Как жил, работал и воспитывал детей И. В. Сталин. Свидетельства очевидца

Семейное воспитание

Артём Фёдорович — человек редкой истинной интеллигентности, такта. Настоящий мужчина: с понятиями о чести по отношению к женщинам, Ро­дине, с готовностью всегда служить стране и защищать её от врагов, как уже делал и во время войны, и готов сейчас: от врагов государства. Хорошее вос­питание чувствуется во всех действиях и поступках Артёма Фёдоровича. Интересно узнать, в чем заключалось воспитание в семье Сталина.

Е. Г.: Какие разговоры велись в кругу семьи? При вас, детях, обсуждались происходящие в стране и мире события?

А. С.: Разговоры при нас велись в пределах до­пустимого и нашего понимания, а что мы не пони­мали, нам разъяснялось на соответствующем воз­расту уровне. Никогда не было, чтобы нас гнали: «Выйдите!» Иногда мы сами понимали, что уже не время или просто надо выйти нам из-за стола и комнаты. Но многие вполне серьезные разговоры велись при нас. Иногда Сталин рассказывал мне о моем отце, с которым они дружили, говорил, что отец был настоящий сознательный большевик, ни­когда не колебался, не сомневался, был бесстрашным и очень стойким, он глубоко и стратегически мыслил, понимал вопросы политики. Даже будучи в большом отрыве от страны, оказавшись в Авст­ралии, не имея иногда прямой связи, принимал абсолютно правильные решения, которые не рас­ходились с мнением Ленина здесь. Хотя слова «гор­диться» в таких разговорах у нас не было в ходу, но, например, когда Сталин подарил мне книгу, подписал её: «Дружку моему Томику с пожела­ниями ему вырасти сознательным, стойким и бес­страшным большевиком». Устно добавил: «Таким был твой отец, ты должен быть таким же». Вообще Томом меня дома звали потому, что моего отца, ко­гда он был в Австралии, звали «большой Том».

Е. Г.: Каким было отношение Сталина к друзьям и детям погибших друзей?

А. С.: Да возьмите, к примеру, Патоличева. Отец Патоличева Семен Михайлович был командиром кавалерийской бригады Первой конной армии. Выдающимся командиром. Он погиб в бою. А сын стал секретарем обкома, министром. Значит, он не забыл о Патоличеве.

Е. Г.: О Ленине с Вами говорил, рассказывал что-нибудь?

А. С.: Был Ленин — учитель. А личных харак­теристик не давал. Мировоззрение у Сталина было свое. Всё-таки у Ленина целью была мировая революция. Сталин по этому поводу находился в большом противоречии со старым партийным руководством. Старое руководство — это люди, ко­торые всю свою жизнь работали на разрушение прежнего уклада, строя. А нужно было созидать, разрушение кончилось. Они же еще мечтали о мировой революции. Революция даже без одной только Англии в Европе — это буря в стакане воды. А Сталин был абсолютный державник. Он отлично все понимал, особенно после того, как вен­герская революция не удалась, баварская не удалась, в Финляндии не удалась, коммунистическое движение в США — ни то, ни сё. И он понимал: мировой революции нет и не будет. Если рассчи­тывать, дескать, мы начнем, а нас поддержат, мы будем высекать искру, и она подожжет... Он был реалист и прагматик. Он первый понял, что никакого пламени не будет: что-то, может, будет тлеть. И поэтому он сразу решил — построим социализм только у себя. И сказал Васе, когда тот мечтал: вот, мол, мы вырастем, будем военными, революционе­рами и устроим мировую революцию: «А тебя об этом просили? Сначала у себя надо сделать хоро­шо. И если другим понравится, и они попросят»... Вот его позиция: сделать у себя хорошо.

Е. Г.: Как Сергей Яковлевич Аллилуев, тесть Сталина, относился к нему? Изменились ли их от ношения после смерти Надежды Сергеевны?

А. С.: Отношения у них были очень хорошие, дружеские. Сталин относился к нему с большим уважением. И начались их отношения именно как друзей-единомышленников. С Сергеем Яковлевичем они были почти одногодками. В последнее время, с начала тридцатых годов, Сергей Яковлевич жил на даче в Зубалово. Сталин туда приезжал, навещал его. Когда они встречались, чувствовалось взаим­ное уважение и старая настоящая дружба. И даже, может быть, горе — смерть Надежды Сергеевны — их ещё больше сплотило. Чувствовались уважительные человеческие взаимоотношения и родственные отношения — нормальные, очень светлые. И всякие разговоры, что кто-то кого-то в чём-то по­дозревал или упрекал... Никогда я этого не видел, не слышал и не чувствовал. Мы до последнего вре­мени, до начала 40-х годов, встречались с Сергеем Яковлевичем. У меня есть его письма, в частности, о том, что происходило с близкими ему и мне людь­ми, и даже фактически письмо-прощание Сергея Яковлевича, написанное им мне незадолго перед его смертью, весной 1945 года. Он, видимо, чувст­вовал что-то и прощался со мной. В первых числах ноября 1938 года (1-го или 3-го числа, запамятовал) вдруг в одночасье умер старший брат Надежды Сер­геевны, Павел Сергеевич, служивший комиссаром бронетанкового управления. Много в этой связи было загадочных моментов. После войны всплыли те же слухи, что ходили и в 1938-м были. В то время Сергей Яковлевич был в Сочи. Он приехал. Мы с матерью были на похоронах. И он сказал моей ма­тери при мне, я это слышал: «Лиза, Павлуша кому-то сильно помешал». Якобы он и сам работал над каким-то докладом Сталину.

Е. Г.: Когда Вы впервые услышали домыслы, что Сталин жену убрал?

А. С.: Когда появились передельщики—перестройщики—демократы, об этом стали много говорить. Тогда, после смерти Надежды Сергеевны, такие слухи тоже прошли. Но были короткими и быстро заглохли. Ну, а ещё тогда ходили разговоры, что Сталин женился на дочери Кагановича. Но та была ещё девочкой, в школе училась, потом замуж вышла. Так что ничего и близко не было.

Е. Г.: Может быть, стиль Сталина в одежде — френч, сапоги — это дань непростому времени?

А. С.: Эта форма — полувоенная, такой стиль у него сохранился с довоенной поры. Сапоги — это кавказская привычка: на ногах чувяки или сапо­ги. Фуражку или шапку-ушанку носил. Дома хо­дил в холщовых брюках домашних, курточке по­лотняной, её иногда снимал и оставался в рубаш­ке хлопчатобумажной, похожей на солдатскую. В гражданском костюме я его никогда не видел. На отдыхе он в полотняном костюме ходил: тужур­ка застегивающаяся, иногда он её расстегивал, внизу — белая рубашка. Трудно было увидеть его в чём-то новом. Один раз, это было ещё при Надежде Сергеевне, Сталин пришёл домой, а там висит новая шинель. Увидев её, он спросил: «А где моя шинель? » Отвечают, мол, той уже нету. Тут он сразу вспылил: «За казённые деньги можно каждую неделю шинели менять, а я бы в той ещё год ходил, а потом спросили бы, нужна ли мне новая? » Выго­вор сделал серьёзный. Он очень рачительно отно­сился к средствам, которые шли на обеспечение его и его семьи, внимательно следил, чтобы не бы­ло никаких перерасходов и никчемных трат. Это привычка тех людей, которые считали партию и государство своим детищем. Когда мой отец, к примеру, ездил за рубеж, а это было нередко, мама рассказывала, с каким восторгом он говорил, сколько, не потратив, привез обратно валюты.

Е. Г.: Хотя выдавали, наверное, под завязку?

А. С.: Думаю, знали: кто лишней копейки не потратит, тому больше можно дать, всё равно привезет. После гибели отца не успели сдать оставшиеся у него то ли 50, то ли 150 долларов. И когда в Америку на лечение (у него были проблемы с кровью) поехал профессор Тутышкин — это первый нарком здравоохранения советской Украины, коммунист, друг отца, они знакомы были ещё по 1905 году, — мать ему эти доллары отдала. Это были 1920-е годы. И я помню, как обрадовались, что есть эти деньги. Мать не собиралась тратить их на себя.

Посмотрите: по православному обычаю хоро­нить человека нужно в хорошем новом белье. А когда Сталин умер, то его обрядить было не во что: все его белье было штопаное. Пришлось специально покупать: в доме не оказалось комплекта целого, не зачиненного белья. Мне это рассказы­вала реаниматор Чеснокова, которая как раз находилась в тот момент в доме. Она говорила, что врачей не допускали, пока он был еще в состоя­нии биологической жизни. А допустили, лишь когда все было уже кончено.

Е. Г.: Надежда Сергеевна — молодая женщина, поневоле была всегда на виду. Как она одевалась?

А. С.: Очень скромно, очень элегантно: как правило, темно-синий шерстяной жакет, темно-синяя юбка немного ниже колен и белая блузка, черные туфли-лодочки. Никаких украшений, никакой пар­фюмерии, косметики. На ней эта скромная одежда прекрасно смотрелась. Она мне казалась самой красивой женщиной, какая только есть, и одетое на ней казалось лучшим из всего, что может быть. Слово «модный» не было у нас в обиходе. Мне казалось — очень хорошо именно так одеваться: ничего лишнего, все элегантно. Она всегда была очень собрана, подобрана, аккуратна.

Сталин тоже был очень аккуратный человек. И не дай Бог он что-то просыпет — тут же сам и подберёт. Она очень четкой в делах была. Для де­тей был определённый порядок, режим: и в еде, и в поведении, и в работе. Соблюдался чёткий распорядок: во сколько нужно встать, когда что делать. Надежда Сергеевна требовала это и следи­ла за исполнением. Правда, в их доме соблюдать совершенно неукоснительно всё не всегда удавалось, потому что если Сталин приходил немного раньше обычного домой, то для детей режим тут же нарушался, и начиналось общение с ним: какие-то вопросы, очень интересные разговоры, и не поучения, а рассказы о чём-то, обогащавшие память, кругозор. С его стороны при этом не про­являлось никакого нравоучительства, назойливости, морализаторства, чувства превосходства и снисходительности: дескать, вы — несмышлёныши. Он умел разговаривать на равных. Так ка­залось. Конечно, равными с ним мы, дети, быть не могли. Но мы были уверены, что это общение именно так — на равных — строится.

Не всё детям удается. Иногда делают что-то, чего делать впредь не следует. Не было в подоб­ных случаях никаких наказаний с его стороны, а следовали разъяснения: если делать так, то по­лучится вот так, а если сделать вот так, иначе, то и будет иначе. «А как вы думаете, — спрашивал, — что было бы лучше?» И таким образом шла беседа. Эта беседа давала намного больше, чем какая бы то ни была строгость в воспита­нии. Строгость не чувствовалась, а чувствова­лась необходимость делать так, как он совето­вал или разъяснял. Поэтому у нас к нему было очень глубокое уважение, была наша внутрен­няя потребность в правильном поведении, и это было нашим убеждением — без понукания, повышения голоса или наказаний.

Надежда Сергеевна была внешне немножко строже, казалось, требовала больше чёткости. Если надо было что-то делать, то Сталин разъяснял, советовал, как лучше, а от неё следовали четкие и короткие указания. И, может быть, менее приятные в восприятии детей. Собственно говоря, Ста­лин воспитывал на своём примере, тем, что всегда работал: в любой день, в любое время. О нашей учёбе он частенько спрашивал: что мы проходим по тому или иному предмету, истории, например, какие вопросы изучаем по обществоведению. И чисто математические короткие задачи задавал. При этом проверял не только цифровые данные, но логику понимания, логику размышления.

Со Светланой не было проблем. Она училась очень хорошо. Была прилежной. Василию же отец порой жестко выговаривал. Конечно, ка­кие-то проступки вызывали более серьёзные нарекания. Однажды сидели на даче за обеденным столом, Василий бросил кусочек хлеба в окно. Отец вспылил: «Вася! Что ты делаешь?! Ты зна­ешь, сколько в этом хлебе труда, пота и даже крови? Хлеб уважать нужно. Не всем хлеба хватает. И мы над этим работаем». Вася ответил: «Папа, я больше не буду, я нечаянно». На что Сталин ответил: «За нечаянно тоже бьют. Хлеб — всему голова. Его надо беречь и уважать».

Вот на дне рождения кого-то, уже без Надежды Сергеевны, сидели за столом родственники Аллилуевы, Вася, Светлана и я. Сталин разливал вино по бокалам, налил понемножку вина и нам с Василием, Светлане, её вино разбавил водой из графинчика. Кто-то из женщин говорит: «Разве можно детям? Это же яд». А Сталин говорит: «Ядом змея убивает, а врач ядом лечит. Дело в том, кто, где и зачем. Хлебом тоже можно подавиться, а молоком упиться». И добавил: «Мораль нам, безусловно, нужна. Но моралистов у нас не любят».

Е. Г.: А какие вина предпочитал Сталин?

А. С.: Говорят, что у него были какие-то люби­мые. Но их нельзя назвать любимыми как таковыми. Сталин очень хорошо знал лечебные свойства вин. Он лекарствами почти не пользовался. И в за­висимости от того, что нужно лечить, пользовался различными грузинскими винами. А о пристрастиях не знаю. На застольях за вином он разговаривал, и вина были элементом разговора. Не было цели ни напиваться, ни упиваться. Водка была, когда были в гостях её любители. А за семейным столом — нет. Да и креплёных, портвейна за столом не было.

Е. Г.: Вино пили из бокалов? Может, какие-то закуски специальные подавались?

А. С.: Нет, никакой особой сервировки. Вино пили из обыкновенных рюмок, закусывали тем, что обычно было на столе, могли быть еще ореш­ки. Орехи Сталин любил.

Вообще многие интересные разговоры проходили как бы между делом. Вот как-то заговорили о Репине. Пришло сообщение в 1930 году, что он умер. Мы с Василием спросили об этом художнике. Сталин нам рассказал о нём. Узнав, что тот жил за границей, мы поинтересовались, почему. И Сталин разъяснил. И у меня это записано. А почему у меня записано было? Потому что я всегда рассказывал матери о наших разговорах. А она мне: «Запиши». В частности, этот разговор 1930-го года о Репине. «Так произошло, — сказал Сталин, — Репин там жил. А граница прошла, и он остался на той части, которая отошла к Финляндии. В период гражданской войны он был уже немолодой человек, и ему нелегко было изменить свой образ жизни: тут он жил, тут было привычное место работы, потом так и осталось. Гражданская война окончилась к 1922 году. А Репин был уже старым, ему трудно было переехать. Наверное, он очень хотел приехать, разговоры об этом были. Но не получилось».

Е. Г.: Став подростками, вы, наверное, хотели одеваться помоднее. Кто покупал вам одежду, и по чьему выбору это делалось?

А. С.: Мне одежду покупала мать, а у Сталина руководил этим Власик и домоправительница: до 1938 года Каролина Васильевна, после Александра Николаевна. Или этим занимался Ефимов из охраны. Если Василию нужна была одежда, он просил не у отца, а у Власика или Ефимова. Но никогда никакого излишества в одежде не было совершенно. Костюм появился у него, когда он был уже довольно взрослым.

Вася вообще никогда не был франтом. Носил темно-синие неширокие брюки-галифе, сапоги, гимнастерку, кепку или фуражку летом и кубанку зимой. Ушанок он не носил. В гражданском костюме он тоже ходил. Но чаще — в форме. У него не было так называемого гардероба. Был военный костюм, ничего лишнего не было из оде­жды — все в ограниченном количестве.

Как я уже говорил, был замечательный порт­ной Абрам Исаевич Легнер — полковник НКВД. Высочайшего класса портной и интересный че­ловек. Когда Василия посадили, и он находился в тюрьме, Легнер у себя в мастерской держал весь комплект одежды для него. Так же, между прочим, как держал готовый комплект для Сталина. Он открывал шкаф, мне показывал, говорил: «У Хозяина же второго комплекта одежды нет. А вдруг за гвоздь зацепится? А вдруг какой-нибудь гусь из-за границы приедет, надо будет с ним встретиться, так чтобы вид был всё-таки». Для Василия он держал весь комплект: от ботинок до шапки. Говорил: «Васька-то придет из тюрьмы ободранный. Куда придет? Ко мне. День-другой шить все равно надо. А в чем ходить будет, пока сделаю?» И все годы держал для Василия комплект одежды. Надо полагать, что Василий именно в этот комплект и оделся, потому что по выходе из тюрьмы был прилично одет.

Е. Г.: Когда Вы жили в семье Сталина, воспитывались вместе с Василием, чувствовали ли Вы разницу, что это — их родной сын, а Вы — нет? Слаще его кормили, лучший кусок подкладывали?

А. С.: Ко мне, наоборот, относились немного мягче. Это чувствовалось. И если кусок слаще, как Вы говорите, то его подкладывали мне. Василий мне иногда говорил: «Ой, ты, сиротинушка». А когда умерла Надежда Сергеевна, он плакал: «Теперь мы оба стали сиротинушками». И как-то сказал: «А если ещё кто-то из родителей умрет, что с нами будет? » У нас по одному родителю осталось. И когда Вася вернулся из заключения, то сразу пришел к моей маме Елизавете Львовне. Она его очень любила, безусловно.

Е. Г.: Василий мог в дом, в кремлевскую квартиру приглашать школьных товарищей?

А. С.: Да, приводил, приходили из школы, из класса. Поначалу это было чаще. Под конец — реже. Условия изменились. Более жесткие требова­ния были у охраны. И не напрасно. То, что врагов тогда было много, можно, собственно, подтвердить сегодняшним днем. Ведь сегодняшние вра­ги, разрушители государства, не с неба упали. Они воспитались внутри государства, их кто-то такими воспитал. По некоторым причинам они служили другим странам. Потому что они были алчны до денег, за которые продавались и прода­вали державу. Это не ново и бывало в истории. Василий с пониманием относился к этим требованиям охраны и сам, так сказать, проявлял бдительность. Как-то на даче в Зубалово 22 сентября — это день рождения Надежды Сергеевны, её самой тогда уже не было, — он говорит: «Пойдем карасей наловим». Мы пошли в деревню Сареево. Там пруд. Мы с лодки наловили карасей. Пришли на дачу. Василий сказал: «Отцу отошлем. Он карасей любит». Я спросил: «А ты поедешь к отцу, сам отвезешь рыбу? » «Нет, — говорит, — отец ме­ня не вызывал». Взял ведро с крышкой, положил туда пойманную рыбу, крышку на ведре опломбировал. На меня посмотрел и сказал: «Это порядок. Осторожность не помешает».

Е. Г.: Василий понимал, что он не просто мальчик, а сын руководителя государства?

А. С.: Да, он понимал, чувствовал свою ответст­венность, поэтому очень больно реагировал, ко­гда на него жаловались в школе, к примеру. Но в силу своего характера, в силу натуры, не мог стать более прилежным в учебе. Были предметы, которые он любил, там он сидел, изучал столько, сколько нужно. Но были предметы, которые он не любил, и его воли не хватало сидеть прилежно, зубрить. Это надо прямо сказать.

Е. Г.: Служащие могли пожаловаться Сталину, что Вы или Вася себя плохо вели? Или боялись это делать?

А. С.: Нет, не боялись и частенько на Василия жаловались. И опять-таки потом отец Васе разъяснял, почему так делать нельзя, говорил, как делать нужно, и все было очень убедительно. А когда у Василия с занятиями плоховато было, то он получал довольно жесткий выговор от отца.

Е. Г.: Дедушка принимал участие в воспитании внука?

А. С.: Конечно, воспитывал. И не жаловался отцу, а сам выговаривал и делал замечания. Вася стал рано баловаться курением, и Сергей Яковле­вич был недоволен, ругал его.

Е. Г.: Какова была система наказания? В семье не рукоприкладствовали? Лишали сладкого, в угол ставили?

А. С.: Не-ет! Этого никогда не было. Большое наказание для нас — ощущение недовольства Сталина тем, что мы делаем, как себя ведем, недо­вольство нашими поступками. Слишком высоко было уважение к Сталину, его авторитет в доме. И самым большим наказанием было понимание нами его недовольства.

Е. Г.: А система поощрения была? Хвалили за что-то?

А. С.: Да, Сталин хвалил, когда Василий хоро­шо нарисовал что-то, починил, физически выполнил работу. Меня тоже хвалил. Любой труд поощрялся. Даже в спорте поощрялся труд и усилия. Но хвалил не громко, броско, пафосно, а просто чувствовалось, что он этим доволен. И это было достаточное поощрение. Это и было поощрение — он одобряет.

Е. Г.: Устраивались ли дома какие-то детские праздники? Может, ёлку ставили, Дед Мороз приходил?

А. С.: Мы с Василием встречали у себя в школе не раз Новый год, маскарад устраивали. Не помню, чтобы в сталинских апартаментах (в квартире или на даче) ставили ёлку. Может, в служебном корпусе у персонала. Не помню, чтобы где-то в Кремле была ёлка. Дед Мороз к нам домой не приходил. Праздники дома как таковые не устраивались. Только дни рождения отмечались, и очень скромно. Ну, и там мы спектакль ставили, сценки разыгрывали.

Е. Г.: На ваши вкусы, пристрастия влиял Сталин?

А. С.: В театр на ту или иную постановку посылал, о чем я уже говорил. Книги давал те или иные читать, «Разгром» Фадеева, например. Говорил, что надо уметь переживать не только успехи, победы, но и неуспехи и поражения. Надо уметь выстоять в борьбе, уметь одолеть препятствия, без которых в жизни не обойтись.

Е. Г.: Став отцом, Вы перенимали что-то, что Вам нравилось в системе воспитания в семье Сталина?

А. С.: Не повышать голос, не проявлять раздражения, не срываться — этому я научился у Сталина. По себе знал, что это лучше действует, лучше воспринимается. Очень твердо, определенно вы­сказывать и показывать, что ты одобряешь и требуешь, а что не одобряешь.

Е. Г.: Ссылался ли он в воспитании на себя: «Я в твои годы...» Приводил в пример свое детство?

А. С.: Нет. У него слово «я» никогда не звучало, тем более в качестве примера. Он по-другому вопрос ставил: надо многое уметь переживать, жизнь — сложная штука.

Е. Г.: Чувствовали ли Вы, воспитываясь в семье руководителя государства, что идет борьба, трудное и важное строительство государства? Или воспитывались в беззаботной обстановке, огражденными от сложностей?

А. С.: Знали и чувствовали, что жизнь идет в серьезной борьбе. Всё, что делается, — очень серьезно, непросто. Это и по обстановке дома ощущалось, и по настроениям взрослых, читали об этом в газетах, слушали сообщения по радио. И к этой борьбе мы были готовы, неслучайно у многих руководителей государства дети стали военными, воевали, гибли.