Календарная книга

Перегон (День караванщика. 24 сентября)

Выехали рано, ещё до звезды, но едва рассвело, «японка» уткнулась в противоподкатный брус огромной фуры. Чужой дизельный выхлоп, сизый и сладкий, мешался с утренним туманом.

— А знаешь, я-то раньше бомбил у аэропорта. Страшное дело — челноки там с одной стороны, братва с другой. Я как-то ехал с порта и вижу — мытари наши обедают: поляна на капоте накрыта, водочка там, курочка. Но мы со свистом прошли, те и глазом не моргнули — с других соберут. А вот некоторые поездом ехали, так вместо мешков с песком закладывали китайскими пуховиками двери и стены. На рынке как-то из пуховика жакан вытрясли.

— И что?

— Ну, уценили пуховик, пришлось уценить — ведь с дыркой. Я сейчас как сон это вспоминаю, десять лет этих проклятых.

Володя уставился в грязный брус-швеллер грузовика прямо перед глазами. На нём едва читались буквы какой-то весёлой надписи, но всю её уже невозможно было понять.

— А потом я возил одного туза, — сказал Рудаков. — На «мерине» возил, на лаковом таком обмылке. Повёз как-то в аэропорт. Начальник отгрузился в самолёт и улетел в те страны, где, по слухам, гораздо лучше жить, а я, по старой памяти, решил поправить бюджет. Подсадил к себе какого-то дохлого мужчинку и гоню по широкому и почти что гладкому нашему шоссе к Соцгороду. Откуда ни возьмись, подрезает меня форсированная «девятка» и прижимает к обочине. Не желая портить дорогую машину, прижался и вижу — вылезли четверо, подошли. Протяжно так произносят:

— Значит, так: колёса от машинки — к нам в багажник.

Ну, я, обливаясь слезами, начинаю снимать колёса со своей машины, а пассажир мой, хрен недоделанный, сидит не шелохнувшись. Наконец, последнее колесо сняли и загрузили в чужой багажник. В этот момент невзрачный пассажир вылезает и произносит также нараспев:

— Значит, так, ребята: а вот теперь мне уже некогда… Колёса — обратно, а колёса с «девятки» — к нам в багажник.

При этих словах этот дохлый хрен вынул из складок тела такой агрегат, что непонятно даже, откуда там пули вылетают. Эти четверо только молча переглянулись и взялись за ключи. Я сижу — ни жив ни мёртв.

Доехали, я ментам смотрящим всё рассказал — мне-то зачем чужая резина, да ещё такая. Вместе вернулись — ну, тех архаровцев след простыл, какой-то инженер на другой «девятке» кукует. Раздели его добры молодцы. Отдали мы ему колёса да и поехали в разные стороны.

— А долго ты на «мерине» ездил-то?

— Да нет, Бог миловал. Как стрелять стали, я сразу и свалил. Видел на Речке кладбище? Там они и стоят, ребята, — пассажиры да водилы. Белым по чёрному, мрамор да гранит, в полный рост — в спортивных трениках, кроссовках, с ключами от таких же «меринов» на пальцах. Ну его, это дело. Как пулять начнут, не спросят, кто тут на окладе, а кто хозяин. Да и правильно сделал — хозяин-то мой там, во втором ряду.

— Упромыслили хозяина-то?

— Там дело тёмное. Говорят, его «Чёрный нивовод» с моста подпихнул. Есть у нас такая легенда. Но, понятно, нечего гонять, да и водиле он наливал — один пить не мог.

Но время шло, а фура впереди не двигалась. Раевский и Рудаков переглянулись, но делать было нечего: обгонять в тумане себе дороже. Не глуша мотор ещё минут десять, они переглянулись снова — опять без слов, но взгляды уже потяжелели, поугрюмели. Володя, согнувшись на заднем сиденье, натянул сапоги и, кряхтя, вылез наружу.

Шофёр большой фуры, на грязном боку которой расправил лапы огромный политически-ориентированный медведь, высунул из окошка седую растрёпанную голову. Голова смотрела на Раевского с высоты второго этажа. Так смотрит на внука, играющего во дворе, строгий дедушка на балконе.

— Не, не парься, братан, жди — там тебе хода нет.

— Что там? Авария?

— Ну, можно и так сказать. Сгуляй — увидишь, — ответили сверху, и туман скрыл голову.

Раевский пошёл вперёд. Он шёл и шёл, а машины всё не кончались, стояли одна за другой плотно и недвижно. Наконец, перед ним открылась котловина, в которую спускалась автомобильная змея. Там, на дне, плескалось озеро жидкой грязи. Через грязь медленно полз зелёный артиллерийский тягач, ведя за собой грузовик.

Из тумана потянуло кислым сигаретным дымом. Чтобы не спускаться вниз, Раевский спросил у куривших, почём услуга, и тут же снова переспросил в ужасе:

— Деревянными?

Ему не ответили, а только захохотали. Он подождал, чтобы оценить скорость переправы, и ужаснулся ещё больше, помножив её на число машин в заторе.

Раевский вернулся, и они с Рудаковым стали коротать время — до обеда пробка продвинулись метров на сто, потом дело и вовсе застопорилось. Рудакову идея перегона японской машины из Владивостока не нравилась, но и для него деньги были пуще неволи. Времени было полно, сами деньги пока и вовсе отсутствовали в этом уравнении — они были призрачной, нематериальной составляющей будущего.

После обеда обстановку отправился разведывать сосед из фуры.

Через полчаса он стукнул в окно:

— Эй, мужики, стоим. Тягач сломался.

Никто даже не выругался.

— Пробка — как на Тверской, — вздохнул Раевский.

— Ты на Тверской стоял? — заинтересованно спросил его напарник. — В Москве был?

— Не стоял, а знаю.

— Знаешь, не знаешь, — сказал Рудаков — а я вот в очереди на растаможку стоял. На польской границе — это дня три. Это тебе не Тверская — там в пробках сколько стоишь? Час. Ну — два. А не понравилось — выпрыгнул и пошёл по бабам.

— Не так, да ладно…

Володя с Раевским спали по очереди, а на следующий день, когда зелёный жук опять засновал по луже, старались опять дремать, время от времени перегоняя «японку» вперёд. К вечеру они отошли в сторону от трассы и стали расчищать место под костёр. Заполыхал огонь — и тогда водила из фуры с медведем принёс большой казан и воду. Подошёл сменщик, и заструился обычный разговор:

— Здесь Сибирь, да. Вот один мужик как-то по трассе ехал и поймал камень на лобовое. А кругом февраль, минус сорок.

— Сорок?

— Ну, почти сорок. Делать нечего — взял кусок фанеры, пробил в нём смотровую щель и привязал проволокой на место лобового. Так и погнал вперёд — как в танке. Как предки, значит, на Курской-то дуге. Или вот тоже был случай…

К ним на огонёк пришли ещё двое — высокий шофёр и его товарищ-коротышка. В руках лежал огромный кусок мороженого мяса — сразу было понятно, что они гнали куда-то рефрижератор.

— Эй, друг! Хлеб у вас есть? — крикнул кто-то от машин.

Ещё двое пришли и, ничего не спрашивая, выставили канистру с техническим вином.

Рудаков, прикурив от сучка, между тем продолжил:

— Вот когда только стали делать «Жигули», там вообще все детали были итальянские — и кузова тоже. Такие-то до сих пор ездят, там всё вечное — и подвеска, и движок. У мужика на моей прежней работе такая «копейка» была — она «Волгу» как два пальца… Таких теперь больше не делают — и всё потому, что тогда, в шестидесятые рабочих прямо из космических цехов снимали — и на Волжский автозавод.

Седой дальнобойщик вдруг вскинулся и угрюмо сказал:

— Работал я в Тольятти. В отделе комплектации — каждый день в восемь сверка, как на каторге… — и вдруг закричал страшно:

— Я замнач восьмого! В спецификации отсутствуют абразивные круги пятьсот-восемьсот, нехватка двести!..

Закричал он страшно, и похоже было, что узник концлагеря вспоминает команды на плацу, произнесённые когда-то на чужом языке. Его быстро хлопнули по плечу, но он ещё долго вздрагивал.

— Да ну, какие «Жигули» вечные? — перевел кто-то разговор в историческое русло. — Вот «Победа» — вечная, да. Там миллиметровая сталь была. Её годами просто масляной краской красили — вот и ездила. Тяжёлая машина, хорошая.

— Там олово было, кажется, — поправил кто-то.

— Может, цинк?

— Нет, олово — как на консервах. Зверь-машина, говорю. Отсюда до Казани со свистом докатится…

— А раньше, знаешь, машины проверяли как водку. Слыхал, что на водке дата изготовления на обороте этикетки была? — И хозяин державного медведя объяснил, что фильтры на водочных заводах меняли раз в неделю, и поэтому надо было брать вторничную водку. Что до машин, — закончил он, — машины после пятого и двадцатого — известно как собирали, после пятого и двадцатого брать нельзя…

Володя хлебал бессчётно крутой чай, и слушал. Вклиниться в этот ряд было невозможно — точь-в-точь как в затор перед котловиной.

— А я вам расскажу про наших крутых, — начал тот, что принёс техническое вино. — Дело было давно. Решили наши барчуки вырваться из рутины. Денег на ментов ещё не накопили, так что решили не пить, а покурить анаши, которой никто не пробовал. Анаша нашлась, дёрнули по первой, а не почувствовав ничего — по второй. Вскоре им действительно стало хорошо, но тут они разделились. Первый не помнит, как он добрался домой, а просто проснулся наутро от вопроса жены, как он, дескать, доехал. «На такси», — уверенно так отвечает. «А чья это машина под окном?»…

Выглядывает барчук в окно и видит свою машину у подъезда, отвечает жене, что хозяин вчерашних посиделок уже пригнал её по назначению. Однако глупая женщина, не слушая его, спускается вниз и, вернувшись, молча берёт его за руку и ведёт к автомобилю. Фары, типа, горят, играет внутри музыка, да и дверца не заперта. На сиденье же лежит пятидесятирублёвая бумажка. «Я же помню, — растерянно произносит барчук, — как сказал: «Спасибо, шеф» — и захлопнул дверцу».

— Пятьдесят? Это когда ж было? Я тыщи помню тогда были…

— Ну, в девяностом мог быть и полтинник, — отвечал рассказчик, и продолжил:

— Второй барчук вышел из дома, и понял, что ему хорошо, жизнь прекрасна, и путь домой лёгок и приятен. Слушая тихую музыку, ехал он по ночному городу, как вдруг увидел призывно машущий милицейский жезл. Нашарил права, денюжку, но чувствует, что хотя остановивший его капитан начинает говорить, не может проникнуть в значение его слов. Предъявил права. Капитан улыбнулся, продолжая говорить. Барчук снова показал ему права, капитан снова отвёл его руку, и снова губами зашевелил… Права снова предъявляются, всё это длится, длится. Наконец, удовлетворенные разговором, они разошлись. Барчук поехал, музыку слушает, дыхание переводит и вдруг видит в зеркале, что у него на хвосте висит милицейская машина. Газует, понимаешь, со страху, но она не отрывается, снова увеличивает скорость и уже представляет, как будет задержан «в состоянии наркотического опьянения».

Машина сзади не отстаёт, и он решается — на полной скорости сворачивает в переулок, проносится по нему, продирается через мусорные баки, помойную кучу, прыгает днищем по какой-то лесенке. Сбавив скорость на неизвестной ему улице, посмотрел барчук в зеркальце… Пусто. Доехал до дому, нырк в постель.

Но утро начинается со звонка в дверь. На пороге возникает участковый.

— Ты вчера куда-нибудь ездил? — спрашивает он.

— Нет! — быстро говорит барчук.

— Ну, всё равно, сходи, на машину погляди.

Тот спустился, да и глядит, что к фаркопу тросом привязан бампер с ментовским номером. Толкнуть они его, значит, попросили»…

Шофера перекидывали истории, как горячие картофелины в руках, — и ни один не усомнился в рассказе другого. Не любо — не слушай, а врать не мешай. Хочешь — сам расскажи про нрав моторных масел или про специальные «Жигули», что делали для кремлёвской охраны — с особой коробкой на шесть скоростей. Рассказали о компакт-дисках, что отражали радары ГАИ, и про давным-давно застреленного гайца, который наставил измеритель скорости на кортеж Брежнева.

Раевский вдруг понял, что никто не говорит о скопившихся в очереди машинах, о потерянных в простое деньгах, не касается страшного и тоскливого — о резине идёт разговор, а о будущем — нет. Пришедший парень, быстро осмотрев сидящих — нет ли чеченцев, рассказал, как брал населённый пункт Самашки, но дёрнувшись, как на ухабе, разговор снова свернул на мирное: про железо, про масло и воду, про бензин и соляр, про то, как движутся колёсные механизмы через Россию на честном слове и одном гвозде. Гвоздь был, впрочем, тут лишний — для него было иное слово.

Раевский крепился, а потом и сам рассказал про трофейный «хорьх», что видел в Калининграде, где служил лет десять назад. И эта немецкая машина, что вовсе непонятно было, как выглядит, вдруг налилась в его рассказе металлической силой, сгустились из сибирского воздуха её гладкие бока и огромные фары. Он и сам поверил в её существование на улицах маленького городка.

— Зверь машина, — говорил он уверенно, вспоминая, чьи слова он только что повторил. — Зверь. С места сразу сто даёт — а там ведь дороги ещё немецкие, гладкие как стол. С разгона в Польшу можно улететь.

Выслушали и его, и в свой черёд какой-то якут рассказал о тяжёлых ракетных тягачах, похожих на гусеницу-сороконожку.

Темнело.

И вовсе незнакомый голос вспомнил другое:

— А знаешь историю про водилу, которого убила братва за то, что он их на «Ниве» обогнал? Ну там грохнули мужика — столкнули под откос в тачке, уже мёртвого. Да только потом ничего не нашли — видно, болото всё всосало. Менты повертелись да и закрыли дело. Жена отплакала, мать отрыдала. А потом на трассе странные дела стали твориться — пацаны, что его убили, вписались в бензовоз, что поперёк дороги крутануло. Их смотрящий в иномарке сгорел. Но вот как-то один водитель автобуса видит вдруг — его чёрная «Нива» обогнала, и остановился от греха подальше. А потом и видит — дорогу размыло, это он за полметра перед вымоиной стал.

«Детский сад», — подумал Раевский и пошёл прочь от костра — в лес. По толстым стволам сосен прыгали тени. Он осторожно ступал между сухих острых сучьев и поваленных деревьев и думал о времени: вот сколько они здесь, а он уже привык. Перестал торопиться и нервничать.

Время — это такая странная вещь: то тянется, то скачет. Он вдруг понял, что раньше всё хотел чаще встречаться с друзьями, а тут недавно пришёл на день рождения и — обнаружил, что пауза длиной в год оказалась мгновенной.

А сейчас нет ничего — костёр с братьями по дороге, и нет ничего — ни дома, ни хозяина, ни семьи, ни детей нет — а только трасса, и мера жизни — не дни, а столбики по краю.

Он вышел к трассе и увидел чёрную фигуру рядом. Кто-то застегнул штаны и повернулся к нему.

— Что на холоде стоишь? — спросил Володя. — Пошли к нам.

— Мне к вам не надо, мне ехать пора, — ответил из темноты парень, перелезая через кювет.

— Куда ехать-то? С ума сошёл. Не знаешь, что ли: не проедешь.

— Я везде проеду. А ты не дёргайся, тебе топиться-то не надо. Только не пей много — от этого тоска будет.

Раевский посмотрел на этого человека и с удивлением отметил, как тот садится в чёрную «Ниву», как она медленно начинает движение к котловине. Очень Володю смутило, что «Нива» шла без огней.

Утром Рудаков исчез на полдня и вдруг появился у костра с видом заговорщика. Раевский подошёл, и напарник горячо забормотал ему в ухо:

— Значит, так: я договорился с трактористом. Нечего тут ловить. Выбирайся своей колеёй, типа того.

Они вывели «японку» через разваленный кювет на просёлок и покинули трассу. Тракторист ждал за первым поворотом — на краю абсолютно ровного поля. Только приглядевшись, Рудаков понял, что причина этой гладкости в том, что поле покрыто слоем жидкой земли. Ни волны, ни пузыря не было на этой плоскости, простиравшейся до горизонта.

Они накинули буксировочный трос, и трактор повёл за собой автомобиль, как бурлак ведёт лодку на бечеве. Временами машина подплывала, и Раевский чувствовал, что её начинает тянуть течением, но нет, это всё же ему казалось.

Вдруг тракторист вылез по колесу на крюк, наклонился и что-то сделал там. Трос ослаб, а тракторист снова забрался в кабину и дёрнул. «Японка» не двинулась с места, что-то журчало под днищем, а трактор стал удаляться. Сердце Володи затопило ужасом, как это поле грязью. Раевский понял, что они одни в этом бескрайнем грязевом море. И такое чувство тоски навалилось на него, что захотелось запеть какую-то протяжную русскую песню, из тех, что поют нищие на вокзалах.

…Но нет, это просто трактор выбрал слабину, «японка» снова дёрнулась, и они поплыли дальше, разводя в обе стороны тугую коричневую волну. Через полчаса связка добралась до твёрдого и ухабистого просёлка, а по нему — и до избы самого тракториста.

Они решили не разлучаться, и Рудаков тут же договорился о постое — уже с женой тракториста. Все крепко пили всю ночь, не пьянея, и таки под конец запели — протяжно и грустно.

Лучше всех пел тракторист, пел он морскую песню о кораблях в тихой гавани, о рыбаках в далёком краю и о том, что никто не придёт назад. Татуированный якорь на его предплечье болтался вправо и влево, будто команда не знала, стоит ли закончить путь именно за этим столом или двинуться дальше в ночь.

Раевский плакал от жалости к утонувшим рыбакам, несдюжившему кочегару и к самому себе. Он всё больше уверялся в том, что кроме дороги в его жизни ничего нет, и не будет. «Ничего-ничего», — будто болванчик у лобового стекла, кивали головы за столом, и Раевский проваливался в сонное забытьё.

Наутро они выехали, и первое, что увидел Раевский, вывернув на трассу — фуру с огромным медведем на боку, мелькнувшую впереди.

24 сентября 2022