Изгои

Глава 7. Баланда.

Небось, жирует теперь? Канает в теплой постели с бабой, по нужде не морозит жопу. Домашним стал. Влез в хомут и под каблук! — завидовали и жалели Шныря бомжи.

Может, так и забыли бы о нем, если б не Баланда — самый несносный из всех мужиков, промышлявший жратву на кладбищах, возле морга. Никто другой не приносил из города столько пакостных новостей как он. Баланда будто не видел в жизни ничего светлого и не верил в добро, потому что сам на него не был способен.

Баланда всегда возвращался на свалку поздним вечером. Торопился, словно там его ждала оголтелая орава кровных ребятишек.

Хромая на обе ноги, высоко вскидывал худые руки-жерди, он подергивал лохматой башкой, так похожей на воронье гнездо. И, запахиваясь в разноцветные лохмотья, спешил вприпрыжку, чтобы не забыть, не потерять ни одну из гадостливых сплетен, какие подхватил за воротами погостов, морга.

Он всегда подскакивал к кострам головной вороной, от одного к другому, и тараторил, выпучив глаза, взахлеб, даже не заботясь, слушают его или нет.

Мужики! Эй, мужики! Ну, чего вы морды в землю закопали? Гля, че в городе стряслось! Это ж надо! Раньше мужики девок силовали! Теперь все наоборот!

Нешто на тебя сыскались желающие? — криво усмехнулся Павел.

Да я — находка! Цимис высшего сорта, фрукт заморский!

Твою мать! Козел! — сплюнул Кузьмич.

Я — козел? Знал бы ты, кого нынче в упокойники отвезли! Деда! Ему за седьмой десяток!

И что? Иль мало небо коптил? Свалил во время.

Не сам! Его свалили малолетки! Своими трандами!

Чего? Чем? — не поверил в услышанное Павел.

Впятером занасиловали! Он в стремачах приморился: сторожевал магазин. А они ночью подвалили к нему оравой! Портки содрали, замок на яйца и вперед! Впятером на одного. Дед в вой! Ему пасть заткнули исподним, а когда сикухи свое справили, ушли, так и не сняв замок с яиц. Даже ключ от него выкинули. Мол, пусть подольше со стоячим подышит. Ноги, руки не развязали. Дед встать не смог, так и помер, не дотянув до утра.

Зато мужиком свалил! — хохотнул Павел.

Откуда ж знаешь, что пятеро силовали? Они что? На его яйцах расписались? — не поверил Хорек.

Улики нашли! Следователь увидел! О том весь город тарахтит. И родня на погосте всех сикух проклинала, что не дали старику своей смертью отойти! Это ж надо! Им всего-то по тринадцать лет! А уже такое отчебучили!

Ты б деда спросил: он, небось, перед всеми жмурами хвалится, как сумел откинуться! Это ж он нынче в почете середь всех канать будет! — позавидовал усопшему Кузьмич.

Но Баланда не унимался:

А знаете, кого еще видел? Шныря! И Томку! Оба хоронились.

Ты че? Звезданулся?

Сам ты псих! Шнырь своего сына, а Томка мужика хоронила.

Брешешь!

И не темню! Шнырь весь из себя! Только не в радость ему жированье. Хоть морда отмытая, и прибарахлен, с виду весь черный как тот памятник, какой сыну поставил. Зачем на него поиздержался? Мог бы сам за него сойти…

Иди, отвали отсюда!

Че? Столько с нами канал, а тут в нем отец пробудился! Херня все это! Кокнули его сына! Конечно, не за добрые дела! Небось, не в бомжах, в рэкете канал! Чего такого жалеть? Он, поди ты, ни одну душу сгубил, изверг…

Отвали, твою душу! Не нарывайся!

А че? Томка тоже слезу пустила, пожалела! Пока живой был, кляла, рога ему ставила. Теперь сопли развесила! Ей что поссать, что заплакать, — одинаково!

Брысь отсель! — запустил Кузьмич в Баланду головешкой от костра.

А я подвалил к Томке на соболезнование, она мне всего сто грамм налила. Помянуть покойника! Да разве это поминание? Я еще свой стакан подсунул, жду, когда нальет! А Томка сделала вид, что не приметила! И это меня! Ну, я и обиделся: всю ее наизнанку вывернул перед покойником. Пусть хоть на том свете правду узнает!

Сволочь ты, Баланда! Причем отпетая!

Это почему? Я ни в чем не сбрехал! Все как на духу выложил!

Сука ты вонючая! Отвали отсюда! — встал громадный мужик по кличке Горилла и только хотел схватить Баланду за грудки, отшвырнуть от костра, тот уже убежал к другой куче мужиков.

И оттуда послышалось:

А Шнырь сегодня сына урыл своего! Нет, не сам размазал, кто-то подсобил. Нынче за хозяина в доме дышит. Никто не мешает. Бабу к ногтю придавил! Ну и бабища у него! Корова просто котенок рядом с ней! Жопа ни на одну бочку не поместится! Он против нее сущий шкелет!

Ты не лучше! — оборвал кто-то хмуро.

Я ж безбабный! И в домашние ни за что не уломаюсь! Разве на время…

Кому нужен? Какая на себя обиделась?

Ой, умора! Да когда по городу иду, на меня все бабы оглядываются! Даже девки посматривают!

В ужасе… Небось, как увидят тебя, враз обделываются. Потом и ночью со страха икают, что самого лешака в мурло встретили. Потом до утра зубами стучат от страха.

Это ты про себя рассказал. Меня другими встречают: теплыми, нежными, зовущими. Их только слепой не поймет.

Чего ж не приклеился, не отозвался?

Воля дороже! Не хочу за миску супа хомут на шею надевать.

Не транди! — отворачивались бомжи, и мужик, повздыхав, плелся к хижине. Самой дряхлой и кособокой была она среди прочих. Там Баланда жил уже не первый год.

Он поднял грязную тряпку, загораживавшую вход, и, став на четвереньки, влез в хижину. Тут же повалился на кучи старых газет и опилок, натянув на себя кусок рваного одеяла — давнего трофея со свалки, завздыхал: «Нынешний день прошел сносно. Ни от кого не получил оплеуху, хотя и грозилась Томка ему морду на жопу закрутить. Но кто ж на кладбище дерется?». Да и мало ль было тех грозящих в его жизни? Теперь уж не счесть…

«Раньше Митькой звали. Теперь кто о том помнит? Сам и то не всегда! Забываю! А все от нее. Она виновата!» — ругает последними словами покойную мать, какая произвела его на свет, не выходя замуж, как все путевые девки. Так и осталась в потаскухах, хотя после рождения сына и до самой смерти не знала ни одного мужика. Но людская молва беспощадна и, приклеив однажды ярлык к подолу бабы, не простили ей греха молодости до конца жизни. А губошлепого страшненького Митьку, даже ставшего взрослым, звали выблядком.

Кто был его отцом? Какой он? Митька ни разу не видел. А мать лишь краснела, отворачивалась, стыдливо прятала глаза даже от сына. Изо всех сил старалась отвлечь ребенка от этой больной темы. Но тот с годами становился настырнее: «Почему у меня нет отчества как у всех?», «За что зовут выблядком?», «Кто такая шлюха?».

Мать вытирала слезы. Терпела молча, а один раз дала пощечину обнаглевшему мальчишке, и тот вскипел:

Зачем меня родила? На издевательства? Всем на смех? Думаешь, ничего не понимаю? Принесла меня в подоле. Не могла до свадьбы дотерпеть? И всю мою жизнь погубила! На улице и в школе каждый дразнит. Никто со мной не хочет играть и дружить. Из-за тебя!

Сынок! Я один раз оступилась. Но ты посмотри вокруг, что творят замужние, те, кто меня осуждают? Им ли наше пачкать? А ведь у них по трое, по пятеро ребятишек! Лишь то спасает, что мужиками как забором закрылись. А подними любой из них юбку, там

только наш козел не был. Остальные все отметились. Так что лучше? — спрашивала мать.

Их не обзывают. Если что случилось, наружу не вылезло как у тебя!

Его положение в деревне было незавидным. Мало безотцовщина, так и уродливый, гнусный, подлый сплетник. От него шарахались как от прокаженного. И Митька рано стал выпивать.

Мать уговаривала, ругала, стыдила, возила по знахаркам, но ничего не помогло. Митька стал развязным грубым наглецом. Однажды напившись самогонки у себя же дома, избил мать так, что она лишь через неделю отдышалась.

Митенька, сынок родимый! Не пей! Итак голова твоя слабая. Ну, отобьешь мне все, помру, как сам жить станешь один? Ведь на ноги не встал. Трудно тебе будет. Кто накормит, постирает, приберет, хозяйство досмотрит? Дождись своего взросления! Потерпи меня. Покуда без меня не обойтись тебе! — уговаривала мать сына, стоя на коленях перед ним.

Чего воешь, беспутная? Сама во всем виновата! — огрызнулся зло. А через полгода его забрали в армию.

Мать заплакала на проводах. Он грубо оттолкнул ее и, не обронив ни одного доброго слова, сел в поезд, отвернулся от окна, чтобы не видеть на перроне одинокую мать, так рано поседевшую и постаревшую.

Он никогда не задумывался, с чего она увяла так рано?

Митька уже совсем было собрался написать ей письмо, когда получил весточку от тетки, жившей в деревне неподалеку. В ней она сообщила, что мать умерла: «Мы и не знали, что у нее всю жизнь болело сердце. Она не говорила, никогда не жаловалась, а сами не догадывались. Теперь твой дом заколочен досками и ждет, когда воротишься. Да и то сказать, всего три месяца служить осталось. Но ты, окаянный, виноват! За все три года ни единого письма не прислал сестре! Я твой адрес нашла через военкомат. А твоя мать и вовсе неграмотной была! Ну да отольются тебе ее слезы, змей проклятый!».

Митька обложил тетку матом. Порвал письмо и в ближайшее увольнительное напился вдрызг. Попал на «губу», там подрался с сержантом. Его снова бросили на гауптвахту. Перед самой демобилизацией познакомился с Сонькой. Та оказалась покладистой, сговорчивой. И он, пообещав жениться, сдержал слово. Не потому что влюбился, просто ни одна другая не обратила на него внимания, не ответила взаимностью. А Митьке так хотелось утереть носы деревенскому люду.

Больше хвалиться было нечем. Ведь служил Митька во внутренних войсках. Его часть охраняла зоны особого режима. Митька никогда не был в карауле. Вся его служба прошла в овчарнике. Он кормил псов, чистил вольеры, но ни к тренировкам, ни к дрессировке служебных собак его не подпускали. Всех ребят уговаривали администрации зон остаться на сверхсрочную службу, поработать в зоне. Митьке никто такого не предлагал. А потому, демобилизовавшись, вернулся в деревню вместе с Софьей.

Жена, конечно, не красавица, но и не хуже других. Имела среднее образование, специальность получить не успела. Лишь год поработала почтальонкой и вышла замуж за Митьку. Свадьбу не справили. Отметили роспись в кругу немногочисленных родственников жены, а через месяц уехали в Митькину деревню.

Там их никто не ждал и не встречал. Некому было радоваться возвращению земляка. И молодая семья самостоятельно начала обживаться.

Софью взяли на почту. Она оказалась общительной, отзывчивой, душевной, и деревенский люд вскоре признал ее. Митька устроился подручным кузнеца. Поверил председатель колхоза, что армия перековала человека, сделав из него трудягу. С год он держался.

Но в день, когда Сонька родила дочь, напился до визга и не вышел на работу. Назавтра его вызвали в правление колхоза и поговорили круто. Предупредили, что в случае повтора выкинут из хозяйства вон.

Другой бы смолчал, прикинувшись раскаявшимся, но не Митька. Он не терпел моралей и угроз, а потому, едва уловив обидное, тут же понес такое, что председатель колхоза вмиг предложил выметаться навсегда

Хотя бы тут сдержался, понял, остановился, придержал язык… Нет, Митька никогда не знал тормозов и, вернувшись домой, снова напился, а вечером пошел к избе председателя колхоза поговорить с ним по- мужски, на кулаках. Но тот спустил с цепи собаку, чтобы вразумила непрошенного гостя. Той не стоило повторять дважды. Свалив Митьку у калитки, раздела догола, искусала и, обоссав с ног до головы уже протрезвевшего, вернулась во двор. Митька негодовал. И в этот же день поджег правление. Сунуться к председателю во двор побоялся: не захотел второй раз встречаться с собакой. На утро его забрала милиция, а через месяц получил пять лет по приговору суда. Так и не увидев дочь, отправился в зону под конвоем, в холодную глухую тайгу.

«Сонька! Ты ж смотри! Дождись меня! Не таскайся ни с кем! Иначе, когда вернусь, ноги из жопы повыдергиваю», — писал он жене.

Та прислала Митьке теплое белье, чтоб не замерз, домашнее сало и банку меда. Она не клялась в верности, ничего не обещала в письмах. Они становились все скупее и короче. В них она писала, что дочь уже начала ходить, учится говорить, растет смышленой, сообразительной. О себе ни слова, будто не прочла вопросов в его письмах. Изредка сообщала, что дом отремонтирован. Его даже кирпичом обложили, и теперь он хорошо смотрится. Изнутри оштукатурили. Потом сообщила, что завела корову и кур. Она ни на что не жаловалась, ни в чем не упрекала, но ни разу не написала, что скучает и ждет его.

Митьку это бесило больше всего.

«Неужели не любит? Не нужен я ей? Но ведь женился, как и обещал, хотя спокойно мог уехать. Вон другие так сделали! А эта не оценила! — злился мужик и, перечитывая письма жены, негодовал: — Будто вовсе чужая баба написала. Ну, хоть бы в самом конце рас- теплилась на «целую»…».

— Не ждет она тебя! На хрен ей такой дурак сдался? Поди, другого нашла! Их в деревне хватает! — подзуживали зэки барака, и Митька с кулаками бросался на них.

Пару раз его отшвырнули, а на третий вломили так, что на ноги встать не смог. Ноги и ребра поломали. Они хоть и срослись, но неправильно. При каждой перемене погоды давали знать о себе нестерпимой болью. Но зона — не лазарет: жалеть здесь не умели, и, скрутившегося в штопор мужика, сдергивал со шконки бугор барака, выбрасывал наружу, в строй, на работу на лесоповал.

Митька готов был зубами вцепиться в снег, чтобы остудить, успокоить боль. Но получал кулаком в ухо:

Как? Обезболил? Иль добавить? Кончай ломаться, вкалывай, падла! — подходил бригадир с пудовыми кулаками наготове.

Откуда такая срань свалилась на наши головы? Как додышала мерзость до зоны? Чего в деревне не урыли? — удивлялся бригадир и, подняв Митьку за шкурку, встряхивал, бросал к поваленному стволу дерева, приказывая: — Шкури, если не хочешь, чтоб с тебя шкуру сняли!

Митька понимал, силой не одолеет бригадира, и решил напакостить ему: засветил операм на чифире.

За это его пропустили через «конвейер», петушили всю ночь целой бригадой. Ни опера, ни охрана не отняли. Не услышали или не захотели вмешиваться. Митька орал на весь барак, а зэки хохотали. Потом его бросили возле параши, а утром погнали на работу.

Митька негодовал. Он думал, как отомстить всем одним махом.

«Поджечь? Но где взять бензин? Ведь к машинам не подступиться. Да и самому где канать? Заложить всех операм? Нет! Тогда и вовсе убьют! Но как самому дышать? Надо выждать удобный случай».

Ничего не смог придумать, а зэки не спускали с него глаз.

Его высмеивали на каждом шагу. Митька стал игрушкой в большом холодном бараке, где хмурые озлобленные зэки отрывались на том, кто хоть в чем-то провинился.

Баланда… Именно здесь дали ему презрительную кличку за то, что Митька был таким же вонючим и гнусным как то жидкое месиво, каким кормили в зоне мужиков.

Его презирали, и он ненавидел всех. Митька завидовал каждому жгуче: к ним приезжали на свиданья, к нему никогда; их ждали и любили хотя бы в письмах; им присылали фотографии, у него не было ни одной. Все скучали по своим семьям, детям, а Митька злился.

«Сонька! Почему не пишешь про себя? Иль скурвилась уже? Так знай, живой я! И срок уже за половину перевалил. Не приведись, схлестнешься с кем-нибудь, голову мигом оторву падлюке! Чего ты мне про Таньку отписываешь? Ну, растет сыкуха, куда ей деваться? А за себя зачем не сообщаешь? Иль кроме коровы, свиней и кур, никого больше нет в сердце твоем? Я ж всю насквозь тебя помню! И так порой в душе ломит, когда вижу во сне наше с тобой начало. Но ты не печалься. Вот ворочусь, враз сына заделаю! Чтоб весь в меня красавец родился! Смотри, храни имя наше! Не измарай семью! Я бедовый! Измены век не прощу!» — писал жене.

А в ответ читал: «А у нас в доме прибыль: корова отелилась, телочку принесла. Все хорошо в доме. И у Танюшки уже зубки выросли. Она уже не на горшок, за дом по нужде бегает. Задницу научилась лопушками вытирать. Уже не картавит. Ну, а колхоз добавил нам землицы. Теперь у нас огород двадцать соток. Самой повсюду не управиться. Так вот нынче мать со мной живет. Она уже на пенсию вышла. Помогает по хозяйству и с дитем. Так вот и живем в три души, не считая скотины. Да, забыла прописать. Попросила председателя колхоза крышу в доме починить. Наша прежняя вовсе прохудилась. Так он железом покрыл. Теперь аж глазам больно смотреть, как она на солнце светится! Приедешь, не узнаешь ничего…».

«Вот чертова баба!» — чуть не взвыл от письма Митька и порвал его в клочья.

В следующем не решился сказать, что мужики ока- лечили. Написал, будто деревом придавило, и теперь у него болят руки, ноги и все тело.

Но в ответ ни слова сочувствия, жалости и сострадания, лишь горькое написала: «Видать, теперь ты вовсе никудышним стал. Оно и до того работать не любил. Нынче и вовсе ждать помощи нечего. Видно, то слепое дерево совсем окалечило тебя, что даже про

кровинку свою не спросил. Запамятовал про отцовство свое. А ведь нам обидно…».

Митька чуть не плакал. Ну почему его никто вокруг не понимает?

Ведь вот три дня назад заставили его дневалить в бараке. Он так старался: полы подмел, парашу вынес, барак проветрил, — а бригадир, вернувшись с работы, сгреб в охапку, в злую горсть.

Кто тепло выпустил? Почему такой колотун? Где вода? Почему нет кипятка? Кто за тебя стол помоет?

И дождавшись, когда наполнится параша, сунул Митьку с головой. До утра не велел вылезать. Тот едва выбрался — к операм шмыгнул в приоткрытую дверь. Все, что знал, наизнанку вывернул. А вечером половину зэков барака загнали в шизо за карты, за чифир, за водку, за деньги. Митька испугался ночевать на своей шконке, и его перевели в другой барак.

Там его никто не знал. И работал он уже не на лесоповале, а на пилораме в зоне. К концу первого дня один из мужиков, словно нечаянно, так двинул бревном, что Митьке дышать нечем стало. Упал, а мужик хохочет:

Откинулся, «сука»! Туда ему дорога!

Продохнув, Баланда встал и чуть не затолкал того мужика под распил. Но его выдернули вовремя. А вот Митьку измолотили знатно. Сколько реек, досок, бруса поломали на нем зэки, счету не было.

Опера перевели его в другой барак. И там всего три дня прожил. На четвертый выбили кулаком так, что чуть не до ворот зоны летел и кувыркался. Тут уж не бригадир, бывший фронтовик поддел. А все из-за пустяка. Опять не сдержал Баланда свой язык. И когда бывший танкист стал рассказывать, как в войну форсировали Днепр, Митька встрял некстати:

Дурак ты, дядя! Не тех защищал, не в тех стрелял. Вот если б ты вместо немца нашего председателя колхоза изничтожил, я тебе сам лично бутылку самогонки поставил бы! Весь увешается побрякушками как елка игрушками и ходит, перья распустив. Ощипать его некому! Настоящие герои погибли. А говно как наш живет! На хрен нам такие герои? Может я лучше б жил, если б не глупая победа, — осмелел Митька.

Он и не предполагал, что в этом бараке лишь он единственный, попавший сюда случайно, не был участником войны.

Ну и гад же ты, Баланда! Даже с этими не слышался! Куда теперь тебя денем, ума не приложу! — сокрушался начальник оперчасти.

Да! Гнусный тип! — поддержали его остальные.

Кого вы защищаете? Хлебореза! Жулика! Он пайки из столовой тыздит и за пазухой приносит. Своих харчит. Вот его и держат. Зато такие как я не доедают. Нашли героя! — выпалил Митька.

Слушай, а если ты один останешься, на кого стучать будешь? На себя? — не выдержал оперативник и добавил: — Счастье наше в том, что сидеть тебе осталось три месяца…

Эти последние недели Митька жил и работал в кочегарке. Здесь он получил документы и одежду, тут переоделся и, не читая последнее письмо, полученное из дома, сунул его в карман, бросился к машине, увозившей зэков на волю.

Вместе с Баландой вышел на свободу фронтовик, недавно выкинувший Митьку из барака.

Ну, вот и остались мы с глазу на глаз. Нет над нами начальника, оперов. Некому нас высветить! Скучно, Мить? Ох, и пропадлина ты! Редкая сволочь! Негодяй! И зачем такие рождаются? Будто всем на смех и назло! Из таких в войну предатели и полицаи получались, мародеры. Жаль, что чье-то семя уцелело! Ведь вот из-за такого гада и я в зоне оказался! Мы со своими ребятами в сквере должны были встретиться, отметить нашу Победу. Глядь, а навстречу, ни дать, ни взять, эсэсовец идет. Мы онемели! Откуда взялся? А он, падла, поднял руку и крикнул «Хайль!». Я к нему! Как врезал! Он через задницу перевернулся и на нас матом по-русски. А к нему уже четверо таких же! У них, сосунков, своя партия, где Гитлера чтут! У меня перед глазами потемнело. Сталинград вспомнил. Своих! Кто никогда не придет в сквер на нашу встречу. Все вспомнил… И дали мы им тогда за все! За свою и погибших боль. За предательство живых и мертвых! Нас не сумели растащить прохожие. Мы не в состоянии были объяснить. Вызвали милицию. Мы и ей заодно. Не увидели, не врубились. Конечно, перегнули с милицией. За то и получили. И за тех. Трое инвалидами остались. Жаль, что все же выжили, но если встречу хоть одного…

Снова в зону вернешься! Но уже без обратного адреса! — напомнил Митька, осклабившись.

Ничего! Подрастут и наши внуки! Врубят вам! Как мы! За все и всех!

А захотят они слушать зэка? — не унимался Баланда.

Его выкинули из машины на полпути до станции. Семнадцать верст он добирался пешком до железной дороги. Двое суток ехал в поезде, а когда вышел на знакомой станции, впервые почувствовал, как устал, как мало сил осталось для радости.

Он шел, не торопясь, проселочной нехитрою дорогой. Она петляла мимо садов и полей, через ручей и речку, мимо домов, спрятавшихся в сиреневых кустах.

Как горласто кричали во дворах петухи, словно здоровались по-мужичьи с заблудившимся в судьбе человеком.

Дома стояли такие похожие, что узнать среди них свой, было мудрено.

«Вот этот!» — сворачивает к ограде. Но нет, его двор был много меньше.

«Значит, тот!» — спешит к калитке и снова отступает. У него во дворе не было таких раскидистых яблонь

«Ну, конечно, вот он!» — бросился к дому со знакомым крыльцом, тихо открыл калитку.

На звук шагов из коридора выскочила девчушка рыжая, конопатая, щербатая, так похожая на подсолнух. Увидела Митьку, нахмурилась и спросила:

Ты, дядька, куда прешься? Иль не видишь, крыльцо помыто! Разуйся! Иль я бабушку позову! Скажи, чего тебе надо?

Ты — Танюха?

Татьяна Дмитриевна! — поправила строго.

Я твой папка! Вернулся я! Слышь, дура? Иль не признала? — расставил руки, чтоб обнять дочь.

Но та скользнула в коридор, захлопнула дверь перед самым носом, закинула ее на крючок и, плача, жаловалась:

Бабуль, а меня какой-то дядька во дворе дурой обозвал. Прогони его со двора!

У Митьки все внутри похолодело: «Не ждут, не рады ему…».

Входи, Митяй! Чего на крыльце стоишь? На дочку не обижайся. Не знала она тебя. А и Соня на работе, только вечером воротится. Ей недосуг. Как уезжает в шесть утра, вертается после десяти вечера! — говорила теща, суетясь на кухне, готовя на стол.

Она поставила перед зятем миску борща, огурцы, картошку, капусту, сало и села напротив.

Это все? — удивился Митька неподдельно. — А приезд обмыть?

Это ты про самогонку?

Ну да! — оживился мужик.

Да что ты? Мы этого не имеем. Не держим даже капли. Не гоним. Не надо она в доме! — усмехнулась, замахала руками.

Тебе она не нужна, а вот мне как? Иль мой приезд не радует, не праздник? Иль отметить его не стоит? Столько лет не виделись! — глянул на дочь, сидевшую на кухне набычившись. Она смотрела на Митьку исподлобья и ни в какую не захотела подойти к нему.

Обидела меня Софья! К приезду моему не подготовилась. Даже бутылку не припасла! — взялся за борщ неохотно.

Не гоним! Кому ею баловаться?

А и в зону писала как чужая! Ни одного «целую»! — не сдержал упрек.

Так это ж я тебе отписывала. Сонечка ни одного письма сама не писала. Ей некогда! И посылки я справляла. Она даже твои письма не читала. Недосуг.

У Митьки борщ в горле застрял комом:

Вот так? Это чем так занята, что на письмо время не сыскала? — побагровел с лица.

Она делом была занята. Не транжирила время попусту как иные. Поступила в институт. Теперь диплом защищать будет. Ветврач! Работает в колхозе на фермах. Хорошо получает. Ею все довольные. Не нахвалятся. За работу премии и подарки дают. Вон! Погляди, как дом отремонтировали! Была же развалюха! Нынче глаз не оторвать от красы! Соня даже за границей была! Посылали опыт перенять! И к ей приезжали с Германии, с Китая! Учились! Все понравилось. Культурные, обходительные люди! Даже руки ей целовали!

Чего? — подскочил Митька как ужаленный.

А у них так положено по этикету! — гордо выпятила губу теща.

Я ей по этому этикету так вломлю, мало не покажется! Ишь, лапы ей облизывают всякие кобели, пока я на зоне мучился!

Кто тебя туда впихнул? Твоя дурь! Что руки ей целовали, то не зазорно! В тюрьме сидеть срамно! Семью оставил в холоде и голоде, без гроша! Даже ребенку пеленки купить было не на что! Соня с роддома пришла, и куска хлеба нет! А ты после всего глотку дерешь? Грозить вздумал, гад шелудивый? Да я вмиг в обрат ворочу туда, откуда вышел! Говно! — встала из- за стола, вспотев.

Я тебя сюда не звал! Ты кто есть в моем доме? Тут я хозяин, не вы, вонючее племя! Вон все из избы! Чтоб духу не было! — схватил тещу за грудки и потащил к двери, отвешивая на ходу оплеухи, орал: — Суки всякие тут приморились! Меня, хозяина, лажать вздумали, мать вашу в сраку! Пшла вон, старая лярва! — вытолкал на крыльцо.

Следом за нею из дома выскочила девчонка. Обе со слезами бросились бегом в правление, а через десяток минут в дом вошел участковый:

Ты опять за свое? Или пяти лет тебе не хватило? Назад просишься? Сейчас отправлю. Только та зона покруче прежней будет!

Я здесь хозяин! И никто мне не указ! Выбросил чужую! Кто она, чтоб мозги сушила тут? Раскормилась, пригрелась на моей шее! — орал Митька.

На твоей шее? С каких пор? Она пенсию имеет! А ты что? Заткнись, хозяин! Не то укажу, где тебе мориться до гроба, коль пятака не хватило! Ты кто есть? Выблядок! Бездельник! Алкаш! Тебя на зоне запетушат до смерти! Эта бабка твою семью вытянула из погибели! Ее вся деревня уважает, хоть и приезжая. Мне бы такую тещу, а ты ее из дома! — вдавил в угол так, что Митьке дышать стало нечем.

Захлопнись, скотина! Я тебе не позволю пасть разевать ни на кого! Она твою сраную фамилию отчистила до блеска. Семья в почете живет, в уважении. Не то, что ты, подзаборный выкидыш! Рыпнешься еще — мигом в камеру влетишь! — пообещал участковый, бледнея.

В дом робко, боком вошла теща, следом Танюшка прошмыгнула:

Дядь Коля, а этот дяхон меня дурой обозвал! — пожаловалась девчонка.

Теперь затихнет! Никого не обидит, если на воле жить захочет как человек! А не допрет, найдем, куда определить его, чтоб дух избы не портил и никому не мешал бы жить! — отошел участковый от Митьки и сказал, обратившись к теще: — Если этот хмырь начнет звенеть, вы враз ко мне. Пока я его лишь предупредил. Коль не дойдет, пусть не обижается!

Митька все понял и смолчал впервые в жизни, но не смирился. И в тот же день, едва участковый вышел из его дома, написал на того пространную кляузу.

Чего уж только не насочинял. Обвинил во всех смертных грехах человека. В интимных связях с женой и то не постыдился заподозрить.

«Он грозит убить меня! А за что? Я никому вреда не причинил. Только вернулся из заключения, уже через час участковый сказал, что отправит в зону, где запетушат до смерти! С чего? Кому я перешел дорогу? Сидел тихо в своей избе! А этот ворвался и сразу с кулаками! Стал душить. Если не примете меры, не уберете с деревни преступника, обращусь за помощью в Москву», — пообещал областному правлению милиции.

Сложив кляузу, тут же пошел на почту и отправил, не дождавшись возвращения жены.

Еще до ее прихода он обдумал все, как будет держаться в семье до того момента, пока дойдет жалоба.

Митька отмерил неделю.

Софья вернулась домой раньше обычного. Она услышала от людей о возвращении мужа и приехала прямо с выгона, где делала прививки стаду.

Ну, наконец, дождался! А то тут меня уж с дому выпихивают! — встал навстречу жене, хотел обнять и обомлел, увидев руку, протянутую для приветствия. Она и не собиралась обниматься, целоваться с ним. Ты это что? — ошалел от неожиданности.

Софья смутилась на миг. Подошла к матери, дочке. Поцеловала обеих и спросила:

Ну, как вы? Устали? Что стряслось? А ничего! Мне на дверь указали, вроде я тут лишний! — встрял Митька.

Теща концами платка вытерла слезы. Улыбнулась дочке и ответила:

Все хорошо. Ничего не стряслось. Мы и не ругались. Не беспокойся…

Митька своим ушам не поверил. Этого он не ожидал.

Жена сразу повеселела, засыпала Митьку вопросами, рассказала, как жили они без него. Время незаметно подкралось к полуночи.

Софья слушала мужа, так и не заметив, что ни мать, ни дочь не подошли к ним. Не захотели слушать Митьку.

Утром она уехала на работу, когда Митька еще спал. Проснувшись, он поел то, что нашел на кухне. Ни дочь, ни теща не разговаривали с ним. Он целый день прослонялся без дела по дому. Все ждал, когда вернется с работы жена. Она приехала уже затемно. Усталая. И, отказавшись от ужина, свалилась в постель, тут же уснула.

«А как же я? Иль уже не нужен?» — растерялся мужик. Он пытался растормошить жену, но бесполезно.

Не обижайся на нее. Выматывается. Да и легко ли ей? Ведь нынче не то, что раньше! Вся ответственность на ней. Не приведись, падеж скота или болезнь какая в стаде появятся. Она за все в ответе! А скот на лугах. Время самое опасное! — нарушила молчание теща, пытаясь успокоить зятя.

Тот курил много и нервно. Женщина и приметила.

Решив саму себя пересилить, заговорила с ним: Тебе тоже скоро придется дело для себя подыскать. Без работы в деревне жить совестно.

Я столько вкалывал все эти пять лет, что вам и во сне не снилось! Нет бы посочувствовать, скорей хомут на шею! Впрягайся! Пока не сдохнешь! Без продыху! — кипел Митька.

Не говорю, что завтра! Конечно, отдохни! Но ить отдых кончится! Знамо дело, без работы сидеть не станешь! Вот я об чем!

А не вы ли Соньку надоумили в институт поступать? — спросил Баланда.

Сама она так надумала. Не хотела впустую время терять. И поступила сразу. В том году, когда тебя взяли! И меня вызвала подмочь. Так-то уж пять лет здесь живу. Танюшка с титешной на моих руках выходилась. А Соня работала и училась. Вовсе тяжко доставалось, но одюжила, не бросила учебу. Мне за нее нигде не совестно людям в глаза смотреть.

Одичала жена! От меня совсем отвыкла. Вона дрыхнет! Будто мужик ей и не нужен. Даже не глянула! Вот устроюсь я, заставлю Соньку дома сидеть! Нече ей, задрав хвост, по коровникам и выпасам носиться. Пусть второго родит! Сына! И выпестует сама!

Митя, голубчик! Не то время, чтоб детвой семью нагружать! Ты оглядись! На что тебе нищета и голь? Дай Таньку на ноги поднять! Куда еще рожать? Ты глянь на заработки и цены! Это ж жуть! Нынче игрушечная машинка стоит столько, сколько еще недавно стоила легковая машина настоящая! Все в десятки раз вздорожало, а зарплаты и пенсии — копеечные! Ты приди в себя сначала, а опосля решай.

Может оно и верно. Погляжу! — согласился Митька и завалился к жене под бок. Та и не проснулась. Отвернулась к мужу спиной. А утром, чуть свет, умчалась на работу.

Митька нашел подход к жене, не ругался с тещей. И лишь с дочерью никак не мог найти общий язык. Не признавала его Танька. Чуть он к ней, она из дома убегает. И возвращается вместе с матерью. Она ни о чем не спрашивала. Держалась всегда настороже.

Шли дни. Митька уже и сам успел забыть про отправленную кляузу. Как вдруг, внезапно, его вместе с тещей вызвали в правление.

В кабинете председателя полно людей. Тут все колхозное правление, участковый и еще трое незнакомых в милицейской форме.

Пришли! Присаживайтесь! — предложил председатель Митьке и теще.

Повернувшись к приезжим, сказал:

Софью сейчас привезут.

И верно, едва закрыл рот, в кабинет вошла Софья. Оглядела растерянно.

Садитесь! Тут ваш муж жалобу написал в область. Разобраться надо!

Жалобу? На кого? За что? — удивилась Софья.

Один из приехавших решил ознакомить всех с текстом и начал читать вслух.

С ума спятил! — ахнула теща.

Дураком как был, таким и остался! — не выдержал кто-то из членов правления.

Скулы участкового покрылись бурыми пятнами. Софья сидела белее снега.

Ну, вот и все! — прочел человек жалобу до конца.

Председатель колхоза курил, отвернувшись к окну. Сигарета в руках дрожала. Он первым нарушил молчание:

Знаете! Он только появился! Еще бездельничает! А уж людям мешает жить и работать! Гнать его отсюда нужно! Как он посмел ни за что опозорить людей?!

Нет! Просто взять и выгнать я не позволю! Пусть ответит за клевету перед законом! Я не дам марать свое имя всякому проходимцу! — кипел участковый.

Что скажете вы? — обратился к теще Митьки приехавший из области полковник милиции.

Женщина рассказала все, как было. Потом послушали Софью. Подняли и Митьку. Тот решил держаться благоразумно и добиться своего:

Вот участковый отпирается, а разве не грозил упечь в тюрьму до конца жизни? Иль не обзывал последними словами? Мы с тещей сами помирились. Без него! И живем мирно, тихо, душа в душу! Зачем было лезть?

Не уходите от темы! Вы обвиняете участкового в аморальном поведении, в интимных связях с вашей женой. У вас имеются подтверждения, свидетели, или вы сами их застали?

Я заподозрил, потому что он грозил, душил, обзывал. Что я мог подумать еще? С чего такая встреча?

Почему не с себя начали? За что опозорили свою семью, участкового? Разве ваша жена дала повод для подобных подозрений?

Я прошу вас, не называйте меня его женой. Сегодня подаю заявление на развод, — холодно сказала Софья.

Вот вам и доказательство! Ей нужна была причина. Она сыскалась! — нашелся Митька.

Пять лет назад, когда вас осудили, одно лишь заявление от нее стало бы первым и последним поводом. Без суда! Вы — мужчина! Останьтесь им хотя бы теперь! Не позорьтесь! — спокойно посоветовал Баланде полковник.

Оно и верно! Мне нечего переживать! Пусть все выметаются из моего дома! Развод нужен? Да я с радостью!

Одна поправка! Она для всех! — встал председатель колхоза и продолжил: — Дом, о котором идет речь, является собственностью колхоза, а не семьи. Потому что строился за наши средства! И не жильцы, а правление будет решать, кому в нем жить! Ни жилье, ни другие помещения мы не продавали и не давали право на приватизацию! У нашего хозяйства достаточно сил и средств, чтобы самим содержать в порядке жилой фонд! Но жить в нем будут только труженики! Наши! Кто работает, не покладая рук, а не кочует по тюрьмам, не дебоширит в семьях!

Во! Видите? И этот старый козел имеет виды на нее! Вон как заливается! Видать спелись, пока меня не было! — потерял контроль над собою Баланда.

Сами слышите! Ну, как такого терпеть? Нет! Не нужен он нам!

Пусть отваливает обратно!

Нет! Не прощу клеветы! — кипел участковый.

Успокойтесь. Эта грязь к вам не пристанет! Он наказан хуже и сильнее: его прогоняют люди, средь каких он жил с рожденья! — успокаивали участкового приехавшие из области.

Митька стоял возле своего дома, не решаясь войти. Он впервые испугался, что его и впрямь отправят обратно в зону. Этого Баланда боялся больше смерти.

Софья вскоре вынесла ему пару чемоданов, с какими сама приехала в этот дом. Они были забиты его тряпьем.

Женщина ничего не сказала. Ошпарила ненавидящим взглядом и, ни слова не обронив, ушла в дом, накрепко захлопнув за собою дверь.

И на хрен я привез тебя сюда, сучку подзаборную? Уж лучше б женился на своей колхозной бабе. Так хоть не остался бы без угла как собака, — пожалел Митька о своей женитьбе вслух.

Только склонился он к чемоданам, как услышал: Во, паразитка! Мужик ее с навозу выдернул, в люди вытащил, она его за это в благодарность из родной хаты выкинула! Ну и стерва! А еще институт заканчивает! Видать, чем грамотней, тем поганей баба! — Митька увидел одноглазую Акулину- недавнюю вдову конюха, спившуюся с горя после смерти мужа.

Ну, чего раскорячился, петушок ты наш ощипанный? Иль деваться некуда? Пошли ко мне. У тебя беда, у меня горе! Нам ли друг друга не понять? Другим, не тертым горем, чужой боли не разуметь. И только мы, несчастные, не потеряли веред людей сердца свово. Пошли, Митяй! В моей хате и тебе угол сыщется.

Баланде было не до выбора. Он не думал, что его выгонят из дома, и не подготовил пути для отступления, а потому послушным псом поплелся следом за бабой, шатавшейся из стороны в сторону, но упрямо идущей домой.

Едва вошли в избу, Акулина потребовала сипло: Ставь пузырь! Давай горе пропьем! Мое и твое одним махом!

Нету пузыря! И купить не на что! — подал голос

Митяй.

Да? А на кой хрен ты нужен здесь без пузыря? По другим делам ты не по адресу! Слышь? Вот если б с самогонкой, живи сколь хошь, а без нее не нужен! Нече околачиваться.

Может, дашь заночевать? Уже в город нынче не попасть, а завтра утром уйду на поезд. Уеду из деревни насовсем.

Куда поедешь, к кому? Горемыки нигде не нужны: хочь мужики иль бабы. Это точно знаю. Ночуй! Куда ж деваться тебе, родимый? Когда пожрать захочешь, вон там чугун с картохой стоит на печке. Нынче свиньям варила. Оттуда и возьми. Другого ничего нет! Не обессудь. Как помер мой мужик, ничего в доме не осталось. Понял иль нет?

Понял! — согласился Митька, зная по себе, что спорить с пьяной бесполезно.

Он помнил мужа Акулины, веселого, добродушного Данилу. Одна была у него беда: не было в семье детей. Но, несмотря на это с женою жили дружно, никогда не ругались. Данила не заглядывался на других баб.

«Вот же нашел человек жену по себе. Ну и что с того, что одноглазая? Зато мужика не паскудила ни перед кем!» — думал Митька, засыпая на лежанке стылой печки.

Акулина легла на койке в единственной комнатухе. Она долго ворочалась, вставала, искала бутылку самогонки, какую, ну точно помнила, спрятала еще вчера вечером. А вот куда? Наконец нашла! Приложилась, блаженно вздыхая, зачмокала прямо из горла и, казалось, уснула.

Митька долго думал, куда ему податься? И решил попроситься на работу куда-нибудь в сторожа, потому что им дают жилье. А без угла, без крыши над головой человеку жить невозможно. Засыпая, он уговаривал себя, что покуда молод, может устроить свою жизнь заново.

Он видел себя во сне в теплом тулупе, в валенках и шапке, с двустволкой на плече. Он охраняет самый большой во всем городе магазин. Рядом с ним две огромные овчарки, смотрят на Митяя, не мигая, готовые по первому слову разорвать кого угодно.

«Эх! Раньше б вы мне пригодились! В деревне! Уж там я вас науськал бы на всех: на председателя и участкового, На Соньку и тещу, и на эту дуру, что так и не признала отцом… А еще на Акулину, какая всего-то на ночь у себя оставила!» — видит, как открыла пасть овчарка и заблажила бабьим голосом: «Данила!».

Митька в ужасе подскочил, а голос не стихает:

Данила! — видит Акулину посреди комнаты. Растрепанная, в ночной рубашке, пьяная до омерзения, с безумно выпученными глазами она орала словно на погосте и звала: — Данила!

Митька попытался уложить, успокоить бабу. Стыдил, уговаривал, материл, но через несколько минут снова услышал жуткое, срывающееся на вой:

Данила-а-а!

Твою мать! — не выдержал мужик и, кляня все на свете, наскоро оделся, схватил чемоданы и выскочил из хаты под истошный вой.

Данила-а-а!

Уж лучше средь бродячих псов ночевать, чем с этой лярвой под одной крышей! Она любого в могилу загонит, — бежал человек из деревни без оглядки через ночь…

Утром, придя в город, решил поесть в столовой. И долго хвалил собственную сообразительность, что не отдал деньги, заработанные в зоне, домашним. Не истратил их попусту на подарки и гостинцы. Все до копейки сберег. «Ни на кого не потратился», — улыбался сам себе.

«Если б достал, в жопу себя расцеловал бы за смекалку!» — гладил собственную голову и грудь.

Он оставил чемоданы возле столика и пошел за чаем. Уж так захотелось ему после дурной ночи успокоить душу.

Митька взял чай, бутерброд с сыром, повернулся к столику за каким завтракал и… выронил все, что держал. Исчезли чемоданы! Их словно и не было у стола. Никто вокруг ничего не видел. Митька взвыл во весь голос, выскочил из столовой, увидел, как в конце улицы двое пацанов, согнувшись на бок от тяжести, уволакивают его чемоданы.

Баланда бросился следом за ними. Пацаны, приметив погоню, бросились наутек, ныряя в проулки, сквозные дворы. Вот нырнули в подвал — Митька кубарем за ними. Едва сунулся в дверь, получил в ухо. Он успел увидеть нахальную гнилозубую рожу подростка лет пятнадцати. Только хотел вмазать ему, получил с другой стороны.

Ворюги, туды вашу мать! На зэков наезжать? Да я вас всех загну в букву зю! — кинулся с кулаками на второго, спрятавшегося в темноте.

Тот послал его «в сраку, лидера» и, громко захохотав, побежал вглубь подвала, заманивая Митьку в ловушку. Тот не сообразил, кинулся следом и увидел кодлу пацанов. Они пили, курили. Их было много. Увидев чужого, оравой бросились на него. Смели, смяли, истерзали до бессознания.

Очнулся Митька на пустыре. Вокруг никого: ни пацанов, ни подвала. Из одежды — резинка от трусов. Больше ничего. Ни документов, ни денег, ни чемоданов. На теле ни одного живого места. Сплошной синяк.

Митька долго соображал, где он и что ему теперь делать?

«Во, влип! Уж лучше б пропил я эти деньги, чем достались они шпане», — чуть не плакал мужик от нового горя, свалившегося на него нежданно.

Кто знает, что пришло бы ему в голову, если б не услышал шаги неподалеку. Он привстал, увидел мужика, шагавшего через пустырь, окликнул. Тот подошел, все понял без слов. Его не удивили слезы и жалобы. Он слышал и покруче. Самого жизнь не пощадила. Это был Шнырь. Он и привел Баланду к бомжам.

Митька просил мужиков найти пацанов, обокравших его, чтобы вернуть хотя бы документы. Но пацаны жили сами по себе, не подчиняясь взрослым бомжам, и вернуть документы Баланде могли только за деньги.

Они «бабки» у меня сперли! Все, что на зоне получил. Пять лет пахал! Какой выкуп? Два чемодана вещей сперли!

Рассказал, как оказался на улице и услышал:

Не вернут даже за выкуп. И мы не станем требовать. Сволочь ты, Баланда! У тебя дите сиротой осталось. Как знать? Может, завтра вместе с теми, нашими пацанами, слиняет в бомжи и твоя… Пять лет ей? Ну и что? У них и меньше дышат. Вот такие ж как ты состряпали, а вырастить не смогли. Теперь стригут свой навар со всех. И ты других не лучше. Им плевать, что ты с зоны! Их родители повсюду. Где хошь, но не с ними. А потому получил, что посеял. И нас не дергай. Мы пацанве не указ. Попался, платись! Скажи повезло, что дышать оставили, и Шнырь тебя надыбал и приволок. Откинулся б без нас как падла! — вразумлял мужика Горилла, давний бомж, разучившийся жалеть и сочувствовать.

Митька, будь он посмелее, наложил бы на себя руки. Но его отчаяние еще не достигло предела, и Баланда не терял надежды, что судьба еще улыбнется ему.

Несколько раз он видел своих обидчиков в городе Они узнавали его, но ни разу не пытались сбежать. Наоборот, смотрели на него дерзко, вызывающе.

Однажды Баланда увидел, как Кольку-Чирия избивает на рынке толпа. Бабы и мужики готовы были разорвать его в клочья, втоптать в землю. Митька, стоя рядом, подбадривал:

Так его, сукиного выкидыша! Уройте живьем гада! — ликовал мужик, пока не получил по шее неведомо от кого.

Толпа пацанов врезалась в свалку. Быстро выхватила из-под ног и кулаков Чирия. Горожане теперь выясняли, кто кого за что ударил, нечаянно или нарочно. Пацаны тем временем уволокли Кольку в безопасное место и, вернувшись, хорошо почистили сумки и карманы горожан. Они даже внимания не обращали на Митьку. И лишь один, проходя мимо, сказал глухо:

Попадешься, потрох, живьем уроем за науськивания. Попомнишь этот денек, пидераст!

Митька хотел проучить, шагнул к пацану, тот, ухмыльнувшись, сунул руку в карман, достал лезвие.

Баланда вмиг остановился. Знал, молодые бомжи умеют не только грозить, а и действовать. К тому же он сам дал повод.

Сколько раз встречая Кольку-Чирия на базаре или в магазине, хотел прихватить за горло и выдавить свое, заставить вернуть. Но Чирий умел глянуть так, что руки Митьки невольно опускались в страхе. Он знал, где тусуется пацановская кодла, знал места, где она промышляла. Сколько раз возникала мысль заложить, высветить в милиции. Ведь Чирия искали. Это перестало быть секретом. А уж милиция выдавит из них все. Но… Горилла, словно считывая мысли, сказал как-то, будто ненароком, ни к кому не обращаясь, но глядя в глаза Митьке:

Пацанов менты шмонают. По всему городу дыбают. Видать, кучерявый навар сорвали. Вот и бесятся лягавые, накрыть не могут. Не приведись, кому-нибудь засветить их! Не то мальцы, это верняк, я сам тому пропадлине голову оторву голыми руками и урою на свалке как собаку. Но сначала дам пацанам поиграть с тем гадом: покажу, как надо расправляться с такими!

Я не собираюсь их закладывать. Но не допру, чего их защищаешь? Ведь вот меня они чуть в петлю не подвели. А за что? Я ничего плохого им не сделал!

Потому и дышишь средь нас! Коль обосрался б, давно бы замокрили. А колонули как любого! Ты других не лучше! Они не выбирают. Кто под руку попал, того и тряхнули! Ведь именно из-за таких как ты, все больше ребятни уходит в бомжи. А вина — на каждом! Секи про то и не прикипайся!

Но как смириться, если виновники всех несчастий живут совсем рядом, так близко и доступно…

Митька не раз караулил Кольку-Чирия возле строившегося дома, где жила его кодла. Баланда даже заходил в дом, видел забавы молодых бомжей, их разгул. И не решался довести задуманное до конца.

Чирий никогда и нигде не появлялся один. И Митька уже потерял надежду. Но однажды ему повезло. Он встретил Чирия в универмаге. Тот спер магнитолу из- под прилавка и поспешил к выходу. Но его успели поймать две продавщицы. Колька легко стряхнул их с себя, но подоспел мужик, и Чирий кинулся бежать, не глядя под ноги.

Он не заметил Баланду, поставившего подножку. Колька споткнулся, упал, выронил магнитолу. На него насела толпа. Кто-то вызвал милицию. Чирия взяли в наручники, увезли в машине. Митька стал обдумывать, как теперь ему дать знать милиции, что в задержании Чирия есть и его капля пота. Он искренне страдал оттого, что не может прийти туда открыто. А все потому, что войдя, уже не сможет жить спокойно. Да и какая жизнь? Не успеет закрыть за собою двери…

Он все же попытался подойти к милиции ночью, но приметил поблизости закадычных друзей Кольки. Они уже что-то замышляли. И Митька не без страданий, поспешил скрыться в темноте.

О том, что Чирий сбежал из милиции, Баланда услышал на другой день и заскрипел зубами от досады. А вернувшись на свалку, услышал и подробности. Бомжи хвалили Чирия. Они уважали его за дерзость, напористость и живучесть.

На всей свалке лишь Митька ненавидел Чирия… Один из всех бомжей, хотя и не он один влетел на свалку из-за Чирия. Но те смирились и простили. А он не мог…

Ни время, ни угрозы не глушили злую память. Митька никогда никому не умел прощать своих обид и жил надеждой на отмщение.

Порою, живя среди бомжей, он голодал. С ним никто не делился даже сухой коркой. Все потому, что сам Баланда никому ни разу не помог.

Он ненавидел не только Кольку-Чирия, а и Толика- Пузыря. Он был вторым и вместе с Колькой обокрал Баланду. Но Пузырь, в отличии от Чирия, вообще не замечал Митьку. И того трясло от откровенного пренебрежения к своей персоне. Он ловил все слухи и сплетни про пацанов и радовался до дрожи при каждом их проколе и провале. А тут… Надо ж. Своими глазами увидел, как Пузырь целовал Катьку. Ту самую, какую все бомжи города звали Дикой Кошкой.

Митька даже взвыл от радости. Он вмиг сообразил, что справиться с одной девчонкой, куда как проще, чем с целой кодлой пацанов. Но именно за нее он может потребовать выкуп — возврат все украденного у него почти два года назад.

…Баланда лежит в своей хижине, подтянув ноги к самому подбородку. Прочь воспоминанья. Надо заняться делом. Пора обдумать, как можно взять в клещи кодлу Чирия через Катьку? Надо выследить ее, а уж

тогда не вырваться Пузырю из его, Митькиных, рук. Он станет диктовать свои условия, и они будут жесткими.

Митька никому из бомжей не проговорился, что видел целующегося Толика и Катьку. Это никого не удивило б. Не сбило б с толку и более серьезное. Митька не подавал вида, что заинтересовался Дикой Кошкой. Эту он всегда видел на базарах и в магазине. Знал, где и с кем живет, слышал о ее отце и знал, как и все бомжи, кто убил Чикина. О том сказал Шнырь, но пацановская кодла о том не знала.

«Самому трехнуть Катьке про Томку? Дикая Кошка непременно приловит мокрушницу и размажет ее за отца! Нет, не сама, Чирий иль Пузырь устроят это! Вот тут и подловить их, предупредив Шныря! Но он скажет Томке, та — милиции. И кодлу застопорят одним махом. Всех накроют. Ну, а мне что от того выгорит? Поверят пи? Выдавят ли мое? Ведь даже если заметут шпану, на воле останется Катька. Сама угроза. Эта за своего отомстит! За отца — Томке, за Толика — мне! А может враз с нее начать? Но тогда накроет Чирий вместе с Пузырем. Как же состряпать, урыть всех разом?».

Митька никак не может уснуть. Надо что-то придумать. Но что? Ни одна светлая мысль не лезет в пустую голову. А время идет безжалостно быстро.

Утром Баланда встал раньше всех бомжей, когда плотный туман еще спал в кронах деревьев, а из хижин и лачуг доносились храп и глухое бормотание. Митька помчался в город. Он торопился осуществить задуманное. И вскоре постучал в двери Катькиного дома.

Дикая Кошка сама открыла ему и, глянув не без удивленья, спросила:

Тебе чего здесь надо?

Разговор есть. Очень серьезный. С глазу на

глаз…

Катька выглянула за калитку, позвала Баланду на скамейку перед домом.

Ты что? Здесь любой нас услышит!

Девчонка задумалась и позвала за дом, в заросли малинника, на маленькую полянку.

Слушай, Катька, я знаю, кто убил твоего отца, — сказал тихо.

Кто? — вспыхнули глаза зелеными огнями.

Скажу, если ты мне поможешь.

А в чем?

Заставь Пузыря вернуть то, что украл он у меня вместе с Чирием. И я тебе открою секрет.

Что у тебя украли?

Митька перечислил все.

Не знаю, вернут иль нет. Давно это было. Деньги, конечно, спустили. Барахло, какое сами износили, другое загнали. И только документы… Но даром они их не отдадут даже мне.

Разве даром? Я ж тебе имя назову! Но только документы — мало!

Хотя бы их взять, — задумалась Катька.

Нет! Этого мало!

Тогда иди в жопу! — вспыхнула девчонка и собралась уйти.

Дура! Ты снимешь навар с мокрушника! Еще какой жирный! И станешь дышать с кайфом! Свалишь с бомжей навсегда!

Навар с мокроты? Ты что? Крыша поехала? Ведь урыли моего пахана! Про какой навар ботаешь? — изумилась Катька.

Про обычный! Мокрушник отбашлять может. Причем кучеряво! Чтоб ты не засветила. На том разбежитесь. Кому — «бабки», другому — воля. Если Пузыря не сфалуешь, сама мне отвалишь от навара! Я не гордый! Все не прошу. Только часть от тех, какие стыздили у меня твои кенты! Только за ксивы не могу вякнуть имя. Это все равно, что на халяву.

Ну и падла! — трясло Катьку.

Не станешь же ты мокрить за пахана? Его едино не поднять этим. Да и глупо. А башли — это вещь! Сорвешь свое и просеришь память. На кой тебе мстить? Тряхни, чтоб самой тепло стало. И другим грев подкинь, — предложил чистосердечно.

Завтра возникни, трехну, как с тобой поладим! — выскочила из зарослей и помчалась к дому без оглядки.

Баланда пошел в город. Он понял, Катька не постоит за ценой, чтобы узнать, кто убил отца?

«Уж я назначу цену!» — ликует Митька заранее, копаясь в мусорном контейнере. Он набил полные карманы объедками. Средь них даже куски жареной рыбы попались. Только хотел их сожрать, присел рядом, какой-то кот на голову сиганул, выхватил кусок рыбы прямо из руки и тут же убежал.

Ну, лярва! — осерчал Митька на кошачьего бомжа и увидел Шныря, выходившего из подъезда дома.

Баланда кинулся навстречу как к родному. Запричитал, загнусавил, что три дня не жравши мается. Тот, порывшись в карманах, достал червонец, отдал и попросил больше не караулить его возле дома.

Баланда пообещал ему это, но, глянув в спину уходящему, злорадно подумал: «Много б ты отдал за мое молчанье! А ить ежли назову завтра имя твоей полюбовницы, пацаны с нее не только башли, саму душу вытащат. Это как пить дать. Они ничего не оставляют. Уж коль берут, так все! Сам так говорил. Вот и отыграются… И на твоей шкуре. А то ишь! Мало ему бабы! Еще и полюбовницу имеет! Вот как тряхнут ее! Потом прижмут. И ты волком взвоешь! Допрет, каково мне пришлось. Посмотрю, кого защищать станешь?».

Баланда еле дотерпел до утра. И с рассветом помчался к Катьке. Стукнул калиткой, потом в окно. Девчонка вышла на крыльцо босиком. Видно, поторопился Митька, разбудил.

Ну, что решила? — забыл поздороваться с Дикой Кошкой.

Твои ксивы у меня! Другого нет. Только это!

Мало! — сделал вид, что обиделся, и собрался

уйти.

Сколько хочешь? — услышал в спину.

Митька подумал, потом выпалил:

Десять штук!

Не подавишься?

Добавишь еще пятак, когда уроешь!

С тебя пятака хватит! По горло! А коли жидко, отваливай!

Ладно. Тащи это! И хиляй за хазу! Вякну обещанное!

Получив документы и деньги, спрятал их за пазуху дрожащими руками: не верилось в собственное счастье. Как мучительно долго шел он к этому дню! Как

часто терял надежду вернуть свое. И все же получил, вырвал! Какое это счастье!

Он выборочно проверил купюры из пачки. Настоящие, не туфта. И, нагнувшись к самому уху девчонки, чтоб даже трава не услышала, прошептал имя. Катька побледнела. Эту бабу она знала… Митька рассказал все, что слышал о смерти Чикина.

Катька не уронила ни одной слезы. Лишь пальцы рук хрустели, да холодный пот лил по вискам.

Ну, вот и все! — поднялся Митька, давая знать, что к сказанному ничего не добавит. Катька молча ушла в дом.

«Вот дурак! А с чего это я собрался линять отсюда? Лучше подожду, чем все закончится? Коль замокрят Тамарку, сдерну с пацанов за молчанье. А коли навар снимут, стребую свою долю», — решил Митька и, вернувшись на свалку, спрятал деньги и документы в своей хижине так, что никто чужой не смог бы их найти.

Баланда твердо решил дождаться своего часа и, получив деньги дополнительно, свалить в глухую деревеньку, пригреться там под толстым боком молодящейся бездетной вдовы и жить, погоняя бабу, до ее и своей старости, не набивая мозолей на душе и на руках.

«Надо такую присмотреть, у какой и дом, и хозяйство, и сама пышным цветом цвели. Чтоб корова, свиньи и хозяйка одного размера были, а куры яйцами просирались. Чтоб дом был из кирпича с трех комнат, и колодец во дворе при палисаднике в цветах. И сад… Большой и ухоженный, как и дом, чтоб душу и сердце радовал, да и в живот с него можно было б натолкать всякого».

Митька даже обдумал, как появится в деревне.

Три дня носился Митька от кладбища к кладбищу. Ему не везло: то бабу хоронили, то старуху иль ребенка. Под конец пятого дня привезли мужика. В его костюм пятерых Митек можно было бы затолкать, и при том у каждого свое спальное место сыскалось бы.

«Тьфу, черт! Как не везет!» — досадовал человек, поминая покойника вместе с родственниками. Хотел уйти с кладбища, но во время приметил, как возле ограды остановился автобус. Всего трое родственников сопровождали гроб, а в нем ну прямо то, что надо. Митька чуть в пляс не пустился на радостях, но во время вспомнил, где находится. Ему так хотелось вытряхнуть дохлого старикана из нового темно-синего костюма и голубой рубахи, снять с него блескучие туфли и носки, надеть все это на себя, а покойнику отдать своим лохмотья. Ему, мертвому, какая разница, что на нем сгниет? Зато живому Митьке еще как бы пригодилось!

Баланда еле дождался, пока могилу забросают землей, и подошел к вдове, седенькой, подслеповатой бабке, какую держали под руки двое соседей.

Вещи мужа купить хотите? Ну что ж, забирайте! Мне они не нужны. Только вот собрать их надо все в кучу. Сколько запрошу? Договоримся, — назвала адрес.

На следующий день Митька пришел. Ему отдали все, что имел старик. Тут были плащи и пальто, куртки и костюмы, рубахи и свитеры. Одной обуви целый мешок. Митька разжалобил старуху, и та отдала ему все почти даром, за символическую сумму. Баланда не верил в собственное счастье!

«Кончилась непруха! Пришло везенье! Теперь задышу! Жаль, что раньше не додумался до такого. Давно бы все погосты и морги обшмонал. Там в натуру мог примериться, лег о бок с покойным и смотри, подойдет его одежа иль нет?» — переоделся сразу, едва затащил барахло в свою лачугу.

Принаряженного его не узнали вечером бомжи у костров. Удивились сообразительности Баланды. Хвалили впервые за все время. И только один Цыган спросил настороженно:

А от чего умер тот дед?

Хрен его знает. Я не спрашивал. Да и какое дело до того? — отмахнулся Митька.

А вдруг заразный?

Все вместе с ним откинулось! К живым умершее не прилипнет!

Во, пофартило мудаку! Нынче уж не таким заморышем смотрится! Женить его можно! — смеялся Горилла.

У него жена имеется!

Что с того? Этих баб хоть сотню имей, едино мало будет. Вон у Шныря тоже жена! И любовница имелась. Не стало — десяток новых заведет! Потому что мужик до гроба в своем звании дышать обязан! — смеялся Горилла.

А что? Томка умерла? — удивился Митька.

Помогли ей! Зажилась, видать. Кому-то это не по кайфу пришлось.

Митька поторопился покинуть мужиков и побежал в город.

К дому Катьки он домчался за десяток минут. Заколотился в окно суматошно, требовательно.

Выдь сюда! — потребовал настырно, едва завидев девчонку, выглянувшую из-за занавески.

Чего тебе? — вышла на крыльцо.

Гони положняк за Томку! Урыла! А кто навел? Не то ментам вякну…

Сколько хочешь?

Не торгуясь, десять штук!

Приди завтра. Сегодня столько нет.

Ждать не буду! Теперь выкладывай! — потребовал настойчиво.

Подожди немного! Я сейчас! — нырнула в дом. Через несколько минут вышла вместе с Толиком- Пузырем. Митька не удивился.

Похиляли со мной! Я за нее отдам. Она вернет мне долг, — повел Митьку за дома окольными тропинками, известными только шпане.

Куда ведешь? — спохватился Митька.

Здесь путь короче. Уже близко. Чего ссышь? Получишь «бабки» и отваливай! — хмуро ответил Пузырь.

И впрямь, вскоре Баланда увидел тот самый недостроенный дом, где приютилась кодла Кольки-Чирия. Пузырь легко перескочил заполненную водой траншею. За ним Митька. Сбитый на лету сильным ударом по сонной артерии, он даже не увидел руку, не почувствовал боль. Ему попросту нечем стало дышать. Его сшиб с полета пацан. А ведь до берега как до мечты было так близко…

Баланда рухнул в размытую дождями, глубоченную траншею. Сразу с головой. Негромкий всплеск не испугал даже соловьев, заливавшихся в высокой березе возле дома. Через пару минут на поверхность вместе с пузырями всплыла справка, что Митька действительно отбывал срок в зоне, а теперь вот вышел на волю… Больше ничто не выдало случившегося. У каждой ночи есть свой счет к живым…