Избранное. Том второй

1

В ту ноябрьскую ночь на село опустился густой холодный туман. По низким притихшим домам поползла неуловимая отвратительная сырость. Измученные годами войны, обессиленные постоянным ожиданием дурных вестей люди, словно тени, слонялись по дворам. Редкий хриплый лай собак звучал глухо, как из-под земли. Шла третья зима с тех пор, как мужчины ушли на фронт. Не было ни угля, ни дров, изнашивалась, расползалась одежда. И если вначале изредка еще выдавали то жиры, то керосин, то стиральную соду, то в последнее время власти, похоже, совсем потеряли совесть — не только ничего не давали, а наоборот, слали одну реквизиционную комиссию за другой, отнимая у бедноты последний кусок. Намучившись минувшей зимой, люди уже с лета принялись рыскать по округе в поисках угля, но все было напрасно. Даже на ближних шахтах не удалось ничего раздобыть, хотя уголь там был плохой, зольный, но ведь и он мог бы помочь обмануть холод — все лучше, чем дрожать зимой перед пустыми печками. Бедняки со страхом ожидали морозов, которые со дня на день грозили сковать землю.

Грызла забота и старика Лоева. Во дворе у него, кроме стожка ржаной соломы да нескольких охапок кукурузных бодыльев и дуплистого ствола старой ветлы, не было никакого топлива. А ведь и готовить на чем-то нужно, и дом хоть как-то обогревать. С маленькими детьми без огня нельзя. Старуха Лоевица, опытная и сообразительная хозяйка, придумала собирать навоз от двух коров, оставшихся у них после всех реквизиций, смешивала его с мелко нарубленной соломой и сушила на солнце. Но много ли навоза от двух коров. Лоевица, правда, подкарауливала сельское стадо, когда оно проходило мимо, но ведь и соседки занимались тем же самым.

И так и эдак прикидывала Лоевица, соображая, где бы разжиться топливом. Рощу вырубили еще в прошлом году, а от старого леса осталось всего несколько дубов — разделили их среди сельчан, и на каждый двор придется по несколько щепок. Лоевица взглянула на мужа, склонившегося над низенькой трехногой табуреткой. Прижав к выструганному из вяза сиденью пачку табачных листьев, он резал их на тоненькие полоски. Старик до того углубился в это занятие, что даже слегка прикусил язык. Усердие, с каким он готовил себе курево, его увлеченность, даже его прикушенный язык раздражали Лоевицу. «Того и гляди померзнем все, как собаки, а этому только и заботы, что о своем проклятом табачище!» Ох, до чего же хотелось ей отругать мужа, но что поделаешь, любила Лоевица своего хозяина со всеми его слабостями и мелкими домашними провинностями.

— Зима на носу, а у нас ни полешка, — сердито сказала она, словно бы ни к кому не обращаясь, и, ловким движением поправив платок, открыла высокий смуглый лоб.

Ей казалось, что без ее напоминаний и подстегиваний муж никогда ничего не сделает. Привык, что на нее во всем можно положиться, надеется на ее смекалку и предусмотрительность, вот и не беспокоится ни о чем.

Лоев резал табак, и по выражению его лица было ясно, что это дело для него гораздо важнее, чем разговоры о каких-то там дровах. Да разве об одних дровах приходится ему думать? Легко ли, к примеру, утаить от реквизиции лишнее зерно, а смолоть его еще труднее — проверки следовали одна за другой, за любую, даже самую пустяковую работу приходилось платить втридорога, давать взятки, подхалимничать… Не было у него дружков среди мельников, да и в общинной управе его ненавидели — пакостили, чем могли, всячески преследовали. Знали, что нет у них на селе более яростного противника. Лоев открыто поносил членов управы за германофильство, говорил, что Фердинанд с Радославовым погубят Болгарию, раз они пошли против России — освободительницы, и что рано или поздно им придется за это отвечать. В общине только и искали случая к нему придраться, а староста не на шутку грозился стереть его в порошок. Лоевица знала, что если муж молчит и делает вид, что ничего не слышит, самое невинное слово способно заставить его взорваться и наброситься на нее с руганью.

— Может, все-таки поищешь где дровец, пока не поздно, а, Анго? — робко спросила она, изо всех сил стараясь быть сдержанной и ласковой, но в голосе ее звучали упрек и нетерпение.

Лоев только пошевелил лохматыми седыми усами, торопливо нарезал оставшийся табак, ссыпал его в громадную жестяную табакерку, вложил нож в выщербленные деревянные ножны, сунул их за пояс, свернул цигарку, несколько раз жадно затянулся и только после этого ответил:

— «Может, поищешь дровец, Анго»! — словно глухое сердитое эхо передразнил он жену. — А где ж это я их поищу, скажи на милость? Раз десять в общину ходил.

— В общину! — подхватила Лоевица, поджав тонкие синеватые губы и презрительно передернув худыми угловатыми плечами. — Да в этой управе только своих ублаготворяют!..

Лоев резко повернулся вместе с табуреткой к жене и раздраженно, словно это она была виновата во всех принесенных войной бедах, сказал:

— Ублаготворяют либеральских прихвостней! — Шея его покраснела, ноздри раздулись, усы встопорщились. — Накрали вдоволь, вот с жиру и бесятся… Нет, в общине мне ничего не светит, думаю вот… не сходить ли к соседям…

— Сходи, сходи! — торопливо поддержала его Лоевица. Она и сама знала, что в управе им ничем не помогут, и тоже тайком подумывала, не выручат ли их Гашковы. — Они люди добрые… — До чего же хотелось ей добавить «свои», ведь, даст бог, они и породниться могут, но она вовремя прикусила язык и только мечтательно зажмурилась.

Гашковы были люди зажиточные, пожалуй, из самых зажиточных на селе. Их большой двор примыкал к шоссе, и Лоевы были их единственными соседями. Старый Добри Гашков был мужик справный, аккуратный, толковый, умный. На селе поговаривали, что он человек себе на уме, своенравный, себялюбивый и высокомерный, как, впрочем, полагается каждому уважающему себя богатому хозяину, но Ангел Лоев умел с ним ладить. Дом у Гашковых был двухэтажный, выкрашенный в бледно-голубой цвет, а широкая застекленная веранда на втором этаже напоминала сельчанам старинные сказки о дворцах турецких пашей и беев. За стеклами веранды стояли горшки с геранью, и, когда герань цвела, весь дом словно бы излучал какое-то особенное благополучие, довольство и радость.

Старые Гашковы жили замкнуто, людей сторонились. На селе уважали их, но не любили. Боясь, как бы у него не попросили взаймы, Добри Гашков и с дальними и с близкими родичами держался холодно и надменно. Единственные, с кем Гашковы, можно сказать, дружили, были Лоевы. Ведь даже люди замкнутые испытывают порой потребность в друзьях. А Лоевы были не только друзья — они были всегда у Гашкова под рукой, когда требовалось помочь в поле или по хозяйству.

Прежде в нижнем этаже гашковского дома была бакалейная лавка. Торговля шла бойко, потому что дом стоял на хорошем месте, в самом центре села, но когда хозяина стали одолевать болезни, товар распродали, а лавку закрыли. С тех пор в полутемное пыльное помещение сваливали громоздкие и ненужные в хозяйстве вещи… Заглядывала сюда лишь старая Гашковица. Здесь в мешочках и узелках припрятывала она сушеные яблоки и груши, домашнюю пастилу, чурчхелу, огородные семена. Запасы эти шли лишь на посылки сыну на фронт и дочери, которая была замужем за фельдфебелем-сверхсрочником. Дочь жила в Бургасе, навещала родителей редко, оправдываясь тем, что ей не на кого оставить дом и троих детей.

Соседские и дружеские отношения между Гашковыми и Лоевыми были давними. Еще отцы их вместе ходили на посиделки и плясали в хороводах, вместе, что называется, ели и пили, даже женились почти одновременно, а вскоре после этого побратались. Каждый год на Иванов день — годовщину побратимства — обе семьи собирались то в одном, то в другом доме, гуляли, веселились, спорили о политике. Старики пели песни о России и грозили расправиться с турками-поработителями. Смотрели на север и верили, что рано или поздно Дед Иван избавит их от тяжкого агарянского ига.

После освобождения Болгарии оба соседа и побратима стали самыми ярыми русофилами на селе. Они и в консервативную партию вступили из-за своего русофильства — ведь эта партия считала, что молодое болгарское государство может крепнуть и процветать только в союзе с Россией. Всех, кто был против России, побратимы ненавидели. Любовь к России, преклонение перед ней они передали и своим детям.

В спорах со сторонниками либеральной партии, относившейся к России враждебно, побратимы, уверенные в своей правоте, действовали смело, всячески поносили своих противников, винили их во всех бедах, яростно отбивали их атаки. Когда политические споры затягивались настолько, что побратимы изнемогали от голода и усталости, один из них оставался «поддерживать огонь», а другой бежал домой перекусить и перевести дух, а потом возвращался на «поле боя» сменить друга. Иногда, особенно в канун выборов, споры эти действительно заканчивались побоищами: противники пускали в ход кулаки, хватали за грудки и колотили друг друга чем придется. Старый Лоев до сих пор помнил, как однажды в день выборов он сел обедать, и вдруг во двор ворвался сосед, дрожащий как лист и бледный как полотно. «Твоего отца убили!» — задыхаясь, крикнул он. «Что? Где? Кто?» — взревел Лоев. «У школы… Я видел, как ему оторвали руку!» Лоев схватил нож, сунул его за пояс и бросился к школе. И встретил отца. Красный, взмокший, растрепанный, с окровавленным лбом и оторванным рукавом, он, окруженный друзьями, победителем возвращался домой. В схватке кто-то из либералов вцепился ему в рукав, дернул и оторвал его напрочь. А сосед с испугу решил, что ему оторвали руку.

Вот уже много лет обе семьи жили душа в душу. Почитали друг друга, ходили в гости. В тяжелые времена Гашковы помогали Лоевым когда зерном, когда мучкой, когда деньжатами. А Лоевы расплачивались с ними работой — в поле, на молотьбе.

Лоевы надеялись, что и в эту трудную зиму Добри Гашков не откажется помочь побратиму.

Старый Лоев встал, расправил плечи и выглянул в оконце.

— Ну и туман! — пробормотал он словно бы про себя и с досадой махнул рукой. — Похоже, так и не рассеется.

— Мало того, что ночами в темноте сидим, так еще и днем ничего не видно, — с готовностью откликнулась старуха.

— С весны керосина не давали, — снова вспомнил Лоев членов управы.

— Да и давали-то по сколько! — подхватила Лоевица. — Фитиля не намочишь.

— Погоди, придет и наше время, отольется им и керосин, — с угрозой произнес Лоев.

— Пока-то они живут себе поживают, а вы только грозитесь, — мягко упрекнула жена.

Лоев нахмурился, хотел было ее оборвать, но только проворчал что-то и направился к двери.

В комнату вбежала совсем продрогшая на холоде младшая дочь Лоевых Тинка. Молодое красивое лицо, укутанное в черную шерстяную шаль, напоминало картину в черной рамке.

— Ну как, Тина? — взглянула на нее мать.

— Обмазали, — ответила девушка. — Очень здорово получилось, ну прямо комнатка, — и, повернувшись к отцу, просительно и вместе с тем повелительно сказала: — Сходи, отец, посмотри.

— Иду, иду, — кивнул тот и шагнул к двери. На пороге остановился и добавил, обращаясь к жене: — Взгляну, как там у них получилось, а потом заверну к Добри…

Постояв немного во дворе, Лоев повернул на гумно. Несколько кур бродили в тумане, словно тени, совсем рядом с ним бесплотным видением пробежала собака, фруктовые деревья в садике за колодцем казались призрачными и далекими.

Во время молотьбы Лоевы зарыли в полову два мешка пшеницы. Но спрятаны они были не слишком глубоко, а в село все чаще стали наезжать реквизиционные комиссии, и Лоевы боялись, что пшеницу найдут. Староста, этот пьяница-радославист[9], приказал своим людям особенно старательно смотреть у Лоевых и Гашковых. Он давно уж пытался подловить их на чем-нибудь, за что можно предать военному суду, но это ему никак не удавалось. Староста злился, ругал сторожей и грозился сам обыскать дома своих политических противников. И чем строже становились распоряжения об изъятии пищевых продуктов, тем более лютым и нетерпеливым становился староста. «Все насквозь протыкайте! — яростно кричал он. — Для чего вам вилы выданы?» Раньше реквизиционные комиссии наезжали в село больше для вида, съедали кучу яиц и вареных кур, приносимых сельчанами, чтобы умилостивить непрошеных гостей, и убирались восвояси. С этой же осени шарить в сельских закромах присылали суровых резервистов, предводительствуемых строгими усатыми фельдфебелями. Они тыкали в закрома длинными железными прутьями и особенно рьяно искали ямы, замаскированные в хлевах, под навесами, в пристройках, стараясь найти то, что крестьяне пытались припрятать на голодные бесхлебные зимние и весенние месяцы. Старая Лоевица вне себя от страха ходила за ними следом, тщетно пытаясь казаться любезной и беззаботной.

На этих днях лоевские невестки вместе с Тинкой выкопали под стенами маленького летнего хлева глубокую яму и замуровали в нее старую круглую корзину. Снаружи корзину оплели соломой, а изнутри промазали смесью глины и свежего коровьего навоза. Предусмотрительный Лоев велел приготовить корзину еще неделю назад и хорошенько ее высушить. Теперь он хотел посмотреть, все ли сделано как нужно.

Еще летом 1913 года, когда люди в страхе перед приближающимися турецкими войсками зарывала свое имущество в землю, они научились устраивать такие ямы и тайники, в которых спрятанные вещи не могли попортить ни черви, ни сырость. А в эту войну научились зарывать пшеницу, чтоб долежала до весны; кукурузу, чтоб не попрела; муку, чтоб не заплесневела и чтоб не завелся в ней жучок и другие букашки… И чем придирчивей и строже становилась власть либералов, тем больше способов утаивать зерно и муку находили крестьяне…

Старик остановился у корзины, смерил ее опытным глазом, пощупал края и одобрительно кивнул. Он был доволен работой обеих снох, которые чинно дожидались приказаний строгого свекра, скупого на похвалу и одобрение. «Пусть-ка теперь вынюхивают, собаки!» — злорадно подумал он. Лоев знал, что зерно отправляют в Германию. Германия воюет с Россией, а раз мы ее кормим, то это значит, что мы тоже воюем со своей освободительницей не только в Добрудже и Румынии, но и на всем Восточном фронте. «До чего довели нас, разбойники! — злился Лоев. — Срам! А народ и армия голодают. И столько молодых ребят гибнет! А за что?»

Лоевы и без реквизиций с трудом сводили концы с концами, и старику только с помощью строжайшей экономим удавалось как-то прокормить многочисленную семью. Сейчас же на счету была каждая горсточка зерна. А с него все требовали и требовали. В общине записывали, что с кого причитается, потом шли по дворам. Лоев арендовал у Гашкова две-три полоски, только это и позволяло ему кое-что запасти. Со своей-то земли много ли получишь… К нему Гашков был не так придирчив, землю давал только что не даром, и Лоевы были ему благодарны. Эта зима, судя по всему, обещала быть особенно трудной, и старик молил небо, чтобы хоть погода была помягче…

Погруженный в свои безрадостные и гневные мысли, Лоев не заметил, как пересек гумно, толкнул коленом калитку и оказался на дворе у Гашковых. Оба владения разделяла ограда из ржавой проволоки. От нее до противоположной улицы тянулся сад. Добри Гашков считал себя прирожденным садовником, он с ранней весны до поздней осени не оставлял пилы и ножниц — подрезал, чистил, прививал. Это дело он считал очень важным и тонким и был страшно доволен, когда кто-нибудь догадывался его похвалить.

В нижнем этаже дома, рядом с бывшей лавкой, имелась еще одна комната. В ней, теплой и укрытой от ветра, одиноко жили Добри Гашков и его жена. Дочь писала им, что у нее все хорошо, о ней они не беспокоились. Их главной заботой теперь был сын, Русин. Уже два года находился он на фронте, в самом пекле, как же было старикам за него не бояться? Единственный сын все-таки, наследник. На нем сосредоточились все надежды Гашковых, от него ждали, что он приведет в дом невестку. Год назад Русин приезжал на побывку, и с тех пор сердце его осталось за оградой, у Лоевых. Парень тоже понравился проворной, только что заневестившейся Христинке, и полетели с фронта в лоевский дом длинные солдатские письма, полные вздохов и многоточий.

— Ну, Дина, а ты что скажешь? — спросил как-то жену Добри Гашков, прочтя ей письмо от сына, в котором тот советовался — сможет ли он жениться на Тинке, если ему удастся выпросить отпуск.

— Девушка хорошая, — одобрила мать. — И она нас знает, и мы ее… Дай только бог нашему Русину вернуться живым-здоровым…

Добри Гашков сидел на широкой лавке у стены, откинувшись на горку подушек. Нацепив на длинный нос очки, он читал газету «Мир», шепотом произнося отдельные слова. Гашков давно выписывал эту газету, собирал ее и часто, желая что-нибудь вспомнить или просто отвести душу, вытаскивал старые номера. Давние, отшумевшие события волновали его, словно бы они произошли только что…

— Ха! Кто идет! — Гашков отложил газету. — Добро пожаловать, Анго! — И хотя на лавке можно было усесться еще троим, отодвинулся, чтобы показать, насколько он рад гостю. — Садись!

Когда Ангел Лоев приходил к своему старому другу и сверстнику с какой-нибудь просьбой, он всегда испытывал чувство, что его слегка и осторожно, но непременно чем-нибудь попрекнут. Особенно не по себе ему было с тех пор, как Гашковы намекнули на предстоящее сватовство. Но не зря ж говорят, что когда нужда в дверь стучит, стыд в трубу улетает. И Лоев был доволен, что, по крайней мере, идет к своему человеку, который всегда его поймет. Если бы не Добри, к кому бы он стучался? Вот ведь, не родня даже, а относятся друг к другу получше, чем иные родичи!

Гость сел на краешек лавки и вынул из-за пояса табакерку со свеженарезанным табаком.

— Ты чего это сюда забился? — спросил Лоев и протянул табакерку хозяину. — Уж не разболелся ли?

— Да нет, я здоров, только куда мне ходить! — ответил Гашков, принимая табакерку. Он скрутил цигарку, прикурил у полуоткрытой печной дверцы и снова поудобнее устроился на лавке. — Да и, правду сказать, нет у меня охоты в лавки заглядывать. В каждой корчме засел кто-нибудь из этих негодяев, либеральских прихвостней из общины… Не могу я их видеть, — он поджал губы.

— Вот и мои бы глаза на них не глядели! — согласно покачал головой Лоев, скручивая цигарку.

— Не люди, псы цепные! — сквозь зубы процедил хозяин и сплюнул.

— Ну и времена настали, Добри! — Гостя даже передернуло от негодования. Забыв о смущении, он откинулся на подушки рядом с хозяином. — Народ до косточек обглодали, страну разорили!

— Они еще за это заплатят!

— Заплатят!

— Это им даром не пройдет!

— Не пройдет!

— Боком им выйдет!

— А как же!

Добри Гашков наклонился к гостю, глубоко затянулся и, выпустив через нос густую струю дыма, задумчиво сказал:

— Плохо, что войне конца не видно.

Лоев вскинул голову, как будто услышал что-то совсем неожиданное. Потом усмехнулся и многозначительно подмигнул:

— Скоро им всем крышка. Ты уж мне поверь, долго они не протянут.

Добри повернулся к нему, пристально посмотрел на гостя и внушительно сказал:

— Не к добру дело идет, Анго. Понимаешь, не к добру! — повторил он и снова откинулся на подушки. Этот жест, отчаянье, написанное на лице приятеля, смутили гостя. Раньше такого не бывало. Обычно Гашков говорил сдержанно, с достоинством, считал себя знатоком в политике и никогда не сомневался в силе и правоте России. А тут…

— Что-нибудь в газете пишут? — растерянно кивнул Лоев на отложенный в сторону «Мир».

Добри снова наклонился к нему.

— Не могу я понять, что в России делается, — с тревогой и болью сказал он.

— Почему? — недоумевал Лоев. — Ведь в газете писали?

— Писали… писали… — глухо пробормотал Добри. — Но… уж лучше бы и не писали.

Лоев пожал плечами. Что могло случиться с Россией, что так напугало его старого друга? Об пренебрежительно передернул усами.

— Россия есть Россия, — сказал он. — Что с ней может случиться?

— Ха! — Гашков смотрел на гостя и с укором, и с обидой, и с чувством полного над ним превосходства. — Россия есть Россия, но, похоже, она уже и не Россия больше! — сердито проговорил он. — И не поймешь, то ли народ там погибает, то ли государство разваливается… — Он понурил голову и замолчал. — Только не к добру все это, не к добру, помяни мое слово.

«Что там могло случиться? — раздумывал Лоев. — Как можно, чтобы Россия еще вчера была Россией, а нынче уже нет? И как может погибнуть русский народ? Уж на что мы, горсточка болгар, и то пятьсот лет турецкого ига выдержали, и на этих последних войнах людей убивают, а народ остается… А чтоб русский народ да погиб?.. Нет! Не может этого быть!»

— Народ не может погибнуть, Добри! — попробовал утешить приятеля Лоев. — Это ж миллионы людей, их как песку в море, шутка ли. — Он приподнялся и заглянул через плечо хозяина, словно именно в газете и скрывалась правда. — Там ведь царя скинули? А? Что там еще могло случиться?

— Сам сатана вмешался в русские дела, Анго. Сатана! — внушительно повторил Гашков. — И царя скинули, и такую кашу заварили, что… — Добри глубоко и безутешно вздохнул. — Не знаю…

— Да что же все-таки случилось? — нетерпеливо допытывался у приятеля Лоев.

— Швабы. Не иначе, они все это обстряпали. Обхитрили братушек как маленьких.

— Как обхитрили? — Гость и не понимал, и не верил хозяину.

— Ты что, в самом деле ничего про Россию не знаешь?

Гашков устремил на гостя такой укоряющий и пристальный взгляд, словно хотел сказать: «А еще туда же, политиком себя считаешь. Россия гибнет, а ты спишь!»

— Не знаю, — смущенно и испуганно признался Лоев.

— Пропала наша Россия, побратим!

Лоев изумленно уставился на Гашкова. Конечно, Добри получает газету, читает, знает гораздо больше, чем он, этого у него не отнимешь. Он чувствовал себя жалким, ничтожным болтуном, который ни за чем не следит и ничего не знает, а только слепо верит в свою Россию. Старый приятель показался ему чем-то вроде крупного, опытного дипломата, искушенного в тонкостях политики.

— Как? Когда? — с трудом выговорил он.

— Швабы послали в Россию вагон большевиков и…

Лоев только глазами захлопал. Да что он говорит, этот человек? С ума, что ли, сошел?

— Что это за большевики?

— Евреи. Кто же еще! — рявкнул Гашков, словно бы это Лоев и послал в Россию каких-то неведомых большевиков.

Лоев вспомнил, что в последнее время в корчмах местные политиканы время от времени упоминали каких-то большевиков, но кто они, откуда взялись, он не знал и не интересовался. Сначала слова соседа поразили Лоева, но, немного опомнившись и подумав, он даже рассердился.

— Пустая болтовня! Как может один вагон — горстка людей — погубить целое государство! Да еще такое — в полмира! Все это не иначе как либеральские штучки.

Гашков, однако, не согласился, настолько он верил в то, что сообщил соседу.

— Либералы этому только радуются, — злобно сказал он. — Они за этих евреев трехпудовую свечку готовы богу поставить.

— Но послушай! — Лоев положил руку Гашкову на плечо. — Ты только подумай, как может горстка людей разрушить целое государство, а? Что ж там, народа нет, что ли?

— Ха! Народ! — презрительно процедил Гашков. — Народ что стадо, куда погонят, туда и идет. Вон наш народ тоже не больно-то хотел воевать, а Фердинандишка с Радославовым загнали его в окопы… Вот и в России, стоило пообещать им мир, землю…

— Кто пообещал?

— Да тот… Атаман этих самых евреев… Какой-то Ленин…

Лоев задумался.

— И все это написано в газетах? — Он кивнул на лежавший рядом «Мир».

— Пишут кое-что, но не все, — ответил Гашков.

— А тебе откуда это известно?

Хозяин ответил не сразу, во и выражение его лица и вся поза должны были убедить собеседника, что новости эти получены из надежного источника. «Не стоишь ты того, чтобы тебе рассказывать, — словно бы говорил его укоризненный взгляд, — ну да уж так и быть, скажу».

— Был я позавчера в городе. Божков мне все до тонкостей и рассказал. — Гашков помолчал, наклонился к Лоеву, широко развел руками. — Но Божков сказал, что эти большевики долго не продержатся — день-другой и падут…

Раз Добри Гашков услышал все от самого Божкова, положение и вправду должно было быть очень серьезным. И все-таки ему, Лоеву, не очень-то ясна вся эта история.

— И ты спросил его, что они такое, эти большевики?

— Как не спросить, спрашивал. Вроде наших «тесняков»[10], говорит, что-то похожее…

Лоев прикусил язык. Божков, старый адвокат, был когда-то депутатом, газеты читал всякие, с большими людьми встречался. Уж коли он сказал, должно быть, так оно и есть. Божков душу готов был положить за Россию, только о ней и думал, только о ней и говорил. Все, кто стояли за матушку-освободительницу, шли к нему. В базарные дни контора его гудела как улей. Божков принимал всех, для каждого у него было доброе слово. Лоев тоже частенько наведывался к нему и всегда находил его за старинным широким письменным столом, под золоченой рамой, из которой смотрел на посетителей русский император…

2

Разговор о положении в России очень расстроил Лоева и привел его в полное замешательство. В корчмах уже поговаривали, что новое русское правительство предложило всем воюющим государствам заключить мир. Мир! Насколько понимал Лоев, это было совсем неплохо. Пора наконец прекратить эту бойню, дать людям спокойно вздохнуть. Но ведь, по слабому его разумению, то, что новое русское правительство предложило мир, вовсе не означало, что Россия погибла, как утверждал Добри Гашков.

Лоев послал в город старшего внука за газетой. И, засев в доме, прочел ее от первой до последней строчки. В газете сообщалось о сражениях на Македонском фронте, о взаимных посещениях царей и министров, говорилось и о других фронтах, где немцы и австро-венгры будто бы только и делали, что побеждали. Было кое-что и о положении я России, но так мало и так туманно, что Лоев ничего не понял. Удивило его, однако же, не это — человек он темный, в чтении не слишком силен. Странным показалось ему, что сообщение о России заняло всего лишь узеньким столбец строчек в тридцать, да и то где-то в середине внутренней страницы. А судя по тревоге Гашкова, в России случилось что-то очень важное, может быть, самое важное из всего, что было в эту войну. Значит, или Гашков, которого он считал знатоком в политике, ничего не понимает и испугался какой-то мышиной возни, или же газета лжет и скрывает от народа правду!

Лоев еще раз перечитал сообщение о России, перечитал даже все объявления — кто знает, а вдруг среди них и кроется что-то важное, но ничего не прояснилось. Может, попросить кого-нибудь растолковать ему все это? Может, солдаты-фронтовики, изредка приезжавшие на побывку, знают больше? Хоть бы кто из сыновей поскорее приехал, уж они-то ему все бы разобъяснили.

Лоеву также очень хотелось понять, почему это так радуются либералы, словно бы Россия вдруг стала их союзницей! Неужто им на руку тамошние события? Или новое русское правительство делает что-то не то? Вот что мучило сейчас старого Лоева, вот что потел он, чтоб ему растолковали.

Он еще несколько раз побывал у Добри Гашкова. Но тот стоял на своем — поносил новую русскую власть и чуть ли не считал, что она и вправду послана самим дьяволом. И однажды, измученный сомнениями и подгоняемый непреодолимым любопытством, Лоев оделся потеплее и отправился в город. Решил сам побывать у Божкова и своими ушами услышать, что думает обо всем этом старый адвокат-русофил. Божков сказал ему то же, что и Добри Гашков.

— Что же теперь будет с Россией? — взволнованно спросил Лоев.

— А ничего не будет, — с глубоким отвращением ответил Божков. — Это правительство не пользуется поддержкой ни у Антанты, ни у русского народа. Скоро оно падет, если уже не пало, и Россия останется ни с чем. Вот и все.

— Почему ни с чем? — Лоев и этого не мог понять.

— Потому что она ничего не получит после поражения Германии и Австро-Венгрии, — раздраженно ответил Божков.

Лоев вернулся домой унылый и еще более растерянный. Что-то туманное было и в речах Гашкова, и в объяснениях старого адвоката. И потом, если Россия погибнет, что будет с Болгарией? Лоев был уверен — в России понимают, что болгарский народ не желает воевать против своей освободительницы и что сейчас его погнали на войну насильно. Он не сомневался, что завтра, когда великие державы сядут за стол переговоров, чтобы решать судьбы мира, сильная и непобедимая Россия защитит Болгарию. Да разве она может поступить иначе? Его вера в правду, в благополучие, во все доброе и светлое была связана прежде всего с Россией. А ему говорят, что Россия погибла.

«Неправда, — не верил Лоев. — Россия не может погибнуть! »

Говорят, новые русские правители вроде наших «тесняков». А что такое «тесняки», «тесные» социалисты? «Тесным» социалистом считался у них в селе Калофер Калайджиев, а в городе — Иван Тонев. Ни о том, ни о другом никто не может сказать ничего плохого, Калофер Калайджиев, тот и вовсе был мужик крепкий, хороший хозяин. За что боролась его партия, Лоев не знал, да и до сих пор этим не интересовался. Вроде бы за равенство, но какое такое равенство, ему было неясно.

И Лоев собирался, как только Калофер вернется с фронта, сходить к нему и как следует порасспросить обо всем. Чему-то научиться никогда не стыдно. И никакой измены своей партии в этом нет. Если же Калофер начнет изворачиваться, можно с ним и сцепиться… А что? Когда речь заходила о России, Лоев еще никому не давал спуску. Да он и к самому Ивану Тоневу пошел бы, и ему бы не спустил, скажи тот хоть словечко против Деда Ивана… Подумаешь, ученый, что из того?..

После перемен в России в корчмах все чаще стали говорить о «тесных» социалистах. Лоеву было не очень понятно, почему это «тесняков» смешивают с русскими правителями, ранее никому не известными большевиками, он внимательно прислушивался ко всем разговорам.

О «тесных» социалистах все чаще стали говорить и приходившие с фронта отпускники. Они рассказывали, что «тесняки» тайно распространяют на фронте листовки и воззвания, направленные против войны, против либерального правительства, против Фердинанда и его клики. Фронтовики одобряли «тесняков», их борьба за мир вызывала всеобщее сочувствие. Видно было, что «тесняки» не только храбрые солдаты, но и бесстрашные агитаторы. «Война войне!» — призывали они. По мнению Лоева, ничего плохого в этом не было. Если бы все так поступали, ненавистные либералы давно бы сковырнулись, а Фердинанд собрал бы свои швабские пожитки, и был таков.

Летом приезжал на побывку Стоян, старший сын Лоева. Тогда еще не было всех этих событий, да и Стоян ни о чем не мог рассказать толком, — он служил в тыловых частях, на каком-то складе, жил неплохо и только ждал, чтобы война благополучно кончилась и можно было бы подобру-поздорову вернуться домой. Младшие, Милин и Илия, были на фронте. Они уже давно не приезжали в отпуск и именно их с таким нетерпением дожидался сейчас старый Лоев. Будь они здесь, уж, верно, ему многое сделалось бы ясным. А что сыновья знали интересные вещи, видно было даже из их писем — особенно из писем Илии, исчерканных военной цензурой.

Вскоре по селу разнесся слух о мире между Тройственным союзом и Россией. И газеты уже писали об этом. Теперь важно было договориться с Англией и Францией. «Если это не удастся, — думал Лоев, — парни наши так и будут гнить на фронте, мучиться и погибать ни за что…»

А они все гибли и гибли. Каждую неделю, а то и чаще в село приходили вести об убитых. И тогда с ближних и дальних концов села неслись жуткие протяжные причитания. А сколько матерей и отцов, жен, сестер и братьев получали известия о тяжело раненных? Они ждали, оцепенев от страха, и ходили по селу сами не свои. Бросались к каждому приехавшему в отпуск солдату и с тревогой выспрашивали, не знает ли тот чего об их близких. Некоторые из раненых умирали, другие возвращались в село искалеченными, без рук, без ног, без глаз. Лоевы дрожали за своих, старуха смиренно крестилась перед иконой, невестки обмирали, завидев рассыльного.

Никогда раньше Лоевица не интересовалась политикой. Как и все сельские женщины, политику она считала чисто мужским делом, а о государствах и правительствах имела смутное представление. О России Лоевица, конечно, знала больше, не только потому, что в доме о ней часто говорили, но и потому, что в юности ей самой довелось встречать и угощать русских солдат. Россия воплощалась для нее главным образом в лице генерала Гурко, которого она своими глазами видела у соседей, страшно этим гордилась и считала Гурко самым главным генералом на свете. Но в последнее время даже старая Лоевица стала интересоваться воюющими государствами, знала имена некоторых деятелей и все чаще стала спрашивать, скоро ли они думают заключить мир.

— Будет ли когда конец этой беде? — спрашивала она у мужа, глядя на него испытующе-внимательным взглядом, словно бы хотела угадать все, что тот от нее скрывает.

— Устал народ, — неопределенно отвечал Лоев. — Третья война[11] как-никак…

— Пока хранит нас господь, дотянуть бы так до конца, — горестно молилась она.

Не раз хотелось Лоевице поговорить с мужем о политике, о государствах, что сражаются между собой, о фронтах, но тот отвечал ей холодно и сухо. Он считал ее слишком темной для таких разговоров и не видел в них никакого смысла. Лоевица прекрасно понимала это и страдала. Ведь она интересовалась не потому, что была какой-то политиканшей, а потому, что ее детей подстерегала пуля. О детях своих, об их здоровье и жизни болела она душой… И приходил ей на память давний разговор со старухой-турчанкой из соседнего села. Было это вскоре после соединения Северной и Южной Болгарии, когда кончилась сербско-болгарская война 1885 года. Турки, которые до того все еще надеялись вернуть себе власть, поняли, что их господство на этой земле кончилось, стали продавать свои дома и земли и выселяться в Турцию. Однажды старая турчанка подозвала Лоевицу и сунула ей котелок со свежей пахтаниной. Разговорились. Нелегко было старой оставлять родные края, но что было делать, такова воля аллаха. В 1876 году в войне с Сербией турчанка потеряла сына.

— Поверь моему слову, Ангелица, — сказала она тогда, вытирая покрасневшие глаза, — иметь свое царство не так-то просто. Вот увидишь, не будет вам покоя от войн…

Лоевица совсем было забыла слова старой турчанки. А сейчас они все чаще и чаще приходили ей на память. И она спрашивала себя, неужто нельзя и свое царство иметь, и жить в мире с другими народами?..

От забот и непрестанных дум о сыновьях старая Лоевица высохла, лицо ее покрылось морщинами, глаза запали. С тех пор как началась эта проклятая война, сердце ее словно тисками сдавило. Да и по дому забот не уменьшилось. Внукам нужны были хлебушек, и горяченькое, да и сладенького им хотелось. Жиров не было, хлеба не хватало, царвули[12] продырявились, одежка не обновлялась…

Женщины стали собираться у калиток и сами, как могли, толковать события. Чаще всего говорили о старосте и его помощниках, которые припрятывали присылаемые для населения товары, тайком продавали их и наживались на чужой беде. Женщины проклинали этих «деятелей» и грозились как-нибудь собраться и выгнать их вон из села.

— Довольно уж мы терпели! — кричала Лоевица. — Двум смертям не бывать, так давайте хоть покажем этим гадам, где раки зимуют!

Сколько она себя помнила, в доме вечно чего-нибудь не хватало, вечно нужно было по сто раз прикидывать, как свести концы с концами, но такой нужды, как в эту войну, она не могла даже припомнить.

Старой Лоевице становилось легче на душе, лишь когда кто-нибудь из сыновей на денек-другой приезжал в отпуск. Вот и сейчас она радостно встретила Илию, младшенького. Почти два месяца не было от него писем. Оказалось, что это время он пролежал в госпитале, а поправившись, получил на двадцать дней отпуск. Илия закончил два класса прогимназии, и старый Лоев считал сына человеком ученым. На его мятых погонах желтели нашивки младшего унтер-офицера. Ребятишки с любопытством их ощупывали, а родители поглядывали на них со скрытой гордостью. Они считали, что Илия мог бы еще больше продвинуться на военной службе, если бы не был таким резким и своенравным. Несколько раз отец пытался внушить ему, что он должен быть более послушным и спокойным, но Илия только отмахивался и переводил разговор на другое.

Война ему осточертела. В 1911 году его мобилизовали и продержали в казарме до 1914 года. Потом вызвали на маневры. В пятнадцатом году он женился, а через несколько месяцев его вновь заставили натянуть солдатскую шинель. И вот уже на дворе конец семнадцатого, а он все на фронте, все в огне.

— Ни конца, ни краю! — ругался он, мечтая вернуться к семье, взяться за настоящее дело, пожить спокойно.

Ребятишки, копавшиеся в его солдатском мешке, вытащили пропахшие потом портянки, грязное белье, несколько книжек «Походной солдатской библиотечки» и три изданные отдельно сказки в пестрых обложках. На самом дне завалялся кусок хлеба. Солдатского хлеба. Солдатского хлеба, приготовленного из какой-то загадочной смеси. В нем были и полова, и кукуруза, смолотая вместе с початком, и просо, и еще какие-то неведомые обсевки. Хлеб оказался клейким, горьким, противным.

Кто-то из ребятишек надкусил его, сморщился и с отвращением сплюнул:

— Испорченный хлеб!

Другой понюхал и потряс головой:

— Воняет! — и протянул кусок остальным.

Все захотели взглянуть на солдатский хлеб, пощупать его, попробовать на вкус. Мякоть хлеба так тянулась, словно тесто было замешено с нитками.

— Этим вот нас и кормят, — язвительно заметил Илия.

— А наше-то жито куда идет, сынок? — спросил отец. — Тут на селе все подчистую выметают, света белого не видим от реквизиционных комиссий.

— Дойчи наш хлебушек наворачивают!

И Илия рассказал, какой белый хлеб и какое мясо получают немецкие солдаты. «Мы только поглядываем да слюнки глотаем! — сказал он. — Кое-что выпрашиваем у них иногда, но они тоже не дураки, не больно-то дают…» Чтобы как-то их привлечь, болгарские солдаты устраивали свадьбы, кукерские игрища, борьбу. Немцы собирались поглядеть, поразвлечься. «А в это время, — весело рассказывал Илия, — наши «реквизиционные» команды пробираются в их укрытия и склады и тащат оттуда все, что попадается под руку…» Ребятишки радовались болгарской находчивости, а старый Лоев только печально покачивал головой.

— Голод всему научит, — сказал он. — Но неужто не будет конца этому несчастью, а? — Отец дрожал от гнева, усы его беспокойно шевелились.

— Кое-кто уже показал нам, что нужно делать, — со значением сказал Илия.

Кое-кто? Кто же это? Давно уже хотелось старику услышать что-то новое, радостное… Хотелось хоть небольшого просвета, чтобы хоть чуточку отлегло от сердца…

Пока в доме перебывали все родные и соседи, жаждавшие поздороваться с отпускником и узнать новости о своих близких, короткий зимний день кончился. Старому Лоеву хотелось порасспросить сына о положении на фронте, о солдатской жизни, а больше всего о том, что делается в России, но из этого ничего не вышло. В нетерпении дождался он пасмурного холодного утра. Мать, радостная, неутомимая, порывшись среди припрятанных узелков и мешочков, нашла немного жирку и мучки побелее, замесила баницу, чтобы, как положено, отметить приезд дорогого гостя. А отец заговорил о России. То, что рассказал ему Илия, поразило его.

— Русский народ пошел по правильному пути, отец, — внушительно и твердо сказал Илия.

— Да неужто, сынок? — старик чуть не всхлипнул от радостной неожиданности. Нет, не обманулся он в бра-тушках.

— Русский народ показал всем народам, что они должны делать! — все так же решительно добавил сын.

— Правда? — старик проглотил душившие его слезы радости и восторга.

Но тут же опомнился, протер глаза и широко открыл их, словно увидел во сне нечто интересное, желанное, но, увы, неосуществимое.

— Русский народ не только свою землю устроил, но во всем мире порядок наведет! — рубил солдат.

Однако не слишком ли заносился парень? Может, обманули его? Откуда он все это знает?

— Но в газетах-то совсем другое пишут, сынок, — вспомнил Лоев разговоры с Добри Гашковым и старым адвокатом Божковым, вспомнил, что было в газетах, которые читали в корчмах.

— Каких газетах? — солдат будто ждал этого вопроса.

— Ну… в «Мире», который получает побратим Добри, в «Утре», что в корчмах у нас читают…

— Тоже мне газеты! — презрительно хмыкнул Илия. — Одно вранье! Обманывают простой народ. — Он порылся во внутреннем кармане куртки и вытащил оттуда помятую газету. — Вот газета, которая пишет правду.

Старый Лоев с удивлением смотрел на сына. Он удивлялся не столько тому, что есть такая газета, сколько тому, что сам он, оказывается, давно желал и ждал ее появления. Нет, не хотелось ему, старому русофилу, чтоб в Болгарии не нашлось ни одной газеты, которая защищала бы Россию. Радость охватила его, в глубине души он даже гордился, что ждал такой газеты. Когда-нибудь — и день этот непременно наступит — все наладится, и тогда братушки не смогут нас упрекнуть, что мы оставили их в самое трудное время… Лоев дрожащими пальцами взял испещренный печатными буквами листок и осторожно, словно что-то очень ценное и хрупкое, развернул его.

Газета была вся в белых просветах.

— Видишь, как ее вылизала цензура? — заметил Илия.

Старый Лоев недоумевал.

— Почему? — благодушно спросил он, вытянув шею.

— Потому что говорит правду.

Отец прочел заглавие — «Работнически вестник».

— Это и есть газета «тесных» социалистов?

Илия кивнул.

— Ты… может, ты и сам стал «тесняком»? — Лоев, будто впервые увидев сына, смерил его взглядом.

Сын вдруг смутился, лицо у него побледнело.

— Газету читаю… Все фронтовики ее читают… — Он вдруг в упор взглянул на отца, как будто хотел сказать: «А хоть бы и стал, так что?»

Старый Лоев задумался. Пошмыгал носом, помигал, без всякой нужды пригладил усы.

— Только эта газета и стоит сейчас за Россию? — тихо и с какой-то глубокой печалью в голосе спросил он. Знал старый, что это так, но до чего же ему хотелось, чтоб были в Болгарии и другие газеты, которые поддерживали бы новую русскую власть.

— Только она, — торопливо отозвался сын.

Отец снова замолчал. Очевидно, в его душе старого русофила шла какая-то борьба, совершалась какая-то перемена. Сын внимательно следил за выражением отцовского лица и ждал, что он скажет, готовый на все, даже на ссору. Но отец, словно бы решив что-то для себя, вдруг смирился.

— Ладно… посмотрим… Знаешь что, дай-ка ты ее мне, надо и мне взглянуть, о чем тут пишут.

— Конечно, возьми… хоть сейчас. Я и другие номера тебе дам…

Илия хотел, чтоб они с отцом поняли друг друга. Он ожидал криков, ругани, угроз и потому облегченно вздохнул. Видно, и здесь, в глубоком тылу, люди тоже стали другими. Но насколько глубока эта перемена и только ли его отец махнул рукой на прошлое, он еще не знал.

«Посмотрим», — сказал себе Илия.

На следующий день Илия встал поздно. Его, как отпускника, никто не хотел беспокоить работой. Когда он спустился в кухню, отец точил старый топор.

— Ты что, один собираешься рубить? — спросила его Лоевица.

— Не женское это дело, — ответил старик, не оборачиваясь.

— Ба! А кто распилил и наколол первую грушу? — поддела его жена.

Добри Гашков дал Лоевым одну старую грушу с тем, что они выкорчуют, распилят и наколют для него вторую. Лоевы привезли деревья еще месяц назад, но до сих пор не могли собраться зайти к Гашковым и довести дело до конца. Старый Лоев думал взять с собой на эту тяжелую работу младшую сноху, потому что та была покрепче других, но сейчас, когда к Илийце приехал муж, не хотелось огорчать старших снох. Еще неудобнее было брать с собой Тинку — того и гляди войдет девка в дом Гашковых, не дело вгонять ее в краску перед будущей родней… К тому же, вдруг Гашковы подумают, что он навязывает им дочь, что он хвалится ее сноровкой и трудолюбием. Лучше пойти одному.

Илия спросил, зачем он точит топор. Отец помялся, надеясь избежать сыновнего любопытства, но все-таки вынужден был сказать правду. Илия изловчился, выхватил топор из отцовских рук, попробовал пальцем острие, кивнул одобрительно и поднялся.

— Я сам пойду и все сделаю, — сказал он.

Отец для виду немного поартачился, но сдался. Вскоре оба уже были на соседском дворе.

— Ха! — радостно встретил их старый Гашков. И не по годам проворно вскочив, пожал фронтовику руку. — Слышал, слышал о твоем приезде, но кто знает… дай, думаю, подожду, авось почтит меня, старика, заглянет… Не по чему другому, просто не гожусь я нынче никуда, к столу, как говорится, и то выйти трудно… Э, дай тебе бог, Илийко, дай тебе бог всего, родимый!

Добри Гашков любил, когда его навещали, так как считал себя одним из первых на селе, любил, чтоб его хвалили, благодарили, кланялись бы ему. Помогать людям он не очень-то помогал, но ему нравилось, когда его упрашивали. Особенно радовался Гашков, если кто-нибудь из молодых мужиков показывал, что относится к нему с особым почтением, не так, как к другим. Уважение молодых он считал чем-то вроде признания его общественной значимости. Тем более, что самой его потаенной, самой любимой мечтой было, чтоб его партия пришла к власти, а его бы выбрали депутатом в Народное собрание. Но эту мечту Гашков скрывал даже от жены.

Илия сказал, что зашел повидаться, передать привет от Русина, да и покончить с обещанным делом.

— Дело, конечно, делом, — увидев оставленный в углу у двери топор, Добри Гашков догадался, зачем пожаловали соседи, — но сначала присядьте, поговорим, угостимся, чем бог послал, по случаю добрых вестей.

Вошла старая Гашковица, кинулась к Илии, обняла его, как сына, и заплакала.

— А наш Русинчо почему не приезжает, Лико? — робко и тревожно спрашивала она. — Письма шлет, а сам не едет…

— Да жив и здоров ваш Русин, тетушка, — успокаивал ее Илия. — Мы с ним часто видимся. Думаю, он тоже скоро приедет… скоро.

— Поскорей бы… Мы б его тут женили. Мне-то уж без помощницы трудно, — намекнула хозяйка и кинулась угощать гостей.

После угощения Илия встал и взялся было за топор, но старый Гашков остановил его.

— Работа не убежит, — сказал он. — Ты лучше присядь, потолкуем, расскажешь, как дела на фронте, как живется солдатам, что слышно о мире…

Илия рассказал, что дела на фронте идут все хуже и хуже, что солдаты голодны, голы и босы, что немцы не оказывают болгарам никакой помощи…

— Ха! — угрожающе крутил головой Гашков. — Вот бы Радославову все это услышать! Разбойник!

Илия сообщил, что неприятельские силы растут с каждым днем, Антанта доставляет на фронт все новые войска и что против одного болгарского орудия у них по крайней мере десять, а на каждый болгарский пулемет приходится сто вражеских.

— Сейчас нашим самое время заключить мир в покончить с войной, но разве у этих либеральских тыкв хватит ума на такое дело? — нетерпеливо и возмущенно перебил его Гашков.

— Наши носятся с каким-то планом насчет мира с Россией, но вовсе не затем, чтоб положить конец этой бойне, а чтоб она разгорелась еще сильнее, — заметил Илия.

— Мир с Россией? — Гашков резко повернулся к молодому гостю. — А если оттуда не сегодня завтра выметут этих большевиков, то и наш мир полетит ко всем чертям. Эта власть в России долго не продержится!

Гашков произнес это с уверенностью, которая, как он думал, должна была в корне пресечь всякие возражения. Его тон, металл, звучавший в голосе, сама его поза, казалось, говорили: «Если ты, паренек, набрался на фронте большевистской заразы и свернул с христианского пути, то смотри у меня. Я таких вещей никому не прощаю…» Он повернул голову и вызывающе вздернул острый синеватый нос. Обычно Гашков так держался и так говорил, когда хотел внушить собеседнику, что ни на какие уступки он не пойдет.

Илия повернулся к хозяину и испытующе взглянул на него. Глаза у него сузились, губы скривила снисходительная и в то же время презрительная гримаса. Да, забыл он, видно, что здесь, в глубоком тылу, некоторые по-прежнему живут припеваючи и думают так же, как думали до войны. «Дай такому власть, он, пожалуй, расстреливал бы «непокорных» солдат с не меньшим усердием, чем тупые, отъевшиеся царские генералы, — с ненавистью подумал Илия. — Говорит, словно приказ зачитывает. Вот дураки! Ну, он у меня еще попрыгает!»

— Почему это она не удержится? — подчеркнуто спокойно спросил он.

Гашков пренебрежительно махнул рукой.

— Вагон проходимцев, подосланных немцами, ловят рыбку в мутной воде! — он гневно засопел и вытащил табакерку. — Раздавят их, как гнид, вот и все!

Илия покраснел, побледнел, потом взял себя в руки и сказал, отчеканивая каждое слово и чуть заикаясь:

— Обманули тебя, дядя Добри! Обманули! Все не так! А тебя обманули!

Тон молодого фронтовика не понравился Гашкову, обидел и разозлил его.

— Ученые люди говорили мне это, парень! — напыщенно произнес он.

— Радославов тоже ученый, — ответил Илия тоном человека, который разбирается в политике ничуть не хуже собеседника. — Он ведь доктор!

— Ха! — как ужаленный дернулся Гашков. — Ты ведь знаешь Божкова? Знаешь? — он вскинул голову и его длинный, как дудка, нос снова взлетел вверх. — Это он мне все объяснил.

Гашков ожидал, что стоит ему упомянуть имя Божкова, высший авторитет для обоих семей, как молодой отпускник прикусит язык.

— Ну, значит и Божков ничем не лучше Радославова! — Илия не дрогнул, не отступил.

Старый Лоев беспокойно переводил взгляд с одного ни другого, вздрагивал от резких ответов сына, пугался оскорбленного лица соседа и побратима, страшился, как бы дело не кончилось ссорой, но в глубине души радовался прямоте Илии и тому, что он так здорово разбирается в политике и может утереть нос горделивому сельскому богатею.

Гашков пожал плечами и развел руки.

— Ну ладно, скажи тогда ты, что происходит в России?

— Революция, — не задумываясь, ответил Илия.

Старый богач ожидал всего, но не такого прямого и резкого ответа.

— Безобразие там происходит! — закричал он. — Вот что там происходит, если тебе это еще не известно!

— Чего ж ты сердишься, дядя Добри? — удивленно взглянул на него молодой гость.

— Как же не сердиться, если ты несешь черт знает что!

— Ты, дядя Добри, меня спрашиваешь, а я отвечаю, — с достоинством сказал Илия и чуть заметно отодвинулся. — Газеты пишут, что в России произошла революция, весь мир только о том и говорит, один ты не согласен! Верно, некоторым людям эта революция не по вкусу, но революция есть революция. От нее солдаты ждут мира. Так это понимают и так думают фронтовики. И я тоже. А что думаешь ты, дело твое.

— Мое дело должно быть и твоим. — Гашков вскинул руку и начальственно поднял палец. — Не ходи по гнилой доске, Илийчо, послушайся старого человека, провалишься. Попомни мои слова.

— Мы еще увидим, кто по какой доске ходит, — невесело усмехнулся Илия.

— Не все то съесть можно, что летает, — тоном мудреца изрек Гашков.

— Это смотря по тому, насколько человек проголодался! — пренебрежительно засмеялся отпускник.

— Всякое чудо три дня в диковинку. Запомни это, может пригодиться!

— Ба! Иным чудесам куда дольше дивятся!

— Слушай тех, кто старше и знает, почем фунт лиха, — предостерегающе заметил Гашков.

— Ну, если ты так повернул, дядя Добри, то нам на фронте столько лиха досталось, что тебе и не снилось, — твердо ответил отпускник.

3

Старый Лоев долго размышлял о разговоре Илии и Добри Гашкова. И хотя молодой фронтовик и старый сельский богач вроде бы не сказали друг другу ничего обидного, расстались они как после смертельной ссоры. Это не было столкновением из-за какого-то случайно вылетевшего резкого слова. Никто не затронул ничьей чести или доброго имени, однако в размолвке таилось что-то новое и опасное. Лоев чувствовал это, но понять пока не мог. Он только видел, что в тот день оборвалась некая невидимая нить, столько лет связывающая его со старым другом и побратимом.

Прав был Илия! Сто тысяч раз прав! Ошибается Добри Гашков. Видит только то, что у него под носом, не умеет смотреть вперед. До сих пор Лоев считал его большим знатоком в политических вопросах, а тут вдруг стало ясно, до чего же он серый и отсталый. Мир идет вперед, а этот топчется на одном месте. И даже назад тянет. «Хочет повернуть жизнь назад. Реакционер!» — сказал про него Илия. Лоев долго думал над этими словами сына. И тут он был прав. Реакционер! А ведь и правда, реакционер! Нелегко было Лоеву думать так о своем старом друге и товарище по партии, но что верно, то верно.

Потом, вернувшись от Гашковых, Лоев имел с сыном долгий и обстоятельный разговор, после которого старику показалось, что он только что закончил какую-то высшую школу.

— Русские большевики взяли землю у богатых и отдали ее бедным крестьянам, — разъяснял Илия отцу. — Земля, сказал Ленин, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.

Значит, русским беднякам дали землю. Вот в чем сила большевиков! Народ с ними и они с народом… Нет, пусть себе Добри Гашков тявкает, сколько хочет, пусть болтает, что вагон евреев заварил всю эту кашу в России!.. А этот Ленин, интересно, что он за человек?

Да, вот почему Добри Гашков ярится. Заранее дрожит за свою землицу. И он прав. Не зря же говорят люди, что коли медведь заберется к соседу, готовься и ты его встретить. А это не просто лесной медведь, а громадная белая медведица, сибирская. Потому-то и Божков говорит, что новая русская власть — это власть антихриста.

Лоев рассказал жене о стычке между Гашковым и Илией. Вернее, даже не сказал, что была стычка, а лишь намекнул, что Гашков говорил одно, а Илия другое, и что они так и не пришли к согласию, а теперь, похоже, побратим немного надулся. Старуха сразу догадалась, почему муж завел об этом речь, и тут же представила себе, чем все это может кончиться.

— Не мог уж помолчать! — упрекнула она скорее отца, чем сына. — Да и ты хорош, прикрикнул бы на него, толкнул бы незаметно, что ли…

— Чего мне было его толкать. Они ведь о политике говорили. Из-за России не поладили.

— России! — перебила его жена. — Все равно, нечего было на рожон лезть. Разве можно нам сейчас наперекор Добри идти? Мы же нашу Тинку к ним в дом отдать собираемся… Вот приедет Русин и сыграем свадьбу…

— Да никакой ссоры и не было, — попытался Лоев смягчить удар. — Побратим говорил, что новая власть в России плохая, а наш — что хорошая.

— Ну и сказал бы тоже, что плохая, ему-то какое дело, что за власть в России! — старуха дивилась неразумию сына. И накинулась на мужа: — А ты что же, так и молчал все время?

— Молчал. А чего тут говорить? — пытался оправдаться старый Лоев. Да, кажется, они с Илией тут и правда дали маху. Не навредило бы это доброму делу, что намечалось между Тинкой и Русином. Но ведь иначе Илия вроде сам себе в лицо плюнул бы и поджал бы хвост, как побитая собака. Хоть и расстроенный сердитыми словами жены, Лоев не жалел, что Илия выступил против надменного богатея.

— Ведь мог же ты сказать, что Илия не прав, что он еще молод, не разбирается в таких вещах… Сказал или нет? — Она была похожа на наседку, готовую броситься на каждого, кто попробует отнять у нее цыпленка.

— Нет, — тихо, но твердо ответил Лоев.

— А почему? — не отставала жена, настойчивая, упрямая, рассерженная.

— Потому что Илия был прав, ясно тебе?

— Ясно! — Она скрестила на груди руки, охваченная отчаяньем и гневом. — Мне ясно, что ты совсем выжил из ума и готов расстроить доброе дело… Вот что мне ясно.

«Неужто и вправду из-за нас расстроится свадьба?» — виновато сжавшись, подумал Лоев.

— Не могу я кривить душой! — наконец повысил он голос, в котором еще чувствовалась неуверенность. — Молчал, и то хорошо. А надо бы и мне сказать Гашкову прямо в глаза, что Илия прав. И все тут.

— Кому ж это ты пакостишь, скажи на милость? Родному дитяти. Отец называется…

— Если я им такой, как я есть, не нравлюсь, то для моей дочки найдется муж и в другом месте! — раздраженно ответил он.

— Ба! — презрительно смерила его взглядом жена. — Как же! Где ж это она еще найдет себе такого хорошего, разумного парня, такое богатство, такой дом и такую семью без золовок — всего-то одна, да и та за тридевять земель… Да есть ли в твоей тыкве хоть капля ума?

Старик уже совсем оправился, решив, что ничего дурного он не сделал. Однако он сдержался, ничем не ответил на женины слова, не вскипел, не взорвался. К тому же ведь и то правда — другого такого мужа Тинке не найти. Илия говорил умно и верно, но, кто знает, действительно ли он до такой степени прав в этом споре о новой русской власти? Все смешалось в этом мире, и что там таится на дне, пока еще никому не видно. А вдруг Илию ввели в заблуждение, обманули, и завтра дела повернутся по-другому и окажется, что эти самые большевики ничего сделать не могут?..

Долго еще старый Лоев не находил себе места. И не потому только, что своенравный сосед мог не на шутку рассердиться и расстроить Тинкину свадьбу. Что-то другое, гораздо более важное и значительное, беспокоило его. В его жизни произошла какая-то перемена, но какая, этого он никак не мог толком понять. Старик сознавал, что это случилось после победы новой власти в России, после разговоров с сыном, после всех этих долгих тяжелых лет. Время от времени он по-прежнему заходил к Гашковым, но больше приличия ради, чем по душевной склонности. Да и Добри Гашков, хотя о политике они теперь говорили мало, все время был чем-то недоволен, задумчив и вообще не в настроении. Он снова занедужил, горбился, бывали дни, когда его лицо становилось землистого цвета. То и дело жаловался, что люди стали нечестными, лживыми, вороватыми. Говорил, например, что испольщики тайком обмолотили рожь и спрятали ее от него и от реквизиционной комиссии, табаку, вместо половины, отдали ему не больше трети, а один батрачонок из другого села, упрямый и злобный, связался с дурной компанией, водил ее на ток и там угощал. А он, Добри Гашков, не смеет не то что его выгнать, но даже обругать, потому что как раз этот батрачонок и рыл ему ямы, в которых спрятано зерно. Скажи ему поперек хоть слово, сам же и пострадаешь. Эти либералы, засевшие в общине, только и ждут, чтоб подловить на чем-нибудь надменного русофила.

Добри Гашков привык ругать батраков и, не заплатив уговоренного, гнать их прочь за малейшую провинность, а то и просто за оплошность. А тут заискивай перед какими-то мальчишками, бойся собственной тени, каждую минуту чувствуй над собой тяжелую руку либералов, дрожи перед ними! Ему, который никому в жизни не покорялся, это было слишком тягостно и оскорбительно. Утешался он только надеждой, что когда его партия придет к власти, он скрутит всех своих противников в бараний рог и с лихвой расплатится за все страхи и унижения.

Зима тянулась медленно, люди устали от нужды, от своеволия и злоупотреблений либералов, от непрерывно приходивших с фронта дурных вестей. Весна обещала быть засушливой, голодной, яровые не взошли, пашни зарастали сорняками, все больше становилось незасеянных, заброшенных участков. Суеверные старухи не выходили из церкви, приставали к старенькому попику, от которого за версту несло ракией, рассказывали ему свои сны и упрашивали отслужить молебен на главной площади. Попик охотно соглашался и тут же забывал о своих обещаниях, просил прощения, когда ему напоминали, и снова обещал.

И Гашковы и Лоевы с нетерпением ждали Русина. А тот все не ехал. Каждую неделю Христинка получала от него длинные жаркие письма, тайком читала и перечитывала их, грустила и ждала. Мать зорко следила за ней и по волнению дочки, по блеску ее глаз понимала, что письма хорошие. И старая Лоевица стала тревожиться не только за своих сыновей, но и за соседского, который, даст бог, скоро станет ее зятем.

Другой ее заботой было приданое. У девушки не было ни приличной одежды, ни полагающихся по обычаю подарков. Как-то в разговоре с будущей сватьей Лоевица мимоходом заметила, что ей трудно с тканьем — своей пряжи нет, а готовой не купишь.

— Не бойся, Мара, — утешила ее старая Гашковица. — В доме полно одежды, лишь бы Тинка ее носить захотела… Ты о приданом не беспокойся, пусть только наш Русинчо вернется живой-здоровый… Мне ведь не приданое, мне невестка нужна, — и старуха, уставшая от домашних дел, одиночества и страха за единственного сына, окончательно расчувствовалась. — Только бы она вошла в мой дом, пылинке не дам на нее упасть, на руках носить буду…

Гашковице казалось, что после свадьбы ее сын будет словно бы чем-то защищен. Да и дома все-таки одной надеждой, одним утешением будет больше…

Наступил великий пост. И в первое воскресенье после масленицы приехал Русин.

Обрадовались ему старики-родители, полегчало у них на сердце, но надо же случиться такой незадаче — великим постом свадьбы не сыграешь.

— Ха! — сердился старый Гашков. — Что за судьба такая проклятая! — И ласково упрекая сына: — Неужто ты не мог упросить начальство, чтоб поторопились с отпуском?

Русин, разумеется, расстраивался больше всех.

— Солдатчина! — злился он. — Ешь по команде, спи по команде, умирай по команде… Говорил я и фельдфебелю, и взводному, и ротному — не верят. Да ведь и их понять можно — слишком уж часто стали врать и хитрить солдатики… Ты, говорят, отпразднуй сговор, приготовь все, что нужно, нам бутыль ракийки в подарок привези, а после пасхи мы что-нибудь придумаем… Отпустим тебя на денек-другой сыграть свадьбу…

— Хоть бы и вправду отпустили, — с надеждой говорил отец. — Ты уж там попроси хорошенько, от поклона спина не переломится…

— Если в дело вмешается более высокое начальство, меня наверняка не отпустят, — озабоченно и печально сказал Русин. И, помолчав, добавил: — Все зависит от положения на фронте… Не отпускают нас сейчас, людей не хватает…

— Людей? — взорвался отец. — Тыл так и кишит либеральскими рожами… Зачем они здесь, а? Только грабить да мучить народ…

— Я на взводного надеюсь, — сказал Русин. — Молодой адвокат, из запаса… Душа-человек, последний кусок готов солдатам отдать…

— Нет худа без добра, сынок, — смирился отец. — Что ж, давай, как велело начальство, сейчас устроим сговор, а после пасхи приедешь, сыграем свадьбу…

Устроили сговор.

Старый Гашков решил отпраздновать его как следует, пригласив всех знакомых и родственников. И дочери в Бургас послал телеграмму. К радости стариков, она приехала с двумя младшими детьми. Настоящая дама — полная, с крашеными волосами, в шляпе, а ее наряды и украшения невольно наводили на мысль, что муж ее неплохо устроился в тылу и, верно, умеет красть и наживать денежки.

Невеста так и носилась по дому, работа кипела у нее в руках. И все время пела. Целую неделю новоявленные сваты пили за здоровье и счастье своих детей. А потом потекли-побежали считанные дни фронтового отпуска. Каждый вечер Русин, как ласка, проскальзывал через калитку на гумне и пробирался в крохотную комнатку за кухней, где, млея от счастья, его уже дожидалась Тинка. Ненасытно, с каким-то даже ожесточением целовала она его смуглые щеки, прижимала свое нежное лицо к его острому носу, гладила черные, аккуратно подстриженные и причесанные волосы и долго, загадочно смотрела в выпуклые темно-карие глаза. Русин до боли сжимал ее в объятиях, клялся в верности, обещал всегда думать о ней, писать по два раза в неделю и до тех пор надоедать начальству, пока оно не отпустит его жениться. Тинка была на восемь лет моложе Русина и, хоть уже стала его невестой, а скоро будет женой, он по-прежнему смотрел на нее как на ребенка и чувствовал себя чем-то вроде старшего брата, который обязан не только любить эту девушку, но и оказывать ей покровительство. Однажды вечером, глядя на нее, Русин улыбнулся и устремил мечтательный взор в темный угол.

— О чем ты думаешь? — спросила Тинка, уверенная, что он думает о скором и неизбежном отъезде на фронт.

Но Русин только еще шире улыбнулся, погладил ее по голове и вздохнул.

— Вспомнилось кое-что, — сказал он. — Давно это было. Мне тогда исполнилось лет шестнадцать — семнадцать, и я считал себя вполне взрослым парнем. Встретил я тебя как-то на улице. Ты была в новом платьице и шла из школы. Я начал вроде с тобой заигрывать, а ты рассердилась. До чего ж ты была тогда красивая!..

— Красивей, чем сейчас? — ласково шлепнула его по щеке Тинка.

— Нет, — Русин смутился. — Я только хотел рассказать тебе, о чем я тогда подумал. Боже мой, сказал я себе, ну почему она такая маленькая и мне нельзя на ней жениться? И так мне стало грустно, что ты девочка, а я взрослый…

— А что вышло? — девушка лукаво глядела на него.

— А то, что нам с тобой помогла война! — засмеялся Русин.

— Хоть бы нам всегда везло! — вздохнула Тинка, покачав головой, и в глазах ее мелькнула тень какой-то затаенной тревоги, непреодолимого, гнетущего страха.

На следующий вечер они опять сидели обнявшись в Тинкиной комнатке и прислушивались к веселому потрескиванью огня в дырявой железной печурке. Русин стал рассказывать о фронте, сначала объяснил, как отапливают солдаты свои землянки, потом перешел на товарищей и командиров и наконец, увлекшись, заговорил о тяжелых боях, о бесплодных атаках, об убитых…

Вдруг Тинка вскочила, глаза ее расширились, и в порыве безумного страха она зажала Русину рот маленькой твердой ладонью.

— Не хочу об этом, не хочу! — воскликнула она.

Он сжал ее в могучих объятьях, поцеловал и виновато сказал:

— Не буду больше, не буду… Но все это не так страшно… Это только так кажется… издалека…

После сговора Тинка стала чаще забегать к Гашковым и помогать старухе. Гашковица смотрела, как сноровисто и неутомимо работают ее маленькие, ловкие, загорелые руки, наводя в доме чистоту и порядок, и только молила бога, чтоб он сохранил ей сына и чтоб эта девушка вошла в ее дом невесткой.

— Ну как, мама, по душе тебе моя суженая? — спросил ее раз Русин.

— И не спрашивай, сынок, — отвечала мать, сияя от умиления и радости. — Я ведь ее с тех пор знаю, когда она еще совсем малышкой была. И раньше я ее как собственное свое дитя любила. А сейчас, даст бог, глядишь, и вправду мне дочкой станет… Только бы эта проклятая война поскорее кончилась…

— Кончится война, мама, кончится и забудется, — утешал ее сын. — Всему приходит конец.

— Оно так, сынок, — мать с трудом проглотила застрявший в горле комок. — Только бы господь сохранил вас, дал вернуться домой живыми-здоровыми…

Русин почти не бывал дома, разве только когда Тинка забегала помочь старой Гашковице. В остальные дни он допоздна засиживался у Лоевых; то ворковал с невестой в ее закутке, то оставался ужинать, а потом рассказывал многочисленным лоевским домочадцам о фронтовых буднях.

Добри Гашкову тоже хотелось поговорить с сыном, но все как-то не оставалось времени. Однажды Гашков не выдержал и, остановив Русина, сам завел речь о фронте, стараясь незаметно выведать, насколько верно то, что говорил Илия Лоев. Русин рассказывал об офицерах, о боях, о голоде и муках солдат. После ноября, после революции в России, «тесные» социалисты в армии действительно зашевелились. Читают «Работнически вестник» — это их газета, пояснил Русин, толкуют события, и очень верно толкуют, поэтому солдаты им верят. К тому же они и сражаются храбро, и товарищи хорошие, каждому готовы помочь.

Старый Гашков молча слушал сына, время от времени поглядывая на него, словно хотел удостовериться, что это именно он, а не кто другой. Что-то теснило грудь, не по себе было старику, больно и тошно.

— Значит, и на фронте водятся «тесняки»? — наконец проговорил он.

— На фронте солдаты идут за теми, кто хочет мира, — как-то неопределенно ответил Русин.

Это заключение не понравилось отцу. Он хотел было сказать, что только бездельники идут за «тесняками», но сдержался и промолчал.

— А знают ли солдаты, что «тесняки» вроде русских большевиков и хотят отнять у них все их добро, — не утерпев, все-таки спросил он.

— Какое еще добро! — невесело усмехнулся Русин. — Каждый за свою шкуру дрожит… Зачем тебе добро, коли того и гляди в ящик сыграешь…

Старый Гашков недовольно засопел, но возражать не стал. «Вот до чего довели страну разбойники-либералы. Извели народ, предали… Виданное ли дело, чтоб людям наплевать стало и на добро свое, и на порядок, и на закон?»

— Боюсь, заварится и у нас каша, не хуже, чем у русских! — в отчаянье мотнул головой Гашков и испытующе поглядел на сына. Но Русин ничего не ответил.

«Осточертело все парням, в любую небылицу готовы поверить», — решил про себя старый Гашков, и это его словно бы немного успокоило. «Кончится война, вернутся по домам, остынут и все опять пойдет как было».

Отпуск Русина кончился, и обе семьи проводили молодого солдата обратно на фронт. Проводили, полные надежд на его возвращение, на скорую свадьбу, но и сомнения, и гнетущий страх тоже их одолевали. Всю дорогу от села до станции Тинка притворялась веселой, шутила, вслух мечтала о том, как они устроятся после свадьбы, как хорошо будут жить. Но холод сжимал ее сердце, душа плакала от горя. Зловещая мысль копошилась где-то в глубинах мозга, не давала покоя: а что, если эта проклятая война погубит ее молодые годы и придется ей вековать свой век ни девкой с девками, ни молодкой с молодицами?

Но Тинка не позволила черным мыслям омрачить свое красивое лицо, чистое, здоровое, обожженное летним солнцем и ветрами. Нечего слишком печалиться — кто знает, как могут истолковать эту печаль его родители, которых Тинка уже считала почти своими. К тому же лучше, чтобы ее ласковый и разумный Русин запомнил ее не грустной, а веселой и красивой. Вчера вечером, когда они попрощались по-настоящему — с ненасытными поцелуями и объятьями, — Тинка поведала жениху, как болит ее сердце и как ей не хочется отпускать его на фронт. Но здесь, на станции, он должен видеть ее улыбающейся и счастливой, чтобы всегда и всюду помнить именно такой.

Лишь вернувшись домой, Тинка убежала на сеновал и там досыта наревелась.

4

До чего же пусто и невесело проходила эта пасха, которую Тинка ждала с таким нетерпением! Даже девичий хоровод двигался словно бы через силу. А когда завели новую песню, которую Тинкины подружки постарше складывали вот уже целый месяц, зазвучала она грустно, а Тинке показалось, что даже скорбно. В песне говорилось о молодом солдате, который после помолвки ушел на фронт и которого в первом же бою сразила англо-французская пуля. Так и было сказано в песне — англо-французская. Упал парень на землю и велел товарищам передать матери и невесте, чтоб не ждали его домой, потому что женился он «на черной земле македонской»… У Тинки словно оборвалось что-то внутри. Три последних дня пасхальной недели она ходила как больная. Ей снились страшные сны, она сама, как умела, толковала их, пряталась и плакала до изнеможения… В хороводе и парней-то, можно сказать, не было. Мельтешили мальчишки, которым еще только предстояло явиться на призывной пункт. Люди были плохо одеты, еды не хватало, мало кто на селе мог приготовить к празднику что-нибудь вкусное.

Многие семьи носили траур. Но и те, кто его не носили, не решались плясать в хороводе, петь и веселиться — ведь никто не знал, какое известие, может быть, уже получено в управе.

После пасхи люди вышли на поля. Но война словно бы прошла и полями. Дождей не было, земля высохла еще в самом начале весны, на дорогах и пашнях зияли глубокие, словно раны, трещины.

Хоть и неудобно было Тинке, ей все чаще приходилось забегать к своим будущим родителям, помогать им по хозяйству. Но должна ли она помочь им и в поле, Тинка не знала. Мать успокоила ее: «Нас тут пять женщин, справимся, а ты ступай, помоги сватам, их дом уже все равно что твой…» Девушка бежала к Гашковым и, не жалея сил, бралась за самую тяжелую работу. Но не это изнуряло ее, а тревога за Русина. Мучительное ожидание убивало ее. Дни шли за днями, а Русина все не было. Писать он, правда, писал, и все надеялся, что его отпустят, но приближался уже короткий петровский пост, а он все не приезжал.

В мучительных надеждах и ни с кем не разделенных страхах прошло и укатилось лето. В село доносились смутные вести о жестоких боях. Впрочем, об этом можно было догадаться по участившимся сообщениям об убитых, раненых, искалеченных. В мире по-прежнему не было никакого порядка, наоборот, неразбериха усиливалась. Россия вроде бы заключила мир с Тройственным союзом, но Германия и Австро-Венгрия напали на нее и принялись грабить… Тинка не слишком-то разбиралась в запутанных мировых проблемах, но старый Гашков внимательно следил за всем, что происходит на свете. По-прежнему всем недовольный, он сопел, ругался и возмущался про себя. Падение кабинета Радославова немного подбодрило людей, но новое правительство демократов и радикалов продолжало вести ту же политику. А эта политика, как считал Гашков, — политика царя Фердинанда.

— Старая погудка на новый лад! — сердился он. — Пропала Болгария! Погубили нас! Всем нам скоро крышка!

Газеты писали, что на фронт выехало много депутатов Народного собрания, которые должны подбодрить голодных и оборванных солдат. Среди них были депутаты и от партии Гашкова и Лоева. Это смутило и поразило старого сельского воротилу. Он строил самые причудливые предположения, но, как ни крути, выходило, что и депутаты-консерваторы тоже стоят за победу швабов. А стоит им победить, считал Гашков, они погубят Россию и уничтожат всех славян. Так было написано в одной брошюрке, которую еще до войны давал ему Божков. «А что сейчас сказал бы Божков? Может, побывать у него, спросить?» И Гашков совсем было решил съездить к старому адвокату, но, поразмыслив, отказался. Тяжело ему было — даже Божкову он не верил теперь, как прежде. Вон уж и газета, которую он столько лет выписывал, пишет теперь о войне до победного конца. И Гашков вспоминал резкие слова Илии Лоева, что так ему тогда не понравились. Вспоминалось и то, о чем ему рассказывал Русин — против каждого болгарского солдата Антанта выставляет не меньше десяти — пятнадцати человек, на каждое болгарское орудие у противника — десять, на каждый снаряд — сто, пятьсот… «Не устоять нам, — думал Гашков, — но почему наши не заключат мира?..»

Русин писал часто, но письма его были полны тревожных намеков. Лоевы уже перестали надеяться на то, что он приедет в отпуск, и совсем пали духом. Тинка ходила ни жива ни мертва — похудела, побледнела, перестала петь и смеяться. Сельские сплетницы уже прохаживались на ее счет. Одни называли бесплатной батрачкой, другие — невенчанной женой, третьи мрачно пророчили, что вот-вот придет и о Русине страшная весть… Злобные эти разговоры доходили и до Тинки, она молчала и по-прежнему таяла. Разве ж она виновата, что все так получилось? Готовились к свадьбе, а дальше сговора дело не пошло. Ждали Русина на пасху, но вот уж и лето идет к концу, а его все нет. У Гашковых Тинка бывала часто — забежит помочь по дому, да и застрянет: как их оставишь, этих одиноких стариков? Девушку смущало, что она даже не знает, как к ним обращаться, удобно ли ей, невенчанной, звать стариков Гашковых отцом и матерью? Дядей и тетей, как раньше, теперь вроде не назовешь, неудобно.

Кончилось это тем, что однажды вечером, вернувшись домой, Тинка уткнулась матери в колени и расплакалась. Лоевица осторожно расспросила ее и поняла, в чем дело.

— Никакого греха и срама нет в том, что ты им помогаешь, — она ласково погладила дочь по щеке. — Раз ты невеста Русина, значит дом твой наполовину там. Сговор, Тина, все равно что полвенца. А старики тебе — отец и мать, так ты их и зови. И зря ты мучилась столько времени, сразу надо было меня спросить. А что люди болтают, так они и сами знают, что несут пустое. Все от зависти.

Тинка немного успокоилась, на сердце у нее чуточку полегчало. И словно бы с новыми силами набросилась она на работу. Гашковы смотрели, любовались ею и с еще большим нетерпением ждали возвращения сына.

Убрали кукурузу, очистили ее, высушили, засыпали в закрома мелкое сморщенное зерно. Люди ломали головы, как им перебиться с таким тощим урожаем: этим летом земля почти ничего не уродила. Приближалась зима, суровая и голодная. А вести с фронта становились все тревожней и туманнее. Носились слухи о бунтах, о расстрелах. Письма от Русина приходили все реже.

Как он там, их сыночек? Мать уже ждала самого плохого и только молила бога, чтобы сын остался в живых. «Пусть хоть половина от него останется, но живая!» — торговалась она с судьбой.

И вот разнесся по селу слух, что фронт прорван. Через неделю в селе появились первые солдаты. Полуотпускники, полудезертиры. Из своих разбитых частей они ушли, а в гарнизоны не являлись, выжидали, чем все это кончится. На улице они старались не показываться, но родня, близкие, а за ними и все село сразу же узнавали о каждом вернувшемся солдате. И потянулись к ним матери и жены фронтовиков в надежде хоть что-нибудь узнать о своих сыновьях и мужьях. Но что могли рассказать им солдаты? Фронт смешался, как спутанная пряжа, каждый норовил поскорее пробраться в тыл и спасти свою шкуру.

От мучений, страхов и дурных предчувствий старый Гашков совсем расклеился, сгорбился, целыми днями охал. Теперь за ним все чаще ходила заботливая Тинка. Старая Гашковица с утра до вечера бегала по селу, выспрашивала у ближних и дальних о своем сыночке. Она жадно ловила слухи о каждом вернувшемся в село солдате и сразу же находила его, в какую бы мышиную нору тот не забился. С трепетом выслушивала туманные объяснения фронтовиков и старалась прочесть правду в их глазах.

Солдаты и в самом деле ничего не могли ей сообщить, хотя бы потому, что служили совсем в других частях, но перепуганная старуха вглядывалась в них пристально и подозрительно, как будто от нее что-то скрывали, не хотели поведать ей страшную правду.

Потом она торопилась домой в безумной надежде, что за это время Русин мог вернуться.

— Да успокойся ты наконец! — рассердился однажды Гашков. — Сиди дома и жди, чему быть, того не миновать.

И Гашковица попробовала остаться дома, но материнское сердце выдержало недолго. Старуха побывала даже в городе и в некоторых окрестных селах.

— Был бы ты здоров, — печально и умоляюще говорила она мужу, — съездил бы куда-нибудь подальше.

Но Гашков ее не слушал. «Бабий ум, — думал он. — Да Русин, когда сможет, сам даст о себе весточку, хотя бы письмецом…»

Ничего нельзя было понять и из газет. Впрочем, что могли сообщить газеты о его сыне? Если Русин погиб в бою, через какое-то время им пришлют извещение, вот и все! И никто в целом мире не поймет его горя.

Демобилизованные солдаты прибывали по одному, по двое или небольшими группами. Из Лоевых первым явился Стоян. Войну он провел в тылу, сумел даже поднакопить деньжат и целыми днями прикидывал, как бы отделиться и за какое дело взяться, чтоб получше устроиться. Стоян был самым практичным из Лоевых, умел использовать все, от чего могла быть хоть какая-то польза. Он больше молчал, улыбался, редко вступал в спор, но какие-то свои убеждения у него были. Еще до войны Стоян попытался заняться торговлей, правда, сначала не хватало денег, а потом мобилизация окончательно поломала все его планы и расчеты. Старый Лоев редко хвалил старшего сына, но очень надеялся на его предприимчивость и даже немного им гордился. Через неделю после Стояна явился Илия, а на следующее утро — и Милин.

Многолюдно стало у Лоевых. Старый дом заполонили мужчины, женщины, дети, и все вдруг почувствовали, до чего он стал тесен. Да и люди изменились. Бывшие фронтовики хотели одежки поновей, хотели носить кальсоны, к которым привыкли в армии, хотели жить широко и вольно — одним словом, стремились наверстать то, что потеряли в тяжкие и кровавые годы войны. А кругом была нужда и всего не хватало. Дороговизна росла не по дням, а по часам. Если и удавалось что-нибудь найти, надо было покупать сразу: придешь через день-другой — приходится платить двойную цену. В начале войны пять крин[13] пшеницы стоили двенадцать — пятнадцать левов, а в конце их можно было купить не меньше чем за восемьсот, а то и за тысячу.

Старый Лоев хватался за голову. Шутка ли, шестнадцать ртов в доме! Конечно, сыновья уже не дети, могли работать, но какая зимой работа? А ведь и зимой надо есть, надо во что-то одеваться, тратить деньги. Стоян с семьей занял отдельную комнату и завел речь о собственном доме. Старик сразу же согласился выделить ему часть двора. Милин и Илия обещали помочь чем смогут — все-таки в старом доме станет на пять душ меньше, и оставшимся будет просторней и удобнее…

У Лоевых была еще одна забота, и эта забота угнетала всех, особенно отца с матерью — Тинка все еще не была пристроена, по-прежнему часто плакала и таяла день ото дня. Но наконец под самое рождество домой вернулся Русин. Светлее стало в обоих домах, раскрылись два молодых сердца… Тинка преобразилась. Целыми днями носилась по хозяйству, не переставая петь, смеялась и шалила, как ребенок. Обе семьи собрались у Гашковых повеселиться, послушать об испытаниях и злоключениях жениха. Сидя за длинным столом, все говорили наперебой, каждый торопился рассказать о том, что он пережил, что видел и слышал. Зашла речь и о свадьбе, которую решили сыграть после Нового года. Русин рассказал, как он сбежал из плена. Рассказывал подробно, стараясь ничего не упустить. О незнакомых людях говорил с таким увлечением и участием, что слушателям казалось, будто они только вчера видели их на улицах села. Помянул добром тех, кто ему помогал, ругал тех, кто мешал. Благословлял счастливые мгновения, встречи, хитроумные спасительные выдумки.

— Шел я измученный, голодный, чувствую, кончаются мои силы, а кругом лишь горы да голые скалы, — рассказывал Русин. — Была не была, думаю, придется окликнуть первого встречного. Попадется добрый человек — даст кусок хлеба, дорогу покажет. А нет, значит, не судьба… Забился я в кусты у какого-то проселка и жду. Должен же кто-нибудь здесь проехать! Два ли, три ли часа пролежал в кустах, не знаю. Совсем уж было отчаялся. Ну, думаю, придется искать село. Вдруг, слышу, тарахтит что-то. Гляжу, приближаются две телеги. Я прислушался, говорят вроде по-болгарски. Вышел я на дорогу, окликнул их. Где, мол, я, спрашиваю. «В Болгарии» — отвечают.

— Слава богу! — вздохнул вместо Русина Добри Гашков.

— Попадись я к сербам, свернули бы они мне голову, как цыпленку. Уж очень они теперь против нас настроены…

— Слава тебе, господи и святая богородица! — перекрестилась Гашковица и облегченно вздохнула.

— А что, Русин, признайся, если б не Тинка, небось не сбежал бы из плена! — поддела его Милиница.

Все засмеялись, дети зашумели, только жених с невестой залились краской и молча опустили глаза.

— Значит, не будь Тинки, хлебал бы ты сейчас лагерную похлебку? — поддержала старшую невестку Илийца.

— Неужто правда, Русинчо? — ласково погрозила ему пальцем Гашковица.

— Что правда, то правда, — Русин поднял голову и невольно искоса взглянул на невесту, которая улыбалась сдержанно, но вся так и светилась счастьем.

— Когда человек жив и здоров, все беды проходят как сон, — философски изрек Гашков.

— Дай только бог, чтоб они больше не повторялись, — поддакнула старая Лоевица.

— После этой бойни люди долго не захотят ввязываться в такое дело, — снова заметил Гашков.

— Ну да, не захотят! — неожиданно взорвался Илия. — Видишь, что творится, раздавили Германию и бросились на Россию.

— Россия дело другое, — неодобрительно покачал головой Гашков.

— Почему другое? — не уступал Илия.

— В России давно пора навести порядок, — назидательно ответил Гашков.

— Что до порядка, так это раньше его там не было! — заявил Илия с такой уверенностью, что Гашков сердито и удивленно уставился на молодого спорщика.

Старая Лоева, внимательно следившая за сыновьями и невестками, боясь, как бы они чем-нибудь не рассердили будущего свата, замерла. «Ах ты, человек божий! — корила она про себя упрямого сына. — Уж помолчать не можешь! Думай себе о чем хочешь, да про себя держи, не дразни людей!» И решила вмешаться:

— Ты, Илия, слушай, что говорит сват Добри, — она впервые назвала соседа сватом, и это всем понравилось. — Он много чего хлебнул на своем веку, знает побольше тебя. Зелен ты еще с ним спорить.

Илия с трудом проглотил кусок и склонился к столу, бесцельно ковыряя в тарелке.

— Не в том дело, кто сколько хлебнул, — уже мягче сказал Гашков, польщенный и обрадованный вмешательством сватьи, — молодым тоже порядком досталось за эти три войны. Но… — он замолчал, во-первых, чтобы собраться с мыслями, а во-вторых, чтобы все, кто сидел за столом, перестали болтать и прислушались к его словам. — Разумный человек должен подождать, рассудить, понять, что к чему, не то, погнавшись за ломтем, хлеб свой потеряешь…

Гашков умолк и напыжился, довольный ответом, который, как он считал, прозвучал умно, солидно и не без пользы — научил уму-разуму молодого политикана и рассеял неловкость, возникшую от их стычки. Теперь можно было завести речь и о том, что после войны нужно будет сделать в области политики.

До возвращения Русина старый Гашков, подавленный страхом за сына и мыслью, что тот, может быть, погиб во время отступления, довольно равнодушно смотрел, как снуют по селу «тесные» социалисты и «земледельцы», как они ссорятся, агитируют и записывают в свои партии вчерашних всем недовольных фронтовиков. А он, старый член самой влиятельной, по его мнению, партии, сидел сложа руки и ждал, пока вся эта публика не перебесится. Теперь же пришел его черед, пора и ему взяться за дело, собрать старых товарищей по партии и занять подобающее место в жизни села. Гашков все еще надеялся вернуть Лоева и его сыновей на путь истины и вместе с ними ринуться в политическую борьбу. Теперь, когда они готовились породниться, думалось ему, их, верно, будет нетрудно привлечь и повести за собой. Парни у Лоевых остры на язык, расторопные, головастые, так что, без сомнения, толк от них будет.

5

После свадьбы старый Гашков несколько раз пытался поговорить с сыном о политике, но тот, похоже, не очень-то хотел впутываться в эти дела. С одной стороны, отца это успокаивало: он считал, что ввязываться в политические распри не слишком полезно, а порой даже и неразумно. Сколько людей на его памяти оставили семьи и забросили дающее верный доход занятие, поверив в возможность политической карьеры! Но видя, как кипит село, как толпится в корчмах возбужденный народ, а нахальные мальчишки не жалеют глоток, чтобы убедить людей в правильности того, что большевики сотворили с Россией, старый Гашков злился и не находил себе места. Ему казалось, что мир катится в пропасть еще более страшную, чем развязанная либералами война. Правда, он еще надеялся, что такое творится только у них в селе, ну может, от силы еще в нескольких селах околии.

Однажды Гашков отправился в город поговорить с Божковым. Старый адвокат внимательно выслушал верного своего последователя и признал, что после войны дела идут совсем не так, как надо.

— Мы идем к анархии! — предостерегающе заявил он. Его синие, вздувшиеся на висках вены запульсировали быстрее. — «Тесняки» и «дружбаши»[14] ловят рыбку в мутной воде, а мы дремлем.

Божков объяснил Гашкову, что беспорядков следовало ожидать — народ настрадался и потому развелось слишком много недовольных, но что любому беспорядку можно и нужно положить предел, и это могут сделать только они, добрые болгары.

«Добрые болгары»! Это очень понравилось Гашкову.

— «Тесняки» и «дружбаши» бьют себя в грудь, уверяют, что они были против войны, и тем вербуют себе сторонников! — распалившись, продолжал Божков. — А разве мы не были против этой войны? — раздраженно спросил он, словно Гашков ему возражал. — Мы тоже были против. Почему ж мы тогда молчим? Кого сейчас призвали спасти Болгарию? Нас. Кто еще раз взял на себя труд указать народу путь спасения? Наша партия. — Божков помолчал, схватил Гашкова за отворот толстой домотканой куртки и, подчеркивая каждое слово, сказал: — Сейчас мы должны бороться не только за победу на выборах, мы должны бороться за то, чтобы за нами пошел весь народ…

Долго, убедительно, гладко разглагольствовал Божков перед старым своим приятелем. И закончил:

— Что касается вашего села, то там вся наша надежда на тебя. Собери родственников, близких, соседей, организуй их, поведи за собой все село. Ты человек честный, пользуешься авторитетом, тебя уважают, только действуй поактивнее.

Старый Гашков вернулся домой полный самых разнообразных планов. Вместе с тем он не мог отделаться от какого-то тайного страха, что все обстоит не так просто и что одной активностью многого не добьешься. Но если браться за дело, все-таки лучше начать со свата Ангела. Последнее время Лоев все больше молчал и, похоже, сторонился бушевавших в селе политических страстей. И Гашков, забыв о своей гордости и своих привычках, сам отправился к соседу. Начал он издалека — заговорил об осеннем севе, о яровых, о вике, которую пора было сеять, о том, что они могли бы вместе выращивать шелковичных червей. В этом году коконы должны быть в хорошей цене. Если повезет, можно вырастить не меньше двух третей из каждой унции грены.

— Я даю грену и помещение, ты — работу, — предложил Гашков. — Вон сколько у меня тутовника — целый сад. Какой смысл отдавать его чужим? А выручку поделим пополам!

Предложение Лоеву понравилось. Работы в поле у него было немного, Милин и Илия могли наняться в батраки, а снохам что делать? Пусть хоть шелковичных червей выращивают!

От сева и коконов Гашков незаметно перешел к политике. Говорил о мире, о новых реквизициях, о бунтах и революциях. Но Лоев только пыхтел, мычал, а высказываться не хотел. И не то было плохо, что он молчал, а то, что у него явно были какие-то свои соображения. Лоев не хотел спорить со сватом, боялся, как бы дело не кончилось ссорой, а это может повредить дочери, лучше уж молчать. Гашков все понял, — в глубине души он ничего другого и не ждал от свата. И разозлился.

— Загляни к нам как-нибудь, — довольно сухо пригласил он, — мы еще поговорим…

Лоев обещал зайти, проводил Гашкова до калитки, любезно попрощался и вернулся домой, подсчитывая, сколько можно будет заработать на коконах.

Дома Гашков улегся на лавку и задумался. В голове мелькали то планы укрепления в селе сил его партии, то расчеты по выкармливанию шелковичного червя. Он то на пальцах пересчитывал родичей, к которым стоило зайти поговорить о политике, то прикидывал прибыль, какую можно будет получить, если коконы окажутся хорошими. А почему бы им и не быть хорошими, подбадривал он сам себя. Комнаты светлые, широкие, тутовник густой, растет у самой воды, корм обеспечен, остается только как следует потрудиться. Но за этим дело не станет — лоевские снохи бабы ловкие, да и приглядывать за ними есть кому…

Гашков рассказал жене о том, что он задумал выращивать коконы. Обычно он не делился с ней своими планами, больше привык приказывать, да и она привыкла выслушивать его распоряжения и молча их исполнять. С тех пор как завелась у него язва, Гашков стал особенно нервным и капризным, так что жене приходилось угождать ему, как малому ребенку. Поэтому когда муж изредка делился с ней чем-нибудь, старуха радовалась, и сердце ее таяло от гордости.

— Ты это славно придумал, Добри, — похвалила она мужа. — Что нам стоит самим выкормить червя? А то отдадим тутовник, можно сказать, задаром, да и неизвестно еще, не изуродуют ли его, когда будут ветки рубить… А тут и я помогу, и ты будешь приглядывать…

— Как думаешь, хватит у нас места? — важно спросил Гашков, доставая табакерку и скручивая цигарку. — Неплохо было бы вырастить две трети из каждой унции… Сможешь соткать что-нибудь шелковое… Русину, снохе…

— Как не соткать, соткем, — согласилась старуха. — Шелк, он всегда сгодится. Да и сказать по правде — с коконов самые первые деньги идут, все равно что дареные…

— Места-то у нас хватит? Вот я о чем думаю.

— Как не хватить! — восторженно и убежденно ответила Гашковица, словно она давно уже все обдумала. — Наверху у нас три комнаты…

— Ха! — мягко перебил жену Гашков. — Ты и чулан за комнату считаешь?

— В чулан перейдут Русинчо с Тинкой. Ничего страшного, это же всего на месяц.

— Да, так, пожалуй, можно, — одобрительно кивнул Гашков и глубоко, со свистом затянулся.

Удобно откинувшись на твердую красную подушку, он с наслаждением выкурил цигарку, соображая, где и как можно разместить помосты для грены. Потом ему захотелось проверить свои соображения на месте, и он поднялся наверх. Давненько же не заглядывал он в эти комнаты! Все здесь показалось ему чужим и незнакомым. Комнаты, годами утопавшие в пыли и паутине, были выскоблены, вычищены, проветрены, пахло в них свежевымытым полом и чистым бельем. Гашков заглянул в чулан. Раньше там валялись сломанные корзины, старые шапки, дырявые решета, в углах громоздились кучи каких-то тряпок, драных мешков, протертой воловьей упряжи… Сейчас все это было вынесено, пол вымыт, а в углу на простой деревянной подставке Тинка аккуратно сложила матрацы, одеяла, пестрые домотканые покрывала. Небольшое оконце, через которое раньше еле сочился мутный ржавый свет, сейчас смеялось, сверкая чистотой.

Старый Гашков улыбнулся, обрадованный порядком, воцарившимся в его доме. «Надо же, — подумал он о молодой снохе, — взяли девку из бедняцкого дома, где, как говорится, хоть шаром покати, а вот ведь какая справная да умелая оказалась. Ишь как она тут все устроила!..»

Старик остановился в длинном узком коридоре и мысленно измерил его. Да, здесь тоже можно будет разместить несколько помостов поменьше. В два или три этажа. Надо только поискать старые жерди и колья.

Дверь слева вела в лучшую на этаже комнату. Сейчас ее занимали молодожены. Они еще до свадьбы долго возились там, что-то приколачивали, скоблили, белили и, наконец, обставляли. Но свекор даже не удосужился подняться и посмотреть, что и как переделали молодые, — в их жизнь не хотел мешаться, да и не тянуло его в эту холодную и давно запущенную часть дома. Сейчас его словно обожгло любопытством — во что превратила свою комнату молодая сноха? Заходить к молодым Гашков считал неприличным, но сегодня у него было веское оправдание — надо же посмотреть, сколько помостов можно будет у них поставить.

И он нажал на дверную ручку.

— Ха!

От неожиданности Гашков остановился, потом вошел, осторожно ступая и поглядывая под ноги, словно боялся раздавить что-то хрупкое. Пол был настолько отмыт и выскоблен, что блестел как свежевыструганный. В глубине комнаты стояла кровать — широкая, удобная, застланная кружевным на красной подкладке покрывалом. Две длинные подушки в белых наволочках были прислонены к стене. А над ними висел портрет Русина. Он был сфотографирован молодым солдатом — в белом кителе, белой фуражке, темных брюках и высоких мягких сапогах, даже на фотографии блестевших от ваксы. Портрет был оправлен в рамку из маленьких белых и розовых ракушек.

Старый Гашков никогда раньше не видел этого портрета и не знал, что у него в доме есть такая рамка. «Не знаем мы своих детей, — подумал он. — Росли они и мужали в казармах и окопах, изменились, а мы какими были, такими и остались». Возле кровати белые доски пола были прикрыты пестрыми плетеными дорожками. Гашков смерил их взглядом, испытывая какое-то странное благоговение, может быть, потому, что они чем-то напомнили ему врачебный кабинет. Откуда они, собственно, взяли кровать? Старый Гашков подошел к кровати, стараясь не ступать на чистые половики, и осторожно приподнял матрац. Ничего особенного — просто доски, настеленные на четыре толстых чурбака. А на них — матрацы.

Увидев комнату молодых, Гашков исполнился новым для него чувством уважения к юной снохе. Эта обстановка напомнила ему убранство гостиных в зажиточных городских домах. В такой комнате однажды принимал его Божков. В стене у кровати была неглубокая ниша. Сейчас ее занимало большое зеркало, которое долгие годы пылилось на полке в заброшенной лавке. Перед зеркалом стояли две коробочки и лежало несколько номеров газеты «Мир». Увидев орган своей партии, который он выписывал столько лет, Гашков одобрительно покачал головой.

— Ха! Читает ее, значит! — вполголоса проговорил он и снова повернулся к кровати. В углу у стены постель казалась несколько выше. Не задумываясь, не отдавая себе отчета в том, что он делает, старик приподнял край матраца, и вдруг плечи его дернулись, словно их чем-то кольнули. Под матрацем лежала пачка «Работнического вестника». Газета «тесных» социалистов! Гашков осторожно, словно боясь обжечься, дотронулся до пачки и вытащил несколько номеров, желая рассмотреть их поближе. Да, теперь ему многое ясно! Старик понял, почему вечерами сын так торопился уйти к себе, почему в праздничные дни, едва управившись со скотиной, Русин запирался и часами не показывался никому на глаза. А если отец спрашивал, куда он делся, сноха неохотно бросала: «Наверху», но что он там читает «тесняцкие» газеты, не говорила.

Гашков перебрал и пересмотрел все номера. На некоторых было написано имя Русина. Сомнений не было — сын выписывал эту газету. И подписал его, конечно, Илия Лоев, это уж точно. Нет, не нравился Гашкову этот парень. Не будь они в родстве, он и на порог бы его не пустил. Не зря же на селе говорят, что Илия только и занят тем, что бегает по улицам, агитируя за свою «тесняцкую» партию, ездит в город за газетами, собирает деньги, ведет отчетность… А кто они такие, эти члены «тесняцкой» партии? Последнего сорта людишки, вечно голодные оборванцы.

«Илии туда и дорога, из него все равно ничего путного не выйдет, — подумал Гашков. — Но зачем наш Русин путается с этой сволочью? Не мог отказать шурину? Конечно! А когда родной отец хочет с ним поговорить, отмалчивается и норовит поскорее скрыться с глаз долой. Ладно, мы еще посмотрим, кто кого». Сначала он разозлился и на Русина, и на Илию, и на свата Ангела, но потом гнев его утих, на душе стало пусто, горько, противно.

«Испортился народ за эти годы, — печально размышлял старый богатей. — Бывало, перед зажиточным человеком за две улицы шапку ломали, а теперь даже ребятишки его в грош не ставят…» Сначала Гашков считал, что увлечение «теснячеством» будет недолгим — пройдет месяц-другой, не больше, оно перебродит, как молодое вино, люди снова пойдут по старым протоптанным тропинкам. Но месяцы проходили, а «тесняки» становились все сильнее. Да и в России большевики не думали отдавать власть — наоборот, они укреплялись, побеждали, шли вперед. И что это за революция, которая так нравится всем на свете? Неужели люди настолько обезумели, что всерьез зарятся на чужое богатство?

Некоторые из номеров «тесняцкой» газеты были смяты, потрепаны и до того истерты на сгибах, что буквы еле можно было прочесть. Видно, Русин носил их с собой в поле и читал там. А может, давал читать и другим. От одной этой мысли Гашкову стало не по себе. «Мой сын — «тесняцкий» агитатор! А я еще соседей собирался привлечь на свою сторону!..»

В пачке были и прошлогодние номера. Значит, не со вчерашнего дня читает Русин эту газету! Гашков знал о Советской России только то, что писал «Мир» и некоторые другие газеты, которые он время от времени просматривал в корчме. Но о чем пишет орган болгарских коммунистов, старик не знал и не хотел знать. Внезапно его охватило жгучее любопытство. Вот совсем новенький номер, верно, вчера получен. Не складывался, не выносился из дома. Гашков развернул его. А! Ну и заглавие! Что-то об идеях, о штыках… Буквы задрыгали у него перед глазами. Гашков достал очки и осторожно водрузил их на длинный острый нос. «Увидел бы меня сейчас Божков!» — пришло ему в голову. Но как мог увидеть его старый адвокат?

Гашков подошел к окну, за которым сияло яркое предвесеннее солнце, и принялся читать. Сначала он никак не мог понять, о чем идет речь, и хотел было отложить газету. Но тут на глаза ему попалось слово «Россия», и Гашков решил посмотреть, что говорится об этой стране. Дальше речь шла о коммунизме, и так как Гашкову было не очень ясно, что такое этот коммунизм, он стал читать дальше. Газета писала, что коммунизм победит во всем мире и что это так же верно, как то, что каждое утро всходит солнце. «Ха!» — хмыкнул Гашков и снова впился взглядом в узкий столбец.

«Ишь какие пророки! — скривил рот Гашков, охваченный смутным беспокойством. — Можно подумать, что эти «тесняки» забрались куда-то очень высоко, все видят, все предвидят и потому с такой уверенностью обо всем судят. Воробьев пугают!» — Он отбросил газету, но тут же поднял ее и стал читать дальше:

«Вот оно что!» — ахнул Гашков, словно бы найдя слабое место у своих противников. «Вот у них где болит!» И снова склонился над газетой.

В этом была какая-то правда, и именно потому, что возразить ему было нечего, Гашков рассердился. «Э-э, — покрутил он головой, — знают, по какому месту ударить, негодники!»

Статья заканчивалась словами, от которых Гашков весь ощетинился:

Старого сельского воротилу трясло как в лихорадке. Его охватил глубокий и непреодолимый страх. Раз уж и Русин читает эту газету, значит, тут не просто пустое «тесняцкое» бахвальство.

«Что делать?» — спрашивал себя потрясенный Гашков.

Он вспомнил, как однажды после проливных дождей наверху, в горах, их река вышла из берегов. Мутная, цвета земли вода сметала все на своем пути, и ни одно живое существо не могло остановить ее или отвести в сторону.

Вот такой мутной, могучей и страшной волной показался ему сейчас коммунизм.

«Да уж не настало ли время второго пришествия?» — спрашивал себя Гашков, пораженный невольно пришедшим ему в голову сравнением.

Каждое слово этой статьи жгло, западало глубоко в душу… Да, страшная газета, опасная!

Он сложил пачку, сунул ее под матрац, поправил покрывало, чтоб молодые не догадались о его посещении, и тихонько на цыпочках вышел, стараясь не ступать на половики.

Внизу как всегда, сколько он себя помнил, хозяйничала жена, неутомимая, внимательная, покорная. Гашков сел на лавку, уперся локтями в колени и зажал в ладонях старую седую голову. Жена заглянула в дверь, остановилась и, после некоторого колебания, вошла в комнату. Муж даже не взглянул на нее. Гашковица привыкла к тому, что он часто сгибался вот так от боли в желудке, привыкла к его охам, плохому настроению, раздражительности. Она уже хотела было потихоньку уйти, но вдруг ей показалось, что мужу сегодня хуже, чем обычно. Гашковица подошла к нему, подождала, пока он выпрямится, и лишь тогда спросила, не нужно ли ему чего. Она села рядом, положила ему на плечо руку.

— Очень болит, Добри? — спросила Гашковица так нежно и ласково, что ему вдруг стало жаль эту мученицу, которая с самой их свадьбы старается ему угодить, напрасно надеясь на доброе слово и человеческое отношение.

Гашков опустил руки и медленно поднял голову. Жена испытующе глядела на него. Лицо у него было серым, усталым, в глазах застыли горечь и обида.

— Ничего у меня не болит, — сухо сказал он.

Гашковице хотелось расспросить мужа, она жаждала, чтоб он хоть раз раскрыл ей свои мысли, свои горести, но было страшно его рассердить. А когда Гашков сердился, он становился грубым, жестоким и безжалостно хлестал ее самыми оскорбительными словами и прозвищами.

— Может, съешь чего-нибудь? — осторожно заговорила она о том, на что муж никак не мог рассердиться.

— Я не голоден! — ответил Гашков, и старуха так и не поняла, рассердила она его чем-нибудь или он и в самом деле не хочет есть.

6

Раньше, когда ему становилось не по себе или политические дела шли не так, как бы хотелось, Гашков шел к Лоеву, чтобы вволю наговориться со своим старым верным другом и соседом. Оба безжалостно осуждали тех, кто позволял себе думать иначе, чем они, и грозились, как только их партия придет к власти, поставить всех на место. В те времена они беззаветно верили в старую добрую Россию, ту Россию, которая освободила Болгарию.

Сейчас Гашков с грустью вспоминал об этом. Как быстро, как стремительно все изменилось! Новую русскую власть принять он не мог. Революция, которую осенью прошлого года совершила кучка каких-то разбойников, была, по его мнению, делом антихриста. Перемены, происходившие сейчас в России, противоречили, как он считал, всем человеческим установлениям, порядку и законам этого мира.

И вот он, старый и уважаемый прежде крепкий хозяин, остался один, словно бы отторгнутый жизнью и людьми. Отошел от него и Ангел Лоев. Старые друзья и соседи, они, хоть и стали сватами, больше не встречались, а даже и встретившись, уже не могли говорить по душам. На Ангела повлияли сыновья — в этом Гашков ни минуты не сомневался. Особенно младший, Илия. Несколько раз пытался Гашков поспорить с ним, вправить, как говорится, парню мозги, но молодой «тесняк» был и сам остер на язык и умел говорить не хуже адвоката, так что в результате старик только задыхался от злости, сопел и ругался. Гашков чувствовал, что он во многом отстал, что жизнь и люди ушли далеко вперед, но в свои годы копаться в книгах и газетах да цапаться с мальчишками он и не хотел и был не в силах. А бессилие озлобляло его еще больше.

«Тесные» социалисты стали называть себя коммунистами, так же как называли себя новые русские правители, а партию свою назвали коммунистической и открыто грозились, что когда они придут к власти, то отберут у богатых все их имущество. Старый Гашков привык к своим полям, к своему двору, дому, к своим батракам и испольщикам, к своим доходам, к сытой ленивой жизни, которая была предназначена ему самой судьбой. В этом был источник его силы, его гордости, его уверенности в завтрашнем дне, его превосходства над прочими жителями села. В этом были его свобода, его спокойствие. Приходили к власти разные партии, сменялись правительства, порой ему старались чем-то напакостить в общине, но в своем доме, при своем богатстве он чувствовал себя как в неприступной крепости.

А сейчас бог знает откуда взявшиеся болгарские коммунисты, которых науськивают большевики, засевшие в его старой любимой России, хотят отнять у него все, сравнять с другими — нет, поставить его ниже других, оскорбить, уничтожить. Новая Россия, Россия коммунистов и большевиков, отдалила от него Лоева и многих других приятелей и друзей по партии, а старой России больше не было. Когда-то он опирался на Россию во всем — и в жизни, и в политике. В ней была его вера, его надежда, его сила. Россия нас не оставит, Россия нам поможет — так говорил он людям, и люди его слушали. О чем говорить ему сейчас?

Большевики с их революцией отняли у него Россию. А без нее он словно бы повис в воздухе. И чем больше Гашков думал об этом, тем сильнее ненавидел и болгарских коммунистов, и русских большевиков, и всех, кто идет за ними. Он чувствовал свою правоту, но когда пытался спорить с молодыми, не находил нужных слов и понимал, что упускает какие-то важные вещи, чем противники тут же и пользуются. А это, в свою очередь, еще больше раздражало и озлобляло его.

С того дня, как он заглянул в комнату молодоженов и увидел спрятанные под матрацем «тесняцкие» газеты, старик все время искал случая поговорить с сыном, чтобы вправить ему мозги. Но Русин, казалось, избегал оставаться наедине с отцом. Он очень привязался к жене и совсем отошел от родителей. Молодые жили сами по себе. У Тинки, как и раньше, горела в руках любая работа, она, как могла, угождала свекру и свекрови, особенно свекру, но старому Гашкову все время казалось, что она отлучает Русина от родителей и тянет его к Лоевым.

Когда начали откармливать червя, в доме Гашковых наступило столпотворение. Три лоевские снохи рубили ветки тутовника, привозили их в запряженной ослом тележке, обрывали листья и раскладывали их на помостах. Маленькие червячки росли, развивались и уничтожали корм с немыслимой быстротой. Старый Гашков оставил свою берлогу на первом этаже дома и перешел в старую, заброшенную пристройку, которая когда-то служила летней кухней. Расстроенный неудобством нового жилья, он все же не переставал зорко следить за тем, как идет работа. Проворством лоевских снох он был доволен, но ему все время казалось, что эта лоевская орава захватила его двор и словно бы завладела его добром. Часто приходили помочь и сыновья Лоевых. Тогда в большом доме, насквозь пропахшем червем, распаренным тутовым листом и по́том, звенел смех, звучали песни и веселые возгласы, каких давно не приходилось слышать старому Гашкову. Вечерами, вернувшись с поля, и в праздничные дни к шелководам присоединялись Тинка и Русин. Молодые женщины смеялись и шутили, мужья поддразнивали друг друга, широкий двор Гашковых, столько лет дремавший в тишине и покое, словно бы пробуждался к новой, бурной, неведомой ему жизни.

Но стоило показаться у помостков старому Гашкову, молодежь немедленно умолкала. Старику это было и обидно и больно — чума он какая, что ли, почему они съеживаются, как только его увидят?..

Время от времени заходил к Гашковым и Ангел Лоев. Старые приятели, как прежде, усаживались друг против друга, протягивали друг другу табакерки, крутили толстые цигарки, с наслаждением затягивались, но настоящего разговора, как в былые времена, не получалось. Ангел Лоев избегал говорить и спрашивать о политике, особенно о положении в России, но по некоторым его намекам, отдельным замечаниям, даже иногда по его молчанию Добри Гашков понимал, что Лоев расходится с ним все больше. Было ясно, что только новое родство еще поддерживает старую дружбу. Все же Ангел Лоев не хотел ссориться со свекром дочери. «Ишь дипломатничает! — желчно думал Гашков. — Это жена его учит, старая лисица!» Гашков был уверен, что рано или поздно между ними произойдет столкновение, после которого они или заново договорятся или окончательно рассорятся и прекратят всякие отношения.

Но доводить до этого Гашкову вовсе не хотелось. Во-первых, тогда для снохи он станет совсем чужим человеком, а во-вторых, чего только Лоевы для него не делали! Пахали, рыхлили, жали, молотили, даже лоевские ребятишки задаром пасли ему телят и волов…

Наконец собрали коконы, продали их. Гашков забрал себе половину выручки и развеселился. «Плохо ли, когда деньги сами в руки плывут?» — хитро щурился он. Лоевы работали на него и раньше, но с тех пор, как обе семьи породнились, они стали еще отзывчивей, и Гашков собирался использовать это как можно лучше.

Широкий двор Гашковых снова замер. Особенно тихо было в будни, когда Русин и Тинка работали в поле. Впрочем, вечерами тоже было не веселее. Тинка молча возилась то с одеждой, то с посудой, а Русин, как только темнело, исчезал из дома и возвращался бог знает когда, даже ужинать часто садились без него. Однажды старый Гашков рассердился.

— Где это Русин пропадает? Дома места не нагреет, — проворчал он неопределенно, но было ясно, что вопрос обращен к Тинке.

— Чего ж ты хочешь, мужчина, — поторопилась ответить старая. — Верно, дела у него какие.

— Дела, — нахмурился отец. — Шатается неизвестно где.

Из газет, из споров в корчмах и кофейнях Гашков знал, что коммунисты не сидят сложа руки, что их голос слышен во всей Болгарии, и что правительство грозится их уничтожить. Гашков боялся, как бы Русин, сбитый с толку Илией, не был тоже втянут в коммунистические выходки. Одна только мысль, что его сын может пойти вместе с голытьбой, вызывала у него приступ горя и гнева.

Однажды вечером, когда Русин явно опять собирался ускользнуть со двора, отец остановил его. Оба уселись на дышло распряженной телеги.

— Где тебя носит каждый вечер? — хмуро спросил Гашков, искоса поглядывая на сына. — Где пропадаешь до петухов? Или на холостяцкую жизнь потянуло?

Русин смутился, покраснел, забормотал что-то, но тут же понял, что никакими туманными оправданиями он не отделается. А сказать отцу, куда и зачем он ходит, он был не вправе. Старый рассердится, раскричится, всю улицу на ноги подымет.

— Встречаюсь с приятелями, — сказал он, оправившись от первого смущения, и взглянул на отца. — А что?

— С какими такими приятелями? — все так же хмуро и недоверчиво спросил отец. По раздражению, с каким старик с ним разговаривал, Русин понял, что тот сердится вовсе не потому, что он по вечерам оставляет в одиночестве молодую жену. Догадавшись, к чему он клонит, парень насторожился.

— Приятели… вместе когда-то на посиделки бегали… на фронте вместе воевали… — Русин волновался, хотя внешне казался совсем спокойным.

— Ха! Знаю я твоих приятелей! — Отец тяжело дышал, ноздри его раздувались, было ясно, что он готов даже на ссору. — Не доведут они тебя до добра!

Русин снисходительно усмехнулся — отец, похоже, до сих пор считает его мальчишкой ж распекает, как школьника, не выучившего уроков.

— Какие ж это приятели не доведут меня до добра? — Он глядел на отца с вызовом и любопытством. «Раз уж ты завел этот разговор, — как бы говорил его взгляд, — давай доведем его до конца!»

— Сам знаешь какие! — Старик потемнел от волнения, руки его до того дрожали, что он с трудом свернул цигарку. — Мое дело тебя предупредить.

— Спасибо, конечно, но ты не прав.

Русин говорил медленно, с достоинством, так что казалось, будто не отец его наставляет, а он учит отца уму-разуму.

— Друзья у меня хорошие, плохому не научат и… — он запнулся и замолчал.

— И? — настойчиво повторил отец.

— И… и… я все-таки уже не мальчишка.

— Лет тебе и правда немало, но что у тебя в голове творится, еще неизвестно, — многозначительно заметил отец.

— Думаю, что за три года войны я поднакопил умишка, — твердо ответил Русин.

— Мог бы спросить у тех, что постарше, сын.

— Когда нужно, я тебя спрашиваю и всегда буду спрашивать.

— А когда не нужно? — Старик приподнялся и насмешливо взглянул на сына.

— А когда не нужно, буду поступать так, как сам сочту необходимым, — ответил тот внезапно охрипшим голосом.

— Если б ты своим умом жил, я б не волновался, — назидательно произнес Гашков, — но я боюсь, что эти зеленые мальчишки совсем задурили тебе голову…

— Посмотрим… — Русин явно хотел сказать что-то еще, но замолчал и отодвинулся от отца.

— Смотри, как бы не было поздно.

Русин уставился на отца. О чем он, собственно, тревожится? Неужели кто-то наболтал ему какой-нибудь ерунды или, может быть, он сам вбил себе в голову бог знает что?

— Не пойму я что-то, отец, ты о чем? — спросил Русин, чувствуя себя глубоко задетым. — Я что, вор или разбойник? Почему ты вдруг взялся меня допрашивать, куда я хожу да что делаю?

— Ладно, потом поговорим, — махнул рукой отец. Все-таки он боялся объясняться с сыном начистоту, потому что не был уверен ни в чем, кроме того, что у него под матрацем спрятан «Работнически вестник».

— Нет уж, давай поговорим сейчас! — настойчиво и решительно сказал Русин.

Но отец молчал, отвернувшись. «А вдруг я ошибся? Но нет, нет, все это правда…» Горе, невыразимое, тяжелое горе придавило его. Он вытащил табакерку, скрутил цигарку и глубоко, ненасытно затянулся. Земля уходила у него из-под ног. Самые близкие люди перестали понимать его, не хотят ему помочь. Почему-то все вокруг очень легко относятся к царящей кругом неразберихе, которая, считал Гашков, толкает страну в такое политическое болото, откуда ей никогда не выбраться. И вдруг старика словно пронзило: он необычайно ясно понял, что жизнь слишком быстро меняется, ломается, преобразуется. А перемен он не хотел, ему хотелось, чтобы все шло как раньше и устраивалось к вящей его выгоде. Какая жизнь была всего лишь пять-шесть лет назад и во что она превратилась! Если бы он, Добри Гашков, проспал все эти годы и только сейчас проснулся, он решил бы, что мир сошел с ума… А ведь ничего б этого не случилось, если б не война, развязанная Фердинандом с его либералами… И если б, конечно, не эта большевистская революция в России, которая совсем сбила людей с толку!..

Гашков вышел на середину двора, осмотрелся, шагнул было к калитке, но остановился в нерешительности. Сходить бы в корчму, хоть немного отвлечься и успокоиться. Но там засели горластые «тесняки» — вспомнив об этом, старик только махнул рукой и повернул к старой кухне. Он приоткрыл дверь, заглянул внутрь и хотел уже было уйти, как вдруг заметил несколько перепачканных шелковичным червем номеров «Мира». В это время во двор вышла жена, и Гашков резко спросил ее, не брала ли та его газет. Гашковице и в голову не приходило, что она сделала что-то непозволительное, она утвердительно кивнула. Старика охватила ярость. Он накинулся на жену с руганью — громкой, безудержной, отвратительной, которую было слышно во всех соседних дворах. На шоссе, злорадно ухмыляясь, остановилось послушать несколько прохожих. Грязно выругав напоследок остолбеневшую женщину, Гашков яростно хлопнул калиткой и направился в ближайшую корчму.

7

Урожай в том году был хороший. Люди спешили его собрать, чтобы наесться наконец досыта после долгих голодных военных лет и постараться кое-что продать — хоть немного разжиться деньжатами. Ангел Лоев не мог прокормить со своей земли многочисленное семейство, но надеялся прикупить зерна еще на току — обычно это было выгодней всего. Однако сейчас даже сразу после жатвы зерно не только не подешевело, а, наоборот, стало еще дороже. Дорожало и все остальное.

— Ах, пропади все пропадом! — сердился старый Лоев. — Можно подумать, будто весь мир оголодал и сейчас никак не может наесться.

— Конечно, весь мир! — отозвался Милин. — Мало, что ли, сил пущено на ветер?

— Скоро уж год, как война кончилась, а на базаре иголки не найти. Да и найдешь, все равно не укупишь: цены-то кусаются!

— Иголки, отец, делают из железа, да еще самого лучшего. А мы железом друг друга убивали, — засмеялся Илия. — И война еще не кончилась.

— Как не кончилась? — удивился отец.

— Антанта продолжает войну против России.

— Верно. Но там дело другое. Там в ход идет то, что осталось от прежней войны.

— Нет, Антанта снабжает белых новейшим вооружением… Война там идет нешуточная… — пояснил Милин.

— Да, и не видно ей ни конца, ни краю, — озабоченно проговорил Лоев. — А нас еще хотели уверить, что большевиков раз, два и обчелся, что с ними, мол, через месяц другой разделаются.

— Кто так говорил? — насторожился Илия.

— Да сват Добри… И Божков… Ходил я к нему, думал, хоть он мне растолкует, что делается на свете.

— Ну и растолковал! — засмеялся Милин.

Отец опустил голову, словно говоря: «Чем я виноват, что хотел набраться ума от ученого человека».

— Э, Божков до сих пор все ту же песню тянет, — презрительно махнул рукой Илия.

— Наш сват и сейчас чуть ли не каждую неделю ходит к Божкову, — сказал старый Лоев. — А тот его знай накачивает. Сват уверяет, будто новая русская власть — порождение антихриста.

— Не будь Божкова, сват Добри нашел бы себе кого-нибудь другого, — заметил Илия. — Он свои интересы защищает, боится, как бы у него коммунисты землю не отняли.

— Он до сих пор надеется, что советскую власть скоро свергнут, — насмешливо вставил Милин.

— Дожидайся! — воскликнул Илия.

— А услышит о Ленине, скорчится, словно ему кто пальцем в глаз ткнул! — Милин засмеялся.

— На днях он опять принялся меня убеждать, что Ленин — еврей, — сказал Илия. — Вы, говорит, из-за этого еврея голову потеряли, потому ничего хорошего у вас не получится. А я ему — Ленин не еврей, но хоть бы и так, что из того? Иисус Христос тоже был еврей, а ты ему молишься и свечки ставишь. Он даже глаза вытаращил, видно не знал, какой народности его господь. А я говорю: «Дело не в том, какая мать тебя родила, а в том, какие у тебя убеждения. Мы, говорю, интернационал, для нас все, кто борется против капиталистического строя, братья!» — «Эдак вы, отвечает, от большого ума и цыган за братьев сочтете…» А я на это: «Что ж, говорю, цыгане — тоже люди, их тоже матери рожали…»

— А он? — смеялся Милин и придвигался поближе к брату, чтоб не упустить интересного ответа.

— А он плюнул и смылся.

Год таких вот разговоров с сыновьями, да еще несколько предыдущих тяжелых лет научили старого Лоева, что на свете было и есть две правды, две истины. Правда и истина богатых и правда и истина бедняков. Одно хорошо для того, кто дерет с человека три шкуры, и совсем другое — для тех, с кого эти шкуры сдирают. В России, его любимой России, в стране Деда Ивана народ заставил всех признать свою правду и свой закон. А эти закон и правда не нравятся не только русским богачам, но и богачам всего мира. И когда бедняки всего мира видят в правде и законе русского народа свои закон и правду, богачи на них злятся. Почему? Если новая русская власть не нравится свату Добри, какое он имеет право злиться, что она нравится мне? — рассуждал старый Лоев. И собирался в случае чего крепко сцепиться со сватом. Конечно, старый богатей надуется. Пусть дуется. Или, чего доброго, раскричится. Ничего, пусть покричит.

Коммунисты открыли в селе свой клуб. В основном здесь собирались молодые люди, прошедшие через войну, тайком читавшие в окопах «Работнически вестник», а по ночам распространявшие на позициях рукописные антивоенные листовки. Из околийского центра и из ближайших городов покрупнее в клуб приезжали знающие люди, рассказывали молодежи о политических событиях в Болгарии и за границей, объясняли, что непонятно. Илия Лоев проводил все свое свободное время в этом клубе, создание и обзаведение которого стоили его основателям больших усилий и неустанной беготни по домам старых и новых «тесняков». Илия был избран в руководство сельской группы коммунистов.

В былые годы во время молотьбы село словно вымирало. Корчмы и кофейни стояли пустые. Но в этом году каждый вечер, особенно по воскресеньям и праздничным дням, сельчане не упускали случая заглянуть в эти заведения, чтобы узнать политические новости. И самое большое оживление царило в клубе коммунистов. Говорили, что в Софии произошли волнения, что полиция стреляла в рабочих и есть убитые и раненые. В других городах тоже были убитые коммунисты.

«Смотри ты, ведь и у нас, похоже, делается то же, что в России!» — с радостью и тревогой думал старый Лоев и от любопытства не находил себе места. В клуб коммунистов он не заходил — считал, что там собирается одна лишь зеленая молодежь. Но однажды, узнав, что из города приехал человек, который будет рассказывать о внутреннем положении Болгарии, старик решил пойти его послушать. В небольшом помещении клуба собралось человек тридцать. Одни сидели на стульях, другие теснились на двух длинных скамейках, третьи толпились у прилавка, за которым молоденький паренек продавал разные мелочи, четвертые глазели на развешанные по стенам картины и портреты. Лоев старательно разбирал подписи под портретами, внимательно вглядывался в изображенные на них бородатые лица, будто бы сошедшие, как казалось старику, со страниц Библии. Прочтя одну из подписей, он вздрогнул и невольно отступил, чтобы получше разглядеть портрет. Неужели это и есть Ленин? Да, так и написано: Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Большой лоб, высокие залысины, бородку, усы — все хотел запомнить старый Лоев, словно именно в них таились ум и сила этого прославленного человека. Глаза у Ленина были чуть прищурены, но взгляд, казалось, спрашивал именно его, Лоева: «А какой путь выбрал ты?»

Старику показалось неудобный столько времена глазеть на портрет, и он отошел в сторонку. В комнату вошли его сын Стоян и Русин Гашков. Русин заметил тестя, смущенно кивнул ему, но тут же перевел взгляд в сторону и уставился на невысокого платного человека, сидевшего в углу на скамейке. Русин вздрогнул от неожиданности, потом радостно улыбнулся и покраснел. Человек, разговаривавший с Илией и каким-то еще приезжим, тоже заметил Русина, вскочил и бросился к нему. Они обнялись, похлопали друг друга по плечам и расцеловались.

— Господин подпоручик! Вы здесь? И я ничего не знаю! — восклицал Русин, не сводя с гостя восторженного взгляда.

— Какой я тебе теперь господин подпоручик! — с ласковым укором заметил крепыш. — Ни погон здесь нет, ни военной дисциплины, сейчас мы с тобой просто товарищи.

И, как всегда бывает в подобных случаях, бывшие фронтовики, офицер и солдат, принялись расспрашивать друг друга, как удалось им бежать из плена, где и сколько времени пришлось им скитаться, пока не добрались они до болгарской земли, какие довелось пережить приключения. Затем полились воспоминания из окопной жизни.

— Это мой взводный! — хвастался Русин обступившим их товарищам, которые с интересом прислушивались к разговору.

Бывший подпоручик рассказал, как Русин Гашков спас его от военного суда и расстрела.

— Скажи он тогда хоть слово, и вся наша ротная группа «тесняков» полетела бы к чертям, — добавил он. — Потом мы и его привлекли, и неплохо работали вместе…

Старый Лоев слушал и радовался. То, что он узнал о зяте, было для него новостью. До сих пор Лоев считал Русина просто хорошим парнем, старательным работником и рачительным хозяином. Ему и в голову не приходило, что Русин еще на фронте встал на новый путь. Ясно, почему он так сошелся с Илией! Каждый вечер вместе, возвращаются бог знает когда, ходят по собраниям, читают газеты. Однажды заперлись в чулане, возились там с листовками, а потом исчезли куда-то и вернулись лишь на рассвете.

Одно только тревожило старика: с каждым днем сват Добри становился все злее и злее. И как ни таился Русин, отец, очевидно, догадывался, что у того на уме. А сам не догадается, так найдутся подсказчики, надоумят. Рано или поздно между отцом и сыном непременно вспыхнет ссора. Вот чего боялся старый Лоев. Гашков как-то уже намекал Тинке, что ее братья испортили ему сына. А сегодня Лоеву стало ясно, что еще на фронте Русин сам выбрал этот путь. Только Гашков все равно этому не поверит… И тогда достанется всем: и сыну, и невестке, и всему, что есть в доме живого. А больше всех — Тинке. На ее голову обрушатся все громы и молнии. Тинка пожалуется матери, а чем та ей сможет помочь? Только зря будет старуха страдать и сохнуть…

Но когда бывший взводный командир Русина начал рассказывать о внутреннем положении в Болгарии, все беспокойные мысли и заботы покинули Лоева, и он, прислонившись к стене, жадно ловил каждое слово оратора. Казалось, чья-то невидимая рука сбрасывает с его глаз старую рваную повязку. И все вокруг словно бы посветлело. Теперь Лоев еще яснее понял, почему болгарские коммунисты защищают новую русскую власть. И почему царь Борис назначил на пост министра внутренних дел представителя «широких» социалистов, этих буржуазных прихвостней. «Каждый, кто борется против коммунистов и Советской России, попадает в любимчики болгарской буржуазии, — сказал оратор. — А тот, кто за коммунистов и Советскую Россию, тот и за свой народ».

«Что верно, то верно», — подумал старый Лоев и выпрямился, словно с плеч его упал тяжкий груз.

Молотьба подходила к концу. На токах домолачивали вручную последние, самые крепкие и лучшие колосья, которые не поддавались кремням волокуши, копытам волов и лошадей. Зерно в них было самое крупное, и его обычно оставляли на семена.

Одна за другой умолкали веялки, которые столько дней грохотали, выплевывая тучи половы. Подымавшийся время от времени ветер выметал крыши навесов на токах и засыпал улицы половой, которая вместе с пылью устилала их толстым, днем раскалявшимся слоем. На рассвете в поле тянулись телеги, к обеду они возвращались в село заваленные кукурузными стеблями — начинался сбор кукурузы.

Доканчивали молотьбу и у Гашковых. Большую часть земли Гашков сдавал испольщикам, но самые лучшие ближние участки оставлял себе.

В тот день молотили рожь. Это была тяжелая работа. Здоровенные ржаные снопы плохо поддавались вилам, а до обеда надо было обмолотить половину ржи, собрать солому в копны, очистить ток, после обеда — покончить с оставшимися снопами. Лоевы пришли помочь соседу. Невестки сновали по просторному гумну, развязывали снопы, расстилали их, сметали солому, убирали зерно. Старый Лоев сидел на тяжелом каменном катке и, тыча палкой волов, не давал им совать морды в расстеленные снопы.

В стороне, в тени развесистой сливы, сидел Добри Гашков и, покуривая, смотрел, как идет работа. Босой, с закатанными штанами и в расстегнутой рубахе, он изнемогал от жары и пыли. Русин разбрасывал снопы или возился у сарая с какой-то двуколкой. Работа поглотила его целиком, рубашка на спине взмокла, нос еще больше заострился и торчал, словно клюв. Его молодая жена неутомимо сновала по гумну. Когда она наклонялась, чтобы взять вилы, грабли или решето, открывались ее крепкие стройные ноги, исцарапанные стерней и колючками. Все три лоевские снохи тоже были тут. То и дело прибегал Милин. Время от времени заходила Лоевица, останавливалась рядом со старым Гашковым и, сказав ему несколько слов, торопилась домой. Стоян и Илия рыли котлован под новый дом в верхнем конце своего двора. Только старой Гашковицы не было видно: она не выходила из кухни, готовила обед и ужин молотильщикам.

Милиница забралась на каток и, ловко управляя волами, погнала их на снопы. Лоев пошел передохнуть в тень под сливу. Гашков, довольный бесплатной помощью, в тот день был настроен вполне благодушно. Хотя под сливой было достаточно места, он подвинулся и, показывая уважение к свату, протянул ему табакерку. Старики закурили, молча поглядывая на расстеленные на току колосья, которые мял и давил тяжелый каменный каток.

Со времени размолвки из-за русских событий сваты избегали говорить на политические темы. Но каждый был настороже. С одной стороны, оба хотели посмотреть, как разовьются события, а с другой — только и ждали удобного момента, чтоб сцепиться. И каждый был уверен в своей правоте. Старый Гашков внимательно читал «Мир», часто захаживал в корчму, где можно было просмотреть еще и «Утро», и не сомневался, что в России в самое ближайшее время будет наведен порядок и все пойдет по-старому. Он только недоумевал, почему такие большие и сильные государства, как Америка, продолжают играть в войну, а не покончат с большевиками одним ударом, не сомневаясь, впрочем, что это случится, и очень скоро. Уверен был Гашков и в том, что как только большевиков скинут, порядок будет наведен во всем мире. А раз так, то и бесчинства болгарских коммунистов прекратятся сами собой.

Совсем иначе думал Ангел Лоев. Он следил за каждым успешным шагом советской власти и радовался им как ребенок. Русский народ он представлял себе чем-то вроде могучей волны, которая захлестывает и сметает всех своих противников. И если они еще остались на русской земле, то лишь потому, что земля эта очень уж велика, чуть ли не бесконечна, и быстро от них не избавишься. Лоев с нетерпением ждал того дня, когда Россия окончательно станет свободной. Тогда он придет к Гашкову и скажет: «А ну, сваток, давай теперь потолкуем!» Но до той поры нужно молчать. Так будет лучше и для молодых — Тинки и Русина.

Вот и сейчас, хотя каждый из стариков думал о России и о войне, заговорили они совсем о другом.

— Хорошее зерно в этом году, — заметил Гашков и отмахнулся от севшей на бровь мухи.

— Да, неплохое, — согласился Лоев, разгоняя рукой густой клуб дыма и стряхивая просыпавшиеся на колени табачные крошки.

— И цены на него держатся, не падают…

— Куда там падать, поднимаются.

— Большие деньги можно взять.

— Можно, у кого оно есть.

— У всех должно быть… Мы же тут все хлеборобы.

— Как посмотреть…

— Не зря ведь говорится: у соседа есть, значит и у меня будет.

— Это только говорится…

Старики умолкли. Оба сосредоточенно курили и думали каждый о своем. «Заработай да и покупай, никто даром тебе не даст!» — мысленно корил соседа Гашков, недовольный его последним замечанием. «Не получи ты столько от отца, посмотрел бы я, как бы ты сейчас выворачивался, — думал Лоев. — Двадцать лет назад брюхо у него прихватило, а до сих пор все больным прикидывается…»

— Новый дом строить затеяли? — снова лениво заговорил Гашков. — Молодка наша что-то такое сказывала…

— Стояна хотим отделить… Тесно у нас стало, не помещаемся в одном доме, народу много, — многословно объяснил Лоев, чтобы поддержать разговор.

— А материал?

— Съездим в горы.

— С одной-то телегой?

— Коли второй нет…

— Дать тебе мою, что ли…

— Это бы неплохо… Сразу-то…

— Когда собираетесь?

— Вот уберем кукурузу.

— Самое время…

Разговор то прерывался, то возникал снова, но оба говорили о чем угодно, только не о том, что их занимало и волновало. Гашков, уверенный, что это Лоевы подбивают Русина на ночные похождения, отрывают от него сына, кипел от зависти и злости. До старика уже дошло, что Русин встречается с коммунистами, намеки эти глубоко его задевали… Слышал Гашков и о том, что сын бывает в клубе «тесняков» и что он обнимался там с каким-то ихним вожаком… И зачем он только тянется к этим оборванцам? Хлеба у него нет или в доме пусто, что он так рвется делить чужое добро? Старик считал это нечестным и оскорбительным. «Отца родного не почитает, сторонится, а туда же, весь мир хочет переделать, новые законы сочинить…» Что ж это будет за управление, если во главе его встанут батраки и безбожники?.. И с ними его собственный сын! При одной мысли об этом щеки Гашкова горели от стыда. «А все Илия! — с бессильной яростью думал старик. — Это он и батьку своего, и братьев сбил с панталыку, а теперь и в моего сына вцепился…»

Лоев не раз уже собирался намекнуть зятю, чтоб тот держался подальше от политики, не сердил отца, но все как-то не находил случая. А может, ему просто не хватало решимости. Зять не маленький, не скотинка бессловесная, есть у него свой ум, своя воля, пусть поступает, как ему велит совесть. А все ж лучше бы отстать ему от политики, заняться женой и домом. Лоев чувствовал, что так долго продолжаться не может, политическая обстановка накаляется с каждым днем и рано или поздно между ним и сватом Добри разразится гроза. Лоеву ли не знать, что Гашков человек гордый, долго терпеть рядом с собой такую оппозицию не захочет, особенно теперь, когда его партия пришла к власти и Гашков ведет себя так, будто он на селе главный. К тому же люди из его партии уже открыто поговаривают, что Гашков, мол, родного сына не может на истинный путь наставить, а других учить берется.

Гашков пошевелился и зевнул.

— Ты, говорят, сват, корову купил?

— Купил, — вздохнул Лоев. — Сейчас, конечно, не до покупок, но…

— Почему? Тебе корова нужна.

— Еще бы! Мне их две нужно, да куда там…

— Без молочка нельзя…

— И молочко нужно, и телята… Да и волов пора сменить… Стары стали, больше годика-двух не протянут. А как?

— Не все же вам бедовать, — попробовал утешить соседа Гашков. — Расплодится скотина, подешевеет…

— Лучше уж свое…

— Верно. Человек, он надеждой живет.

— Живет-то живет, да одной надеждой не проживешь.

— Ха! — соглашаясь, кивнул Гашков. — Это, как говорится, спасибо тебе, дядя, на добром слове, только дай-ка ты мне лучше ложку, — и засмеялся, довольный изреченной им мудростью.

Молодежь уже третий раз переворачивала ржаной пласт, а старики все полеживали в тени и подыскивали подходящую для разговора тему, докуривая по второй цигарке. Рожь уминалась все быстрее, зерно сыпалось вниз. Солнце палило нещадно.

— Пойдем поможем, — предложил Лоев, взглянув на длинный каменный каток. Опершись рукой о землю, он легко, без малейшего усилия поднялся.

— Пусть молодые побегают, — беззаботно ответил Гашков. — Нам с тобой можно и отдохнуть.

— Ничего, ничего… — пробормотал Лоев, а сам подумал: «Уж не грешил бы — будто до сих пор не наотдыхался!» И вспомнилось ему, как в молодые годы они вместе бегали на посиделки и плясали в хороводах, как женились, вспомнились мирные времена до Балканской войны. И вечно его сосед, побратим и сверстник вот так же норовил поваляться, покряхтеть, поохать… Конечно, с желудком у него что-то неладно, но Добри, даже когда был здоров как бык, любил поохать, пока другие работают…

В полдень молотильщики, убрав с тока смолотую рожь, сели обедать. Ели молча и торопливо. Предстояло обмолотить вторую половину снопов, а затем провеять и пересыпать все зерно.

Молодые хотели было встать, но Гашков жестом задержал и гостей и своих. Хозяйка принесла большой поднос с крупно нарезанными ломтями дынь и арбузов.

— Как это называется по-городскому? — самодовольно кивнул на него Гашков. — Дезерт?

— Десерт, — то ли подтвердил, то ли поправил отца Русин.

— Вот-вот. Только в городе его малюсенькими ломтиками нарезают, а мы едим до отвала.

Пришла старая Лоевица — поглядеть, как идут дела.

— Э-э! Не дай бог сглазить! — с притворным воодушевлением воскликнула она, увидев полный поднос.

— Еще чего, — благодушно заметил Гашков. — Садись, угощайся.

— С вашей бахчи? — деловито осведомилась гостья. Хозяин утвердительно кивнул. Лоевица, не садясь, взяла ломоть, надкусила и вскинула брови. — До чего же сладко!

— Я два таких арбуза оставил к успенью — как бочонки. Еще зеленые! — похвалился хозяин.

Зная от сватьи, что Гашковы собираются послать сына и невестку на успенскую ярмарку в Бачковский монастырь, Лоевица спросила, готовятся ли молодые в дорогу — успенье не за горами.

— Посмотрим, — уклончиво сказал Гашков.

Все поразились.

— Что тут смотреть, — сердито вмешалась Гашковица, — я еще в прошлом году, когда шла война, дала обет богородице, что, если Русин вернется, мы ей дар пошлем.

— Пусть Русин сначала в нашу церковь сходит! — оборвал ее муж.

— Почему? — ничего не понимая, спросила Гашковица.

— В монастырь ходят люди, которые верят в бога, — заявил Гашков.

— А на ярмарку — чтоб повеселиться, людей посмотреть и себя показать, — вмешался в разговор Лоев.

— Посмотрим, до успенья еще есть время, — чуть мягче сказал Гашков, стараясь сгладить неприятное впечатление от своих слов.

Русин встал из-за стола и медленно направился к току. За ним вскочила Тинка. Обоих словно обухом по голове ударило. Русин знал, куда метит отец, но молчал, терпел, хоть и изнывал от обиды. И все время мысленно спорил со старым, нападал на него, сердился. Ходить в церковь? Зачем? Чего он там не видал? Какой-то старый пьянчужка будет бормотать себе под нос невесть что, а он, молодой парень, вчерашний фронтовик, должен стоять и слушать. И зачем ему эта религия? Душу спасать? А от чего? Слишком много предрассудков развеялось под пулями англо-французских, итальянских, греческих и сербских армий. И немало заблуждений испарилось вместе с волью портянок и завшивленных гимнастерок.

«Одни тыловые крысы еще верят в бога! — продолжал Русин свой воображаемый спор с отцом. — Тыловые крысы и старухи. А мы, которые прошли огонь, воду и медные трубы и чудом остались в живых, мы поняли, что господь бог служит тем, кто затевает войны, чтобы грабить народы…» Русин знал, что его отец ненавидит большевиков не оттого, что они безбожники, а потому, что те отняли у капиталистов их богатства. Дрожит за свое добро. Тоже мне богач! У одного бедняка отнимет кусок, потом у другого, так и живет. Разве это жизнь? И нечего за нее цепляться… Русин еще докажет отцу, что, если б не русская революция, война бы не кончилась и их всех перебили бы, как собак.

«Если у меня будет сын, ни за какие деньги не позволю, чтоб эти паршивые капиталисты погубили его рада своих интересов!» — вот что он скажет отцу. И спросит: «А ты? Ради того, чтоб спокойно лентяйничать и валяться на лавке, ты готов был согласиться, чтобы меня пристрелили, как собаку!..»

Тинка догнала мужа.

— С какого конца начинать? — тихо и подавленно спросила она.

Русин ее не слышал. А может, слышал, но не понял вопроса — до такой степени он был погружен в свои мысли.

— А? Да! — он словно бы очнулся. — Начнем отсюда, тут удобнее… А можно и с другого конца, все равно…

Тинка таскала тяжелые снопы, одним рывком распускала пересохшие ржаные перевязи и, захватывая тонкими, но сильными руками большие охапки колосьев, равномерно расстилала их по всему току. Работа у нее как всегда спорилась, но сейчас Тинка о ней не думала. Все лето от темна до темна она старалась повсюду поспеть, все сделать и все устроить, потому что надеялась съездить на ярмарку в Бачковский монастырь. Она еще до свадьбы мечтала, как они с Русином сядут в арбу с высоким пестрым навесом, запрягут волов и съездят повеселиться на эту знаменитую успенскую ярмарку. Да и свекор до сих пор сам все время говорил об этом и уверял, что их отпустят. А тут, ни с того ни с сего… и так сердито… в церковь Русин, видите ли, не ходит, безбожником стал…

А Тинка мечтала побывать на ярмарке не только затем, чтоб повеселиться и отдохнуть после тяжелой работы. Ей захотелось принарядиться, показаться на людях, отомстить всем завистникам, которые так злобно оговаривали ее после помолвки.

И вдруг — свекор не позволяет! Для нее, молодой снохи, его слово — закон, и думать не смей его нарушить. К тому же сноха не имеет права сама заговорить со свекром, просить — и то не может. Как бы ее ни обижали, она должна работать изо всех сил, говорить тихо и ласково, всем улыбаться. Сейчас ее это особенно угнетало.

Холодность и придирки избалованного свекра вызывали у Тинки отвращение. Впервые со дня свадьбы она возненавидела старика, словно какого-то вампира, который только и думает, как бы убить чью-то радость. Душа ее кипела и возмущалась, но она не смела поделиться своей болью даже с мужем. У того тоже характер, глядишь, и поссорятся… Нет уж, лучше молчать и терпеть…

На первый взгляд, за обедом не было сказано ничего особенного, но все работали словно бы через силу. Старый Гашков молчал, сопел, развалившись на старом мешке в тени сарая, потом попытался крикнуть что-то веселое, пошутить, но из шуток его так ничего и не получилось. Наконец закончили молотьбу, вымели ток и собрались на ужин. Старая Гашковица приготовила вкусную обильную еду, но по обычаю извинялась за небогатый стол, — она, мол, не может угостить помощников как полагается, пусть уж они ее простят, старуху… Молотильщики уверяли, что ужин очень вкусный и что они очень довольны и едят с удовольствием. У всех немного отлегло от сердца, послышались разговоры.

Молодежь совсем развеселилась, когда Лоевица выставила на стол большой противень горячей рыбной запеканки, приготовленной на очаге под крышкой.

— Дети наловили, — объяснила она. — Возле мельницы, на удочку. Целый мешок приволокли. Я испекла для наших, а потом, думаю, дай занесу сватам, пусть и они отведают…

Первый попробовал горячей запеканки старый Гашков. Он одобрительно покачал головой и взглянул на Лоевицу.

— И рыба вкусная, и мастерица замечательная, — сказал он.

— Это ребятишки мастера, сумели наловить такой рыбешки, — попробовала Лоевица отвести от себя похвалу и отодвинулась, чтобы лучше видеть, как наработавшаяся компания уничтожает ее угощенье.

От запеканки оставалось меньше половины, когда отворилась калитка и из-за нее выглянул Илия Лоев. Он тихонько окликнул Русина. Тот, не дожевав куска, вскочил и шагнул было к калитке, но в это время старый Гашков повернулся и спросил, что случилось.

— Илия зовет зачем-то нашего Русина, — ответила Гашковица.

Гашков отбросил вилку с наколотым на нее куском и, резко обернувшись, крикнул повелительно:

— Русин! Сюда!

Русин смутился.

— Я только узнаю, зачем меня зовет Илия, — ответил он и снова шагнул к калитке.

— Сиди! — рявкнул Гашков и так властно указал на место, куда должен был сесть сын, что все растерянно переглянулись.

Но Русин уже собрался с духом, крики отца глубоко обидели его.

— Надо же узнать, зачем меня человек зовет! — с досадой ответил он и снова шагнул к калитке.

— Знаю я, зачем он тебя зовет! — поднялся с места отец, побледневший от волнения и гнева, от давно накопившейся ненависти.

Из дома выскочила Гашковица, поняла, что случилось, и умоляюще обратилась к мужу:

— Пусть сходит… Не съедят же его!

— А ты, гусыня, не лезь куда не спрашивают! — крикнул Гашков, замахиваясь на жену. — В этом доме я хозяин!

Жена тронула его за плечо.

— Что ты говоришь, Добри! — потрясенная оборотом, который неожиданно приняло застолье, проговорила она. Голос ее звучал тихо, кротко, примирительно.

Тогда Гашков развернулся и тыльной стороной руки ударил жену по щеке. Старуха схватилась за голову и молча отошла в сторону.

Все три лоевские невестки поднялись и вышли из-за стола совершенно ошеломленные. Встал и Милин. Тинка бросилась к мужу и потянула его за собой.

В это время Илия вошел во двор и приблизился к столу.

— Добрый вечер, сват, — сказал он, изо всех сил стараясь казаться спокойным, но голос его дрогнул. На его приветствие никто не ответил. — Что случилось? Это я испортил вам ужин?

— Ты! — мрачно взглянул на него хозяин.

— Я? — Илия ткнул себя в грудь.

— Ты! — еще более мрачно ответил Гашков.

— Да он совсем с ума сошел сегодня! — простонала хозяйка.

— Извини, сват… — Илия слегка поклонился. — Не знал. Больше я в твой дом заходить не буду.

— И прекрасно сделаешь!

— Он пришел не к тебе, а ко мне! — вмешался Русин. Этот голос словно бы разбудил Гашкова, он повернулся и некоторое время глядел на сына, словно не узнавая. — А если он мой гость, ты не имеешь права его гнать.

— Пока я жив, все гости в этом доме — мои гости! — Гашков с трудом проглотил застрявший в горле ком. — А когда я помру, можешь звать кого хочешь, хоть антихриста.

Русин крякнул и нервно передернул плечами. Тинка прижалась к мужу, обхватила его руку и сдавленно всхлипнула.

— Да что случилось? — побледнев как полотно, оглядывалась вокруг Лоевица. — Из-за чего все это?

Гашков глядел на сына, но ответ его по существу предназначался сватье:

— С сегодняшнего дня я тебе запрещаю ходить туда! — и он показал на лоевский двор.

Ангел Лоев, который все это время растерянно катал в пальцах кусочек хлеба, поднял голову. Он знал, что этим все кончится, ожидал подобного взрыва, и все же случившееся потрясло его своей неожиданностью. Грубость старого богатея возмутила его. Кровь ударила ему в голову, скулы потемнели.

— Мой дом, сват, конечно, бедный, — Лоев подчеркнул последнее слово, — но в нем каждого встречают с уважением! — сказал он и весь напрягся, готовый вступить в борьбу.

— Может, твой дом и хорош, но своему сыну я туда ходить не позволю! — решительно и надменно произнес Гашков.

— Вот видишь! — горько усмехнулся Лоев. — Столько лет мой дом был всем хорош и для тебя, и вдруг…

— Не вдруг! — торопливо перебил его Гашков.

— С каких же пор?

— Сам знаешь!

— Знаю! — решительно заявил Лоев. — С позапрошлого ноября… С тех пор, как ты переметнулся…

— Это ты переметнулся, а не я!

— Я там же, где и был. А вот ты где? — строго спросил Лоев.

— Ты с антихристом! — Гашкова трясло от ярости и презрения. — С дьяволом!

— Где бы я ни был, я на своем месте.

— И я на своем.

— Тогда извини, — Лоев решительно встал, отряхнул колени и направился к воротам. За ним потянулись снохи и сыновья.

— Боже мой! Боже мой! — в отчаянье ломала руки ничего так и не понявшая Гашковица. — Что же это такое, господи? Что же это?

Когда Лоевы скрылись в опустившихся на гумно сумерках, Русин тронул жену за плечо.

— Пошли, Тинка!

И направился к воротам. Тинка молча последовала за ним.

Мать бросилась им вслед, упала перед сыном на землю и обхватила руками его колени.

— Сынок! На кого ты меня покидаешь? — всхлипнула она и стукнулась лбом о горячую землю.

Русин вздохнул.

— Что делать? Гонит меня отец, мама! — Он обхватил мать под мышки, поднял ее и прижал к себе. — Нам с ним не сговориться. А для тебя я всегда сумею заработать на кусок хлеба.

На притихшее село быстро и незаметно опускался вечер — темный, безлунный. Кто-то прошел по улице, присвистнул, потом запел вольно и громко:

Старый Гашков встал и, покачиваясь словно пьяный, потащился к дому. На пороге он обернулся и крикнул:

— Дина! Иди-ка домой!

Никто ему не ответил.

В соседнем дворе залаяла собака.

1959

Перевод Л. Лихачевой.