К чему снится Император?

Глава 4

Коронацию Николая планировали провести в июне, но 4 мая стало известно о кончине императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I. В итоге церемонию перенесли на август. Началась подготовка.

Я с родителями прибыл в Москву в июле. Город мне не понравился. После нашествия Наполеона в 1812 году, Москва до сих отстраивалась. По мне, так и не город это был на то время. Большая деревня просто. Смотреть просто не на что было во время прогулок. Вот невзрачная церковь Вознесения Господня, Верхние торговые ряды, неопрятный Гостиный Двор, магазины, конторы, Лубянская площадь, Мясницкие ворота, только отстроенные после пожара Красные ворота и всё на этом. По улицам катят кареты, дворяне неспешно прогуливаются, чиновники спешат с портфелями, крестьяне в армяках, с палками в руках и котомками за плечами. Не впечатлило… С учётом того, что в прошлом я москвич, видеть город в таком состоянии было неприятно. Где великолепные дворцы, где мощёные дороги, где богатые дома, красиво одетые люди? Зря только сюда на коронацию приехали, — глупая традиция.

Правда, стоит отдать должное — сам въезд в Москву меня впечатлил. Я ехал с мамой в карете, а папенька рядом верхом. С нами были великий князь Михаил Павлович, брат маменьки прусский принц Фридрих-Вильгельм (будущий король Пруссии), свита, иностранные послы. По обеим сторонам пути были выстроены войска. Зрители стояли на специальных подмостках. Я прямо-таки стал чувствовать наше императорское величество. Показуха в России всегда удавалась.

Как только приехали, интересная ситуация вышла с братом папеньки, Константином. Николай хотел обнять Константина, но тот схватил руку брата и поцеловал, как подданный у своего государя. Умный ход, на мой взгляд. После того фокуса, который он выполнил при отказе от престола, — это самый правильный вариант. Такую свинью подложил Николаю, нас всех из-за него чуть под нож не пустили.

Церемония была пышной. Сначала шествие в Успенский собор… Короновали сразу три митрополита: Петербургский Серафим, Киевский Евгений и Московский Филарет. После был торжественный обед в Грановитой палате. Мы кушали под балдахином на тронной площадке, на ступеньках к которой стояли с обнажёнными саблями родовитые дворяне. Потом был дарован ряд андреевских и иных лент, несколько дам были пожалованы статс-дамами, кого-то пожаловали деревнями, назначили новых фрейлин.

Мне при коронации разрешили участвовать на параде, и я промчался на коне перед эскадроном лейб-гвардии Гусарского полка. На опасения придворных о моей безопасности, папенька ответил: «Пусть он лучше подвергается опасности, которая вырабатывает в нём характер и с малолетства приучит его стать кем следует, благодаря собственным усилиям». Вообще, Николай стал считать, что именно благодаря его уму, наследник приобретает правильные черты характера. Здесь мне на руку сыграла уверенность Николая в своей непогрешимости и величии. Любое кажущееся странным моё поведение, никак невозможное соотнести с моим малолетним возрастом, — государь относил к своему умению воспитывать и учить Сашу. Дескать, конечно, Александр так поступил, — вы понимаете кто его отец, — это ведь он сам, великий человек, по сути, уделяет мне столько времени, вот и результат таков.

По ходу этих праздников Николаю приходилось решать и государственные дела. 16 июля персидские войска, спровоцированные английскими агентами, вторглись на территорию Российской империи в районе Карабаха. Командующим русской армией в Закавказье был назначен Иван Фёдорович Паскевич. Так начался Восточный вопрос, ставший впоследствии центральным для государя.

Чтобы я не мешался лишний раз, отец отправил меня вместе с другими ребятами на дачу за Калужской заставой — в Нескучное, которую он купил недавно у графини Анны Орловой для своей супруги. Дачу Николай подхалимно назвал в честь императрицы — Александрией. Там мы страдали ерундой, играли в мяч, стреляли из рогаток. Ребята были шокированы тем, как я из рогатки подстрелил зайца. Признаться, удивлён был и я сам, никак не ожидавший подобного. Кто на охоту ходит, тот знает, что зайцы на самом деле здоровые, они ударом своих задних лап могут и покалечить, а носятся так вообще быстро. Какого чёрта я попал из рогатки, а главное «застрелил» зайца — для меня загадка. Может это был заяц-самоубийца или заяц-сердечник? В любом случае прости меня заяц, — не со зла.

Осы кружились над земляничным вареньем, которое ужасно любили великие княжны. Девчонки бесились из-за этого, а мы с парнями налегали на мясо — никак всё не хватало энергии для сумасбродства. Запах роз, свежесть реки — это намертво врезалось в память. Маменька же отдавала последние распоряжения перед отъездом в город…

Начались бесконечные балы, а в праздничные дни для народа были устроены гулянья на Девичьем поле. Были расставлены столы с угощениями, стояли огромные чаны пива. Для знати был устроен особый павильон. Когда высочайшие гости прибыли, был поднят флаг, что можно приступать, — народ рванул к столам. Мигом все съели и выпили — людей было более 100 тысяч человек. Как только уехала знать, народ кинулся и в царский павильон. В результате давки погибло несколько человек. Это никто не принял даже за небольшую неприятность, подумаешь, пара-тройка мужиков погибла. Постоянно такое. Вечером состоялся грандиозный фейерверк.

После целого месяца торжеств, императорская чета со свитой покидали вторую столицу. Москва вновь становилась провинциальным городом…

Обстановка, в которой я рос, отличалась заметной простотой. Это я понял, когда познакомился с семьями своих товарищей. Никакой пышности и придворного этикета.

По утрам с ребятами ходил всегда здороваться с государем. Однажды тот меня спросил, знал ли я урок накануне. Услышав: «Не знал», — Николай Павлович нахмурился. — Не знал! — презрительно повторил царь и не поцеловал меня. Суровый у меня папенька, на бедного ребёнка жёстко давит. Да, изредка я не учил уроки, — всякую там хрень типа устаревшего для меня естествознания или непонятного Закона Божьего попробуй изучай и на полном серьёзе эту чушь потом пересказывай. Но Николаю I же такого не скажешь, приходится терпеть.

Простота моей обстановки иллюстрировалась, в частности, следующим примером. В ответ на просьбу французского посла маршала Мармона о позволении представиться наследнику, Николай I сказал: «Вы значит, хотите вскружить ему голову. Я тронут Вашим желанием, Вы встретитесь с моими детьми, но церемониальное представление было бы непристойностью. Я хочу воспитать в моём сыне человека, прежде чем сделать из него государя».

Надо сказать, что воспитывал меня не только сам папенька, но и сама придворная жизнь. В семь лет я был назначен шефом лейб-гвардии Павловского полка и канцлером Александровского университета в Финляндии, в восемь — произведён подпоручики, в девять — назначен атаманом всех казачьих войск и шефом донского атаманского полка. Какой невероятный карьерный взлёт! И сразу ведь новая красивая форма, — хоть прыгай от радости до потолка! Но всё же никакой реальной власти по факту мне, конечно, не давали. Бумажный начальник! Но смысл подобных действий всё же я осознавал. Каждое очередное назначение должно было меня постепенно готовить к участию в государственной жизни. В первом моём рескрипте, обращённому к атаману Уральского казачьего войска, я написал, что в детском возрасте, разумеется, не имею никакого права на отличие, пожалованное мне августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения Его Величества ко всему казачьему сословию, но что я постараюсь показать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут заслужить одобрение государя и России. Про себя я чётко осознавал, — казаки в будущих планах у меня значатся. Это сейчас я «бумажный» генерал, но позже воспользуюсь властью по факту.

Николай в это же время пытался понять характер сына. Учёба наследника шла довольно успешно, хотя для воспитателей наследник был до сих пор непонятен. — Я получил бедное образование, — рассказывал Ушакову государь. — Нас учили только креститься в известное время обедни да говорить наизусть молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе. В учёбе я видел одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко мой учитель-граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самих уроков. Для сына пытаюсь сделать иначе и всё равно ничего толком не понимаю. Загадка он для меня. — Не только для вас, Ваше Величество. Александр для всех загадка. Общается со взрослыми на равных, никого и ничего не боится, не имеет перед собой никаких авторитетов, легко подчиняет себе товарищей, а иногда и самих воспитателей, сам себе на уме и никогда не поймёшь, чего он на самом деле желает. — А каково его физическое развитие, Павел Петрович? — Невероятно силен. По-другому не скажешь. Без шутки, но Александр думаю, легко может гнуть подковы. — Вы это серьёзно? Нам он такое не демонстрировал. — Совершенно точно, Ваше Величество. Непонятно почему не хвалится подобным. Скромность полагаю. Сам увидел случайно, когда Александр погнул железный забор, ленясь обойти его. Попробовал лично повторить. Никак обычному человеку невозможно такое. Знаю, что есть богатыри в России подобные, но все они в возрасте полную силу проявляют. А Александр ещё ребёнок… — Удивили вы меня, господин Ушаков. Не показывает свои физические возможности и ладно, пусть будет его тайна. Не будем сюда ещё лезть. Сейчас он под плотным контролем, может взбунтоваться.

Очень часто летом с ребятами ездили с Жуковским по окрестностям Царского и Павловска. В этих поездках вместе с воспитателем заходили в избы, заглядывали в кузницу, осматривали поля и собирали букеты на лугу. Василий Андреевич говорил нам о важности истории, прежде всего отечественной: «…Она знакомит государя с нуждами его страны и его века…История, освещённая религией, воспламеняет в нём любовь к великому, стремление к благотворной славе, уважение к человечеству даёт ему высокое понятие о его сане. Из неё извлечёт он правила деятельности царской: владычествуй не силой, а порядком; люби и распространяй просвещение; помни, что из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из просвещённых подданных; люби свободу, то есть правосудие; будь верен слову; окружай себя достойными помощниками; уважай народ свой…»

Жуковский говорил это, осознавая, что будущий государь, судя по всему, уже понимает всё как есть оно на самом деле: «Не обманывайся насчёт людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного; не упускай из глаз своей цели; подвигайся вперёд не быстро, но постоянно; строй без спеха, но для веков; исправляй, не разрушая; не упреждай своего века, но и не отставай от него; не будь его рабом, но свободно с ним соглашайся…» Поразительно умные слова от человека XIX века. Поневоле начинаешь обдумывать заново свои планы, — нет ли в них ошибок. Насчёт не упреждай своего века, — жёстко он это. Я в своё время прочитал гигантское количество литературы про попаданцев в прошлое либо просто в магические миры, и везде там начиналось масштабное прогрессорство. В каком-нибудь Средневековье обычно появляются пулемёты, пушки, самолёты… Сейчас же с помощью Жуковского чётко осознаю, что это наивно всё. Один человек, даже технический гений, не способен такое сделать, а если даже и имеет такую возможность, то это явно будет во вред. Мир умоется кровью, произойдёт развал многих сфер жизни. Это как, например, то что произошло в результате промышленной революции. Крупные землевладельцы в Англии стали изгонять с земель крестьян, которые после этого умирали с голода. Причина — прежнее сельское хозяйство стало невыгодным. Лендлорды вместо земледелия разводили скот, а шерсть продавали промышленности и делали на этом большие деньги. Поэтому вводить перемены надо продуманно, дабы не было подобных проблем. Народ должен быть готов к переменам, а про общественные изменения так вообще молчу.

В январе 1829 года состоялась первая сдача годичного экзамена. Сдал я его очень хорошо и даже перевод из записок Юлия Цезаря прочитал чётко и выразительно: «Войско Цезаря двигалось очень быстро и этому в значительной степени было обязано своими успехами. В авангарде шла обыкновенно конница…» Папенька оценил это. Латынь Николай I терпеть не мог, поскольку она ему сама так и не далась. Решил, что и сына латынью больше мучить не следует.

После подведения общих итогов, однако, выяснилось, что за год учёбы у Виельгорского было пять отличных недель, у меня две, а у Саши Паткуля — одна. Этот результат привёл к неприятной беседе с отцом, целый час называвшего меня лентяем и бездарем в разных вариациях. Стоя на коленях, молча слушал и кивал головой, обещал стараться из всех сил. Вообще, конечно, бред это когда ребёнок Виельгорский учится лучше меня, — кандидата наук, преподавателя, я ведь ещё и в школе в той жизни получил золотую медаль. Тем не менее понимаю, что даже этот не самый успешный результат стоил мне огромных сил. Я был вынужден учить по большей части устаревшие данные и с умным видом их потом выдавать. Не знают тут ещё ни физики Эйнштейна, ни теории эволюции Ч. Дарвина. А изложение всеобщей истории вообще у меня вызывало ноющую головную боль. Учить было невыносимо, пересказывать вдвойне. Никак я не мог на это повлиять, — это притворство даётся мне очень тяжело. Психика жёстко перестраивается, все мои прежние принципы ломаются об колено. Ладно хоть не употребляю слов из старой жизни, чего так сильно боялся. Оказывается, если долго их не использовать, то просто тупо забываешь «старые», привычные прежде, слова. Видать, пока младенцем был мозг изрядно «почистился» от прошлой речи.

Для разгрузки думаю вернуться к осознанным снам. Но произойдёт это возвращение нескоро. Интуиция прямо кричит, что нельзя высовываться пока. Итак, что-то странное со мной творится, — чрезмерная физическая сила появилась, и мозг чувствую, как-то иначе стал воспринимать действительность. Непонятные вещи со мной происходят, а залезать вглубь себя чувствую пока рано. Меня в этом плане интуиция ещё никогда не обманывала. И ведь даже поговорить по душам не с кем. Собаку завести, что ли, и с ней говорить? Бред, конечно, — не собираюсь я с собакой разговаривать, но завести её точно заведу и думаю даже сразу двух. Для меня самое то будет.

После экзаменов папа взял меня с собой в Берлин. По дороге мы заехали в Польшу. В Варшаве, в зале Сената, Николай I возложил на себя корону короля польского и произнёс присягу. Архиепископ Варшавский трижды провозгласил «Слава», но депутаты воеводств, сенаторы, купцы, допущенные на церемонию, хранили молчание. Польский вопрос был крайне тяжёлым для отца. Он ненавидел само слово «конституция» и был вынужден терпеть польскую. Вдобавок к наличию этой конституции у Польши, сами поляки были сильны своими сепаратистскими взглядами. Всё чётко показывало, насколько неумело осуществлялась региональная политика. Огромные финансовые вложения в ущерб коренной России, в стремящийся к отделению регион, да и не только в этот, — были абсурдны. Данная имперская политика была оторвана от реальности, и в будущем надо было с этим что-то делать.

В самом же Берлине я встретил большое «блестящее» общество принцев, принцесс, герцогов, князей, которое прямо-таки поглотило меня. Показали дворец Сан-Суси и сады, в которых гулял Фридрих Великий. Мама повела меня помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы. Она явно желала, чтобы я полюбил её немецких родственников. А те, в свою очередь, окружили меня такой почтительностью, поклонением и лестью, что если бы по факту мне было сейчас не под 60 лет, то я точно возгордился бы и решил, что равных мне на всём свете нет. Вывод отсюда таков: хорошо быть наследником императора, — всё к твоим ногам, плохо быть наследником, — всё лицемерие и обман.