмели все застрехи, распороли подушку, перерыли, словно куры, всю солому в тюфяке. Искали в яслях, даже раскидали кучки навоза, которые Казак сгреб накануне.

Улики были вынесены во двор: большой нож с гладкой, черной рукояткой, несколько газет и три брошюрки.

— Другое оружие есть? — спросил бритый.

— Нет.

— А нам известно, что есть!

— Ищите!

Бритый многозначительно поглядел на Деяна, почесал под носом и, указав рукой, сказал:

— Ведите!

— Почему вы его забираете, господин старший? — обратилась к нему хозяйка. — Теперь вся работа свалится на нас!

— А ты что лезешь? — окрысился Заяц. — Убирайся отсюда!

Казак шагал впереди, за ним по бокам. — полицейские, затем — сторожа, и наконец, с важным и деловым видом выступали Деян и господин в штатском.

Деян что-то нашептывал ему, взмахивая руками, озабоченно и удрученно заглядывая в лицо собеседнику.

В полуподвале общины, заваленном старыми архивами, уже томились возчик Марко Гошев, Стойчо Дишлийче, Добри Терзиев, Эсемов и ремсист Теню Сливков.

— А мы-то думали, — встретил арестанта Марко Гошев, — что вся эта заваруха обойдется без Казака…

— Без него я бы отсюда ни шагу, — шутливо заметил Добри Терзиев.

— А тебя за что замели, пацан? — обратился Марко к Теню Сливкову.

— Ведь это я привез оратора…

— Вот как! Значит, и ты крепко влип… Но почему Найдю не видно? Поставим ему неявку…

— Найдю смылся, — сообщил Дишлийче.

— И Петко Минин, — добавил Эсемов.

— А к ним приходили?

— Еще бы! У Найдю аж все горшки перевернули… А меня… даже и не знаю, почему задержали…

— Чтоб ты с Митко повидался, — пояснил Сливковчик.

— Тебя ведь выбрали в антивоенный комитет?

— Да это еще до вчерашнего собрания!

— Не все ли равно. Семь бед — один ответ.

— Да разве меня одного выбрали?.. А Стефан Симов, Наню Нанков, Димитр Пенкелер?.. Правда, Стефан земледелец, а Наню и Пенкелер демократы…

— Демократы-то они демократы, да лучше с ними о демократии и не заговаривать, — сказал Добри. Терзиев. — Они давно от нее отреклись.

— Мало ли что… Как начнут податные и полиция душу из тебя трясти, от отца родного отречешься… А я про антивоенные дела говорю — если за это арестовывают, пусть арестуют всех…

— Они не дураки вроде тебя, — заметил Марко. — Скажут, что ты подстрекатель, а они — заблудшие овцы, вот и все…

— И ты туда же! — обиделся заробевший Эсемов.

— Честное слово!.. Спроси Казака!

— Верно! Верно! — встрепенулся Казак и все рассмеялись, увидев, как Эсемов со страхом и подозрением поглядел на них.

— Брешете, как собаки! — буркнул он и забился в пыльный угол.

— Все наверх! — крикнул полицейский, заглянув в подвал, и широко распахнул дверь.

В околийском управлении полиции их подвергли краткому допросу, а затем втиснули в узкую, грязную, но светлую камеру.

Марко Гошев посмотрел на обшарпанные стены, испачканные кровью мириад клопов, смел в сторону мусор и сел на грязный пол.

— Вечером прогуляются дубинкой по нашим спинам, а? — сказал он.

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил Добри Терзиев.

— Верно, Добри, верно, и я так понимаю, — сказал Марко, окутывая свое бледное, веснушчатое лицо густыми клубами дыма. — Одно только не могу понять: тебя и к хозяевам можно бы причислить, а ты переметнулся к батракам и голодранцам, за коммунизм с ними бороться… Посмотри-ка на своего старшего братца: голоса не подает, живет в свое удовольствие и на все ему наплевать…

— Братец-то? Хозяйство у него захромало, так он теперь со мной заодно. Было время, он о Советском Союзе и слушать не хотел, с прошлого года другую песню затянул: «Кто знает, что это за большевики!» — а теперь только слушает да головой кивает. «Справились, черти, — говорит, — пошло у них дело на лад…» Завяз по уши в долгах — что еще ему остается…

— Вот видишь, — сказал Марко с напускной серьезностью, — а мы по части долгов чисты, как стеклышко… Кто даст мне в долг?.. Что-нибудь зашибу за день — едим, не зашибу — затягиваем пояса… А вы — мелкая буржуазия, пропадаете, кризис вас душит, вот вы и тужитесь изо всех сил — там подлатали, тут подштопали, и все равно — глядь, и вы уже нашим братом, пролетарием стали… Так, товарищ Эсемов?

— Если и нет, то скоро будет, — раздумчиво ответил Эсемов.

— Ты Митко видел?

— Видел.

— Я тоже видел. Мелькнул вместе с Фикой у комнаты, где полицейские… Они уже, можно сказать, старожилы…

Высокий, тощий и сутулый полицейский распахнул дверь.

— Димо Казаков!

— Я! — проворно вскочил Казак.

— Пошли!

— Куда вы его поведете, Станчо?

— Марко, и ты в бунтовщики записался, чтоб тебя нелегкая забрала!

— Нелегкая заберет буржуазию, зачем ей я со своими драными портками! — сказал Марко и встал с места. — А что, Станчо, скажи-ка: врежете нам на всю катушку, или только так, попугаете?..

— Что заварили, то и будете расхлебывать…

— Загляни к нам потом, — крикнул Марко им вслед. — Мы с тобой старые друзья — сколько раз ты на моей телеге трясся…

Казак волновался. Куда его ведут? Вошли в длинное, одноэтажное строение. Полицейский отпер тяжелую железную дверь и втолкнул его внутрь.

— Ты у них, — буркнул он, — самый лихой, вот здесь и прогуляешься!

И щелкнул ключом. Казак оказался в темной как могила, бетонированной клетке. Сверху, над дверью, сквозь жалкое квадратное окошко проникала струйка бледного, тусклого света. Этот свет лишь дразнил глаза, и страшная, невообразимая тяжесть навалилась на сердце Казаку. Что с ним будут делать? Изобьют? Или сгноят в этой холодной, каменной гробнице? Кто заступится за него? Он остался один на один с заклятым и сильным врагом. Но ведь есть и организация… Как много протестов читал он в партийных газетах! Вспомнят ли там о нем… Что-то не верится! Кто он такой? О Фике, братьях Пантовых и Митко сразу же протелеграфировали и письмо в газеты написали, но ведь они совсем не то, что он…

Когда свет в квадратном окошке угас, Казак понял, что на дворе смеркается. Но если полдня прошло так медленно и мучительно, как же проведет он ночь, следующий день, другие дни?.. Он не устал, но чувствовал себя разбитым, вялым и сломленным; ему хотелось лечь и вытянуться на спине, как на соломе в хлеве Зайца.

Как было б хорошо, если б его оставили вместе с друзьями в узкой, светлой арестантской… Ну и шутник же этот возчик, Марко Гошев… Казак еще не видел его таким. На собраниях Марко только шмыгал носом, слушал и помалкивал. А теперь — совсем другой человек… Может, и его изобьют вечером, но он не падает духом, знай себе посмеивается, словно его и не арестовали за недозволенное собрание… Казак смотрел на него и дивился. Как мало он знает партийцев! Вот, например, Найдю. Среди людей он незаметный, а на собраниях и в партийных делах — огонь! Вот и теперь — не дался в руки полиции, наверно доведет предвыборную борьбу до конца, а там видно будет… Всего несколько дней остается, — если б схватили и его, Деян наверняка выиграл бы на выборах.

Свет над дверью окончательно померк, и светлый квадратик растворился во мраке бетонированной гробницы. Казак отодвинулся от стены. Холодная дрожь пробежала по коже. Захотелось присесть. Но на что? Пол был сырой и холодный. Он снял пояс, сложил его в несколько раз и сел на него. Неплохо Так можно будет и немного подремать. Обхватив колени, он опустил на них голову и призадумался. Сон не приходил; мысль работала с необычайной живостью и остротой. Как расценивают его преступление? Сколько времени будут держать его замурованным? Отправят в тюрьму, будут судить или же только изобьют и отпустят на все четыре стороны?

Вот сейчас товарищи неподалеку развалились на нарах и слушают перепалку между Марко Гошевым и Добри Терзиевым. Добри всегда был хорошим товарищем, работал тихо и не торопясь, никогда ни на что не жаловался, но в его поведении было нечто такое, что не нравилось ни Казаку, ни Эсемову, ни Марко Гошеву. Он курил только хороший табак, смотрел, куда садится, от клопов его всего передергивало, и он давил их только плотной, в несколько раз свернутой бумажкой. И в камере он сел на пол последним, словно ждал, что ему сейчас принесут обратный билет… А может быть, на ночь к ним загнали и других? Как хотелось бы поговорить с ними, особенно с Фикой и младшим Эсемовым.

Который час? Не слышно ни шума, ни говора. Лишь однажды кто-то крикнул в коридоре: «Тошо! Тошо!.. Ну что за скотина!» — и все снова умолкло и замерло во мраке и тишине тесного каменного мешка. Казак освоился с обстановкой, которая уже не мучила его так, как в первые часы. Он спокойнее воспринимал свое новое положение, не спрашивал себя «за что?» и лишь время от времени содрогался от страха — а вдруг его забудут и он загнется в этих холодных стенах от голода, жажды и сырости… «Значит, нас боятся, коли так круто прижимают, — думал он. — Надо ж так — пригнали полицию на автомобилях аж из города, всполошили среди ночи всех собак на селе, и все, чтоб арестовать меня… Гм, похоже, что мы верную дорогу выбрали…»

Глухой гул потряс на миг тишину беспросветного мрака и, словно под землей, исчез где-то на востоке. «Экспресс, — подумал Казак. — Значит, уже поздно…» Стало холодно. Острая, ледяная дрожь охватила тело. Он встал, отмерил на ощупь половину пояса, наступил на него ногой и одним усилием разорвал его пополам. «Одной половиной подпояшусь, а другую подложу под себя», — решил он и стал обматывать себе поясницу. Но когда он наклонился за другой половиной, в коридоре послышались шаги и сдержанные, грубые, хриплые голоса. Лязгнул ключ, словно полоснув его по сердцу, и дверь распахнулась.

— Ты тут? — раздался ехидный голос. И, не дожидаясь ответа, рявкнул: — Давай, выходи!

«Не к добру это», — вздрогнул Казак и, быстро намотав на себя другую половину пояса, шагнул к двери.

— Так вот ты где! — строго повторил незнакомец и схватил Казака за ворот.

В коридоре Казак различил пятерых полицейских, которые, молча подталкивая его, повели вдоль стены здания. В конце коридора они все вошли в широкую дверь, которая сразу же за ними закрылась. Запахло сеном, гнилой соломой и еще чем-то, что было незнакомо Казаку. Трое схватили его за руки и попытались завести их ему за спину. Но он не поддался. Мгновенным напряжением мускулов он отшвырнул их в сторону.

— Ах ты, мать твою! Ком-мунист проклятый! — выдавил один из полицейских и набросился на Казака сзади. Казак быстро нагнулся и перебросил его через себя.

— Стоять сми-ррр-но! — скомандовал другой и ударил Казака по голове. Удар пришелся в левый висок, и в ушах у Казака зазвенело. — Веревку! Живее!

Что-то коварно оплело и стянуло ему ноги. Он попытался освободиться от петли, но последовал сильный толчок в спину и он, запутавшись в веревке, споткнулся и рухнул, как подрубленное дерево.

— Еще веревку! Живее!

Что-то щелкнуло, и узкий, изжелта-бледный луч упал на него.

— За правую! Держи крепче!

Еще одна веревка охватила руку над локтем, затянулась, перекинулась на другую руку и оттянула ее назад. Казак тяжело задышал, набрал в грудь воздуху и напружился. Веревка треснула, на миг ослабла, но не порвалась.

— Дерржии!.. Вы-ро-док поганый…

Казак рванулся еще раз и сдался — скорее от страха, чем от бессилия. Веревка крепко стянула руки, затем кто-то набросил ему на голову грязную тряпку, а другую сунул в рот и, тяжело дыша, отошел в сторону.

Он услышал скрип и почувствовал, как невидимая сила потащила его вверх. Мускулы напряглись, он захрипел, зашатался и, не сумев связанными ногами коснуться земли, повис в воздухе всей тяжестью своего крепко сколоченного тела. Напрягая мышцы, он некоторое время висел как на турнике, как бы хвастаясь выносливостью и силой рук. Но мускулы вскоре не выдержали напряжения, веревка безжалостно впивалась в тело, боль с каждой секундой становилась все страшней и невыносимей. Кто-то снова щелкнул, и желтое пятно света ударило по глазам сквозь грязную повязку. Он даже разглядел в дыры склонившуюся над ним фигуру.

— Скидывай пояс!

Размотали сначала одну, потом другую половину пояса. Один из полицейских дернул завязку шаровар, и Казак ощутил, как спертый воздух обвевает бедра.

— Ша-гом марш!

Что-то тонкое, гибкое и жгучее впилось в ягодицы. Он скрючился, как повешенный в последних судорогах, вскрикнул и обмяк. Мускулы расслабли, суставы хрустнули будто под прессом, в глазах заплясали зеленые кружочки, которые превращались в большие желтые пятна.

А тонкие жгучие змеи взвивались ниже пояса, встречались, переплетались, снова набрасывались разом или одна за другой, с равными промежутками, как молоты в кузнице.

Сколько времени все это продолжалось, Казак не знал. Он потерял представление о времени, лишь стонал страшным голосом, то метался, как рыба на суше, то бессильно повисал, вытянувшись, как труп.

Усталые, насытившиеся, точно хищники, которым досталась долгожданная жирная добыча, мучители прекратили истязание и вышли на воздух. Казак слышал, как тяжело и глухо грохнула широкая дверь, и его обступила жуткая, убийственная пустота. Неужели его так и оставят? Сколько ж ему висеть?.. Эти вопросы шевелились в его измученном, помутившемся рассудке, пробуждая трепетный ужас. Лучше бы повесили за шею и покончили разом…

Вся нижняя половина тела горела, в ушах гремела дикая, зловещая музыка, острая боль раздирала суставы, мышцы, жилы… В горле пересохло, губы потрескались. Как избитая до смерти собака он лизал влажную от собственной слюны тряпку, но от этого становилось еще хуже…

Дверь снова хлопнула, и знакомое желтое пятно бледного света ударило в глаза.

«Кончились муки», — подумал Казак, когда услышал чьи-то шаги за спиной. Вошедший первым делом натянул на него шаровары, небрежно завязал их, намотал кое-как обе половинки пояса, и, разразившись самой грязной руганью, какая только есть в болгарском языке, обхватил Казака пониже плечей и повис на нем.

Казак завопил пронзительно и страшно. Плечи глухо захрустели, руки вытянулись и вывернулись из суставов, как воробьиные крылышки. Острая боль от паха прошла по всему телу, раскроила грудь, мутной огненной волной ударила в голову и откатилась обратно. Он не потерял сознания, хотя на нем не осталось живого места, словно с него острыми железными гребнями сдирали мясо…

Долго ли висел на нем неизвестный палач?

Казак потерял представление о времени. И когда его ноги, опутанные предательской толстой веревкой, снова коснулись пола и сам он растянулся на нем, как тяжелая мокрая тряпка, острая боль все еще безжалостно жалила его…

10

Калитка бесшумно приоткрылась, и чья-то большая голова с опаленными волосами заглянула во двор. У знакомого покосившегося домишки двое ребятишек плескались в длинном каменном корыте, возились и жаловались друг на друга:

— Маааа-мааа! Ну скажи ему!

— Сейчас я вам покажу! — с досадой пригрозила им с гумна мать.

— Что он ко мне пристаё-от! — жаловался старший.

— Врет он!

— Обоих отшлепаю, ослы окаянные!

Мать вышла глянуть на детей, увидела опаленную, большую голову и отвернулась. В тот же миг из-под навеса выскочил маленький неказистый человечек и бросился стремглав к калитке, подхватывая концы длинного распустившегося пояса.

— Казак! Братишка! Ты жив?

— Жив, Найдю. А ты?

— Вот он я! — выпятив грудь, сказал Найдю и, пожимая обеими ладонями могучую, мозолистую руку Казака, потянул его во двор. — Наконец-то пришел!..

— Пришел…

— Так… так… Ну, а что нового?

— Привет от политзаключенных…

— Спасибо, спасибо… Как они там? Держатся?

— Держатся.

— Хорошо, хорошо… Другие новости из тюрьмы?

— Бодрость духа.

— Молодцы… А у тебя как настроение?

— Тоже бодрое…

Найдю впервые в жизни так расчувствовался. Он не отпускал огромную, мозолистую руку Казака и издали походил на ребенка, который первым встретил всеми любимого человека.

Под навесом сидела жена и коротким вальком домолачивала пшеничные колосья.

— Это Казак, — сказал он, подводя к ней гостя. — Узнала?

Женщина, опершись на левую руку, проворно встала, бросила валек и подошла ближе.

— Узнала, как не узнать… Ну что ж, добро пожаловать!

Казак поздоровался с ней, что-то смущенно пробормотал и посмотрел на них обоих. Его переполняло радостное волнение. Впервые его встречали в чужом доме как своего, как дорогого, близкого сердцу человека.

— Да ты садись! — встрепенулся Найдю. — Ах ты, черт побери!.. Жена, тащи стул… Да поживее!

— Не нужно, — сказал Казак, выбирая, где сесть. — Вот тут и сяду… а ты не беспокойся…

К навесу подошли оба мальчика. Они смотрели исподлобья, шмыгали носами и время от времени переглядывались. Рожицы у них были усеяны брызгами грязи, рубашонки насквозь мокрые, со штанин стекала мутными каплями вода.

— Скажите дяденьке «добро пожаловать», что смотрите как испуганные зайчата? — обратился к ним Найдю.

Дети улыбнулись, но не двинулись с места.

— Митко! Не срамись, ты уже в третьем классе!

Митко пробормотал «добро пожаловать», а за ним и младший.

Казак порылся в поясе и дал им по шоколадке. Оба набросились на лакомство и, убедившись, что никто не обижен, убежали радостные и довольные.

Найдювица принесла стул.

— А теперь расскажи поподробнее о наших товарищах в тюрьме, — сказал Найдю, съежившись у стены и не сводя голубых глаз с крупного, смуглого лица друга.

— Тюрьма есть тюрьма, — неопределенно ответил Казак и закурил. — Лежим, читаем, работаем, проводим мероприятия, отсиживаем в карцерах. А вы тут как — это важнее.

— Мы — действуем помаленьку… Ячейка наша удвоилась. Образовали сельские комитеты… Антивоенный комитет у нас что-то зачах… Запустили мы его летом, и это, конечно, большая ошибка.

— Кто сейчас секретарь ячейки?

— Я. Фику выслали.

— Знаю. Он прислал мне письмишко из Кошукавака.

— Славный парень, — сказал Найдю. — После выборов Деян взбесился, он не ожидал, что мы добьемся такого успеха.

Казак ухмыльнулся.

— Но общину они все равно отстояли.

— Он боится, как бы мы не раскрыли все его махинации… Опять была бы трехчленка, если б не умер Эсемов.

Казак подскочил.

— Как? Эсемов умер?

— Умер.

— От чего?

— Кто его знает. Напоролся на ржавый гвоздь, прикладывал паленую шерсть и разные знахарские снадобья, а потом стало его корчить… Страшная смерть, браток… А к доктору не захотел идти…

— Когда это было?

— Через месяц или полтора после выборов.

Казак с сожалением причмокнул губами.

— А Митко Эсемов здесь?

— Здесь. Расторопный парень. После смерти отца сразу расчистил мастерскую и отдал ее нам под клуб.

— Значит, теперь у нас и клуб есть.

— Пока еще не оборудовали, но к осени сделаем.

— Остальные товарищи как?

— Добри Терзиев сдал немного — ушел в отставку. Трайко Лола, который Эсемова заменил, перекинулся к Деяну.

— Рене-гат! — выругался Казак.

— Михал Пантов после ранения немного струхнул, но пока он в руках Трифона, мы за него не опасаемся.

— Он был ранен? — спросил Казак, приподнявшись, чтобы лучше слышать.

— Разве ты не знаешь? Его ранили пулей в плечо.

— Кто?

— Не догадываешься?.. Снова Деяновы происки, но на этот раз все выплыло наружу…

— Застукали?

— На том месте, где ранили Михала, нашли кепку зятя Деяна…

— Ну что за поганый выродок!.. Как все было?

— Как? Панта возвращался из города и завернул к сестре. Время было позднее, и молодой Элпезов подкараулил его. Когда Панта вышел от сестры, он выстрелил в него, но, видно, издалека, чтобы только напугать. Однако Панта не бросился бежать, как думал тот, а обернулся и давай садить из револьвера… Сначала гнался за ним, а потом вернулся на прежнее место, наткнулся на кепочку, взял ее и пошел себе домой. Шел, шел и чует — что-то мокрое на груди. Зашел в первый попавшийся дом, там его кое-как перевязали, посадили в телегу и — во весь дух в город. Пуля прошла насквозь, но рана оказалась легкой. Пришлось полежать в больнице…

— Ну, а кепка?

— С кепкой ничего не получилось. Элпезов говорит, не моя, мол, кепка, попробуй докажи… Даже в полицию не вызывали…

Казак призадумался. Столько бед на голову Панты!.. Старое воспоминание разъедало его изнутри, точно ржавчина — железо. Он вспомнил, как, подобно лисе, таился за тележкой Михала, увидел себя с увесистой кизиловой дубиной в руке, и его передернуло от стыда и омерзения…

Неужели это был он? Ведь сейчас из себя выходил, слушая о подлом нападении хилого ублюдка.

— Так говоришь, дела ячейки идут хорошо? — спросил он с подавленным вздохом.

— Неплохо. Не бог весть как, но раза в два лучше, чем раньше…

— Павлю как?

— Работает. С тех пор как выслали Фику, немного размяк, уже не ерепенится.

Уставшая от нудной работы Найдювица положила валек в подол, прислушалась к разговору и сказала:

— Когда ты сидел в полиции, нам сказали, что тебя подвешивали к балке… Боже, сколько страху я натерпелась за Найдю…

— Да уж, обработали меня, — ответил Казак. — А тебя как, Найдю?

— Я сдался властям через два дня после выборов. Всыпали мне хорошенько, пришлось подписать акт на штраф в две тысячи левов, и тогда отпустили…

— А штраф заплатил?

— Нет, конечно.

— Когда же заплатишь?

— Когда возьмем власть…

Казак ухмыльнулся.

— Что ж ты будешь теперь делать? — спросил Найдю.

Казак пожал плечами.

— Снова будешь наниматься в батраки?

— Попробую. Утром ходил к Зайцу. Потребовал, чтобы заплатил мне заработанное. Знаешь, как раскудахтался дохляк — чуть глаза мне не выцарапал… «Не я тебе должен, говорит, платить, а ты мне за то, что я тебя кормил всю зиму… Батрак работает, говорит, летом, а зимой только жрет…» Я взял бумаги, — сказал Казак, хлопнув себя по поясу, — так продерну его в газете, что будет помнить.

И помолчав, презрительно процедил сквозь зубы:

— Эксплуататор…

— Жена, — повернулся Найдю, — пойди, приготовь что-нибудь перекусить.

Найдювица с усилием поднялась, отряхнула подол и пошла к дому. Оба партийца, сдвинув головы, долго и деловито о чем-то шушукались…

Тележная мастерская выглядела совсем по-иному. Стены обмазали глиной, пол выровняли и утрамбовали, над входной дверцей врезали мутное квадратное окошко. Митко Эсемов, стоя посреди помещения, оглядывал все уголки и тыкал пальцем:

— Здесь поставим стулья… Кроме этой еще две-три скамейки сколотим. Очаг и прилавок соорудим вон там в углу… Славно будет, Казак, ты как думаешь?

— Славно, — говорил, покачивая головой, Казак.

— Вот это портрет Ленина. К осени выпишем из Софии портреты Карла Маркса, Христо Смирненского, Благоева и других… посмотрим, кого еще. Портрет Благоева у меня есть, но уж больно крохотный… Ты где ночуешь?

— У Найдю…

— Нет, приходи к нам!

— Я дал слово.

— Отказаться недолго! А не то не стану читать тебе письмо Фики.

— Когда получил?

— Сегодня.

— Что же он пишет?

— А вот и не скажу!

Казак непринужденно расхохотался.

— Слушай, Митко, не будь ребенком!

— Какой я тебе ребенок! Заходи в дом и подожди меня, мне на мельницу надо.

— Иди, я подожду тебя здесь.

— Как тебе угодно, — сказал Митко Эсемов и выбежал наружу.

Казак огляделся по сторонам. Ставни со стороны улицы были опущены. В узкие щели падали желтые отблески заходящего солнца. На улице возились ребятишки, мычали коровы, громыхали телеги. Но весь этот шум доносился словно из какого-то далека.

Казак сел на скамейку, вынул из-за пояса смятый канцелярский лист для заявлений, положил его на сигаретную коробку и, зажав в своих толстых, неуклюжих пальцах огрызок карандаша, призадумался.

Писал он долго, но написал очень мало. Слова складывались мучительно, неуклюже, словно он разбивал кулаком неподатливую скалу. Ему хотелось излить свой наболевший протест, слить его с протестом всего рабочего класса и показать его всем, кто еще колеблется, еще не встал на путь подлинного освобождения… Но слова получались такие сухие и неубедительные, что ему становилось тоскливо. Про Зайца он написал, что тот эксплуататор. Но это слово показалось ему слишком слабым, он заменил его словом «обдирала», но оно было слишком истертым. Назвать клещом, кровопийцей, тоже было старо. Он назовет его кулаком! Кулак — большевистское слово, а все большевистское правильно! И он закончил так:

Казак прочитал несколько раз написанное. Вроде неплохо. Тогда стал писать дальше:

Казак чувствовал, что где-то надо поставить «да здравствует». Но он не знал, куда втиснуть эти слова. Ему хотелось, чтобы призыв вырвался изнутри и потряс всех читателей. Но карандаш не слушался ни чувств, которые его волновали, ни мыслей, которые так ясно и четко вырисовывались в его сознании. Слова получались какие-то не такие, и Казак смотрел на них со злостью и презрением, как на незваных, нахальных гостей, которые как сорняки заполонили чистый белый лист. Он послюнил карандаш, зачеркнул какое-то словечко, затем снова вписал его и на этот раз оно показалось ему более уместным, живым и осмысленным. Наконец Казак бережно и внимательно переписал все начисто, поставил наугад две запятые и подписался:

«Теперь дело только за конвертом и маркой», — подумал он, вставая с места. С противоположной стены из маленькой вишнево-красной рамки смотрел на него, слегка прищурившись, Ленин, и на губах его играла сердечная, дружеская улыбка.

1933

Перевод Н. Попова.