Календарная книга

Крылья Родины (День авиастроителя. 15 августа)

За окном пело радио.

Радио висело на столбе и выводило тонким мальчишечьим голосом песню о Родине. Яков Михайлович разглядывал пейзаж, реку с одинокой байдаркой и совершенно не слышал пения. Некоторое время назад по отношению к нему была допущена несправедливость, и он оказался погружён в совершенно другую жизнь. Правда, почти сразу же к нему вернулся кульман и карандаши. В этой новой жизни, полной несправедливости, он делал бомбардировщик в странном здании за двумя оградами. На стене этого здания висел такой же колокольчик громкоговорителя, и Яков Михайлович много раз жаловался начальству, что радио мешает работать. Но он был человек подневольный, и его жалобы уносил ветер. Ему даже сказали, хохотнув, что радио исчезнет, если получится бомбардировщик.

Бомбардировщик получился, но задолго до этого Яков Михайлович приучил себя не обращать внимания на внешние звуки. Он даже не помнил, что там произошло с этим колокольчиком.

Его самолёты летали, лишённые имени отца — фамилия и так-то была похожа на смешное прозвище, а его особое положение не дало им ни одной буквы из его забавной, почти детской фамилии.

А пока перед ним был изгиб реки, байдарка, движущаяся по течению, деревни вдали и заводской дым, наплывавший на реку.

Сегодня его вызвали к вождю и снова велели делать самолёт.

Самолёты всегда нужны стране, особенно когда она находится во враждебном окружении. А этот самолёт был нужен для того, чтобы прорвать это окружение, лететь долго, и наконец, капнуть бомбой в самое логово врага. Теперь уже не надо было много бомб, кое-где хватило бы одной.

И вот ему поставили задачу. Яков Михайлович честно сказал, что не знает, как сделать такую машину — это было во второй раз в жизни. Первый раз он признавался в своем незнании в то время, когда к нему была допущена несправедливость. Яков Михайлович и тогда и теперь сидел за столом зелёного сукна, но нынешний был гораздо больше и на нём не было подозрительных пятен. Вождь ходил сзади и злился.

— А вот враги знают, — и вождь зашелестел какими-то бумагами. — Они знают, а вы нет. Поэтому вы сделаете копию.

Яков Михайлович уже делал копию чужой машины. Несколько лет назад ему велели сделать такой же самолет, что был тогда у друзей, стремительно становившихся врагами. Он скопировал его с точностью до винтика, сохранив даже гнездо у сиденья для банки с газированной водой. Точно так же, как в случае с репродуктором он много раз обращался к начальству, говоря, что конструкцию можно улучшить, но каждый раз ему отвечали, что ничего улучшать не надо.

И Яков Михайлович сделал, как ему велели — даже гнездо для банки он сделал таким же — два и шесть десятых дюйма, потому что бывшие друзья все считали в дюймах.

Сейчас вождь сказал, что чертежи есть, и нужно просто сделать такой же самолёт, как тот, что может прилететь издалека и капнуть чернильную кляксу на карте Родины. Только копия, если что, полетит в другую сторону.

Яков Михайлович даже не спросил, можно ли в этот раз улучшать конструкцию.

Он не видел в копировании ничего постыдного. Постоянное повторение — залог продвижения вперёд. Только глупцы надеются сделать что-то принципиально новое: новое — это всегда доработанное старое. Его друг из прежних времён был художником и убеждал его тогда, что нельзя приобрести мастерство, пока не перерисуешь половину Эрмитажа. Теперь не узнаешь о подробностях метода — поручика, забывшего про кисти, расстреляли в двадцатом году.

Нет, чертеж всегда только повод.

Все дело в другом — в материалах. Если бы даже из-за океана пригнали пароход с алюминием, проводами, резиновыми прокладками и еще миллионом разных материалов (так бывало раньше, в пору дружбы с будущим врагом), и то перед ним стояла бы сложная задача. Но таких материалов не было, и задача попросту не имела решения.

Пауза длилась, как новый срок несправедливости. Его коллега и соперник, тоже создатель больших самолётов, как-то по секрету рассказывал, что вождь норовил взять с него честное партийное слово, что всё получится. Рассказывал он это в неприятном месте, где вершилась несправедливость, и тогда-то Яков Михайлович задумался над тем, что важнее — бумаги с печатями или честное слово.

Ему велели идти, он и пошёл.

Дверь кабинета неслышно затворилась за ним, и чёрная машина понесла его через рассветный город к заводу. Он и жил на заводе — когда с ним случилась несправедливость, жена ушла. Для детей он умер, прежняя жизнь кончилась.

И теперь он смотрел на реку, не видя её. Мысли складывались внутри герметичного пузыря в голове, не испытывая никаких неудобств. Он прикидывал, кому и что поручить, хотя не видел ещё чертежей.

Чертежи привезли вечером двое.

Один был незаметным человеком в форме без знаков различия. У второго были полковничьи погоны, но ни одного ордена на кителе.

Оказалось, что у врага над этим самолётом работал наш человек, он не хотел войны, и считал, что равенство возможностей не даст ей начаться.

Чертежи, что пришли из-за моря, копировали несколько раз, переснимали, но сделано это было идеально — можно разобрать каждую деталь. Яков Михайлович даже не стал думать об этой цепочке — может, кто-то крался по крыше, а кто-то с безразличным лицом запирал камеру хранения на американском вокзале, внутри которой лежал свёрнутый в рулон бомбардировщик. А может, это были микропленки внутри выдолбленной трости слепого с собакой-поводырём (Яков Михайлович как-то читал такой детектив).

Так или иначе, листы легли на огромный стол, и Яков Михайлович привычно пересчитал размеры. Он не поверил своим глазам — самолёт был огромным.

Ещё до войны он принимал участие в работе над большим самолётом. Самолёту не повезло — в демонстрационном полёте в него врезался истребитель сопровождения, и с тех пор таких больших машин не строили.

Яков Михайлович раздал задания, они расписали график, работа пошла, понемногу разгоняясь — так начинает рулёжку уже готовое изделие.

Но что-то шло не так с конструкцией.

Самолёт точно соответствовал чертежу, но, пересчитав размеры, Яков Михайлович поразился — прочность самолёта им не соответствовала.

В конструкции не соблюдался закон квадрата-куба. При увеличении размаха крыльев их площадь растёт как квадрат, а объём самолёта — как функция в третьей степени.

Яков Михайлович прикинул снова все размеры и убедился, что все они в два с половиной раза больше, чем нужно.

Прочность лонжеронов выросла в два раза, а они должны были быть в восемь раз прочнее, чтобы крылья не сложились в воздухе.

Он пересчитал всё это ещё и ещё и снова убедился, что размеры на чертежах завышены в два и пятьдесят одну сотую раза.

В этот момент он понял, что строил самолёт в сантиметрах, вместо того чтобы делать его в дюймах. На какой стадии копировщик чертежа ошибся, перевёл размеры в метрическую систему, оставив английские обозначения, было неизвестно, и кто он был — тот далёкий разведчик, или кто-то на этой стороне? Кто проставил другие единицы рядом с тонкими линиями? Непонятно, да и неважно.

Потом эти двое появлялись ещё не раз, и Яков Михайлович сказал им это, но ему не ответили.

Новых указаний не было, так что он по-прежнему каждый раз передавал гостям листок, заполненный каллиграфическим почерком — там были вопросы к неизвестному другу.

Ответы приходили с завидной регулярностью через две недели.

Машина строилась — своими размерами она напоминала кита, выбросившегося на берег. Особая канитель была с проводами — их делала канительная фабрика, и всё время хотела округлить сечение, но если округляли в большую сторону, то машина становилась неподъёмной, а если в меньшую, то проводка оказывалась ненадёжной.

Но и эту проблему удалось решить, хотя электрики бормотали, что всё сделано на честном слове.

Лето сменилось осенью, затем снег покрыл ангары и взлётное поле. Но снег пока расчищали для других вылетов.

Странные визитёры продолжали приезжать к нему. Они были всё те же, старый и молодой, и были как всегда молчаливы. Кажется, у них не было никакого собственного запаха.

На большой стол ложился листик с ответами на прежние вопросы, а из сейфа появлялся лист того же формата с вопросами новыми, такими же трудными, однозначно сформулированными, составленными с экономией каждой буквы, отшлифованными, как дипломатическая нота.

Яков Михайлович время от времени представлял себе неизвестного инженера, который вёл с ним диалог через посредников — даже, пройдя через десятки рук и глаз, переписанные по-русски, ответы сохраняли след чужих рассуждений. Иногда далёкий друг затруднялся с ответом, но дело шло своим чередом — и эта размеренность была островком стабильности в общем безумии проекта.

Прошёл год, и вдруг переписка прекратилась.

Те двое, кого он привык видеть у себя в кабинете с тонкой папкой для переписки, явились мрачные.

— Ответов больше не будет, — сказал полковник. — Вы должны понимать.

«Понимать» — значило, что не надо ничего спрашивать. Что-то случилось с неизвестным другом, и, вероятно, его больше нет.

— Могу ли я теперь действовать самостоятельно? — спросил Яков Михайлович.

— Не нам решать, — прошелестел полковник.

Яков Михайлович отучился удивляться. Раз так надо, так и будет.

Машина стояла внутри ангара, сама похожая на ангар, а вернее — на футбольное поле. Со своими десятью двигателями, поршневыми и реактивными, ощетинившаяся пушками, будто пиратский корабль, она была гостем из воображаемой страны.

Самолёт, как корабль ракушками, обрастал мелкими деталями. Материалы были специфичны — герметичную кабину обшивали сантиметровым слоем оленьей шерсти, простёганной на марле. Яков Михайлович, забравшись по лесенке, трогал влагоупорную ткань с одной стороны и огнеупорную с другой, думая вовсе о другом — о законе квадрата-куба и о прочности. Нормы прочности сорок третьего года жгли его сердце. Они преследовали его, как неудобный пункт в анкете.

Но тут же он останавливался: в этой империи каталогов главное было — сохранять невозмутимость.

Он и сохранял.

Яков Михайлович время от времени представлял грядущую катастрофу, да какую там катастрофу, ничего не случится, — моторы просто не сдвинут этого монстра с места.

Можно было позвонить наверх, честно признаться, и он даже снова начал объяснять проблему полковнику. Тот посмотрел сквозь него и уехал, так ничего и не ответив.

Яков Михайлович подождал ещё пару дней, думая, не позвонить ли ему на самый верх.

Но телефон, похожий на государственный алтарь с гербом, ожил сам.

Яков Михайлович сразу же узнал этот голос.

— Не знаете что делать? — сказал невидимый собеседник. — Когда не знаете, нужно только выполнять указание. Просто постарайтесь.

И на другом конце провода повесили трубку.

Яков Михайлович не испугался.

Ему, правда, захотелось просто убежать. Бежать неважно куда, не разбирая дороги, как заяц, которого гонят охотничьи собаки. Так было с ним сразу после революции, когда его товарищ собрался бежать от большевиков на том самолёте, который они сами сделали в экспериментальных мастерских. Яша (тогда он был ещё Яша, не только для родителей, но и для друзей) указал на недостаточную дальность машины. Разум подсказывал ему — «Беги!», однако он остался.

Самолёт с однокурсником сгинул где-то в небе над Балтикой, по крайне мере, никто о нём ничего не слышал.

Сейчас он подумал, а что если его товарищ по Политехническому институту остался жив, и теперь разыграл его, присылая фантастические чертежи? Но он отогнал эту мысль.

Второй раз он думал бежать незадолго до того, как случилась несправедливость, и тоже остался на месте, прижав уши. И вот он, третий раз.

Яков Михайлович не боялся смерти, он немного боялся жизни, но знал, что этот страх можно перетерпеть.

Да и куда тут побежишь, куда?

Успех — всегда вопрос веры, и не только на пути к нему. Если ты веришь, что это успех, то он и есть — вне зависимости от того, что говорят тебе сверху и снизу. Родина приучила Якова Михайловича к тому, что её материализм всегда оказывался показным — только поскреби краску на крыле под звёздами, обнаружится слой веры.

Перед ним снова был изгиб реки, а хор из колокольчика на стене сообщал, что никому не нужен ни турецкий берег, ни Африка.

Подчинённые продолжали работать как ни в чём не бывало.

Яков Михайлович стал ночью посещать самолёт, покоившийся, словно тело в гигантском Мавзолее. Он смотрел на своё творение и думал о нематериальной вере. Заокеанский опыт отступил на второй план, тут была другая страна, где сказка часто становилась непредсказуемой былью, и этим уже не мог управлять ни вождь, ни люди в странной форме. Машина была огромна и красива, а Яков Михайлович знал, что только красивые самолёты поднимаются в воздух. Конструктор говорил со своим детищем, которое, как и положено в империи, родилось из описки, а в ответ внутри гигантского корпуса что-то шипело и потрескивало.

Яков Михайлович хотел договориться — потому что в империи протоколов и номенклатур честное слово значило всё или ничего. А он знал, что когда величина так скачет, то значение её чрезвычайно. Много что и так уже летало на честном слове.

На машину поставили новые двигатели, и стали готовить к полёту.

Он откладывался несколько раз по причинам техническим, а, наконец, когда технические причины были устранены, по причинам метеорологическим. Февраль лёг туманами на испытательный аэродром, и распогодилось только к концу месяца.

Наконец, три тягача вывели изделие на взлётно-посадочную полосу. Подготовка завершилась.

И тут огромный репродуктор на вышке захрипел, закашлялся и заговорил мрачным голосом. Так говорят только о смерти, и все вжали головы в плечи — и лётчики у трапа, и технический состав.

Яков Михайлович почувствовал, что его теребят за рукав пальто.

— Надо, наверное, отменить, — сказало что-то безликое, наклоняясь к его уху.

— Почему отменить? Не надо отменять, надо делать, как положено, — ответил Яков Михайлович, не поворачивая головы. — Я полечу с ними.

И мелкими шагами пошёл к трапу, перед которым уже переминались испытатели.

Завыли моторы — сперва вокруг тех, что ровным рядом расположились на крыльях, возникли радужные круги. Потом начали свистеть и вышли на режим реактивные двигатели на концах плоскостей.

Самолёт медленно разбежался, оторвался от полосы в последний момент и начал карабкаться вверх, закрывая собой небо.

2022