К Вашим услугам, государь [СИ]

54

13 июня 1241 года, полдень

Фихтенгольц подсадил кузину в карету, вскочил за ней следом, и они отправились. Строфокамилла, редко выезжавшая из своего дома, сначала была возбуждена дорогой, постоянно высовывалась из окна, подавала советы кучеру, ругала погоду, пыталась объяснить двоюродному братцу, какие ужасные существа эти мужчины и как страдают от них все честные и добропорядочные женщины. Фихтенгольц, в общем-то и без рассказов своей кузины знавший мужскую породу, не слушал ее. Он разглядывал через окно место недавнего побоища Руперта с четырьмя нападавшими. Трупов на дороге уже не было, окрестные крестьяне-крепостные давно уже опустошили их кошели и переметные сумы и, от греха и расспросов подальше, закопали окровавленные тела тут же в леске. Но два лошадиных тела, безобразно вздувшиеся на жаре, еще лежали по противоположным сторонам дороги. Строфокамилла брезгливо зажала нос рукой и спряталась поглубже в сиденье. Фихтенгольц, напротив, жадно осматривал место недавней схватки, пытаясь ухватить побольше деталей, воссоздать для себя картину боя. Вот здесь Руперт впервые услышал за спиной погоню, вот здесь обернулся, завернул коня. Тут упал его первый противник, здесь, чуть подальше, легли остальные, помятые придорожные кусты, казалось, еще хранили отпечаток бесчувственного окровавленного баронского тела.

Какой идиот организовал эту бессмысленную стычку? Кому еще понадобилось убивать фон Мюнстера? Ведь элементарная же истина, сначала узнай намерения лазутчика, потом уже расправляйся с ним. Фихтенгольц, посылая донесения хельветскому резиденту с известными ему деталями миссии Руперта (а Фихтенгольц от самого императора знал, что Руперт должен вести разведку горных троп с очевидной целью подготовки нового удара по Хельветии, но где? В каком конкретно районе?) и не помышлял о возможном покушении на барона. Слежка, выяснение явок, паролей, может быть даже арест, но убивать зачем? Ах, как неосторожно! Ведь Руперта могли убить или искалечить. Ах, Руперт, Руперт, что же ты все прешься напролом, поехал бы себе аккуратно лесочком, был бы цел и невредим.

А вот он, Фихтенгольц, смог бы так же шутя и играючи расправиться с четырьмя нападавшими? Сейчас нет, обрюзг, потяжелел. А в молодости, пожалуй, и смог бы. Нападали ведь любители, сразу видно, профессионалы не стали бы так глупо кидаться по одному — они сначала бы окружили противника, завертели ему голову, не дали бы сделать более одного выпада. Уши Треплица здесь издалека видны. Его тактика — брать числом, наваливаться сильнее, одолевать массой. Ту злосчастную кампанию, провалившийся год назад хельветский поход, точно так же и организовывали. Народу побольше, лошадей потяжелее, обозы, провиант, припасы, фураж — зачем им было столько? Необученные солдаты не могли толком передвигаться строем, ползли еле-еле, шумели, неудивительно, что хельветы успели отмобилизоваться и организованно встретить их в отрогах. А его люди бессмысленно метались под стрелами противника, не догадались, не были обучены, построиться в ответ, грянуть боевой клич, ударить сомкнутым строем на врага, смести его со склона и преследовать, преследовать. Ведь именно так Александр Великий опрокинул войско иллирийцев, загородивших ему ущелье.

И что он мог сделать? Метался между своих обезумевших солдат, ругался, умолял, самолично заколол пару беглецов, потерял ординарца и коня в схватке, сам был ранен (в руку, легко, стрела на излете ударила мимо кольчуги), увлечен наконец потоком бегущих, опомнился только уже на равнине, далеко от смертоносных хельветских стрел. Ах, как должно быть тогда ликовал фрибуржский венценосец. И он имел право на радость. А Фихтенгольц, опустошенный, грязный, с рукой на перевязи, вернулся с позором в Вену. Лучше бы он бросился тогда на меч, подобно героям древности.

Но не бросился, вернулся, валялся в ногах у императора, вымаливая прощение. И император простил. Не огласил позорной отставки, не отправил в поместье, не дал бессмысленного назначения с глаз долой. Треплица выгнали с позором и бесчестьем, а его оставили. На потеху оставили, как шута. Как живое напоминание о провале, о катастрофе. Вон он, вон он, смотрите все — это Фихтенгольц, трус и бездарность, придворный блюдолиз. Вы думаете, это император виноват? Нет, это Фихтенгольц виноват. Фихтенгольц, жалкий трус и ничтожество. Вот он ходит между нами — живой пример, как не надо служить Империи, как не надо вести войско, как нельзя командовать. И показывают в спину пальцем и корчат рожи.

Фихтенгольц возненавидел императора до боли сердечной. Ведь это все он подстроил. Не мог сам как следует дело организовать и свалил все на него. Для того и оставил при дворе, чтобы свалить. Жирный урод. Тупица. Ничтожество. Прыщ. Импотент. И когда поманил его старый друг Треплиц, пообещал денег (а деньги нужны, ох, как нужны. Этот самодовольный Зуухель каждую неделю как штык появляется под дверьми, звякает в колокольчик, нагло протягивает ладошку), заверил в полной безопасности, Фихтенгольц колебался не долго. Он покажет Арнульфишке, кто из них чего стоит.

Однако, странное дело, показать все не удавалось. Что бы ни делал Фихтенгольц, какие бы подслушанные и услышанные разговоры он ни передавал, все это, казалось, не только не вредило императору, а даже и наоборот, шло ему на пользу. А уж он, Фихтенгольц, казалось бы был допущен к самым что ни на есть секретам, император охотно откровенничал с ним, Гюнтер не таился и говорил вполне открыто. И все же, все же. Несколько раз он отмечал, как, завидев его, собеседники резко, хотя и непринужденно на вид, перескакивали на другой предмет. А на балу в честь дня рождения наследника он в начищенной до блеска колонне увидел, подглядел, как смотрит Гюнтер ему в спину. Он быстро обернулся тогда, но Гюнтер уже увлеченно обсуждал с начальником охраны императора фон Цубербилером количество и окрас щенков, принесенных одной из придворных сук.

Почему фон Мюнстер избежал всего этого? Почему опозоренный и изгнанный, он позволяет себе не вздрагивать от звука шагов за спиной, держаться с достоинством перед императором и перед Эделией? Да он бы и перед самим Гюнтером не сробел бы, не прошибла бы его противная дрожь, возникающая непрошено где-то под коленками. Руперт, почему тебе все так легко дается? Запросто ускользнул из дома кузины, смел этих четверых, пальцем не шевельнув, увлек за собой красавицу герцогиню. Интересно, как бы ты повел себя под хельветскими стрелами, в гуще бегущих, орущих от страха солдат? Впрочем, гадать особенно не приходилось. Фихтенгольц почему-то знал ответ на этот вопрос. Не хотел самому себе признаться, но знал. Знал, что Руперт не явился бы раненый ко двору с докладом и виноватым видом. А что лежал бы он, покрытый смертным потом, на позорном поле поражения. И что стрелы бы торчали не в спине его, а в груди. И глаза были бы открыты и рука сжимала бесполезный щит. И что вокруг его тела не было бы сладенького запаха позора, каким насквозь пропиталось все то злосчастное ущелье, а стоял бы крепкий дух мужского тела — дух рыцарской доблести и геройской смерти за честь рода и во славу императора.

55

С утра 14 июня до 2 часов пополудни 16 июня

Уже на второй день пути Строфокамилле безумно надоели дорога, карета, пыль, дожди, толчки, рывки, лошадиный помет, трактиры с блохами, угрюмый братец, а сильнее всего — неуловимый барон со своей девкой-рыцарем. Чтобы из-за мужчин терпеть эту немыслимую муку? Да стоят ли они все вместе взятые ее баснословных неописуемых мучений? Она давно избавилась от нелепого полумужского наряда (как должно быть глупы эти мужчины, что надевают такое неудобное непотребство) и тряслась теперь на своей лавочке в своем привычном платье.

Милый братец наконец не выдержал. Пробурчав, что ему надо разведать дорогу и подготовить запасы, Фихтенгольц вскочил на своего коня и с облегчением стал втягивать в ноздри свежий горный воздух. Разведывать было особенно нечего. Они уже знали, что опасный контрабандист, убийца и шпион барон фон Мюнстер объявлен в розыск и, что хотя поимкой его озабочена половина хельветской полиции и пограничной стражи, он, скорее всего, ускользнул через южную границу и скрылся в лоскутах итальянских наперсточных княжеств. Несколько беспокоило, что Вербициус, посланный вдогонку и хорошо подогретый шипчиком на сапоге и известием, что его любимая добрая госпожа отравлена злодеем-бароном, а противоядие Руперт носит при себе и никогда с ним не расстается, исчез без следа. Ну и ладно, сестренка, как вернется, сразу сможет заняться поиском нового мажордома; меньше времени останется для истерик.

На третий день пути Фихтенгольц смог напасть на след беглецов. Хозяин «Лисы и курицы», постоялого двора в падуанских землях, с ужасом, замирая, поведал ему о кошмарном госте и его спутнике, выпивших все вино из его погреба, оравших всю ночь пьяные песни и забывших наутро заплатить, но зато чуть не поджегших его трактир и только случайно не передавивших кухарку и водовоза, неудачно приключившихся во дворе. Да, это вполне в стиле Руперта: спешить по секретному поручению, не забывая о собственных глотке и желудке — в этом весь Руперт. А спутник его похож по описанию на Эделию в костюме Эдольфуса. Куда они делись потом и в какую сторону направились, трактирщик не знал. Зато рассказал, что в доме графа Глорио, благородного владельца этих благословенных мест, остановились заезжие гости из Хельветии: немолодой уже мужчина, девушка, наверно его дочь, и их домашний лекарь. С мужчиной случилась беда, он внезапно скончался, похоже, от удара, и граф с девушкой отправились с его телом на север. Кстати, не угодно ли будет благородному синьору почтить своим вниманием выступление бродячей цирковой труппы? Они прямо в графском дворе расположились, а представление обещано на деревенской площади.

Нет, спасибо, обойдемся без скоморохов. Фихтенгольц видел, как заехала в трактир карета Строфокамиллы, как, устроив привычный скандал, его кузина проследовала внутрь, шут, спрыгнув с козел, стал распеваться и настраивать лютню. Видел, но подходить к ним не стал. Он отправился по направлению к графскому дому, узнавать про хельветских гостей. По всему выходило, что побывали здесь дюк Эллингтон и принцесса Манон. Ну, не принцесса, конечно, а та, которая… В общем, пусть лучше называется принцессой. Непонятно, откуда врач взялся, врач эллингтоновский помер еще в прошлом месяце. Не иначе, в дороге лекаришку подцепил. Любил дюк свои лекарства на лекаришках испытывать. И если это сам дюк Эллингтон скончался от удара, то дело пахло жареным. Брат короля, пусть не наследник, но все же принц королевской крови, просто так умереть не может. Будут перестановки по семейной иерархии, вся служебная лестница придет в движение. Империя будет как-то реагировать, от Венеции жди сюрпризов — дюк по слухам сильно задолжал тамошним банкирам, дож не будет в стороне оставаться.

Большой двор был уставлен цирковыми кибитками, горели костры, мускулистые молодые парни затеяли шутливую борьбу между собой, женщины с удовольствием смотрели на них, паяц то и дело срывал взрывы хохота, комментируя действия борцов. Один из зрителей, эфиоп в ярком тюрбане, вдруг привстал и пристально посмотрел на Фихтенгольца. Потом спрятал глаза, промычал что-то невнятное, и пошел, чуть прихрамывая, к лошадям.

— Он глухонемой, не обращайте внимания, синьор, — объяснил паяц. И добавил: — Дитя природы, что мы можем сказать ему такого, чего мать-природа еще не сказала?

Фихтенгольц хрюкнул и пошел со двора, Рупертом тут не пахло.

56

17 июня, от 4 часов дня до 7 часов вечера

Строфокамилла умирала. Не радовал ее ни виноград элитных сортов с виноградников графа Глорио, ни баллады шута, ни перспектива опутывания Глорио брачными узами. Да и какое это может иметь значение, если жить осталось меньше недели? Она возлежала на кушетке в доме графа, положив на лоб платок, смоченный в уксусе, и только временами томно вздыхала и покашливала. Время от времени она то щупала свой обширный бюст, то требовала зеркало и озабоченно оттягивала веко и высовывала язык.

Воодушевление и порыв, направленные на поимку Руперта и изъятие у него противоядия, уступили место апатии и унынию. От всех этих мыслей ей и в самом деле стало нехорошо и горько во рту, и она почти радостно уцепилась за эти симптомы. Озабоченный Глорио согнал к ней всех, кого мог: деревенского знахаря, цирюльника, повитуху и даже гадалку. Она слабо и обреченно поблагодарила его и снова погрузилась в уныние.

— Как бы в самом деле, не того… не преставилась, — думал шут. Он уж присиделся на этом месте, притерпелся к ее чудачествам, и искать новую крышу было бы крайне некстати. Да в общем-то он не так уж плохо относился к чудаковатой и взбалмошной, но не злобной барыне. — В самом деле, уж выходила бы за этого Глорио, что ли…

В своем беспокойстве он дошел даже до того, что намекнул Глорио на такой метод излечения, и замордованный граф немедля сделал Строфокамилле предложение по всей форме. О, если бы это случилось чуть раньше! Как впилась бы она в него, каким смерчем понеслась бы по модным лавкам, портнихам, ювелирам и мебельщикам в предвкушении неизреченного счастья Выйти Замуж За Графа!!! Какие водопады вздохов и страстей изверглись бы из ее упитанной груди на счастливца! Но увы! Сегодня она лишь возвела очи горе и прошептала что-то про небесного жениха, который уж заждался ее там, наверху…

В отчаянии Глорио зазвал на лужайку у фасада каких-то звенящих и бренчащих циркачей, но она не пожелала спуститься к ним. Шут, однако, отпросился на представление на предмет перенимания новых веселых песенок для услаждения слуха госпожи, и был отпущен с христианскою кротостию.

Цирк выступал в ослабленном составе — не было эфиопа, и не было цветущей красотки, а собачками неумело руководил молоденький парнишка. Паяц шутил как-то неактивно, силач таскал гири вполсилы, в общем — представление было так себе. Со скуки шут подобрался к бородатой женщине и присмотрелся поближе. Бородатая мадам отчего-то съежилась, посерела лицом и старательно прикрылась вуалью. Так-так-так… — оживился шут, — а ведь это чудо природы я определенно откуда-то знаю, и хорошо знаю! Надо, надо ее разъяснить…

Он как ни в чем не бывало отошел от кибитки с бородатой диковиной и стал ждать. Закончив представление, циркачи раскланялись, быстренько упаковались в повозки и ненавязчиво убрались вон — очевидно, все было оплачено заранее. Шут крадучись последовал за обозом и затаился.

Когда не очень шумная толпа кочевых артистов угнездилась на лужайке и занялась житейскими делами, шут тихонько подкрался к бородатой мадаме и поманил ее в кусты, прикладывая палец к губам. Вербициус счел за лучшее не поднимать шуму и проследовал в указанном направлении.

— Ты что ж, старый хрен, совсем ума решился? Что вытворяешь, а? — завопил шут свистящим шепотом.

— Не выдавайте меня, глубокоуважаемый шут. Ведь я всегда ценил вас и восхищался вашим пением! (на самом-то деле обжора моментально засыпал при первых же звуках лютни, но шуту было не до этого).

— Да на кой ты мне сдался, старый пройдоха! Хочешь быть посмешищем — и на здоровье, хоть рожай. Ты зачем Строфокамиллу насмерть запугал? Какой такой яд? Откуда ты это все выкопал? А?

— Ой, с перепугу чего не скажешь, приятель! — осмелел Вербициус. — Я человек тучный, рыхлый, да еще с крыши упал… А тут его светлость за шпагу хватается, госпожа наша орать изволит… ну я и это… зарапортовался, проговорился, что мне господин Фихтенгольц по большому секрету сообщить изволили. Только я наверно в беспамятстве тогдашнем не сказал, что верно господин Фихтенгольц изволили пошутить надо мною. Вы уж как-нибудь разуверьте ее, разубедите, только про меня не говорите, Пресветлым нашим Господом заклинаю! Не могу я больше такую опасную жизнь вести… Вот поработаю тут, пока все стихнет, потом на Матильде, может, женюсь…

— Да хоть женись, хоть замуж выходи, бочка пивная! Ведь не поверит она! Тьфу ты, недоразумение! — ругнулся шут. — Твое счастье, времени у меня нет, после еще побеседуем. Завтра как стемнеет, приду, побалакаем… По душам… — и с этими словами он ввинтился в заросли лещины и исчез. Вербициус, вздыхая как ламантин, полез в возок и от огорчения съел припасенную на черный день краюху хлеба с сыром.

Шут же без промедления направился к рыжему неторопливому деревенскому ветеринару и долго шептался с ним. В результате совершился такой обмен: хорошенькая золотая монетка из кошеля шута перешла к ветеринару, а шут обрел некий флакончик с маслянистой жидкостью неопределенного цвета, которую коновал применял при тугом разрешении стула у коров и овец. Понюхав зелье и попробовав на язык, шут довольно хихикнул и затрусил к имению графа.

В покоях несчастной страдалицы все было по-прежнему, горела лампада, служанка махала веером, новым было только присутствие сельского каноника падре Алоизиуса, который что-то слащаво бубнил. Шут поклонился и позвенел бубенчиками.

— Чего тебе? — томно спросила Строфокамилла, жестом отпуская каноника. — Ты знаешь, что мне не до твоих баллад. О, услышу ль я пение ангельское у престола Отца Нашего, или мне суждено шкворчать в смоле и сере? — слезы опять засочились из ее глаз, и без того не отличавшихся красотой.

— Позвольте, госпожа, пару слов, очень важно! — дрожащим голосом пролепетал шут, давая понять, что осознает весь трагизм ситуации. — С великой опасностью для жизни я встретился с алхимиком, рассказал ему про нечестивый яд и мне удалось настолько разжалобить его вашими страданиями и удручить видением геенны огненной, что он дал… точнее — продал мне противоядие! Правда, мне пришлось отдать все, накопленное за годы беспорочной службы, но могло ли это остановить меня…

— Прекрати трепотню, где лекарство?!! — взвизгнула Строфокамилла, роняя тряпки с уксусом и бутылочки с солями, — давай его сюда, мучитель! — схватив флакончик, она двумя глотками выхлебала маслянистую жидкость, некоторое время хватала ртом воздух, а затем, подобрав юбки, с несвойственной кандидатам в покойники прытью скрылась в задней комнате.

Шут ждал.

Через некоторое время бледная и изнуренная, но довольная Строфокамилла выплыла из будуара и крепким шагом направилась искать графа Глорио.

57

17 июня, от 6 до 7 часов вечера

Карета с гербами герцогов фон Шляппентохас без особых приключений продвигалась вглубь Италии. Герцогиня продолжала предаваться воспоминаниям, благо других занятий у нее все одно — не было. Давно, ой как давно, она не позволяла памяти увлечь ее так далеко вглубь прошлого. Вспомнился ей загадочный посыльный, который явился к ней в комнату. В той далекой гостиничке в городе Шларрафенхаузен-аб-дер-Штраубе. Всем было тогда уже ясно, что рождение ребенка Корделии — дело нескольких часов. Она лежала на высокой кровати в спасительной полудреме, когда дверь вдруг распахнулась и в комнату быстрым шагом вошел незнакомый ей мужчина. Его лица она не запомнила совершенно, да и не была уверена теперь, было ли вообще у него лицо.

Быстро поклонившись, мужчина передал ей медальон с указанием от «особы, принимающей в герцогине настойчивое участие» надеть этот медальон на младенца, как только младенец сей появится на свет. После чего мужчина резко удалился. Впоследствии герцогиня не была уже уверена в том, что этот посыльный действительно существовал. Она смутно помнила, что раскрыла медальон, прочитала в нем «CORDELIA pl WILLIAM eq AMOR», после чего бросила его с досадою на прикроватный столик, да так и забыла о нем. Помнится, пронзила молнией мысль: «Венценосный дурак». На свою дочь Корделия вовсе и не собиралась этот медальон навешивать, да если бы и захотела — не смогла бы — медальон таинственно исчез. «Да и Бог с ним, — думала Корделия и тогда и нынче, — наверное, гостиничная прислуга стащила…»

Карета меж тем приблизилась к трактиру с флюгером в форме петуха на крыше. Петух имел вид довольно потрепанный, но вполне неустрашимый. Надпись над входом гласила: «Лиса и Курица». Герцогиня, замешкавшись, попыталась отыскать глазами лису. Лиса была обнаружена только внутри трактира — старое, пыльное, траченое молью чучело. Трактирщик был не прочь занять внимание знатной дамы рассказами о том, что этот тихий до недавнего времени уголок стал вдруг центром странных происшествий. Он мешал в одну кучу неистовые поиски по всей округе злодея-отравителя и его рыжей сообщницы, падение Вербициуса с крыши и слухи о том, что в усадьбе графа Глорио после укуса змеи один рыцарь по волшебству превратился в девушку невиданной красоты. В последнее он, впрочем, не слишком верил сам, и приплел только для того, чтобы приезжая дама окончательно пронялась сознанием особой роли его трактира в происходящих вокруг важнейших мировых событиях.

И он был очень потрясен, осознав неожиданно, что его знатную гостью только этот сомнительный эпизод и интересует. Ну тут уж он дал волю воображению! Тем более, никакими достоверными знаниями сие воображение подкреплено не было. Он поведал герцогине, что девице этой стало хуже, скоро помрет, и уж созваны к ней со всей округи коновал, повитуха и ворожея. А нынче и священника уже позвали. Тут он многозначительно поглядел Корделии в глаза. Герцогиня поняла, что мешкать нельзя ни минуты. Кинув трактирщику пару монет, она подхватила юбки и бросилась в карету. Трактирщик долго махал ей рукою, умиленно думая про себя, как истинно по-христиански помог он совершенно незнакомой ему знатной даме.

Герцогиня, сжав в руке кружевной платок и тщетно пытаясь не лить слез, терзалась мыслями, как мало она любила свою дочь и как мало она, в сущности, о своей дочери знает. Потратив двадцать лет на добывание ей наследства, на попытки отомстить Хираго, она даже не заметила, что Эделия теперь совершенно самостоятельное существо, со своими желаниями и проблемами. Что заставило Эделию бежать из дворца, где ее окружала, пусть недолговечная, но весьма почетная любовь Арнульфа? Ведь ее ожидал прекрасный брак — жениться на бывшей фаворитке императора было бы честью для большинства взыскующих светского успеха мужчин. Но она бежала, бежала, как подозревала — да, подозревала Корделия, чтобы спасти неведомую ей принцессу, которой, как Корделия знала теперь точно, ну совершенно ничего не угрожает.

И вот ее дитя, ее сладкая девочка, лежит, укушенная подлой змеей, а смерть уже простирает крыла над ее кружевной колыбелью. Как это часто случается с перепуганными мамами, дочка Корделии сильно уменьшилась в ее воображении возрастом и размерами и теперь мирно пускала в этом воображении пузырящиеся слюни в колыбельке. «Отныне — только вместе!» — шептала Корделия в пароксизме нежданно нахлынувшей материнской любви.

Дом графа Глорио точно соответствовал описанию, данному трактирщиком — невелик, но очень уютен на вид. Когда карета герцогини была совсем уже рядом с домом, навстречу ей попался священник, мирно бредущий восвояси.

— Что с больной девушкой? — вскричала Корделия, не в силах сдерживать волнения.

— Я ей больше не нужен, — был ответ, — у нее теперь другие заботы.

После чего, скорбно покачивая головой, священник побрел дальше. Корделия с перепуга даже не задумалась, что священники обычно не слишком веселы, когда беседуют с мирянами. «Все кончено, — подумала она, — другие заботы… небесная юдоль…» Тихо, скорбно, она приотворила дверь и оказалась в прохладном, темноватом вестибюле. Медленно-медленно герцогиня пересекла темный холл, огляделась, прислушалась. Из-под одной из дверей пробивалась полоска света…

58

17 июня, половина восьмого вечера

Граф Глорио сидел в столовой перед портретом своей возлюбленной. «Самой любимой», как часто называл про себя граф сию даму. Конечно, граф постригов не принимал, и в разные времена у него случались быть «не самые любимые». Но самая сладкая нега и самая сильная боль были у него в жизни связаны лишь с одной женщиной — Корделией фон Шляппентохас. Много раз он хотел отказаться от своего плана мести за ее измену, броситься к ее ногам и молить, молить о прощении за то, что он смел усомниться в ней. Но снова и снова ложная гордость брала верх. Воспоминания о давнишней страшной душевной муке преследовали его. Он, скрываясь, следовал за каретой, которая везла двадцать лет назад герцогиню в Хельветию, где герцогиня пожелала родить свое дитя. Он помнил ту страшную дождливую ночь, смутную гостиницу, шумных людей за окнами — табор? бродячие актеры? И самое ужасное — случайного собутыльника с неясным, будто бы вовсе не существующим лицом, который с великой важностью говорил ему о поручении к знатной даме на сносях.

В приступе откровения он показал Глорио — тогда еще его звали Ярослав Хираго — медальон с надписью внутри… Все потемнело в глазах Хираго, он бросился в ночь, чтобы никогда — никогда — не видеть более эту подлую, лживую женщину. Он запутал следы, он вложил неисчислимые деньги в производство ненужной ему майолики для того только, чтобы оградить себя от лживых, как он был убежден, притязаний этой дамы. И что же? Стоило ему понять, что нежданная, укушенная змеей гостья — дочь Корделии, с какой нежностью он стал вглядываться в ее черты, пытаясь уловить в них сходство с собою. Даже время не излечило несчастного графа. Ничего не забылось.

Последние дни дались графу тяжело. Шутка ли — обычно тихий и уединенный дом, где гости были большой редкостью, наполнился малознакомыми шумными людьми. Сначала дюк и его племянница — подозрительная троица, сгинувшая, как в страшном сне. Потом больная Эделия, потом пышнотелая, угасающая Строфокамилла. Граф чувствовал себя чужим в этом круговороте людей. А ведь все началось с глупейшей случайности. Ему-то нужен был лишь Руперт фон Мюнстер. Зная от своих осведомителей, что Руперт должен был следовать в карете, граф загодя приказал выложить перед домом большой камень… А на камень напоролась карета дюка! А Руперт вовсе прибыл на лошади… И норовил улизнуть — беседы с ним не получалось, темнил барон, ничего не вытянешь.

Все люди, появившиеся в доме графа, были как-то таинственно связаны, откуда-то друг друга знали, отчего казались со стороны, да и себе самим, наверное, хозяевами в доме, где граф чувствовал себя уже просто потерянным гостем. В совершенно разбитом состоянии духа он сделал предложение Строфокамилле, точно зная, что под венец идти ему не грозит. Оставила тут графа обычная прозорливость. Одна радость — Эделия быстро шла на поправку, много спала, хорошо и с аппетитом ела и вообще оказалась очень веселого, милого нрава. Граф проводил у ее постели почти все время, читая ей вслух и просто любуясь ею, когда она спала. И самая большая радость всколыхнула сердце графа, когда он осознал вдруг, что нет у нее на шее никакого дурацкого медальона!

Граф, как всегда задумчиво, разглядывал портрет на стене, когда дверь в столовую распахнулась и в комнату неотвратимым шагом судьбы вошла Строфокамилла. Очищающее действие противоядия придало обычно румяным щекам ее нежную пастельную бледность. Граф, ожидавший с минуты на минуту сообщения о ее кончине, даже усомнился — уж не бесплотный дух ли это? Но его сомнения быстро развеялись, когда девица, радостно взвизгнув, повисла на шее поднявшегося ей навстречу графа… Плоть была на месте. Граф придушенно крякнул.

Строфокамилла выпустила на мгновение графа из объятий — ей необходимо было обсудить наболевший вопрос — свадьбу. Она вовсе не собиралась торопиться с торжественной церемонией, как она немедленно поведала графу. Она же честная и серьезная девушка и не может выйти замуж второпях. Свадьбу следовало сыграть по вдумчивой подготовке, скажем, — тут девица Строфокамилла задумалась — в следующее воскресенье.

Ошарашенный граф взирал на Строфокамиллу, начисто утратив дар речи. Девица приняла это как должное, приписав утерю речи безумной радости жениха по поводу счастливого исцеления невесты. Но сюрпризы на тот вечер для графа еще не кончились. Дверь в столовую вновь приоткрылась, на этот раз — тихо и робко. В комнату проскользнула дама. У графа закружилась голова. В неверном вечернем свете Корделия фон Шляппентохас выглядела почти столь же молодой, как и двадцать лет назад. Граф инстинктивно отодвинул Строфокамиллу и замер между портретом и оригиналом. Сердце готово было выскочить из его груди.

59

17 июня, 8 часов вечера

С последними лучами заходящего солнца в трактир на самой окраине тихого городка вошли чуть прихрамывающий господин лет сорока с молодой рыжеволосой девушкой. Руперт и Крисмегильда (а это были они), выбрали столик, и барон тут же потребовал самый хороший ужин и самого дорогого вина. Затем огляделся, рассматривая немногочисленных посетителей. За соседним столом сидела шумная компания рыцарей, очевидно франков, как понял по их разговору Руперт. Франков было четверо (Седой, Толстый, Усатый и Красавчик, как тут же определил их для себя барон). В дальнем углу расположилась компания потише и попроще — четверо дюжих мужчин во главе с высоким жилистым азиатом. Взгляды барона и азиата встретились, и последний тут же отвел глаза.

— Вам не кажется, Крисмегильда, — обратился Руперт к своей спутнице, ожидая пока подадут на стол, — что сегодня удивительно прекрасный вечер?

— Да, — тепло улыбнулась девушка, — мне уже давно не было так хорошо! Сегодня и впрямь прекрасный вечер, барон.

— Мы можем продлить его до утра, — глядя в зеленые глаза девушки, предложил Руперт.

Крисмегильда снова улыбнулась и изящно погрозила барону пальчиком:

— Мы ведь уже говорили об этом, Руперт.

— Я вам не нравлюсь? — грустно спросил барон.

— Вы мне всего лишь нравитесь, — лукаво ответила Крисмегильда, — и давайте сменим тему. Вы обещали рассказать, кто отравил дюка Эллингтона.

Руперт тяжело вздохнул, мотнул головой, словно смахивая ненужные мысли и, посмотрев на улыбку Крисмегильды, улыбнулся в ответ:

— А с чего вы решили, что дюк умер? — спросил он.

— Как?! — изумилась девушка, — ведь врач… и труп… да я и сама видела тело… Ну, Руперт, не томите, говорите, что вы узнали!

— Хм… — теперь Руперт был весел и беззаботен, — а вот и не скажу, прекраснейшая из дам моего сердца. Это будет моя маленькая месть. Клянусь здоровьем своего скакуна, мне еще никогда не отказывали так долго!

— Какой мстительный! — деланно возмутилась Крисмегильда, — в следующий раз вас не я, а Орсо будет в эфиопа перекрашивать!

Сдаюсь! — рассмеялся Руперт, — дело в том, что когда все убежали организовывать отъезд, мне удалось подслушать разговор графа с этим лекарем. Так вот, не знаю по каким причинам, но дюк сам инсценировал свою смерть. Может, покушения испугался? А может по иным причинам. Короче говоря, ему дали какое-то особое снотворное, когда человек становится почти похожим на труп. Скорее всего его должны передать на границе хельветам, чтобы те убедились в наличии трупа, а потом выкрасть. Впрочем, это мои предположения. Врач больше всего беспокоился, не придется ли ему отвечать за свои действия…

В этот момент из-за соседнего столика к ним повернулся толстый франк и пьяным голосом поинтересовался:

— Эй, красотка, тебе не скучно с этим заморышем? — он окинул Руперта презрительным взглядом, — здесь есть более привлекательные мужчины!

Кровь бросилась Руперту в лицо, он резко вскочил и запустил недопитой кружкой прямо в лоб наглецу. Толстяк хрюкнул и, поддев стол ногами, тяжело шлепнулся на пол. Стол опрокинулся и накрыл Усатого, обрушив на него заодно и кучу обглоданных костей. Кружки разлетелись в стороны, обдавая своим содержимым Седого и Красавчика.

Через две секунды франки были уже на ногах и вытаскивали мечи. Первым в атаку бросился толстяк, круша мощным торсом все, что попадалось ему на пути, брызгая слюной и размахивая мечом так, как будто был водяной мельницей. Руперт спокойно подождал, пока тот приблизится на расстояние удара, а затем сделал быстрый шаг в сторону, оставляя одну ногу на месте. Толстяк запнулся и со всего разбега врезался головой в массивную дубовую стойку, выронил меч и, напоследок еще раз хрюкнув, затих. Оставшиеся в строю франки действовали более осторожно. Они разошлись и стали медленно приближаться к Руперту с разных сторон. Неожиданно для всех Крисмегильда, едва успевшая отскочить во время атаки толстяка, подобрала его упавший меч и встала рядом с Рупертом.

— Уходите! — рявкнул тот. — Не путайтесь под ногами, черт вас подери!

Однако Крисмегильда бежать явно не собиралась и уже отбивала атаку Усатого. На самого Руперта накинулись двое. Выпад одного он отразил, от второго уклонился, но тут же почувствовал, как Седой достал его в плечо. Дальше все слилось в сплошной клубок криков, ругательств, топота ног, грохота падающих столов и разбитой посуды. Через некоторое время Красавчик уже лежал возле окна, прижимая руку к животу и пьяно читая какую-то молитву. Седой еще раз достал Руперта в уже раненое плечо, и барон, чувствуя, что не может драться правой рукой, перекинул меч в левую. Седой яростно наступал и теснил Руперта в угол. К ране плеча прибавился болезненный порез на груди, тут же расплывшийся по белой рубахе большим кровавым пятном. Руперт начал задыхаться, но тут неожиданно пришла помощь от Крисмегильды, которая все-таки уложила Усатого. Воспользовавшись этим, барон собрал последние силы и сам перешел в атаку. Совместными усилиями они прижали Седого к стойке и, наконец, барону удался стремительный выпад: Седой схватился за бок, осел на пол и, с ненавистью посмотрев на Руперта, демонстративно отбросил меч в сторону.

Барон взглянул на девушку: ее рыжие волосы разметались по плечам, глаза блестели веселым азартом боя, грудь вздымалась, как после долгого бега.

— Где ты научилась так владеть мечом? — морщась от боли, наконец спросил он.

— Мой брат был хорошим воином, — весело ответила Крисмегильда и неожиданно добавила, — таким же, как и ты. Три тысячи чертей!!

Она подошла к барону и жарко поцеловала его в губы. Руперт отбросил меч, крепко обнял девушку и вдруг как-то обмяк и стал опускаться на пол.

— Рыцаря сразил поцелуй? — игриво поинтересовалась Крисмегильда и тут увидела позади падающего Руперта смуглую физиономию азиата. Девушка хотела что-то сказать, но почувствовала холодную сталь клинка, приставленного к горлу.

— Урсулай всегда выполняет прыказы, — усмехнулся азиат и громко добавил, — обоых связать и в фургон!

60

17 июня, 8 часов вечера

По курчавым дубравам южной Европы медленно и степенно влачился караван. Конечно, верблюдов там не было, но значительное количество мулов было нагружено аккуратными увесистыми тюками, на лошадях гарцевал добрый десяток наемных стражников, а на терпеливых осликах ехали хозяин всего этого добра Мордехай бен Седекия, его двое сыновей и другие домочадцы. Позади каравана неторопливо трусили крепкие лошадки, на которых сидели Карл и Несси. Путешествовать всегда опасно, а с караваном как-то спокойнее, рассудили они, и Карл нанялся к Мордехаю дорожным лекарем, а Эрнестина — поварихой. Старый Мордехай и сыновья, конечно, готовили себе сами, в особой посуде и с соблюдением невероятно сложных запретов, но стражники вполне удовлетворялись стряпней Эрнестины. Карл особо не перетруждался, болезни ограничивались потертостями у лошадей и похмелюгой стражи, да и то не часто. Зато они ехали в относительной безопасности и неуклонно приближались к светлому будущему — аптеке в городишке с гордым и звучным названием Кондом, что под Тулузой, где и намеревались зажить тихой и незаметной жизнью счастливых обывателей.

Неторопливый ход каравана и частые привалы располагали к беседам о прошлом и будущем. О будущем говорили больше, о прошлом — с оглядкой. Эрнестина не без основания опасалась, что не все моменты ее жизни хорошо согласуются с розовым образом непорочной новобрачной, но Карлу на это было плевать: он полюбил ее, какая она есть. Карлу тоже было что скрывать и оттаивал он постепенно.

Как-то погожим вечером, когда все поужинали и стражники захрапели, а Мордехай углубился в чтение старинной наоборотной книжищи, испещренной квадратными значочками, Карл заговорил о детстве. Слушая описания его маменьки со сковородкой наперевес, Несси звонко смеялась, а потом спросила об отце.

— Да я его почти и не помню, — отвечал Карл. — Скучный он был, все грустил, молился… Мать говорила, что он не всегда такой был — мол это года три перед смертью все что-то мучило его, тайна какая-то. Умер он когда мне было пять лет. Помню, что скосила его какая-то странная простуда — в обед дождичком прохватило, а к утру он уж отошел. И осталось мне от него немногое: скудное состояние, нелепый домишко, да вот непонятное письмо.

— Письмо? Он написал тебе письмо?

— Да, много лет спустя я рылся в его вещах, и нашел бумагу с надписью «Моему сыну Карлу, когда ему исполнится 18 лет».

— И что там было? — с интересом спросила Эрнестина.

— Какая-то странная исповедь, — ответил Карл. — Да вот, почитай. Я всегда с собой его ношу, как талисман. — Он порылся за пазухой и вытащил замшевый мешочек на шнурочке, в котором лежало несколько пиастров и затертый на сгибах лист пергамента.

«Моему сыну», — гласила надпись. Эрнестина осторожно развернула лист и принялась читать с возрастающим интересом:

Дочитав сие послание, Эрнестина схватилась за грудь. — Тебе плохо? — обеспокоился Карл. — Я утомил тебя своими рассказами?

— Да не в этом дело!.. прошептала Эрнестина. — Смотри сюда! — Она вытащила из укромного места на своем корсаже медальон, раскрыла его… и взору Карла предстала надпись «CORDELIA pl WILLIAM eq AMOR»…

61

17 июня, 9 часов вечера

Вечер наступил быстро. Еще полчаса назад блики заходящего солнца, словно маленькие огненные саламандры, плясали на крышах домов славного города Грамсдринкшнеллера, а вот уже нет ни саламандр, ни домов, ни самого города. Лишь едва различимые силуэты в кромешной темноте да слабые огоньки свечей в незанавешенных окнах.

— Вроде бы здесь, господин граф, — вглядываясь во тьму, проговорил Фриц, — точно здесь, вон колодец, о котором кузнец говорил.

— Ну что ж, стучи, — приказал Фридеман фон Цубербилер.

На стук Фрица дверь открыла молоденькая рыжеволосая служанка. Она с любопытством поглядела на графа, стрельнула глазами в сторону оруженосца и спросила: — Вы к господину Лимберу? Они вас ждут.

Комната, куда провела их служанка, просто поразила воображение графа. Многочисленные стеклянные колбы, диковинные камни, какие-то сушеные травы, развешенные вдоль стен, кислый запах шипящих, словно змеи, растворов и книги, книги, книги… Лимбер полулежал на кровати, тихо постанывая.

— Деньги принесли? — первым делом спросил он, не удосужившись даже поблагодарить графа за свое чудесное спасение.

Граф молча достал тугой мешочек с монетами, но направившись к Лимберу, споткнулся о какой-то огромный фолиант, больно ударив ногу.

— Авиценна, господин граф! — весело прокомментировал Лимбер, — вы даже не представляете что он сделал для человечества!

— Представляю, — буркнул Фридеман, — синяк мне на ногу поставил. Вот ваши монеты, а вот тот пергамент, который необходимо прочесть.

Лимбер некоторое время внимательно изучал свиток, наконец, довольно крякнув и сказав:

— Мне необходимо ровно полчаса, — исчез в соседней комнате. Решительно не пустив туда графа. Фон Цубербилер посмотрел ему вслед, затем уселся на кровать, поискал глазами Фрица, удивился, что того нет, но, вспомнив о молоденькой служанке, успокоился. Минут десять он прислушивался к шорохам и восклицаниям Лимбера за стеной, еще минут десять с интересом и некоторой брезгливостью разглядывал комнату, затем снова прислушивался, снова разглядывал и, наконец, вскочил, увидев входящего алхимика. Тот внес небольшую кастрюльку с чем-то кипящим и булькающим, установил ее прямо на пол, достал свиток и несколько минут держал его над паром. Сначала ничего не менялось, но затем, медленно-медленно на пергаменте стали проступать едва видимые буквы.

— Ну вот, — с удовлетворением произнес Лимбер, — готово. К сожалению, лучше не получится, уж больно давно написано, — алхимик поднес к глазам свиток, пытаясь разобрать написанное.

— А вот этого не надо, — прервал его Фридеман, забирая письмо, — у меня самого зрение острое, — после чего, не спрашивая разрешения хозяина, зажег несколько валявшихся свечей и стал внимательно читать.

Дочитав письмо, генерал еще несколько секунд внимательно рассматривал подпись, затем свернул пергамент, сунул его за пазуху и улыбнулся. Боже мой, как он не любил этих выскочек из секретной службы! А теперь он одним ударом прихлопнет обоих — и прежнего, и нынешнего. И перед Императором оправдается. Какая такая Эделия? Да это же все наветы из мести! Да, Эделия… Прежде всего она, ее надо вырвать из рук этого зарвавшегося барона.

Генерал повернулся к Лимберу, кивком головы поблагодарил алхимика, а затем громко крикнул:

— Эй, Фриц! Где ты?!

Дверь тут же приоткрылась. Морщась от боли и прикрывая ладонью щеку, в комнату вошел Фриц.

— Что с тобой? — ухмыльнулся Фридеман.

— Кипяток, — угрюмо ответил оруженосец.