Как можно быть язычником

ВСТУПЛЕНИЕ

О чём они мечтают — персонажи Боттичелли и Каспара Давида Фридриха? К какому прошлому-настоящему обратили они свой взор? Возможность пришествия каких богов предчувствуют они сквозь мир, опутывающий их узами их собственной неполноты? Местом какой трансценденции они станут? Для меня эти вопросы напрямую связаны со стоящим в заглавии этой книги вопросом, на который я стремлюсь здесь ответить. Ещё вчера слово «язычество» было уничижительным. Сегодня оно прочно вошло в повседневный язык. Что же оно означает? Что оно может означать для людей нашего времени? Как мы его понимаем? Соответственно, на что это язычество обращает свою критику и свой отказ от библейской мысли, породившей христианство? И, наконец, что означают для наследников нашей культуры два совпавших по времени явления — упадок великих религий откровения и возрождение священного?

К этим вопросам невозможно относиться равнодушно. Это исторические и судьбоносные вопросы. Речь на самом деле идёт о судьбе и предназначении: о том, к чему мы себя предназначаем, и, для начала, о том, хотим ли мы ещё вообще себя к чему-либо предназначить. Именно эти вопросы я ставлю перед собой в этой книге, являющейся прежде всего личным размышлением — этапом в размышлениях о предмете, который меня интересует, о котором моё мнение уже развивалось и, я надеюсь, ещё будет развиваться.

Вопрос восприятия. В критике не существует абсолюта, не существует единственно верной точки зрения. В любом случае, я не стремился представить вопрос с подобной точки зрения. Я всего лишь хотел представить, настолько ясно, насколько это возможно, два великих духовных видения, два великих взгляда на мир, которые отличаются друг от друга и сталкиваются друг с другом — иногда в сердце одного человека. Я хотел рассказать, почему в одном из них я внезапно узнаю себя, а второй противоречит моему внутреннему существу. И, наконец, как можно было бы вернуть себе вечные ценности. Таким образом, я стремился не столько убедить кого-то, сколько представить духовное противостояние, нарисовать картину столкновения двух способов восприятия. Можно чувствовать себя «язычником», узнавать себя в «языческой» чувствительности, а можно и нет. Но нужно знать, по крайней мере, в чём эта чувствительность заключается. Поэтому каждый имеет право узнать себя в том, что ему больше подходит, и укрепиться этим. Это ещё раз подтверждает, что подобная книга, не преследующая своей целью поколебать верующих в их вере, может наоборот их в этой вере укрепить. Даже иллюзия может быть положительной, может содержать в себе и пробуждать потенциальную творческую силу. Я стремлюсь не уменьшить или подавить веру, но вернуть её — возможно, в ином виде. Конечно, не все верования равноценны, но есть нечто худшее, чем ничтожное верование, — полное отсутствие веры. (Если предположить, что оно вообще возможно, что, как представляется мне, оно не является полным отказом мыслить). В своём предыдущем сочинении я сказал, что образ действия равноценен самому действию. Читатель убедится в том, что, на мой взгляд, вера не менее ценна, чем предмет веры, и что именно в этом я расхожусь с большинством своих современников.

А возможно ли вообще что-либо показать, если учесть сами основания этого действия? Уже более сорока лет назад Реймон Арон говорил, что критика исторического разума определяет пределы исторической объективности, а не её основы. Это ещё раз свидетельствует о том, что критика никогда не позволяет обойтись без философского решения. «Богами правит судьба, а не наука, какой бы она ни была», —писал Макс Вебер. Невозможно опровергнуть чувство, а ведь именно чувства определяют в качестве оправданий столь многие системы. Макс Вебер приводил в качестве примера христианское изречение: «Не сопротивляйся злу насилием». Очевидно, добавлял он, что «с чисто человеческой точки зрения эти евангельские поучения оправдывают этику, противоречащую достоинству. Каждый должен выбрать между достоинством религии, которое нам предлагает эта этика, и достоинством мужественного существа, которое проповедует совсем иное: "Сопротивляйся злу, иначе ты будешь виновен в его победе". В зависимости от глубоких убеждений отдельного человека одна этика окажется дьявольской, а другая божественной, и каждый должен будет решить со своей собственной точки зрения, где бог, а где дьявол. Так происходит в жизни везде». Если вы придерживаетесь определённой системы ценностей, если вы решаете принять определённое наследство, тогда вы должны поддержать одно из мнений. Но первоначальное решение остаётся вопросом выбора — выбора, который никогда не может вполне показать необходимость своих собственных предварительных условий. Ничто не может отменить этот выбор, в котором играют роль наши личные намерения и мысли, но в который также вмешиваются наша общая самобытность, наше происхождение, наше наследие. Каждый из нас должен выбрать, «где бог, а где дьявол». Человеческое состояние заключается в полном осознании этого призвания. Поэтому нет никаких причин избегать субъективности — тем более, что она является своим собственным источником силы.

В этой книге я предлагаю параллельное прочтение язычества как изначальной религии Европы, как составной части, чьё значение всегда является центральным, и библейско-христианской мысли. Это прочтение можно принять или отвергнуть: это предмет спора. Но, даже и приняв его, можно сделать выбор, противоположный моему: предпочесть христианство и отвергнуть язычество по тем же самым причинам, которые отдаляют меня от первого и приближают к второму. Таким образом, вопрос вырисовывается не в виде дилеммы, а в виде треугольника.

Наконец, это позиция, основанная на терпимости. Терпимости, которая, естественно, не исключает ни суждения, ни критики, но которая делает из противника лишь образ актуальной проблематики. Человек, отвергающий загробные миры, отвергающий разделение бытия и мира, отвергающий представление о Божественном, основанное на понятии единственной правды, и проистекающее из него обесценивание Другого, был готов вчера и готов сегодня признавать всех богов, даже совершенно ему чуждых, даже тех, кому он никогда не стал бы поклоняться, даже тех, которые пытались украсть у него душу. Он готов защищать право людей узнавать себя в избранных ими самими богах — при условии, конечно же, что подобное же право будет обеспечено и ему.

Как всегда, я написал эту книгу для всех и ни для кого. Особенно же для тех, кого я никогда не узнаю. В ней выражается ностальгия — это ностальгия по будущему. Увы, но время истолкования мифа это и время исчезновения богов. В эпоху, неопримитивную самой своей современностью, в эпоху, совершенно пустую самой своей переполненностью, в эпоху, в которую всё есть видимость и всё устарело, когда всё есть зрелище, но нет больше глаз, чтобы видеть, в обществе, где утверждаются новые формы тоталитаризма и исключения, обществе, кипящем от ненависти, не подлинном и несущественном, в обществе, где умирает красота, обществе конца истории, обществе последнего человека, в котором всё обрушивается на Заход — на абсолютный, трансатлантический Запад, обществе бывшей великой истории, эта книга стремится указать на возможность панорамы, на возможность духовного представления, которое было бы созвучно красоте картины, лица, созвучия — вере народа, возвышенного надеждой и волей пережить новое начало.

Как уже понял читатель, это книга желаний, воспоминаний, сомнений и страстей.

А. Б.

Что может означать сегодня слово «язычество» для тех, кто вместе с Ницше считает, что христианизация Европы, включение — более или менее законченное, более или менее удачное — европейского духа в христианскую систему мышления было одним из наиболее пагубных событий во всей истории до наших дней — катастрофой в собственном смысле этого слова? Этот вопрос представляется тем более важным, что он не перестаёт стоять в повестке дня, о чём свидетельствуют недавние споры, которые, впрочем, необходимо поместить в рамки более широкого и более древнего disputatio, в момент, когда, что бы там ни говорили некоторые, «старчеством» является не «многобожие», но иудео-христианское единобожие, которое ставится под вопрос, которое трещит по всем швам, в то время как язычество вновь являет свою привлекательность, пусть часто и в неудачных, иногда ошибочных, а в целом бессознательных формах.[1]