К Вашим услугам, государь [СИ]

39

16 июня 1241 года, 11 часов утра

Фрибург — столица Хельветии — не отличался особой красотой и изяществом архитектуры. Узкие улочки, жмущиеся друг к другу домишки с редкими черепичными, а чаще соломенными крышами, грязь, мусор, хмельной запах постоялых дворов и трактиров, шумный гомон толпы на многочисленных маленьких базарчиках. Единственный позеленевший от старости фонтан на Соборной площади, вымощенной булыжником какого-то неприятного буро-болотного цвета. Нет, на столичный город это явно не тянуло, если бы… Если бы не королевский замок. Гордость и своего рода эмблема всей Хельветии. Замок этот был построен прадедом нынешнего короля — князем Шерлоком-Марией Шпицбергеном, которого даже придворные считали чудаком, если не сказать больше. Взбалмошный, крикливый, переменчивый, иногда он за день отдавал несколько сотен противоречащих друг другу приказов. Таким же получился и замок — путанным, разностильным, противоречивым… Но эти остроконечные башни среди альпийских вершин! Они выглядели столь надменно и величественно, что даже послы Империи невольно вздрагивали, первый раз подъезжая к воротам главного замка Хельветии.

Королевские покои Уильяма Шпицбергена были расположены в самой высокой и неприступной башне и состояли из двух спален (бирюзовой, где король предавался любви хоть и не столь частыми как в молодости, но от этого не менее сладострастными вечерами и гранатовой — для отдыха от дел государственных и личных, а попросту говоря — для сна), столовой, часовни, гостиной и рабочего кабинета с резными дубовыми панелями, массивной деревянной мебелью, искусными драпировками и поражающей воображение богатой росписью на стенах.

Гуунтер, уже немолодой, но по-прежнему сильный седовласый мужчина с хищным и цепким взглядом, вошел под мраморные своды, ведущие в покои короля, и на миг задержался у высоких двойных дверей, над которыми поблескивал позолотой огромный герб Хельветии, затем решительно взялся за массивную дверную ручку — он имел право входить без доклада.

Король Уильям пребывал в благодушном настроении — ночь он провел в бирюзовой спальне.

— Ваше Величество, — обратился к нему Гуунтер, — мне жаль нарушать ваш покой, но сообщения из Империи весьма тревожны.

— И что же опять затевает этот унылый интриган Арнульф? — поинтересовался король несколько игривым тоном. Мысли короля еще оставались в бирюзовой спальне.

— На границе с Империей, — начал доклад Гуунтер, — задержан груз с фальшивой майоликой. Агент Империи арестован, однако, он оказался просто перевозчиком, вытянуть из него ничего не удалось. К тому же был весьма слаб здоровьем.

— Был? — уже внимательнее переспросил король.

— Помер на дыбе, — пояснил Гуунтер. — Возглавлял же весь этот балаган с контрабандой некий барон Руперт фон Мюнстер. Если Вы помните, в свое время я докладывал Вашему Величеству о том, что в Империи собираются организовать женский крестовый…

— Помню, — резко прервал его король. Настроение Уильяма стремительно ухудшалось и это не осталось незамеченным Гуунтером.

— Почему ты назвал эту контрабанду балаганом?

— Это очевидно, — ответил Гуунтер. — Вся операция была настолько плохо спланирована, что у меня возникло стойкое убеждение — они страстно желали, чтобы мы задержали этот груз.

— Но зачем? — на этот раз король выглядел скорее удивленным, чем недовольным.

— Мы работаем над этим, — уклончиво ответил Гуунтер. — В частности, получено письмо от Фихтенгольца. Он сообщает, что первоначально император дал личные указания фон Мюнстеру о сборе сведений о наших горных дорогах. Однако, затем планы резко переменились, почему — Фихтенгольцу неизвестно. Кроме того, совсем странным выглядит его сообщение о том, что вместе с этим фон Мюнстером под именем Эдольфуса фон Шрайбера едет переодетая в мужское платье фаворитка императора.

— Идиот! — внезапно хихикнул король, — я всегда говорил, что император — идиот. Отправить фаворитку на секретное задание со своим придворным!

— Император в гневе, — тихо объяснил Гуунтер, — эта фаворитка сама сбежала из Вены.

— Полный идиот! — уже не сдерживаясь, громко загоготал Уильям, — от него даже фаворитки сбегают. Слушай, ее просто необходимо доставить к нашему двору. Лично ко мне, я сам хочу с ней побеседовать.

— Мм-м, — несколько замялся Гуунтер, — все дело в том, что им удалось скрыться. И барону фон Мюнстеру, и герцогине Эделии фон Шляппентохас, — видя, как наливается кровью лицо короля, Гуунтер поспешно добавил, — капитаном пограничной стражи Прокусом была послана погоня.

Неожиданно вспышка королевского гнева улеглась, так и не начавшись. Какая-то посторонняя мысль совершенно завладела королем. Несколько тягостных мгновений он обдумывал ее, медленно прохаживаясь по кабинету, затем спокойно спросил:

— Их не догнали?

— Отряд не решился двигаться дальше границы, — напряженно ответил Гуунтер, ожидая новой вспышки.

Однако тон короля оставался по-прежнему спокойным.

— Их необходимо найти, Гуунтер, — твердо сказал король, — взять под стражу и в глубочайшей тайне доставить лично ко мне. Ты понял? В глубочайшей тайне! Если барон будет мешать, можете его убить. Но чтобы с герцогиней ваш сброд вел себя подобающе. И ни одного волоска с ее головы! Ты понял, Гуунтер? — еще раз повторил король.

— Да, Ваше Величество, — ответил Гуунтер.

— Если твои люди провалят это дело, — только теперь лицо короля вновь стало наливаться кровью, — то знай: в Хельветии есть место для нерадивых слуг. Оно называется королевской тюрьмой. — И король стремительно вышел из гостиной.

40

С полудня 14 июня до полудня 16 июня

Корделия фон Шляппентохас скучала. Даже беспокойство последних дней — поиски сбежавшей дочери, торопливые сборы в путь после первого известия, поступившего к Арнульфу — даже вся эта белиберда, не могли развеять затягивающую, как душное болото, тоску и скуку дороги. Четверо воинов, которых Арнульф дал ей для охраны, расположились по углам, взяв карету в каре. Все четверо были хорошо вышколены и молчали. Герцогиня вообще сомневалась, умеют ли они говорить.

Корделия, откинувшись на подушки, вспоминала бестолковую суету последних дней. Самое неприятное, конечно, это разговор с Арнульфом. Герцогиня поежилась. Она почти что не любила лгать. То есть не то, чтобы не любила, но не любила отдавать себе отчет в том, что лжет. Всегда находились спасительные уловки, которые могли представить ее ложь как некую специально приготовленную правду. Но в данном случае герцогине пришлось прибегнуть к откровенной и неприкрытой лжи. А что прикажете делать? Арнульф был в бешенстве! Фаворитка, осчастливленная его вниманием, сбежала неизвестно куда! Пока что это удавалось скрывать от двора, говоря, что Эделия внезапно занемогла. Но Арнульф был вовсе не уверен, что хельветские шпионы еще не разнюхали пикантный факт.

— Если это дойдет до хельветского двора, — Арнульф метался по своему кабинету как смерч, — я буду посмешищем всей Европы!

Герцогиня не решилась возразить, что Европа гораздо более обширна, чем хельветский и венский двор. Не решилась во многом потому, что сама с трудом представляла размеры Европы.

— И главное, почему? Ну почему? — завывал Арнульф, — ей что, не хватало внимания, цветов, подарков, денег, наконец? Откуда эта черная неблагодарность?

Несмотря на полную сумятицу в мыслях, герцогиня точно знала одно — идею о неблагодарности Эделии в голову Его Величества допускать нельзя. И она ринулась в спасительную ложь:

— Ваше Величество, — зашептала она, всхлипывая и волнительно дыша, — Ваше Величество, это бегство не что иное, как доказательство ее любви к Вам и внутреннего смятения! Не от Вас она бежала, Ваше Величество! Но от своих чувств к Вам, охвативших ее до самого дна…

Тут герцогиня смешалась. До дна чего? Впрочем, какая разница, главное, что Арнульфа, похоже, эта мысль увлекла. Да и что говорить, мизансцена была восхитительна — склонившаяся в волнении перед императором герцогиня. Напоминания о ее былых прелестях бурным дыханием приподнимали брабантские кружева, очень благоразумно эти самые напоминания скрывавшие. Как она была хороша в своих осенних годах!

— Воспитанная в строгостях монастыря, — тут герцогиня даже и не солгала вовсе, — бедняжка была повергнута в смятение своей любовью к Вам… Ведь это не просто любовь! Это же просто языческая страсть! Что было делать ей?

Арнульф был добрым и примерным христианином. Поэтому мысль о том, что он может внушить кому-то языческую страсть, необычайно ему польстила. Герцогиня же, видя, что ее слова находят благодарный отклик, продолжала рассказывать о несчастной своей дочери, столь внезапно охваченной страстью. Воистину, легко обмануть того, кто сам жаждет обмануться!

Арнульф и герцогиня расстались сообщниками. Засим, немедленно по получении первого же известия от Фихтенгольца, герцогиня засобиралась вслед за беглянкой. При дворе распустили слух, что обе герцогини фон Шляппентохас отбывают на воды подправить пошатнувшееся здоровье.

41

С полудня 14 июня до полудня 16 июня

Герцогиня отдернула занавеску кареты… Третьи сутки один и тот же пейзаж. Скоро хельветская граница. Корделия не была столь наивна, чтобы доверять доносам Фихгтенгольца, поэтому в трактирах она неизменно справлялась о том, не проезжали ли тут несколько дней назад пара рыцарей… или рыцарь и паж. Мысль о том, что ее дочь путешествует сейчас одна с Рупертом фон Мюнстером, ее мало волновала. Она неплохо знала рыцарский кодекс чести и понимала, что барон Руперт лишнего себе не позволит.

Приближение Хельветии волновало герцогиню. Шутка ли — она не была там с момента рождения Эделии. Под убаюкивающий стук колес герцогиня вновь погрузилась в воспоминания. На этот раз о куда более давних событиях.

Корделия (тогда еще герцогиня Шлосская) воспитывалась до шестнадцати лет в одном из самых строгих монастырей. Молитвы, рукоделие, а во все прочее время — рассказы матушки-настоятельницы о тех соблазнах, которые ожидают девочек за стенами монастыря. В особый ужас матушку приводили мужчины, в изобилии водившиеся повсюду в мирской жизни. По ее словам все, что было связано с мужчинами, было отмечено печатью самого страшного греха. В стенах монастыря мужчин, естественно, не было, поэтому смело можно сказать, что до шестнадцати лет герцогиня Корделия мужчин вообще практически не видала.

Неудивительно, что после таких рассказов по выходе из монастыря она практически сразу же выскочила замуж, сделав, впрочем, прекрасную и благословленную родителями партию. Но ее брак существенно отличался от того, что рисовал (и обещал ей!) священный ужас матушки-настоятельницы. Муж был существенно старше нее, никаких склонностей к грешным проказам он не проявлял, а молодую жену лелеял несколько больше, чем своих охотничьих собак, хотя и куда меньше, чем свою любимую кобылу.

Казалось бы, герцогиня должна была ринуться в вихрь придворных развлечений и адюльтеров, тем более, что поклонников у нее всегда водилось в достатке. Но так уж случилось, что внешний блеск поклонения герцогиня предпочитала таинственным интригам. Отчасти по тщеславию, отчасти по незнанию сладости запретных утех. И так она, довольно скучно впрочем, процветала — бездетная, никого особо не любящая и никем особо не любимая. Но тут проводивший свое время в охоте герцог вдруг спохватился, что небо так и не послало им наследника. Корделию отправили лечиться на новый, только входивший тогда в моду, хельветский курорт.

Корделии было тогда уже около тридцати (если совсем честно, то слегка за тридцать). Но она выглядела юной и прелестной девушкой. Отсутствие страстей и душевных смут сохранили ее кожу нежной и свежей, а взгляд — невинным и незамутненным самомалейшей мыслью. Присущий ей вкус в одежде, врожденное чувство стиля, быстро сделали ее первой красавицей курорта.

Меж тем весь курортный городок был взволнован предстоящим визитом на воды наследного принца Хельветии Уильяма Шпицбергена в сопровождении послов и знатных особ разных стран. Тогдашний король Хельветии был озабочен идеей прославить хельветские лечебные воды на весь христианский мир. Естественно, в честь визита принца Уильяма был учинен грандиозный бал с представлением театра… И именно на этом балу…

Тут герцогиня тихонько вздохнула. Прошло больше двадцати лет, но она волновалась всякий раз, вспоминая те мгновения. Момент ее знакомства с послом далекой страны где-то на севере. Она смутно представляла себе, где именно находится эта страна. Князь Ярослав Хираго был светел и приятен лицом. Его чуть заметный мягкий акцент волновал и нежно щекотал где-то в самом центре души. Он танцевал с герцогиней весь вечер, временами лишь поневоле уступая принцу Уильяму. Принц Уильям же старался не терять времени даром — он пытался назначить герцогине свидание немедленно «на после бала». Более того, похоже, он был совершенно уверен в своей неотразимости. Герцогиня отвечала уклончиво, ожидая окончания танца…

В своих мыслях герцогиня делила свою жизнь на жизнь «до бала» в Хельветии и «после бала». Что случилось с этой безупречной и весьма чопорной красавицей? Увы! — Она полюбила. И все то, что дремало невостребованным под ее корсетом, вдруг вырвалось наружу. Дни и ночи смешались в сладости, в упоении новым, никогда не испытанным чувством. Герцогиня была счастлива! Почти незаметно для себя переступив запретную дотоле черту адюльтера, она упивалась своей тайной, как особую награду разглядывая по утрам в зеркальце голубые тени под глазами — следы бессонных ночей.

Она была особенно хороша в те дни. Повсюду ее сопровождали князь Хираго и неизменный принц Уильям, ничего, по-видимому, не замечавший и продолжавший при каждом удобном случае настоятельно просить о благосклонности. И вот — и как же проклинала впоследствии герцогиня себя за эту дурацкую выходку! — под влиянием минутной шалости она согласилась на свидание с принцем при условии, что в его покоях будет совершенно темно. Она послала тогда к принцу свою камеристку, даму, которой давно уже было нечего терять. Но кто же мог подумать, что принц Уильям будет столь болтлив! К тому же, по коварной прихоти судьбы, князь Хираго отлучился той злополучной ночью по каким-то одному ему ведомым дипломатическим делам. На следующее утро принц Уильям упивался своей победой, не скрывая на прогулке с Корделий и Хираго своих хозяйских прав на герцогиню. В глазах Хираго вспыхнула ревность…

Герцогиня вспомнила слова из записки принца Уильяма: «плод нашей взаимной горячности…» и горько усмехнулась. Жалкий, мелкий, глупый хвастун и болтун! Невинная шутка обернулась трагедией для герцогини. Хираго стал холоден, скуп на слова и наотрез отказывался принимать какие-либо объяснения. Так, неожиданно, как и началось, закончилось короткое герцогинино счастье. Она вернулась в Вену, привезя с собой подарки Хираго — чучело бурого медведя, вазу, фаянсовый медальон и маленькую дарохранительницу. Вскоре она убедилась в том, что беременна.

Герцогиня прекрасно понимала, что герцог не имеет ни малейшего отношения к ее положению. Герцог же благословил небо, подарил жене пару красивых лошадок и миленькую карету и заказал для будущего наследника красивый меч с гербом герцогов фон Шляппентохас.

Только однажды после своего отъезда из Хельветии герцогиня получила весть от князя Хираго. Посыльный принес ей записку…

Герцогиня рыдала. Он даже ни разу не назвал ее по имени! Представьте себе, до чего была расстроена Корделия, если она даже не сразу осознала весь смысл написанных строк! Какая там дарственная — если он даже не назвал ее по имени!

42

С полудня 14 июня до полудня 16 июня

Меж тем срок разрешения от бремени близился. И тут герцогиня Корделия удивила всех. Когда до положенного срока оставалось не более месяца, она пожелала… рожать в Хельветии! Объясняя это тем, что именно хельветские врачи помогли ей зачать наследника для герцога. Герцог был в легком недоумении, но с беременной женой спорить не решился. Вообще герцог обращался с Корделией последние месяцы осторожно как с поломанной куклой. На его лице стало обычным выражение натужного недопонимания. Видимо, таинство рождения ребенка для бездетного и престарелого герцога было непосильно… А может быть, он даже был рад возможности пропустить суетливые первые дни после появления ребенка… Герцогиня быстро собралась и в сопровождении няньки и пары повивальных бабок (на непредвиденный случай) укатила в сторону Хельветии в карете со специально умягченными рессорами.

Дорога проходила гладко, но до места краткого счастья Корделии они добраться не успели. Едва лишь переехали они хельветскую границу и потянулись за окнами кареты пейзажи окраинного, немодного вовсе курортного городишки Шларрафенхаузен-аб-дер-Штраубе, как стало ясно, что герцогиню надо срочно устраивать поудобнее. Придорожная гостиница оказалась вовсе неплоха, была принесена горячая вода, а вскоре появился и вертлявый человечек, назвавшийся лекарем местной водной лечебницы Густавом Лотецки. Врачом, впрочем, был он весьма неплохим. Герцогиня смутно помнила ту страшную ночь. Повивальные бабки, вертлявый доктор. В довершение ко всему, во дворе гостиницы на ночь остановились табором какие-то люди — то ли цыгане, то ли бродячая труппа, немилосердно шумевшие и кричавшие странные песни. Под утро у герцогини родились две девочки. Три последующих дня Корделия не помнила вовсе — все было в горячечном бреду. К ней уже хотели вызвать священника, когда она неожиданно пришла в себя среди тихого, промытого росой утра. Табора под окном не было. Скорбный лекарь сообщил герцогине, что одна из девочек родилась очень слабенькой и умерла. Корделия тихо поплакала над маленьким холмиком на кладбище.

Продолжать паломничество к местам своего счастья Корделия уже не хотела. Минувшие несколько дней отняли все ее силы. А любовь к Хираго, дотоле такая ясная в своем страдании и чистоте, приобрела немного другой оттенок. Корделия вдруг осознала, сколь несправедливо наказана. И пожелала найти спрятанную дарственную. Тем более — как говорила она себе — моя дочь имеет на эту дарственную все права!

Задача, которая казалась ей поначалу такой простой — трудно ли разыскать азиатскую диковинную вазу в Хельветии, да о появлении любой диковинки будут сплетничать все светские кумушки, — эта задача совершенно неожиданно усложнилась. Хельветия вдруг наполнилась майоликой — вазами, подсвечниками, — очень похожими по цвету и стилю на вазу, спрятанную в будуаре герцогини. Словно кто-то пожелал спрятать ту, единственную, что нужна была герцогине среди сонма очень похожих! Герцогиня долго дивилась этому совпадению, пока однажды не осознала — просто и ясно, как будто знала это всегда, что за производством хельветской майолики стоит Ярослав Хираго.

Герцогиня очнулась от раздумий. Карета стояла у хельветской границы. Пограничники хельветской стороны с любопытством разглядывали гербы на карете герцогини. Корделия щедро одарила золотом их начальника — человека с вороватой физиономией жестокого проходимца, представившегося капитаном Прокусом. После некоторых колебаний — то ли внутреннего монолога со спящей совестью, то ли просто подсчетов в уме, Прокус поведал, что рыцари, по описанию похожие на тех, кого искала Корделия, тут не только проезжали, но и оставили по себе память. И направились они далее не вглубь Хельветии, а свернули в сторону Италии. — В Италию, так в Италию, — устало подумала герцогиня…

Карета с гербами поворотила на юг.

43

16 июня, с 4 до 7 часов вечера

Мрачная процессия, состоявшая из кареты, в которой ехали Манон и Глорио, телеги, на которой везли сверток с телом дюка, и стражи, приближалась к хельветской заставе. Лже-Манон не была расположена к беседе, угрызаема нехорошими мыслями о своей судьбе. Глорио, снедаемый беспокойством за оставленную в беспамятстве Эделию, тоже не стремился к общению. Завидев вдали характерный столб пыли и заслышав топот, они насторожились, Глорио приосанился и проверил меч в ножнах.

Из тучи пыли вырисовалась группа всадников, предводитель подскакал к карете и громко приказал остановиться. Увидев, однако, знатного господина и величественную даму, немного сбавил обороты, а узрев предъявленный Глорио особый перстень, вытянулся в струнку и доложился хельветским патрулем, посланным на поиски герцогини Шляппентохас-младшей. Глорио посоветовал им искать получше, службу нести старательно, вольномыслие пресекать на корню, а для сопровождения на родину драгоценного праха брата хельветского государя и принцессы Манон выделить четверых всадников понадежнее. Затем с почтением передал им скорбный груз, бережно перепоручил мнимую принцессу, оделил пристойной суммой на дорожные и иные расходы — «да смотрите, невежды, чтоб принцесса ни в чем неудобства не ощутила! Госпожа в скорби, дело женское, слабое! Головами перед государем ответите!» — и с облегчением поскакал назад, только пыль завихрилась на дороге.

Похоронная процессия вскоре остановилась в придорожном захудалом трактиришке, не отмеченном ни на каких картах. Остолбеневший от страха и суеверного ужаса трактирщик был выведен из ступора пинком стражника, отвел Манон в свою собственную спальню, загнал кареты под навес и побежал в хлев резать любимого боровка.

Манон, впервые за эти страшные дни оставшись одна, расшнуровала корсет, распустила волосы и прилегла на скрипучее трактирщицыно ложе. Но напрасно, сон к ней не шел. Что будет дальше, было совершенно неясно, несомненно одно — как лже-Манон она больше не сгодится, а следовательно хельветским интриганам не нужна и даже опасна. Веселия это не прибавляло, тем более, что аванс был легкомысленно растрачен, а требовать остальную плату было как-то не с кого. Ветошь на кровати нестерпимо воняла псиной, и она с трудом отворила пыльную створку кривенького окошка. Свежий воздух живительно овеял ее гудящую голову, она потянулась… и подпрыгнула от испуга, зажав рот: за подоконник зацепилась рука, за рукой — лохматая голова просунулась, шепча: «Прошу вас, дорогая, не пугайтесь, это я, Карл». Успокоившись, она помогла ему влезть и закрыла окно.

Карл ввалился в каморку и перевел дух. В глазах его сверкало радостное безумие.

— Манон! — закричал он сиплым шепотом. — Как я рад, что вы не Манон! То есть не принцесса! Какое счастье! Я следую за вами от самого дома графа!

— Счастье? — шепотом же возопила псевдо-Манон. — Несчастная маркитантка вам дороже хельветской принцессы?

— Ну конечно! Ведь вы же не выходите ни за какого Фемистоклюса?! — сипел Карл, ловя ее руку и пытаясь запечатлеть на ней почтительное лобзание.

— Какой там Фемистоклюс, милый Карл, — вздохнула девушка. — Я просто не знаю, что со мной теперь будет! Ах, как я устала. И я боюсь.

— А что тут понимать, — оптимистично шептал Карл. — Свидетелей интриг всегда убирают, значит, надо бежать, и немедленно! Ма… То есть Эрнестина! Дорогая! Позвольте предложить вам руку и сердце, ведь вы знаете, что я не убивал старика! — с этими словами он рухнул на колени и жадно приник к ее юбкам.

Девушка перестала выпрастывать руку, каковой конечностью Карл тут же и завладел, нанеся на нее ряд поцелуев. Убедившись, что мысль о браке не вызывает у нее острого отвращения, он воспрял духом и принялся излагать свой план. У него есть тетка, живет в благословенном крае, в малюсеньком городишке недалеко от солнечной Тулузы. Тетка эта лет пятнадцать как вышла за аптекаря, а теперь аптекарь уж наверно помер, или совсем стар. Почему бы им не поселиться у тетушки, дабы помочь ей в трудах праведных, благо аптекарское дело Карлу не чуждо? Тулуза так далеко от Хельветии, от всех этих интриганов, там кругом виноградники, Гаронна, их никто не знает, они обвенчаются и заживут в лучшем виде… Тихо и мирно…

Увидев мысленным взором себя в белоснежном чепце и переднике за стойкой аптеки со склянками и пучками трав, Карла с ретортой и кучку загорелых детишек, обжирающихся виноградом, Эрнестина приободрилась. Да и Карл ей был отнюдь не противен, напротив, теперь не надо было изображать из себя гранд-даму, и это было приятно. А Лотецки продолжал искусительный шепот, сбивчиво излагая, что есть у него идея по аптекарскому ведомству, которая не потребует никаких затрат, кроме бычьих кишок, и несомненно прославит его имя и городишко в придачу… Суть идеи осталась Эрнестине неясна, но это было и неважно, главное — подальше отсюда, и поскорей!

— Карл, дорогой! Не будем терять времени. Бежать надо немедленно, до утра меня никто не потревожит. У вас есть лошади?

— Есть, любимая, есть пара славных выносливых лошадок. Вы правда согласны? О, я счастливейший из смертных! Царица моей души, скажите, как вас называли в детстве, Эрнестина?

— Несси! — прошептала девица и решительно затянула узелок со своим скарбом. — Поехали!

44

16 июня, с 6 до 8 часов вечера

Вечер этого дня в трактире «Лиса и курица» выдался на редкость тихим. Переполох с пожаром в особняке графа оказался напрасным: горела сторожка, подожженная пьяным смотрителем виноградников, а жуткий дым и вонь объяснялись тем, что он хранил в ней просмоленную ветошь. Халатный погорелец был уже отколочен, хибарка потушена. Население отдыхало, обмениваясь свежими впечатлениями, графа не было видно. Шепотом, на ухо друг другу передавалась весть, что он отправился на север сопровождать тело какого-то важного иностранца, умершего накануне у него в доме от апоплексического удара.

Вниманием пышнотелой кухарки Матильды всецело овладел видный из себя дородный господин, державший себя с необычайным достоинством, однако масленые взгляды его не укрылись от ее многоопытного сердца. Господин заказал баранью ногу и теперь отдавал ей должное в отдельном закутке трапезной, куда не допускалась всякая шваль. В перерывах между атаками на сочную баранью мякоть господин, назвавшийся Ательстаном из Цвибельфиша, поведывал замирающей от сладкого ужаса Матильде о своем утомлении от героических подвигов. «Подвиги, почтенная, хороши только в горячности молодости — величественно урчал он. — С течением лет начинаешь уставать и от славных битв, и от внимания черни. Хочется тихого уголка, участия и понимания какой-нибудь простой, но нежной души… хрхрхррр» — и он снова вгрызался в ножку.

На пылающем лице кухарки явственно читалось, что она-то и есть такая именно душа, но вот понимать ей до сих пор в этой глуши было решительно некого. Истории о разоблачении героическим Ательстаном банды переодетых в мужское платье безжалостных лазутчиц тайного ордена Молока Гидры и разгроме им шайки озверелых беглых каторжников повергли ее в глубокий трепет. Ситуация катилась по хорошо смазанному бараньим жиром пути. Залив пожар сердца кувшином вина из спецзапаса, дородный постоялец захотел отдохнуть. Кухарка верно оценила момент и вскоре пара незаметно проследовала в каморку Матильды под самой крышей, подальше от любопытных глаз.

Как уже несомненно догадался Внимательный Читатель, сим господином был не кто иной, как Вербициус. Неслыханно претерпев на хельветской таможне и бывши брошен поколоченным и с лопнувшими портами в кусты при дороге, он отлежался там до ночи, погибая от страха и опасаясь даже охать. Как стемнело, он, кряхтя, вылез из укрытия, вскрыл запрятанный поглубже и не замеченный стражниками заветный мешочек с серебром, прикупил у еврея-старьевщика штаны поприличнее, и решил ни поручений фихтенгольцевых не выполнять, ни вообще к Строфокамилле не возвращаться. «Что за служба такая членовредительская — еле-еле пыток избежал? — возмущался он — И это благодарность за беспорочную службу? Неееет, пусть кто хочет подставляет свой зад (он потер зад), а с меня довольно…»

Втихаря сговорившись с возчиком огромной телеги-бочки, направлявшимся в теплые южные края, он проспал ночь и день в пустой бочке и к вечеру высадился в живописном местечке, где и решил пока затаиться подальше от всех невзгод. О, если бы он не продрых почти сутки, одурманенный винными парами, и не увлекся кухаркой и сагами о своих подвигах, то узнал бы такое, что ноги бы его не было в этом трактире и вообще в радиусе тысячи миль от этого места…

45

16 июня, от полудня до 9 часов вечера

В полдень этого, столь богатого событиями дня, к трактиру «Лиса и курица» подъехала потертая карета со следами былой позолоты и неразборчивым гербом. На козлах рядом с кучером сидел тощий молодчик и бренчал на расстроенной лютне. Карета затормозила возле трактира и оттуда высунулась растрепанная женская голова. Выбежавшей прислуге было визгливо приказано поторопиться и не ловить ворон, и на свет появилась растрясенная дорогой Строфокамилла в самом дурном расположении духа. Быстро дав всем понять, какую огромную честь она им оказала, возжелав остановиться в этой гнусной забегаловке, Строфокамилла водрузилась в лучший трактирный нумер и приказала принести себе обед, всем затихнуть и ни в коем случае не пилить под ее окном никаких дурацких дров и заткнуть глотки петухам, а повара повесить, шута отрядила на сбор информации о Руперте, из конюшни были срочно вышвырнуты мохноногие крестьянские лошадки и на их место водружены ее две лошади, и до вечера все затихло.

Вечером в ее номер вежливо постучали и на пороге возник приличного вида сеньор. Кучеряво и затейливо взмахнув пером, он отрекомендовался здешним владельцем графом Глорио, и осведомился, не испытывает ли высокородная и прекрасная гостья каких-либо затруднений. Отдохнувшая Строфокамилла в полной мере оценила обхождение и манеры пришельца и развернула боевые маневры по полной программе. Вскоре она уже вздыхала над светскими историями графа и, тонко разузнав о его холостом положении, ненавязчиво поправляла спадающую бретельку. Вдруг ее жемчужный смех замер в воздухе… и она стремительно взгромоздилась на кресло:

— Мышь! Мышь! Я видела мышь! — негромко вопила она, от страха высоко подбирая подол. — Убейте ее, милый граф, прогоните ее!

Менее всего похожий на кота граф старательно поискал мышь под кушетками, не нашел, и приблизился к Строфокамилле с намерением успокоить чувствительную благородную особу, но тут она томно взвизгнула и рухнула с кресла прямо в объятия графа, отчего оба плюхнулись на просторную кушетку. Все шло как нельзя лучше…

В это время этажом выше в каморке кухарки новоявленный рыцарь Ательстан, уже оправившийся от воздействия бараньей ноги, перешел к решительным действиям. С полного одобрения кухарки он поместился на ее заботливо взбитое ложе и уже одной рукой незаметно развязал тесемочки на штанах, оглаживая другой рукой кухаркины арбузные прелести. И вдруг его слух как громом поразили до боли знакомые звуки — во дворе негромко бренчала лютня и раздавалась песня:

Кухарка пустила было слезу и уже оттопырила пухлые губки, но на ее кавалера песня произвела совершенно неожиданное и разительное действие: влюбленный подскочил, как ужаленный, заметался по комнате, и в состоянии умоисступления напролом вылез в чердачное окно, выходившее на покатую крышу. Запутавшись в недоразвязанных тесемочках и воя от ужаса, он грузно поехал по крыше, и, достигнув наклонного окна в крыше уровнем ниже, с треском проломил раму и шлепнулся на кушетку в аккурат между Глорио и Строфокамиллой.

В падении он боднул головой спинку кровати, как давеча лошадь лягнула его в зад. Толстая лобная кость выдержала. Беззащитная же спинка тонкой флорентийской резьбы дала трещину и, тоскливо скрипнув, отвалилась, увлекая за собой нарушителя покоя. Кувыркнувшись вниз, Вербициус приложился затылком и растянулся на полу наподобие морской звезды: ручка направо, ручка налево, ножка напра…

Граф схватился за то место, где должна была висеть шпага. Но ни шпаги, ни штанов не обнаружил. Строфокамилла привычно, словно актриса, в сотый раз играющая одну роль, открыла рот и издала такой визг, что две последующих недели в поместье графа не неслись куры и не доились коровы.

— Успокойтесь, дражайшая, это всего лишь приятель кухарки, сейчас я отрублю ему голову, да не вопите же вы так, прошу вас! — взревел граф. — Ведь народ же сбежится, а мы, пардон, не совсем одеты!

Услышав этот аргумент, Строфокамилла прибавила пару оборотов и вопила, вопила, вопила, будто за ее корсаж завалился целый выводок уховерток. Мозг мажордома, потревоженный кульбитами, оставил тело своим вниманием и с испуга уснул. Переполох, рычание благородного господина без штанов и ностальгически родной визг Строфокамиллы Вербициус встретил кроткой улыбкой, слюнкой на сочных губах и закатыванием глаз. «Как хорошо. Все кончилось. Я был птичкой, я летел и упал в реку, а теперь лежу на песчаном дне. Мне уже не больно и не страшно. Хорошо. Я утонул».

Но бока и зад мажордома имели крепкую память о всех злоключениях, случившихся в последнее время, голова и раньше не спасала их от увечий, а теперь, после проверки на прочность, надежды на нее не было вовсе. Тело обратилось за помощью к спинному мозгу. И, о чудо! Губы шевельнулись:

— Милый мой государь, дражайший господин Фихтенгольц, кланяется вам ваш покорный раб и верный слуга, мажордом одной известной вам особы, Вербициус. Обращаюсь к вашему милосердию, прошу простить меня и не карать строго за то, что не смог я, скудный умом и слабый телом, выполнить вашего секретного поручения и теперь одна известная вам особа, моя госпожа, умрет через неделю в страшных муках…

Строфокамилла обладавшая слухом летучей мыши, поперхнулась собственным визгом и вытаращилась на графа:

— Что он сказал? А-а-а?

— Да какая разница, милочка. Где же мои штаны и где моя шпага… Не могу ж я без штанов, да и кошель там… Апчхи! Ну вот уже простыл.

— А? О чем вы? Он сказал Фихтенгольц? Да? И его госпожа умрет? А?

— Да не забивайте себе голову, дорогуша, вот штаны это важно… — граф ползал на карачках по комнате и шарил под креслами. — Бредит он. Сейчас я ему помогу. Только шпагу отыщу и сразу вылечу. И штаны вот…

— Нет, нет. Тише граф! Прошу вас! Я должна его слышать. — Строфокамилла соскочила с кровати и склонилась над слугой, приблизив голову к его губам.

Вербициус вдруг звонко чмокнул ее в ухо и, гыкнув, пустил новую струйку слюны. Видно, на миг спинной мозг сдал свои позиции.

— А-а-а-а-а!!! Что он сказал?! А-а-а! Я ничего не слышу!

— Он вас поцеловал, милочка, видно принял за кухарку.

— Ну что же он молчит? Я сейчас не выдержу и выцарапаю ему глаза.

Вербициус дернул головой и заголосил на манер траурных плакальщиц:

— О, я несчастный из несчастнейших слуг! О, горе мне, горе! Скоро я осиротею, словно курица лишенная своих яиц! Разве плохо я служил своей госпоже, разве не оберегал я ее покой днем и ночью, разве не старался я угодить каждому ее желанию!

— Какой славный слуга, как любит свою хозяйку, жалко что повредился. Я бы взял его на службу и он бы отыскал мои штаны.

— Как ветер, неделю я скакал за преступником! Как пес, я вынюхивал следы отравителя! Я не спал и не ел! — губы Вербициуса растянулись в улыбке, желудок вспомнил о бараньей ноге. — Я почти настиг и уже готов был змеей вползти к нему на грудь, выкрасть спасительное противоядие! Вот-вот и госпожа была бы спасена! О, господин Фихтенгольц, я уже предвкушал!.. Но ужаснейший злодей, Руперт фон Мюнстер, почуял погоню, подкупив хельветскую стражу, он остановил меня. Я сражался как лев с десятью воинами, все мое тело покрыто шрамами, — предательница рука почесала зад. — Я победил, но Руперт скрылся. Ага, совсем. Увы мне.

Строфокамилла побледнела и грохнулась рядом со слугой. Но сознания не потеряла.

— Милочка ну что вы так расстраиваетесь. Надо просто быть аккуратней. Но какой интересный яд, ишь, не сразу, а через две недели, да еще в страшных муках. Рецептик бы добыть.

— Через неделю в страшных муках! Я не выдержу, я умру сейчас!

— Ну-ну, бросьте так переживать. Кто-то кого-то отравил, обычное дело. Далась вам его госпожа.

— Заткнитесь, старый дурак! Его хозяйка — это я!

— Кто я? — граф непонимающе уставился на даму. — Что вы имеете в виду?

— О, прощайте, моя госпожа Строфокамилла! Я сам распоряжусь вашими похоронами! Прекрасные розы усыпят вашу могилу! А потом, я клянусь, что не успокоюсь, пока не отомщу подлому отравителю! Я клянусь… — Вербициус перевернулся на живот и потихоньку пополз к двери. Дверь, скрипнув, пропустила его. Раздался грохот, словно в подвал высыпали мешок лука: сразу за порогом начиналась лестница.

Строфокамилла, пережив шок, вернула себе самообладание, свойственное в минуту личной опасности чересчур эгоистичным особам и, вскочив, принялась собирать разбросанные вещи. Граф изумленно таращился на штаны, лежавшие на том месте, откуда только что исчез Вербициус. Чему он удивлялся больше: услышанному от Строфокамиллы, исчезновению мажордома или возвращению штанов? Кто его знает. Вероятно всему сразу.

— Да что же вы сидите с голым задом?! У меня всего одна неделя! Торопитесь! Вперед! Хватайте штаны и в погоню за Рупертом! Вперед, мой граф!

46

16 июня, 10 часов вечера

По узкой улочке вечерней Вены, мимо старого здания сыромятни, насквозь пропахшего дубильной кислотой и овечьими шкурами, торопливо шел человек лет сорока. Вряд ли кто узнал бы в этом невзрачном прохожем, одетом в просторное платье обычного горожанина, графа Фридемана Зуухеля фон Цубербилера, приближенного Его Императорского Величества. И не просто приближенного — главу личной охраны Арнульфа VIII, фигуру при дворе грозную и значительную. Генерала, коему Император лично подарил две фарфоровые тарелки и атласную ленту через плечо. Правда, последнюю за подвиг вполне мирный и, скорее, дипломатический.

Неуклюже оглянувшись по сторонам, фон Цубербилер свернул к большому каменному дому и негромко постучал. Входные двери тут же отворились, и молчаливый одноглазый слуга, сильно смахивающий на сарацина, провел генерала в богато обставленную комнату.

Посередине залы стоял длинный широкий стол в виде буквы Т с разложенными свитками, полупустой чернильницей и подставкой с хорошо заточенными гусиными перьями. Рядом с чернильницей возвышался огромный тяжеловесный том в прочном переплете из двух досок, обтянутых кожей. «Не удивлюсь, если человечья», — невольно поежившись, подумал фон Цубербилер.

Тем временем одноглазый слуга, так и не сказав ни слова, удалился за хозяином — опальным бароном Адольфом Треплицем, бывшим начальником Имперской секретной службы. В ожидании хозяина генерал открыл книгу и с удивлением обнаружил, что это не религиозный или военный трактат, а аккуратно переписанная повесть некоего Кретьена де Труа «Perceval, ou Le Conte du Graal».

Сам фон Цубербилер повести, естественно, не читал, но о ней частенько упоминала Эделия (тут сердце генерала предательски екнуло), ставя главного героя — славного рыцаря Персиваля — ему в пример. Закрыв книгу, Фридеман посмотрел на гигантский гобелен, вытканный с изображением сцен крестового похода, и тут в комнату вошел хозяин. Вслед за ним тот же молчаливый слуга бесшумно внес поднос с кувшином вина и лакомствами: финиками, инжиром, миндалем и сахаром. Чем вызвал презрительный взгляд фон Цубербилера — он так и не привык к этим заморским сарацинским сладостям. И, несмотря на недавний плотный обед, предпочел бы закусить доброе вино добрым куском мяса.

47

16 июня, 10 часов вечера

— Что означает ваше приглашение, барон? — обратился он к фон Треплицу, едва исчез слуга, — императору может весьма не понравиться, узнай он о нашей встрече. И, кроме того, теперь у меня будет, что от него скрывать.

— Раньше не было? — довольно грубо спросил Треплиц.

— Что вы имеете ввиду? — холодно осведомился генерал.

Неожиданно голос опального барона стал сочувственным и почти нежным:

— Любовь… Такое сладкое чувство, граф, — Треплиц сделал паузу и скушал большую ложку сахара, — но с горьким привкусом ревности, в отличие от этого забавного лакомства. Каково видеть женщину, желание обладать которой сильнее долга и доводов рассудка, в объятиях другого мужчины? — на этот раз пауза была длинною в две ложки, — даже, если этот мужчина император…

Фридеман помедлил с ответом, неторопливо отпил из кружки и посмотрел на собеседника с вызовом:

— Желание ненаказуемо, Треплиц, — сквозь зубы произнес он, — даже если допустить, что оно есть.

— Возможно, — миролюбиво согласился барон, отведал инжира и, как бы невзначай, спросил, — граф, вы случайно не помните, что за болезнь приключилась с императором за неделю до Духова дня? Говорят, проспал почти двое суток…

Граф не ответил.

«Откуда, дьявол его побери?!! — подумал он, лихорадочно допивая вино, — Та ночь… Три тысячи чертей!!! Божественная ночь… Но, каким образом?!! Ведь они были вдвоем. Только он и Эделия… Единственный раз, когда она ему не отказала…»

Он поднял глаза на собеседника и, совладав с дрожью в голосе, спросил:

— Что вам от меня нужно? Если это заговор против императора…

— Помилуйте! — усмехнулся в седые усы Треплиц, — скорее наоборот. Разоблачение его тайных врагов. Несмотря на опалу, я по-прежнему верен трону. И человеку, который сейчас на нем. Но вот дурные люди вокруг трона… Вы ведь знаете Гюнтера?

— Да, — кратко ответил генерал, понимая, что попал меж двух жерновов.

— Он затеял некую интригу… — барон снова сделал паузу и, осторожно выбирая слова, продолжил, — осуществление ее приведет к весьма плачевным и нежелательным последствиям. Как для Империи и Императора, так и для нас с вами.

«Нас с вами», — про себя усмехнулся фон Цубербилер и, не надеясь на прямой ответ, все же спросил:

— Что за интрига?

— Мой милый граф, — снова улыбнулся барон, пододвигая к нему поднос со сладостями, — все же попробуйте этот белый порошок. Уверяю вас, это очень вкусно. Вы ведь понимаете, что все я вам не расскажу. Так что придется в чем-то поверить на слово. В центре данной интриги стоит небезызвестный вам Руперт фон Мюнстер…

— Фон Мюнстер? — удивился генерал, — этот идиот со своей безумной идеей женского крестового похода?

— Он далеко не идиот, — вздохнул Треплиц, — к сожалению. Сейчас он едет в Рим с секретным поручением Гюнтера и важно… очень важно!.. чтобы он его не выполнил. Вы меня понимаете?

Генерал задумался, взял ложку с выдавленной на ней монограммой и демонстративно попробовал сахар. После чего брезгливо скривился и запил большим глотком вина.

— А почему я? — поинтересовался он, — отправили бы парочку безродных бандитов. Под видом грабителей. И нет вопросов. У вас найдется парочка бандитов?

— У меня их было четверо, — нехотя признался барон, — судя по всему, каждому он уделил не больше минуты.

— Если он не идиот, как вы уверены, — растягивая слова, произнес фон Цубербилер, — то уже все про вас знает.

— Скорее наоборот, еще больше запутался, — ответил фон Треплиц. — Мои люди были убеждены, что работают по приказу Папы. Единственное, что меня беспокоит… При них было… Хотя нет, не может быть… Кстати, надеюсь вы уже знаете, что ваш предмет сейчас у фон Мюнстера?

— Какой предмет? — недоуменно спросил граф. И тут же вскочил, опрокидывая драгоценные сладости на барона:

— Она с ним?!!

48

17 июня, 10 часов утра

На грязной циновке сарая беспокойно ворочался изрядно помятый Вербициус, противно скрипя зубами во сне. Ему виделись кошмары: капитан Прокус с рыжими тараканьими усами соблазняет кухарку Матильду в курятнике. Вокруг слившихся в порыве страсти тел беспокойно бегают куры, взволнованно и глупо кудахтая.

— Да как же это… Да что же это… — невнятно бормотал мажордом, не решаясь вступить в драку со страшным Прокусом, — вы же всю живность подавите….

Ушат холодной воды прервал его сонные страдания. Вербициус открыл глаза и увидел чьи-то рыжие усы.

— Не-е-ет!!! — что есть мочи заорал он и тут наконец сообразил, что из двоих вошедших на Прокуса никто не похож. Пониже, пошире в плечах, смуглокожий и с раскосыми глазами. Явно, не просто солдат. За ним возвышался тощий и длинный верзила с рыжими усами и с совершенно тупым выражением лица.

— Не бейте меня, добрый господин, — принялся канючить мажордом, с трудом выговаривая слово «добрый». — Господь свидетель, непричастен я к злодеяниям беспутного барона фон Мюнстера.

— Вставай, скотина! — проревел Раскосый с совершенно чудовищным акцентом, — на допрос к графу пошли.

На улице вовсю светило солнышко, какие-то мужики чинили конюшню да местные сплетницы у колодца бойко обсуждали события последних дней. Шли молча. Впереди, как и положено, Раскосый, за ним, едва волоча ноги, толстячок Вербициус и, замыкая шествие, угрюмый верзила. Кажитбек (так звали Раскосого) был доволен. Он только недавно стал главой небольшого графского отряда и теперь откровенно упивался своей важностью. Как все-таки удачно легли кости! Когда граф привез истерично орущую девицу, уговаривая погостить в его доме, и начала организовываться погоня за каким-то бароном (обесчестил девицу этот барон, что ли?), Кажитбек сразу понял, что это шанс. И теперь он — он! — остался за командира, а вечно ненавистный ему Урсулай вполне может сгинуть в битве с неведомым рыцарем.

Вербициус читал про себя «Отче наш», постоянно сбиваясь на скабрезные мысли о Матильде и со страхом ожидая побоев. Ни с того, ни с сего припомнился покойный отец. Папаша был жалким и трусливым пьяницей, но любил налево и направо хвастаться, что в его роду были суровые воины викинги. Однажды по пьянке (будущему мажордому едва исполнилось десять лет) отец утонул, свалившись в колодец. Вербициуса передернуло. Ему отчаянно захотелось бежать и столь же отчаянно не хотелось разговора с графом, а более всего он желал, чтобы все разрешилось как-то само собой.

И если бы кто-то смог прочитать мысли долговязого усатого стражника, а затем записать их на пергамент, получилась бы длинная, но совершенно однообразная фраза: «Топ. Топ. Топ. Топ».

Маленькая процессия уже поравнялась с конюшней, когда случилось неожиданное, совершенно невероятное, можно сказать фантастическое событие. Увидев холеного скакуна с седлом и в сбруе, Вербициус, не сознавая, что делает, дико взревел, двинул локтем под дых идущему сзади верзиле, со всего размаха въехал кулаком повернувшемуся на шум Раскосому и, вскочив на коня, во весь опор поскакал куда глаза глядят.

49

17 июня, полдень

Рыжая лента дороги уходила вдаль, скрываясь в перелесках низины. Путников было трое: граф Фридеман Зуухель фон Цубербилер в запыленной дорожной одежде, дорогих сапогах из кордовской кожи и с длинным узким мечом на левом бедре, его оруженосец — молчаливый молодой человек лет 17-ти: лицо в веснушках, одежда попроще, за спиной лук и колчан со стрелами и низкорослый пожилой пасечник, с опаской и подобострастием глядящий на господ дворян.

— Вот здесь мы их со старухой и нашли, господин граф, — пояснил пасечник, указывая на поваленное у дороги дерево, — как вы и сказали — четверо. Кто их тут порешил, ума не приложу… Кровищи! А видать, благородные господа были- и по виду, и по оружию.

Цубербилер не спеша обошел вокруг дерева, минут пятнадцать молча изучал место битвы и, наконец, спросил:

— Что-нибудь ценное при них осталось?

— Ни монеты! — торжественно произнес пасечник, пряча, однако, глаза от внимательного взгляда графа, — подчистую, изверги, ограбили… Оно, может, и не те, кто убил, тракт тут ходкий, да и разбойников полно…

— Я не про деньги, старик, — ухмыльнулся граф, — может свитки, письма какие?

— Как же, помню, — оживился пасечник, — я еще жене говорю: «Смотри, старуха — важное письмо какое, с печатью!»

— А дальше? — напряженно спросил Фридеман.

— А что дальше, — вздохнул пасечник, — старуха-то у меня глухая, не расслышала.

— Что, дурак, с письмом сделал?! — грозно рявкнул Цубербилер.

— А не волнуйтесь, господин граф, — отбивая поклон, затараторил старик, — на пасеке у меня. Только странное оно какое-то, — пасечник хитро посмотрел на графа и добавил, — печать-то есть, а букв нету!

— Как это? — удивился Цубербилер, — кто будет пустой пергамент печатью скреплять?

— А вы пожалуйте ко мне, — махая рукой куда-то в сторону, предложил старик, — на пасеке все и посмотрите.

До пасеки оказалось мили три по тропинке, петлявшей между невысоких холмов и выведшей путников на просторный луг с большим ухоженным домом, конюшней, несколькими хозяйственными постройками и собственно пасекой — двумя рядами ульев, над которыми слышалось характерное жужжание пчел. Встретила господ юная смешливая девица, дочь хозяина, подавшая по просьбе графа кувшин с колодезной водой и озорно метнувшая взгляд на молоденького оруженосца. Взгляд явно нашел адресата. Подождав, пока граф с хозяином скроются в доме, оруженосец напоил лошадей и как-то очень быстро перестал быть молчаливым.

Фридеман внимательно осмотрел пожелтевший листок пергамента со взломанным сургучом, поданный ему стариком. Букв действительно не было. «В ближайшем городе найду алхимика», — решил, наконец, он и сунул бумагу в свой походный мешок.

— Ну что, хозяин, — благодушно обратился граф к пасечнику, — господа изволили проголодаться. Вели старухе накрывать на стол да зови моего оруженосца.

Граф уже обедал, когда вошел юноша, морщась от боли и прикрывая ладонью щеку.

— Что с тобой? — ухмыльнулся Фридеман.

— Пчелы, — угрюмо ответил оруженосец.

50

17 июня, 2 часа пополудни

Пестрая кавалькада кибиток, повозок и прочего скарба расположилась на отдых на уединенной приятной лужайке с ручьем в некотором отдалении от деревни графа Глорио. Мальчик-подручный распряг лошадей и отвел их на водопой, Крисмегильда накормила собачек и выпустила их побегать, женщины захлопотали возле походной кухни. Запахло кулешом, забулькало, вскрикнул трагично и умолк прихваченный в деревне петушок, загремели деревянные миски, дымок расстелился над вечерней дубравой. Руперт, опять в виде эфиопа, прихлебывая кулеш, обсуждал с импрессарио детали номера, и видно было, что он от души забавляется необычной ситуацией. Трильби что-то рассказывал, вращая глазами и меся воздух кулаками, старый паяц прислушивался и пытался вставить заветное «а вот у нас в Лангедоке…»

И тут в кустах раздался визгливый лай одной из собачонок и сдавленные стоны. Ветки зашевелились, заставив всех насторожиться и вытащить ножи из-за поясов, и из кустов выполз замученный толстый человечек. Он двигался как-то раскорячившись, носом жадно втягивал запах кулеша, глазом же искательно косил на главаря. Увидев его, эфиоп почему-то хрюкнул, сделал вид, что закашлялся и старательно выпучил глаза и надул губы. В носу у Руперта сидели шарики воска, лицо старательно вымазано сажей (входил в образ!) — и узнать его в таком виде могла разве что родная мать или влюбленная женщина. Вербициус (а это был он) не был ни той, ни другой. Он покинул убежище в кустах, влекомый ароматом божественной пищи (которую еще неделю назад не дал бы даже своим свиньям), и был готов на все.

Ножи вернулись на свои места. По принятому среди бродяг этикету, а также по доброте, свойственной всем, кто знает, что такое голод, его сначала накормили, а потом уж стали расспрашивать. Повесть о невероятных подвигах и нестерпимых бедах, свалившихся на его голову исключительно из-за коварства могущественных врагов, которых нельзя даже в лесу называть вслух, была встречена по-разному. Мальчик при конях слушал, разинув рот, толстая гадалка мадам Кунигунда пригорюнилась, всхлипывая, Трильби слушал с каменным лицом, паяц Бриссак морщился, силач Орсо сжимал кулаки, а новообретенный эфиоп отчего-то засунул голову в свой мешок и что-то там искал, трясясь от усердия. Крисмегильда смотрела на это все с лукавым огоньком в зеленых глазах и особенно ее радовала скрюченная позиция Руперта.

Закончил свою сагу пришелец, отрекомендовавшийся Ательстаном из Цвибельфиша, просьбой приютить его и тем спасти от неминучей и злой смерти. Видно было, что идея его захватила и глядел он на Трильби очень преданно.

Трильби с сомнением покосился на эфиопа: не много ли новичков за эти хлопотливые дни. Но вид Руперта его успокоил, было ясно, что пришельца он знает хорошо и никакой опасности от него не предвидится. А к Руперту Трильби сразу проникся безотчетным доверием — вожаку стаи приходилось быть физиогномистом и психологом, даже в те времена. когда этих слов еще не придумали.

— Ладно, — проворчал он сурово. — Положите его в той повозке, где хомуты. Пусть подрыхнет, а завтра придумаем, на что он может сгодиться.

Толстячок угодливо закивал и, оттопырив зад, полез в возок. Руперт допивал из миски остатки соуса, как вдруг фыркнул так, что разбрызгал подливу и долго протирал глаза кулаком.

— Что рассмешило вас, друг мой? — спросила Крисмегильда задорно. — Мы тоже хотим посмеяться, верно, братья?

Компания выразила согласие одобрительным ворчанием. На другие выражения чувств после сытной подливы ни у кого не было сил.

— Кажется, я придумал замечательно кассовый нумер для этого толстяка! — заявил Руперт. Труппа заинтересовалась, он сделал приглашающий жест и зашептал, заходясь от смеха. Вскоре раскаты разноголосого хохота вспугнули стайку сорок на кудрявых дубках, да негодующий ворон взлетел и скрылся в лесной чаще.

Спустя несколько дней кибитки передвижного цирка расположились кружком на базарной площади крохотного тосканского городишки. В толпу любопытных горожан и особенно горожанок ввинтился пестро раскрашенный глашатай в полосатых одеждах и колпаке. Он зазывно вопил, приглашая, соблазняя и обещая невиданное. Зеленоглазая красотка ловко жонглировала тремя яблоками, дрессированные собачки ходили на задних лапах, паяц ненатурально хохотал, силач поднимал невероятного размера тяжести, играя мускулами и время от времени ронял паяца, карлик вращал глазами и скалил зубы, но венцом представления, диковиной диковин и сенсацией дня была бородатая женщина с пышным бюстом, восседавшая в одной из кибиток. За дополнительную плату каждый желающий мог подергать ее за бороду, дабы убедиться, что все без обмана. Это было совершенно непревзойденное зрелище.

51

17 июня, 2 часа пополудни

На пыльных мостовых города Грамсдринкшнеллера отпечатались сотни следов башмаков, сапог и голых пяток, все ведущих в одну сторону, к рыночной площади. Но никого из оставивших эти следы не было видно. Тишина и безлюдье. Словно все горожане разом вспомнили про некупленную к ужину репу и отправились на рынок дожидаться, пока она вызреет.

Два всадника, один — плотного телосложения, сидящий в седле словно в удобном кресле, второй — мелкий вертлявый, ухваткой напоминавший таксу, готовую нырнуть в лисью нору, на рысях проехали городские ворота, осмотрелись и, никем не остановленные, мимо пустой будки стражников углубились в лабиринт квартала.

Они долго крутились между домов, проклиная путаницу прямых как хребет горбуна улиц и переулков, задевая шляпами низкие балконы, вспугивая домашнюю птицу и греющихся на солнце кошек, в надежде найти хоть одну живую душу, пока не выбились из сил.

— Священный багамут посетил сей город, чтоб он сгорел, и переселил горожан в свое брюхо. Не сомневаюсь, что они заслужили. Но хоть бы одного нам оставил. — Старший из всадников остановил лошадь, откинул плащ и, вытащив из за пояса фляжку, жадно присосался.

— Или арлазийская ламия утащила их в пустыню, — сказал ломающимся баском второй, жадно поглядывая на фляжку. — Что болтаешь, дурак, какие здесь пустыни. Да и ламий никаких нет. Это бредни пьянчуг и мошенников, что таскались в обозах крестоносцев, а теперь рассказывают их по кабакам бездельникам и ротозеям за кружку дарового вина.

— За кружку вина я и сам бы чего рассказал, а то вишь ламий нет, а багамут значит есть?

— Поговори у меня, охвостье коровье.

— Дык я и помолчу, горло то уже ссохлось как гадючья шкурка. С утра как псы рыщем.

— Ладно не ной. Держи, — старший кинул фляжку спутнику. — Если б не моя доброта и ты бы не был моим лучшим учеником, давно висел бы на старой осине, выпучив бельма. Смотри, нарвешься на одного из дворцовых лизунов, он тебя за дерзкий язык быстро в Старые Подвалы определит и мое заступничество не поможет.

— Не определит. Меня еще поймать надо.

— Заткнись Фриц. Можно подумать, ты не с государева жалования живешь, а с разбоя. Поворачиваем назад. Видно, никого не найдем. А разбираться некогда.

— А что разбираться, — молодой перегнулся через седло, рассматривая землю, — если Его Светлость граф Цубербилер послушает коровье охвостье, то оно доставит вас туда куда надо. Следы все в одну сторону ведут вдоль по улице. А улица к центру. Значит, все на площади. А если все на площади, значит кого-то казнят. Вот мы и развлечемся: и в трактир зайдем и порасспросим.

— Что ж ты молчал, дурень. Столько времени потеряли.

— Дык потому и молчал, что дурень. Вы ж не любите дурацкие бредни.

— Ладно, поехали. Хватит болтать.

— Ну дык я и говорю…

52

17 июня, 2 часа пополудни

Город Грамсдринкшнеллер — по количеству жителей его и городом-то назвать было трудно, не больше хорошего села — как положено, имел городскую стену, костел, магистрат и площадь, свободно вмещающую повозки и телеги торговцев и крестьян, но становившуюся тесной во время праздников и казней, когда на нее втискивались все горожане и приезжие от мала до велика.

Подъехав к плотной стене людских спин, всадники попытались рассмотреть что происходит в центре на помосте. Три десятка солдат оттесняли толпу. Два плечистых молодца в красных колпаках и черных, подпоясанных толстой пенькой, кафтанах держали за плечи стоявшего на коленях щуплого преступника. С балкона магистрата, позевывая, взирали вниз дородные отцы города, по их потным багровым лицам было видно, что они устали от затянувшегося действа, от жары, полчищ рыночных мух и непрочь подремать в теньке. На краю помоста долговязый глашатай, напрягая из последних сил натруженное горло, скрипучим, как старый жернов, голосом выкрикивал приговор суда. Но ровный гул толпы съедал окончания слов и о чем он надрывается, понять было нельзя.

Фриц спрыгнул на землю и, взяв под уздцы лошадей, пинками принялся прокладывать дорогу, успевая сунуть кулак в каждое обернувшееся лицо. Тот, кто пытался дать ему сдачи, получал удар ножнами от графа, звероподобно щерившегося с лошади. Пробившись к оцепленью, Фриц с размаху долбанул кулаком в кирасу ближайшего солдата, тот крякнул и покачнулся.

— Эй служивый, кого казнят?

Обернувшаяся распаренная харя, расчерченная струйками пота, стекавшими из под раскаленного шлема, возмущенно булькнула и изобразила крайнюю степень ярости — нижняя челюсть по щучьи выдвинулась вперед, брови, объединившись, сползли на глаза, а те, пытаясь разглядеть собеседника, едва не вывалились на толстые щеки.

— Ты что? Это меня? А ну подай взад! Я те щас стукну! Эй Пауль, Ганс хватайте его! Нападение на стражу при исполнении…

— Протри глаза, пивная бочка, — Фриц ловко вытащил из перчатки серебряный жетон. — Императорская охрана, Фриц Нагель.

— Ганс, Пауль, ну чего вы приперлись, а ну на место, у вас вон народ к помосту лезет. Извините, господин Нагель, старшина я, мы тут держим, в смысле чтоб порядок, не пущаем значит. Нас ведь с утра поставили, стоим как горшки в печи, такой праздник в городе, такой праздник… а нам даже помочиться не отойти, не то что горло промочить…

Цубербилер нагнулся с лошади и подтянув за воротник массивную тушу стражника рыкнул в лицо:

— Кого казнят, дубина?

— Так я и говорю, господин хороший, ваше высочество, ваше превосходительство, такой праздник у нас, самого главного городского свинокрада изловили. Ведь какая он свинья, украл лучшего поросенка господина мэра…

— Ну так за поросенка штраф полагается.

— Так если бы одного, а то ведь пропасть сколько умыкнул, да вы вон послушайте, второй час зачитывают. Меня уж ноги не держат. Пивка бы…

53

17 июня, от 2 до 3 часов дня

Задвинув стражника на место, фон Цубербилер, повернулся к глашатаю — «… а как гласит пункт четырнадцатый параграфа шестого городского уложения о краже свиней — если кто украдет поросенка во внутреннем хлеву, присуждается к уплате 15 марок и наказанию пятью ударами плети, как гласит пункт девятнадцатый параграфа двенадцатого — если же кто украдет поросенка, который может жить без матери, и будет уличен, присуждается к уплате 40 марок и наказанию десятью ударами плети… — глашатай сипло вздохнул и промочил горло из фляжки — …как гласит пункт двадцать третий того же параграфа — если кто украдет кабана или свинью, ведущую стадо, присуждается к уплате 100 марок и наказанию тридцатью ударами плети…»

— Эй служивый, а преступник кто такой? Мясник что ли?

— Да нет, аптекарь.

— Куда ж ему столько свиней?

— Да почем я знаю. Он их столько натаскал, всей городской страже на зиму хватит. Никто на него и подумать не мог. Ученый человек. Весь город к нему за мазями да присыпками ходил. Правда, он не в себе. Два раза пожар устраивал. Чудной. Весь дом в банках-склянках, везде камни да книги. Алхимик, одно слово. А тут как поймали, обыск пришли делать, а у него за домом яма вся свиными костями и шкурами полна. Как на кладбище. А ведь такой худой, кожа да кости, куда в него влезло…

«…и назначается Нестерусу Лимберу наказание, выплата ущерба и штраф в размере девятисот восьмидесяти имперских марок, кои он должен выплатить судебному приставу в течении суток, и сто пятьдесят ударов плетью, немедленно. В случае же, если штраф не будет уплачен в срок, приговоренный Нестерус Лимбер будет повешен завтра на городской площади до заката солнца. А дабы не сбежал упомянутый Нестерус Лимбер, к дому его будет приставлена стража из двух солдат с алебардами…»

— Эх судьба, опять завтра целый день стоять в железе.

— Зачем?

— Ну так где ж он такие деньги возьмет? Даже если дом продаст, то и трети не наскребет. Да и кто его дом купит. У нас почитай с весны никого не вешали, все ждут не дождутся, кто же праздник-то испортит. А, значит, завтра к вечеру… его вешать будут, а нам мучайся…

— Так ты с ним поменяйся, он против не будет.

Когда отсвистели плети и горожане потянулись по домам, бурно обсуждая, какой из ударов был крепче и сколько будет заживать спина, если, конечно, завтра Нестеруса Лимбера не сунут в петлю, а надо бы…, когда преступника отвязали от столба и, облив водой, кинули приходить в себя, когда стража построилась и, покинув караул, утопала в казарму, граф Фридеман Зуухель фон Цубербилер оставил лошадей Фрицу и подошел к помосту.

— Господин Лимбер?

Голова аптекаря шевельнулась, по худому и желтому как петушиная пятка лицу пробежала гримаса страдания, но через мгновение тонкие губы над кудлатой бороденкой растянулись в кривой язвительной усмешке, одно веко приподнялось и в графа уперся жесткий взгляд воспаленного глаза.

— Всего лишь его тело, принесенное в жертву свиньям.

— Фридеман Зуухель фон Цубербилер. У меня к вам дело. Весьма важное и срочное.

— Я сейчас несколько занят, господин Цубербилер. Приходите послезавтра, а лучше через недельку.

— Но вас завтра повесят!

— У вас такое срочное дело, что вы торопитесь сильнее этих скотов?

— Срочное. Я нахожусь на императорской службе и дело связано с безопасностью государя. Вы поможете мне, а я помогу вам. Мне сказали, что вы алхимик.

Нестерус Лимбер приподнялся на локте и, открыв второй глаз, внимательно окинул графа взглядом. Цубербилер почувствовал, что с него содрали кожу.

— А еще сказали, что я съел всех свиней города. Что вам надо? Вы из сыска святой инквизиции? В кострах не хватает дров и понадобился старый Лимбер?

— Нет, свинячье копыто тебе в глотку! Старый дурак! Не выводи меня из себя, а то тебя повесят прямо сейчас. Я это обещаю.

— Ну вот, другой разговор.

— У меня есть свиток, письмо. Но то, что там написано, исчезло. А я должен знать. Вы можете мне помочь?

— Вы заплатите за меня штраф, девятьсот восемьдесят марок?

— Нет, конечно. Но я вам дам императорскую охранную грамоту. Вас пальцем не тронут, даже если вы подожжете город с четырех концов.

— С четырех? Заманчиво. Я над этим подумаю. Но… э-э-э… то бишь вам это обойдется бесплатно? — Почти. Но и вам тоже. Услуга за услугу.

— В придачу вы мне дадите еще двести марок.

— Вас завтра повесят.

— Ну а вы тогда не узнаете, что там написано. Приходите вечером ко мне домой, я к тому времени встану на ноги.