Как можно быть язычником

§ 15

Как мы видели, иконоборчество находит своё оправдание в представлении о мире, в котором абсолютное неизбежно является высшим и определяющим по отношению к частным проявлениям. Библия в целом представляет отношение между всеобщим и частным особым образом, который противоположен тому образу, которым это отношение представляется в язычестве: она идёт от всеобщего к частному, она выводит то, что можем знать о частном, из того, что мы должны знать об абсолютном. В греческой философии, в которой всеобщее также играет важную роль, образ мыслей является скорее противоположным: представление о всеобщем составляется путём последовательного отвлечения и обобщения множества отдельных частностей. В Библии сначала даются целостности, категории и классы, для которых отдельные вещи и лица являются только лишь проявлениями. В своей книге о библейской мысли и греческой мысли Торлейф Борман пишет: «Понятия евреев являются не отвлечениями конкретных особенных вещей или особенных видимостей, а реальными целостностями, которые включают в себя особенные вещи. Понятие всеобщего господствует в еврейской мысли. Когда, например, еврей думает о моавитянине, он думает не об отдельном человеке, одним из многих качеств которого является происхождение от Моава. Характерные качества моавитянина проистекают из типа, который состоит из совокупности моавитских черт. Этот тип именуется mo'ab, а отделът моавитянин, mo'abhi, является его воплощением» (op. cit.).

Библейская мысль является обобщающей, объединяющей мыслью, которая, идя от общего к частному, движется посредством дедукции от явленного абсолюта, а не посредством индукции от пережитого опыта. В этой системе частное отнюдь не является тем, на основании чего строится представление общем: оно является отображением идеи общего. Таким образом, личности и вещи сами являются не более чем отображениями, «осуществлениями» сущностей и всеобщих идей. В время как язык язычества является частностью, которая может достичь общего посредством своей собственной частности, Гёте универсален, будучи прежде всего немцем, Сервантес универсален, будучи прежде всего испанцем, — язык Библии является универсалией, на которой прочно покоятся все частности. В первом случае общее определяется через частное, а во втором частное определяется общим.

Ясно, что по самой своей динамике универсализирующая мысль Библии уменьшает (или рискует уменьшить) разнообразие, в то время как противоположная мысль наоборот делает из этого разнообразия основу любого познания. Макс Вебер признаёт, вслед за другими, что «если мы исходим из пережитого опыта, мы приходим к многобожию» (Le savant et le politique, UGE/10-18, 1971, p. 83). Кроме того, мысль, направленная от общего к частному, открывает в вещах заранее заложенный в них смысл, в то время как мысль, направленная от частного к общему, придаёт им этот смысл. Это значит, что только посредством её человек может по-настоящему утвердить себя в качестве создателя смысла. Именно поэтому Ницше говорит, что «всякий народ — как, впрочем, и всякий человек — представляет собою ценность ровно лишь постольку, поскольку он способен наложить на свои переживания клеймо вечности» («Рождение трагедии»).

Еврейский язык, который не всегда проводит чёткие границы между классами слов, отражает эту тенденцию своим обилием «коллективных» слов. Например, 'adhamозначает «человек» и «человечество», 'ish— «мужчина» и «мужчины», resheb— «повозка» и «повозки». Корень mlk, передающий представление о царской власти, может означать «царь», «царство», «правитель в ранге царя» и т. д. «'Ets, — добавляет Торлейф Борман, — передаёт не представление о «дереве», а скорее, подобно платоновской Идее дерева, выражает все действительные вещи, обладающие свойствами дерева (…) 'Ets— это настоящее данное, в то время как деревянные вещи представляют собой лишь его конкретизации» (op. cit.). Итак, абстрактные понятия совершенно естественным образом представляются как абсолюты. И, вероятно по той причине, что вещи обладают собственным смыслом, Библия, обращаясь к «природным» символам, легко понятным каждому, столь часто говорит метафорами — и даже метафорами, противоречащими друг другу «И воссел на херувимов и полетел, и понёсся на крыльях ветра», Пс. 17, 11).

Понятие «человечество» является одним из «коллективных» слов, которые человек может воспринимать двумя различными способами. Либо двигаясь от частного к общему: тогда человечество является общностью всех индивидуумов вида Homo, всех отдельных народов, существующих в определённый момент на поверхности земли. Либо двигаясь от общего к частному: тогда человечество является идеей (в платоновское смысле этого слова) и существенной характеристикой всех людей, чья принадлежность к виду определяется участием в этой идее. Как каждый моавитянин представляет собой воплощение «моавитянства», так и каждый человек представляет собой воплощение «человечества». (Именно на этом последнем допущении основываются теории, ставящие абстрактного человека «человека в себе», в центр своих размышлений, например, ее временная идеология прав человека).

То же самое касается библейского понятия Закона. Тора определяется своим неприкосновенным характером: она всегда является постоянно тождественным себе отражением воли единственного бога, обладающего полной властью над временем-вечностью. В этом смысле она решительно противостоит постоянно случайному закону, каковым его представляет язычество. Латинский lex, греческий, которые являются «во всех отношениях делом рук человеческих, подверженным изменению или отмене» (Jean-Louis Tristani, Le stade du respir, Minuit, 1978, p. 119), также по самой своей природе совместимы с представлением о множественности норм. Слово, практически отсутствующее у Гомера, который, говоря о правосудие чаще прибегает к словам или, изначально значит «делить на доли», а затем «получать заслуженное». В классическом смысле — это обычаи и правила города, именно то, что определяет его по отношению к другим городам. «Положения Торы, — пишет Жан-Луи Тристани, — предполагают существование подателя, который недоступен человеческому пониманию, подобная ситуация не позволяет человеку видеть возможное расстояние между этими положениями и объявлением Торы. Положения подлинного закона, lexили, напротив, всегда могут восприниматься в контексте условий, в которых они ли объявлены. Это представление о законе является следствием иного богословия — индоевропейского» (ibid.).

Библейский образ мысли имеет в этом отношении соответствия в Европе. Одним из первых подобных соответствий является сократизм или платонизм: платоновская Идея также движется от общего к частному. Сегодня подобный образ мыслей обнаруживается в марксизме, руководствующемся абстрактными понятиями, прежде всего понятием класса, из которых впоследствии выводятся частные характеристики. У Маркса не качества людей определяют класс, а класс определяет качества людей: человек является таким, каким он является, в силу своей принадлежностью к классу, в силу того, что класс воздействует на него. (Мы вновь видим, что человек определяется чем-то внешним). «В основание марксизма, — пишет Франсуа Жорж, — заложена мысль о том, что пролетариат существует вне пролетариев и в целом независимо от них, подобно сущности» (Souvenir de la maison Marx, Christian Bourgeois, 1980, p. 343). В традиционной европейской мысли дело обстоит по-другому. В этом одна из причин того, почему внутри христианства пользовался такой популярностью культ святых с его внешне политеистическим характером. Говоря об относительно поздней эпохе редакции скандинавских саг, Режи Буайе пишет: «Представление об абстрактном и внеличностном боге не могло не быть чуждым для людей, столь сильно озабоченных межличностными отношениями» (Les sagas islandaises, Payot, 1978, p. 216).