Календарные обычаи и обряды народов Восточной Азии

Японцы

В календарной обрядности японцев, как и всех народов Восточной Азии, первейшее место принадлежало и принадлежит Новому году. Это не только важнейший из зимних праздников, по и важнейший праздник вообще, имеющий большее значение для народной жизни, чем, пожалуй, все остальные праздники, вместе взятые. Не случайно в современной Японии именно на новогодний период падает наибольшая часть отпусков.

Место новогоднего праздника и связанных с ним обычаев и обрядов в традиционной культуре японцев наиболее ярко показал Кавабата Ясунари (1899–1972). В лекциях «Существование и открытие красоты», прочитанных им в Гонолулу в 1966 г., он рассматривает новогодний обычай сочинять короткие стихотворения (хайку), выражающие философское и эстетическое восприятие и понимание этого важнейшего праздника, в одном ряду с такими вершинами японской культуры, как «Такэтори моногатари» (X в.), «Записки у изголовья» («Макура-но соси») Сэй-Сёнагон (966-1017), «Гэндзи моногатари» Мурасаки Сикибу (978-1017), творчество Басё и чанная церемония[496].

Яркий, красочный, веселый новогодний праздник японцев всегда привлекал к себе внимание. Отмечая разнообразие новогодних обычаев и обрядов японцев, русский дипломат Григорий де Воллан в конце XIX в. писал: «Каждая провинция празднует по-своему Новый год, и можно было исписать целую книгу, если описывать все характерные обычаи японского народа»[497].

Действительно, для Японии всегда была характерна значительная этнографическая пестрота, обилие локальных обычаев и особенностей во всех областях традиционной жизни. Это создает определенные трудности при изучении любого японского обычая, так как общеяпонские особенности проявлялись через множество местных вариантов. Это относится и к празднованию Нового года.

Однако можно считать, что уже в конце эпохи Эдо (1603–1868) и особенно в период Мэйдзи (1868–1912) при сохранении локальных особенностей сложилась общеяпонская модель новогоднего праздника на базе нивелировки локальных сельских обычаев. Что же касается последних, то они и по сей день весьма разнообразны в разных областях Японии.

В конце XIX — начале XX в. входе быстрой модернизации и урбанизации Японии наряду с известными моментами вестернизации имел место своеобразный процесс, получивший название «движение за новую жизнь» (син сэйкацу ундо). Этот процесс, который мы можем условно назвать этностандартизацией, был на деле гораздо шире, чем рамки «движения». Он проявлялся частично в оформленных публицистикой и вербализованным общественным мнением рамках, частично носил характер государственных мероприятий, частично же проходил в спонтанной форме. Но суть его была одна. Это тенденция к замене поливариантности на стандарт. Подобно тому как в языке имелось стремление заменить локальные диалекты и социальные жаргоны и стили единым стандартным литературным языком (хёдзюнго), так и в культуре имелась тенденция заменить многообразие местных и сословно-социальных обычаев и форм поведения неким единым общеяпонским стандартом, не связанным с новейшими заимствованиями и вестернизацией, но отражающим наиболее привычные для столичной городской жизни традиционные нормативы. Определенной стандартизации подвергалась, особенно в городской буржуазной среде, и новогодняя обрядность.

В разных областях Японии всегда был неодинаков удельный вес мероприятий, проводившихся в рамках семьи и в рамках селения в целом. В конце XIX — начале XX в. более или менее всеобщими чертами сельского новогоднего праздника или, точнее, цикла новогодних мероприятий, который растягивался примерно на две недели, являлись моления Божеству года — Тосигами — как дома, так и в местном храме, взятие «молодой воды» (вакамидзу) на новогоднее утро, «начало дел» (котохадзимэ) на 2-й день нового года, «встреча счастья» (фукумукаэ) на 3-й день, на 6-й день — обряд «отгона птиц» (ториои), на 7-й день — обряд «семитравья» (нанагуса), на рассвете 11-го дня — обряд «первой мотыги» (кувахадзимэ), через полмесяца, т. е. на 14–15 день, — обряд «Праздник огня» (Тондо)[498].

Среди разнообразных видов источников, важных для изучения обычаев и обрядов новогоднего праздника японцев в конце XIX — начале XX в., можно выделить четыре основные группы: письменные памятники, музейные коллекции, иконографические материалы и этнографические наблюдения.

Наиболее многочисленной по своему составу является первая группа — письменные источники, которая представлена произведениями фольклора, древней светской и культовой поэзией, историческими сочинениями, произведениями японской классической литературы, свидетельствами путешественников (ученых, дипломатов, журналистов, писателей), посещавших Японию в XIX–XX вв.

Для японской историографии и литературы, поэзии и фольклора всегда были присущи интерес и внимание к календарной обрядности, к праздникам года, к традициям и обычаям, связанным с ними. Причин этого явления немало, по, прежде всего, истоки этого явления лежат в многовековых традициях земледельческого труда, а также в древних религиозных воззрениях японцев, обожествлявших всю окружающую природу, воззрениях, которые уже в период раннего средневековья сформировали особую эстетическую категорию культа природы, свойственную японской культуре.

Календарные обычаи и обряды нашли свое отражение в памятнике древнего японского фольклора и поэзии — антологии «Собрание мириад листьев» («Манъёсю») (VIII в.). К древним культам, многие из которых были теснейшим образом связаны с народными обрядами земледельцев, восходят песнопения-молитвословия норито, записанные в памятнике X в. «Ритуалы годов Энги» («Энги сики»), По мнению Н.А. Невского, многие из этих норито восходят по крайней мере к VII в. н. э.[499]. Для изучения истоков одного из центральных предновогодних обрядов, обряда «очищения», проводившегося в конце 12-го (а также 6-го) месяца, огромный интерес представляет норито «Молитвословие Великого очищения», переведенное на русский язык Н.А. Невским[500]. По свидетельству Н.А. Невского, еще в 20-30-х годах XIX в. оно исполнялось во всех синтоистских храмах во время церемонии всенародного отпущения грехов, проводившейся в конце 12-го месяца. Аналогичные церемонии проводились и в конце 6-го месяца[501]. С подготовкой к Новому году были, очевидно, связаны и обряды, во время которых исполнялось норито «Праздник Успокоения огня». Как замечает Н.А. Невский, эти мистерии имели целью «предохранить дворец от пожара», они проводились также в 12-м и 6-м месяцах[502].

Наиболее характерные элементы новогодней обрядности японцев отразились в японском фольклоре — в песнях и сказках.

Ценнейшие материалы по предновогодним и новогодним обычаям и обрядам, характерным для различных исторических эпох, содержатся в классических произведениях японской литературы, начиная с сочинений Ки-но Цураюки (X в.), Сэй-Сёнагон, Мурасаки Сикибу и включая произведения современных японских писателей, таких, например, как Токутоми Рока (1868–1927) и Кавабата Ясунари[503].

Свидетельства, которые мы находим в произведениях классической японской литературы, помогают воссоздать историю развития новогоднего праздника, понять его истоки и особенности. Так, об обычаях и обрядах Нового года в хэйанскую эпоху (IX–XII вв.) мы узнаем из таких сочинений, как «Дневник путешествия из Тоса» («Тоса никки»), написанный в 935–936 гг. выдающимся японским поэтом Ки-но Цураюки[504], и дневник Сэй-Сёнагон «Записки у изголовья»[505].

Один из основоположников японской литературы, поэт и прозаик, составитель поэтической антологии «Собрание старых и новых песен» («Кокинсю», или «Кокинвакасю»), Ки-но Цураюки принадлежал к знатному, аристократическому роду. Ряд лет он был губернатором отдаленной провинции Тоса (о-в Сикоку). Возвращаясь из Тоса в Киото, Ки-но Цураюки вел лирический дневник. Путешествие продолжалось с 21-го числа 12-го месяца 935 г. по 6-е число 2-го месяца 936 г. Для нашей темы особенно важно, что дневник охватывает период новогодних праздников. И хотя автор и его спутники встретили Новый год, совершая морское путешествие, а может быть, именно благодаря этому обстоятельству, они очень часто вспоминали о том, как обычно проходил этот праздник в столице, обращали внимание на обычаи других районов страны. В дневнике появились записи об обычае украшения домов на Новый год ветками вечнозеленых растений, воспоминания о ритуальной еде первого дня Нового года, о праздновании 7-го дня и 1-го дня мыши, о еде 15-го дня. Многие из этих свидетельств — самые ранние в источниках упоминания о тех или иных новогодних обычаях.

Лирический образ четырех времен года и календарных праздников эпохи Хэйан воссоздала Сэй-Сёнагон. Примечательно, что первые строки ее дневника «Записки у изголовья» посвящены временам года. Поэтично ее восприятие природы. Красоты каждого времени года: «Весною — рассвет. Летом — ночь… Осенью — сумерки… Зимой — раннее утро»[506] — великолепно переданы Сэй-Сёнагон и оказали огромное влияние на эстетику и литературу Японии. Третий дан «Записок», названный «Новогодние празднества», выражает присущее хэйанской эпохе понятие красоты, воспринимаемой через красоту природы и праздника. О многих торжествах и праздниках года пишет Сэй-Сёнагон. Часто упоминаются новогодние празднества и связанные с ними традиции. Белее 30 различных обычаев и обрядов новогоднего цикла, существовавших в X в., запечатлено в сочинении Сэй-Сёнагон.

Особенности празднования Нового года в период Камакура (1185–1333) отразились в поэзии Сайгё (1118–1190)[507] и в философских эссе «Записки от скуки» («Цурэдзурэгуса») Кэнко-хоси (1283–1350)[508].

Для изучения обычаев и обрядов предновогоднего и новогоднего циклов, характерных в XVII в. для горожан и представителей других сословий Японии периода Токугава (1603–1868), важнейшим источником являются новеллы Ихара Сайкаку (1642–1693)[509]. Ихара Сайкаку открыл новый этап в развитии японской литературы. Он вывел на страницы своих произведений рядовых горожан, сельских жителей, монахов и купцов со всеми их заботами, бедами, страстями. Уроженец Осаки, он много путешествовал по стране, собирал предания, легенды, описывал нравы и обычаи разных областей Японии, ставшие той канвой, на которой он ткал свои узоры. Нравы, обычаи и обряды Японии XVII в. ярко и выпукло встают со страниц произведений Ихара Сайкаку — своеобразной энциклопедии жизни тогдашнего японского общества.

Сказанное в полной мере относится и к календарным праздникам. В новеллах Ихара Сайкаку события нередко развертываются вокруг новогоднего праздника. Обычаи разных мест, торжества, заботы и беды должников, приготовление новогодних угощений, красочные картины предновогодних базаров, развлечения праздничных дней, другие традиции — все это передано Ихара Сайкаку удивительно жизненно, красочно и метко.

В японской классической литературе XIX–XX вв. обращение к обычаям и обрядам новогоднего праздника очень часто сопряжено с философско-эстетическими и гражданскими раздумьями писателей о судьбах традиционной японской культуры и ее своеобразии, о природе Японии. В этих размышлениях, выраженных в старинном жанре дневниковых записей, новогодний праздник представляется уже как символ традиционной японской культуры, как выражение национальной специфики и самосознания (см., например[510]).

Среди огромного множества произведений литературы на русском и западноевропейских языках, написанных людьми, посещавшими Японию в XIX–XX вв., для данной темы наибольший интерес представляют сочинения, в которых имеются свидетельства о праздновании японцами Нового года. Здесь, наверное, необходимо упомянуть сочинение французского дипломата Эме Гюмбера «Живописная Япония»[511]. В 60-х годах XIX в. Гюмбер, будучи посланником, несколько лет провел в Японии. О своих впечатлениях он рассказывал на страницах парижских журналов. По мере публикации очерков они появлялись и в русском переводе. В 1870 г. полный перевод книги был опубликован в Петербурге. Находясь в Японии, Гюмбер имел счастливую возможность наблюдать встречу нового, 1864 г. в Эдо. Этому событию он посвятил две главы своей книги[512]. Кроме того, свидетельства о новогоднем празднике, а также о других календарных обычаях и обрядах, играх и развлечениях японцев в изобилии содержатся в других главах этого интересного сочинения.

Ценным источником для изучения новогоднего праздника японцев в конце XIX — начале XX в. является книга русского дипломата Григория де Воллана «В стране Восходящего солнца. Очерки и заметки о Японии»[513]. В 90-х годах XIX в. по долгу службы Григорий де Воллан шесть лет прожил в Японии. Его впечатления о стране, ее культуре, нравах и обычаях публиковались сначала на страницах русских журналов в 1893–1897 гг., а в 1903 г. вышли отдельной книгой.

Календарные праздники японцев привлекали внимание и советских ученых, журналистов, дипломатов, в разные годы работавших в Японии. Богатый материал об истории многих новогодних обычаев и обрядов обобщен в книге советского писателя и дипломата Н.Т. Федоренко «Японские записки»[514]. Книга начинается с описания встречи Нового года в доме японских друзей автора. Беседы о традициях, обычаях и обрядах новогоднего праздника и их судьбах в наши дни дали настрой всему содержанию книги.

Вторая группа источников — музейные коллекции. Интересные материалы, связанные с новогодним праздником, хранятся в Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого (МАЭ) в Ленинграде и в Государственном музее искусства народов Востока (ГМИНВ) в Москве. Однако особенно ценным было знакомство с коллекциями музеев Японии, и, прежде всего, с материалами Японского государственного этнографического музея (ЯГЭМ) (Нихон кокурицу миндзокугаку хакубуцукан, сокращенно — Миннаку) в Осаке[515].

В экспозиции Миннаку новогоднему празднику отведено значительное место. Здесь богато представлены разнообразные виды новогодних украшений, имеющие свои особенности в каждой префектуре страны: симэнава, мотибана, убранства для новогоднего алтаря (о-сёгацу-тана, тосигами-но дза). Наборы миниатюрных сельскохозяйственных орудий (непременная деталь новогоднего праздника), различные маски чудовищ, используемые во время новогоднего праздника в префектуре Акита (северная часть о-ва Хонсю) и на юге о-ва Кюсю (в Кагосима и других районах), украшения для лодок с гигантскими веерами, коллекции «священных кукол» (о-сирасама) — все эти и многие другие многочисленные экспонаты дополняются картами, красочными фотографиями. В видеотеке музея представлены этнографические фильмы, посвященные предновогодним и новогодним обычаям и обрядам в префектурах Акита (порядковый номер фильма в каталоге видеотеки — 10345), Иватэ (№ 10405), Аомори (№ 10064, 10344), Аити (№ 10404), Идзумо (№ 10567), в Нара (№ 10565).

Третью группу источников составляют иконографические материалы. Пожалуй, одним из самых ранних памятников такого рода является настенная живопись гробницы Такамацу (VIII в.), открытой японскими археологами в 1972 г.[516]. По мнению японских ученых, жанровые сцены, изображенные на стенах гробницы Такамацу, в которых участвуют молодые красивые женщины и молодые мужчины, облаченные в парадные, красочные одеяния (в расцветке тканей превалируют радостные тона — зеленый, желтый, красный), отражают церемонии, связанные с празднованием Нового года.

В XVII–XIX вв. обычаи и обряды новогоднего праздника привлекали внимание художников школы укиё-э. Наиболее известные гравюры, связанные с данной темой, представлены в 13-томном собрании «Большая энциклопедия гравюр укиё-э, воспроизведенных в цвете оригиналов» («Гэнсёку укиё-э дай хакка дзитан»). В томе 5 этого уникального издания, озаглавленном «Нравы и обычаи» («Фудзоку»), собраны гравюры, отражающие новогодний праздник[517]. Среди отобранных работ гравюры таких прославленных мастеров, как Харунобу (1725–1770), Киёнага (1752–1815), Утамаро (1753–1806), Тоёхиро (Тоёкуни) (1763–1828), Хиросигэ (1797–1858) и многие другие. Предновогодним и новогодним обычаям и обрядам посвящена 21 гравюра, в которых в общей сложности показано более 50 различных элементов этого важнейшего праздника года. Среди них такие, например, как предновогодняя уборка жилища (гравюра Утамаро), обряд разбрасывания бобов в канун праздника Начала весны (гравюра Харунобу) или запуск воздушных змеев в Эдо (гравюра Хиросигэ).

Большой интерес представляют гравюры художников XVII в. Ёсида Хамбэй и Макиэси Гэндзабуро, которые иллюстрировали новеллы Ихара Сайкаку. На их гравюрах можно видеть и кадомацу, украшавшие дома горожан, и сцены уборки жилищ перед Новым годом, и приготовление моти, и предновогодние базары и торги[518].

Новогодний праздник и связанные с ним обычаи и обряды привлекают внимание и современных японских художников. Так, во время пребывания в Японии (в 1980–1981 гг.) нам посчастливилось познакомиться с художником Имэй Футоси, живущим в г. Химэдзи, в творчестве которого народные праздники, в том числе и праздник Нового года, занимают важное место[519]. Выполненные в другой, более экспрессивной манере, гравюры Имэи Футоси также повествуют об обычае мальчиков запускать воздушного змея в первые дни Нового года, о традиции разбрасывания бобов в день Начала весны.

Четвертую группу источников составляют собственно этнографические наблюдения. Первым русским ученым, проводившим этнографические исследования в Японии, был Н.А. Невский. Для нашей темы особенно важны его записи и исследования песнословий норито, особенно изучение культа О-сирасама в деревнях северо-восточных провинций Хонсю в 20-х годах XX в.[520].

Материалы о календарных праздниках вообще и о Новом годе в частности собирались советскими этнографами во время научных командировок в Японию (С.А. Арутюнов, М.В. Крюков, Р.Ш. Джарылгасинова и др.), когда советские ученые побывали и на Хоккайдо, и на Хонсю, и на Кюсю, и на Сикоку[521].

Однако наиболее ценные материалы о традициях и обычаях новогоднего праздника были собраны во время научной командировки М.В. Крюкова и Р.Ш. Джарылгасиновой в Японию в ноябре 1980 — январе 1981 г., когда они работали в Японском государственном этнографическом музее в г. Осака. Во время этой командировки дирекция японского музея предоставила советским ученым возможность встречать Новый год в японской деревне[522].

Для изучения старинных новогодних обычаев и обрядов была выбрана деревня Цугэмура, расположенная высоко в горах, к югу от г. Нара (префектура Нара), на древней земле Ямато. Местные жители полагают, что многие святыни их деревни насчитывают более чем тысячелетнюю историю. Так, считается, что один из синтоистских храмов селения, храм Суйбун-дзиндзя, был основан еще в период Асука (VI–VIII вв.). Испокон веку живут здесь люди. В деревне, раскинувшейся отдельными кварталами среди рисовых полей и холмов, покрытых частными плантациями, сохранилось много старинных построек. Во многих семьях в течение нескольких поколений, живущих на родной земле, соблюдаются традиционные обычаи и обряды. Целью поездки советских ученых во главе с проф. Като Кюдзо в деревню Цугэмура было знакомство с Иманиси-сан, с членами его семьи и его родственниками. Иманиси-сан, один из старейших жителей деревни, родился здесь и прожил большую часть своей жизни в доме, который был построен его отцом еще в период Мэйдзи, более 70 лет назад. Старинные постройки его усадьбы с черепичными крышами расположились у самого подножия холма, покрытого густым многовековым лесом.

В доме Иманиси-сан советским ученым была предоставлена возможность ознакомиться с подготовкой к Новому году, с обычаями и обрядами первого дня Нового года.

Надо отметить, что работа в Японии (с 9 ноября 1980 по 8 января 1981 г.) была в высшей степени благоприятной для изучения предновогодней и новогодней обрядности японцев. Ценным было приглашение присутствовать на старинном празднике Он-мацури в храме Вакамия, находящемся на территории знаменитого храма Касуга-тайдзя (г. Нара) и входящем в его состав. Праздник Он-мацури, отмечаемый ныне 16–18 декабря, генетически связан с древними празднованиями периода зимнего солнцестояния. Была возможность наблюдать подготовку к Новому году в городах Токио, Киото, Осака, Нара, Химэдзи. В первый день Нового года можно было видеть, как совершается обряд хацумодэ, или хацумаири («первое паломничество»), — непременное посещение синтоистского храма: и в маленьком храме в деревне Цугэмура, где собралось всего несколько десятков односельчан, и в больших знаменитых храмах, таких, как Мивамёдзин, Исоноками-дзингу, а также в буддийских храмах Якуси-дзи и Тосюдай-дзи, которые посещают сотни тысяч человек.

Дневниковые записи этой поездки, а также фотографии и слайды содержат важные материалы и служат ценным источником для изучения традиционных обычаев и обрядов новогоднего праздника японцев.

Изучение новогоднего праздника в советской и западноевропейской литературе неразрывно связано с описанием и общей характеристикой традиционной японской культуры, в том числе и календарной обрядности (например,[523]).

Работ, специально посвященных обычаям и обрядам Нового года, пока очень мало. Здесь надо упомянуть статью Ю.А. Касала, посвященную празднику Начала весны[524], и статью Г.Е. Светлова о Новом годе в Токио[525].

Японская литература о календарных праздниках вообще и о новогодних торжествах в частности богата и разнообразна.

В новейшее время одним из зачинателей изучения календарных праздников стал Янагида Кунио (1875–1962), которого считают основоположником японской этнографии. Ряд лет Янагида Кунио руководил Японским этнографическим обществом (Нихон миндзоку гаккай), основанным им в 1935 г. Вокруг Янагида Кунио объединились ученые, занимавшиеся изучением различных аспектов традиционной японской культуры во всех префектурах страны. Богатые материалы, собранные Янагида Кунио и его коллегами, были опубликованы в многотомном издании (1958–1960). В 1956 г. Янагида Кунио издал свою монографию «Японские праздники» («Нихон-но мацури») (см.[526]).

Важным этапом в изучении праздника Нового года была публикация в 1954 г. монографии «Новогодняя обрядность» («Сёгацу-но гёдзи»), В 1974 г. в многотомной серии «Японский этнографический атлас» («Нихон миндзоку тидзу») был опубликован том, целиком посвященный предновогодним и новогодним обычаям и обрядам японцев, в котором в основном показаны обычаи и обряды сельского населения. В нем систематизирован огромный этнографический материал по новогоднему циклу, представляющий все префектуры Японии. К тому приложено 30 карт, которые показывают степень распространенности важнейших элементов предновогодних и новогодних обычаев и обрядов. Книга снабжена уникальными фотографиями, содержит подробнейший комментарий к картам[527].

Ценные материалы по новогоднему празднику обобщены и в ряде интересных монографий (см.[528]), посвященных календарным праздникам японцев.

Особое место среди научной литературы о календарной обрядности занимают специализированные словари и энциклопедии. В этих словарях каждая статья, как правило, содержит исторические данные об истоках того или иного обряда, свидетельства о его судьбе в разные исторические эпохи (например[529]).

Есть еще один раздел японской литературы, посвященный праздникам. Эту литературу, очень богатую по своему составу, насыщенную интересными, порою уникальными материалами, можно назвать краеведческой. Как правило, это издания префектурных учреждений, местных музеев, отдельных городов, селений и храмов. Среди авторов — писатели, ученые, учителя, журналисты, краеведы, настоятели храмов, фоторепортеры. Их публикации (книги, проспекты, буклеты, альбомы), рассказывающие о достопримечательностях родного края, непременно содержат сведения и о календарных праздниках, и, конечно, об интересных обычаях и обрядах Нового года. Литература эта многочисленна, многообразна и очень важна для этнографа. Частично с подобной литературой нам удалось познакомиться во время пребывания в отдельных районах и городах Японии.

Традиционный японский календарь, как и календарь других народов Восточной Азии, является лунно-солнечным. Считается, что он был введен в Японии в VII в. по китайскому образцу. Согласно этому календарю, 1-й день 1-й луны и соответственно начало года совпадали с новолунием. Этот день назывался «день истока» (гэнтан). Однако в более древний период лунные месяцы начинались с дней полнолуния. Японский исследователь Хага Хидэо высказывает предположение, что в древности людям светлая ночь полнолуния должна была казаться более подходящей и надежной для проведения праздничных обрядов, нежели совершенно темная ночь новолуния[530]. С введением китайского календаря начало года было сдвинуто на новолуние, хотя 15-й день 1-й луны сохранил свое значение в новогодней обрядности.

В году выделялось четыре времени: весна, лето, осень, зима. Присущее японской культуре восприятие красоты окружающего мира нашло свое отражение в том, что уже в раннем средневековье в японском фольклоре и литературе складывается поэтический календарь, запечатлевший особенности каждого времени года. «Своеобразной чертой календарной поэзии в японском фольклоре, — пишет известная советская исследовательница и переводчик „Манъёсю“ А.Е. Глускина, — является наличие особых циклов любовных песен, сопровождающих все времена года: любовные песни весны, любовные песни лета и т. д. Появлению этой особенности способствовали, по-видимому, брачные игрища, которыми заканчивались старинные народные хороводы и которые имели прямое отношение к древнему земледельческому культу»[531]. В песнях весны воспевались туманная дымка и ива; в песнях лета — кукушка, травы, цикада; в песнях осени — алые листья клена, олени, роса, луна, рисовое поле; в песнях зимы — белый снег и цветы сливы.

Год делился на 12 месяцев. Помимо порядкового наименования каждый месяц имел несколько ему присущих названий, отражавших приметы времени года, характер сельскохозяйственных занятий, обычаи и обряды[532]. Вот наиболее популярные названия месяцев: 1-й месяц — «месяц дружбы», муцуки; 2-й — «месяц смены одежды», кисараги, другое его наименование — «середина весны», тюсюн; 3-й — «месяц произрастания», яои; 4-й — «месяц кустарника унохана или уцуги» (дейции зубчатой), удзуки; 5-й — «месяц ранних посевов», сацуки, иначе — «середина лета», тюка; 6-й — «безводный месяц», минадзуки; 7-й — «месяц письма», фумидзуки, или фудзуки; 8-й — «месяц листвы», хадзуки, или «месяц любования луной», цукимидзуки, иначе — «середина осени», тюсю; 9-й — «долгий месяц», нагацуги, или «месяц хризантем», кикудзуки; 10-й — «месяц без богов», каминадзуки, так как, согласно древней мифологии, в этом месяце все божества собираются в храме Идзумо; по другой версии, это название надо понимать как «[месяц] без грома» каминари; третье толкование связывает наименование месяца с выражением «варят сакэ» — каминасу, так как в этом месяце из риса нового урожая готовят рисовую водку, сакэ; 11-й — «месяц инея», симоцуки, или «середина зимы», тюто; 12-й месяц — «месяц окончания дел», сивасу[533].

В этих названиях нашли свое отражение и труд земледельца и его заботы об урожае, и наблюдения над природой, и традиционные праздники.

Наиболее ярко связь каждого месяца с праздниками года запечатлена в японских сказках. Так, в сказке «Огневой Таро» повествуется о том, что в подземном царстве в 12 волшебных кладовых были спрятаны сокровища — праздники, игры и развлечения 12 месяцев. В первой кладовой праздновали Новый год. Множество маленьких мальчиков в парадных накидках с гербами украшали новогодние сосны, а крошечные девочки в ярких платьицах подбрасывали мячики с перьями. Весело там было и шумно. Во второй кладовой цвели, благоухая, сливы. Крошечные мальчики пускали по ветру воздушные змеи. В третьей справляли праздник Цветения персиков. Крохотные девочки, нарядные и веселые, любовались куколками величиной с горошину. В четвертой отмечали день рождения Будды. В пятой в синем небе плавали, как живые, карпы, крошечные мальчики устилали кровли домов цветущими ирисами. В парадных комнатах были выставлены куколки-воины величиной с ноготок. В шестой кладовой крестьяне, распевая песни, высаживали на рисовые поля зеленые ростки. Ясное, звездное небо было в седьмой кладовой. Это был вечер «встречи двух звезд». Крошечные дети привязывали к листьям бамбука тоненькие полоски разноцветной бумаги с надписью «Небесная река» и много всяких других украшений. В восьмой кладовой была ночь осеннего полнолуния. Все любовались светлой луной, на маленьких столиках лежали горками яблоки и груши, рисовые колобки (данго). В девятой кладовой было все красно-золотым. Маленькие человечки неторопливо гуляли по горам, любуясь осенними кленами. В десятой весело собирали спелые каштаны. В одиннадцатой все было покрыто первым инеем. Под каждой застрехой висели сушеная хурма и редька. Крестьяне, радуясь богатому урожаю, молотили рис. Царство снега было в двенадцатой кладовой. Дети весело играли в снежки, лепили снежных человечков…[534].

Как и у других народов Восточной Азии, сельскохозяйственный год японцев делился на 24 сезона — ки, или сэцу. Каждый сезон делился на три ко, в каждом ко было 5 дней, всего было 72 ко[535]. Деление года на 24 сезона определялось по солнцу и поэтому не всегда совпадало с лунными месяцами.

Вот эти сезоны:

Из Китая была заимствована шестидесятиричная система счисления времени. Для обозначения годов по этому циклу используется сочетание двух иероглифов, один из которых относится к десятеричному циклу «десять столбов» (дзиккан), а другой — к двенадцатеричному циклу Зодиака «двенадцать ветвей» (дзюниси). Таких неповторяющихся сочетаний 60. Для названий знаков десятеричного цикла использованы названия пяти элементов природы (по воззрениям древнекитайской натурфилософии): «дерево» — ки, «огонь» — хи, «земля» — цути, «металл» — канэ, ка, «вода» — мидзу. Каждый из этих элементов подразделяется на два: «старший брат» — э и «младший брат» — то.

Вот эти десять названий, обозначенные десятью различными иероглифами:

1. киноэ — «старший брат дерева»,

2. киното — «младший брат дерева»,

3. хиноэ — «старший брат огня»,

4. хиното — «младший брат огня»,

5. цутиноэ — «старший брат земли»,

6. цутиното — «младший брат земли»,

7. каноэ — «старший брат металла».

8. каното — «младший брат металла»,

9. мидзуноэ — «старший брат воды»,

10. мидзуното — «младший брат воды»

Двенадцатеричный цикл состоит из следующих названий:

1. нэ — «мышь»,

2. уси — «бык»,

3. тора — «тигр»,

4. у — «заяц»,

5. тацу — «дракон»,

6. ми — «змея»,

7. ума — «лошадь»,

8. хицудзи — «овен»,

9. сару — «обезьяна»

10. тори — «курица»,

11. ину — «пес»,

12. и — «свинья».

Григорианский календарь был введен в Японии в 1873 г. Его сначала стали использовать все государственные учреждения, школы, затем коммерческие предприятия, а в заключение — все горожане в своей публичной и частной жизни. Постепенно и большинство народных праздников было перенесено на его даты: Новый год — на 1 января, праздники 3-го дня 3-й луны, 5-го дня 5-й луны — на 3 марта и 5 мая и т. д. Это, в частности, привело к их некоторому переосмыслению (сезонному и экономическому), так как они стали отмечаться по реальным срокам примерно на полтора месяца раньше, чем прежде.

Таким образом, с конца XIX в. Новый год отмечается в более холодное время года, чем прежде, что, однако, существенно не изменило связанных с его празднованием обычаев и обрядности.

В дальнейшем изложении, когда о том или ином обряде будет сказано, что он отмечался или отмечается такого-то числа 1-го или 2-го месяца, следует иметь в виду, что еще в середине XIX в. он отмечался в соответствующий день 1-й или 2-й луны лунного календаря. Следует в то же время иметь в виду, что реальная действительность, как всегда, сложнее любого схематизирующего утверждения. В еще большей степени это касается изучаемого периода — конца XIX — начала XX в.

Как уже сказано, 10-й месяц японского традиционного лунного календаря называется «месяц без богов» (каминадзуки). Согласно японской мифологии, в этом месяце псе боги покидают подвластные им провинции, города, селения и собираются в Великом храме в Идзумо. Здесь они сообща держат совет о ниспослании народу мира и благополучия в грядущем году, определяют, кто из богов будет ведать счастливым направлением года, какого бога в какую землю послать, спешат вовремя завершить приготовление к новогоднему празднику.

Этот мифологический сюжет был использован Ихара Сайкаку для его великолепной новеллы «Даже боги иногда ошибаются», в которой писатель XVII в. с легкой, мягкой иронией повествует о «бедах» богов и с глубоким сочувствием о невзгодах людей.

Однако обратимся к тому, как Ихара Сайкаку описывает совет богов в Идзумо, где решается вопрос о том, куда в новогоднюю ночь будет послан тот или иной бог счастья: «Удостоиться чести встретить праздник в Киото, Эдо и Осака — главных городах страны — могут лишь боги, превзошедшие других в добродетели. В Нара или Сакаи тоже отправляются лишь самые старые, умудренные опытом боги. Немалыми достоинствами должны обладать и те из них, которых посылают в Нагасаки, Оцу, Фусими. Нет такого уголка в стране, будь то призамковый посад, приморский городок, поселок в горах или цветущее селение, куда не пожаловал бы свой бог счастья. Он не оставит своей милостью ни один малолюдный островок, ни одну убогую лачугу рыбака. Во все дома, где толкут моти и украшают ворота ветками сосны, непременно придет Новый год.

Однако любой из этих богов норовит оказаться поближе к столице, охотников же встречать Новый год в деревенской глуши, как правило, не находится. Нет сомнения, что если предложить им выбор, то все без изъятия отдадут предпочтение городу»[536].

Ирония Ихара Сайкаку продиктована мировоззрением человека нового времени, открывшего для себя новые исторические ценности, взглянувшего на мир более трезвыми глазами.

Между тем и само название 10-го месяца — «месяц без богов», — и «события», которые якобы происходят в это время, позволяют предположить, что в древности именно 10-й месяц в японском календаре был тем временным отрезком, который служил гранью между старым и новым годами. Отголоски календаря, в котором Новый год наступал в 10-м месяце, сохранились и у других народов Восточной Азии.

Согласно традиционному лунному календарю, 10-й месяц в прошлом иногда совпадал со временем зимнего солнцестояния, важнейшей точкой отсчета древнего лунного календаря.

Письменные источники свидетельствуют, что первый раз праздник Зимнего солнцестояния (Тодзи) отмечался в 725 г., в правление императора Сёму. С зимним солнцестоянием было связано немало обычаев и обрядов, магический смысл которых заключался в «поддержке», «поощрении» зарождающейся солнечной активности, свидетельствующей о приближении весны, начале подготовки к земледельческим работам. Тодзи воспринимался и отмечался как радостный, светлый праздник.

В 60-х годах XIX в. в этот день люди поздравляли друг друга. Мужчины обязательно стремились провести время дома; это праздник замужних женщин. Улицы Эдо красочно иллюминировались, во всех домах раздавался шум «семейных ужинов, звуки гитары и радостные возгласы»[537]. Считалось полезным для здоровья есть красные бобы (символ солярного культа жизни). В некоторых местностях в этот день считалось благоприятным принять горячую ванну, в других — есть на счастье тыкву, в третьих — делать передышку в работе, давать отпуска слугам и рабочим, устраивать моления предкам. Во многих храмах зажигали и зажигают большие костры[538].

Символика праздничных обрядов, предшествующих зимнему солнцестоянию, а также сопутствующих ему, очевидно, связана с двумя основными представлениями: оказать «помощь» силам света и тепла в благополучном переходе важного, сакрального рубежа и содействовать народившейся солнечной активности в укреплении ее мощи. В прошлом, когда зимнее солнцестояние приходилось на 10-й, а чаще на 11-й месяц, праздник этот, возможно, воспринимался столь же важным, как и сам Новый год (может быть, в древности зимнее солнцестояние и считалось Новым годом). С конца XIX в., с переходом на григорианский календарь, зимнее солнцестояние приходится на 12-й месяц, в это же время стали совершать и многие обряды, отмечавшиеся до того в 10-м или 11-м месяце.

С символикой и магией обрядов и обычаев, характерных для праздника зимнего солнцестояния, связан старинный Праздник цветов (Ханамацури), сохранившийся до наших дней в местности Окумикава префектуры Аити и отмечаемый в 12-м месяце.

В декабре 1973 г. этот праздник был заснят японскими этнографами; фильм хранится в видеотеке Миннаку (№ 10 404).

Уже само название праздника свидетельствует о том, что в центре торжества обряды с цветущими или вечнозелеными ветвями. Накануне праздника дома в селении украшаются гирляндами бумажных вырезок (гохэй), мужчины чистят и подновляют огромные маски дьяволов. На следующий день на краю деревни разводят большой костер, на котором в огромном чугунном котле кипятят воду. Из синтоистского святилища выносят священный алтарь (микоси) и проносят его по полям. Во главе процессии идет священник. Он подходит к котлу с кипящей водой и окунает туда зеленые ветви. При большом стечении народа вокруг костра, на котором дымится котел с горячей водой, совершаются различные церемонии: танцуют мужчины с деревянными мечами в руках, мальчики в кимоно фиолетового цвета с коронами на головах и деревянными мечами в руках, мальчиков сменяют юноши. Звучат барабаны и флейты.

Над селением опускаются сумерки. Среди танцующих появляются двое мужчин в масках и костюмах красного и зеленого цвета, в руках у них топорики. Они выпивают сакэ. Появление масок убыстряет темп танца. Человек, одетый в красный костюм, с красной маской на лице, топчет сноп рисовой соломы. Юноши около костра пританцовывают все быстрее и приходят в экстаз. Над огромным котлом поднимается облако пара. В руках юношей и молодых мужчин пучки рисовой соломы и зеленые ветви. Приближаясь к костру, юноши стараются окунуть их в кипящую воду, затем, быстро отбежав, встряхнуть их так, чтобы обдать окружающих дождем горячих капель.

Многие из них бегут по улицам селения, окропляя дома, деревья, людей.

Многое, если не все, в этом древнем празднике связано с солярным культом и с продуцирующей магией: костер, зеленые ветки и пучки рисовой соломы, красный и зеленый цвет масок и костюмов, участие в празднике мальчиков, юношей, молодых мужчин; топтание замаскированными снопа рисовой соломы; обход с микоси по полям; обрызгивание горячей водой.

С древними представлениями о необходимости оказания «помощи» якобы угасающим к концу года силам природы связан и праздник Он-мацури, который и в паши дни отмечается в знаменитом синтоистском храме Касуга-тайдзя с 16 по 18 декабря[539].

Подготовка к новогоднему празднику, в основном приходившаяся на 12-й лунный месяц, представляла собой целый комплекс обычаев, обрядов, традиций. Примечательно, что уже в XVII в. бытовал довольно устойчивый их набор, без соблюдения которых считалось немыслимым прийти к праздничному торжеству. Об этих обычаях и традициях часто упоминал в своих произведениях Ихара Сайкаку. Вот некоторые из них: уборка дома, украшение входа в дом сосновыми и бамбуковыми ветвями и веревкой, сплетенной из рисовой соломы (симэнава), приготовление рисовых хлебов, моти, устройство божницы для божества наступающего года, заготовка риса на целый год, пошив новых нарядных одежд, приготовление подарков для родных и друзей, уплата долгов, посещение предновогодних базаров.

Конечно, в зависимости от местности обычаи и обряды менялись или имели свои особенности. Многие из них, если не все, сохранили свое значение не только к концу XIX — началу XX в., но и в наши дни.

Особое место в предновогодней обрядности отводилось уборке жилища, которую можно без преувеличения назвать генеральной уборкой дома от копоти, сажи и пыли, накопившейся за несколько месяцев. Эта уборка имела специальное название: «очистка от сажи и копоти» (сусухараи, сусухаки). В конце XIX — начале XX в. уборку жилищ проводили 13-го числа 12-го месяца. Правда, как свидетельствуют японские ученые, в разные исторические эпохи эти сроки были различными. Так, в период Хэйан уборка жилища проводилась в последний день 12-го месяца, в период Камакура-Муромати день не был твердо установлен, просто выбирали «счастливый» день. В начале периода Эдо в Киото, в императорском дворце, уборку жилых помещений проводили после 12-го числа 12-го месяца, а в Одо, во дворце сёгуна, — 13-го числа[540]. О широком распространении этого обычая в XVII в. среди горожан говорят произведения Ихара Сайкаку. В новелле «Рисовые лепешки в Нагасаки» говорится: «Следуя старинным установлениям, тринадцатого числа последнего месяца года жители Нагасаки прибирают свои жилища, сметая сажу со стен»[541]. Бытовала традиция, согласно которой бамбуковую метелку по окончании уборки привязывали к коньковому брусу, и там она хранилась до следующего года.

Во время предновогодней уборки жилищ каждый уголок в доме тщательно вымывался и очищался, вся мебель выносилась, татами снимались и выколачивались, а иногда заменялись новыми. Потолок, стены, балка обмахивались уже упомянутыми метелками (длинные палки с привязанными свежими ветвями бамбука) или бумажными хлопушками. Отовсюду сметали сажу и копоть, добирались до чердаков. Одеяла и одежды выносились на солнце и проветривались. Нередко здание дома и садик заново ремонтировались[542]. Необычную картину представляли в этот день улицы Эдо. Горожане, вымыв и вычистив свои дома, выносили всю мебель и утварь на улицу. По свидетельству Э. Гюмбера, тротуары были завалены циновками, ширмами, столиками, бронзовой и фарфоровой посудой, которую хозяева после чистки снова вносили в дом. В богатых семьях наиболее черную работу выполняли слуги, «заканчивавшие ее с шумными и уморительными проявлениями радости: они то приплясывали на табуретках, то скатывались кубарем с лестницы, то подбрасывали на руках своих товарищей, если замечали, что те худо исполняют свое дело»[543].

Еще в конце XIX в. в домах и замках знатных феодалов (даймё), где имелся большой штат мужской и женской прислуги и где женщины располагались в отдельной части дома, бытовала игра-забава: изловить в последний день уборки кого-нибудь из мужчин, случайно оказавшегося на женской половине, взвалить свою «жертву» на плечи и, с весельем обнеся по всему дому, в конце концов, водворить на мужскую половину. Нередко при этом распевалась песенка:

Веселую картину предновогодней уборки дома изобразил на своих гравюрах под общим названием «Сусухараи» Утамаро[545]. Здесь и сцены, где служанки выбивают татами, изгоняют мышей, бамбуковыми метелками обмахивают пыль с потолков, протирают лаковые ширмы и экраны. А в это время в уже прибранных комнатах молодые женщины потешаются над мужчинами, случайно и не вовремя оказавшимися в их покоях. Веселое оживление царит на этих гравюрах…

В деревнях префектуры Иватэ еще недавно существовал обычай мусор, собранный во время уборки дома, обязательно сжигать неподалеку от жилища[546].

Несомненно, что предновогодняя уборка жилищ помимо чисто гигиенических и эстетических целей имела и магический смысл. Об этом свидетельствует и тот факт, что уборку старались проводить все вместе, весело. Чистое жилище должно было принести благополучие и процветание его обитателям. Не случайно в средние века, в период Камакура-Муромати, для уборки выбирали обязательно «счастливый», «благоприятный» день. Магическое значение имели свежие ветви и листья бамбука, из которых делали метелки для смахивания пыли и копоти. В данном случае ветки и листья бамбука считались символами благоденствия и счастья[547]. Примечательно упоминание Ихара Сайкаку о том, что в Нагасаки после уборки метелку из бамбука прятали на коньковую балку и хранили там целый год. Можно предположить, что первоначально сакральный характер заклинания имели и слова шутливой песенки.

В конце XIX — начале XX в. 13-е число 12-го месяца стало играть важную роль в предновогодней подготовке: не только производилась генеральная уборка во дворцах и домах, но и начиналась подготовка к встрече Божества Нового года (Сёгацу-но ками). В сельской местности во многих префектурах в этот день проводили обряд «встречи сосны» (мацумукаэ). Были районы, где в этот день производилась смена чиновников[548].

Одной из самых ярких деталей убранства японского жилища перед Новым годом являлась и является «сосна у входа» (кадомацу). Кадомацу — это приветствие Божеству новогоднего праздника — в конце XIX — начале XX в. обычно делалась из сосны, бамбука, сплетенной из рисовой соломы веревки (симэнава), украшенной ветками папоротника, мандаринами, а также иногда пучком водорослей и сушеной креветкой.

Каждая из деталей этого украшения имела свою символику. Вечнозеленая сосна издавна считалась символом долголетия, бессмертия, символом пожелания здоровья, радости, счастья. Бамбук почитается за свою стойкость: тоненькие зеленые стволы бамбуковых деревьев гнутся под сильным ветром, но никакой ураган не способен их сломать. Поэтому бамбук — благопожелание стойкости, способности противостоять невзгодам. Соломенная веревка или жгут в мифологической и народной традиции оберег, ограждающий от злых духов, напастей, болезней (в более поздней трактовке символики он стал обозначать «единство» и «сплоченность»). Мандарины — символ долгожительства для семьи в целом; ветки папоротника — чистоты и плодовитости; водоросли — символ счастья; креветка — долгожительства для представителей текущего поколения.

В XII в., в период Камакура, об обычае украшать жилища на Новый год кадомацу прославленный Сайгё сложил танка «О том, как во всех домах празднуют приход весны»;

О кадомацу как о главной примете новогоднего праздника вспоминал Кэнко-хоси (XIV в.), когда в «Записках от скуки» («Цурэдзурэгуса») писал с восхищением о красоте времен года, об очаровании календарных праздников: «Красив и радостен вид большой улицы, убранной рядами сосенок, и это тоже чарует»[550].

В период Муромати к сосне стали добавлять бамбук как символ благопожелания стойкости к способности преодолевать невзгоды. Начиная с XVII в. к сосне и бамбуку стали присоединять веточки сливы (умэ). Как и в Китае, где сосну, бамбук и сливу поэтично назвали «тремя друзьями зимнего холода», в Японии их сочетание — сётикубай («сосна, бамбук и слива») — воспринимали как символы счастья[552]. В храме Исэ в состав кадомацу входили ветки священного дерева синтоизма — вечнозеленого сасаки, позднее этот обычай распространился более широко. В некоторых местах использовали также ветки синими (иллиций священный) и кацура. В эпоху Эдо обычай устраивать кадомацу был распространен в городах и в деревнях, среди самураев и среди крестьян[553]. Ихара Сайкаку в XVII в. писал о предновогоднем Эдо: «У ворот каждого дома выставлены новогодние украшения из сосны и бамбука»[554]. Не случайно первые дни Нового года в конце XIX в. назывались мацуноути («неделя сосновых украшений», «неделя сосны»).

В каждой провинции бытовали свои виды кадомацу. Разнились они и в зависимости от положения и достатка хозяина. Перед воротами домов богатых самураев ставились сосны высотою в несколько метров. Обычными были кадомацу, состоявшие из двух молодых сосенок (или двух молодых деревцев бамбука), дополненных веточками бамбука (или ветвями сосны), между которыми была протянута симэнава. Для этого случая симэнава плелась таким образом, что отдельные прутики соломы (или букеты из прутиков) свисали вниз, как лучики (солнечные?). В новогоднюю симэнава обязательно вплетали листья папоротника, украшали ее мандаринами, иногда яркими цветами. У подножия деревьев насыпали горки песка; часто сосны ставили в специальные деревянные кадки или специальные подпорки, имитирующие горку. Здесь, очевидно, возникали ассоциации с мифической горой Хорай (горой, где живут бессмертные), над которой возвышается вечнозеленая сосна. Так, в одной из народных сказок повествуется о том, как гонимая злой мачехой падчерица разгадывает загадку, предложенную нескольким девушкам. Увидев на подносе горку соли и воткнутую в нее маленькую веточку, падчерица слагает стихотворение в честь сосны, растущей небелой от снега вершине горы[555].

В некоторых районах кадомацу представляли собой маленькие букетики из ветвей сосны, бамбука и сливы, обвязанные тоненькой веревкой симэнава и прикрепленные с двух сторон на воротах или входных дверях. В городах кадомацу составлялись из ветвей сосны, стволов бамбука, срезанных наискосок и установленных в деревянных кадках, обвитых симэнава. Красочное описание новогодних украшений в Эдо в 1864 г. оставил Э. Гюмбер: «Перед дверьми некоторых домов по обеим сторонам входа воткнуты были сосновые или бамбуковые деревья с верхушками, связанными между собой гирляндами из рисовой соломы, обвешанными красными лесными ягодами и апельсинами и перевитыми длинными лентами из золотой и серебряной бумаги»[556].

По традиции кадомацу начинали заготовлять после 15-го числа 12-го месяца. В большие города и в столицу деревья сосны и бамбука привозили крестьяне[557], многие специализировались на продаже сосен, их так и называли: «торговцы соснами»[558].

В одной из сказок («Красавица на портрете») повествуется о том, как крестьянин нашел свою жену, похищенную феодалом, продавая около замка новогодние сосны: «Наконец наступил долгожданный канун Нового года. Взвалил Гомбэй себе на спину несколько сосновых веток, сколько мог унести, и направился к замку. Стал он прохаживаться перед замком, громко выкрикивая: „Новогодние сосны! Новогодние сосны!“»[559].

Многие горожане и сельские жители отправлялись в буддийские храмы, как правило расположены высоко в горах, среди лесов, и там покупали либо целые деревья, либо букеты для кадомацу.

Кадомацу как символ новогоднего праздника очень любили изображать художники школы укиё-э.

До наших дней во многих деревнях, особенно в расположенных в горах, сохранились старинные виды кадомацу. Так, 39 декабря 1980 г. в деревне Цугэмура (префектура Нара), расположенной к югу от г. Нара, на древней земле Ямато, в доме Иманиси-сан, мы имели возможность наблюдать устройство традиционного кадомацу. Оно было установлено у главных ворот, ведущих в усадьбу. Для кадомацу были взяты два молоденьких, с зелеными ветвями и листьями бамбуковых деревца более 2 м высотой каждое, к которым у самого основания были привязаны сосновые ветви. Расстояние между деревцами равнялось ширине ступенек, ведущих к главным воротам усадьбы. В основании деревца крепились камушками.

На наших глазах Иманиси-сан на высоте человеческого роста протянул между деревьями соломенную веревку. Она была сплетена таким образом, что концы отдельных длинных соломинок торчали из нее, как солнечные лучики; примерно в середине симэнава были вплетены большие листья папоротника. Из заранее заготовленных пакетов Иманиси-сан насыпал под каждое деревце горки светлого песка и утрамбовал каждую горку руками. Теперь каждое деревце росло как бы на горке. Светлым песком была посыпана и земля вокруг кадомацу, и дорожка, ведущая к воротам дома, и дорожка внутреннего дворика, расположенная у главных дверей дома. Светлый песок (как и у других народов мира) играл очистительную, оградительную роль.

Кадомацу старинного вида были установлены и в синтоистских храмах Суйбун-дзиндзя и Касуга-дзиндзя деревни Цугэмура. Это были молодые, очень пушистые сосенки, чуть выше человеческого роста, верхушки которых были соединены соломенной веревкой. Но всей длине веревки на некотором расстоянии друг от друга свисали соломенные лучики, в центре веревка была украшена двумя большими листьями папоротника. В храме Суйбун-дзиндзя сосенки были установлены прямо на земле и поддерживались тремя наклонно стоящими свежеоструганными палками, около ствола перехваченными соломенными веревками. Высота этой своеобразной подставки — немногим более 0,5 м. Интересно, что такого рода подставки для сосен были характерны и для кадомацу периода Эдо; их очень часто изображали на гравюрах художников школы укиё-э, с той только небольшой разницей, что на гравюрах палки-раструбы почти до земли обкручивались соломенным жгутом, так что подставка принимала более четкий облик горки (т. е. и здесь мы видим сочетание: гора и сосна, растущая на ее вершине). В храме Суйбун-дзиндзя кадомацу было установлено при входе в храм, причем таким образом, что под соломенным жгутом можно было проходить.

В храме Касуга-дзиндзя у основания сосенок были сделаны маленькие горки из песка (как в доме Иманиси-сан), а само кадомацу было установлено перед входом в главное здание храма так, что в храм можно было войти и обогнув его. Все это свидетельствует о том, что до наших дней в сельских районах сохраняются традиционные виды кадомацу, а также о том, сколь разнообразны типы этого важнейшего новогоднего украшения.

Сосну и другие вечнозеленые растения использовали и для украшения интерьера жилищ. В прошлом был широко распространен обычай ставить «молодую сосну» (вакамацу). Этот старинный обычай в наши дни наиболее стойко сохраняется в префектурах Окаяма и Симанэ[560].

Вакамацу — это молодые сосновые ветки, которые устанавливались чаще всего в нише (токонома), которая, как известно, являлась и является поныне центром парадности, своего рода красным углом японского жилища. Для вакамацу обычно выбирали станинные вазы, керамические или фарфоровые, продолговатой, цилиндрической формы. Эта форма имитировала или, правильнее сказать, вызывала ассоциацию со стволом бамбука (прослеживается традиционное для новогоднего кадомацу сочетание: сосна и бамбук). Такие вакамацу на Новый, 1981 год украшали токонома многих ломов представителей интеллигенции г. Химэдзи. Так, в домах Курокава-сан и Коти-сан ветки сосны были поставлены в керамические вазы цилиндрической формы и были перехвачены золотыми и серебряными нитями, завязанными нарядным узлом.

Вместо сосны для вакамацу использовали и используют до сих пор другие вечнозеленые растения; часто употребляют ветки вечнозеленых растений с цветами или яркими плодами. В доме Иманиси-сан (деревня Цугэмура) вакамацу представляло собой целую композицию. На небольшом шкафчике, стоящем неподалеку от входных дверей, на отдельных подставочках стояла керамическая ваза цилиндрической формы (форма вазы повторяла часть ствола бамбука, используемая в качестве сосуда для переноски воды). В вазе красовалась ветка вечнозеленого кустарника с розовыми цветами. Около вазы — маленькая керамическая фигурка лягушки (лягушка по-японски называется каэру, это омоним глагола каэру — «возвращаться»). На второй подставочке — фрагмент черепицы периода Нара, украшенной растительным орнаментом. На третьей — круглая керамическая ваза с большим букетом из зеленых ветвей растения нантэн (нандина, китайский «небесный бамбук») с гроздьями мелких красных цветов. Каждая деталь композиции вакамацу была связана с благопожелательной символикой и призвана была принести радость и счастье всем домочадцам.

В некоторых местах вакамацу совмещали с оберегами — «закрывающими украшениями» — симэкадзари. К вакамацу также подвешивали плоды хурмы или мандарины, украшали их и другими способами.

В период Эдо в городах было принято на Новый год, как и на другие праздники, украшать жилища специально выращенными карликовыми растениями (бонсай). На это в 60-х годах XIX в. обращал внимание Э. Гюмбер, который писал: «В Японии на Новый год принято убирать весь дом цветами. Для этого садовники выращивают в горшках из толстого фарфора особенные, так называемые „сливовые деревья-карлики“, украшенные пышным махровым цветом»[562].

Среди новогодних украшений часто встречаются кочаны капусты с характерным сиренево-фиолетовым оттенком. Капуста с листьями такого цвета включается в букеты (в сочетании с веточками сливы и нантэн), составляемые по случаю Нового года.

Особую роль в новогоднем убранстве играли и играют до сих пор многочисленные симэкадзари. В их основе соломенный жгут, которому с глубокой древности приписывают роль оберега от темных и нечистых сил. Соломенный жгут как оберег упоминается в мифе об удалении богини Солнца Аматэрасу в Небесный грот. В качестве важнейшей детали новогодних украшений симэкадзари широко бытовали уже в период Хэйан. В эпоху Эдо в каждом районе страны существовали симэкадзари своей формы.

На Новый год к соломенному жгуту подвешивались полоски бумаги или пучки соломы, а также мандарины, апельсины, угольки, сушеная хурма, редька, репа, сушеные рыбки и каракатицы. В Нагасаки в XVII в. существовал обычай протягивать симэкадзари в кухне, здесь соломенные веревки назывались «канатами счастья». К ним подвешивали всевозможные съестные припасы: макрелей, сушеную мелкую рыбешку, насаженных на бамбуковые вертела моллюсков, гусей, уток, фазанов, соленых окуней, сардины, треску, тунцов, водоросли, редьку[563].

Свои впечатления от симэкадзари, украшавших предновогодний Эдо в 1864 г., оставил Э. Гюмбер: «По стенам, по галереям и по крышам домов вились веревки с длинной соломенной бахромой вперемежку с маленькими сосновыми ветками и листьями папоротника. Этого рода украшения виднелись повсюду, на лавочках, на тори (ворота перед синтоистским храмом. — Авт.), на городских воротах, на фонарях и колодцах, на ведрах носильщиков, на шляпах флейтистов, барабанщиков, гитаристов и уличных плясунов»[564].

В конце XIX — начале XX в. в деревнях существовал обычай, сохраняющийся до наших дней, вешать симэкадзари на нуждающиеся в магической защите ключевые объекты: на столбы дома, над входом, над токонома, на алтарь, на амбар, на хлев, на ступку для толчения риса, на плуги, лопаты и мотыги, у очага и т. д. В Западной Японии обереги вешали на чан с водой, на сельскохозяйственный инвентарь. На большую ступку для риса, стоящую в крытом дворе, клали корзину для провеивания риса и пестики, ставили хворостины с украшениями и вешали обычные обереги в форме соломенного жгута. Эта область бедна как колодцами, так и сосновыми лесами. Большинство домашних украшений делалось там из хвороста и вечнозеленого кустарника, к которому соломой привязывали мандарины и апельсины; такие же украшения ставили у ручьев в тех местах, где из них брали воду, — они посвящались Духу воды. В доме украшения ставили на камидана, где они посвящались наиболее почитаемым здесь божествам Косин и Эбису и горным духам.

В рыбацких деревнях кадомацу, вакамацу и симэкадзари ставили не только в доме, но и в лодке, и у отдельных ее важных частей. Бывало, что даже ручки дверей и стенных шкафов (точнее, не ручки, а проемы для пальцев — хикитэ) украшались небольшими симэкадзари[565].

Обычай украшать жилище симэкадзари сохранился в Японии до наших дней. Так, в деревне Цугэмура, в доме Иманиси-сан, венками из рисовой соломы, в которые вплетены листья папоротника и вечнозеленого кустарника, были украшены косяк входной двери, основной столб хозяйственных помещений, водопроводный кран, газовая плита, старинное приспособление — тавара для плетения мешков, в которых хранится рис. Такими же венками были украшены по случаю наступающего Нового года небольшое синтоистское святилище божества риса Инари и маленький буддийский алтарик, расположенные за домом, на узенькой тропинке, ведущей по склону холма к его вершине.

В некоторых домах деревни Цугэмура небольшие веревки, плетенные из рисовой соломы (симэнава), с привязанными к ним апельсином и листьями папоротника, были вывешены над входными дверями. В этой деревне один из домов был украшен симэнава, богато дополненной листьями папоротника и вечнозеленого кустарника; в. центре симэнава красовался апельсин, по бокам были прикреплены вакамацу. «Вазой» для сосновых веток служили продолговатой формы белые матерчатые мешочки, стянутые вверху красной ниточкой.

Из рисовой соломы на Новый год создавали различные фигуры, среди которых очень часто встречается стилизованное, схематическое изображение птицы. До наших дней в японских деревнях живут мастера плетения симэкадзари.

Все обереги должны быть на месте к моменту Нового года и висят в продолжение одной, реже двух недель, после чего их собирают и торжественно сжигают на церемонии, называемой тондо.

Особо важными, а потому хорошо, плотно сплетенными должны были быть симэкадзари главных, ключевых точек — входа, токонома, камидана. К ним помимо прочего прикрепляли листья «магических» растений — моромоки, урадзиро, юдзуриха и др. В ряде мест эти симэкадзари имели особое название (симбэй, симбири) и не сжигались по окончании новогоднего праздника, а хранились до весны, и при пересадке рисовой рассады первые ее снопики обвязывались жгутами от них.

К Новому году стремились сшить всем членам семьи новые одежды. Забота о новых туалетах во многих семьях лежала на женщинах, которые сами шили своим домочадцам. По традиции этой работой женщины были заняты весь 12-й месяц, причем 8-й день месяца, считавшийся «швейным праздником» (в этот день женщины отдыхали от шитья), должен был отделить шитье старого года от шитья одежды к новогоднему празднику[567]. Еще в начале XX в. в домах горожан существовал обычай несколько раз в течение новогодних праздников менять туалеты: первые три дня все домашние носили самые лучшие в своем гардеробе костюмы, затем до 7-го дня — следующие по качеству, а с 7-го числа до конца месяца — хотя и не самые дорогие, но непременно новые одежды[568].

Женские кимоно на Новый год обычно шились из тканей белого, розового, красного, голубого или фиолетового цвета, полы кимоно расписывались яркими узорами, среди которых наиболее любимыми были композиции из цветов четырех времен года, изображения праздничных колесниц, нарядных вееров. Конечно, качество тканей, их расцветка и далее покрой кимоно менялись не только в зависимости от классовой и сословной принадлежности, но также и от того, где жили люди — в городе или деревне. Имелись свои особенности и в каждой префектуре. Но всегда важным было стремление сшить новые одежды на Новый год.

Обычай надевать праздничные одежды на Новый год, а также одаривать друг друга нарядными кимоно широко бытовал уже в эпоху Хэйан[569]. Эта традиция сохранялась и в последующие века. Она широко бытовала в XVII в. в среде горожан, как это видно из новелл Ихара Сайкаку. Поэтому, наверное, Ихара Сайкаку так часто и так красочно описывает ткани, предназначенные дли праздничных одежд, узоры, фасоны и расцветки нарядных кимоно мужчин и женщин.

Представление об одеждах, характерных для новогоднего праздника в XIX в., дают гравюры художников школы укиё-э.

На рубеже XIX–XX вв. в Японию проникают европейские моды, которые на какое-то время стали считаться более престижными и нарядными, но эта мода в основном коснулась только определенной прослойки горожан. В сельской местности сохранялась традиционная и мужская и женская одежда.

Во время новогоднего праздника люди стремились и стремятся быть одетыми нарядно. Пожалуй, ни в какое другое время года не увидишь на улицах и городов и селении столько мужчин, женщин и детей в праздничных кимоно. Молодые женщины и девушки надевают кимоно типа «летящие рукава» (фурисодэ) с очень широкими рукавами. Их кимоно, как правило, светлых тонов: чаще всего это белый фон, по которому красными и зелеными красками нарисованы различные узоры. Среди узоров часто встречаются изображения цветов сакуры или алых листьев клена, букетов цветов, вееров. Украшением костюмов являются широкие пояса оби, завязанные сзади пышными красочными бантами.

Женщины средних лет, на Новый год надевают кимоно более темных расцветок, среди которых преобладают коричневые, палевые, темно-синие, — фиолетовые тона, причем более темный тон ткани кимоно сочетается с более светлым цветом ткани пояса оби и кофты хаори. Для орнамента тканей характерны мелкие узоры — либо геометрические, либо растительные, часто используются ткани в полоску.

Особое значение в праздничном наряде женщин придавалось высокой прическе — из собственных или накладных волос (иногда надевались парики). Как это видно, например, на гравюрах школы укиё-э, волосы зачесывались назад и укладывались на макушке в большой пучок, напоминающий красиво завязанный бант. Все это сложное сооружение дополнялось черепаховыми или лаковыми гребнями, большими шпильками и заколками, лентами[570]. Часто прически украшались искусственными цветами, колосками риса, яркими, свернутыми в жгут платочками. И в наши дни женщины, особенно молодые, стремятся на Новый год украсить свои волосы, сделать старинную прическу[571].

Новые одежды на Новый год в прошлом были обязательными и для мужчин. К празднику мужчины (особенно горожане) делали и специальные прически. В XVII в. модной была прическа сакаяки, при которой волосы на лбу выбривались полумесяцем, а на висках закручивались локонами. Об этой прическе была даже сложена песенка. О мужчине, встречающем Новый год, в этой песенке говорилось: «Лоб выбрив полумесяцем, с прической щегольской»[572]. На гравюрах школы укиё-э (XVIII–XIX вв.), посвященных празднованию Нового года, у мужчин высокие нарядные прически: длинные волосы собраны в небольшой пучок на макушке, пучок поддерживают шпильки. Уже к началу XX в. мужская новогодняя прическа почти исчезла. Для праздничных кимоно были наиболее характерны ткани коричневой гаммы.

В сельской местности и в наши дни среди мужчин бытует обычай на Новый год надевать традиционные одежды: кимоно и юбку-штаны (хакама), как правило, из тканей черного, темно-коричневого или темно-серого цвета.

Здесь хочется сделать небольшое лирическое отступление. Об изяществе, грациозности японской женщины, одетой в кимоно, написано и сказано немало. И это все так! Однако, когда в новогодние дни на улицах селений и городов, в транспорте, на подступах к храмам, в храмах и в парках, а также в семейной, домашней обстановке нам довелось видеть японских мужчин всех возрастов, облаченных в темные кимоно традиционного покроя, длинные хакама и высокие гэта, мы не переставали восхищаться их мужественной красотой, строгостью движений, четкими линиями силуэта, продиктованными как характером самой одежды, так и особой манерой поведения, которое эта одежда диктует.

Обычай готовить новые одежды всем членам семьи к новогоднему празднику, очевидно, в прошлом у японцев (как и у многих других народов Восточной и Центральной Азии) был связан с представлением о том, что новая одежда должна символизировать новую жизнь, а со старой одеждой должны были уйти в прошлое все невзгоды, болезни, неприятности прошедшего года. С течением времени сакральный характер новой одежды на Новый год постепенно стал заменяться соображениями чисто эстетического характера, желанием в праздник, когда семья посещает многолюдные храмы, делает визиты и сама принимает гостей, совершает праздничные экскурсии, выглядеть нарядно, торжественно. В последние десятилетия престижный акцент в праздничной одежде и мужчин и женщин был сделан на традиционный костюм. Национальная японская одежда, как и многие обычаи и обряды новогоднего праздника, и, более того, сам традиционный праздник Нового года воспринимаются сегодня японцами как своеобразные символы, как эталоны традиционной японской культуры.

О приближении праздника свидетельствовали открывавшиеся в последние дни 12-го месяца повсеместно предпраздничные базары и ярмарки, на которых можно было купить и украшения к Новому году, и продукты к праздничному столу, и многое другое, без чего считался немыслимым новогодний праздник. Так, в префектуре Окаяма предновогодние базары, называвшиеся «рыбные базары» (бури-ити), устраивались 25-го числа 12-го месяца. На них продавали живую рыбу к праздничному столу, новогодние симэнава, детские игрушки, сладости, изделия из бамбука (лукошки, приспособления для провеивания риса, черпачки), сельскохозяйственные орудия. Здесь предопределяли судьбу хироманты, детям показывали разноцветные картинки. Базары такого типа возникли в XVII в. и долго сохранялись на севере префектуры и в прибрежных районах.

Великолепную картину предновогодних базаров в Эдо в XVII в. дал Ихара Сайкаку в новелле «Бойко идет торговля в Эдо!»: «С пятнадцатого числа последнего месяца года улица Торикё настолько преображается, что можно подумать, будто это и есть ярмарка сокровищ. Люди подходят только к тем лавкам, где идет новогодняя распродажа, на другие товары даже не смотрят. Чего здесь только нет! Нарядно изукрашенные ракетки для игры в волан, позолоченные и посеребренные молоточки для гиттё и еще много разных дорогих безделиц… По мосту Нихонбаси, с которого открывается вид на величественную гору Фудзи, беспрестанно снуют люди, и грохот стоит такой, будто едут сотни телег. Сколько рыбы привозят по утрам на рыбный рынок в районе Фуна-тё! В пору предположить, что ее не ловят, а выращивают, как овощи, хотя страна наша со всех четырех сторон окружена морями. К зеленым лавкам на улице Судатё в Канда подходят навьюченные редькой лошади. Редьки столько, что кажется, будто пришло в движение целое поле. А красный перец в корзинах! Глядишь на него, и ты словно уже не на равнине Мусаси, а у подножия горы Тацута во всем ее осеннем великолепии. В лавках на улицах Фарфоровой и Солодовой темно от обилия диких гусей и уток, словно сюда с неба упали тучи. Пестреют разноцветными тканями киотоской окраски лавки на улице Хонтё. На тканях, предназначенных для жен самураев, — картины всех четырех времен года. Ими любуешься, будто прелестью молодой красавицы. А хлопок, которым торгуют на улице Тэмматё! Его можно сравнить лишь со снегом в рассветных лучах солнца на горе Ёсино. Вечером улица залита светом огней, которые зажигаются в лавках»[573].

Столь же богатыми были предновогодние базары и ярмарки и в Киото, и в Осака, и в других больших городах. «Под Новый год Осака все равно что ярмарка, где можно купить что душе угодно, — писал Ихара Сайкаку… — По пышности и великолепию Осака почти не уступает Эдо»[574].

В Токио в период Эдо и на рубеже XIX–XX вв. (как, впрочем, и в настоящее время) наибольшей известностью пользовалась ярмарка в районе Асакуса, располагавшаяся около буддийского храма Каннон. Проводилась она с 17-го по 19-е число 12-го месяца и называлась первоначально «Ярмарка года» (Тосино ити). Богатство, красочность, популярность этой ярмарки принесли ей большую славу. О ней писали поэты и прозаики, ее изображали художники — мастера гравюры, о ней вспоминают путешественники. Ярмарка 12-го месяца в Асакуса стала своеобразным символом предновогоднего Эдо, а затем Токио, да и вообще символом наступающего праздника Нового года.

Прежде всего, ярмарка поражала своей многолюдностью. Не случайно в период Эдо о ярмарке в Асакуса бытовала поговорка: «Выбравшись из толпы, попадешь в еще большую толпу». По мнению Э. Гюмбера, на предновогоднюю ярмарку к храму Каннон стекалось около трех или четырех миллионов жителей города, предместий и провинций[575]. Каждого поражало на ярмарке разнообразие товаров, при этом взгляд каждого выхватывал что-то свое. Интересно сравнить изображение ярмарки в Асакуса на гравюре Хиросигэ, относящейся к середине 50-х годов XIX в., и описание Э. Гюмбера, сделанное в начале 60-х годов XIX в.

Характер ярмарки прекрасно передан на гравюрах художников школы укиё-э, посвященных Эдо. Безбрежна, как море, толпа людей, заполнивших улочки, ведущие к храму. На гравюре Хиросигэ «Асакусская ярмарка» («Асакуса ити») из серии «Более шестидесяти видов провинций» (1853–1856) мы видим уголок ярмарки, расположившейся на центральной улице, которая ведет к главным воротам храма Канцон. Несмотря на вечерние часы — на небе уже загорелись первые звезды, — толпы людей прохаживаются среди нескольких торговых рядов. Многие, уже нагруженные товарами, медленно двигаются к выходу. На переднем плане в самом крупном масштабе Хиросигэ изобразил изделия, столь необходимые в хозяйстве накануне Нового года: приспособления для провеивания риса, деревянные ведра с высокими ручками (каждый стремится купить новое ведро, оно будет использовано во время обряда набирания «молодой воды» Нового года), большие керамические плоские чаши (мотиами), на которых по окончании новогоднего праздника поджариваются кусочки моти, украшающие новогодний алтарь. В отдельных лавочках торгуют кадомацу, симэкадзари; тут и там высятся горки домашних синтоистских божниц (камидана), на которых будут установлены угощения для Божества Нового года. В руках покупателей шест с водруженной на нем большой маской Окамэ; пучки миниатюрных луков со стрелами (хамаюми), к которым прикрепляются дощечки с изображением воина, — новогодние подарки для мальчиков. В лавочках торгуют апельсинами дайдай и креветками эби — украшениями для новогоднего алтаря… На город спускается вечер. Красные бумажные фонари, соперничая с зажигающимися на небе звездами, освещают праздничную толпу. Жизнь ярмарки не замирает…[576].

А вот как описана ярмарка в Асакуса Э. Гюмбером. «Большая годовая ярмарка Асакуса-тера (Асакуса-дэра; имеется в виду буддийский храм, посвященный Каннон. — Примеч. авт.) служит чем-то вроде всеобщей выставки японского населения, его вкусов, промышленности, нравов и развлечений»[577].

Что только не представлено на ярмарке! В продуктовых лавочках торгуют солеными и сушеными овощами, рыбой, имбирем, различными видами сакэ. В посудных рядах представлена керамика со всей страны — здесь фарфор с Кюсю и керамические чайники из Сацумы. Книжные магазинчики торгуют отличной бумагой, на которой принято писать поздравления, народными картинками, лубками, свитками, гравюрами. Богата коллекция маскарадных париков, масок чудовищ, драконов, змей. Разнообразна детская посуда и мебель, удивительны маленькие ларчики, сплетенные из соломы и бамбука, глиняные фигурки-игрушки, изображающие кошек, собак, кроликов, забавны движущиеся игрушки: черепахи, качающие головой, птицы, взлетающие на воздух, если посвистеть в дудочку, приделанную к их клеткам. В птичьем ряду продаются голуби, перепела, фазаны, а также медвежата, собаки и обезьянки. Неподалеку выступают труппы фокусников, акробатов, дрессировщики, съехавшиеся со всей страны, здесь и артисты из Кореи (подробнее см.[578]).

На ярмарке всегда торговали предметами, необходимыми в каждом доме по случаю наступающего новогоднего праздника, сувенирами.

Однако со временем ярмарка в Асакуса особенно прославилась продажей ракеток хагоита для новогодней игры девочек, девушек и молодых женщин в волан ханэцуки и даже стала именоваться Ярмарка хагоита (Хагоита-ити). Ракетки, которые продавались на этой ярмарке, отличались (и отличаются поныне) яркими декоративными украшениями. Трапециевидной формы ракетка и ее ручка вырезались из одного куска светлого дерева; та сторона, которой подбрасывали маленький шарик, только расписывалась, а на обратной стороне из разноцветных шелковых тканей и бумаги, из окрашенных нитей и шнурков, из изящных бумажных цветов, папье-маше и картона создавались поясные портреты и целые картины. Вначале любимыми сюжетами были Семь богов счастья, изображение цветов и птиц; позднее — портреты актеров театра Кабуки в их наиболее прославленных ролях, на некоторых хагоита воссоздавались сцены из пьес театра Кабуки, имевших наибольший успех в прошедшем сезоне. Из героев и героинь пьес театра Кабуки чаще других изображали молодую красавицу с веточкой струящейся бледно-лиловой глицинии в руке; на голове у этой девушки — черная зонтикообразная шляпка, также расписанная узорами, составленными из глициний. Этот же цветок повторялся в росписи ее кимоно и в рисунке, нанесенном на бумагу, служащую фоном. Это Фудзи мусумо (Девушка-глициния), героиня пьесы театра Кабуки с тем же названием.

Часто на хагоита изображали мужчину с блестящей красной или белой гривой волос. Это персонаж из пьесы «Танец льва» («Кагами дзиси»). Любимым был образ монаха-отшельника ямабуси из пьесы «Книга пожертвований» («Кандзинтё»).

Размеры продававшихся хагоита колебались — от 18 см до 2 м, хотя ракетка, используемая во время игры, имеет размер 50 см. Уже давно все эти богато декорированные хагоита (изготовление которых представляло и представляет собой особый вид декоративно-прикладного искусства) покупали не только для игры, по, прежде всего, на счастье, как праздничный сувенир, создающий особую атмосферу радости, надежд, того настроения, которые отличают любой праздник и особенно характерны для Нового года. Бытовала традиция дарить эти красочные хагоита в семьи, где есть дочери.

Со временем приобретение дорогих хагоита стало считаться престижным. Во многих домах на Новый год устраивались своеобразные выставки нарядных ракеток.

Японский Новый год невозможно представить без моти — круглых хлебов-караваев (иногда лепешек) различных размеров. Моти готовили в основном из клейких сортов риса. В северных префектурах страны на тесто для моти использовали просо и другие зерновые. Японские этнографы полагают, что это более древний способ приготовления.

В прошлом в последние дни 12-го месяца, чаще всего в 25-26-й, деревни оглашались монотонным, но приятным каждому жителю звуком — стуком деревянных пестов. Он был предвестником приближающегося новогоднего праздника, он как бы говорил о том, что в домах начинали готовить моти. Все, что связано с моти, наполнено для каждого японца особым смыслом. Караваи на Новый год — это, прежде всего, пожелание богатства, процветания, доброго урожая в наступающем году. Это приветствие Божеству Нового года, от благосклонности которого зависят счастье и удачи в будущем. С глубокой древности круглые караваи моти ассоциировались также с круглыми зеркалами — атрибутами богини Аматэрасу.

Для приготовления моти — а надо отметить, что ручной способ их приготовления — дело очень трудоемкое, — в деревнях начиная с двадцатых чисел 12-го месяца объединялось несколько семей. Часто члены так называемых боковых семей (бункэ) собирались для этой цели в доме главной семьи (хонкэ) патронимии.

Помещение, где готовили моти, украшалось симэнава. Симэкадзари вешали около очага, на котором парили рис, украшали ими ступки, в которых готовили тесто.

Сначала рис отваривали, затем еще горячим его быстро перекладывали в большие деревянные ступы. Ступы высотой 50×70 см обычно выдалбливались из целого ствола дерева. Переложенный в ступы рис отбивали пестами.

Песты для приготовления моти обязательно делали из дерева, их форма в каждом районе была своя. Наиболее распространенными были песты в форме палки длиной около 2 м, вырезанные из одного куска дерева; встречались песты, сделанные в виде молотка: короткий широкий пест крепился к ручке.

В некоторых местах моти готовили, отбивая рис в ножных деревянных крупорушках, по своей конструкции напоминающих корейские. Одну из них нам довелось увидеть в марте 1982 г. в г. Такахаси (префектура Окаяма), в этнографическом Музее народного быта города Такахаси. Он посвящен культуре и быту жителей префектуры Окаяма, г. Такахаси и его окрестностей в эпоху Мэйдзи (основан в 37-м году Мэйдзи, т. е. в 1905 г.). Ножная крупорушка представляла собой сложное сооружение, основными компонентами которого были ступа и деревянный рычаг с пестом на конце; рычаг приводился в движение людьми, наступавшими на его противоположный конец. На такой крупорушке работало сразу несколько человек: двое-трое одновременно наступали на рычаг и приводили в движение пест; двое-трое ритмично подкладывали горячий рис и вынимали готовое тесто.

Распаренный рис, как правило, отбивали мужчины. Если в одном доме для этой работы собирались родственники, то между ними четко делились обязанности. Но когда готовили моти, предназначенное для хлебов, которые будут положены на алтарь Божества Нового года, пять-шесть человек били пестами рис в ступе одновременно. Этот обычай сохранился доныне в местности Хирата префектуры Симанэ[579]. Во время работы мужчины обменивались веселыми шутками. Существовал обычай: время от времени кто-нибудь из тех, кто только что отбивал рис, неожиданно ударял одного из присутствующих мужчин концом песта по спине или даже пытался дотронуться им до лица. В некоторых местах, например, в префектуре Идзумо[580], мужчины старались ударить концом песта своих жен, работавших или рядом, или в соседнем помещении. Эта игра-шутка (возможно, в прошлом связанная с фаллическим культом) никого не сердила, напротив, воспринималась всеми очень весело, создавала настроение праздничности.

Приготовленное из отбитою риса тесто делили на большие куски, обваливали в муке; в некоторых местах (например, в Идзумо) отдельные куски теста подкрашивали в розовый цвет. Затем из теста лепили хлебы-караваи, лепешки разных размеров.

В прошлом в некоторых районах хлеб и лепешки также делали мужчины. Однако более распространенным, вероятно, был обычай, при котором караваи, лепешки, колобки моти разделывали женщины.

Для участников приготовления моти существовали и определенные табу. К работе не допускались мужчины в трауре, менструирующие женщины, а также люди, о которых было известно, что они едят зайчатину и прочую дичь, которая считалась не вполне ортодоксальной пищей.

С приготовлением новогоднего моти всегда связано много интересных обычаев и обрядов. Так, в Нагасаки в XVII в. существовал обычай делать так называемые столбовые лепешки: последнюю порцию отбитого в ступе теста налепляли на самый толстый в доме столб-опору, а в 15-й день 1-го лунного месяца тесто снимали со столба и пекли из него лепешки. Этот интересный обычай описал в новелле «Рисовые лепешки в Нагасаки» Ихара Сайкаку[581], а художники XVII в. Ёсида Хамбэй и Макиэси Гэндзабуро запечатлели этот момент на гравюре.

В конце XIX в. особенно в городах существовали специалисты по приготовлению моти, которые под Новый год нанимались в богатые дома.

Интересную зарисовку сцеп приготовления моти в домах, зажиточных горожан Эдо в 60-х годах XIX в. дал Э. Гюмбер. По его словам, в семьях среднего сословия свято соблюдался старинный обычай устанавливать столы с различными кушаньями, в том числе и с рисовыми моти. Этими рисовыми хлебами угощались работники, домашняя прислуга, их дарили близким друзьям и родственникам. В предновогодние дни во всех домах «кухни наполняются хлебопеками и их подмастерьями, раздетыми до пояса, которые только и знают, что месят… Тесто месят обыкновенно в деревянных ступах, и горе тому, у кого пестик пристанет к тесту: его засмеют товарищи!»[582].

Из отбитого риса готовили караваи моти для украшения новогоднего алтаря, лепешки для различных новогодних угощений, делали «цветы из моти» (мотибана) и многое другое.

Мотибана — одно из новогодних украшений японского жилища. Это пучки прутиков, на которые налеплены или к которым подвязаны грозди небольших фигурных колобков, окрашенных в ярко-желтый и розовый цвет. Есть поверье, что каждый член семьи должен был по окончании празднеств съесть столько колобков мотибана, сколько лет исполнилось ему в этом году.

Мотибана, так же, как и маюдама, т. е. «сокровища в виде коконов», символизировали урожай плодов, а цвет их как бы предвещал скорую весну и цветение садов. Считалось, что их вид напоминал божеству года, входящему в дом, о его долге защищать поля и сады до сбора урожая. Мотибана и маюдама придавали вид цветов, хлебных зерен, плодов, рыбок, кулей риса и т. д. Во многих местах мотибана и маюдама готовили и готовят также к дню полнолуния, т. е. к 15-му числу 1-го месяца. В сельских районах префектур Иватэ, Сайтама, Кагосима маюдама и мотибана нередко украшали не только отдельные прутики, но и целые деревья. Прутики с мотибана или с маюдама подвешивали под потолком, над алтарем, составляли из них красочные композиции, устанавливали в цветочных вазах и ставили около алтаря, укрепив в деревянных кадушках, помещали около очага, на кухне. Деревья, украшенные колобками из моти, устанавливали рядом с камидана[584].

Во многих местах прутики украшали колобками мучного блюда, напоминающего клецки, — данго. В префектуре Сайтама, например, в местности Хигасимацуяма, в крестьянских домах на длинную ветку нанизывали 12 колобков данго как пожелание благополучия дому и домочадцам в каждом из 12 месяцев наступающего года. Каждый колобок закреплялся на специальном отросточке, таким образом создавалась полная имитация плодов. Такие ветки с 12 данго устанавливались около алтаря. В местности Титибу префектуры Сайтама прутики с нанизанными на них колобками устанавливали в деревянные кадки и ставили около очагов. Данго, как и мотибана и маюдама, обычно делали женщины.

Особая роль данго в новогодней обрядности, более всего тот факт, что они имитировали цветы на голых прутиках, породила, очевидно, поговорку: Хана ёри данго (букв. «Клецки лучше, чем цветы», иногда переводимую на русский язык как «Соловья баснями не кормят»), имеющую, возможно, и другой смысл, связанный с продуцирующей магией данго в новогоднем обряде.

Момент изготовления мотибана запечатлен и на одной из гравюр Тоёхиро[585]. Две женщины в нарядных кимоно украшают весеннее деревце «цветами» из моти: одна из них, склонившись над столиком, лепит из большого куска теста маленькие шарики, другая нанизывает их на ветви-прутики небольшого деревца. Многие прутики уже унизаны мотибана, и это искусственное, нарядное деревце создает настроение радости, ожидания счастья, приближения весны.

С течением времени изготовление мотибана и маюдама стало утрачивать свое исключительно магическое, сакральное назначение, но по-прежнему играет важную функциональную и эстетическую роль в новогоднем убранстве жилищ.

Именно так озаглавлен 166-й дан «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон. И среди прочих явлений жизни, далеких, хотя и близких, Сэй-Сёнагон отмечает «последний день двенадцатой луны и первый день Нового года»[587].

Последний день каждого месяца называется по-японски мисока, а последний день года — о-мисока, т. е. «великий последний день месяца», или о-цугомори, т. е. «великий перелом». Вместе с ним начинается весь цикл новогодней обрядности.

Новогоднее празднество является своего рода психологической границей. Считалось, что к этому времени хлопоты, горести, неприятности, связанные с прошедшим годом, должны закончиться. Все стремились по возможности закончить к Новому году большинство дел, чтобы как можно меньше оставалось забот, переходящих со старого года на новый.

Последний день старого года был заполнен множеством забот. В домах заканчивали приготовления к празднику, все старались рассчитаться с долгами, завершить неотложные дела.

В городах в различных компаниях и фирмах завершение дел старого года отмечали совместными пиршествами. Великолепную зарисовку празднования окончания дел старого года подмастерьями — изготовителями сакэ дал Э. Гюмбер, наблюдавший его в окрестностях Эдо в 1864 г.: «Почтенная компания располагается под открытым небом и начинает угощаться морскими раками, горячими пирогами и свежим саки. Полные бокалы этого напитка уже вылиты в волны одного из притоков Семида-Гавы, и большой церемониальный кубок обошел круг пирующих; вслед за тем начинаются различные игры, имеющие главной целью выказать силу и ловкость состязающихся. Присутствующие держат пари за обе вступающие в состязание стороны; играющие схватываются за руки и начинают гнуть друг друга в противоположные стороны, или тянуть веревку, повернувшись спиною друг к другу, или поднимают с земли опахало, стоя на одной правой ноге, а левую загнув назад. Наконец, утомленные, они ложатся под кедры, и победители с наслаждением упираются ногами в спины побежденных, а остальная компания пускается в бешеный пляс. Затем все, молодые и старые, толпами возвращаются в город; их торжественное шествие есть не что иное, как пародия на парадные выходы даймиосов. Герольд, убранный током из ивовых ветвей, т. е. попросту с нахлобученной на голове курятной корзинкой, потрясает в правой руке черпальным ковшом, произнося глухим голосом знаменитое „станиеро“, на колени! Знаменосец вместо флага несет огромный пук перьев, которым обыкновенно сметают пыль с потолков, и сам принц является в виде Силена, которого ведут под руки дюжие парни. Вся эта свита, полуобнаженная, так же, как и сам принц, напоминает древние вакхические празднества, с той разницей, что древний тирс заменен деревянною саблею, болтающейся сбоку, а венок из виноградных лоз — смешным бумажным колпаком.

Пивовары, желающие щегольнуть своей грацией, играют веером в такт разных танцевальных „па“, которыми они разнообразят торжественное шествие кортежа. Другие приплясывают под звуки пустых бочонков, ловко вертя их на перекинутых через плечо бамбуковых палочках. Юный вождь, опираясь левой рукой на свою саблю, протягивает правую вперед и несет к ней пятку правой ноги.

Подобными шутками закапчивают свой трудовой год веселые пивовары»[588].

В конце XIX в. между купцами существовал обычай накануне Нового года есть длинную вермишель соба, с тем чтобы богатство сохранялось так же долго, как тянется вермишель[589].

В прошлом в обрядах последнего дня года, новогоднего вечера и новогодней ночи важное место занимало хождение по домам ряженых. В XII в. Кэнко-хоси писал: «Пока не пройдет ночь, люди бродят по улицам, стуча в чужие ворота, из-за чего-то громко кричат и носятся, почти не касаясь земли ногами»[590]. В XVII в. ряженые ходили из дома в дом и в деревнях, и в городах. Так, в г. Нара простолюдины, жители северных окраин города, обходили все дома, возглашая: «Богатство, богатство, богатство!» И в каждом доме их угощали рисовыми лепешками и одаривали медяками. А в г. Нагасаки женщины из бедных семей разрисовывали лица красной краской, брали в руки глиняные фигурки богов счастья Эбису или Дайкоку, поднос с насыпанной на нем крупной солью и обходили дома с новогодними поздравлениями и со словами: «Прилив начался как раз в той стороне, откуда в наступающем году пожалует бог счастья!»[591]. В 60-х годах XIX в. в канун Нового года немало ряженых можно было видеть и на улицах Эдо: на голове у некоторых из них были шапки из зеленой бумаги, имеющие форму усеченного конуса, которые закрывали почти все лицо. Белый фартук был вышит красным шелком. В таком костюме ряженые расхаживали от одной двери к другой, пели, плясали, отбивая такт двумя бамбуковыми тросточками, ударяя одной о другую. В домах их одаривали деньгами[592].

В префектуре Акита, на п-ове Ога, молодые парни рядились в соломенные хламиды, лапти и маски «красного дьявола» и «синего дьявола». По сговору с хозяевами дома, где были маленькие дети или юная невестка, они страшно громко стучали в двери, врывались в дом, не снимая обуви, размахивая бумажной махалкой и стуча тесаком о кадушку, которую держал «синий дьявол». В доме они исполняли дикий танец, требуя вина, которое им немедленно подносили, и учиняли строгий допрос с угрозами детям или невестке. Хозяин дома их успокаивал и уверял, что дети или невестка ведут себя примерно[593]. Обычай этот сохранился до настоящего времени.

В последние дни 12-го месяца повсеместно в синтоистских храмах проводился обряд Великого очищения (о-хараи). За несколько дней до церемонии священнослужители разносили по домам за небольшую плату вырезанные из бумаги изображения человеческих фигурок. В каждой семье покупали столько фигурок, сколько членов семьи. Затем этими бумажными фигурками обтирали тело и возвращали их в храм. Считали, что с ними «уходили» все грехи, болезни, неприятности старого года. В день церемонии о-хараи священник исполнял древнее норито «Молитвословие Великого очищения», после чего все бумажные фигурки либо сжигались, либо выбрасывались в горную реку[594].

Упоминание об обряде о-хараи, исполнявшемся в хэйанский период при императорском дворце, сохранилось в сочинении Сэй-Сёнагон «Записки у изголовья», в 156-м дане «То, что приобретает силу лишь в особых случаях». Сэй-Сёнагон пишет о том, что придворные дамы (куродо) накануне о-хараи в последние дни 12-й луны ломали палочки бамбука[595]. С помощью этих палочек измерялся рост императора, императрицы, наследного принца. Затем по размеру палочек делались куклы, которые во время обряда о-хараи опускали в бурную реку, полагая, что таким образом смывалась вся скверна с тех, кого эти куклы изображали[596].

Поскольку в прошлом наступление Нового года, или, правильнее, новогоднего праздника, увязывалось с появлением молодой луны, много обычаев и обрядов приходилось на вечерние часы, с наступлением сумерек.

Ряд обычаев и обрядов кануна Нового года был связан с огнем, которому приписывалась очистительная функция и в котором видели символ продолжения жизни.

В XIV в. Кэнко-хоси писал о том, что в Киото «в новогоднюю ночь в кромешной тьме зажигали сосновые факелы»[597]. В 1864 г. Э. Гюмбер наблюдал в окрестностях Эдо обряд зажигания лучин на пороге каждого дома в полночный час. «С приближением полуночи, — пишет он, — мы вдруг заметили появившиеся огни на всех порогах сельских жилищ. Это были зажженные пуки лучины, сначала горевшие ярким пламенем, потом вдруг меркнувшие»[598]. Пытаясь понять, что значили эти огоньки, Э. Гюмбер сравнивает этот обряд с обычаем гадания с помощью горячего олова на рождество у французов, когда девушки пытались узнать судьбу в новом году. «Японцы зажигают пук лучин, вымоченных предварительно в святой воде, затем, смотря по направлению, форме и блеску пламени, стараются отгадать, хорошее или дурное будущее ожидает их в наступающем году»[599].

В середине XIX в. во многих синтоистских храмах в полночь зажигались большие костры, при свете которых совершался обряд очищения (мисодзи). Священники в полном облачении выходили из храма, на последней ступеньке их встречали двое ряженых, изображавшие бесов, с рогатыми масками на лицах. При виде священников они обращались в бегство[600]. Обряд этот очень древний. О нем упоминал в XIV в. Кэнко-хоси, который называл его «изгнанием демона». Первоначально это была ритуальная пантомима, которая разыгрывалась при императорском дворце в новогоднюю ночь. Участников пантомимы было двое: один изображал Демона болезни, другой — его противника. Оба участника обряда были одеты в живописные костюмы, на лицах — маски. По окончании обряда Демон болезни должен был быть изгнанным из дворца (а позднее из храма) через определенные ворота[601]. Хочется обратить внимание на то, что этот обряд очень похож на корейский — на изгнание Духа лихорадки Чхоёном, сыном Дракона Восточного моря, совершавшееся в новогоднюю ночь при дворе ванов династии Коре (X–XIV вв.).

Животворная сила огня почиталась во всех слоях японского общества. В селениях префектуры Окаяма вечером последнего дня в очаге ирори разводили большой огонь из поленьев плотного дерева без сучьев и с прямым волокном — чаще всего из пихты. Огонь старого года должен перейти в огонь Нового года, не потухая. Если он начинал угасать, это считалось очень плохой приметой: либо дом придет в упадок, либо в нем поселится злой дух. Полагали, что большой огонь отгонял Духа бедности — Бимбо но ками. Поленья назывались «дрова года» (тосиги), а огонь — «огонь года» (тосиби). Нередко выбирали такие большие поленья, что они горели в течение пяти дней.

Распространенными были также обряды получения «нового» огня Нового года. В префектуре Нара право зажигать «новый» огонь принадлежало главе патрономии (додзоку). Этот обряд до наших дней сохранился, например, в деревне Цугэмура.

Уже знакомый нам Иманиси-сан, будучи одним из старейших жителей своего квартала, в котором живут его близкие родственники, и главой основной семьи (хонкэ), руководит многими традиционными обрядами. Ему же принадлежит и право зажигания «нового» огня. Около десяти часов вечера, когда ночная тьма уже спустилась над деревней, Иманиси-сан у себя в доме после соответствующих церемоний зажег свечку и поставил ее в большой круглый бумажный фонарь. Затем, взяв в правую руку зажженный фонарь, а в левую — лаковый поднос, на который были положены листья папоротника и мандарин, он вышел из дому. Из боковых переулков, от соседних домов навстречу Иманиси-сан вышли его родственники: среди них были двое мужчин, мальчик лет двенадцати и четыре женщины. Каждый нес в руках большой бумажный фонарь (пока без огня) и лаковые подносы, на которых также лежали листья папоротника, мандарины, соломенные веревки. Встретившись на перекрестке, на краю дороги и поля, они обменялись словами приветствия и поздравлениями. От фонаря Иманиси-сан был зажжен пучок соломы. На краю поля был разведен маленький костер. Все присутствующие бросили в костер листья папоротника и мандарины: это были «подарки-подношения» огню. Затем каждый зажег от костра свою свечу и ею засветил свой фонарь. В темноте ночи заиграли огнями еще семь фонарей. Иманиси-сан, как глава патронимии, сказал несколько приветственных слов, угостил всех присутствующих родственников сладостями, пожелал им счастья в Новом году. Весело переговариваясь, со светящимися фонарями все стали расходиться. Каждый уносил с собой «огонь» Нового года, чтобы от этого огня нажечь очаг.

В прошлом в некоторых храмах, например, в храме Мива-дзиндзя в префектуре Нара, проводилась (и проводится поныне) церемония освящения огня, присутствовавшие на ней зажигают от него факелы или трут и несут домой, чтобы разжечь огонь Нового года для приготовления новогодней трапезы.

В префектуре Нара существовал также обычай призыва «счастливых» камней — «встречи счастливых камней» (фукумару мукаэ). Жители деревень выходили на перекрестки дорог и криками «Фукумару мукаэ! Фукумару мукаэ!» звали камни, которые должны были принести благополучие, счастье и радость в новом году.

Этот старинный обряд, восходящий к древнему культу камней, нам также довелось увидеть в деревне Цугэмура. После обряда зажигания «первого» для всех родственников огня Нового года Иманиси-сан с фонарем в руках «отыскал» в одной из хозяйственных построек, прилегающих к его усадьбе, три «счастливых» камня. Это были три желтоватого цвета кругляша (заранее найденные на берегу горной речушки), каждый чуть больше куриного яйца. Иманиси-сан, положив их на листы белой чистой бумаги, а затем на круглый лаковый поднос, отнес их домой, где они будут храниться как талисманы до наступления следующего Нового года[602].

Когда все приготовления считались законченными в каждом доме, каждая семья собиралась вместе. Новый год, по представлениям японцев, непременно надо встречать в кругу своей родни. Во время этого праздника, более чем в каком-либо другом случае, «устанавливалась» и «укреплялась» связь не только ныне здравствующих членов семьи, но и предшествующих и нынешних поколений, утверждалась «связь времен».

Прежде всего, проводилось моление духам предков: перед их табличками или портретами зажигались свечи. Предкам преподносили угощение. Этот обычай уходит в глубь веков. Уже в хэйанский период существовала традиция в канун Нового года подносить кушанья духам умерших на листьях дерева юдзуриха (Daphniphyllum macropodum). В 40-м дане дневника Сэй-Сёнагон сохранилась запись: «У дерева юдзуриха пышная глянцевидная листва, черенки дерева темно-красные и блестящие, это странно, но красиво. В обычные дни это дерево в пренебрежении, но зато в канун Нового года ему выпадает честь: на листьях юдзуриха кладут кушанья, которые подносят, грустно сказать, душам умерших»[603].

В период Камакура в восточных провинциях в новогоднюю ночь исполнялся обряд Праздника душ, во время которого происходила «встреча» с душами усопших предков. Об этом сохранилась запись Кэнко-хоси: «В наше время (XIV в. — Авт.) в столице (Киото. — Авт.) уже не говорят о том, что это ночь прихода усопших, и не отмечают Праздник душ, но за ним я наблюдал в восточных провинциях, и это было очаровательно!»[604].

Хотя еще в XIV в. Кэнко-хоси печалился о том, что в Киото в новогоднюю ночь не отмечали Праздник душ (его постепенно перенесли на 7-й месяц), обычай поминовения предков в новогоднюю ночь или ранним утром первого дня Нового года сохранился на протяжении веков, испытав, конечно, известную трансформацию.

После моления предкам и Божеству счастья Нового года семья садилась ужинать. Эта новогодняя трапеза носила название сэти, сэцу и др. в зависимости от местности. Собравшись за столом, все обменивались приветствием-поздравлением: «Открылось, поздравляю» — акэмаситэ о-мэдэто годзаймас.

Ужин в новогодний вечер в Западной Японии традиционно включал лапшу, сельди иваси, вареные бобы, блюда из корня конняку (Amorphophalles conjac), разные маринады. Поедание их сопровождалось определенными присказками-заклинаниями. Головы сельдей затем нанизывали на прутики и обжигали в огне ирори — открытого очага, приговаривая: «Лисе и барсуку хвосты подожжем» (лиса и барсук считаются зловредными оборотнями) («Кицунэ-я тануки-но сидзири яко») и «Волка подожжем, чумного духа подожжем» («Оками-о яко, якубе-но ками-о яко»).

В XVII в. у жителей г. Нара существовал обычай устраивать в каждом доме посиделки в кухне. К десяти часам вечера там разжигали очаг, устилали земляной пол циновками. Затем все домочадцы и слуги рассаживались около очага, вместе пекли круглые моти, используя для этого формочки из бамбуковых колец, и тут же ими лакомились[605].

В ночь на Новый год, которая имела даже специальное наименование «ночь великого перелома» (о-цугомори-но ёру), не только не спали, но и слово «спать» в разговоре заменяли иносказаниями. Моление Божеству Нового года (Тосигами) и домашние обряды затягивались далеко за полночь.

Неумолимый ход времени как-то особенно осознается в новогоднюю ночь, когда старый год сменяется новым. В XIV в. монах и поэт Кэнко-хоси заметил: «Хотя и не видно, чтобы с наступлением Нового года вид рассветного неба изменился по сравнению со вчерашним, однако возникает странное чувство, будто оно стало совершенно иным»[606].

И эти раздумья Кэнко-хоси как бы продолжены поэтом Кобаяси Исса (1763–1827), который написал на новогоднем свитке (какэмоно хайку):

Японской литературе и в последующие времена было присуще стремление выразить философское и эстетическое понимание смены времени, своеобразного «разрыва» в его движении. Именно поэтому, наверное, в Камакура, городе, где живет много литераторов и где провел свои последние годы Кавабата Ясунари, существует такая традиция: накануне Нового года местные сочинители танка и хайку вывешивают на станции свои стихи, посвященные этому празднику[608].

После того как звон храмового колокола возвещал приход Нового года, сначала молились Божеству Нового года (Тосигами), а затем божествам селения и другим духам.

Первые события года — это «встреча», «приветствие» (мукаэ) Божества, или Духа, Нового года. Его называли Божество Нового года, Дух Нового года (Тосигами), Правда года (Тоситоку), Господин Новый год (О-сёгацу-сан, Сёгацу-сан). Иногда между этими наименованиями проводили различие: под Сёгацу-сан понималось божество, приходившее с Новым годом в каждую семью, чтобы пробыть с ней две недели года и обеспечить на весь год благодатью, а под Тоситоку или Тосигами — божество, культ которого в эти же дни отправляется в сельском храме. Откуда приходил Тосигами, единого мнения не было. В общем, преимущественно считалось, что, как и всякое благо, он приходит с востока. В одних местах полагали, что он выходит из моря, в других — приходит с гор. В ряде селений, хотя в обрядовых песнях он упоминается как Бог с гор, «встреча благодати» (фукумукаэ) проводится на берегу бухты. По-видимому, в образе Тосигами с течением времени контаминировались различные божества стихий, которым поклонялись в начале года. В облике его, однако, никаких их атрибутов не сохранилось, они заменены позднейшими чертами: сандалии (гэта) из соевого сыра (тофу), шляпа из курительных свечек. Иногда Тоситоку (Тосигами) представляют одноногим[609].

Культ Тосигами отправлялся в течение двух новогодних недель в каждом доме, но где именно — это зависело от региона. Чаще всего жертвоприношения ему выставлялись на временном алтаре в токонома, иногда на общей божнице (камидана), иногда на какой-нибудь из других полок, которых довольно много в японском крестьянском доме. Хотя обычно это бывало видное место, но есть области в Центральной Японии, где культ Тоситоку (Тосигами) отправляется в самом скрытом месте — на туалетной полочке в спальне (нэма-но нандо). Здесь, однако, он отправлялся не только на Новый год, но и по 1-м и 15-м числам каждого месяца или даже ежедневно, особенно в период страдных полевых работ. Для остальной Японии, впрочем, это было нехарактерно.

В Западной Японии, в префектурах Окаяма, Хиросима и прилегающих областях, Тосигами носит также имя Молодой год — Вакадоси. Здесь празднование прихода Тосигами было тесно связано с полевой обрядностью, приход его отмечался на поле рисовой рассады. Для него изготовлялся в доме временный алтарь, который сооружался из двух соломенных мешков с рисом. После обряда Первой мотыги (кувахадзимэ), символы Тосигами переносили на рассадное поле. Японские этнографы полагают, что здесь с образом Тосигами контаминировался образ божества полей. Поскольку в этой области Тосигами воспринимается не как единичное божество, а как супружеская пара, то все новогоднее оборудование должно быть парным.

В Центральной Японии, в исторической провинции Саниндо, соответствующей одной из древнейших областей генезиса японской культуры — Идзумо, в наибольшей, пожалуй, степени сохранялись архаические формы новогоднего праздника и, более чем где-либо еще в Японии, наряду с домашней новогодней обрядностью существовала и даже имела преобладающее значение общепоселковая, коллективная, внесемейная новогодняя обрядность[610].

В этих местах, например, в префектуре Симанэ, систематически совершалось общесельское поклонение Божеству Нового года — Тосигами. Храмик Тосигами, в котором во вненовогоднее время хранится его паланкин — микоси, чаше всего находился в пределах храмового участка божества-покровителя рода, патронимии или селения — удзигами. Этот участок обычно был населен в основном семьями одной патронимии. Удзигами — первоначально «родовое божество». Но иногда храм Тосигами бывал и вне этих пределов. Часто храма Тосигами вообще не было, и его микоси в обычное время стоял в углу молитвенного зала храма, посвященного удзигами. Отдельный храмик Тосигами, когда он был, мог быть оформлен по-разному — как настоящий маленький храм или просто как сарайчик для храпения микоси. Микоси тоже оформлялся в виде маленького храма с крышей и дверьми, под коньком имелась надпись, объяснявшая, что это храм Тосигами. Микоси обычно черного цвета, размером 1×1,5 м и был укреплен на носилках для его переноски. На Новый год микоси выносили и помещали в «главный дом» (тоя). Устроителем тоя мог быть кто угодно из жителей деревни, определяемый по жребию или поочередно, но обычно требовалось, чтобы его дом на протяжении последних трех лет был свободен от траура.

Для встречи Божества Нового года, который также ассоциировался с Божеством счастья Нового года, в парадной части дома устанавливался и устанавливается поныне «новогодний алтарь» (камидана, или о-сёгацу-тана). Обычно камидана устанавливается в токонома.

Основным подношением для Тосигами, как, впрочем, и для большинства других синтоистских божеств, служат съедобные предметы, которые, в конце концов, и съедаются членами семьи. Прежде всего, это, разумеется, моти. Их помещали и помещают в месте отправления культа на дароносице триратна (три буддийских сокровища) (осамбо), украшая веточками, цветами и т. д. Их съедают на хацука-сёгацу — повторении новогодней трапезы в 20-й день 1-го месяца или в третий раз 1-го числа 2-го месяца.

Кроме моти среди подношений для Божества Нового года наиболее обычными были съедобные водоросли, сардины и сливы — все это в сушеном виде. Очень часто моти украшались листьями папоротника, ветками сосны, мандаринами, сушеными креветками, водорослями, каштанами, бобами. Непременная деталь о-сёгацу-тана — нанизанные на палочку сушеные плоды хурмы, называемые хякубёси («сто штук сушеной хурмы»). В сельской местности Западной Японии рядом с камидана клали два соломенных мешка с рисом, которые накрывали четырьмя заново сплетенными циновками. В некоторых местностях один из мешков бывал не с рисом, а с бобами. Токонома украшалась соломенным жгутом с рисовыми колосьями, а также обычными хворостинами с мандаринами и др.

С наступлением Нового года в местных синтоистских храмах зажигались новогодние костры, зажигался так называемый божественный, очистительный огонь (госинка). В прошлом бытовала примета: тот, кто первый придет ночью в храм и зажжет костер, будет счастлив и удачлив весь год.

После совершения обряда поклонения предкам и Тосигами на рассвете, по еще до восхода солнца, выходили из дому и отправлялись в храм, где, прежде всего, совершали моление божеству данного рода, патронимии или селения. Иногда при этом в некоторых семьях устраивали церемонию утреннего очищения от грехов. Во многих районах Японии в храм принято было идти молча, даже не приветствуя знакомых, так как считалось, что разговор в это время ведет к «истощению счастья». Только после посещения храма люди обращались друг к другу с поздравлениями.

По возвращении из храма хозяин дома совершал обряд «молодая вода», называвшийся вакамидзу. Этот обряд был наиболее широко распространен в Западной и Центральной Японии. Вакамидзу черпали из «реки духов» (камикава), т. е. из того места реки, где, по поверьям, обитают водяные духи. Духам преподносили рис, завернутый в белую бумагу.

Затем, обратившись лицом к востоку, произносили заговор: «Черпаем счастье, черпаем правду, черпаем благодать» («Фуку-о куму, току-о куму, сайвай-о куму»), или: «Тысяча мешков, тьма мешков, тьма тысяч мешков, все драгоценности мира повычерпали» («Тигоку, мангоку, манмангоку, коно ё-но тама-о комитотта»), или: «Не воду пьем, а счастье черпаем» («Мидзу-о номадзу-ни фуку-о куму»). После итого трижды зачерпывали воду из реки.

«Молодую воду» года из источника или из колодца зачерпывал глава семьи, иногда ему помогал взрослый старший сын; если это происходило в темноте, то сын держал фонарь. Деревянное ведерко обязательно украшалось симэкадзари, воду брали также деревянным черпаком с длинной ручкой. «Молодой воде» приписывались целительные свойства, все члены семьи умывались ею, в некоторых домах на этой воде готовили новогоднюю пищу.

Во многих местах существовал обычай встречать восход солнца и обращаться с молениями о благополучии к восходящему светилу Нового года.

Как и у других народов Восточной и Центральной Азии, в новогодней обрядности японцев особо важное место занимает первый день Нового года.

Ранним утром все члены семьи надевали свои лучшие (обычно новые), праздничные одежды и совершали снова моления предкам. Затем после взаимных поздравлений принимались за праздничную трапезу.

Для большинства японцев новогодний праздник ассоциируется с лаковыми, керамическими и фарфоровыми чашами, наполненными горячим о-дзони. Слово о-дзони этимологизируется как «смешанное варево», так как в это блюдо входит много продуктов, но его основа — приготовленные из моти маленькие круглые лепешки (в каждую чашку подают по две), которые, сначала отварив, кладут в бульон из морской капусты (комбу), бобовой пасты (мисо) и редьки (дайкон). О-дзони — общеяпонское блюдо, но рецепты его приготовления в разных районах различны. В него могут добавляться сушеная макрель, водоросли, лук, грибы, овощи, моллюски, соевый творог (тофу) и другие продукты. В Центральной и Западной Японии о-дзони варили утром первого дня Нового года, а ташке для трапез 2, 3, 5, 7, 11, 15 и 20-го дней 1-го месяца. При этом на 7-й и 15-й день о-дзони мешали с рисовой кашицей. В некоторых местах его готовили на «молодой воде». Прежде чем начать есть о-дзони, в Западной Японии его подносили Тосигами (две чашечки, так как это супружеская пара) и ставили на камидана (в доме может быть несколько камидана, ставят по чашечке на каждую).

В новогодней трапезе были также кушанья из бобов, закуска из соленой селедочной икры (кадзу-но-ко). Пили на Новый год сладкое сакэ (тосо), возлияние которого вообще играло и играет большую роль в новогодней обрядности.

После тосо и супа о-дзони в специальном наборе дзюдзумэ подавалось традиционное новогоднее угощение — ассорти различных закусок, подаваемых в четырех поставленных друг на друга судках-ящичках (дзюбако). В верхнем ящичке находятся закуски для аппетита (кутитори), во втором — жаренные на углях овощи и рыба (якимоно), в третьем — различные вареные блюда (нимоно) и, наконец, в последнем, четвертом — различные кислые, приготовленные с уксусом маринады (суномоно). Среди кутитори имеются различные остро-соленые овощные и рыбные закуски, селедочная икра под соусом, сушеные сардины в карамели и т. д.

В суномоно также входят вымоченные в уксусе мелкие рыбки и разные овощи. Дзюдзумэ как бы символизировало все многообразие японского стола, его основные пищевые продукты и способы приготовления пищи. В число распространенных новогодних блюд входили также сладкие черные бобы, отварной рыбный фарш, яичный рулет, рулет из водорослей, пюре из батата с каштанами и другие праздничные блюда. Как правило, с каждым из этих блюд связана своя благопожелательная символика. Так, засахаренные ломтики морской капусты — это пожелание счастья (за водорослями в Японии вообще закреплена общая недифференцированная «счастливая» символика), белая фасоль — пожелание здоровья, икра — пожелание многодетности, корень лотоса (рэнкон) — пожелание прозорливости, рыба тай — знак поздравления и т. д. Очень часто эти символические ассоциации имеют в своей основе принцип омонимии. Например, слово мамэ, обозначающее фасоль, входит в идиоматическое выражение «будьте здоровы», слово тай входит в состав глагола мэдэтай — «поздравлять».

В первые дни года блюда из риса обычно не готовили, в основном ели холодную пищу, что давало женщинам возможность отдохнуть от домашних дел и предоставляло им больше времени для участия в связанной с началом года обрядности. В некоторых местах в течение всей 1-й луны года женщины для приготовления пищи пользовались отдельным очагом и не имели даже права входить в тот пролет дома, где находился алтарь Тосигами.

Утром 1-го дня горевший в очаге огонь обычно гас, и новый разводили огнивом на бобовой шелухе. Впрочем, этот обычай с конца XIX в., когда в обиход вошли спички, мало кем соблюдался, но в некоторых семьях Западной Японии считалось, что огонь гасить нельзя. Вообще в Японии не только деревни, но и отдельные патронимии и даже семьи нередко имели собственные варианты обрядности, связанные с какими-либо событиями, в их истории и потому ставшие для них традиционными.

После праздничной трапезы обходили родных и знакомых с краткими визитами. В городах в прихожих выставлялись при этом подносы для визитных карточек. На селе визиты проходили главным образом в рамках патронимии (додзоку), при этом члены боковых семей (бункэ), навещая главную семью (хонкэ), несли с собой алтарные подношения и возлагали их на буддийский алтарь.

Утром первого дня Нового года посещали местные синтоистские храмы. Этот обряд назывался хацумодэ. Было также принято ездить в наиболее знаменитые храмы. Этот обычай очень древний, но сохранился и до наших дней. В XVII в. в Нара существовала традиция в 1-й день года отправляться на поклон в храм Касуга-даймёодзин. По этому случаю собиралась вся семья, даже самые дальние родственники, и не было конца их оживленным беседам. Считалось, что, чем больше родни, тем больше к семье уважения[613].

В XVII в. бытовал веселый обычай в первый день Нового года обливать молодоженов водой, и в первую очередь мужа. Молодой зять должен был посещать дом родителей жены в первые дни праздника.

Одна из важнейших примет первого дня Нового года — обмен подарками. Среди подарков наиболее распространенными были сушеная рыбка, завернутая в красочную обертку, веера, чай в нарядной упаковке. Девочки получали ракетки (хагоита) для игры в волан. Родители часто дарили детям «новогоднее сокровище» (о-тоси-дама) — монетку любого достоинства, положенную в специальную бумагу, сложенную в конвертик (позднее это были просто конвертики). Подарок был символическим пожеланием богатства и благополучия детям[614].

Первый день Нового года — один из самых веселых и оживленных праздников. Каждая семья в полном сборе совершала визиты к родным, друзьям, паломничество в храмы. В этот день все выглядели помолодевшими в нарядных одеждах. Особенно праздничными выглядели дети, которым в эти дни уделялось особенно много внимания.

Новый год, и особенно 1-й день нового года, немыслим без разнообразных игр и развлечений. Многие из них еще сравнительно недавно были играми взрослых и имели магическое значение. Таковы, например, игры, в которых соревновались две партии, — перетягивание каната, борьба.

В Токио и его окрестностях молодые люди развлекались запуском воздушного змея. Множество пущенных под облака воздушных змеев наполняли воздух таинственной музыкой. Сделанные из бумаги и бамбуковых планок, они изображали смешных людей с крыльями за плечами, журавлей, ястребов, фантастических животных, воинов или прекрасных дам. Мелодичный звук возникал от движения тонкой бамбуковой пластинки, положенной поперек несколько выгнутой рамы, сделанной также из бамбуковых планок. Иногда между воздушными змеями устраивали бои, в результате которых или оба падали на землю, или один улетал в небо. Примечательно наблюдение Э. Гюмбера: «Поединки бумажных воздушных змеев — любимое занятие женихов и невест, потому все уличное население принимает в них самое живое участие. Жители следят за ходом борьбы и разражаются громкими, радостными аплодисментами, если победа остается на стороне прекрасного пола»[616].

Со временем запуск воздушных змеев стал игрой мальчиков, хотя на Новый год их могли запускать и девочки. Так, Токутоми Рока, писавший в начале XX в. о первом дне Нового года в Сёнан, заметил: «Деревенские девочки, принаряженные, играют в волан, запускают бумажного змея»[617].

Мальчики развлекались также игрою в волчок, хождением на ходулях.

Молодые замужние женщины и девочки играли в волан. Со временем волан стал игрой девочек.

Более специфична для Нового года детская игра сугороку — разновидность трик-трака (нардов), или «гуська».

Кроме игр, отмеченных выше, существует ряд локальных вариантов детских новогодних игр. В Йокотэ (префектура Акита) к полнолунию строили снежные хижины (камакура). Эти хижины, имеющие широкое входное отверстие, дети делали накануне праздника. С противоположной от входа стороны сооружался алтарь Божества огня, на который дети помещали жертвоприношения. В центре снежной хижины устанавливалась жаровня, на которой варили суп и кипятили чай. В таком домике дети пировали и играли. «Визитеров» они угощали фруктами.

На следующее утро на ярмарке покупают игрушки «собачки» (инукко), которые выставляют за окном на северной стороне дома, чтобы отгонять демонов долгих зимних ночей.

Начавшись в новогоднюю ночь и в 1-й день 1-го лунного месяца, праздник продолжался в течение двух недель, то затухая, то вспыхивая с новой силой. Он расширялся, вбирая все новых и новых участников, по мере приближения к другой своей кульминационной точке — дню полнолуния. Каждый день от 1-го дня до 15-го имел свои приметы, с каждым днем были связаны свои обычаи и обряды.

С давних времен существовало поверье, что в ночь с 1-го на 2-й день приснившийся сон считался вещим. Для того чтобы сон был «счастливым», под подушку клали картинку, изображавшую «корабль, нагруженный драгоценностями» (такарабунэ), т. е. корабль, на котором едут Семь богов счастья или фантастические звери баку, которые пожирают дурные сны. Но если все же приснился дурной сон, то картинку пускали по воде. В эту ночь желательно было увидеть во сне определенные предметы: лучше всего гору Фудзи, что предвещало успехи во всех делах, сокола, что означало преодоление неприятностей, либо баклажаны — они принесут богатство. Поговорка на эту тему гласила: «Первое — Фудзи, второе — сокол, третье — баклажаны» («Ити-фудзи, ни-така, сан-насуби»). Интересно, что представление о сне, в котором пригрезится Фудзи-сан, как о счастливом бытовало еще в XVII в. В одной из своих новелл Ихара Сайкаку писал: «Самыми счастливыми считаются сны, в которых видишь гору Фудзи»[618].

О вещем сне старались не рассказывать, так как существовала примета, что тогда сон не сбудется. Было распространено толкование снов, составлялись сонники, были специальные разгадыватели снов. Существовал даже обычай «продажи» снов, и счастье как бы переходило к тому, кто его «купил». С сюжетом вещего сна, с попытками покупки «счастливого» сна связан ряд японских народных сказок[619].

«Счастливый» сон считался предзнаменованием «встречи со счастьем» (фуку мукаэ).

В XVII в. существовало представление, что первые три дня Нового года посвящены Богам счастья. Так, в Нара в первый день Нового года улицы оглашались выкриками торговцев картинками с изображением бога Дайкоку, сидящего на мешке с сокровищами: «Покупайте мешки со счастьем, не проходите мимо своего счастья!» На рассвете второго дня раздавались крики: «Эбису, кому Эбису!» Утром третьего дня торговали картинками, изображающими бога сокровищ Бисямона: «Кто еще не купил Бисямона, подходите скорее!»[620].

На 2-й день Нового года происходило «начало дел» (вадзахадзимэ или котохадзимэ), когда те или иные домашние и прочие дела делали впервые в году. Традиция «начала дел» сохранилась до наших дней. Первой обычно шла «первая уборка» (хакихадзимэ). Поскольку считалось, что «счастье года» зарождается в первые три дня года, то соблюдали определенные запреты: чтобы не вымести счастья вон из дому, в течение этих дней либо обходились без веника, либо по циновкам перед алтарем и токонома мели от входа к алтарю[621].

В деревнях Западной Японии проводился обряд «начала толчения» (цукихадзимэ). Большую ступку для обрушивания риса, под Новый год «уложенную спать», т. е. положенную на бок и огражденную симэкадзари, теперь «будили», т. е. ставили в рабочее положение; мужчины толкли в ней меру риса, а женщины провеивали его.

Обычай «начала шитья» (нуихадзимэ) был наиболее распространен в Западной Японии, в области Тюгоку. Женщины там делали мешок из бумаги, засыпали в него рис и зашивали. Зашитый мешок преподносили на алтарь Тосигами, а затем, по окончании новогоднего цикла, переносили на камидана и хранили до начала пересадки рисовой рассады, после чего этот рис съедали. В ряде мест зашивали два мешка: в один мешок сыпали рис, в другой — бобы и хранили до праздника рассады, когда из них делали блюда акамэси и дайтомэси.

Одновременно мужчины в доме проводили обряд «начало витья веревок» (наихадзимэ).

У рыбаков совершался обряд «первая посадка в лодку» (норихадзимэ). Если лодки были вытащены на берег, брали рис и сакэ в деревянных чашках, заносили в лодку и молились, а затем возвращались домой. Если лодки были на приколе, то в лодку заносили завернутые в бумагу рис, моти, сушеную хурму, мандарины, объезжали бухту два раза по кругу, бросали маленькие моти в море, а с остальным возвращались домой. Обычай этот назывался «новое море» (нии-уми).

Почти повсеместно дети совершали обряд «начало письма» (какихадзимэ). Считалось, что написанный во второй день текст имеет магическую силу и может принести счастье. В сельской местности его сжигали во время Праздника огня (Тондо) вместе с симэкадзари. При сожжении написанного текста на Тондо считалось, что, кто из ребят, пляшущих около костра, подпрыгнет выше, у того иероглифические знаки при обучении будут получаться красивее.

Все «начала» следовало проводить, обратившись лицом к востоку.

Во многих районах утром третьего дня посещали какой-либо известный в данной местности храм. Могли пойти с молитвой просто на берег моря. В этот день рано утром также старались приоткрыть дверь, оставив узкую щелочку, чтобы добрые духи могли занести в дом счастье.

В хэйанскую эпоху в один из первых дней Нового года, совпадавших с 1-м днем зайца, принято было дарить императору сделанные из деревьев персика, сливы или камелии «посохи удзуэ» — как пожелание долголетия и счастья[623].

На четвертый день в Западной Японии совершался обряд «похода в лес» (яма-хаири). Хозяин дома брал топор, пилу, секиру, наспинный вьюк для дров, забирал симэкадзари с камидана, чан с водой или ступкой и шел в лес в восточном направлении. Там он вешал симэкадзари на дерево, молился духам леса, рубил дрова в определенном порядке, а затем нес их домой. Дома с дровами производили разные манипуляции, например, пилили их, делили на вязанки по числу мужчин в доме и т. д. Эти дрова хранили до праздника рассады, т. е. до июня, и варили на них обрядовую пищу[624].

Первые дни Нового года часто совпадали с сезонным праздником Начала весны. Праздник этот отмечался по солнечному календарю, поэтому его дата и дата Нового года нередко не совпадали.

Иногда Начало весны приходилось на 12-й месяц, иногда же — на 1-й или даже на 2-й. В наши дни день Начала весны отмечается 1 февраля.

В канун Начала весны проводился обряд сэцубун, во время которого разбрасывали бобы, приговаривая: «Счастье — в дом, дьявол — вон» («Фуку-ва ути они-ва сото»). Обряд обязательно выполнял мужчина — хозяин дома. Магическая сила бобов (по мнению многих исследователей, в представлениях древних связанная с солярным культом) особенно была «необходимой» в этот день, так как считали, что на стыке зимы и весны злые духи особенно опасны.

Предполагали, что этот обычай зародился в период Хэйан, более того, в X–XI вв. в этот день даже стремились покидать на время собственные жилища, чтобы избежать козней темных сил[625]. В период Эдо обряд сэцубун любили изображать художники школы укиё-э. Ему посвятил одну из своих гравюр Утамаро. На картине молодой дворянин (самурай) в праздничных одеждах, с мечом на боку стоит на пороге своего дома. В левой руке он держит квадратную керамическую коробочку, наполненную красными бобами, а правой разбрасывает их. И от этого жеста с порога его дома убегает маленький дьяволенок, накрывшись большой соломенной конической шляпой, а в дом на «счастливом» облаке влетает или, правильнее сказать, вплывает маленькая фигурка нарядно облаченного Бога счастья с большим мешком за спиной, с мешком, наполненным богатством, подарками, различными удовольствиями и радостями[626].

Утром шестого дня во многих домах члены семьи стригли ногти на ногах и на руках. Обрезки завертывали в бумажку и бросали в реку. Поверье гласило, что ногти, сплавленные рано утром, приплывут обратно досками для крыши, а если сплавить их после полудня, то будут только доски для нужника. Этот обычай был особенно распространен в Западной Японии.

Более широко распространился обычай собирать в 6-й день первые весенние травы для приготовления из них пищи. Обряд этот называется «семитравье» (нанагуса).

Одни из ранних упоминаний о нанагуса встречаются в «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон в двух данах: в 3-м — «Новогодние празднества» и в 131-м — «Однажды накануне седьмого дня». Сэй-Сёнагон пишет об этом обычае так: «В седьмой день собирают на проталинах побеги молодых трав. Как густо они всходят, как свежо и ярко зеленеют даже там, где их обычно не увидишь, внутри дворцовой ограды»[627].

Сэй-Сёнагон воссоздает и живую картину спора молодых трав в 6-й день 1-й луны: «Однажды накануне седьмого дня Нового года, когда вкушают семь трав, явились ко мне сельчане с охапками диких растений в руках. Воцарилась шумная суматоха.

Деревенские ребятишки принесли цветы, каких я сроду не видала.

— Как они зовутся? — спросила я.

Но дети молчали.

— Ну? — спросила я.

Дети только переглядывались.

— Это миминакуса — „безухий цветок“ (ясколка. — Коммент. В. Марковой), — наконец ответил один из них.

— Меткое название! В самом деле, у этих дичков такой вид, будто они глухие! — засмеялась я.

Ребятишки принесли также очень красивые хризантемы „я слышу“ (по-японски „хризантема“ и „слышу“ — омонимы кику. — Коммент. В. Марковой), и мне пришло в голову стихотворение:

Полагают, что обычай варить рис с семью травами пришел из Китая. Во всяком случае, уже в хэйанскую эпоху считали, что эта еда отгоняет злых духов, насылающих болезни, а человек, отведавший ее, будет целый год здоровым и невредимым. Можно предположить, что сбор и употребление в пищу первых съедобных трав были связаны с продуцирующей магией и должны были обеспечить урожай в наступившем году.

В разных районах страны набор трав был различным. В конце XIX — начале XX в. наиболее распространенными были: петрушка (сэри), мокричник (хакобэ), пастушья сумка (надзуна), глухая крапива (хотокэнодза), репа (судзуна), редька (судзусиро), сушеница (хаханогуса). В районах, где на Новый год выпадал снег и собрать дикие травы было трудно, их заменяли зелеными овощами и корнеплодами, хранившимися в доме с осени, но при этом обязательно подбирали семь видов[629].

В Западной Японии после сбора трав совершали жертвоприношения одному из Семи богов счастья — богу Эбису, а затем готовили семитравье. В других местах съедобную зелень семи сортов мелко резали и толкли перед алтарем Тосигами. Во время приготовления семитравья часто произносили заговоры. Один из обычных текстов заговора такой: «Китайская птица в японскую землю пока не пробралась, семь трав подобрали, яхо, яхо!» («Тайто-но тори, нихон-но тоти-э, ватаран саки, нанагуса сороэтэ, яхо, яхо»). Утром 7-го дня варили рисовую кашу, заправляли заготовленной зеленью, преподносили ее Божеству Нового года, а затем всей семьей ели. 8 января в Западной Японии поклонялись божеству Косин.

Обряд «первая мотыга» (кувахадзимэ), приходившийся на 10-й и 11-й день, означал магию начала полевых работ. До этих дней многие жители деревни могли отлучиться в гости к родственникам и в другие селения, но к 10-му дню все старались вернуться. В каждом доме из веток сосны, метелки тростника и других растений, которым придавалось магическое значение (многие из этих веток могли быть взяты из уже висевших на алтаре или из тех, что были срезаны в 4-й день, во время обряда первого «похода в лес»), делали украшение. К нему подвешивались мандарины, а также изображения сандалий Тосигами. Украшение ставили на алтарь, и вечером 10-го дня ему приносили жертвы. На рассвете 11-го дня хозяин брал это украшение, мотыгу и лопату и шел на участок с рассадой риса или на бататовое поле. Там, помолившись и обратившись лицом к востоку, он делал три удара мотыгой, затем вскапывал землю и втыкал украшение. При этом произносились заговоры, например: «Одна мотыга — тысяча мешков риса, две мотыги — тьма мешков риса, трем мотыгам числа не знаем» («Хитогува тигоку, футагува мангоку, мигува-ни кадзу сирадзу»), или: «На благословенное начало мотыги крестьянам — на одну мотыгу тысяча мешков, тьма мешков танто, танто» («Якусё мэдэта-но кувахадзимэ-ни хитогува тигоку, мангоку, танто, танто»)[630].

Следует отметить, что с переходом на григорианский календарь во многих районах этот обряд стали исполнять на глубоком снегу. Там, где позволял климат, крестьяне с этого времени уже приступали к началу полевых работ.

В некоторых местах вечером 11-го дня (а в некоторых местах даже вечером 6-го дня) проводился обряд «сбрасывание Тосигами» (Тосигами-ороси): разбирали алтарь Тосигами. В селениях Западной Японии снимали все украшения с токонома и складывали их в корзину для провеивания риса. Там они лежали вплоть до тондо. Съедобные подношения постепенно съедались, кроме части моти, которые высушивались и хранились до праздника рассады. Магическим лекарством считался сок, приготовленный из мандаринов, висевших на новогодних украшениях, смешанный с медовым или сахарным сиропом. Циновку и бумажные символы богатства (о-нуса) оставляли в токонома до начала 2-го месяца.

Наряду с первым днем Нового года, совпадавшим с зарождением луны, второй важной датой праздника являлось полнолуние, приходившееся на 15-й день 1-го месяца. Этот день и назывался Малый Новый год (Косёгацу), причем иногда этот термин понимался как «полнолуние».

По мере приближения к полнолунию многие обряды новогоднего цикла становились все более массовыми, в них выражалась надежда на процветание и благополучие уже не только одной семьи (патронимии, рода), но и всего селения. По мнению японских исследователей, обряды 1-го дня были в основном связаны с семьей, а обряды полнолуния отражали интересы общины.

Для Косёгацу, как и для 1-го дня, были характерны особые кушанья, в которых главную роль играли красные бобы и рисовые колобки, символизирующие соответственно солярный и лунный культы. На 15-й день во многих местностях, особенно на севере Японии, ели рис с кашей из красных бобов (адзукигаю), которая, по поверью, отгоняет злых духов и обеспечивает здоровье в наступившем году. Интересно, что упоминание об особой еде 15-го дня относится к эпохе Хэйан. Так, Сэй-Сёнагон в дане «Новогодние празднества» писала: «Пятнадцатый день — праздник, когда, по обычаю, государю преподносят „яство полнолуния“»[631]. Комментируя этот фрагмент, В. Маркова замечает, что «яство полнолуния» (мотигаю) представляло собой варево из мелких бобов, в которое добавляли круглые рисовые колобки, символизировавшие луну[632].

В период Хэйан в день полнолуния во многих домах молодые женщины старались ударить друг друга по спине мешалкой, специально сделанной из древесины бузины. Эта мешалка использовалась для приготовления мотигаю. Она представляла собой длинную палочку с бахромой из стружек, покрытую узорами. Считали, что, если в день полнолуния ударить женщину этой мешалкой, она родит сына, поэтому, прежде всего, старались ударить молодую жену[633].

Высказываются предположения, что этот обычай восходит к древнему фаллическому культу. Здесь можно также вспомнить о существовании обычая ударять друг друга пестами во время приготовления моти к Новому году.

Следует также отметить тесную связь новогодней обрядности с рисоводческой магией, хотя эта связь не всегда бывает прямой и ярко выраженной (особенно в нынешних условиях, когда в большей части Японии празднование Нового года и начало посадки риса оказались разведены в сроках почти на полгода). Урожайную символику и магическую нагрузку несут налепленные на ветки мотибана — катышки из риса, а также мешки с зерном, на которых делается алтарь новогоднего божества Тосигами, и многие другие детали новогодней обрядности. От Тосигами — Божества Нового года в крестьянской среде ожидали обеспечения благополучия в Новом году, прежде всего, в форме богатого урожая. Имитационная магия присутствовала в танцах, исполняемых ближе к 14-му дню 1-го месяца в храмах или в домах в ряде местностей как в центре, так и на севере Японии, когда танцоры имитируют посадку риса. Во многих северных районах, например, в префектурах Акита и Ямагата, крестьяне в эти дни высаживали сухие колоски риса в снег, имитируя летнюю посадку риса.

Наконец, ряд предметов и припасов заготовлялись в дни Нового года, чтобы быть использованными летом, в период посадки риса.

Одно из главных мероприятий 14-го и 15-го дня — это устройство Праздника огня (Тондо). При этом надо иметь в виду, что одним и тем же термином обозначались и сам праздник (Тондо), и церемония (обряд) сжигания «священного дерева» (тондо). В разных районах страны этот праздник назывался по-разному: в Центральной и Восточной Японии — Тондо-яки (Сжигание тондо; яку — «жечь»), в западной части страны — Праздник огня для изгнания злых духов (Сагитё), на севере — Сайно-ками (по смыслу близко к понятию «Тосигами — Божество Нового года»). Подготовка к Тондо начинается заранее. В префектуре Симанэ уже на 4-5-й день Нового года, когда основные домашние церемонии были завершены, молодые мужчины собирались в доме (тоя), где на время праздника хранилось микоси, и сообща решали, в какой день какие проводить мероприятия по подготовке к Тондо. Сначала совершали обряд «встречи сосны» (мацумукаэ), целью которого была заготовка деревьев сосны для сооружения кадомацу при доме. Мацумукаэ совершалось группой молодежи с песнями, но без особой обрядности, и нужные деревья находили быстро, так как годятся любые подходящего размера. Затем для сооружения «священного дерева бамбука» (симбокутакэ) — главной детали Тондо — совершали обряд «встречи бамбука» (такэмукаэ). Бамбук искали дольше, так как он должен был быть очень высоким, не менее 15 м, и обладать рядом особых качеств. Найдя нужные стволы — их обычно требовалось три, — с песнями лили под корень сакэ, затем срубали и в отверстие пенька снова заливали сакэ и обвязывали пенек бумагой. Отнеся стволы к подножию горы, обрубали веточки, затем заносили стволы в деревню. Устанавливали шест обычно за день до Тондо.

Церемониал установки симбокутакэ и украшения, которые к нему прикрепляли, в каждой деревне имели свои особенности, хотя повсюду в основном украшения делали из ветвей. Кроме них прикрепляли бумажные изображения рыб, веера и другие предметы. Рядом сооружался навес. Все ото делалось утром, а вечером около тоя устраивали последнее представление ритуальных танцев (кагура), которое иногда давали также на 12-й и 13-й день, затем выносили микоси и торжественно переносили его под навес. Все это делали ряженые в костюмах Семи богов счастья (ситифукудзин). Очень часто основные роли в кагура и перенос микоси поручались самым молодым мужчинам.

После храмовой церемонии и общего ужина распорядитель празднества высекал огнивом огонь и поджигал «священное дерево бамбука» (симбокутакэ) вместе с принесенными к нему симэкадзари, собранными с тоя и всех домов селения. Церемония тондо заключалась в сожжении «священного дерева бамбука» и всех симэкадзари, после чего считалось, что все божества Нового года вместе с дымом от костра отлетели и вернулись восвояси, а празднование закончено[635]. Гулянье вокруг тондо продолжалось до утра 15-го дня. После этого микоси переносили на место его хранения.

На севере и северо-западе Японии, в префектуре Ниигата и в ряде соседних префектур, для Тондо сооружался не шест, а высокая коническая башня из соломы и сосновых ветвей, также украшавшаяся наверху веером с изображением красного круга — восходящего солнца. Эта башня называлась «крепость божества». Здесь особенно был распространен обычай обжаривать в пламени тондо колобки моти на длинных палках. Такие колобки затем хранились как магическое лекарство от простуды и других болезней.

В Западной Японии устройство тондо — это преимущественно дело молодежи. На перекрестке или на каком-нибудь удаленном от деревни поле ставили синги (семантика та же, что и «священное дерево бамбука»), Его делали из опорного шеста для возведения скирды рисовых снопов, украшенного ветвями и сухой бобовой ботвой. Собрав по всей деревне все симэкадзари, их сбрасывали под шест и поджигали. В некоторых деревнях каждый дом устраивал свое маленькое тондо на своем поле.

С огнем тондо в Западной Японии также было связано много поверий, преимущественно лечебно-магического характера. Так, считали, что поджаренные на этом огне моти предохраняют от болезней, излечивают желудочные заболевания. Полагали, что воткнутые к входу в сени обгоревшие сосновые ветки от костра тондо — оберег от всякой заразы. Существовало мнение, что если посыпать золу от тондо по кругу вокруг дома, то злые духи к нему не приблизятся; если помазать лицо углем от тондо, голова болеть не будет и т. д.[636].

В наше время день 15 января приобрел еще один аспект. Это официально признанный День совершеннолетия (Сэйдзин-но хи). Молодые люди, которым в предыдущий год исполнилось 20 лет, в этот день символически переходят в категорию взрослых. Они навещают местные храмы и приносят там жертвоприношения во благо грядущей взрослой жизни.

В ряде местностей Саниндо на следующий день после Тондо проводился обряд «праздник дерева» (кимацури). Объектом поклонения служило священное дерево, называемое «дерево сбывающегося» (нарики). Рисовые колобки моти, обжаренные накануне на костре тондо, толкли и варили из них кашицу. Сперва ее ставили на камидана, затем снимали, и хозяйка дома в чаше несла ее к дереву, а хозяин сопровождал ее с секирой (ната), обычно употребляемой при рубке хвороста. Став у дерева, хозяин говорил: «То ли сбудется, то ли не сбудется, а коль не сбудется, так порежу и брошу» («Нару ка, нарану ка, нараня киттэ сутэттэ симай дзо») — и делал секирой зарубку на дереве. Хозяйка говорила: «Сбудется, сбудется» — и лила в зарубку кашицу. В этот день в доме ели кашу из моти, причем для еды пользовались не обычными палочками, а отрезками тростника.

В ряде мест следующий день после Тондо назывался «Буддийский Новый год» (Буцу-но сёгацу). В этот день впервые в году открывали буддийский алтарь и ставили туда подношения. Как правило, в течение первых двух недель нового года в большинстве областей Японии буддийский алтарь принято было держать закрытым.

Заключая описание различных аспектов и вариантов японской новогодней обрядности, следует отметить, что при всей своей сложности и при всем многообразии она отвечает основным принципам, лежащим в основе всех японских традиционных обрядов. Это подготовка к приходу божества и его встреча, различные формы общения с божеством, точнее, с сонмом божеств, определенным образом активизированных на период праздника; более всего это, конечно, различные формы ублажения — жертвами, плясками, знаками почтения. Есть и прямые угрозы божеству, как, например, в обряде кимацури. И наконец, проводы божества, прощание с ним. При этом постоянно присутствует стремление всемерно оградить празднество от влияния злых сил, выражающееся в оберегах, заговорах, очистительных церемониях, обрядах запрета, талисманах и т. д., а также желание почерпнуть благодать, исходящую от общения с духами, от предметов, с которыми они соприкоснулись: от моти с алтаря, от огня и угольков тондо, от «молодой воды» и пр. Отчетливая выраженность определенных, конкретных божеств в конкретном времени и месте их данного прихода и одновременно размытость, всепроницаемость исходящей от них благодати — вот основные черты новогоднего японского религиозного мышления, отразившиеся в новогодней обрядности.