ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Александр Лазарев СВЕТЛЫЕ МЫСЛИ, РОДНИКОВЫЕ СЛОВА
Все, кто прочитал хотя бы одну книгу Сергея Ивановича Черепанова, пережили, наверное, как и я, оздоровляющее чувство соприкосновения с чем-то удивительно светлым и прекрасным. Подобное чувство испытываем мы, глядя на радугу, созерцая половодье цветов на весеннем лугу, набирая в ладони чистую родниковую воду.
Объясняется это оптимистическим мироощущением писателя — человека из народа, коренного уральца, комсомольца двадцатых годов. Его сердце отзывчиво на добро и радость, он верит, что жизнь, люди, их отношения день ото дня становятся лучше, красивее. Один из персонажей его говорит:
«Коли человек на свет появился, надо песни петь, потому что затем он и родился, чтобы радость приносить»
Солнцем, светом пронизаны пейзажи Черепанова. Любит он описывать картины весны, ясного летнего дождика, согретые багрянцем осенние березовые колки — все, что гармонирует с его ликующим приятием жизни.
«Ослепительно засверкали дождевые капли, задержавшиеся на широких листьях болотных камышей и в придорожном конотопе. Омытая земля словно облегченно вздохнула, разлила вокруг запах свежих колосьев, а над Октюбой вспыхнула огромная дуга алой радуги»
Суровые и скромные на внешний вид картины Зауралья под его пером обретают внутреннее свечение, человеческую теплоту, и это потому, что писатель любит свой край.
«Весь день, — читаем мы в рассказе «Свет в пути», — было тепло, млела в весенней истоме земля, а к вечеру с далеких гор наползли свинцовые тучи. Тополя, радостно тянувшиеся голыми ветками к солнцу, сразу поникли и обвисли под тяжестью мокрого снега».
Невеселая рисуется картина, а веет от нее свежестью и счастьем. Так во всем и всегда.
С. Черепанов смотрит на жизнь отнюдь не в розовых очках. Требования к человеку у него высоки и суровы. Лейтмотивом нравственного содержания всех его произведений могут быть слова Корнея Чиликина, одного из героев повести «Утро нового года», который, загубив свои молодые годы на бездумный, не приносящий радости труд, на случайную любовь, наделав множество ошибок, в конце концов признается другу:
«…как ни крути, как ни верти, от правды никуда не укроешься. Она все-таки поставит тебя перед самим собой и потребует ответа: куда ты тратишь свой ум, свою силу, свою любовь, чего ты хочешь и кто ты на этом свете?»
С этих позиций С. Черепанов исследует жизнь своего поколения — поколения, рожденного Великим Октябрем. Мятутся в нем и светлые, и темные силы, люди разного социального происхождения, разных характеров и идеалов. Между ними жестокая, не ослабевающая десятилетиями борьба, борьба не на жизнь, а на смерть.
«Ничто на земле не проходит бесследно», — эта мысль столь же любима Черепановым, сколько и другая: «Человек, помоги себе сам!»
Произведения уральского писателя потому и производят светлое оздоровляющее впечатление, что победа в них остается на стороне тех, кто живет не для себя, кто щедро сеет добро, кто обновляется сам и обновляет окружающую его землю. Не одною мечтою оплодотворяется оптимистическое содержание книг Черепанова; приметы торжества нового повсюду — в делах людей, в их внешнем облике, в живой пульсации заводов и городов, в цветении колхозных садов.
«Раньше, бывало, — читаем мы в сказе «Лебедь-камень», — на болотах даже клюква плохо росла. А теперь — посмотри: как весна придет, по всему Уралу сады цветут, белым цветом поля обсыпаны, сладким медом напоены…»
Писатель и сказку любит только потому, что все, о чем в ней мечталось народу, рано или поздно претворяется в явь.
Творчество Сергея Черепанова многопланово. Он одинаково свободно чувствует себя в жанрах рассказа, повести, романа, сказа. Журналист по профессии, он проявил себя и мастером художественного очерка.
Почти каждая новая его книга — открытие для читателя. Первой из них — сборником «Лебедь-камень» (1959) — он заявил о себе как талантливый продолжатель литературных традиций П. П. Бажова. Второй сборник — «Алая радуга» (1962) — заставил говорить о Черепанове как о писателе «крестьянской тематики», мастере лирического сказывания. Книга «Снежный колос» (1964) была новым опытом освоения жанра сказа, основанного на народных повериях и легендах. О писателе совсем было сложилось представление как о сказочнике, тем более, что в 1971 году он опубликовал большой сборник сказов — «Озеро синих гагар», как вдруг одно за другим появляются его крупные прозаические произведения: повесть «Утро нового года» (1968), роман «Богатство» (1975), роман «Помоги себе сам» (1978).
Роман «Богатство» тематически примыкает к повести «Радуга» и посвящен преображению уральской деревни в годы Советской власти. Два других произведения — о проблемах нравственности, решаемых на материале современного города, большого завода.
Тем не менее все произведения Черепанова мы воспринимаем как нечто целое, более того, как части одного большого разговора о старом и новом, о светлом и темном в психологии, привычках, отношениях людей. Идейно-тематическое родство всего написанного челябинским литератором подчеркивается им самим: из одного произведения в другое как место действия переходят село Калмацкое, город Косогорье, деревня Октюбя; положительные герои носят одно имя-отчество (Павел Иванович Рогов — в «Алой радуге», Павел Иванович Гурлев — в «Богатстве»).
В этом плане особенно важно подчеркнуть единую эстетическую природу повестей, романов, рассказов — с одной стороны, и сказов — с другой. Фольклорные образцы, народный язык характерны для тех и других; порою легендарный мотив, исчерпывающий сюжет сказа, включается в композицию рассказа или повести. Так, в психологически тонкой и очень лирической новелле «Сказание о водяном цветке» большая роль отведена сказочному мотиву: по народной молве, кому «пофартит» найти на болоте цветок-семилетник, тому «горюшко с плеч долой». Герои рассказа не нашли легендарный цветок, они и не искали его, но их семейное счастье образовалось не без веры в народную молву.
Интерес С. Черепанова к чудесному, сказочному органически вырастает на почве его светлого, народного мироощущения.
«Конечно, — говорит писатель устами одного своего героя, — веры теперь сказкам нет, потому как счастье добывать стало легко. Ну, а все ж таки без них нельзя».
Сказка — это мечта, нельзя человеку жить без мечты, без веры в лучшее будущее.
Ради научной точности скажем, что сказы С. Черепанова — это все же не сказки. Последние говорятся с установкой на вымысел (вспомним: «В сказке ложь…»); в повествованиях Черепанова, напротив, при всей их фантастичности чувствуется стремление автора убедить читателя в достоверности изображаемого. Отсюда конкретные приметы времени («…в шестнадцатом году»), исторические реалии (Пугачевское восстание, битва с Колчаком под Челябинском), географические названия («дорога на Долматово», Уральские горы) и т. д. Ничего подобного в классической традиционной сказке нет. Героев Черепанова нельзя поставить в типологический ряд сказочных персонажей: они более индивидуализированы, даже — персонифицированы, например, Наум Кокурин («Озеро синих гагар») или Егор Борона («Заветная кольчуга»).
Писатель родом из села Сугояк Челябинской области — места, овеянного народными преданиями, песнями и легендами. Все это впиталось им с момента рождения. Мыслить поэтическими образами народа для него так же естественно, как говорить на русском языке. Только старые придумки земляков он переосмысляет по-своему, по-новому, превращая их в мощное средство художественного обобщения. Так, герой сказа «Озеро синих гагар» — народный художник-умелец Голуба овладевает тайной «живой кисти», при помощи которой ему удалось нарисовать и предугадать счастливое будущее людей, а помогла ему Зорянка — образ, выросший в недрах славянской мифологии (вспомним языческие слова-заклинания: «Заря-заряница, красная девица…»). Старое и новое здесь обручено в прямом и переносном смысле; фольклорная атрибутика служит задаче поэтизации творческих возможностей человека. Это же можно сказать и про функции «клада», «заветной кольчуги», и про «снежный колос», и про «Орлана», символизирующего самоотверженность и мужество людей, отдающих самую жизнь во имя добра и справедливости…
Профессиональным писателем Сергей Иванович Черепанов стал в довольно солидном возрасте, но сочинения его полны молодого духа, юного дерзания.
Уверен: каждый, кто прочтет его романы, повести, сказы, получит новый заряд энергии, испытает истинное удовольствие от встречи с прекрасным, радужным искусством.
Леонид Большаков
„БЕСЦЕННАЯ СОЮЗНИЦА“
Очерк
В Оренбурге живет и работает писатель-литературовед Леонид Наумович Большаков — лауреат премии УССР им. П. Г. Тычины «Чувство семьи единой» и лауреат премии им. А. А. Фадеева, автор книг о декабристах, Т. Г. Шевченко, Л. Н. Толстом, Н. А. Островском, А. А. Фадееве. В этом году ему исполнилось 60 лет. Мы поздравляем нашего активного автора с юбилеем и предлагаем вниманию читателей отрывок из его нового исследовательского повествования.
1
В Оренбурге живет и работает писатель-литературовед Леонид Наумович Большаков — лауреат премии УССР им. П. Г. Тычины «Чувство семьи единой» и лауреат премии им. А. А. Фадеева, автор книг о декабристах, Т. Г. Шевченко, Л. Н. Толстом, Н. А. Островском, А. А. Фадееве. В этом году ему исполнилось 60 лет. Мы поздравляем нашего активного автора с юбилеем и предлагаем вниманию читателей отрывок из его нового исследовательского повествования.
В конце седьмой недели вынужденного жительства в Нижнем Новгороде (в Петербург, куда так стремился, его не пускали) у Тараса Григорьевича Шевченко состоялось приятное знакомство.
Произошло оно 31 октября 1857 года.
Того же числа, вечером, отчитываясь перед собою в дне прожитом, поэт записал в дневнике о двух примечательных событиях: дочитал своего «Матроса», дабы решить, как им распорядиться, и — познакомился с Дороховой.
«Вечером И. П. Грас познакомил меня с Марьей Александровной Дороховой. Директриса здешнего института. Возвышенная, симпатическая женщина! Несмотря на свою аристократическую гнилую породу, в ней так много сохранилось простого, независимого человеческого чувства и наружной силы и достоинства, что я невольно сравнил с изображением свободы Барбье (в «Собачьем пире»). Она еще мне живо напомнила своей отрывистой прямою речью, жестами и вообще наружностию моего незабвенного друга, княжну Варвару Николаевну Репнину. О если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось».
Полная запись Шевченко о знакомстве с «симпатической женщиной» — вдвое больше, чем размышления о своем непристроенном детище.
Что о новой знакомой — его, Шевченко, а через него и нашей — есть в «Дневнике» дальше?
«4 ноября. Кончил сегодня портреты М. А. Дороховой и ее воспитанницы Нины, побочной дочери Пущина, одного из декабристов…»
Дорохова — и Пущин? В ее доме — дочь декабриста? И «воспитанница»- — значит, живущая постоянно?
«Удивительно милое и резвое создание…»
Это тоже о Нине. Он любуется «созданием» уже не первый день: 1-го ноября о портрете не упоминалось, тут же, 4-го — «кончил»; значит, был в доме Дороховой и второго, и третьего. К тому же в записи о «побочной дочери Пущина» нет интонации первоузнавания, первооткрытия — слышал о ней, выходит, либо еще от Граса, либо от самой Дороховой, и не в этот день, а, наверное, до первого сеанса.
Сколько он думал-передумал, работая над портретами Дороховой и ее воспитанницы! И то неожиданное, что мы читаем дальше, — только один из поворотов его взбудораженной, растревоженной мысли:
«…Мне как-то грустно делается, когда я смотрю на побочных детей. Я никому, и тем более заступнику свободы, не извиняю этой безнравственной независимости, так туго связывающей этих бедных побочных детей…»
Здесь многое: и благоговейное отношение к декабристам, и высокий критерий требовательности к ним, как людям необычным, и сближение Нины с теми Ивасями и Катрусями — детьми несчастных, брошенных матерей-крестьянок, доле которых посвятил он немало строк горючих в стихах и поэмах…
Мысли о Дороховой и Нине, декабристах и Пущине не покидают Шевченко ни на день. 6 ноября он заходит в дом к своим знакомым Якоби и здесь, беседуя с хозяевами (особенно с говорливыми старушками-хозяйками), прежде всего впитывает в себя сведения об Анненкове и Ивашеве, об их женах-героинях, последовавших за мужьями в Сибирь, и, конечно, о Пущине и Нине.
«По поводу портрета М. А. Дороховой и ее воспитанницы Ниночки, которые я на днях рисовал, старушки сообщили мне, что мать Ниночки простая якутка и теперь жива в Ялуторовске, а что отец ее, г. Пущин, служит где-то на видном месте в Москве и что он женился на богатой вдове, некой madame Коцебу, собственно для того, чтобы достойно и прилично воспитать свою Ниночку…»
Комментаторы «Дневника» осторожно поправляют: И. И. Пущин женился в 1857 году на вдове декабриста М. А. Фонвизина Наталье Дмитриевне, не служил он и «на видном месте в Москве», там ему было запрещено жить. Но ведь осуждение «безнравственной независимости» Пущина это оценка вовсе не Шевченко. «Старушки сообщили мне, что…» В «Дневник» занесен их рассказ, и слова о Пущине — тоже от них.
В течение последующих полутора месяцев имя Дороховой в «Дневнике» не упоминается. Это, однако, не означает, что их общение прервалось. И в запись от 20 декабря она снова входит на правах давней и доброй знакомой, виденной не вчера, так позавчера, или третьего дня:
«Я… хотел уйти (с репетиции благотворительного спектакля, основу которого составляли «живые картины». — Л. Б.), но меня остановила Марья Александровна Дорохова и просила поставить и осветить ее Ниночку. Ниночка, не красавица, явилась в картине очаровательною…»
А на следующий день:
«Спектакль… сошел хорошо… Ниночка Пущина была очаровательна».
Снова перерыв. Но и этот — только в записях.
…«11 января. Сегодня суббота. По субботам я и милейшая К. Б. Пиунова обедаем у М. А. Дороховой. Но сегодня я должен отказаться от этой радости, и моя милая компаньонша отправилась сам-друг с портретом М. С. Щепкина, присланным им в подарок Марье Александровне…»
Шевченко полюбил Пиунову. Он строит планы женитьбы, он мечтает о семейном счастье. И вновь прибегает к помощи той же Дороховой.
Но нет, юная актриса не намерена связывать жизнь с Шевченко.
…«3 февраля. Ниночка Пущина именинница. Вчера я уведомил Пиунову об этом с намерением увидеться и поговорить с нею, но политика мне не далась. Возлюбленная моя явилась, поздравила именинницу и через полчаса уехала…»
А вот запись от 6 февраля. Приведу ее частично.
…«После… репетиции зашел к Марье Александровне. Встретил у нее старого моего знакомого, некоего г. Шумахера. Он недавно возвратился из-за границы и привез с собою 4 № «Колокола». Я в первый раз сегодни увидел газету и с благоговением облобызал».
За четыре с лишним месяца перед этим он сравнивал Дорохову с изображением Свободы, затем узнал, что ее воспитанница Нина — дочь декабриста Пущина, и вот в этом же доме встречает поэта-сатирика Петра Васильевича Шумахера, принесшего с собой (к Дороховой) еще не виданный Тарасом Григорьевичем «Колокол».
О Дороховой Шевченко вспоминает по разным поводам.
«19 февраля… Великое это начало… (работа губернского комитета по «улучшению быта помещичьих крестьян», — Л. Б.) открыто речью военного губернатора А. Н. Муравьева, речью не пошлою, официальною, а одушевленною, христианскою, свободною речью. Но банда своекорыстных помещиков не отозвалася ни одним звуком на человеческое святое слово. Лакеи! Будет ли напечатана эта речь? Попрошу М. А. Дорохову, не может ли она достать копию».
20 февраля.
«Один экземпляр моего нерукотворенного образа[1] подарил М. А. Дороховой, он ей не понравился, выражение находит слишком жестким. Просил достать копию речи Муравьева, обещала…»
Наконец, подошел день отъезда из Нижнего Новгорода. Накануне — 7-го марта — Шевченко записал:
«От часу пополудни до часу пополуночи прощался с моими нижегородскими друзьями. Заключил расставание у М. А. Дороховой…»
Ну, а в Петербурге, сразу по приезде:
«Заказал фотографический портрет в шапке и тулупе для М. А. Дороховой…»
О ней он помнил.
Вскоре мне представилась возможность поехать в Москву, в архивы, и прежде всего в Рукописный отдел Библиотеки имени В. И. Ленина.
Ираклий Андроников попытался как-то раскрыть перед читателем всю грандиозность этого хранилища. Но как бы много об уникальнейших документах мы из статьи его ни узнали, это только малая, крохотная частица того, что находится в бесчисленных сейфах и заслуживает быть известным.
Пальцы мои привычно перебирали алфавит карточек.
Дорохова (урожденная Плещеева), М. А.!
Письмо к Жуковскому, Василию Андреевичу…
Она самая? Совпадение?
Дорохова Мария Александровна!
Письмо — нет, целая подборка писем — к декабристу Батенькову…
Снова Дорохова, и инициалы те же… Письма к Фонвизиной, вдове декабриста…
Пущину Ивану Ивановичу!
Уж тут сомнений нет. Дорохова — Нина — Пущин… Час-другой, и я узнаю многое.
Письмо к Жуковскому, на французском языке[2], дошло к нам еще из тридцатых годов прошлого века.
Я не буду его цитировать, не стану и пересказывать. Скажу одно: звучит в нем дочерняя нежность и говорит оно о дружбе — давней и искренней.
За пределы занимающих меня лет этот факт выходит. Но могу ли сбросить его со счетов? Ведь гласит же народная мудрость: «Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты»…
Друзей у Дороховой было много.
«Всегда люблю и буду любить вас по-прежнему…»
Это уже из письма к Батенькову[3].
«Я скоро буду принадлежать вам совершенно, мои друзья…»
То же письмо, только несколькими строками ниже.
Один из видных членов Северного общества, Гавриил Степанович Батеньков, к движению декабристов примкнул только в год восстания, и тем не менее, среди пятисот арестованных именно он — после пяти казненных — понес наиболее тяжкую кару: двадцатилетнее одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Лишь в 1846-м его отправили на поселение в Томск; в течение десяти лет, до амнистии декабристов, Батеньков жил в семье коренных томичей.
Туда, в Томск, и писала Дорохова.
Да ведь и сама она находилась тогда в Сибири!
«Я нашла, что Иван Иванович Пущин помолодел…»
Это письмо датировано 1854-м, 10 сентября. Отправлено оно из Ялуторовска — городка, в течение долгих лет служившего местом ссылки многих декабристов.
А о ком дальше?
«Когда я вижу кого-нибудь из его товарищей, мне кажется, что я не совсем его потеряла и что я вижу частицу его самого…»
Неподдельно-глубокая грусть звучит в признании женщины.
Кого она потеряла? Где и когда?
Дорохова лишилась дочери; я читал об этом в одном из комментариев к «Дневнику» Шевченко.
Но тут «его товарищей», «его потеряла», «частицу его самого»…
Внесут ли ясность письма последующие?
Тот же, пятьдесят четвертый, а письмо уже из Москвы:
«Грустна была моя встреча с матушкой моего покойного друга! Вообразите, что это бедное старое дитя, при первом слове, начала делать выговоры Петру Александровичу, говоря, что он погубил ее, что она от него только плакала всю жизнь и так далее; слышать упреки тому, кого я считаю святым, тому, которого никто не мог упрекнуть ни в чем, слышать это от его матери было для меня убийственно…»
Петр Александрович… Умерший в конце 1853-го или в 1854-м…
Достаточно было посмотреть «Алфавит декабристов», чтобы убедиться: лицо это — П. А. Муханов, член Союза благоденствия и участник собраний членов Тайного общества в Москве после 14 декабря; умер он 12 февраля 1854 года в Иркутске.
1855-й.
Дорохова уже в Нижнем Новгороде.
«Мы живем пока очень тесно… и жалованье мое гораздо менее, чем было в Иркутске…»
(Иркутске! Вот где она служила!) Но женщина не сетует:
«Благословляю небо, что не оставило меня на дороге Сибири…»
И в этом же письме:
«Никто не проедет мимо меня из вас, чтобы я не обошла и не расцеловала сто раз, и я все не теряю надежды… и я не умру, не прижав вас к любящему моему сердцу…»
Читая письмо, чувствуешь: ее томит одиночество, и только в делах находит она забвенье.
1856-й.
Дорохова радуется — она теперь не одна.
«Бог меня наградил общим милым ребенком… Пусть он наградит доброго Ивана Ивановича за добро, которое он мне сделал, уступя мне свое сокровище!»
Но и в новых заботах не оставляет ее мысль о друзьях в суровом краю ссылки.
Она ждет возвращения декабристов:
«Как я буду тогда счастлива, увидя всех моих чудных и святых друзей…»
А несколько месяцев спустя откровенно ликует:
«Ура! ура! Ура!.. наконец-то мы увидимся, вы приезжайте прямо ко мне, моя душа, мой чудный Гаврила Степанович!..»
Уже в ноябре — продолжался 1856-й — в доме Марии Александровны начались дорогие ей встречи.
«4 числа проводила я Пущина в Питер», —
писала она 8 декабря Батенькову.
Встречи продолжались, за ними следовали разлуки.
1857-й, 1 мая:
«Свистуновы уехали в Калугу. Смоленский тоже… у Зины Свербеевой родился сын Сережа, она будет жить у нас…»
Свистуновы — Петр Николаевич, член Северного и Южного обществ, и его жена сибирячка Татьяна Александровна.
Оболенский Евгений Петрович, член Союза благоденствия и Северного общества.
Свербеева Зинаида Сергеевна, дочь декабриста С. П. Трубецкого, одного из руководителей Северного общества, назначенного диктатором восстания.
Кто только не побывал у Дороховой — в доме, который спустя какое-то время стал родным и для еще одного изгнанника, Тараса Шевченко.
О Дороховой я узнал уже немало. Во всяком случае, несравненно больше, чем утром, когда спешил в этот чудесный архив. А на столе моем лежали недочитанные письма. До завтра!
Дорохова пишет Пущину. Из Нижнего Новгорода — в Ялуторовск.
Большинство писем — за пятьдесят пятый.
18 июля.
«Не нахожу слов, милый и дорогой друг мой… чтобы выразить вам мою благодарность за подарок или лучше сказать благодеяние, которое вы мне делаете, доверяя мне Анюту; она никогда не может быть моею, как вы говорите, но всегда будет нашею, вы отец ее и навеки останетесь отцом. Но, по милости вашей, я буду ее матерью…»
25 ноября.
«Я не только буду учить Нину, но постараюсь из нее сделать и хозяйку, такую как была моя Нина, и рукоделию буду учить, а потом через годиков пять мы вместе отдадим ее замуж, я говорю вместе, потому что моя лучшая мечта жить в одном городе с любимым братом…»
Каждое из писем полно одним: мыслями о ней, дочери декабриста, о ее достойном воспитании, о цели жизни, олицетворяемой теперь Анютой-Ниной.
Эту цель дал Дороховой Пущин, друг ее друга.
Дорохова в Петербурге. С Ниной и ее женихом. По делам, связанным с предстоящей свадьбой.
Чуть ли не тотчас по приезде в Петербург Мария Александровна, Нина Пущина и ее будущий муж «приехали в академию к Шевченке»!
Значит, знали, где он живет: получали письма (они неизвестны), писали ему (не отысканы и эти) — в общем были верны той дружбе, что возникла в 1857—1858 годах на берегу Волги…
К Шевченко в Академии поднялась Дорохова, но — «его не застала и написала ему записку».
Только дружеский визит? Просто желание видеть?
«На другой день он явился и говорит, что нет никакой надежды продать портрет; можешь вообразить мое отчаяние…»
Выходит, нижегородских гостей привело сюда дело. И Шевченко знал, что они приедут. И предпринимал какие-то усилия, дабы встретить не с пустыми руками.
О каком портрете идет речь?..
«…Помолимся, моя родная, чтобы мой господь помог продать портрет, а то просто мочи нет как тяжело: бедный наш мальчик тоже огорчен, ему сказал брат, что их состояние совершенно расстроено, но что они все-таки выиграли какой-то процесс и что ему дадут часть; он страдает, что не может свою Нину окружить всем на свете; но ведь ты знаешь, что нашей девочке очень не много нужно…»
Пишет озабоченная мать. Хлопоты… дела… А на первом плане — портрет. «Можешь вообразить мое отчаяние…» — это оттого, что он не продан. «Просто мочи нет как тяжело…» — опять о том же. «Помолимся… чтобы мой господь помог продать портрет…» До чего важно, до чего необходимо, если даже «помолимся»?!
«Делай венчальное платье как знаешь, моя душа… Нина просит сделать поэкономнее, и если можно что-нибудь сэкономить, чтобы ты послала в Боснию… Я тоже поплакала об этих несчастных…»
Среди множества предсвадебных забот — неожиданно, но как-то очень естественно и закономерно: не просто сочувствие, а и желание помочь тем, кто борется за свободу, за освобождение от ига. Вскользь, мимоходом… Однако нужны ли слова другие, чтобы убедить: она, Дорохова, вырастила не только невесту, но и человека. Дочь декабриста, достойную отца-декабрисга…
Ради ее счастья Мария Александровна была готова на все.
Она пробыла в Петербурге до 8 июля и с Шевченко, наверняка, еще встречалась. К 4-му июля портрет продать не удалось. В этом, очередном письме есть такая строчка:
«…портрет еще у меня, последняя надежда на Строганова лопнула…»
Что за портрет? Что с ним связано?
Загадка…
Поиск продолжался в архивах Горького, а затем — Ленинграда.
В Горьком удалось отыскать, прежде всего, то, что характеризовало деятельную заботу Дороховой о своем детище — институте благородных девиц.
Это не без ее стараний 3 октября 1858 года нижегородское купечество, собравшееся в «общественном нижнебазарном доме», согласилось «жертвовать ежегодно, в течение десяти лет, с объявляемых по Нижнему Новгороду капиталов, по одному полупроценту», с целью учреждения в городе «высшего училища для девиц»[4].
В деле Дорохова была названа «вдовой поручицей».
Это послужило ориентиром.
Оказалось, что Мария Александровна — дочь камергера Александра Алексеевича Плещеева, бывшего в свое время чтецом у императрицы Марии Федоровны и членом «Арзамаса», и жены его Анны Ивановны, урожденной графини Чернышевой, умершей, когда маленькой Маше не исполнилось и шести.
Выяснилось далее, что ее, Марии, братья — Александр и Алексей — были причастны к декабристам. Первый, корнет лейб-гвардии Конного полка, просидел полтора года в Петропавловской крепости, а затем получил отставку; второй, поручик того же полка, также прошел через этот страшный каземат, но пребывал в нем «всего» несколько месяцев, после чего его перевели прежним чином в Курляндский драгунский полк. Оба брата скончались в сороковые годы.
Декабристами, и довольно видными, являлись также двоюродные братья Марии Плещеевой — Александр и Федор Вадковские, Захар Чернышев.
К моменту восстания на Сенатской площади Марии было четырнадцать (или чуть более).
В приготовления ее не посвящали и посвящать не могли. Но она жила, взрослела в обстановке необычайной.
Труднее далась вторая часть «следствия».
«Вдова поручика…» Поручика… Поручика Дорохова?
Я упрекнул себя в том, что вовремя не вник в письмо Дороховой к В. А. Жуковскому: оно мне показалось тогда слишком удаленным от лет и событий, которые меня занимали. Сейчас же припомнилось, что в письме было и о муже Марии Александровны. Она писала о нем, как о лихом рубаке, который по сабле тоскует куда больше, чем по жене, и готов на все, лишь бы драться.
Письмо датировано 1838-м… Дорохов находился на Кавказе… Она называла его… да, Руфином…
Так это же Руфин Дорохов — прототип Долохова в «Войне и мире»! Тот Дорохов, которого знал Пушкин и считал своим другом Лермонтов!
В сороковые годы между Дороховыми, вероятно, произошел разрыв и Мария Александровна с дочерью уехала в Сибирь, где с августа 1849-го стала начальницей Иркутского института благородных девиц.
В сентябре Нина умерла. Умерла на восемнадцатом году жизни, оставив мать с горем наедине…
Ну, а Руфин Иванович?
В начале 1852 года он, вместе с другими участниками отряда добровольцев, попал на Кавказе в засаду. И долго еще в одном из ущелий изрубленное его тело находилось во власти хищных птиц и шакалов…
Весть об этом до Иркутска могла дойти не скоро.
Так или иначе, но именно в пятьдесят втором стала Дорохова «вдовой поручицей».
Было ей тогда сорок, и она еще мечтала о счастье. Счастье с Мухановым, которого узнала в Сибири…
Буквально накануне их свадьбы он умер.
Сочувствовали Марии Александровне все, кто знал ее, Муханова и горестную их историю.
Нижегородский скромный дом Дороховой был «виден» из разных мест обширной Сибири — отовсюду, где жили декабристы; его адрес знали в Калуге и Туле, деревнях под Москвою и на Днепре, куда незадолго перед тем отправились «прощенные».
Лучшего «почтового ящика» не сыскать, и потому А. Ф. фон дер Бригген, выезжая из Кургана, уведомляет о том И. И. Пущина письмом «чрез Марью Александровну», а вдова А. В. Ентальцова, вернувшись из Ялуторовска, восстанавливает связи с друзьями мужа, и друзьями своими, через нее же, Дорохову. Всех она знает, обо всех помнит, каждому готова помочь.
Дом ее открыт для людей. Для декабристов, их жен, их детей — в любой час, всегда.
Бесценная союзница…
Никем не заменяемая…
Это все о ней — о Дороховой.
Много было у нее встреч в 1857-м, когда состоялось знакомство с великим поэтом Украины.
Они продолжались и в следующем, пятьдесят восьмом.
Дом, в который Тарас Григорьевич впервые вошел 31 октября или 1 ноября 1857 года и где он очень скоро стал желанным гостем, я бы назвал Домом Декабристов.
Название вполне справедливое, основательное…
Вдвойне примечательно, что именно здесь Шевченко увидел — «в первый раз сегодни увидел… и с благоговением облобызал» — привезенный из-за границы «Колокол».
Декабристы и — Герцен… В одном доме…
А с ними вместе — он, революционный Кобзарь.
В Нижнем Новгороде под пером Шевченко родился пролог, или запев, будущей большой поэмы.
О сути своего нового замысла сказал сам автор. Сказал открыто, страстно.
…В смрадном хламе
Передо мной встают столпами
Его безбожные дела…
Безбожный царь, источник зла,
Гонитель правды, кат жестокий,
Что натворил ты на земле!
А ты, всевидящее око!
Знать, проглядел твой взор высокий,
Как сотнями в оковах гнали
В Сибирь невольников святых?
Как истязали, распинали
И вешали?! А ты не знало?
Ты видело мученья их
И не ослепло?! Око, око!
Не очень видишь ты глубоко!
Ты спишь в киоте, а цари…
Да чур проклятым тем неронам!
Пусть тешатся кандальным звоном, —
Я думой полечу в Сибирь,
Я за Байкалом гляну в горы,
В пещеры темные и норы
Без дна, глубокие, и вас,
Поборников священной воли,
Из тьмы, и смрада, и неволи
Царям и людям напоказ
Вперед вас выведу, суровых,
Рядами длинными, в оковах…[5]
Замысел остался неосуществленным.
Но когда мы думаем, когда говорим об отношении Шевченко к декабристам, на память приходят строки «Юродивого».
Можно ли выразить авторскую позицию определеннее? Можно ли душу свою раскрыть полнее?
Поэму «Неофиты» он написал; это, как известно, произведение законченное.
Уже много лет не спорят: о чем она? о ком? Исследователи установили и доказали: в образах мучеников-христиан поэт воплотил черты декабристов; не римская, а российская история стояла перед его взором, когда он писал об Алкиде и Матери, о Нероне и Невольниках, о Капитолии и Скифии. «Идешь искать его в Сибирь, иль как там… в Скифию…» Да если бы кто и усомнился, одной такой оговорки хватило, чтобы напрочь отогнать сомнения.
Они повергнуты, истерзаны, убиты, но нет такой силы, что могла бы побороть их живую душу, их истинную правду, их святое мужество.
И Шевченко поет непобедимость, поет не вчерашнее, сегодняшнее горе, но завтрашнее искупление и очищение.
То, ради чего боролись герои 14 декабря.
Две поэмы о декабристах. Обе написаны почти одновременно, в Нижнем. До чего же сильными должны быть побудительные импульсы, если рождают они такое вдохновение!
О причинах, вызвавших крутой, небывало бурный и высокий взлет декабристской темы в творчестве Шевченко, причем взлет именно в эти, нижегородские месяцы его жизни, написано довольно много.
«„Дневник“ поэта свидетельствует, что в последние месяцы 1857 года, то есть во время создания «Неофитов», Шевченко живет в атмосфере благоговейного уважения к памяти декабристов», —
к такому выводу пришел известный шевченковед Ю. А. Ивакин. Но на первый план у него выходят Анненковы.
Не без оговорки, но принимает Ю. Ивакин мысль, высказанную до него Е. Ненадкевичем, о важнейшей роли состоявшегося знакомства поэта с декабристом И. А. Анненковым и услышанного вслед за тем рассказа о его жене и их героико-романтической истории, как «психологической основе» поэмы, рожденной месяц спустя.
«В целом возможным» считает он и предположение, что судьба француженки Полины Гебль могла повлиять на создание образа матери Алкида…
Почему? Из чего следует? Где доказательства?
В «Неофитах» нет ничего, что перекликалось бы не с общей участью декабристов, а с конкретной судьбой именно этой семьи.
Уж не такая ли строка в смущенье вводит: «…Когда в Италии росла подросток-девочка»? Но «России не было тогда», и все в поэме происходит в «Нероновом Риме». Приезд молоденькой француженки Полины Гебль в Сибирь — акт бесспорно героический — с приходом матери ассоциируется всего меньше. Шевченко не называет ее матерью даже в связи с тем, что в семье Анненковых было к 1857 году шестеро детей, и некоторые из них жили там же, в Нижнем.
Матерью поэт именует Дорохову.
Помните запись от 31 октября?
«Возвышенная, симпатическая женщина!..»
«Так много… простого, независимого человеческого чувства…»
«Так много… наружной силы и достоинства…»
«Я невольно сравнил с изображением свободы…»
И наконец:
«О если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось».
Каждое слово шевченковской характеристики находит продолжение и развитие в матери Алкида.
Близость, родство этих образов тем более проясняются, когда мы вспоминаем перипетии многотрудной жизни Марии Александровны.
Для множества изгнанников стала она союзницей и другом, а для Муханова, одного из них, — не только невестой, но и матерью.
Матерью…
Она была ею для своей, родной Нины, которую потеряла почти одновременно с Мухановым; она стала ею для Аннушки Пущиной, на которую перенесла всю любовь и к умершей Нине, и к Муханову, Пущину, их (и своим) друзьям; она — мать десяткам воспитанниц в Иркутске и Нижнем Новгороде.
По-матерински готовая прийти на помощь, по-матерински способная на добро и ласку — такова Дорохова.
И как не узнать ее, не узнать ее судьбу в заключительных строках шевченковских «Неофитов», в поведении матери Алкида, только что увидевшей, как швырнули в Тибр тела гордых римлян:
И вот осталась ты одна
У Тибра. Пристально следила,
Как расходились и сходились
Круги широкие над ним,
Над сыном праведным твоим!..
Смотрела ты, пока не стала
Совсем спокойною вода,
И засмеялась ты тогда,
И тяжко, страшно зарыдала,
И помолилась в первый раз
За нас распятому. И спас
Тебя распятый сын Марии,
И ты слова его живые
В живую душу приняла,
По торжищам и по чертогам
Живого истинного бога
Ты слово правды понесла..
Пережито много, но она жива, она с людьми и для людей — мать Алкида и… «женщина-мать» Дорохова…
Мне думается — я уверен! — что замысел декабристских поэм Шевченко возник тут, в этом доме, в общении с Марией Александровной, Ниной Пущиной, гостями (многие из которых с декабристами были связаны узами кровными, узами приятельскими), наконец в обстановке постоянного ожидания вестей от тех, кого после ссылки жизнь раскидала по всей европейской России. Они шли сюда день за днем — иногда приятные, часто горькие, и в доме отзывались на каждую, торжествуя или переживая, радуясь или горюя.
А он, революционный Кобзарь, откликался поэтическими строками:
Хвала вам, рыцари святые!..
И вынашивал новые планы:
Я думой полечу в Сибирь…
Рассказ подошел к концу. К концу? Внимательный читатель вправе насторожиться. А портрет? Почему автор умалчивает о портрете?
О нем я скажу на этих, последних, страницах своего повествования о друге поэта — Дороховой.
Но прежде напомню строки из ее письма, отправленного 23 июня 1860 года из Петербурга и отысканного в фонде Фонвизиных.
«…На другой день он (Шевченко. — Л. Б.) явился и говорит, что нет никакой надежды продать портрет; можешь вообразить мое отчаяние…»
«…Помолимся, моя родная, чтобы мой господь помог продать портрет, а то просто мочи нет как тяжело…»
Дополнительных на сей счет документальных сведений найти не удалось.
А вот сопоставление нового с известным к определенным выводам привело.
Итак — главное:
а) Шевченко после отъезда своего из Нижнего поддерживал дружеские связи с Дороховой и ее близкими;
б) они общались и тогда, когда он жил в Петербурге: обменивались живыми приветами, вели переписку;
в) поэт заблаговременно знал о предстоящей свадьбе воспитанницы Марии Александровны, дочери умершего к тому времени декабриста Пущина;
г) Тарас Григорьевич непосредственно участвовал в подготовке этого торжественного для Аннушки-Нины и для ее приемной матери акта;
д) портрет, о котором в том письме идет речь, был его материальным вкладом в проведение предстоящего торжества, и на этот вклад Дорохова рассчитывала.
Портрет…
В Нижнем Новгороде, еще в первые дни их знакомства, Шевченко рисовал Марию Александровну и Нину и портреты их закончил (запись от 4 ноября 1857 года — лучшее тому подтверждение). Ныне эти произведения неизвестны; работы никогда не репродуцировались.
Но писала Дорохова не об этих портретах или одном из двух. Наверняка не о них: продажа их могла дать слишком небольшую сумму, чтобы, огорченная неудачей, она испытала «отчаяние». Только изображение значительного, знаменитого лица, к тому же выполненное фундаментально (например, в масле), давало основание рассчитывать на покупателя «солидного», что в данном случае и требовалось. (Уж если «последней надеждой» являлся Строганов, то речь шла и впрямь не о случайном покупателе, а о человеке богатом, щедром.)
Что за портрет?..
Если нижегородские — Дороховой и Нины — исключаются (а доводы свои я полагаю убедительными), то разговор может идти об одном из произведений портретного жанра, созданном Шевченко уже в Петербурге.
Портреты «заказные» во внимание приняты быть не могут — их оплачивали и получали те, кого художник писал; распоряжаться ими он волен не был.
О портретах лиц известных, почитаемых, даже высокопоставленных, которые заинтересовали бы «крупных» покупателей, говорить не приходится, поскольку они учтены с завидной полнотой.
Значит… автопортрет?
На академической художественной выставке 1860 года экспонировалось несколько его работ. Василий Федорович Тимм, художник и издатель, писал:
«Известный малороссийский поэт Т. Г. Шевченко выставил… свой собственный портрет, написанный масляными красками. Мы слышали, что художник предназначил этот портрет для розыгрыша в лотерею, сбор с которой он определил на издание дешевой малороссийской азбуки. От всей души желаем, чтобы этот слух оказался справедливым и чтобы предприятие Т. Г. Шевченко сопровождалось полным успехом»[7].
Выставленный автопортрет был тут же, по совету Ф. П. Толстого, куплен великой княгиней Еленой Павловной. Сохранилось уведомление:
«Господин Шевченко приглашается пожаловать в канцелярию государыни великой княгини Елены Павловны в Михайловском дворце в пятницу 25 сего ноября от 11 до 2-х часов для получения денег, следующих за купленный ее императорским высочествам портрет.
23 ноября 1860 года».
Портрет был оценен в двести рублей. Невысокая плата за популярность, которую именитая покупательница надеялась таким путем снискать…
Но для целей, о которых писал Тимм, предназначался не этот, купленный великой княгиней.
Для лотереи впоследствии Шевченко сделал авторскую копию; она стала одной из последних его работ. Счастливый билет достался архитектору А. И. Резанову, который подарил свой выигрыш Василию Матвеевичу Лазаревскому — представителю семьи давних и искренних друзей поэта. Вырученные деньги — тоже двести — на этот раз пошли на издание, распространение «Азбуки».
Портретом, о котором писала Дорохова, был, вероятнее всего, именно тот оригинал, который купила великая княгиня. Продажа его оказалась делом трудным, тянулось оно долго. Деньги, во всяком случае, художник получил уже через месяц (или более) после того, как свадьба дочери декабриста состоялась.
Замышляя лотерею, он не мог объявить о ее истинном назначении: не только потому, что требовалось указать имя дочери Пущина — просто назвать «стесненную в средствах» невесту, доставив неприятное и ей, и жениху.
Своим поступком Тарас Григорьевич как бы благословлял декабристскую сироту Нину на жизнь жены и матери, на светлую и добрую дорогу.
Анна Ивановна Пущина в октябре 1860 года вышла замуж за Анатолия Александровича Палибина.
Они жили в Нижнем Новгороде.
«Мне осталось еще прослужить два года… до моего полупансиона… — писала Мария Александровна Е. П. Оболенскому. — И конечно эти деньги пойдут моим Анатолию и Нине и я в придачу: нянчить их малюток и умереть у них на руках. Я не дождусь этого счастья, не доживу до отставки».
Дорохову радует то, что молодые «живут друг для друга, как голубь с голубкой», что «Нина наша — редкая жена»[8].
Их дом по-прежнему открыт для хороших людей. П. В. Шумахер подарил Аннушке свою фотографию, сопроводив ее стихотворным обращением:
Желал бы очень посмотреть я,
Как вы, прабабушка, семидесяти лет,
На рубеже двадцатого столетья
С немою грустию возьмете мой портрет…
И если на него с улыбкой детской глядя,
Ваш баловень, любимый внук
Вас спросит: бабушка, кто этот толстый дядя?
Скажите — это был мой друг[9].
Как и раньше, к Дороховой стекались все известия о декабристах. Стекались потому, что она спрашивала о них, интересовалась их судьбою. «Ради бога, напишите про наших…» — обращалась она к тому же Оболенскому.
И снова — о Нине. 14 июня 1862 г. Дорохова писала Фонвизиной:
«Я живу ожиданием… жду разрешения моей Нины…»
В письме какая-то тревога. Неосознанная, подспудная…
В начале 1863-го, на двадцать первом году жизни, Аннушки-Нины не стало. Горе же Дороховой представит любой.
«Смерть Нины меня согнула не только до земли, но я боюсь, чтобы не пригнула меня даже в преисподнюю, — пишет она друзьям. — Я что-то не умею молиться, так тяжко, что мочи нет. Я так ее любила. Она была так молода, так счастлива…»
Мария Александровна оплакивает свою воспитанницу, а мысли ее уже о Наташе.
«Милый ребенок…»
Это о дочери Нины.
«И бедная Наташа меня не утешает…»
А все же есть о ком и о чем заботиться. Значит, надо жить!
…Прожила она недолго — умерла в 1867-м…
Мне хочется узнать о них больше.
О Дороховой. Ее приемной дочери. Их доме, в котором запросто бывал Шевченко.
О судьбе портретов «нижегородских декабристок».
Передо мною письма из Исторического музея, из Пушкинского Дома, из Центрального Государственного архива Октябрьской революции, из Отдела рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, из музеев Киева и Горького — ответы на посланные туда запросы об этих самых портретах.
Проверены десятки фондов — Шаховских, Болконских, Якушкиных, Фонвизиных, многих других. Обследованы экспозиции и запасники — тоже многие.
«Нет…» «Не найдено…» «Пока не обнаружено…»
Пока! Такая формулировка устраивает меня. Портреты были. Где-то, возможно, они есть. Их надо найти.
Не отысканы шевченковские письма к Дороховой и Пущиной.
Не прочтены — потому что не найдены — семейные бумаги, не исключено даже, что дневники, в которых могла идти речь о поэте-друге.
Относящееся к Марии Александровне и ее близким — все решительно, до малейших деталей — нас интересует, нам дорого.
Владимир Кандалов, Александр Черепанов МУДРОСТЬ СТАРЫХ ПИСЕМ
В сутолоке бегущих дней мы часто упускаем важное, порой — неповторимое. Потом, как старики говорили, близок локоть, да не укусишь… Мы не ведем регулярно дневников, не особенно любим писать письма, наловчились в праздники поздравлять родных и друзей открытками, а в случае нужды предпочитаем телефонные разговоры и телеграммы. А зря! Обеднели… Ленивыми стали, хотя немало суетимся каждодневно. Но такая «деятельная жизнь» часто выступает как оборотная сторона обломовской лени.
Эти рассуждения невольно приходят на ум, когда вспоминаешь о Владимире Павловиче Бирюкове. С шестнадцати лет начал он собирать и записывать устно-поэтические произведения. Многочисленные хождения и поездки по Уралу и Зауралью позволили накопить огромное количество материалов, характеризующих жизнь и быт народа в прошлом и за годы советской власти.
Владимир Павлович Бирюков родился 22 июля 1888 года в с. Першино Курганской области. Большая часть его жизни связана с городом Шадринском.
В. П. Бирюков человек большой культуры. Он окончил Казанский ветеринарный и Московский археологический институты. Член Союза писателей СССР.
Бирюков — автор многих сборников и книг по устному народному творчеству Урала и Зауралья, сотен статей по вопросам истории, археологии, этнографии, языкознания. Им заново открыты имена многих писателей, связанных своей жизнью, творчеством с Уралом, записаны тысячи фольклорных текстов, составлен «Словарь народного языка на Урале»…
В. П. Бирюков хорошо знал историю края и его людей, которым он уделял значительную часть своего дорогого и далеко не бесконечного времени.
Нам посчастливилось в юности почти три года переписываться с ним. В 60-е годы мы оба писали стихи, пробовали их публиковать в газетах, участвовали в литературных диспутах и вечерах. Стихи учили нас прислушиваться к народной речи, чутко и свежо понимать родной язык. Многое в этом идет от В. П. Бирюкова, от его книг, выступлений и мудрых писем. Большая часть корреспонденции, к счастью, сохранилась.
Вот одно из первых писем Владимира Павловича:
«Полагаю, уже поняли важность собирания сведений о ранних шагах писателей. И я в 1903 году записал в своем дневнике такую мечту. Правда, сбылась она в несколько ином плане против тогдашнего желания, — по линии фольклора и краеведения.
В октябре 1936 года я встретился в Магнитогорске с молодой девушкой Л. К. Татьяничевой и записал с ее слов автобиографические сведения. А теперь кто эта Л. К. Т-ва?..
Видите, как важно ловить и «молодых», «начинающих».
В другом письме из Шадринска (28 апреля 1960 г.) не только о стихах одного из нас, но вообще, наверное, о стихах, Владимир Павлович откровенно высказался так:
«Вы трудитесь на стихотворном поприще. А ведь «выгоднее» на прозаическом. Даже больших поэтов стихи читаются мало. Считаю, что это — законное явление: надо сначала в школе воспитать вкус к стихам, а затем давать в них что-то и познавательное, но не одни «переживания». Признаюсь, я и сам не поклонник стихотворного дела, но навязывать своих мыслей никому не имею права.
Иное мое отношение к песне, но при условии, если она найдет хорошего композитора. Сколько у нас песен — изделий больших поэтов, а между тем не привились массе. Самое же главное, чтобы масса подхватила…»
И о том же в мае:
«Кстати, не подумайте, что я против стихов, — совсем нет, пишите и пишите… но и прозу не обегайте, — тоже полезно!»
Летом 1960 года характер нашей переписки несколько меняется. Может быть, Владимиру Павловичу было не до нас, но — чуткий и обязательный — он пишет:
«Только что собрался было написать Вам письмо, как случились большие события: и Курган и Челябинск прислали мне телеграммы, и все по поводу моего переезда. Потом разговоры по междугородному телефону, а в заключение ко мне приехал зам. директора Челябинской областной библиотеки по научной части Б. Т. Уткин с приглашением перебраться в Челябинск.
Сейчас гость еще раз детально знакомится с моим собранием, расспрашивает об условиях, на которых я бы перебрался в Челябу и проч.».
Относительно обязательности в корреспонденции Владимир Павлович 8 июня 1960 года писал:
«Существенный вопрос. В конце последнего письма Вы бросаете: «Кончаю, просто некогда расписываться. О, время, время!..» Скверно, когда переписка становится повинностью. Этого допускать никак не надо между друзьями. И вовсе не обязательно тотчас же отвечать на письмо, тем более, когда переписка чистая. Надо дождаться того времени, когда писать письмо станет потребностью, а не вымучивать из себя строки. Чем дальше не пишется, тем интереснее содержательнее получается.
Вы знаете, как я отвечаю на письма? Вновь читаю письмо друга, подчеркиваю красным карандашом те строки, на которые я должен откликнуться. Вот и теперь: уже в третий раз прочел Ваше последнее письмо, отчеркнул и по красным линиям отвечаю…
Третьего дня написал А. А. Шмакову письмо, где высказываю, что было бы полезно вызвать меня в связи с вопросом о переезде моем в Челябинск».
Решался важный вопрос, а он не забывал нас, делился с нами наблюдениями и своим богатым опытом.
«Хотел тотчас же ответить, да заболела жена (и продолжает страдать), так вышла заминка.
И еще была причина: надо было дождаться сегодняшнего числа, чтобы написать директору областной библиотеки, которая приглашает меня к переезду в Челябинск со всем своим добром. Я предлагаю вызвать меня между 5—10 июля, если только начальник областного управления культуры тов. Марченко будет в Челябинске. Об этом я написал и А. А. Шмакову. А если приеду, то буду выяснять условия переезда и работы с областной библиотекой»
С переездом Бирюкова в Челябинск вопрос так и не решился. Владимир Павлович остался в Шадринске. Он продолжал работать, продолжалась и наша переписка.
В апреле 1961 года он делится с нами своими заботами:
«…«Словарь народного языка на Урале» едва ли выйдет при моей жизни. В прошлом году его планировали в Курганском издательстве и отказались, — ведь весь словарь рассчитан на ч е т ы р е больших тома. Сейчас я стремлюсь размножить его через пишущую машинку и распространить по академическим библиотекам, чтобы хоть ученые-то могли пользоваться. Если осуществится мечта, то хотелось бы переписать в 20—25 экземплярах. Но когда и как, т. к. всего в работе свыше 1500 страниц машинописи? Одной бумаги сколько надо, а я ведь пока что живу только на пенсию, — печатаюсь мало и редко, т. ч. на гонорар надежды нет или мало. Мне скоро 73 года…
Записанные Вами слова мне известны с детства, а «бусый» к тому же встречается в «Слове о полку Игореве» (такое древнее слово!)»
Удивительно, как не сгорели наши уши от стыда! Ведь еще в школе «проходили» великое «Слово…», даже наизусть заучивали: «Боян бо вещий аще кому хотяше песнь творити…» После письма Владимира Павловича, умудренные его «шпилькой», снова вернулись к «Слову о полку Игореве», и теперь этот памятник русской культуры навсегда в сердце нашем.
Сегодня мы удивляемся, какой богатой, насыщенной жизнью жил в 1961 году Владимир Павлович Бирюков. Тогда же мы не удивлялись, видимо, просто не понимали этого. У Б. А. Ручьева есть строки: «И все-то в юности казалось проще — и звезды ближе и земля круглей…» Это, может, и о нас тогдашних. А В. П. Бирюков совершал тогда свой каждодневный подвиг. И находил время рассказать о своих делах нам:
«Ваши предположения относительно здоровья верны касательно трех последних дней (то и дело лежу), а о хронических недочетах, к которым привык, я уж не говорю.
У меня на столе гора писем, на которые я должен отвечать и отвечаю постепенно. Вот и Ваше письмо ждало очереди. Хотелось накопить больше интересного материала, чтобы поделиться им с Вами.
В конце мая и начале июня я был в поездке в Москве. Хотелось поучиться технике и методике хранения архивных литературоведческих и искусствоведческих материалов, чтобы положить их в основу Уральского архива литературы и искусства.
В Москве я пробыл недолго, всего шесть дней, — более быстро мог бы завершить все дела, но мешают московские расстояния, а учреждения, с которыми имел дело, находятся далеко друг от друга.
Последним по времени моего посещения был Центральный архив литературы и искусства СССР. Там неожиданно для меня поставили вопрос о создании на основе моего собрания Уральского филиала ЦГАЛИ. Весь вопрос теперь о месте этого филиала. Для жизни Шадринск-то меня устраивает, но для работы все же нужен областной город, пусть даже Курган. Так ставят вопрос в ЦГАЛИ и в Союзе писателей РСФСР.
В середине мая я устраивал выставку наиболее интересных материалов из своего собрания в Курганском педагогическом институте, для чего тот подавал для перевозки экспонатов свой автобус. Эту выставку я должен был повторить в Шадринском пединституте, о чем и сказал в ЦГАЛИ.
— Вот и хорошо: когда выставку устроите, сообщите нам, мы командируем к вам своего сотрудника, — сказал мне начальник ЦГАЛИ.
Шадринскую выставку я организовал несколько по иной программе, расширенной, да и выставочный зал был не чета курганскому. Сейчас я пропустил через выставку тех, кто интересовался, главным образом педагогов-заочников. Ректорат института просит оставить выставку до начала учебных занятий на всех курсах института (не раньше начала октября). Поэтому она еще не разобрана. Просит также обогатить ее такими материалами, которые могли бы быть особенно интересными для студентов.
Оставил я выставку и в тех целях, что если приедет представитель Центрального архива литературы и искусства, так чтобы было что показать.
На выставку приезжал собкор «Правды» по нашей и Челябинской областям писатель А. А. Шмаков. Он ставит вопрос о повторении выставки в Челябинске и, возможно, выставка там будет проведена в сентябре, когда челябинцы хотят отметить 225-летие своего города. Сейчас дело только за моим окончательным согласием, а для того я должен сообразить, что бы, заинтересующее челябинцев, я мог бы дать на выставку.
Вот чем я дышу, что работаю и что предполагаю работать.
Число моих книг и брошюр перевалило уже за три десятка, но вся беда в том, что издавались они в уральских местах и небольшими тиражами, быстро расходились преимущественно в тех областях, где издавались, а потому для широкого уральского распространения были недоступны»
…С тех пор прошло немало лет, сегодня мы удивляемся мужеству и подвижничеству Владимира Павловича. А тогда? В те годы? Тогда казалось, что Владимир Павлович бессмертен. Думалось — все впереди, при желании что-то можно и повторить. Только теперь стало понятным, что каждый миг жизни необратим. Вот письмо В. П. Бирюкова от 8 декабря 1961 года:
«Други мои!
Если бы у меня не тяжело больная жена, если бы не рыскать по городу в поисках продовольствия, если бы не пилить и не колоть дров, если бы не выгребать золу из трех печей и не топить их, если бы не убирать сугробов с тротуара и дорожек во дворе, если не делать множества предвиденных и непредвиденных работ по хозяйству, то сколько бы я написал «трудов» и писем ответных…
Чувствую, что у обоих у Вас трудностей в жизни и работе много, но не унывайте. Порой мне кажется, если бы не 74-й, а 47-й, то я бы искал трудностей, — они и закаляют и обогащают опытом».
За последние строки спасибо Владимиру Павловичу. Но начало письма. Оно обожгло наши души. И тогда один из нас пишет в Курганский обком комсомола. Вскоре пришел ответ:
«На Ваше письмо сообщаем, что в настоящее время комсомольцы автомеханического техникума повседневно оказывают помощь т. Бирюкову В. П. в обеспечении водой и распиловке дров. От какой-либо другой помощи он отказался».
Время брало свое. По письмам чувствуется, как Владимир Павлович устал. Вряд ли мы понимали это тогда… А он, несгибаемого мужества человек, поддерживал нас, молодых и физически сильных людей. И всегда говорил про свое Главное дело, которому посвятил всю свою жизнь без остатка. Одно из последних писем Бирюкова к нам весьма характерно:
«Други мои, Александр Алексеевич и Владимир Павлович!
Уж извините, что опять пишу Вам один и тот же текст письма. Отвечаю на затронутое в Ваших письмах.
Сказ о горе Иремель интересен, но надо было записать словами рассказчика, а также точно и полностью обозначить его имя, место записи и от кого он слышал (возраст!). Филолог знает это требование…
Сказка о Колчаке любопытна[10]. Чувствуется, что она — книжного происхождения. Случаев записи такого рода произведений, взятых из печатного молодой памятью участников гражданской войны, у меня было несколько. Весьма возможно, что печатный текст, будь то листовка или малотиражная газета, давно уже и безвозвратно утрачены, так этим увеличивается ценность воспроизведенного по памяти. Лично в моих записях присланного А. А-чем текста не имеется. Благодарю!..
Я давно и, с виду, немножко прихварываю, так что сегодня для голосования ко мне приходили с избирательного участка с урной. Беда неудобно быть стариком! Желаю Вам как можно дольше не стариться».
И еще вспоминается, а вернее никогда не забывается, заключительная строка из его письма от 12 ноября 1962 года:
«Ну, всего, всего Вам лучшего и больших удач в деле ловли крупиц народной мудрости!
Вот и перечитаны мудрые старые письма. Снова мы встретились с Владимиром Павловичем Бирюковым, послушали его заветные мысли, воскресили память о былых днях, о большом патриоте Урала.
И жить хочется так, как он нам наказывал: любить великую Россию, свой родной Урал и вечно живое народное слово.
Леонид Саксон НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ЗАВАЛИШИНА
Имя Александра Ивановича Завалишина (1891—1939) известно многим любителям уральской литературы. И не только уральской. Произведения этого талантливого художника завоевали самую широкую известность в конце 20-х — начале 30-х годов, когда он, будучи членом Всероссийского общества крестьянских писателей, выпустил в свет ряд прозаических сборников (крупнейший из них — «Пепел», 1928), а также написал пьесы «Партбилет» (1929) и «Стройфронт» (1930), поставленные московским Театром Революции. К сожалению, далеко не все из богатого наследия Завалишина дошло до современного читателя. Широкая публика, конечно, знает пьесу «Стройфронт» о героях Магнитки, постановку которой с успехом возобновил на уральской сцене Магнитогорский драмтеатр имени А. С. Пушкина. Известен также итоговый сборник Завалишина, выпущенный в 1959 году издательством «Советский писатель» (с тех пор его произведения не издавались). Ранние же произведения художника, знакомящие нас с бытом и нравами уральского города предреволюционной эпохи, произведения, которые царская цензура запрещала и к работе над которыми автор не вернулся после 1917 года ввиду более злободневных агитационных задач, остались неопубликованными, неизученными.
Путь Завалишина в литературу был трудным и сложным. Он начался в 1910 году в Оренбурге, где молодой автор вместе с Н. Афиногеновым выпустил сборник «Серый труд», через месяц конфискованный в магазинах из-за «крамольного» содержания. В сборнике был напечатан рассказ Завалишина «Душегуб и ведьма» — небольшая бытовая зарисовка, повествующая о темном мирке жадной мещанской семьи. Кружок молодых, революционно настроенных литераторов во главе с Н. Афиногеновым, куда входит и Завалишин, готовит новый сборник «Севы» (1913), а в нем — рассказ Завалишина «Жизнь, ты нужна». К этому времени им были уже написаны «Рассказ о былом», «Сын» («Из полицейской жизни»), близкие другому юношескому рассказу молодого прозаика — «Городничий XX века».
Ранняя проза Завалишина привлекла внимание известного русского писателя и библиографа Николая Александровича Рубакина, переписку с которым начинающий литератор завязал в 1913 году.
«Это от строчки до строчки истина, — сообщает Завалишин Рубакину в 1913 году. — Все в нем (рассказе «Победа добра» — Л. С.) написанное лично мною пережито, перечувствовано, передумано, потому что я являюсь не только автором, а, главное, героем этого рассказа».
По поводу второго рассказа, «Городничий XX века», в котором показана уже реальная обстановка заштатного города Оренбургской губернии и его властитель — паук-городничий, Рубакин отвечал:
«Вы близко изучили нравы такой среды, которая очень мало освещена в литературе… Далее, у Вас есть умение писать: хороший слог, есть наблюдательность… Вы писать можете, и я советую вам немедленно заняться опытами в этом деле, хотя бы ради практики в видах будущего»[11].
Он рекомендует начинающему прозаику рассказы Глеба Успенского, Льва Толстого, статьи Добролюбова, Писарева. Завалишин многое еще не умеет по-настоящему описать, сюжетно связать отдельные главы рассказа, но чувствуется, как овладевает молодой художник своим оригинальным стилем, своей темой, позднее ставшей для него главной во всем творчестве, в прозе и драматургии — темой будничной, повседневной жизни простых людей.
Знакомясь с неопубликованным наследием нашего земляка, убеждаешься, насколько конкретны, жизненны его впечатления, когда он идет от реального быта, от окружающей его действительности. Уже в «Городничем XX века» автор дает точные, язвительные характеристики героев, не менее отвратительных, чем будочник Мымрецов — герой Глеба Успенского (а Успенский и Чехов — любимейшие писатели Завалишина). Городок Крутодольск — настоящая вотчина городничего Тельникова и его подручного Тибирленко.
«Тибирленко был из малороссов, — повествует автор неторопливо, — служил в полиции около тридцати лет и знал весь город, как пять пальцев своей правой руки, из которых, однако, два совершенно не разгибались с тех пор, как он лет пятнадцать назад «учил» вора, да зашиб их о его голову…»
Сам городничий не уступает в стремлении «учить» народ взяточнику Тибирленко: до сотни избитых им людей врачи признали «безнадежными». Этот трус и подхалим живет в постоянном страхе, опасаясь возмездия, спит в подполе и держит рядом со своей постелью два револьвера. Буян Колька Константинов случайно задержал на улице двух воров, но квартальный первой части Аспиринский, провозившись с ними около получаса, отпустил их: все равно побьют друг друга и утром придут заявлять, а тут возись с каждым, допрашивай… Самого Кольку пытаются угрозами заставить вступить в полицию, когда же он наотрез отказывается, обвиняют в незаконном задержании воров без предписания начальства. Но, увы, ничто не вечно: городничий проштрафился, и ему приходится уходить в отставку, на пенсию. И на пенсии не унялся деятель порядка: принялся учить собак «полицейскому рукомеслу».
Рассказ отпечатан на машинке по правилам дореволюционной орфографии, с авторской правкой, и хранится в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в Москве. «Городничий XX века» датирован маем 1913 года. Не менее интересна небольшая пьеса «Крючки», отпечатанная типографским способом в одном экземпляре в ноябре 1915 года. На титульном листе два посвящения:
«С благоговением посвящаю дорогому учителю моему Н. А. Рубакину».
Второе — от руки — также выражает благодарность Завалишина своему первому литературному наставнику. И чуть ниже — лаконичные строчки:
«На основании закона от 20 марта 1914 года перепечатка воспрещается».
«Пьеса в одном действии из полицейской жизни», как определяет ее начинающий драматург, достаточно красноречиво показывает эту жизнь, чтобы о «Крючках» позаботился недремлющий закон, преградив им доступ в печать[12] и на сцену.
Завалишин показывает полицейский участок, где собралась довольно разношерстная компания.
Старый заключенный Кочедык монотонно читает выдержки из священного писания, со двора несутся вопли: «Не ори! не ори! а то я тебе глотку заткну!» — и долетает пьяная песня «Эх, полетим с тобой, кокунька, эх, во зеленый сад гулять!» Тем временем городовые Китаев и Коровин режутся в карты с арестантами Мошной и Сивым, причем жульничают все одинаково.
«Да ну тебя — должности разбирать, ходи, — обращается Сивый к Коровину, — что арестант, что крючок — все единственно: обоим вам грош цена…»
Действительно, хозяева участка ничуть не лучше своих подопечных, а если так — чего стоит власть, опирающаяся на таких блюстителей порядка, хочет сказать своим произведением молодой автор.
«Крючки», бесспорно, напоминают «Городничего XX века». Пристав первой части Апаринский напоминает Аспиринского, старшего городового зовут Тибирленко. Но если в «Городничем» характеры полицейских были почти не раскрыты, не говоря уже о характере Кольки Константинова, то в пьесе у каждого из них — свое лицо. Властный буквоед Апаринский, как сообщает автор в характеристике действующих лиц, — из духовенства, строг на вид, любит пофилософствовать, не прочь рассказать побасенку, и тогда забывает о своем высокомерии. Арестанты для него — не люди, а «дела». Пьяные Иванов и Чертоплясов подрались, но Апаринский негодует, что они успели помириться, когда уже составлен протокол.
«На них обоих тот протокол пойдет за нарушение тишины и порядка, — изрекает он. — Мирись вовремя, пока труда не положено на протокол».
Пристав не упускает случая поставить на вид своим подчиненным недостаточное рвение, высмеивает формалиста-доктора, который признал побои подследственного легкими, хотя от них человек погибает.
«Скажет: эскудитативное воспаление верхушек оболочки мозговых элементов двенадцатиперстной кишки… Он никогда не скажет, что от побоев умер…»
Тибирленко же на служебные дела обращает мало внимания: он больше занят своими. Старик кичлив и заносчив, но смешон — его привычка топтаться на одном месте словно подчеркивает всю его беспомощность и никчемность. Тем не менее городовые смеются над ним лишь за глаза: боятся доноса, ибо Тибирленко продвигается по службе, ябедничая исправнику на товарищей. Он прослужил в полиции тридцать пять лет, знает в городе всех и вся, но и его хорошо знают:
«Эх, братцы, чего он на базаре не делает, — благоговейно рассказывает городовой Б. — Как завоняет чесноком, бабы уже приноравливаются… Другая, смотришь, ягодой торгует, а пучок чесноку кладет на лоток… А посмотришь, когда идет домой: тут у него пучок, тут пучок, карманы полны всякой всячиной».
Совершенно ясно, что Б. не осуждает Тибирленко, он завидует его могуществу. Но более всего разговоров об исправнике, который лично на сцене не появляется. И его, как видно из рассказов, мучает страх, присущий Тельникову. Кучер исправника Хайдарка (тоже в чине городового) сообщает о двух револьверах и кровати в подполе — как случается тревога или бунт, исправник спасается туда… Хайдарка мечтает попасть в исправники, чтобы родная башкирская деревня носила на руках и встречала хлебом-солью. Но мечтам едва ли суждено сбыться: темная власть полицейщины кончается, и как ни безрадостна атмосфера в городе, уже чувствуются раскаты революционной грозы. Городовые избивают пьяного квасоторговца Лаптева под тоскливую песню со двора и молитвенное бормотание Кочедыка, и Лаптев остервенело кричит, забыв об осторожности:
«Девятьсот пятый год прошел вам благополучно — в народ стреляли, но теперь вам не пройдет даром! Рабочий класс на вас пойдет с дрекольями! Вам не миновать, наемники!»
О пьесах Завалишина писали многие, но ранние произведения драматурга обычно обходили молчанием. Исключение составляют рассказ «Городничий XX века» и пьеса «Крючки», содержание которых изложено в статьях А. А. Шмакова. Это произошло потому, что никто не ставил себе задачи проследить творческую эволюцию писателя на протяжении длительного времени. Следует сказать, что «Крючки» также нельзя отнести к числу зрелых произведений Завалишина: не раскрыты характеры арестантов, слишком явственна приверженность автора к классическим образцам сатиры. Но зарождение таланта всегда интересно, и способности будущего создателя «Частного дела», «Партбилета», «Стройфронта» — пьес, завоевавших широкую известность, — проглядывают уже в его юношеских опытах.
Обратимся теперь к послереволюционному творчеству Завалишина, которого не существовало бы, как не существовало бы блестящих произведений Фурманова, Бабеля, Островского, если бы не суровая жизненная школа — школа боев за Советскую власть. Большое неопубликованное творение Завалишина — пьеса «Платовка» — не будет нам по-настоящему понятно, если мы не коснемся биографических фактов, показывающих боевой путь писателя. Годы большой, серьезной учебы в Московском народном университете А. Л. Шанявского, начатой в 1915 году, прервал февраль 1917-го. По своей инициативе Александр Завалишин «разагитировал» две воинские команды на Сущевке и привел их в главный штаб на площадь Революции. Так началась его революционная биография. В августе семнадцатого Завалишин вернулся на родину, был избран казаками в войсковые секретари Оренбургского правительства Дутова, однако быстро разошелся с его политикой и, назвав ее «нечестной», сложил с себя полномочия.
В январе 1918-го будущий писатель стал членом президиума Оренбургского Совета казачьих депутатов, затем редактором «Троицких известий», а после восстания чехов жил в Томске, затем — в Нарымском крае. В Нарыме он организовал партизанский отряд, который 12 декабря 1919 года захватил власть в городе.
Летом 1920 года Завалишин вступил в РКП(б). За плечами его был уже изрядный опыт боев, утвердивших Советскую власть на Урале. Этот опыт и помог художнику создать цикл военных рассказов, опубликованных в 20-е — 30-е годы центральной печатью, — «Бабий бунт», «Фронтовик», «Три дня», «Пепел», а также пьесу «Таежные гудки» (1927) о борьбе партизан с колчаковщиной в Сибири.
Но мало кто знает, что безвременная смерть помешала драматургу опубликовать, пожалуй, самое зрелое из более поздних произведений, одну из самых масштабных его сценических работ — пьесу «Платовка» («Орлиное гнездо»), созданную, по-видимому, в 1937 году. Название родной станицы легендарного командарма С. М. Буденного (позже переим. в станицу Буденную Азово-Черноморского края) не впервые появляется на страницах произведений Завалишина. В 1936 году он публикует рассказ «Встреча с братьями», где создает образ сестры полководца — Татьяны Михайловны Лободиной. Ее простая повесть о батрацком детстве Семы, так напоминающая детство самого Завалишина (уроженца поселка Кулевчи Николаевской станицы Оренбургского казачьего войска), мягкий лиризм воспоминаний об отношениях Буденного с матерью, Меланьей Никитичной, привлекают внимание читателя. Тема Буденного близка автору не просто потому, что Завалишин — бывший батрак у богатых казаков, бывший партизанский командир, освобождавший Томск от колчаковцев: Буденный стал символом героизма всей крестьянской России, и не только он, но и его дом, его станица. В 1938 году издательство «Молодая гвардия» публикует очерк Завалишина «Хата Буденного»; кроме того, Завалишин работал во второй половине 30-х годов над киносценарием о Буденном, предполагая, что главную роль будет играть его друг — нар. арт. СССР Д. Н. Орлов. «Литературная газета» от 1 декабря 1937 года сообщает о подготовке пьесы «Платовка» коллективом Театра Революции. Однако по организационным причинам постановка не состоялась. О пьесе забыли, не сохранилось ни рецензий, ни отзывов на нее. Прошло много лет…
И вот передо мной — рукопись, отпечатанная на машинке, объемом в сто две страницы, извлеченная из недр ЦГАЛИ: фонд 613, Государственное издательство художественной литературы, опись 1, единица хранения 6394. На титульном листе — надпись от руки «В набор», неразборчивая подпись и дата: «27/XII—37 г.». В нижней части листа напечатано: «Гослитиздат. 1938». Все говорит о том, что пьесу готовились издать; в ЦГАЛИ же она попала из архива ГИХЛ. Имеется на титульном листе еще одна любопытная надпись от руки — о том, что секретариат Маршала Советского Союза тов. С. М. Буденного не возражает против издания и постановки в театрах СССР пьесы тов. Завалишина «Платовка». Подписано: «Адъютант Маршала полковник Аквилянов. Москва, 11/10—1937 г.» Видимо, Буденный лично знакомился с текстом и одобрил его, подобно тому, как он читал и печатно рецензировал пьесу Вс. Вишневского «Первая Конная» (1929).
Вишневского, как показывает полемика, развернутая в 1929 году журналом «Новый зритель», не волновал отдельный персонаж — «Иван, Петр или Сидор». Так же, как и Н. Погодин, В. Билль-Белоцерковский, Вишневский выступал за «монументальную» драму, охватывающую огромный период времени, где действует масса, толпа, где герои лишены даже имени. Слабый психологизм, «рваная» композиция, заторможенность действия, необходимая для разъяснения этого действия фигура Ведущего делались типичными недостатками советской драматургии. Завалишин сумел вовремя избавиться от этих недостатков; хотя предыдущая его пьеса «Стройфронт» построена по законам «монументальности», на сей раз он примкнул к лагерю А. Н. Афиногенова и В. М. Киршона, защищавших традиционную «камерность» действия. Эта «камерность», однако, не заслоняет широкого размаха событий гражданской войны, не ослабляет ветра времени, словно проносящегося над сценой, где стоит хата Буденного. И уж никак невозможно поставить «Платовку» на уровень низкопробных пьес некоторых крестьянских драматургов — например, Д. Чижевского с его «Голгофой» (1926).
С первых же страниц читателя захватывает стремительный темп действия, окружает толпа разноликих персонажей, каждый из которых индивидуален, ярко и точно выписан. Вот врываются в станицу белоказаки генерала Попова, по пятам преследуя красных, и струсивший пулеметчик Лапин вымаливает у них пощаду, прося станичников выдать спрятанный пулемет. Но жители Платовки молчат: совсем недавно на этом месте красные судили белогвардейца, который сжег живьем большевика Лобикова. Молчит и Меланья Никитична Буденная, в хате которой спрятано оружие. Ей вскоре придется отвечать на допросе Попову, у которого ее Сема когда-то батрачил, и она будет держаться твердо, не скрывая, кто ее сын, гордясь им, отвечая на вопросы афористичным народным языком. Генерал выглядит жалким в споре с простой крестьянкой о вековых устоях царской России.
«П о п о в. Не нами это установлено. Исстари веков такой порядок. Сам бог дал…
Б у д е н н а я. Вам дал, а нам только посулил»[13].
И окончателен ее суровый отказ склонить сына к предательству:
«Барин за барина — мужик за мужика. В поле две воли — чья сильнее?.. Моего благословения сыну к вам идти не будет… И сам он никогда не перейдет»[14].
Драматург, лично встречавшийся с М. Н. Буденной, используя ее воспоминания, покажет, как будут стрелять в нее озверевшие от отчаяния ротмистр Гейден и есаул Сказкин, видя, с какой надеждой она слушает далекий гул артиллерии. И мать, и всю семью спасет от гибели белоказак Лука, сорвавший замысел Попова взорвать при отступлении хату Буденного. Балагур и острослов, Лука вместе с тем «глыбоко берет» жизнь, задумывается о правде и кривде, особенно после того, как сам Буденный отпускает его из плена и дарит свой мундир — но чтоб больше не воевал за белых. Буденный показан в своем лагере многопланово: и три белые армии планирует разбить так же, как в юности отколотил трех пьяных казаков, и пляшет с бойцами, и прикрикнуть готов, где надо…
Многое еще можно было бы сказать о «Платовке» и о других неизданных произведениях Александра Завалишина, однако подробный разговор об этом требует специальных исследований, труда не одного человека, а многих — литературоведов, краеведов, историков. Будем надеяться, что исследования эти еще впереди.
Анатолий Белозерцев ПЕСНЯ СБЛИЖАЕТ СЕРДЦА
Капелла «Металлург»… Не раз я слышал ее выступления, был на репетициях, встречался со многими ее участниками. Заметил: люди идут на репетицию празднично одетые, возбужденные, как на званую встречу с близкими друзьями.
В классе, едва они соберутся вместе, начинаются непринужденные веселые разговоры, шутки, звучит смех. Но вот входит маэстро — художественный руководитель В. Д. Стрельцов в строгом концертном фраке. В классе воцаряется тишина.
Стремительный взмах дирижерской руки — и комната заполняется нежными звуками… Начинается первая часть репетиции — распевание. Его можно сравнить с настройкой в оркестре. Но куда сложнее обычного этот особый «оркестр», ведь «инструменты» здесь человеческие голоса.
Бережно, чутко управляет ими дирижер, выравнивая звучание, тембр…
…Хорошо помню выступление капеллы летом восемьдесят первого, в День металлурга. Пожалуй, челябинцы впервые отмечали его так широко и торжественно. Стадион «Металлург» не мог вместить всех желающих. Под звуки духового оркестра мимо трибун прошли ветераны комбината, знатные сталевары, доменщики, прокатчики… А потом на ярко-зеленый ковер стадиона вышла академическая капелла, и над многотысячной аудиторией красиво и вдохновенно зазвучал стоголосый хор. Песни славили наш край, труд покорителей огня и металла.
В январе восемьдесят второго капелле исполнилось 25 лет. Друзей по искусству поздравили прославленные коллективы страны, известные композиторы, создатели народных хоров, музыкальная общественность города и области. С волнением выступали самодеятельные артисты в отчетном концерте.
Капелла подтвердила не только высокий исполнительский класс. Она доказала, что непрофессионалы — рабочие, служащие, студенты — могут быть отличными просветителями, пропагандистами музыки, хорового искусства, песенного творчества. Сейчас без капеллы «Металлург» невозможно представить музыкальную жизнь Челябинска.
В конце восемьдесят третьего года по Центральному телевидению выступали участники самодеятельности нашей области. Это было на открытии Всесоюзного фестиваля художественного творчества, посвященного 40-летию Великой Победы. Почетное право петь на этом празднике получила и челябинская капелла металлургов.
А начиналось все…
Зимой 1957 года перед делегатами заводской партийной конференции впервые выступил свой академический хор. Этот день участники капеллы и считают днем рождения коллектива. Создал его энтузиаст хорового пения Олег Свидзинский, а творчески утвердил опытный руководитель и дирижер Михаил Капланский. Около ста человек записалось в хор в первые же месяцы; в Доме культуры (тогда Дворца еще не было) даже не нашлось аудитории, которая вместила бы всех желающих петь. Некоторые из них не знали нот и совсем не были подготовлены к серьезной творческой работе, которую сразу же предложил молодой дирижер. Перед трудностями никто не спасовал, и вскоре все овладели музыкальной грамотой. Спустя полгода хор занял второе место на областном фестивале самодеятельного художественного творчества.
Потом поездки по стране, концерты в Свердловске, Перми, Ульяновске, Куйбышеве, Волгограде, Ростове, Одессе… И, наконец, творческие отчеты в Москве и в концертном зале Ленинградской государственной капеллы имени М. И. Глинки — «цитадели русского хорового искусства».
Кандидат искусствоведения А. Виханская писала в одной из ленинградских газет:
«Казалось бы, что в стенах, где выступило столько прославленных в мире хоров, в зале, где дирижировали Балакирев и Направник, где помнят замечательных мастеров русского хорового искусства, уже трудно удивить хорошим исполнением. Тем не менее и поныне нередки случаи, когда вдохновенное пение хора вызывает горячее одобрение слушателей. Так произошло и в один из недавних вечеров, когда перед ленинградскими любителями музыки предстала челябинская народная капелла «Металлург». Крупный, сильный по вокальным данным участников челябинский хор покоряет не только красотой и полнотой звучания отдельных партий, но и слаженностью, гармоничностью их сочетания. Уже сейчас можно сказать, что капелла «Металлург» — явление примечательное».
Затем уральцы участвовали в фестивале хоровых коллективов «Таллин-72», посвященном 50-летию образования СССР. Это был первый Всесоюзный конкурс академических самодеятельных хоров, где капелла получила звание лауреата, бронзовую медаль и специальный приз Союза композиторов Эстонии «Лучшему рабочему хору конкурса».
Не успели остыть впечатления от таллинского фестиваля, а челябинцев ожидала ответственная поездка за границу — на Всевенгерский фестиваль рабочих и молодежных хоров. Сюда съехались коллективы из Польши, Чехословакии, ГДР, Румынии, Италии, Швеции и других стран. Советский Союз представляла капелла «Металлург».
— Открытие фестиваля проходило в Большом зале музыкальной академии, — вспоминает о тех днях руководитель капеллы Валерий Дмитриевич Стрельцов. — Ему предшествовало волнующее шествие хоров по улице Маяковского. Представьте себе такую картину: по улице идут сотни певцов. Одна песня сменяет другую. Вот немецкие рабочие запевают песню солидарности Ганса Эйслера… Звучит венгерская революционная песня. Это проходит хор «Вандор»… А вот над улицей звенит «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Это поем мы. Впереди группы — Николай Беер, рабочий металлургического комбината. Высокий, плечистый, он несет транспарант, на котором написано: «СССР. Челябинск. Капелла «Металлург»… А потом хоры разных стран объединяются, и на улицах Будапешта мощно звучит «Смело, товарищи, в ногу». Песню поют на разных языках, а люди, стоящие на тротуарах, на балконах домов, аплодируют, улыбаются, поднимают руки в приветствии…
Челябинцы выступали в рабочих коллективах Будапешта, участвовали в песенном фестивале металлургов в Мишкольце. Основное выступление капеллы состоялось в музыкальной академии, где уральцы пели вместе с венграми. В память об этом событии участники хора хранят Большую почетную грамоту Всевенгерского совета профсоюзов и Большую медаль лауреата фестиваля в Мишкольце.
А дальше — новые конкурсы и новые победы.
В 1979 году «Металлург» вместе с лучшими хоровыми коллективами страны участвовал в торжествах, посвященных 100-летию со дня основания Русского хорового общества, выступил в Кремлевском Дворце съездов.
За двадцать семь лет участники капеллы исполнили свыше двухсот произведений, дали более восьмисот концертов. Но самое главное — этот коллектив вовлек в прекрасный мир искусства сотни людей — тех, кто пел и поет в ней, и тех, кто, слушая его выступления, приобщается к замечательной культуре хорового пения.
С первых дней основания капеллы поет в ней Анатолий Тарасов. Еще в ПТУ он занимался в художественной самодеятельности. Летом пятьдесят седьмого года он был участником VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. С той поры и не расстается с хором. Тогда же здесь зазвучали голоса супругов Ботовых — Милы Михайловны и Николая Андреевича, вслед за ними сюда пришли их сын и невестка.
Более двадцати лет в капелле нагревальщик колодцев третьего обжимного цеха Евгений Савилов, машинист крана этого же цеха Валерий Гейман и резчик металла «Вторчермета» Виктор Черкащенко. Хор сблизил их, теперь они неразлучные друзья.
Раиса Яковлевна Кужева — тоже ветеран хора. О своем увлечении песней она говорит охотно:
— Петь я начала, можно сказать, с пеленок. Помню, в детском садике мы с удовольствием напевали песенку: «Мы — матрешеньки, все — хорошеньки…» А потом, уже в школе, я встретилась с уральским композитором Иваном Шутовым. Очень понравились мне его песни, такие нежные, задушевные. Тогда и увлеклась по-настоящему и музыкой.
Любят и ценят в коллективе за веселый нрав Урала Сафиуллина. Обладатель красивого тенора, он обогатил репертуар музыкой башкирского народа. Песня З. Исмагилова «Долины Уральских гор» в обработке В. Стрельцова пользуется неизменным успехом у слушателей.
— Во время нашего выступления во Дворце химиков в Уфе мы исполнили эту песню на башкирском языке. В зале раздался шквал аплодисментов, — рассказывает Урал. — После концерта к нам подошла супружеская чета. Пожилой башкир сказал: «Я думал, русский человек не понимает наши песни. Ошибся, однако… Ай, якши, хорошо! Совсем молодец! Как настоящие башкиры пели. Рахмат!..»
Да, славятся своим мастерством участники капеллы «Металлург». Не случайно ведущие специалисты по хоровому пению считают этот коллектив одним из лучших народных хоров в нашей стране. Высокое признание! Как же челябинской капелле удалось завоевать его? Ведь профессиональных певцов здесь нет, в ней поют металлурги, врачи, преподаватели, студенты. В чем секрет их творческого успеха? На мой взгляд, в тех высоких требованиях, которые предъявляет руководитель к участникам хора. Это — главное! В. Д. Стрельцов стал заниматься с этим коллективом в середине шестидесятых годов, сначала был хормейстером и дирижером, а затем и возглавил его. С той поры и по сей день (почти двадцать лет) он постоянно — каждую среду, пятницу и воскресенье — проводит репетиции. А ведь у него немало и других забот — творческих, организационных, он — художественный руководитель Челябинской областной филармонии.
Валерий Дмитриевич неистово влюблен в хоровое пение. Как-то он заметил:
— Хор — это самый надежный хранитель и лучший пропагандист истинно народной песни. Ведь наша русская песня — не бабочка-однодневка, она глубоко волновала и будет всегда волновать людские сердца…
В этом участники капеллы убеждались не раз.
В середине мая восемьдесят третьего в Челябинск приехали самодеятельные творческие коллективы с Ворошиловградщины: духовой оркестр шахтерского города Ровеньки и лауреат Всесоюзного и республиканского фестивалей, дипломант ВДНХ СССР и Украинской ССР заслуженная хоровая капелла Дворца культуры имени В. И. Ленина Ворошиловградского тепловозостроительного завода (художественный руководитель и дирижер И. Браверман). Духовой оркестр встречался с шахтерами области, а капелла — с челябинскими металлургами.
Песни Украины пришлись по душе уральцам — каждый номер они награждали горячими аплодисментами, цветами. А потом состоялась творческая встреча двух хоровых коллективов. Ворошиловградцы и челябинцы интересовались, как проходят их репетиции, концерты, делились своими замыслами. Валерий Дмитриевич Стрельцов сказал гостям:
— Ваши выступления очень понравились нашим металлургам. Приезжайте еще!
— Спасибо! Обязательно приедем. Но прежде вы побывайте у нас…
И вот в конце мая челябинцы вылетели на Украину. В Ворошиловград прибыли глубокой ночью, утром прямо в фойе гостиницы, как всегда, собрались на репетицию. На следующий день предстояло выступление. После экскурсии по городу снова репетиция. И руководитель, и участники капеллы хорошо понимали: хор должен быть постоянно в форме.
Вечером во Дворец культуры строителей пришли послушать челябинцев рабочие, студенты музыкального училища, участники хора ветеранов и хоровой капеллы тепловозостроителей, которая всего лишь неделю назад вернулась из поездки на Урал.
С волнением открыла творческий вечер художественный руководитель Дворца культуры челябинских металлургов Алевтина Андреевна Розенфельд:
— Дорогие друзья! Вас приветствуют посланцы Южного Урала. Выступает лауреат Международного и Всесоюзного конкурсов рабочих хоров — народная капелла «Металлург». Художественный руководитель — заслуженный работник культуры РСФСР Валерий Стрельцов. Хормейстеры и дирижеры — Элла Журба и Леонид Еремин.
…Муров. «Набатные молчат колокола». Из оратории «Бессмертие века». Стихи Владимира Фирсова.
В зале раздались нежные, тонкие голоса — это пролог. Потом они слились в единый могучий хор, который зазвучал мощно и волнующе. Казалось, огромные волны океанского прибоя бушуют под сводами Дворца…
А потом звучат «Соловушка» Чайковского, «Венецианская ночь» Глинки, «Тихая мелодия» Рахманинова, «Жаворонок» Калинникова, русская народная песня «Вниз по матушке — по Волге» в обработке Свешникова… И после каждого номера — дружные аплодисменты и яркие живые розы. Челябинцы никогда еще не получали в награду за свои выступления столько цветов.
— Наши области — Ворошиловградская и Челябинская — соревнуются. Соревнуются не только в производстве, но и в искусстве, — сказал после выступления капеллы представитель Ворошиловградского облсовпрофа Александр Михайлович Красильников. — Недавно в Челябинске побывали два наших творческих коллектива. Сегодня вы, уральцы, начали свои концертные выступления на украинской земле, порадовали нас истинным искусством…
Ворошиловградская земля!.. Продутая сухими ветрами, опаленная степным зноем, политая кровью многих поколений… С особым волнением челябинцы ждали встречи с ней.
…26 июня 1941 года. Шел пятый день Великой Отечественной войны. Они стали героями этого трудного дня. В 10 часов 30 минут командир краснозвездного бомбардировщика Николай Гастелло и его экипаж — штурман Анатолий Бурденюк, бортмеханик Григорий Скоробогатый, стрелок-радист Анатолий Калинин поднялись в раскаленное от зенитных выстрелов небо. На одном из шоссе обнаружили колонну вражеских танков и автомашин, направляющихся к линии фронта. Не пустить их к передовой — таков приказ командования! Но зенитный снаряд попал в бомбардировщик, машина загорелась. Прыгать с парашютом — наверняка попасть к фашистам в плен. И тогда капитан Гастелло вместе с экипажем решили направить горящий самолет на скопление вражеской техники. Так вместе с боевыми друзьями погибли воспитанник Ворошиловградского училища летчиков имени Пролетариата Донбасса Николай Гастелло и его штурман, выпускник Челябинского военного авиационного училища Анатолий Бурденюк. Их объединило Бессмертие…
На второй день уральцы выехали в Краснодон.
Невольно вспомнилось, что в 32-м ПТУ Челябинска, где они выступали с концертом, им показывали любительскую фотографию, на которой запечатлена мать Любы Шевцовой — Ефросинья Мироновна — во время встречи с учащимися. Фотографии этой лет пятнадцать, не меньше. Уже нет Ефросиньи Мироновны, но те, кто слушал в 32-м училище ее волнующий до слез рассказ о дочери, до сих пор помнят о ней.
В музее «Молодой гвардии» — тишина. Здесь фотографии юных героев, их похвальные листы, аттестаты зрелости, комсомольские билеты, личные вещи. Здесь листовки, которые они печатали тайно от гитлеровцев на гектографе, пистолеты и гранаты, с которыми ходили на боевые задания. И — фотокопии надписей, оставленных подпольщиками в краснодонской тюрьме.
«Мама, тебя сейчас вспомнила. Люба». Это последнее обращение Любы Шевцовой к самому любимому человеку на земле.
— За Краснодон сражались и мои земляки — бойцы башкирской стрелковой дивизии, которую сформировали из уральцев в Уфе, — задумчиво сказал Урал Сафиуллин.
А потом челябинцы побывали в другом шахтерском городе — Ровеньки, с которым так же тесно связана судьба молодогвардейцев. Здесь, вблизи станции Картушино, в январе сорок третьего гитлеровцы арестовали Олега Кошевого. Сюда же для дальнейших допросов привезли из Краснодона Любу Шевцову, Дмитрия Огурцова, Виктора Субботина, Семена Остапенко.
Сырой мрачный подвал городской больницы. В 1942—1943 годах тут находилось фашистское гестапо. Как ни изощрялись гитлеровские палачи в своих допросах и пытках, они не смогли сломить волю юных патриотов. Свидетельство тому — надписи, оставленные ими на неоштукатуренных стенах:
«Умираю за Родину, но как чертовски хочется жить».
«Живые, отомстите за нас».
«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».
А в самом центре Ровеньков — могила расстрелянных комсомольцев. На ней воздвигнут скромный обелиск. У подножия его — цветы. Здесь уральцы возложили и свои…
В обеденный перерыв на 7-й ордена Трудового Красного Знамени шахте имени М. В. Фрунзе капелла выступила с концертом. После всего увиденного и пережитого как-то особенно мужественно и волнующе звучали голоса участников хора. Это свое выступление они посвятили памяти бессмертных героев-молодогвардейцев.
«Наш паровоз, вперед лети!..» Каждое утро с этой знакомой мелодии Ворошиловградское радио начинает свои передачи. А на современной эмблеме города изображен устремившийся вдаль тепловоз. Это не случайно. Ведь тепловозостроительный завод имени Октябрьской революции — крупнейший не только в нашей стране, но и в Европе.
Уральцы побывали в корпусе сборки и сами видели, как рабочие умело, даже виртуозно собирают краснобоких красавцев для Сирии, Кубы, мощные локомотивы для строителей БАМа. Каждый из этих «бамовцев» состоит из трех-четырех секций. Мощность — 8—12 тысяч лошадиных сил!
— Скажите, а челябинский металл вы получаете? — поинтересовался прокатчик Валерий Гейман.
— Конечно, — ответил начальник корпуса. — Мы получаем детали, узлы и заготовки с трех тысяч предприятий, в том числе и с вашего. Должен сказать, на вас, уральцев, не обижаемся. Ваш металл надежно служит в локомотивах!..
В перерыв капелла выступила перед рабочими сталелитейного цеха. Народу в красном уголке было немало. Сталелитейщики пришли послушать песни о России, о далеком горном Урале.
— Мы любим песни, — говорили рабочие после концерта. — У нас частенько выступает заводская капелла. А сегодня приехали вы. Ваши уральские песни нам очень понравились!
А вечером еще один концерт — во Дворце культуры имени В. И. Ленина, на вечере трудовой славы, посвященном 70-летию чугунолитейного цеха. В огромном зале звонко и вдохновенно звучали песни рабочего Урала. И снова — букеты ярко-огненных роз.
Перед возвращением на Урал участников капеллы приняли в облсовпрофе.
— Дружба ворошиловградцев и челябинцев родилась всего несколько лет назад, но у нас уже прочные экономические связи, — сказала в своем выступлении секретарь облсовпрофа Валентина Григорьевна Кривошапко. — Сейчас устанавливаются связи культурные, творческие. В гостях друг у друга побывали донецкие и уральские писатели, они выпустили прекрасный поэтический сборник «Рабочее созвездие». Символическое название! А теперь вот обменялись визитами дружбы хоровые капеллы. Мы желаем этой дружбе крепнуть и процветать!..
— Наверное, трудно найти коллектив сплоченнее, монолитнее, чем хор, — заметил на этой встрече Валерий Дмитриевич Стрельцов. — И не случайно одними из первых подружились два наших хоровых коллектива. Значит, нашей дружбе, действительно крепнуть, во имя нашего же творческого роста. Когда у нас побывала с концертами ваша капелла, мы полюбили задорные и певучие украинские песни, некоторые из них включили в программу. В свою очередь, мы привезли вам замечательные песни Урала. Мы дарим их партитуры и надеемся, что они обогатят ваш репертуар…
Расставались большими друзьями.
И когда воздушный лайнер поднялся в густо-синий прозрачный проем неба, кто-то вдруг предложил:
— Давайте, хлопцы, споем!
— А можно тут петь? — засомневался хормейстер.
— Вам можно! — весело ответила стюардесса, красивая, черноглазая дивчина.
И в обоих салонах «ТУ-134» приглушенно, вполголоса зазвучала «Песня о Магнитке», которую еще накануне, во время прогулки на катере по Северному Донцу, челябинцы пели вместе с ворошиловградцами. И там, над неширокой степной рекой, и здесь, высоко в небе, словно эхо, неслась полюбившаяся песня:
В сердце я навек сохраню
Искреннюю преданность вам,
Братья по судьбе,
Братья по огню,
Братья по горячим делам!
Возможно, в эти мгновения кому-то вспомнились ворошиловградский летчик Николай Гастелло и его штурман из Челябинска Анатолий Бурденюк, направившие объятый пламенем бомбардировщик в колонну вражеских танков… А здесь, на борту самолета, эту песню с каким-то особым подъемом пели челябинские металлурги Валерий Гейман и Евгений Савилов, которые уже не первый год на мощном блюминге катают для ворошиловградцев раскаленные слитки металла… И слова крылатой песни, звучавшей в эти минуты, приобретали для всех особый смысл, становились еще ближе и дороже:
Братья по судьбе,
Братья по огню,
Братья по горячим делам!..
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги