К Вашим услугам, государь [СИ]

22

13 июня 1241 года, от 5 утра до полудня

И снова рассвет застал фон Мюнстера в дороге. Еще затемно Руперт выбрался потихоньку из Строфиного дома, вывел жеребца из стойла и — в путь! Довольно с него непонятных заговоров, жадных взглядов Строфы (так он теперь запанибратски называл свою мимолетную подругу), визжащих мажордомов, переодетых фавориток, интриг, непонятных слухов о подмененных-увезенных принцессах, предателей, шпионов, нахальных шутов. Он — рыцарь, дворянин, гордый потомок знатного рода. У него поручение от императора. Вперед, вперед, сколько времени потрачено зря. Говорил ему Гюнтер — подождет Строфа, никуда не денется. Нет же, понесла нелегкая. Что он, провинциальных барышень никогда не видел? Не иначе, трактирщик опоил, винным зельем голову задурманил. Ему в Хельветию спешить надо, там его дело ждет, император лично повелел.

Барон миновал место недавней кровавой стычки, инстинктивно погладил бок. Рана еще саднила, но кровь успокоилась, отек заметно спал, по гладкой дороге скакать вполне можно. И потому — вперед, рассветное солнце ласкает спину, лес, обступивший дорогу, просыпается птичьим шелестом, ночная роса начинает слегка дымиться, отдохнувший конь несет его ровным шагом, долой загадки, да здравствует ясность нового дня!

«Ну что же, попробуем разобраться в этой интриге. Думай, Руперт, думай. На ставке твоя жизнь. На ставке больше, чем жизнь — на ставке честь рода фон Мюнстеров. Кто у нас действующие лица? Во-первых, я, барон фон Мюнстер, пока что полное посмешище и фишка в руках всех остальных. Во-вторых, император. В-третьих, таинственный Гюнтер. В-четвертых, незадачливая обольстительница Строфа. В-пятых, Фихтенгольц. В шестых и седьмых, Строфин дурак и Строфин мажордом. Да, еще в-восьмых — красотка Эделия, она же странствующий рыцарь Эдольфус. За Эделией может стоять ее властная и решительная мамаша, но мамашу пока оставим в стороне, ее следов я здесь не вижу и не чувствую. Кто еще? Трактирщик? Вряд ли. Гюнтер мельком упоминал Строфиного кузена. Не видел его. Фихтенгольц вокруг крутился, а кузена никакого не было. Так может Фихтенгольц и есть?.. Интересная идея, оставим про запас.

Итак, достоверно ясно, что Фихтенгольц — предатель и шпион. Как давно? Неизвестно и пока неважно. Шут, мажордом, трактирщик — все это мелкие пташки. Знает ли Гюнтер, что Фихтенгольц — шпион? Похоже, не знает. Знает ли император, что Фихтенгольц — шпион? По всему видно, что знает. Почему тогда Фихтенгольц свободно продает государственные секреты Империи? Значит императору это сейчас выгодно. Какая может быть выгода для Империи, если ее секреты утекают к врагу? Только в том случае, если эти секреты — липовые.

Если Фихтенгольца специально и направленно используют для того, чтобы пичкать хельветов дезинформацией. Тогда и Гюнтер должен обо всем этом знать, непрерывно следить и умело дезинформацию готовить. Я, Руперт, часть этой дезинформации. Меня послали в разведку в Хельветию. Но это дезинформация. Значит, разведка на самом деле не нужна. Нужна видимость разведки. Разведка должна была быть частью подготовки к будущей войне с Хельветией. Значит и подготовка к войне — только демонстрация. Император совсем не собирается воевать с Хельветией.

А что он хочет делать? Ну, это не моего ума дело, это я знать не могу. Могу только догадываться, что войны с Хельветией не будет, а будет, максимум, демонстрация враждебности. Я, барон фон Мюнстер, наверно и есть часть демонстрации. Меня могли убить руками хельветской банды, тут был бы налицо дипломатический скандал. Не случилось, я жив и почти здоров. Что может быть еще? Меня могут арестовать на границе, в карете везется какой-то таинственный груз. Нет, это слишком мелко. Продуктивней был бы арест в Хельветии нашего агента. Например, того самого, кому я должен отдать карету, кучера и груз. Если я задержусь при передаче кареты, то опять придется отбиваться. Теперь уже от хельветской полиции. А если я не стану терять времени, то они только мой след понюхать смогут. Да, так я и сделаю. Подергаем птицу судьбы за хвост еще раз.

Теперь женщины. Со Строфой все как будто бы ясно. Фихтенгольц ей наплел чего-нибудь, мозги задурил, она и клюнула, бросилась проезжего барона в силки ловить. Если Фихтенгольц действительно Строфин кузен, то обдурить провинциалку и родственницу ему было совсем нетрудно. А вот Эделия-Эдольфус? Как она в Гюнтерову схему ложится? Да никак не ложится. Вовлекать в международную и военную интригу фаворитку императора? Странно, необычно, непродуктивно и, скорее всего, неверно. Тогда получается, что Эделия гнет свою линию. Взяла, например, и сбежала из дворца. Поругались с императором, поцапались на какой-нибудь ерунде, она психанула и сбежала. Тогда мне, Руперту, надо как можно быстрее донести в Вену, что Эделия в Строфином доме и, возможно, в опасности. Фихтенгольц рано или поздно узнает, что это за молодой рыцарь ночует в доме и не захочет упустить такой неожиданный козырь.

Что же сейчас делать мне, Руперту? Ну первое действие я себе уже назначил — догнать свою карету, перевезти ее через границу, найти агента в трактире с необычной птичкой на флюгере и очень быстро из этого трактира исчезнуть. А потом? Гюнтер передал приказ императора ехать в Рим. Прямого приказа императора я ослушаться не могу. Значит, поедем в Рим. Нет, не поедем, поскачем, помчимся, понесемся, надо будет максимально быстро из Хельветии убраться. Мне, Руперту, совсем ни к чему быть частью международного шпионского скандала. В конце концов, разве император мне приказывал быть арестованным в Хельветии? Нет, нет и нет! Он, может быть, такую возможность подразумевал, но приказа же не было. А раз не приказывал, то и не надо. Приказано ехать в Рим — поеду в Рим. Приказано ехать быстро — поеду так быстро, как только могу».

Придя к решению и очнувшись, наконец, от размышлений о жизни, судьбе и имперско-хельветских отношениях, Руперт увидал, что солнце уже миновало полдень и что его верный конь не несется стрелой, а бредет себе потихонечку, нагло останавливаясь перед особо сочными островками травы. Вперед! Фон Мюнстер решительно вонзил в конские бока острые шпоры своих ботфорт и помчался на запад.

23

13 июня, от 7 до 9 часов вечера

К вечеру уже Руперт доскакал до пограничного шлагбаума. Его несуразная карета нелепо громоздилась на поляне, кучер дремал, привалившись к колесу. Хельветские стражники в своей несуразно расшитой форме (вылитые гуси. Вся Империя смеется) играли в кости за шлагбаумом. Играть-то они играли, но пирамида пик и арбалетов была у них тут же рядышком. Рупертов кучер обрадовался, увидав появившегося на поляне барона, радостно засуетился, залопотал что-то свое и побежал запрягать лошадей. Руперт спешился и направился к пограничному шлагбауму.

Дойти до шлагбаума он не успел. С востока послышался стук копыт, стук нарастал, перерос в грохот и вот на поляну влетел еще один всадник. Хельветская стража нервно напряглась. Всадник осадил коня, огляделся, увидел фон Мюнстера, лицо его озарилось радостной улыбкой, он соскочил на землю и бросился к барону. Руперт недовольно крякнул. Во всаднике он узнал юного рыцаря Эдольфуса фон Шрайбера — фаворитку его царственного сюзерена герцогиню Эделию фон Шляппентохас.

Однако он моментально спохватился, недовольство с лица стер и завесил его приличной случаю улыбкою. Приветствовать первым должен был, понятное дело, Эдольфус как младший по всему. То ли рыцарь, то ли дитя ряженое… Дитя взмахнуло плюмажем и произнесло необходимые формулы, содрогаясь от вежливости и восторга по поводу неожиданной встречи. Хельветы расслабились, шлагбаум поехал вверх.

После сосредоточенного изучения подорожных стража, с подобострастием поглядывая на нешуточных размеров меч Руперта и с плохо скрытой усмешкой — на шпагу Эдольфуса, расступилась. Волей-неволей всадники поехали бок о бок, приятно беседуя. Кучер взгромоздился на свое седалище и погнал карету в почтительном отдалении. Показался трактир.

— Угодно ли вам остановиться в этой харчевне, сударь, или поедем, поищем что-то более достойное благородных господ? — осведомилось дитя. Руперт уж было хотел, пользуясь якобы незнанием дамского полу спутника, выразиться весьма лаконически об этой поганой забегаловке, как, присмотревшись, узрел странной формы позолоченный флюгер, несомненно изображавший разинувшего рот в утренней побудке петуха, и передумал. Конечно, в трактире могла ждать засада, а то и просто стражник с ордером на арест. В этом следовало разобраться, и быстро. Однако ночевать в незнакомом лесу было ничуть не менее опасно, а к тому же еще и неприятно.

— Попробовать надобно, — процедил он сквозь зубы, — я буду не я, если не вытрясу из трактирщика приличного ужина и чистой постели!

При упоминании постели кавалерственное дитя слегка передернулось, а Руперт внутренне ухмыльнулся и решил выжать из ситуации максимум полезных сведений.

— Хоть одна-то перина у него найдется! — рявкнул он, косясь на дитятю. Эффект оправдал ожидания: дитя загрустило.

В харчевне все сошло на удивление гладко: то ли трактирщик был специальный такой, бесконфликтный, то ли что… «Теряю форму, — с опаской подумалось Руперту, — тихо все да без скандала…» Незаметный, как надвигающаяся старость, высунулся откуда-то из-за кресла гонец со второй половинкой монеты и карета сгинула в глубинах трактирного двора. («Так я и не посмотрел, что там было, в тех мешках, — подумал Руперт вяло, — нехорошо это…»). Через несколько минут протяжный натужный скрип возвестил ему, что бывшая его карета отправилась продолжать свое путешествие. «Ну что ж, это легче, значит с поличным меня здесь уже не возьмут. Тогда может действительно на ночь остаться?» — барон посмотрел на свою спутницу. Эделия после явно непривычной ей дневной скачки клевала носом и была в совершенно разбитом виде. «Куда с ней сейчас с такой ехать? И оставить одну тоже нельзя. Лошади устали. Ладно, ночуем здесь, а завтра с первым светом на коней и в путь».

И стол накрытый явился в мгновение ока, и вино было сносным, и ляжка свиная зажарена до хруста, и публика в салоне опасливо сторонилась господ. Скандала решительно не выходило. Дитя старательно изображало лихого воина. Комната нашлась тоже довольно приличная, с огромной кроватью под пыльным пологом. Мнимый Эдольфус уселся в кресло перед камином и сделал вид, что спит. Руперту, уставшему от дороги, тряски в седле, груза собственных мыслей и прочего, вдруг как-то разом все надоело.

— Эделия, вон из кресла и марш в кровать! — рявкнул он. — В кресле буду ночевать я, клянусь Святым Граалем и тысячей бочек нечистот!

На остолбеневшую Эделию было просто приятно посмотреть. Но вдруг губы ее искривились, и рыцарь позорным образом заревел. Пришлось усталому Руперту, вслух и про себя проклиная свой тяжкий жребий, битый час возиться с несчастным дитятею. Надо признать, то, что он узнал, было крайне интересно и в корне меняло дело. Рыцарь печального донельзя образа, сморкаясь и всхлипывая, поведал про горностая (вопрос августейшего подарка был по обоюдному согласию оставлен за скобками), про письма в медведе и ужасную судьбу, уготованную ни в чем не повинной Манон. Руперт призадумался. Дела пошли такие, что только пригибайся да хоронись. Про внедренного Лотецки он Эделии рассказывать, конечно, не стал, но совпадение сведений его убедило значительно больше, чем всякие там пыльные медвежьи тайны.

Объяснив ей, что Манон с дядей с тракта свернули и ни в какую. Хельветию не поехали, он вынужденно дал согласие путешествовать вместе. Эделия совсем растерялась, но о возвращении к мамочке и слышать не желала. К лучшему это выходило или к худшему — понять было трудно. С одной стороны, можно было радикально сменить легенду, перерядившись, к примеру, семейной парой едущей в святые ватиканские места вымаливать у мощей святой Лукреции отверзти ложесна… Нет лучше укрытия, чем в толпе паломников… С другой стороны, явный проигрыш в скорости и боеспособности, да еще необходимость подтирать сопли обрадовать не могли никак. А главное было — понять всю многоходовую комбинацию, вот что самое трудное. Руперт подавил вздох, вспомнив родное поместье, крестьянок попроще и побокастее, собственные погреба, охотничьи угодья… и длинно, витиевато и грязно выругался. Про себя.

24

13 июня, в течение дня

Просторный, как сарай, экипаж, в котором с комфортом расположились принцесса Манон и высокородный дюк Эллингтон, трясся совершенно не там, где предполагали стратеги и тактики дворцовых интриг. Вокруг щебетали пташки, изумрудно сияла трава и суровые хвойные растения предгорий Альп уступили место липам, каштанам и кипарисам. Карета приближалась к солнечной Италии.

На козлах рядом с кучером в ливрее сидел совершенно просветленный Карл Лотецки. Они неторопливо беседовали. Точнее, беседовал кучер, а Лотецки пребывал в состоянии, максимально приближенном к блаженству и слушал вполуха, тем более, что кучер бубнил уже давно, перемежая придворную хронику подробными бюллетенями роста цен на твердые и мягкие корма для скота, урожайность виноградников и падение нравов у современной молодежи. Жужжали шмели, что сильно резонировало с его монологом и окончательно сбивало на сон.

— Вот и говорю я, господин дохтур, дело-то сумнительное, как же без папского благословения, чтоб брат с сестрой венчались. Хоть и двоюродные они, а все ж родня. Тут какой хошь святой отец призадумается, свершать обряд или нет. А ежели сам Папа благословение даст, да еще, стало быть, какую грамотку писаную, тут уж чего… Вот и едут они, потому как венчаться-то надо, дело-то молодое, да и невеста больно завидная, можно и упустить, тогда свисти в кулак со своими имениями да вассалами бестолковыми…

«Какими вассалами», — подумал Лотецки, он-то еле слушая, думал, что кучер талдычит про какую-нибудь дочку мельника и сына местного кузнеца, а выходит, это посерьезнее дела…

— Кто чей брат-то, кто венчается с сестрой, что ты лопочешь, любезный, не возьму в толк, — пробурчал он.

— Ну как же сударь, ведь я вам всю дорогу толкую: сын благородного господина нашего дюка Эллингтона, молодой Фемистоклюс, он ведь ее высочеству принцессе Манон кузеном изволит доводиться! Потому дюк Эллингтон — брат Его Величества, а прекрасная Манон, да будет она благословенна — Его Величества единственное дитя. А как промеж них горячая любовь замечена и Его Величество высказался не против, то господин наш дюк и поспешил в Рим, дабы сам Папа рассеял сомнения в законности сего брака. А то не ровен час — просватают принцессу за заморского прынца какого или там короля, и пиши пропало… Оно конечно, может король иноземный и покруче будет жених, чем Фемистоклюс наш, да ведь свое дитя, не чужое… Ну, а Манон принцесса едет в Рим навестить свою достопочтенную маменьку, каковая маменька пребывает там в монастыре кармелиток, дабы солнцем южным да купаниями укрепить слабогрудие и малокровия избавиться…

Кучер журчал, не останавливаясь, но Лотецки больше не слышал его. Оцепенело сидел он на ставших внезапно жесткими козлах, не жужжали шмели, солнце задернулось кисеею туч и по спине пробежал тоскливый озноб.

25

13 июня, 11 часов утра

Прибытие Фихтенгольца к порядком уже ему поднадоевшему дому под красной крышей сопровождалось любопытным звуковым оформлением: криками подвергаемых жестокой порке слуг со стороны полуразрушенной конюшни, возмущенным ржанием непозавтракавших коней оттуда же, пением дурака, чьи куплеты были грустны и негромки, зато «Элон-алле, тра-ля ля-ля» выходило весело и пронзительно, визгом Строфокамиллы, стремительно перемещающейся где-то в глубине дома, и, наконец, звуком разбиваемой посуды.

«Звона не слышно, — благодушно подумал недавно отобедавший Фихтенгольц, дешевку бьет, значит, пока ничего страшного». Это же подтверждал и вид Вербициуса, лично отворившего Фихтенгольцу ворота. Вербициус откровенно и нагло ухмылялся.

— Ну, рассказывай! Подрались, что ли? — Фихтенгольц не въехал во двор, но пригнулся и осторожно рассматривал окна дома. — Где фон Мюнстер? Да выйди же сюда, ни к чему мне с ним встречаться!

— Сбежал! — радостно сообщил Вербициус и чуть ли не подмигнул Фихтенгольцу. — Сбежал еще до рассвета!

— Это скверно… — Фихтенгольц выпрямился в седле и подал коня вперед. — Надо было его еще попридержать… Впрочем, ладно, и так уже достаточно, все должно получиться. Но меня-то зачем звать? Она думает, я помчусь его поворачивать?

— Нет! — Вербициус просто сиял. — То есть, да! Но дело не только в том, что он сбежал! Он не один сбежал!

Фихтенгольц, перебросивший ногу через голову коня, чтобы лихо спешиться на хельветский манер, так и остался сидеть в седле, как на лавочке.

— С кем? С Эделией? — он так надеялся возвратить ее императору, даже сдуру послал горделивое письмо Арнульфу сразу после получения весточки от вырвавшегося ночью из-под ареста Вербициуса… Ведь как все хорошо вышло: только прискакал к трактиру, ставшему временной резиденцией Фихтенгольца, гонец с сообщением об исчезновении Эделии и предполагаемыми приметами ее мужского (ха!) гардероба, как тут же прибегает человек от Вербициуса с письмом о переодетой даме у кузины. И одежда точь-в-точь, и внешностью похожа! Ну как было отпустить императорского гонца без немедленного ответа? Не извольте беспокоиться, Ваше Императорское Величество, Ваш верный слуга уже давно предвидел и распорядился… А ведь была мыслишка, что неспроста Эделия оказалась возле фон Мюнстера… Отмахнулся, не может этот чурбан тонкую игру вести. И сам решил не показываться, пока барон не уедет. Вот он и уехал… «Что теперь делать?» Он съехал с седла, как с ледяной горки.

— Куда они поехали, ты узнал?

— В Хельветию! — захихикал Вербициус. — Как, значит, барон узнал, что он, рыцарь-то этот смешной, дама, так сразу с ней и сбежал! — Письмо! — Фихтенгольц быстро приходил в себя. — Все для письма приготовь мне, быстро!

— Кузе-е-е-е-е-е-ен!!!! — распахнулось окно прямо над головой Вербициуса и тот, вжав голову в плечи, быстро потрусил прочь. — Ку-у-у-у-у… зе-е-е-ен!..

— Я сейчас поднимусь, дорогая кузина, не убивайтесь так! — и Фихтенгольц вошел в дом.

На лестнице его чуть не сбил с ног кучер Строфокамиллы, бежавший вниз с испуганным выражением лица и огромным узлом в руках. Кто-то собирается в путь… Фихтенгольц унял раздражение, добавив кучеру скорости своим знаменитым шипчиком на сапоге, и хотел было продолжить путь наверх, но Строфокамилла уже стояла у лестницы. Глаза ее сверкали, а руки со сжатыми кулачками мелькали в воздухе так быстро, что сосчитать их было совершенно невозможно.

— Я помчусь за ним! Не нужно меня утешать! Не нужно меня останавливать! Я помчусь! Верхом! Я тоже одену штаны, коли он предпочитает обтянутые задницы! Я настигну! Я ей! Глаза! Нет, да я же ей сердце вырву!

Позади Фихтенгольца тактично кашлянул проворный Вербициус.

— Кузина, я должен написать Его Императорскому Величеству письмо, весьма срочное… А вы пока одевайтесь. То есть… Переодевайтесь.

Фихтенгольц, не дав Строфокамилле возможности ответить, выскользнул обратно во двор и зашарил глазами в поисках ровной поверхности, глазки Вербициуса старались помочь. Ничего.

— Поворачивайся, да не вздумай вздохнуть! — и Фихтенгольц выхватил бумагу и чернила из рук Вербициуса, примериваясь. — Нет, не так, на карачки опускайся. Да прекратите же там пороть! Или хоть орать, невозможно сосредоточиться!

Опытный придворный не задумывается, как начать письмо к императору, первые фразы слетали с пера легко, не требуя никакого внимания. Когда же подошло время сообщить нечто серьезное, то все уже было обдумано:

— Или все-таки после? — задумался Фихтенгольц, закончив письмо. — Да какая разница, хоть бы и одновременно! — и остро отточенное перо вонзилось в ягодицу Вербициуса. — Больно жирен ты, скотина, невозможно приличествующий почерк соблюсти!

Фихтенгольц помахивал письмом, а Вербициус, все в той же позе, делал пятую попытку дотянуться до торчащего из зада пера, когда Строфокамилла появилась в дверях. Ее наряд включал в себя дамскую охотничью шапочку, приталенный серый, под цвет глаз, сюртук, кожаный панцирь, удачно тесноватый в груди и оттого незашнурованный до верха, ослепительно белый шарфик, деланно небрежно завязанный и прикрывающий рвущуюся из панциря грудь, кожаные портки, несколько великоватые, сапожки из чудесно выделанной мягкой кожи и некоторое количество ленточек, повязанных там и сям…

— Я не слишком похожа на какую-нибудь ряженую? — спросила она с сомнением. — Не слишком. — двусмысленно ответил Фихтенгольц, но, вспомнив о безжалостном времени, тут же исправился: — Амазонка. Прекраснейшая амазонка, кузина. Однако, нам пора в путь.

— Нет, нет, не так сразу… — Строфокамилла неуверенно прошлась по двору. — Вот здесь сборит очень. Штаны надо немного ушить. И седло — у меня совсем нет подходящего седла, все дамские или сильно потертые.

— Дьявольщина… — Изощренный мозг Фихтенгольца предпочитал простые и надежные решения. Раз Строфокамилла собралась ехать, то место в плане ей найдется, и прекрасное место, но надо спешить. Нельзя доверять важные дела другим, в ключевых местах надо выходить на сцену самому и действовать быстро и точно. В то же время пуститься вдогонку за Рупертом, надеясь, что Строфокамилла догонит, полнейшее ребячество, она найдет себе утешителя не отъехав от дома и мили, уж свою-то кузину Фихтенгольц знал. — Вербициус! Седлай коня! Да не для госпожи, тупица, для себя!

Четверть часа спустя к хельветской границе скакал Вербициус, все еще продолжая вслух приводить доводы, по которым мажордом, особенно раненый, должен всегда оставаться дома.

26

14 июня, от 7 до 8 часов утра

Руперт плохо спал. Нет, виной тому не были тревожные события или недавняя рана, более того, даже прелестная девушка, посапывающая рядом в кровати, была тому причиной лишь косвенно. Просто барон не привык спать сидя. Несколько раз за ночь он уже совсем было собирался разуться и вытянуться на полу, но, представляя себя утром, глазами Эделии… Кроме того, в кресле он должен был меньше храпеть. Вопрос собственного храпа, на который барону жаловались многие, взволновал его впервые в жизни. Если бы Руперт любил копаться в себе, то это могло бы послужить еще одной причиной плохого сна.

Однако под утро он все же ненадолго забылся, незаметно сползя по креслу и упершись ногами в камин. Тут-то и раздались громкие шаги на лестнице, разбудившие Эделию, а затем и громкий стук в дверь, приведший барона в чувство. И в ужасное чувство.

— Убирайся!!! — только и прохрипел он, не подыскав даже подходящего ругательства.

— Откройте немедленно! Именем короля!

— Убирайся!.. Нет, теперь уж стой где стоишь! — барон полукряхтя-полурыча выбрался из кресла и отыскал меч. — Барон, не делайте этого! — проговорила Эделия, привстав и заматываясь в одеяло.

— Кто здесь, тысяча!.. Эделия? Успокойтесь, дитя мое, я только разрублю на куски пару негодяев и распоряжусь о завтраке.

Прежде чем Эделия успела сказать еще что-нибудь, Руперт откинул задвижку и выскочил из комнаты, выставив впереди себя меч. Раздался чей-то крик, потом еще чей-то… Эделия, отбросив одеяло, быстро одевалась. Грохот тела, покатившегося по лестнице, чья-то ругань, опять крик боли. Потом дверь тяжело содрогнулась, как если бы штурмующие попробовали высадить ее телом барона, что подтверждали и ужасные проклятия, произнесенные громким голосом Руперта. Однако, дело видимо обстояло не совсем так, потому что тут же раздалось несколько криков, снова кто-то прокатился по ступенькам, а потом наступила тишина, лишь откуда-то издалека доносилась ругань на хельветском диалекте. Через короткий промежуток времени ругань вдруг стала намного громче и ожесточеннее, как если бы барон, отбросив нападающих вниз, вспомнил о своей утренней нужде и тут же бы ее справил прямо на их головы. Точно этого Эделия сказать не могла, но смысл хельветских проклятий наводил именно на такие мысли.

Так или иначе, когда барон вернулся в комнату, Эделия была уже полностью одета, и даже помогла по мере сил забаррикадировать дверь кроватью и креслом.

— Мы в осаде! — гордо сообщил ей Руперт. — Этих мерзавцев там не меньше двух десятков, что не составило бы препятствия для меня, но…

— Я понимаю, барон. — Эделия опустила глаза. — Все это связано со мной, не правда ли?

— Хм… — по правде говоря, у Руперта не было времени подумать, с чем это связано. — Возможно… Но они махали какой-то бумагой от своего короля, и кричали об аресте. Я прежде не слышал, чтобы хельветы высказывали готовность ловить девушек для императора Арнульфа… Простите. — Эделия быстро отвернулась от барона и подошла к окну. — Простите, мне не следовало так говорить…

— Барон! Вы можете бежать через окно! Оставьте меня им и бегите! — наконец-то Эделии удалось хоть в чем-то быть ему полезной!

Фон Мюнстер выглянул в окно, оценивая предложение девушки. Деревянная мостовая, даже если и не поломаешь ног, так придется возвращаться в трактир, чтобы пройти на конюшню. А удирать пешком, надеясь обзавестись лошадьми в дороге… Руперту и одному бы эта мысль не понравилась, а уж с Эделией на руках (а барон и мысли не допускал оставить ее) — нет, не годится.

— Боюсь, что ничего не получится… Попробуем вступить в переговоры. — С этими словами барон подошел к двери и прокричал: — А какого черта вам от нас нужно?

— У нас приказ арестовать барона Руперта фон Мюнстера за шпионаж и перевоз через границу партии фальшивой майолики в арестованной карете! — последовал тут же ответ из-за двери. — Но уверяю вас, вы ответите также и за вооруженное сопротивление королевской страже, а также за убийство одного и ранение двух стражников!

— Ах! — сказала Эделия.

— Дьявол! — сказал Руперт. И продолжил: — А давно арестовали карету?

— Давно! Возница допрошен! Ваша вина доказана!

— Тогда мы сдаемся, — ответил Руперт и принялся разбирать баррикаду. — Придется вам, Эделия, не отставать…

Когда несколько стражников вошли в комнату, ощетинясь мечами, Руперт и Эделия стояли в ближнем к двери углу, при этом Руперт опирался на поставленную на попа кровать. Увидев, что остальные стражники входить не торопятся, а начальник стражи готовится зачитать официальную бумагу с королевской печатью, барон с приобретенным практикой изяществом уронил кровать на пол с таким расчетом, чтобы отрезать вошедших стражников от двери, заодно отдавив парочке из них ноги, и ринулся на лестницу, сметая на своем пути все и вся. Этот прием выручал барона уже несколько раз, а несколько раз, впрочем, и не выручал. Однако теперь все было в полном порядке: перепуганные, отрезанные от начальства стражники бежали перед Рупертом подобно сарацинам, а повизгивания Эделии, молотившей в его спину кулаками, казались им звуками рога Роланда.

Не прорубившись, а скорее пробежавшись через зал и внутренний дворик трактира, Руперт со спутницей достигли конюшни, где барон снова воздвиг преграду возможному преследованию из подпертой колом двери, и быстро оседлали коней. Начальник стражников еще не успел подсчитать потери (а несколько стражников неудачно упало с лестницы) и восстановить порядок в рядах подчиненных, а Руперт уже выехал из конюшни во всей своей непобедимости. Он довольно осмотрел стражу, пребывающую в тягостном молчании и не собирающуюся больше нападать на это воплощение рыцарской мощи, ухмыльнулся, крякнул и поскакал за оглядывающейся Эделией.

— Эй вы, трое! — проговорил начальник стражников. — Скачите за ними, но не приближайтесь. Как только повернут, пусть один дождется нас. А ты скачи за подкреплением. Да, если этот громила поскачет на вас, улепетывайте!

Последнее приказание, впрочем, было совершенно излишним. Затем командир попросил себе кружку вина и вышел на дорогу, чтобы немного проветриться. Местность была крайне живописна, и в смеси с вином чрезвычайно способствовала успокоению, если бы вид не портил приближающийся всадник, толстенький человечек с мукой на лице, как-то странно скособочившийся в седле.

27

14 июня, от 8 до 9 часов утра

Руки воина, уязвленного конфузом с бароном, сразу перестали дрожать и клокотавшая злоба («Как так? Что б он не выполнил приказа? Да никогда! Пусть лопнет тысяча жаб в брюхе у этого иноземного кабана! Пусть…») отпустила грудь. Но не исчезла. Она стекла в ноги и командир стражников почувствовал, как начинают дымиться подошвы его сапог. Как славно, что появился кто-то большой и мягкий, иначе ноги сами бы убежали раздавать пинки всем встречным задницам. Вот она жертва. Иди сюда мой милый, подъезжай! Фигура всадника, словно в правой ягодице торчала заноза, грузным кулем громоздилась на лошади, сбивая её с шага и натирая холку. Ему б в самый раз на кадушке с тестом ездить. Ну вот и добрался. Только б не спугнуть. Командир придал лицу выражение сладчайшей кротости и стал похож на раскаявшегося висельника.

— Почтенный путник, позволь приветствовать тебя на благословенной земле Хельветии.

— О благороднейший воин, приветствую тебя, и Хельветию, и это премилое заведение за твоей спиной, где, я надеюсь, найдется для усталого путника глоток вина, кусок мяса и мягкая постель. Я так устал, что не проеду мимо, пусть даже меня выпорет моя госпожа, но надеюсь она об этом не узнает.

— Откуда ж ты едешь, как тебя зовут, кто твоя госпожа и зачем ты пересек границу? Я капитан пограничной стражи Прокус и обязан задать тебе, путник, эти вопросы. Не спустишься ли ты на землю, мне будет легче расспросить тебя? — в глубине черепной коробки капитана со страшным скрипом заворочалось то, что у людей принято называть мозгами в попытке найти повод к ссоре.

— Зовут меня Вербициус, я мажордом высокородной госпожи Строфокамиллы фон Линц, двоюродной сестры господина Фихтенгольца, советника самого императора Арнульфа. Еду в Хельветию с важным поручением. Кстати, уважаемый Прокус, раз ты капитан пограничной стражи, то вероятно никто не проскользнет мимо твоего зоркого глаза, так не подскажешь ли, не проезжал ли здесь некий рыцарь в сопровождении девицы или юноши? Зовут рыцаря Руперт фон Мюнстер, манерами и нравом он сродни дикому вепрю, а силой сравнится с быком-трехлеткой. — Вербициус, стараясь не потревожить раненый зад, сполз с лошади и теперь растирал ноющую поясницу.

— Что?! Руперт фон Мюнстер?! — на лице командира стражников недолгое недоумение сменилось бурной радостью, словно он встретил давно пропавшего родственника. — Значит, уважаемый Вербициус, ты едешь к Руперту фон Мюнстеру?!

— Да, мое поручение некоторым образом связано с ним. — Мажордом надулся от важности, не замечая, что с каждой минутой радостное настроение капитана стражников увеличивается все более и более, уже смахивая на припадок падучей. Глаза вылезли из орбит, рот растянулся в улыбке, грозя разорвать лицо пополам, рыжие усы встопорщились как у мартовского кота при виде кошки.

— А не ты ли выронил эту серебряную монетку, когда слезал, уважаемый?

— Монетку? Я, конечно. Вечно из дырявого кармана все сыпется. Где она? Покажи мне скорее, куда она упала, честнейший из всех честных воинов.

— Да вот же, в луже, что у заднего левого копыта твоей лошади. Неужели не видишь, как она блестит? Нагнись же пониже.

Вербициус, обрадовавшись удаче (будет чем оплатить обед и ночлег, не залезая в свой кошель), низко нагнулся, явив небу свой обширный курдюк, туго обтянутый тесными штанами. Капитан минуту полюбовался на открывшийся вид, подкрутил ус и в упоении, как дитя наконец дорвавшееся до долгожданного лакомства, со всего размаху въехал сапогом в середину зада. Штаны лопнули, обнажив розовую плоть. Вербициус хрюкнул и рухнул в лужу под копыта и тут же получил новый пинок в бок.

— Как же нам не знать господина барона! Очень даже он нам знаком! Совсем недавно познакомились! Очень приятное знакомство! Никогда его не забудем! Друзья господина барона — наши друзья! Вот он просил передать тебе привет! Вот! И еще раз! И вот такой привет! И вот еще! И вот!

Несчастный мажордом, не понимая, что же случилось, но чувствуя боками и задом, что что-то нехорошее, хрюкая, оскальзываясь на мокрой глине, заметался под брюхом лошади, пытаясь увернуться. Капитан, проявив небывалую для старого солдата прыть, свойственную скорее новобранцу, бегал вокруг и, радостно гогоча, отпускал пинок за пинком. Вербициус, собрав в кулак последние остатки растерзанного разума и всю свою нелюбовь к телесным наказаниям, крутанулся на коленях, сделал обманный финт будто бы хочет выскочить с боку, а сам ломанулся между задних ног кобылы, ухватившись за ее хвост. Лошадь, неприятно удивленная обращением с ее хвостом и порядком утомившаяся от суеты, сделала шаг вперед, а потом обеими ногами лягнула Вербициуса. Вербициус, как опытное ядро, поучаствовавшее не в одной битве, описал в воздухе дугу и с грохотом вломился головой в забор.

Забор был сделан из крепкой сосны, но простоял к тому моменту не один десяток лет и потому, содрогнувшись от удара, со скрипом завалился. Капитан Прокус, потеряв жертву, выскочил из за кобылы и от удивления крякнул. Забор упал, но тело из капкана не выпустил. Голова Вербициуса оказалась снизу, уперевшись в землю, а сам он, как заправский акробат, сделал вертикальную стойку. Из под досок раздавалось жалобное поскуливание. Прокус почесал ороговевший затылок, прикидывая как теперь вытаскивать этого дурня, но, решив, что так даже удобней, подобрал с земли жердину и подошел к мажордому со стороны спины.

— Ну что, уважаемый, продолжим нашу беседу? Ты наверно жаждешь услышать причину такой горячей встречи? — палка со свистом рассекла воздух и опустилась на задницу Вербициуса.

— И-и-и-и! Не-е-е-т! Я не хочу-у-у-услышать! Я домой хочу-у-у! А-а-а! Отпустите меня-я-я!

— А причина в том, что барон Руперт фон Мюнстер — государственный преступник и все его знакомые тоже преступники. — Палка повторила свой путь.

— А-а-а! Не-е-е-ет! Я не его-о знакомы-ый, я мажордо-ом! Я все-е-е скажу! Не на-а-а-до! Я все все-е-е… Ай! А-а-а!

— Конечно скажешь, уважаемый. Но потерпи немного, мы отвезем тебя в секретную канцелярию и там тебя спросят. Там очень внимательные слушатели. Там ты и поговоришь в пыточной камере. А сейчас несколько слов ты услышишь от нас. Вот так! Вот такие слова! Вот! Все что мы хотели бы сказать барону, мы скажем тебе! Эй, ребята, ну-ка все сюда! У меня здесь для вас подарочек — дружок нашего беглеца! Идите потолкуйте-ка с ним!

28

14 июня, 1 час пополудни

Карл Лотецки переживал удивительное время. Когда-нибудь, возможно, он поймет, что это и было счастьем, но сейчас он страдал, ликовал, пылал, холодел и все одновременно! За те четыре дня и три ночи, что он провел в неспешном пути подле прелестной Манон, он великое множество раз то оказывался на самой вершине надежды, то падал в пропасть отчаяния.

Каждый вечер, когда путники располагались на ночлег в очередном трактире, Карл приносил Манон обязательный букет полевых цветов, чем вызывал на ее щеках нежный, как итальянская заря, румянец и неизменные тихие слова: «Зачем же, доктор?» А однажды — о, он помнит этот день — она взяла букет наутро с собой в карету и до самого обеда методично ощипывала подвядшие ромашки. Она его не забыла! Как Лотецки завидовал этому несчастному букету! Как бы ему самому хотелось, чтобы с него обрывали лепестки эти нежные, прозрачные пальцы! При этом Карла в его мечтах совершенно не заботило отсутствие у него, Карла, то есть, каких-либо лепестков. Мелочи, право.

Карл мысленно непрерывно взвешивал на ревнивых весах своей любви все знаки внимания, которые он получал от Манон, все мимолетные взгляды. Самые долгие взгляды, которые ему удавалось поймать, он хранил в сладчайших тайниках своей памяти, вспоминая их по вечерам, перед тем, как забыться сном в очередной придорожной гостинице. Как скупец, любующийся в подвалах своими монетами, он смаковал каждый жест, каждое слово, слетевшее с прекрасных губ.

Однажды — да, это было в тот день, когда Она взяла с собой в карету букет, Карл, как бы невзначай, а сам при этом весь сгорая от страха и надежды, завел разговор о кузинах и кузенах Манон. Манон рассказывала что-то о детских играх, катании на лошадках. Карл ждал, он ловил каждое слово в ожидании появления соперника. Но Манон тихо звенела своим нежнейшим голоском, а в ощипывании ромашек никакой дополнительной нервозности замечено не было. Жених Фемистоклюс в рассказах прекрасной Манон так и не появился. Карл терялся в сомнениях и догадках — ему и хотелось надеяться, что кучер переврал все на свете, и в то же время сладки были нынешние страдания. Продлись дорога не неделю, как то было запланировано, а пару недель, и, наверное, стало бы на свете одним доктором меньше, зато мир получил бы нового поэта.

Четвертый день пути после бегства Карла от барона был столь же ясен, нежен, журчащ ручьями и жужжащ шмелями, сколь и предыдущие. Солнечная, как всегда слегка пьяная, Италия окружала путников со всех сторон, и душа просто отказывалась верить, что всего в нескольких днях пути отсюда — чопорная Вена. Даже дядюшка дюк, казалось, немного поубавил прыти в своих шаперонских обязанностях и с весьма красноречивым удовольствием поглядывал на встречавшихся пейзанок.

К полудню, однако, стало жарко, в карете жужжали невесть как набившиеся мухи, дорога была пыльной и какой-то совершенно нескончаемой. От горизонта до горизонта тянулись виноградники, кое-где прерывавшиеся незначительными рощицами олив. Единственным спасением от дорожной скуки было забыться сном. Задремали в духоте кареты Манон и дюк, на козлах Карл полуспал, полугрезил о предмете своих воздыханий… Даже кучер клевал носом, периодически всхрапывая. Да что кучер — лошади, казалось, спали на ходу. Карлу привиделась его кроткая маменька, поджидающая его на пороге скромного хельветского домика, где Карл провел первые годы своей жизни… И даже покойный папенька, бывший лекарь при хельветских водных лечебницах был тут как тут. Такой, каким он запомнился Карлу той странной далекой ночью. Карлу было тогда всего-то лет пять.

Папенька вернулся после визита к больному поздней дождливой ночью в страшной экзальтации и долго копал что-то в саду. Маменька, по своему обыкновению, кротко сетовала в его сторону сковородкой. Папенька же, простудившись под дождем, скоро тихо скончался. Карлу вдруг подумалось во сне — если, конечно, во сне можно думать — что ведь так и не понял тогда никто, за каким бесом карлов папенька, лекарь водных лечебниц Густав Лотецки, копался в тот день в саду под дождем. Маменьку сей вопрос занимал мало, она была поглощена трауром и свершившимся вскоре переездом в свою родную Вену. Карл никогда больше не был в том маленьком домике при водных лечебницах, но тайна, иногда вдруг возвращаясь в снах, продолжала тревожить.

Мечты Карла неслись дальше, и вот он уже видел, как прелестная Манон знакомится с его кроткой маменькой, которая держит в руках непременную свою сковородку. Сковородка вдруг падает из ослабевших от счастья рук маменьки на каменный пол кухни домика Лотецки. Жуткий грохот! Грохот сковородки сбросил непроснувшегося Карла с козел кареты прямо на землю.

29

14 июня, от 1 до 4 часов пополудни

Стряхнув остатки сна, Карл увидел, что карета, скособочившись, остановилась, а одно колесо укатилось куда-то в придорожный бурьян. Причина была проста — колесо как-то особенно удачно наехало на камень, будто специально оставленный посреди дороги. Кучер, бормоча себе что-то под нос, с боязливой тоской поглядывал на недвижимую карету.

Дверца экипажа распахнулась, на землю тяжеловато, но не без достоинства спрыгнул дядюшка дюк. Легко, как перышко, за ним последовала Манон, на секунду ослепив Карла кружевами нижних юбок. Путешественники, еще не стряхнувшие с себя лень дорожного сна и полуденной духоты вяло разглядывали покалеченную карету. Было очевидно, что нужна помощь.

Вариантов, где именно искать помощь, особо не было. Практически насупротив злополучного камня, метрах в ста от дороги, стоял дом. Сложенный из крупных тесаных камней, он был размеров скорее разумных, нежели внушительных. Сам его вид предполагал если не уют, то хотя бы прохладу внутри. Лотецки, мысленно примеряя на себя роль спасителя прелестной Манон, двинулся через поле. За ним потянулись и остальные.

Вблизи дом казался много краше. Суровость каменных стен несколько скрашивали цветущие там и сям куртинки вьющихся роз и хмеля. В крошечном садике, полном цветов, покойно журчал маленький фонтан с полноватой, но аппетитной мраморной нимфочкой на постаменте. Лотецки решительно подошел к двери и постучал.

— Наша карета сломалась напротив вашего дома, — сказал Карл по-итальянски открывшему слуге, благословляя про себя никому непонятное упорство, с которым он обучался языкам.

— Синьор Глорио! — крикнул слуга куда-то в глубину комнат и жестом предложил путникам войти.

Внутри действительно было прохладно и немного гулко. Маленький, изящный, каменный вестибюль освещался лишь через окно в потолке. Пара кожаных кресел, низкий дубовый стол, невнятные картины на стенах, лестница, идущая куда-то наверх. Наверху распахнулась дверь и по лестнице начал спускаться господин средних лет с радушною улыбкой на открытом и умном лице.

— Господа, вы мои гости, — сказал он по-итальянски, а потом добавил по-немецки, с легким, смягчающим акцентом, — будьте как дома! Я для вас просто синьор Глорио, бедный, мало заметный падуанский граф!

Споро распорядившись разместить путников, подать им умыться, сбегать за каретой, собрать на стол, синьор Глорио пригласил всех в небольшую столовую. Обед пролетел в непринужденной болтовне. С портрета на стене, что была напротив Карла, за течением обеда, переменой блюд, светской болтовней со снисходительностью гостеприимной хозяйки дома наблюдала дама весьма примечательной красоты. На вопрос Карла, кем приходится эта красавица синьору Глорио, синьор Глорио ответил, что вина в этом сезоне обещают быть отменно хороши. Словом, ушел от ответа.

После обеда Карл поднялся к себе в комнату — просто так, как говорил он себе. А на самом деле проверить на месте ли его бесценная реликвия — платок, оброненный Манон третьего дни. Он просветленно разглядывал свое сокровище, когда дверь его комнаты открылась без стука и на пороге возник мужчина, абсолютно ему незнакомый. Не обращая внимание на возмущение Карла, мужчина быстро прикрыл за собой дверь и тихо сказал:

— Особого значения это не имеет, но поскольку сначала полагается представиться, то мое имя — Гюнтер.