К чему снится Император?

Глава 9

И вновь я в Петербурге… В стране было неспокойно. По всей России шли картофельные бунты. Новый продукт уничтожался, а чиновников избивали. Войск на подавление волнений не хватало.

Реформа государственных крестьян зашла в тупик. Вызвав Киселёва, государь устроил тому выволочку:

— …Сознаёшь ли ты это? И чем далее от столицы, тем более беспорядка и неустройства. В Закавказье я больше всего дивился одному: как чувство народной преданности к лицу монарха не сгладилось от того скверного управления, какое, сознаюсь, к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем!.. Выходит, и в центральных губерниях не лучше!

— Могу вам, Ваше Величество, привести много больше такого рода фактов. Однако если мы обратимся, к примеру, к прошлому опыту Австрии, то увидим, что там власти также невзирая на недовольство, обратили своё внимание на устройство сельского населения. В итоге это оказало впоследствии благотворное влияние на крестьян.

— А верно ли говорят, что создаваемые учебные заведения, народ называет «киселёвскими школами»?

— Я тоже так слышал, Ваше Величество.

— Это хорошо. Героев должны знать. Ступай, я со своей стороны тебя тоже награжу.

Николай шагал туда-сюда по кабинету и обернувшись к наследнику, также присутствовавшему на докладе, но молчавшему, спросил: «Ты что насчёт всего этого думаешь?»

— Реформа неудачная. Вы это сами уже поняли.

— Это ясно. Непонятно, почему только? Все делали для блага крестьян, а они так отреагировали неблагодарно.

— Под реформу не были выделены необходимые средства и фактически крестьяне её оплачивали из своего кармана. Школы, больницы, ветеринарные пункты, склады необходимы, но опять же почему это было сделано за счёт повышения налогов на крестьян? Кроме того, для проведения самой реформы был создан целый штат чиновников — палаты государственных имуществ, окружное начальство, волостные правления, старшины, сотские, десятские и другие, — и снова оплачивать их работу должны были сами крестьяне. Насильственная посадка картофеля же в данном случае в деревне окончательно вызвала ярость. Фактически власть сама толкнула людей на бунт.

— И что же теперь делать?

— Надо убрать главный раздражитель реформы и пообещать компенсировать потери. Ведь если подумать, то картофель — на самом деле поганый продукт.

— Вкус не очень, но он может помочь стране в неурожайные годы. Россия часто страдает от такого.

— На мой взгляд, вместо этого надо улучшить обработку гречихи. Она для хранения подойдёт больше.

— Гречиху да, сажают везде. Но еда больно тяжёлая для желудка и хранить непросто. Дворяне не едят, да и зарубежом ей только скот кормят.

— Я вообще вас папенька, не понимаю. Вы всё время ругаете Запад, а сами тащите оттуда всё. Зачем нам что-то выдумывать. Нормальная гречка, еда. Я её люблю, например. Не понимаю, что все нос во дворе от неё воротят. А для того чтобы лучше хранить, надо просто перерабатывать её в крупу, и проблемы нет. Картофель нам не нужен, — зря вообще в Россию эту мерзость завезли.

— Хм. Неожиданный взгляд на вещи. Ладно, а с остальным, что?

— Финансирование школ, больниц, складов пока убрать с крестьян. Они этот вопрос не тянут. Им надо сказать, что налогов на следующий год, как компенсация за картофель, будет вдвое меньше.

— Налог сократить? У нас в бюджете мало средств.

— Вы папенька, эти деньги на следующий год с крестьян не возьмёте. Деревня разорена, идут бунты. Зачем требовать то, что получить всё равно не сможешь. Хотя бы собрать половину от прежнего, — и то ладно, а народ будет рад.

— Да, дорого нам эта реформа обошлась. Будь она проклята.

Так, Россия сделала очередной шаг в сторону от прежней истории, но теперь это коснулось еды. Картофель перестали высаживать насильно, — это стало дело исключительно добровольным. Он так и остался второстепенным продуктом. Вторым же хлебом в итоге оказалась всё равно гречиха.

Я не жалел о своих словах Николаю. Не понимаю, что все носятся с этой картошкой. Даже в моей прежней жизни мне упорно её пихали с детства — жареная картошка, варёная, картофель фри, в мундире, пюре и чего там ещё только нет. Потом родители заставляли её сажать в огороде, поливать, окучивать, опрыскивать от колорадских жуков. А в армии в нарядах, сколько я её начистил…Пусть картофель этот едят только те, кому он нравится!

Николай в итоге пожаловал Киселёва орденом Св. Андрея Первозванного, а сделал так, как посоветовал сын. Его вариант казался проще, дешевле и удобнее. Попытки вернуться к крестьянскому вопросу временами продолжались. Вновь создавались секретные комитеты, которые собирались, обсуждали, подавали государю журнал с мнениями… Но нежданно в Европе грянули революции, и Николай окончательно решил не соваться к крепостным крестьянам. На заседании Государственного совета Николай сказал: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно же, ещё более гибельным».

Осенью этого года наследник неожиданно начал увлекаться огнестрельным оружием и даже создаёт целый стрелковый клуб. Николай был удивлён столь не царским увлечением, но перечить не стал. Я же под прикрытием клуба затеял более серьёзное дело, — начал формировать себе команду. У меня были товарищи детства, друзья, коллеги, — но всё наше общение происходило под слишком плотным контролем. Мне необходимо было сформировать круг особо приближённых лиц, и для этого требовалась более доверительная обстановка. Мы часами разбирали огнестрельное оружие разных стран, обсуждали новинки, стреляли, и ещё — я применял свои техники НЛП и транса для внушения мне преданности и доверия. Эту практику я освоил ещё в прошлой жизни, когда ходил на восточные единоборства. Неспроста там сложился культ «учителя». Слово тренера у нас было законом, — тогда я ещё пытался анализировать, как это у него получается. Авторитет, давление, многократные повторения определённых ритуалов — ответ напрашивался сам собой. И я добавил усвоенное, но уже с более современными практиками. Итог был значимым. Команда явно выкристаллизовывалась, и это были не просто тупые исполнители, а настоящие сподвижники, практически фанатично мне преданные и уверенные в правильности всех моих решений.

Мария прибыла в Петербург 7 сентября 1840 года. Встречать её вышли, кроме меня, папа и все придворные. Она была в очень красивом голубом шлейфе, расшитом серебром белом сарафане и бриллиантовыми пуговицами. Наряд шился для принцессы в Петербурге, — мама лично контролировала его качество. Сама же чистая, робкая и романтичная Мария очаровала всех.

Принцессе новая жизнь понравилась, хотя испытания выпали и на её долю. Когда меня только привезли в Петербург, я испытала настоящий ужас перед своей дальнейшей судьбой. Я была тут одна, вдалеке от дома и от моего любимого папеньки. Ночью я так рыдала, что у меня лицо сильно покраснело и никак не проходило. Пришлось открыть форточку и выставить лицо на зимний ночной воздух. А в итоге…У меня появилась от этого сыпь, которая испортила мне весь цвет лица. Никакая косметика не помогала её скрыть! Пришлось неделями сидеть своей комнате…Боже, как мне было стыдно. Но Саша…Он не отдалился от меня, а наоборот удвоил свои заботы обо мне. Такой чудесный Саша. Все эти дни он мне читал книги, и ещё мы разговаривали обо всём. Он такой начитанный, умный, благородный. А ещё Александр так красив, — высокий, статный, и сильный мужчина. А как на нём сидела военная форма, — ни на ком она так не выглядела чудесно. Когда он заходил ко мне в комнату, моё сердце начинало бешено стучать…

Когда я поправилась, вся царская семья ездила со мной на спектакли и балы. И тут опять несчастье…Из-за сурового климата у меня на одной щеке под глазом образовалось большое красное пятно. Когда я выходила резко на тепло, то оно становилось ещё краснее и начинало жечь. Доктора мне разрешили выезжать только при лёгком морозе. Пятно прошло лишь к весне.

Жила я в Зимнем дворце. Наша квартира с Сашей выходила частью на Адмиралтейство, частью на площадь Александровской колонны. Комнаты Александра были напротив Адмиралтейства. Первая комната была приёмная. Вторая — его личный кабинет, а потом ещё за колоннами — спальня, и одна комната, где он принимал ординарцев. Обычно, перед выходом Саши слуга распахивал двери, и выходил он вместе со своими собаками: двумя чёрными сеттерами. Странные были собаки, — я таких раньше не видела. Саша почему-то с ними разговаривает словно они люди. — Один раз даже услышала, что-то по типу того, как он у Милорда спросил: «А ты что о нём думаешь?» И собака в ответ что-то пролаяла. Я была так удивлена, что на некоторое время потеряла речь. Потом Саша, правда, мне объяснил, что это нормально — он вслух так размышляет. Интересный, Александр человек. Так вот, когда Саша выходил, мы часто шли вместе в огромную библиотеку, по сути, его второй кабинет. Там стояли высокие шкафы красного дерева с книгами. Мы выбирали там вместе произведения и читали друг другу, а ещё могли пойти гулять по залам или в самом Зимнем саду.

А ещё была моя половина. Первая комната была уборная, в целых два окна. Стены там покрыты розовой драпировкой и украшены кистями, вся мебель, портьеры, занавесы были того же цвета. Туалетный прибор и зеркало были серебряными. Вторая комната была с матовым окном — ванная. Сама купальня была из мрамора и отделялась от остальной комнаты драпировкой из синего сукна и мебель была такая же. Третья комната — большая спальня с четырьмя окнами. Три окна выходили на небольшой дворик, а одно окно на Неву. В комнате стояла большая, красивая статуя Спасителя из белого мрамора. Все стены, занавесы, покрывало, портьеры, диваны, табуреты, экран у камина были василькового цвета. Четвёртая комната — это светло-голубой кабинет. В одном конце его стояли столик и кресла, с другого — стулья и табуретки, посередине — кушетка. Письменный стол был у стены около двери. В противоположной стене — камин, а между окон большое зеркало с бронзовой корзинкой, наполненною всегда благоухающими цветами. Пятая комната была парадным кабинетом. Она была покрыта красной с золотыми арабесками материей, здесь стоял стол с золотым письменным набором и прекрасный рояль. Шестая комната была вся цвета золота. Стены её были с золочёнными лепными разводами, а вся мебель вызолочена. Седьмая комната — белая, в углах её были большие хрустальные канделябры, вокруг стен стояли красные бархатные диваны без спинок. На середине стены между окон был крытый балкон, посередине которого стояла белая мраморная Венера.

Обычно я вставала в 8–9 часов и затем мы пили чай с Сашей, который к этому времени возвращался с прогулки вокруг озера. Утром я одевала лёгкое батистовое платье с белым вышитым воротничком, соломенную шляпу с лентами, коричневую вуаль, зонтик, перчатки и клетчатый манто. После чая мы с Александром ехали в пролётке к императрице, где вместе завтракали. Саша потом уезжал работать к государю, а я вместе с фрейлиной шла гулять пешком. После двух часов прогулки пила минеральную воду с кусочком лимона и сахаром (что почему-то многие считали странным), а потом ложилась отдыхать. После этого перерыва начинались мои занятия по русскому языку и православию. С языком у меня всё получалось быстро, — разговоры были в основном только на нем. Вечером я снова гуляла, часто мы ездили на балы и спектакли. К подготовке свадьбы меня почти не привлекали, — над этим работало уже очень много людей. Мне лишь показывали наряды и украшения для согласования. Нравилось почти всё, — подобной красоты никогда раньше не видела.

Торжество состоялось 16 апреля 1841 года. Я был в казацком мундире, а семнадцатилетняя невеста в красивом свадебном наряде с бархатной мантией, подбитой белым атласом. Наряд Марии соответствовал её положению. На ней была бриллиантовая диадема, серьги, ослепительное ожерелье и браслеты. Александра Фёдоровна смотрела на невесту сына и улыбалась. «Хорошая девочка. Удачный выбор» — думала императрица.

После венчания был обед, бал, поездка в Петергоф…

В 1842 году у меня появилась дочка Александра, а потом год за годом появлялись и остальные дети: сыновья Николай, Александр, Владимир, Алексей, Сергей, Павел и дочь Мария. Жили мы дружно и весело. Единственное, что жена, явно по чьему-то совету, убрала от себя всех красивых фрейлин. Забавно, конечно, — я не собирался изменять. Тем временем супруга вовсю уходила в воспитание детей, а меня всё чаще привлекали к государственным делам.

Мне уже было 25 лет, и я присутствовал на докладах министров, посещал заседания Государственного совета, Комитета министров, Финансового и Кавказского комитетов. Одновременно я был председателем комитета Петербургско-Московской железной дороги. С этой должности папенька меня упорно не снимал, хотя она мне была явно уже не по статусу, а всё потому как плачевное состояние железных дорог при мне постепенно выправлялось. Денег на строительство и ремонт дорог было немного, но я оптимизировал управленческую структуру и сильно упростил бюрократические процедуры. Через некоторое время эффективность железных дорог резко возросла, что стало вызывать удивление многих чиновников.

Тем не менее Николай ко мне стал высказывать всё возрастающее недовольство. В сентябре 1845 года после возвращения из Германии, где на него была попытка покушения, он собрал дядей Константина, Николая, Михаила и в моём присутствии заставил их присягнуть своему внуку Николаю Александровичу, как «будущему государю». Далее произошла неприятная ситуация. Папенька заехал ко мне на дачу под Петергофом и, увидев, когда среди дня я играю в карты с Адлербергом, накинулся на меня с ругательствами и надавал пощёчин. Добило ещё то, что после этого он снял меня с железных дорог и поставил туда своего друга Клейнмихеля. Данный товарищ был невероятно лжив, вороват, невежественен, но батюшка его любил за полную, почти щенячью преданность. Такое ощущение, что тот для Николая был чуть ли не идеалом всех чиновников. Этому прохиндею всё сходило с рук. Ни разу не бывав на железной дороге, он ни чуть не удивился своему очередному назначению и со спокойной совестью за короткий срок начал успешно рушить то, что сделал наследник. Государь поручил ему ремонт Зимнего, а тот своровал так много, что в новеньком дворце внезапно обрушилась вся крыша и часть потолка. Казалось бы, — вот факты. Николай, — ты что слепой? Но нет, усердный слуга во всём обвинил нерадивых подрядчиков и даже получил за своё усердие графское достоинство.

А в Петербурге все уже не скрываясь говорили, что государь разочаровался в наследнике, что тот типа ленив, глуп и в карты только может целыми днями играть. Все придворные в один голос утверждали, что Николай вот-вот уже скоро отстранит Александра от престола в пользу Константина. Надо сказать, такая возможность была вероятна, так как мой братишка ещё в детстве одно время сильно возмущался, что не его объявили наследником. Я, дескать, родился тогда, когда папенька ещё не был государем, а он появился на свет именно в это время. Логика, конечно, своеобразная. Папенька тогда его это устремление пресёк в жёсткой форме, человек он всё-таки жёсткий, но мысли, никуда не делись. К сожалению, подобные идеи бурлили и в голове Николая.

Казалось бы, я стою на краю пропасти и надо что-то как можно быстрее предпринимать. Но скажу одно, — иногда ничего не делать лучше, чем суетиться и ломать дрова. К этому времени я уже хорошо понимал Николая. Тот бессознательно почувствовал во мне соперника и таким вот незамысловатым способом бессознательно боролся со мной. Константин, прибежавший к нему в эти дни с просьбами пересмотреть вопрос о престолонаследии, явно не улавливал общую ситуацию. Сам он к этому времени получил большую известность как большой либерал, прогрессивный человек. Костя часто злословил на многих наших царственных предков, у него был просто дар везде найти грязь, с которой он чрезвычайно любил делиться. Он не понимал, что папенька-консерватор никогда не потерпит наследника — либерала. Поэтому можно сказать, что тут нашла коса на камень. В этот момент я вёл себя, как всегда, чрезвычайно предупредительно, извинился за свою лень, ибо молод и глуп ещё и никоим образом не стал пытаться выяснять отношения. Результат был очевиден. Брат получил отворот, а ко мне отношение улучшилось. Николаю, получив вдруг такое выражение почтительности и уважения со стороны наказанного сына, стало невольно совестно.

В итоге при следующей поездке заграницу Николай оставил вместо себя на управление страной Александра. Вернувшись же спустя несколько месяцев и с удивлением обнаружив, что состояния дел безупречны, написал рескрипт: