Изгои

Глава 8. Горилла.

Егор не удивился, узнав, что Баланда так и не вернулся из города.

Кто-то пошел ковыряться в Митькиной хижине, Горилла даже с места не сдвинулся.

Не трожьте! Подпалите лачугу и все на том! Иначе и этот за собой утянет кого-нибудь! — крикнул бомжам. Но те нашли деньги и, радуясь, вернулись к костру.

Пропить их! На помин души!

А может он живой? — засомневался Цыган.

Давно б нарисовался! — буркнул Горилла.

Может у бабы? Вона как прибарахлился напоследок!

Бабы нынче глядят, что под тряпьем? Барахла они всякого навиделись! Смотайтесь за водярой! Да

жратвы путевой наберите! — посоветовал Горилла, знавший, что Баланда больше никогда не вернется на свалку.

Егор уже виделся с Толиком-Пузырем. Тот рассказал Горилле все, как было:

Ментами грозил и высветил бы нас. Это верняк. Даже получи он свои башли, не успокоился бы. Решил бы тянуть и дальше. С нас и с Катьки. Не захотел остановиться, дурак. А ведь мы и не думали его мокрить. Да и Томку не размазывали. Сам знаешь. Дикое совпадение. Говорят, такое раз в сто лет случается. Упала кадушка с фикусом ей на голову. С четвертого этажа. Она там всегда стояла. С чего звезданулась, кто знает? Мы к ней не прикипались. Если бы сами размазали, то не так, а чтобы знала за что урываем! Но ментам не докажешь. Этим только подкинь повод нас за жопу взять! — вздохнул тяжко.

Все равно, не случись того, Катька пришила бы ее! — отмахнулся Горилла.

Поначалу, когда убили его! Тут же время прошло. Поостыла. Злость обида сменила, потому «бабки» хотела снять. И все на том. А нам не больше надо. Но Баланда не поверил бы, потому его убрал. Теперь уж все! Никому не вякнет про нас.

Горилла глянул на пацана пронзительно. Тот не отвел взгляд. Егор знал парнишку давно.

Он тогда только вернулся из заключения. Как жив остался, сам не раз диву давался. Ведь срок отбывал на Колыме немалый: пятнадцать лет… Каждый день на грани смерти был. И все не верил, что выйдет на волю. Но дожил, дотянул…

Горилла подвинулся ближе к костру, к теплу. Выдохнул тяжелый ком. Вот и теперь остался один. Бомжи побежали в город за жратвой и выпивоном. Хороший повод! Кто от него откажется? Теперь с полными карманами и животами вернутся. Не часто вот так обламывается нажраться на халяву, поминая чью-то душу. Они и не знают, как слинял на тот свет Митька. Да и никому это не нужно.

Егор знал, но поминать Баланду не хотел. Не уважал мужика. А желать доброе тому, кого презирал, не

умел. Но и не хаял. Нет Митьки и разговор о нем закончен.

Несколько стариков вылезли из лачуг. Им не спится. Идти в город сил нет, вот и ждут, когда принесут бомжи поминальное прямо сюда на свалку. Может и их скоро вспомнят у костра…

Егор, глядя на них, думает, что вот и он через несколько лет станет таким же бессильным и беспомощным. В каждом дне будет умолять судьбу забрать его поскорее из жизни. Впрочем, это тоже уже было. На Колыме…

Туда Егор влетел как махровый вор. Попались они на ювелирном. Вот и получили на всю катушку. Гориллу судья пощадил. Первой была судимость. Потому не приговорил «к вышке». Другие ее не минули. Их он жалел. Каждого. Поначалу. А в зоне завидовал, что отмучились легко и быстро.

К ворам Егор попал по дикому случаю. Повез продавать свиней. В три дня управился, заскочил в пивбар на радостях: хотел горло промочить. Взял пару кружек пива. К нему мужики подвалили. Угостили воблой. Он и рассказал им, зачем появился в городе. Мужики предложили обмыть удачу. Хлопали по плечу, называли своим — он и развесил уши. На третьем стакане вырубился и упал под стойку. Лишь ночью пришел в себя уже возле пивбара без денег, без куртки и шапки, без часов и ботинок.

«Что делать? — гудела голова с похмелья или от шока. — Куда деваться? Домой? Боже упаси. Со свету сживут. Засудят за свиней. Обсерут по макушку всей деревней! И первая — теща на мне оторвется. Враз назовет алкашом, живодером! И жене зудеть станет, чтобы бросала меня непутевого. Пока еще не состарилась, сумеет жизнь начать заново».

Ей, стерве, невдомек, что Егорке и так не миновать горя: не избежать тюрьмы. А станут ли его ждать? Вряд ли! Он всегда отличался несносным характером. Первым драчуном в деревне слыл. А все от того, что в семье всего два с половиной мужика имелось: он, отец и восьмидесятилетний дед, какой или кашлял, или пердел. Случалось, то и другое вместе получалось.

Тогда со всех углов смех слышался. Бабье! Их в доме аж восемь имелось — мать и сестры! Всем помоги, каждую защити! Не только глоткой, но и кулаками. Зато в праздники один за всех за столом управлялся. Чтоб унять буйную натуру, решили его женить пораньше, чтоб остепенился, серьезным стал. Ну и привели Настасью в невестки.

Любил ли он ее? Егор и сам не знал. Она боялась парня крепкого, напористого, горластого. Может потому не подарила сына, что не хотела произвести на свет его повторение, родила сразу двух дочек. Егор от злости целых пол года к ее постели не подходил. А через год стал свой дом строить. Жена уговорила пожить пока у тещи, мол, там просторней. Да и мать внучек приглядит. Согласился. Перешел в животноводы, и на тебе…

А ведь как мечтал покрыть крышу дома железом. Теперь и на солому не осталось.

«Дом, конечно, можно продать, чтобы часть денег вернуть за свиней. Но как такое сказать? Жена враз теще пожалится, а та — всему свету. Отец и копейкой не поможет: семеро девок. Скажет, мол, твою глотку не заткнуть. Как просрал, так и выкручивайся сам! Вся деревня осмеет. Помочь никого не сыщется».

Не зная как его угораздило, оказался на мосту большом и пустынном.

Глянул, а там далеко внизу — река… Никто не узнает и не сыщет. Да и кто искать будет? Кому нужен? За три года жизни ни одного доброго слова от жены не слышал. Сыщи она хоть одну теплину в сердце, может и не было б той холодной Колымы. Но не нашла. Верно, не стоил ее любви. И не только она, Настя! Теща еще хуже. Самое ласковое слово для Егора, какое выкопала у себя в первый же день, так это змей! И никогда не называла по имени.

Егор взялся за перила, вскочил на них.

Чего раздумывать? Уже все познал и увидел в этой жизни! Она не стоит того, чтоб за нее держаться! — отпустил руки, почувствовал непереносимую боль в виске. Увидел непроглядную ночь и провалился в бессознание как в бездонную яму.

Его во время приметили фартовые. Они шли в кабак обмыть свою удачу. А тут мужик собрался замокриться сам, добровольно, видать, достала его жизнь. Подскочили, Тот слов не слышит, не видит никого. Сшибли кулаком и унесли под мост, успев украсть у самой смерти из-под носа.

Фартовые долго смеялись, узнав о причине, из-за какой Егор вздумал расстаться с жизнью. Тот тоже не верил, что остался в живых, и пил с ворами, не понимая, что в его судьбе ничего не перепадало на халяву. Его даже не уговаривали. Сказали, что помогут вернуть украденные деньги еще и с приварком, на какой он спокойно достроит дом. И объяснили коротко, куда идут.

На стрему тебя берем! Коль кто появится, дай

знать!

Егор ждал недолго. Как только к магазину подъехала милицейская оперативка, примчавшая на сработавшую сигнализацию, и из нее выскочили трое сотрудников, мужик не стал никого предупреждать. Времени не хватило. Всех троих взял на себя и дубасил дубовыми кулачищами как в своей деревне без разбору, направо и налево, чтоб никому обидно не было.

Двоих вырубил, а один в машину сиганул, успел по рации попросить подмогу. Она прибыла мигом. Егор не успел отдышаться. Его сшибли с ног, нацепили наручники и вместе с ворами затолкали в кузов.

Козел! Тундра! Падла! — костерили его фартовые. И уже в камере объяснили, что надо было сначала их предупредить. Но не вернуть случившегося. И после суда повезли Егора в зарешеченном вагоне далеко-далеко, к самому морю, в порт Ванино, а оттуда пароходом до Магадана.

Егор в пути часто вспоминал судебный процесс. Туда приехало много людей из деревни. Была и Настя. Обеих дочек привезла. Все слушала, плакала. Себя или его жалела? Теща сидела, поджав губы. Глаза как две пули. Без приговора с ним расправилась бы, дай ей волю. Только и говорила Насте:

Не реви! Это счастье, что от него избавишься! Мало фулюган, теперь вором стал! Не нужен такой мужик тебе, ирод, супостат, сущий черт! Чтоб он сдох в энтой тюрьме, козел блохатый!

Его еще не отправили по этапу, когда узнал, что жена взяла развод и ждать его не собирается. Он и так понял. Ведь даже проститься не подошла. Вся деревня его жалела, все ему простила. Но то чужие люди. Они помнили не только злое, а в доброе Егорки, потому просили суд пощадить деревенскую темноту и наивность, дать возможность Егору вернуться в деревню живым. А уж там он выровняется и выправится…

Но это были чужие люди. Они не разучились помнить, жалеть, сочувствовать. В своей семье такое не умели никогда.

Может от того, отправляясь на Колыму, знал, что никогда не долетят к нему с теплыми ветрами письма с родной стороны. И самому писать уже некому.

Обе дочки едва на ноги стали вставать и, не успев назвать Егора отцом, расстались с ним. Покуда вырастут, нужен ли им будет?

Егор работал на растворном узле. Где-то, недалеко от зоны строили зэки поселок. Для кого — сами не знали. Но с раннего утра до ночи не разгибая спин, старались и спешили.

Егор, несмотря на то, что попал в зону по воровской статье, в фартовый барак не приняли. Выслушал его «бугор» внимательно и, презрительно оглядев, сказал:

Ты кто есть? Деревня! Здесь воры канают! А ты — шпана! Даже этого не стоишь. И те, кто в дело тебя взяли, тоже мудаки! С налету, с ходу только кур топчут петухи! От того им шустро башки рвут. Настоящие фартовые в свои «малины» не хватают не обкатанных, не берут в дела! Туфтовые они, коль пошли на такое! А ты — падла! Подставил их! Не вякнул вовремя и засыпал всех! Тебе первому надо яйца через уши вырвать! Говно — не мужик! Засыпался по дури. И к нам, к честным ворам, не клейся! Ничего общего меж нами нет. Мелкота и дешевка не дышит в фарте! Мы держим лишь проверенных огнем и стужей, делами и ходками. А ты чем? Лопух! Хиляй к работягам, там приморись! Здесь не возникай! Забудь пороги! — повернулся спиной к Егору и забыл о нем.

Работяги враз его признали, но не все. Указали на верхнюю шконку. А утром бригадир определил Егора на растворный узел. Другие там не справлялись, быстро выбивались из сил, выдыхались, не выполняли нормы. Егора впрягли сразу.

Не выполнишь норму — не получишь хавать. К тому ж от мужиков схлопочешь. Вломят за всякий простой! У нас с этим круто! — предупредил бригадир, окинув громадного Егора взглядом, и добавил: — Коль потянешь, все получишь! И главное — жратву! Тебя в свой мужичий общак примем! Не пропадешь!

Егор не боялся мужиков барака. В своей деревне и не таким вламывал по хребту так, что на ходули вскочить долго не могли. Но из упрямства хотел доказать, что не пальцем делан. И все десять часов закидывал в бетономешалку цемент и песок, не разгибая спину. Рубашка от пота насквозь промокла — человек не обращал внимания. Ладони в кровь содрал. Все лицо в цементной корке как в маске. Дышать нечем. Слезятся глаза, трескаются губы, но… Одна за другой уходят машины с раствором. На их место подходят порожние.

Давай шевелись, падла! — кричат водители нетерпеливо.

Давно потерян счет груженых машин. До того ли? Вон какой хвост из порожних вытянулся. С Егором двое мужиков. Они мешки с цементом носят. Бегом. И тоже без отдыха и перекура.

В конце дня, когда лопата стала выпадать из рук, пошел воды хлебнуть. Увидел, что последняя машина стала на погрузку. От радости чуть не заплакал. Плечи сводила боль. Эта последняя машина далась особо трудно. Едва она отошла, Егор повалился на мешки с цементом, радуясь, что на сегодня все закончено.

Он после ужина сразу забрался на шконку, пропустив мимо ушей, что нынче бригада выполнила двойную норму.

Ночью Егора стал душить кашель. Цементная пыль, осевшая в бронхах, выходила черными сгустками. Сосед на нижних нарах, потеряв терпение, заорал: Да заткнись ты, козел! Расперхался на весь свет! Никому спать не даешь, мать твою! Еще пасть отворишь — заткну тыквой в парашу!

Горилла молча слез со шконки в чем был, сгробастал мужика в горсть, понес к параше и, куная его головой в адскую вонь, приговаривал:

Говно в говне не дохнет! Хавай, паскуда, полной пастью. А еще раз отворишь ее, и вовсе утоплю в дерьме!

Никто не вступился за мужика. Увидели зэки, что не надо злить Егора. Не стоит грозить, обзывать. Этот за себя постоять сумеет.

Весь следующий день человек работал, сцепив зубы. На крики водителей не обращал внимания. Он понял из коротких разговоров, что через растворный узел прошли многие. А вот справились и выдержали далеко не все.

Через три недели Егор почувствовал, что сдают легкие. Он откашливался уже не цементными, а кровавыми сгустками. Заметно стали сдавать силы. С ночи до утра он не успевал отдохнуть, восстановиться. Но бригадир упорно не хотел этого замечать. Спохватились, лишь когда у человека пошла кровь через горло.

Шабаш! Нажрался до самой жопы! Менять надо! Не то сдохнет! — обронил кто-то из подсобников, сжалившись над Егором. И того уже на следующий день положили в больницу.

Ты не бухти, не злись на нас! Но кто-то должен и на растворе пахать. Там уже десятка три мужиков чуть не откинулись. Цемент их чуть не сожрал. Ну, да нынче с нами станешь вкалывать, на воздухе! Каменщикам будешь носить кирпичи и раствор! — утешил бригадир Егора.

Но начальство зоны распорядилось иначе: определило мужика в подсобное хозяйство. Узнали, что тот из деревни и отправили к свиньям, повесив дополнительно заботу о нескольких старых клячах, доживавших свой век не на конюшне, а в старом бараке, какой лишь из лени иль из жадности не снесли. Вместо шконок стойла смастерил Егор. Кормушки сам сделал и, распределив лошадей, подумал невесело: «Я хоть за вину свою тут мучаюсь. А эти за что тянут бессрочную ходку? Ни лугов, ни полей не видят. Где им пастись на этой вечной мерзлоте? Чем кормить их стану?».

Но овес для кляч привозили исправно. И те отрабатывали его с лихвой: возили из реки воду. Случалось, на них привозили продукты из поселков, дрова и уголь для зоны. Все на клячах доставлялось, даже почта от них зависела.

Егор теперь не задыхался от цемента, но времени вовсе перестало хватать. Едва управился со свиньями, скорее беги на конюшню. Оттуда рысью опять к свиньям. Он вставал раньше всех и ложился, когда другие давно спали.

Над его головой не стоял бригадир, но хуже десятка бугров подстегивало другое: он всегда был на виду у администрации зоны. Каждый его шаг контролировался неусыпно.

В бараке ему завидовали иные мужики, мол, всегда в тепле работаешь, при харчах и без мозолей.

Егор стискивал зубы, чтобы не сорваться на брань. Ведь у всех были выходные дни, праздники, свободное время. Он этого не знал никогда. Его могли сорвать со шконки в любую минуту, даже среди ночи.

Почему именно его взяли в подсобное хозяйство, не знал никто, даже сам Егор. Мужиков из деревень в бараке хватало. Разве только что они были помельче и постарше Гориллы. Но как бы то ни было, приходилось ему там куда как труднее, чем многим работягам.

Случилось по весне — провалилась под лед подслеповатая старая кобыла, а воду для бани нужно было навозить. Другой бы плюнул, мол, гори она — синим пламенем эта кляча! Егор так не умел и, раздевшись догола, собрав тем самым на берегу кучу любопытных поселковых бабенок, нырнул в воду под кобылу и на своей спине вытащил клячу из реки.

Вот это мужик! Мне б такого в избу! Он же, черт лохматый, за медведя работать сможет. К кобыле сердце поимел. Не дал загинуть! — восторгалась громко одна из баб.

Да он и в постели согреет! Глянь, какой сокол! Ровно с царского червонца взятый! Все при нем! — бесстыдно разглядывали одевавшегося на берегу Егорку и хвалили на все лады так, что у того дух перехватило.

Ох, мать твою за душу! Всяких на свете видывал, сам мужик! Ну этот — чисто горилла! Весь в волосьях потонул. Гля, какой шерстяной! — удивлялся сельский дедок, оглядев Егора.

Так и прозвали его с того дня Гориллой. Зацепилось в памяти охраны поганое сравнение. От них пошла кликуха в барак, загуляла по зоне. И вскоре сам Егор отзывался на нее лучше, чем на имя.

Лишь поначалу обиделся человек на злоязычного старикана, обозвавшего его. Но не успел открыть рот, чтобы сказать ему, как тот выглядит, тут же баба насмелилась, перешла реку по тонкому льду и, подойдя к Егору, сказала тихо:

Ты, родимый, не обижайся на нас, заскорузлых. Не серчай! Ить дедок с зависти тебя обгавкал. Он завсегда паскудным был. Да только куда ему до тебя? Ты ж глянь, какой из себя красавец! С тобой нигде не совестно. Хоть в работе — удалец, и в гульбе — молодец! Когда твое лихо кончится, не погребуй, заскочи ко мне на огонек. Одни мы маемся! Рады тебе будем. А мужик где? — осмелел Егор. Мужика нету. Сбег он от нас! К другой. Та помоложе и покрасивей. К тому ж богатая. Мы простые! Заходи, коль сердце ляжет! Может и нам поможешь в доме? Коли нет, и то ладно! Да храни тебя Бог! — поклонилась Егору и, указав, где живет, ушла на другой берег.

Охрана рот открыла от удивления: Надо ж, как везет Горилле!

Тот может и забыл бы о приглашении бабы, но вскоре пришлось ему ехать в село за почтой. Пока ее отсортировывали, складывали и увязывали, решил заглянуть к Любаше. Та вмиг узнала, в дом позвала: Я на минуту, — извинялся Егор. Обогрейся да поешь. Успеешь, покуда на почте управятся.

Горилла вошел в дом, огляделся. Враз приметил, что мужика в доме нет давно. А и тот, какой имелся, никчемным и безруким жил. Либо ленился, либо пил без просыпу.

Не осуди! Сиротски живем! Бабьи руки не все могут. Кое-как скрипим. Но вот коли завалится изба,

едино, дочку жаль станет. Эта хата старая, считай, ровесница Колымской трассы. Первые свободные поселенцы ее поставили. С тех пор сколько лет прошло.

Люба! Я невольник, до свободы не знаю доживу ли? Как могу обещать тебе? Ведь и теперь свободной минуты не имею. А выйду — домой ворочусь. Хоть никто там не ждет меня, никому не нужен. Но ведь две дочки растут. Им меня, пусть и непутевого, чужой не заменит, — рассказал бабе, за что попал на Колыму.

Бедолага! И как же ты стерпел? — пожалела баба Егора и добавила: — Я ж что сказать тебе хочу! Мужики из зоны выйдя на волю, частенько остаются у нас навсегда. Хотя поначалу все собираются домой вернуться. Коли вздумаешь к своим ехать — в добрый путь! А если не сладится — милости просим. Без угла не останешься…

В тот день он ехал в зону, задумавшись: «И с чего эта баба, впервые увидев, не зная меня вовсе, сама на шею норовит сигануть? Видать, крученая, озорная. Нет бы пригляделась поначалу, сразу в дом завела, совсем не зная. Нет, не стоит к ней заглядывать. Хотя, а что? Не убудет с меня! Мужик все ж. Она сама набивается! Видно, давно одна, некому стало согреть. Разбежались мужики из поселка. Вот и кукуют бабы поодиночке. А зимы тут лютые. Пока похожу, пригляжусь к ней, — думал Егор и тут же себя обрывал: — Засветись у нее, дурак, всему свету на смех. Чужую семью кормить будешь, а свои дети бедствовать станут».

Эй, Горилла! Тебя в спецчасть зовут! Пыли шустрее! — заглянул охранник в конюшню.

Егор тут же забыл о Любе, недавнем визите к ней, и помчался в спецчасть, не понимая, зачем он понадобился.

С сегодняшнего дня изменен режим вашего содержания и отныне вы расконвоированы, — объявили ему.

«С чего бы такое?» — подумал Егор.

А еще через месяц получил письмо из дома от старшей сестры. Горилла никак не ожидал его и, услышав свою фамилию, ушам не поверил: «Мне письмо? От кого? Кому я нужен?». Выхватил конверт и стал читать.

Алена сообщила, что бывшая жена Егора уже замужем за другим. Тещу новый зять уже отправил в стардом, а дочки через год пойдут в школу. О Егоре они знают все и не хотят его видеть. Жена настропалила. Потому девчонки говорят, что не хотят иметь отца- вора. Ну, да это пока она малы, ничего не понимают. А вот недавно к ним приехал какой-то человек хорошо одетый, на дорогой машине. Он все спрашивал о Егоре, узнавал адрес, говорил, будто знаком с тобой и хочет помочь тебе с твоим делом разобраться. «Говорит, что ты слишком много получил за малую вину. Я сказала ему, что платить ему мы не сможем: сами кое-как перебиваемся с хлеба на картошку. Он ничего не ответил и вскоре уехал. А по селу слух пошел, что тебя неправильно засудили. И председатель колхоза сказал, что воры, какие украли у тебя свинячьи деньги, нашлись. Их судить скоро будут, а тебе должно выйти облегченье. Уж и не знаю, как там получится, только дал бы Бог, чтоб быстрее вышел из зоны. В деревне среди своих не пропадешь…».

Кто приезжал в деревню и говорил с сестрой, Егор так и не узнал. Здесь, в зоне, он лишь поначалу считал дни, недели, месяцы, годы, а потом перестал. Махнул на все рукой, решив, что никто не продержит его здесь и одного лишнего дня. Никому он здесь не нужен, а все потому, что даже на Колыме держать зэков стало невыгодно. Каждый день их содержания обходился в круглую копейку, а платить ее никто не хотел. Да и то сказать правду, все продукты и топливо, одежду зэкам и стройматериалы завозили с материка. Почти полностью выстроили заключенные поселок, да только обживать его никто не захотел, не поехали люди в гиблое холодное место. И строительство замерло. Зэки остались без дела.

А тут еще слухи поползли всякие, что все зоны, какие рядом были, закрылись. Заключенных отправляют в другие колонии и зоны: одних — на Сахалин, других — в Заполярье. Те, кого на Чукотку перебрасывают, идут этапом, пешком тысячи километров, через снега и мари. Тех, кто идти сам не может, стреляют на месте, чтоб в пути не маяться. И вокруг этой зоны скоро ничего не останется. Лишь колымская трасса и волки…

Чем мучить нас, отпустили бы по домам. Вон уж и жратва совсем скудной стала. В баланде ни одной картохи за целый месяц не поймал. В животе как в барабане воет, — жаловались зэки.

Теперь, оставшись без работы, они подолгу лежали на шконках, зная, что все не бесконечно. И только Егор не сидел без дела. Ему некогда было размышлять, что будет завтра. А оно грянуло внезапной новостью. И за две недели, не говоря о причинах, перевезли заключенных в Якутию, ближе к городу, к нормальному снабжению, работе.

Егор, как и все, собрался в путь, но ему объявили, что он вместе с несколькими мужиками остается на демонтаж оборудования и зоны.

Вот так-то, мужики! Даже для музея мы не годимся! Все убрать, собрать и перевезти на новое место. А для кого? Кому нужны старые бараки? — недоумевал Егор.

Да не только они! Мы никому не нужны! Чудак ты, Горилла! Глянь, что нам оставили на всю зиму! Да на таких харчах мы и месяц не продержимся! — указали зэки на скудную кучку мешков и ящиков.

Горилла тогда не очень опечалился. А через месяц стал замечать, как с каждым днем уходят силы.

Не стало топлива. Кончились мука и соль. О сахаре и чае давно забыли. Не осталось даже обмылков, чтобы помыть руки. Вот тогда он вспомнил про Любашу. И пошел к ней через глубокие заносы, лютый мороз. Знал, останься он здесь хотя бы на несколько дней, также как Тарас и Сашка, замерзнет к утру насмерть. Он первым понял, что о них забыли, давно вычеркнули из списка живых. Да и кто выстоит? Без еды и тепла на Колыме не выдержит ни одна жизнь.

Только за неделю из двенадцати человек в живых остались семеро. Замерз даже охранник — молодой парнишка, не осмелившийся бросить зэков и уйти от них к людям, туда, где мог выжить. Он так и не проснулся утром. Рядом с двумя окоченевшими зэками остался навсегда на Колыме.

Егор крепился, как мог. Но когда увидел, что белый снег ему показался черным, поплелся через реку., понимая, больше ждать нечего. Его никто не окликнул, не остановил, не пригрозил и не потребовал вернуться. В голове сплошной перезвон, в глазах — рябь, только бы не упасть, только дойти. Его не заботило, откроют ему двери или нет? Примут ли? Поймут ли?

Он еле дошел до дома, постучал в двери. И на вопрос женщины «Кто там?» ответил хрипло: Открой, Люба! Это я — Егор!

Женщина, открыв ему, еле узнала:

Ты ли это? Что случилось? — ввела в дом и помогла раздеться.

Хана нам, Люба, пропадаем. Совсем бросили нас! На погибель кинули. Как собак! Не прогони. Дай душе отойти. Насмерть поморозились. Пятеро мужиков загинули. Я — на последнем вздохе. Не гони, дай хоть тут, в углу, немного согреться, — попросил Егор, кляня себя втихомолку, что не пришел сюда раньше.

Женщина молча разула его, провела в комнату, принесла чай и, уложив Егора на диван, пошла на кухню. Горилла не дождался, пока Люба накроет на стол, уснул так крепко, что не услышал, как пришла соседка, поговорив с хозяйкой, узнала о случившемся. Выскочила из дома и вскоре половина поселкового люда побежала и поехала спасать оставшихся в живых Их разобрали по домам. Никого не оставили умирать в снегу. Егор об этом не знал. Он проснулся уже затемно и, оглядевшись, долго не мог понять, где находится. Все вокруг чужое, незнакомое. Ни зона, ни дом…

«Где я есть?» — шарил вокруг себя испуганно.

То что он жив, Егор не сомневался. В могиле нет дивана. Да и слишком тепло здесь для погоста. Жратвой домашней пахнет, значит, не в зоне. «Но дома не было дивана, — вспоминает Горилла. — А откуда у меня дом? Давно его нет. Но тогда где я?».

Проснулся? Ну, вот и хорошо. Иди за стол, поешь, — позвала Люба.

Горилла ел, не жуя. В животе словно пропасть объявилась. Сколько туда ни положи, все проглатывает. Ни горячего, ни холодного не чует. Лишь бы побольше. Люба едва успевает за ним. Егор ест, боясь,

что еда лишь приснилась ему. Но нет, в животе уже места не осталось. И только тогда услышал, о чем говорит хозяйка.

— Так что вы не первые, Егорушка! Теперь никто

никому не нужен. Вас семеро из двенадцати осталось. А тех из тридцати только двое. Остальных закопали. И до сих пор никто не узнавал, куда делись люди? А средь них трое охранников. Матери, небось, и теперь домой ждут. А они у нас навечно остались. Жаль мальчат. Совсем еще жизни не видели. Зато твоих успели отнять у погибели. Скоро в своих семьях будут. Дали им телеграммы.

А как же без документов билеты им продадут?

Голубчик ты мой! Прежние двое в Магадане такого шороху наделали в управлении, что им враз документы отдали. Только бы не жаловались, не рассказывали в Москве и в газетах, как с ними обошлись. За такое, знаешь, как погоны сняли бы? Вместе со шкурой! Оставили б без зарплаты, пенсий и льгот! Вот и уговорили выживших не жаловаться, мол, случившегося все равно не исправить, а мертвых не поднять. Вот и отправили их домой. Нам даже спасибо не сказали, что жизни людям спасли. И болтали про недоразумение, какое случилось из-за халатности. Обещали наказать виноватых, но никто не пошел глянуть на могилу. Кто в ней? Видать всякой жопе жарко было за свою вину перед умершими. Оно везде так нынче. Люди озверели! Оттого и жизнь у нас такая! — говорила Люба, подливая Егору чай.

Тот пил, не веря в собственное спасение.

Хотел прийти к тебе в конец освобожденным, а судьба как норовистая кобыла на свою тропу свернула, — вздохнул Егор.

А кто нынче свободный? Таких уж в свете нет! Я вон — вольная! А забот и бед не меньше, чем у зэков. Ну, посуди сам, ведь не брешу! Дочку в школу отправить, а денег нет. Мать болеет — лечить не на что. Моей получки только на хлеб. Если б не хозяйство, с голоду сдохли б! — призналась баба.

Теперь всем тяжко. И вольному люду, и нам, — вздохнул тогда Горилла, добавив: — Ума не приложу, куда мне деваться? Что делать? Куда определят меня?

Как жить дальше? Ведь без работы не продышать, а кто меня возьмет?

Ой, милый! Были б руки! Без дела даже тут не останешься! — вскинулась баба радостно.

Коли здесь работа имеется, отчего свои мужики разбежались? — не поверил Егор.

Вольной жизни захотели, больших заработков. Оно ведь что наших сорвало с мест? Сколько ни заработай, все на харчи уйдет. Цены на них здесь северные, а зарплаты крохотные. Глянь, как люд обнищал, обносился, изголодал! До срамного! И впереди никакого просвета и надежды. Чтоб прокормиться, надо воровать иль жульничать. Иначе сдохнешь! Так и живут, все доброе растеряв. Никто никому не нужным стал, — подытожила баба.

Никому не нужным… Егор умолк. Поневоле вспомнилось недавнее…

Ведь вот не поверил тогда охране, а те враз смекнули, что бросают тут оставшихся на погибель. Харчей отделили так мало и скудно, даже горько вспоминать теперь. Егор все надеялся, что подбросят жратвы. Не может быть иного. Но мужики мрачнели: «Кто подкинет? Завоз кончился. Нет тут железной дороги. А машинами — кому надо, если бензин втрое вздорожал, и всякий рейс в золото обходится. Вот и обсчитали, что нас дешевле урыть, чем накормить. Но и на похороны не потратятся. Дешевле забыть. Мол, сами передохнут. А жмуров волки разнесут по клочьям». Злились мужики, уже не ожидавшие машин из Магадана.

Егору от их слов не по себе становилось и, даже потеряв надежду окончательно, он все еще пытался сохранить жизни двум свиньям и старой кляче. Но когда им нечего стало жрать, мужики разъярились:

Какого черта! Ты им болтанку из комбикорма делаешь и в нее муку добавляешь! Скоро самим тот комбикорм подарком станет! Давай их заколем и баста!

Я и так за свиней в зону влип! Не хочу дополнительный срок схлопотать за этих! Не дам колоть! — загораживал собою свиней и клячу.

И продолжал ждать чуда. Но и оно, наверное, изголодавшись, замерзло в снегах.

Когда кончилась мука, мужики уже исподлобья смотрели на Егора. И на его глазах, уже не спрашивая согласья, подошли с ножами к свиньям. Горилла ничего не мог сказать, слова стали поперек горла. Сам видел, как измучила людей голодуха. Руки и ноги отекли у всех. Мужиков шатало из стороны в сторону, а тут еще холод одолевал.

Нет, мясо он не ел. Не мог себя заставить, уговорить. Когда разделались с кониной, вовсе не на что стало надеяться. В поселок никто не решался пойти. Знали, там всем тяжко. Самим есть нечего. Ни у кого не имелось родни и знакомых, кто б мог принять и накормить. Да и совесть не потеряли, чтобы просить у чужих из последнего. Молча ждали своей участи. Ни на что не надеялись. Постепенно разучились ходить, вставать. У людей уже не было никаких желаний. Это состояние часто комментировали зэки, называя его белой смертью.

«Хоть бы каплю тепла!» — думалось тогда Егору. Но где его взять? Ведь бараки в зоне были из кирпича. Даже полы в них бетонные, а потолков и стропил хватило ненадолго.

Пить! Воды! — проснулся однажды Егор среди ночи, узнал голос охранника. Тот уже который день задыхался от кашля. Но где взять воду? Вокруг только снег… Его не могло растопить даже солнце.

Надо б в Магадан! Достать бы гадов из управления! — сказал как-то один из охранников.

Вместе с зэками? Ты знаешь, что будет за это? От трибунала не отвертишься! А и оставишь их — получишь не меньше, — напомнил второй.

Выходит, сдохнуть нам всем!

Тут хоть сами! Если в Магадане появимся — там помогут сдохнуть. Так что лучше не рыпаться, — посоветовал охранник.

Ни хрена им не докажете, этим управленцам! Только себе горе сыщете! Нет правды на земле! — сказал кто-то из зэков.

Нет! Надоело вот так подыхать! — не выдержал один из мужиков и предложил пойти всем в соседнюю зону.

Опоздал! Вокруг нас ни единой не осталось. Отовсюду увезли зэков. Нет никого. Даже сторожей не оставили. Да и кто согласится? Некого охранять.

Во, мужики! Лафа настала! Зоны закрываются! Да я и не мечтал, что доживу до такого, когда на Колыме ни одной тюряги не будет! Теперь зэки станут в Москве отбывать ходки, а на Колыму будут возникать на отдых как на Канары! А что? Воздух свежий! Экзотику хоть жопой хавай! Сколько пустых зон? Каждая — могильник! И в любой столько захоронений, что ни на одно волчье поколение хватит! Это вам не усыпальница фараона в Египте! Там его в золото одели, всякими украшеньями обделали! Наши зэки с этого света бегом слиняли. Без гробов! Пачками в одну яму. Какая там могила? Над ней хоть крест ставят. Наши и такое не получили. Зато здесь они спят спокойно под волчий вой. И никто с них, даже по бухой, никогда не захочет снова родиться на земле человеком. А у них мумии через тыщи лет баб насилуют. Вот так упокойники! Их бы сюда на годок! Небось вмиг посеяли б память, зачем у них яйцы промеж ног растут! — смеялись зэки, с грустью оглядевшись вокруг.

Не до смеха стало, когда начали умирать люди. Их обмороженные черные лица навсегда застряли в человеческой памяти.

Егор! Что с тобой? Чего плачешь? — заметила Люба слезу на лице. Горилла торопливо смахнул ее. Что ответишь? Пережитое не проходит бесследно.

Уже через неделю Егор стал подыскивать себе работу. Выбор был небольшой. Его звали охотником- промысловиком в госпромхоз на отстрел песцов и лис, волков и зайцев, либо в старательскую артель золотодобытчиков. Егор выбрал последнее. Тут хоть что-то зависело не только от удачи, а главное, здесь не требовали документы на оформление оружия как в первом случае.

Горилла ушел вместе с бригадой мужиков и мыл золотую породу с отвалов на старых выработках в полусотне километров от жилья.

Люба, провожая его, ни о чем не просила, не настаивала на возвращении. Да и как просить о таком, если Егор даже спал отдельно на диване. И вместо какой-нибудь надежды сказал, уходя:

Может повезет, тогда первым делом с тобой рассчитаюсь…

Не того ждала баба, но ничего не сказала, Промолчала, закусив губу. Сдержала, спрятала обиду поглубже за пазуху. А Егор сделал вид, что ничего не заметил В бригаде подобрались один к одному: все старше Гориллы вдвое, а то и втрое, все с золотом имели дело не по первому году. Новичком средь них был Егор.

Не везло ему в первые дни. Намывал меньше всех золотого песка. И уже начал подумывать о возвращении в поселок, когда наткнулся на самородок, привязавший, заставивший человека остаться. К весне намыл не меньше других. Когда бригада решила вернуться в дома на пару недель, чтобы переждать распутицу, Егор тоже пошел к Любе отдохнуть, помыться, перевести дух.

Два с половиной месяца работал он с поселковыми мужиками. Много узнал от них и о Любаше…

Ты, Егор, прикипайся к ней. Баба она путевая, хваткая, но невезучая. Замуж хреново вышла. За грамотея. А мужику, я так смыслю, диплом лишь помеха! Руки нужны умелые, чтоб никакой работы не гнушался. Вот такой нигде не пропадет. А этот хмырь ее библиотечный институт закончил. Смехотища! Разве мужицкое дело штаны на стуле протирать всю жизнь? Да еще у нас? Ну, скажи, кому нынче до книг? Кто их читает? Оно и раньше мало книгочеев имелось. Нынче и вовсе поизвелись. Книжки на сытое пузо хороши. Вот и перестали в библиотеку ходить. Он один там торчал как сушеный таракан. И все обзывал нас культурным матом. А потом приехала к нам из Москвы фифа: интересовалась прошлым Колымы, историей этих мест. В библиотеке с Любашкиным мужиком до ночи сидела А потом вместе с историей того козла прихватила и увезла как археологическую находку!

Еще бы! Где нынче сыщешь мужика без мозолей на руках? Теперь даже инженеры вкалывать приловчились. И только этот умудрялся как баба с холеными руками дышать. Он, вот срам, даже маникюр себе делал как пидер. В доме от него никакой подмоги, едины убытки терпели. Я б такого гада придавил. А Любка все ждала, что одумается, — говорили мужики.

В доме крыша покосилась, а он, паскудник, сидит на крыльце и книжки читает. Как бы вот врезал такому барбосу промеж бельмов, чтоб званье мужичье не срамил.

И Любка его не ругала. Любая другая выперла б! Она молчала. Мне б моя давно рога свернула и по харе натыкала. Этому повезло! Всегда в белой рубашке, наглаженных портках и при галстуке ходил. Как павлин середь кур. На всех свысока и обзывал темнотой дремучей, тундрой. Ну да хрен с им. Об нем чего тарахтеть? А вот бабу жалко. Ты, коль и впрямь никто не ждет, прирастай к Любке всеми корнями. Не пожалеешь…

Егор, слушая их, и впрямь задумался.

Люба, увидев его, тепло поздоровалась, но не бросилась к мужику. Эта сдержанность насторожила: «Может приглядела кого? Ну, уж хрен, не отдам никому!». Подошел к бабе и, повернув к себе по-хозяйски, спросил:

Ждала меня? Иль остыла память?

Люба ничего не ответила, молча прильнула головой к широченной груди мужика. К чему слова? Они лишь звук. Его попробуй поймать? Может потому не верят на Севере в клятвы. Настоящее доказывают жизнями, долгими годами. О чувствах не говорят. Они в каждом дне проверяются…

Ох, и закрутило Егора с того дня. Еле уложился в две недели, чтоб хоть немного дом выправить. Хорошо мужики помогли приисковики, своя бригада. С зари до темна работали. А к началу третьей недели засобирались на отвалы. Егор перед уходом послал письмо сестре. «Выправил свою судьбу, семьей обзавелся. Работаю с бригадой, золото мою», — написал Аленке. И ушел с мужиками, зная, что ответ придет не скоро.

Узнал Егор, что все мужики, каких спасли от неминучей смерти поселковые, уже получили документы об освобождении. Им даже компенсацию выплатили на лечение. Пусть небольшая, но все ж помощь. Пятерым оплатили проезд домой, а его, Егора, оставили в поселенцах. Не решились с его статьей отпускать с Колымы живьем враз на волю. Три года проверки Севером определили ему в Магадане. Егор не стал оспаривать это решение, порадовавшись тому, что получил.

Как незаметно, вприскочку побежало время. Горилла не замечал не только дни, а даже месяцы. В поселке он стал своим. Его признали люди. Никто никогда не напоминал и не упрекал прошлым. Да и было ли оно? Любанька с дочкой, старая мать стали самыми дорогими на свете. Ради них жил человек, слившись в одну семью, вычеркнув из памяти пережитое. Изредка ему писали с материка. Рассказывали о новостях села, какие Егор забывал тут же. Вот только за дочек переживал. Они, как говорили, стали убегать из дома, не слушались мать, грубили ей, упрекали за отца. С отчимом вовсе ни о чем не разговаривали, перестали навещать бабку и, того гляди, вовсе от рук отобьются.

Давай заберем их к себе! Пусть с нами живут. Вырастим! — предложила Люба Егору и стала копить на дорогу, зная, что билеты на самолет нынче стоят дорого.

Горилле оставалось всего пол года до полного освобождения, когда Алена написала, что его дочери ушли из дома насовсем. Куда и к кому никто не знает. Их искали с милицией, но бесполезно. «Теперь много девок сбегают в бомжи, особо те, у кого нет отцов. Отчим, какой ни на есть, — чужой человек. Они его не признали. А мать тебя не заменила. Только ты сумел бы вернуть их в семью. Не то пропадут ни за что, собьются с пути. Ведь в этих бомжах девки быстро начинают курить и распутничать, даже пьянствовать. Выдернуть их из разврата тяжело будет, а теперь бы в самый раз, покуда вовремя спохватишься. Ведь нынешние — не мы, в десять лет рожают и болеют заразой».

Да пусть она не трандит! При чем здесь ты? Они без тебя росли, не видя и не зная, какой ты есть! Все хреновое, что в них завелось, взято от матери. Эту гниль ничем не вырвешь. Коль суждено им стать блядями, хоть за подолы к себе привяжи, едино, ссучатся. Уж как на роду им написано. Ежли путними быть, так и в бардаке нецелованными останутся. И не морочь голову! Твоей вины в их проколе нет. Баба от тебя сама отворотилась. Не головой — хварьей жила, тещиными мозгами. Зачем их срань выправлять? Пусть мучаются, коль что стрясется! — говорили приисковики.

Они — мои дети! В них моя кровь! С бабы какой спрос? У них мозгов отродясь не водилось. Только рожают, а растят детву мужики! — не соглашался Егор и мучительно ждал, когда пройдет полгода, чтобы поехать на материк, забрать дочек и привезти их сюда на Колыму.

Письма от сестры приходили каждый месяц. Они становились все отчаяннее: «Егорка! Нешто тепла в душе не осталось к своим дочкам? Неужели их не жаль? Чужую пригрел, а свои пропадают. Видели их в городе наши сельчане. Со шпаной связались дочки твои. Неровен час под суд загремят, попадут в тюрьму и пропали их бедные головушки! Неужели тебе чужие дороже своих? Спаси своих детей! Удержи их в жизни! Ведь кроме тебя никого не послушают! Коль забудешь их, не простится тот грех перед Богом даже мертвому!».

Пошли ее в сраку! С чего она высрала, ровно девки тебя послушают, коль они на всех забили? Им нынче никто не указ, и ты тоже. Все, что заработал вытряхнешь! А на кого? Одумайся! Сами дочки тебе не пишут, не просятся сюда. Им по кайфу жить в шпане! Зачем влезть хочешь? Пошлют они тебя, знаешь куда? Дальше нашей Колымы! И воротишься как обосранный! — отговаривали мужики бригады. Но… не убедили. И Егор, едва получив паспорт, поговорил с Любой, пообещав ей вскоре вернуться вместе с дочками, уехал с Колымы, не простившись ни с кем, надеясь на скорое возвращение.

В жизни все повернулось иначе.

Да, он нашел своих девок в пацановской кодле Кольки-Чирия. Они, увидев Гориллу, не обрадовались и не испугались. Даже не подошли, чтоб поздороваться. Окинув Егора оценивающим взглядом, Динка толкнула локтем Ксюшку и сказала ей вполголоса:

Глянь, этот чувак вякает, что он наш родитель! Ты его помнишь?

— Не…

Я тоже! — повернулась к Егору и сказала, насупившись: — Коль впрямь — родитель, гони пузырь! Давай знакомиться! Угости детей! — указала на кодлу.

Может, поговорим для начала? — предложил

дочкам.

О чем? — прищурилась Динка.

Обо всем! О вас, обо мне, о будущем.

Ну и прикольный чувак! Мы ж тебе трехнули: ставь выпивон, мечи жратву! Кто ж в сухую подваливает? Тоже мне — папаша! Никакого подхода к детям! — фыркнула Ксенья и попросила закурить.

У Егора в глазах потемнело. Он еле сдержал свой язык, но, подойдя к дочери, вырвал сигарету из зубов.

Спешишь, пахан! За это по наличности схлопочешь! — сцепила кулаки Ксюшка, смерив Егора недобрым взглядом.

Слушай, козел, тебя кто звал сюда? Ты, в натуре, зачем возник? Откуда свалился? — подскочила Динка и оттолкнула его от Ксеньи резко, грубо. — Чего прикипаешься к метелке? Если хочешь заклеить, темнить не стоит. И не распускай руки, покуда не отбашлял! На халяву ничего не обломится, секи это!

Егор не мог продохнуть, смотрел на дочерей, не веря своим глазам:

А ведь я с самой Колымы за вами приехал! В свою семью хотел вас взять, вырвать из грязи!

Чего? На Колыму нас увезти? Дядя! Да у тебя поехала крыша! Ты что? С луны упал? Мы на Колыму! Эй, пацаны! До вас доперло, что этот чувак несет?

У него головка поехала! — рассмеялась Динка.

Ты нас спросил? Иль спишь еще? Мы не зэки, мы — бомжи! Нас не за что на Колыму! Ничего там не посеяли! И ты пыли отсюда, козел! На самую Колыму! А может и дальше! Мы тебе не подружки.

Ладно! Не зову! Сам передумал, но поговорить

можем?

Сколько хочешь, если горло смочишь! — живо откликнулась кодла.

Егор притащил еду и выпивку, решив все ж вырвать дочек из бомжей, уговорить их, убедить. Но те, хлобыстнув по паре стаканов водки, уснули прямо на чердаке, не стали слушать Егора. Он почти до рассвета говорил с чужими пацанами. Особо внимательно слушал его Толик-Пузырь. Он даже уснул рядом с Егором, забившись к нему подмышку, тихо посапывая. Егор долго ворочался. Уснул уже утром, когда вся кодла безмятежно спала.

Проснулся Горилла уже в полдень. Рядом никого, в карманах пусто. Кроме документов ничего не оставила шпана. Ни копейки денег, чтобы послать домой телеграмму.

Он был один на чердаке, один перед новым горем. Егор не понимал, что навсегда потерял своих детей. Это они его наказали. Кто же кроме самых родных может без жалости столкнуть в могилу. Он снова попался на доверчивости, какую не сумела из него выстудить даже Колыма.

Конечно, будь Егор обычным человеком, обратился бы в милицию за помощью. Но в том то и дело, что Горилла презирал и не верил ментам. Не считал их за людей. И как истинный колымчанин даже не подумал о самоубийстве, решил сам найти, разобраться с пацановской кодлой.

Недавний зэк много слышал о шпане и не очень удивился случившемуся, поняв, что, оставив ему документы, кто-то из пацанов пощадил, пожалел его. У него не стащили одежду. Выходит, в пацанах у Егора завелся свой дружок, и Горилла, не питая розовых надежд на дочек, вмиг вспомнил пузатенького, круглого мальчишку, какой не отходил от него, внимательно ловил всякое слово.

«Толик!» — вспомнил имя и, оглядевшись, смекнул, что на этот чердак бомжата могут вернуться уже сегодня ночью. Но, возможно таких пристанищ у ребятни десятки по городу. «Сколько их здесь ждать? Да и стоит ли?» — думает Егор, спускаясь с чердака во двор.

«Где их найти?» — огляделся вокруг. Дом стоял на окраине города неприметно, на отшибе.

«Долго ждать не придется. Заявятся к ночи», — усмехнулся Горилла.

Когда совсем стемнело, он увидел как к дому проскочили несколько теней. Вот и тихий свист с чердака услышал — сигнал остальным.

Горилла ждал терпеливо и завалился на чердак неожиданно, когда вся кодла была в сборе и каждый верил, что вчерашний мужик ушел навсегда.

Ох и навалилась на него свора! Егор отбивался от пацанов, как когда-то в зоне от зэков. Никого не щадил,

вломил даже дочкам. Эти оказались свирепей остальных.

Вали отсюда, папаша!

Линяй, козел! Делай ласты, пока не урыли!

Егор отбросил Ксенью так, что она взвыла не своим голосом. Куда делась жалость? Динку за голову прихватил, крутнув в руке так, что той дышать стало нечем, бросил под ноги. И тут же поймал Чирия, прихватил за горло.

Верни бабки, падла! — взревел так, что у Кольки волосы на голове встали дыбом.

Просрал ты их, дядя! Нету у пизды сдачи! — влепила в пах коленом Динка и, визжа от восторга, вопила: — Отбашлял за все разом! Думал, на халяву прокатишься, благодетель. Получи по самые уши! — вломила ногой в бок. У Егора в глазах заискрило.

Его вышвырнули с чердака как тряпку под свист и вой, под мат и угрозы, но, отлежавшись с час, он вошел на чердак снова и опять метелил кодлу, требуя свое.

Он втоптал в пыль Кольку-Чирия. Пригрозил угробить, если тот не вернет деньги. Он расквасил Червонцу всю наличность, а свору девок загнал в дальний угол, где они, дрожа от страха, уже не смели влезть в жуткую драку, какой им еще не приходилось видеть никогда.

Полтора десятка пацанов вырубил мужик, но оставшиеся наседали. Чего только не было в их руках: ножи и свинчатки, кастеты и колючая проволока, спицы и колья. Егор месил их голыми руками.

Кончай махаться, пацаны! Завязывайте! Хмыря не урывайте! Пусть дышит! — услышал Горилла голос Кольки-Чирия. И тут же кодла успокоилась, расползлась по чердаку.

Одежда на Егоре висела лохмотьями. Весь в синяках и шишках, порезах и ссадинах он вышел из этой драки непобежденным, но и не победителем. Ему уступили, но деньги не вернули.

Ты не лучше других! Твои девки не с добра к нам приклеились! Достала их житуха! Отчим с мамаш- кой все уши просрали попреками. «Лентяйки да неучи, безотцовщина», — слышали каждый день. На жратве их обжимали. Погоди! Мы до них еще доберемся! Тряхнем деревню! За своих! Мы им все вспомним! Тебе слегка вкинули, потому что нет твоей вины в их бедах! Но башлять и впредь будешь! Покуда они дышат в кодле, держать станешь. За все, что они стерпели из-за тебя, мы сняли навар! Жидкий он! Мог бы и пожирней отвалить!

Офонарел что ли? Я сам из ходки! Даже на жратву не оставили ни хрена! — вскипел Горилла.

Это нас не чешет! — оборвал Чирий.

«Думал дочек в семью привезти. Теперь вспоминать тошно», — подумал Егор и услышал:

Дядь! Твои девки как все! Ты за них теперь не думай. В кодле легше, чем поодиночке. Выживут и твои! — увидел Толика. Тот снова сидел рядом.

О скором возвращении домой Егор уже не мечтал. Он оказался среди бомжей на свалке. И единственное, сто берег, так это свои документы. Он много дней искал работу. Но не повезло. Случалось, иногда сбрасывал снег с крыш, помогал горожанам убирать картошку на участках, ремонтировал дачи, заборы, получал гроши. И даже с них умудрялся откладывать в подклад пиджака пятерку иль десятку.

Как тосковал он по своей семье, знал только сам Горилла. Он видел ее во сне. Знал, что ждут его. Но никак не мог заставить себя написать Любе правду. Ведь это все равно, что попросить денег на обратную дорогу. А где она их возьмет?

Дочери… Их Егор видел иногда в городе, но говорить с ними уже не хотел. Да и они, смерив его презрительными, насмешливыми взглядами, проходили мимо, случалось, молча, бывало, обзывали грязно. Он понял, им не вернуться в семью. Одичали, озверели, разуверились во всех, озлобились на весь свет.

Кто виноват в случившемся? Егор не хотел ни думать, ни слушать о том.

Единственный из пацановской кодлы — Толик, встречаясь с Гориллой, всегда рассказывал ему о Динке и Ксюшке. Мальчишка невольно тянулся к Егору и уважал его.

В одну из встреч он проговорился:

Мы ждали, что ты засветишь нас в ментовке. Тогда еще, в начале. Но ты не настучал, и все поверили, что и вправду отец им. Только настоящие отцы умеют прощать все, но таких уже мало осталось. Немногим везет. Не все это понимают. И до твоих телок еще не доперло истинное. Когда поймут — кто знает? Может, на погосте. В любом случае опоздают. Но ты ничего от их пониманья не получишь и не потеряешь. Так всегда бывает с теми, кто влетел в бомжи. Скоро сам в том убедишься…

Егор со временем даже не мог вспомнить, почему и зачем оказался он на свалке? О дочках вспоминал крайне редко. Знал, что Динка была подружкой Кольки- Чирия, а Ксюшка — Червонца. Но эта любовь была недолгой. Ее не хватило даже на одну весну. Потом обе пошли по рукам, путались со всеми пацанами подряд. Остановить, удержать, вырвать их из этой грязи он не мог, потому что сам увяз в том же болоте по самые плечи.

Через три зимы он сам себя перестал узнавать. Опустился вконец.

Эй, Горилла! Иди, бухнем на помин души! — слышит голоса бомжей, вернувшихся из города. Ох, как звенят бутылки, как загоношились мужики. Не только бабы, даже старики вылезли из лачуг, чтоб выпить и пожрать на халяву. Не часто такое перепадает.

На согрей душу, Егор! — подсел Толик, приходивший к Горилле иногда просто посумерничать.

А знаешь, рядом с нами, где я раньше жил, бабка одна канала. Ох и жадная была. Будто во второй раз на свет появиться собиралась. Сегодня умерла. Завтра ее хоронить будут. Сегодня все дети и внуки той старухи искали сберкнижку иль деньги, куда она спрятала их? Но не нашли ни хрена. Хотя уверены, ведь копила. Весь дом на уши поставили. Но, видать, покойная умней всех оказалась, притырила надежно: уж коль с собой не взять, так и им никому не достанется. Завтра весь ее хлам сюда на свалку свезут. Сожгут и все на том. А в доме ее внук жить будет. Редкий гад!

А мне зачем про них знать? — удивился Егор.

Сам не знаю. Просто поделился, что жлобы нищими на тот свет линяют. Эту бабку даже хоронить будут в калошах. Другого у нее не было, а покупать не стали.

Как там Динка с Ксюшкой? — перебил Егор.

А что им сделается? Сучкуют. Клеют у кабаков всяких козлов! За бутылку и хамовку. Динка уже нацепляла на себя. Поползли по ней так, что пацаны с чердака выпинали. Ну, купили ей политань — мазь двух сестер. Теперь все, перестала чесаться, а то жрать спокойно не могла. Да и морду ей за это расквасил какой-то черножопый. Подцепил мандавошек и жене приволок вместо ландышей. Та его из дома взашей. Он на Динке оторвался со злости, — рассмеялся Толик.

Как ни старался Горилла скопить на билет, ничего у него не получалось. То ботинки вконец изорвутся, то рубаха с плеч полезет. А тут еще Ксюшка заявилась на свалку. Нашла Гориллу, горькими залилась, попросила денег на аборт…

Ну не рожать же мне теперь неведомо от кого. Да и знай чей он, не докажешь и не сыщешь. Их за ночь через меня косой десяток проходит…

Чего ж не заработала на этот случай? — не выдержал Егор.

Так все в кодлу идет. А на аборт у Чирия не выпросишь. Пошлет подальше и шуганет с чердака. Ему брюхатые не нужны, а малышня и подавно. Надо было резинку заставить надеть, но бухая была, забыла. Вот и подзалетела.

А у меня откуда «бабки»? Сама знаешь, куда делись. Все забрали. Где возьму нынче?

Все знаю! Но что мне делать? Не просить же у отчима! Ведь из-за него мы из дома ушли, заголосила девка.

Успокойся, Ксенья! Расскажи, что у вас с ним стряслось? А то ведь так и не знаю правду. Все по слухам, с чьих-то слов, — подвинулся к дочери.

А денег дашь? — шмыгнула носом.

Попробую настрелять у мужиков, — ответил уклончиво и пощупал подклад пиджака.

От Ксеньи это не ускользнула. Довольно улыбнулась, заговорила:

Ну, что? До пятого класса кое-как дотерпели. Все молчали. А он чуть с матерью погрызется, враз попрекает: «С уголовщиной жила! От вора нарожала ублюдков! Такие телки, их запрягать надо, они работать не хотят. Все из-под кнута! Наплодила! Враз двоих! Не могла одну высрать и завязать на том! Вовсе разорили меня эти кобылы!». Ну, а мы все слышали. Мать плачет, уговаривает, чтоб не кричал, чтоб чужие не слышали. Потом и сама на нас наезжать стала. Обзывала его словами. Мы и не выдержали. Удрали от них насовсем. Забрали все деньги, какие нашли. Немного тряпок своих прихватили и ходу… С тех пор не виделись.

Слушай, Ксюшка, давай накопим на дорогу и уедем на Колыму! Ко мне! Насовсем! Там здорово! Будем всегда вместе, все заново начнем!

Ксенья воздухом подавилась. Подскочила на ноги пружинисто. Глаза как у кошки загорелись яростью:

Спятил, дурак! С чего это я слиняю на Колыму? Что там забыла? Мне и тут неплохо! Смеешься надо мной, козел? Думаешь, если я возникла, можно всякую тупость городить? Да я лучше в петлю головой, чем к тебе на Колыму слиняю! И обойдусь сама! — собралась уйти.

Но Егор успел ухватить за плечо, притормозил: Возьми деньги! Иначе и впрямь не миновать петли ночной бабочке! Вот уж не думал, что такою будет ваша доля! — отсчитал, сколько просила. Отдал Ксенье. Та, мигом забыв обиду, спрятала деньги, чмокнула отца в щеку и, помахав рукой, тут же убежала.

Горилла, пересчитав оставшиеся, вздохнул горько. Положил в подклад пиджака, выругав себя последними словами за то, что снова не устоял и пожалел…

«Когда же я вернусь к своим? Наверное, теперь уж никогда! Так и сдохну тут, на свалке», — подумалось невесело. И только хотел лечь спать, услышал шум машины. Из города привезли мусор.

Бомжи как саранча со всех сторон облепили машину. Заглядывают, чем можно поживиться.

Налетай, воронье! Бабка приказала долго жить! Внук все под лопату из дома выгреб! Может, что сыщите! Эй, Кузьмич! Гля, какие галифе тебе дарю, безразмерные! — подцепил водитель на вилы линялые штопаные старушечьи рейтузы и размахивал ими как флагом. — А тебе, Подсолнух, сбрую! — вытащил застиранный бюстгальтер.

Иди в жопу! — ругались бомжи, уходя от машины.

Эй, Горилла! Куда ласты востришь? Возьми матрац! На нем старая еще в девках кувыркалась! Ну и хрен с ней! Все ж не на картоне, не на земле. Теплее спать будет! И одеяло прихвати. Для полного комплекта! Теперь можешь бабу к себе клеить. Постель готова! — хохотал водитель вслед Егору.

Тот выкинул прелые лохмотья, заменявшие матрац, подмел в лачуге и, положив старушечьи вещи, проветривал хижину. И вдруг, словно воочию, увидел лицо Любы. Она улыбалась, что-то говорила ему. Горилле вовсе не по себе стало. Решил прилечь, но не спалось. Все что-то мешало, будто костлявая старушечья фига впилась в бок и крутила в нем дыру.

«Тьфу черт! Да что такое?» — попытался выровнять шиш и наткнулся рукой на вшитый мешок. Решил глянуть, что там внутри?

«Небось старье какое-нибудь, либо письма спрятала, чтоб внуки не наткнулись», — выпорол бок и нащупал холщовый плотный мешок. Вспорол его и обалдел. Деньги! Целая куча! Гора! Тут не на один билет, на десятки хватило б!

Егор спешно отсчитал нужное, Руки, ноги тряслись. Не верилось. Он благодарил Бога и старуху за помощь и избавление.

Через два часа с билетом в кармане он уже примерял обновки в гостиничном номере. Побритый, постриженный, отмытый, во всем новом Егор самого себя не узнавал в зеркале.

«Нет! Все такой же. Вот только морда слегка помятая! Ну да ништяк, все пройдет! Стоит попасть домой! К себе на Колыму! Все заживет как на собаке!» — вспомнил, что ведь в этом месте он родился, здесь его родина, так и не ставшая домом.

и кого здесь любил? Дочки? Пустое семя! Вовсе с пути сбились! Алену не навестил? Да и ей я не нужен!» — взялся за пузатый чемодан, накрепко перевязанный ремнями.

Через три часа самолет взял курс на Магадан…

Егор! Ты ли это? — не верила Люба, открыв двери. — Где так долго был и не писал? Где дочки? — засыпала вопросами баба.

С того света вернулся! Не веришь? Глянь! — открыл чемодан, полный денег.

Украл? — ахнула баба.

Ага! У самой смерти на жизнь одолжил. И слинял к тебе! А о дочках давай не будем. Пустое семя к земле не прирастает. Нигде не пустит корни. Пропащее оно. Никуда и нигде не годится. А ты ждала меня? — глянул в глаза и понял все без слов.

Ой! Папка приехал! Я же говорила, что он весной вернется! — влетела в дом белокурая дочь Любы и, обняв как родного, долго не отпускала от себя…