Камень на камень

I. КЛАДБИЩЕ

Построить склеп. Легко сказать. Кто не строил, тот не знает, во сколько такой склеп обходится. Все равно что дом. Хотя склеп, говорят, тоже дом, только для тамошней жизни. Вечность не вечность, а свои угол у человека быть должен.

Выплатили мне компенсацию за увечье, приличную, сколько-то там тысяч, — все ушло. Часы были, серебряные, с цепочкой, память о партизанских годах, — туда же. Полосу поля продал — туда же. И одни только стены поставил, а закончить — не хватило. Другое дело, что, не помри Хмель, я б закончил. Не сразу, так помаленьку. Свиней бы на продажу завел. Был бы, во всяком случае, человек, который покоя бы не давал, душу из тебя тянул. Не любил Хмель, не в пример нынешним мастеровым, недоделанную работу бросать. Что начал, должен был довести до конца. Но он как кончил крепить свод, так ни разу и не пришел, не спросил денег, в тот же день слег, а через неделю поминай как звали.

А что было делать, когда я ни гроша больше не смог наскрести, чтобы он, пока был жив, закончил. Даже если и перепадало чего, более неотложные находились траты, а склеп, думал я, подождет. Никто, слава богу, не собирается помирать. К тому ж налоги, налоги. Я еще и задолжал. А тут подошло время отдавать долг, а денег взять неоткуда.

Кубик, сосед, чуть не каждый день приходил и прямо с порога — ни тебе слава Иисусу, ни как живешь — когда отдашь да когда отдашь. Обещался к прошлому рождеству, а тут уже новое на носу. Парень у меня женится. Ребенка заделали. Костюм надо справить, рубашку, башмаки. Опять же музыка, водка. Это все должен жених. Думаешь, теперь как прежде свадьба. Костюм отцов, а рубаху мать из полотна сошьет. И одни свои, деревенские, молодым на счастье. Нет, теперь из города надо приглашать. Этим сивухи не поставишь, им подавай магазинную. И свадьба три дня: коли уж приедут, нажраться да налакаться должны, не то потом ославят, что у скопидомов были. Да еще, черти, так гуляют — не успеешь оглянуться, уже трезвехонькие. Не столько и съедят, сколько выпьют. И каждому давай пол-литра в дорогу, чтоб не поминали лихом.

Ладно, занял я у Мачёлека. И отдал Кубику. Прикинул: Мачёлек за мельницей живет, не будет каждый день приходить, как Кубик. Но и Мачёлек, паразит, оказался не лучше. Приходить не приходил. Но, когда ни встретит меня в деревне, издалека уже дерет глотку:

— Эй, чтоб тебя, гони деньги! Небось брал — не замешкался!

За хлебом в магазин боязно стало ходить — вдруг там на него наткнусь. В костел по воскресеньям и то боязно, иной раз не подождет, пока я за ограду выйду, орет через головы, еще на освященной земле.

В конце концов, подумал я, будут мне тут всякие нервы мотать. Телку на веревку и повел на скупной пункт. Хотел корову растить, да что поделаешь. Поглядывал только, чтоб ни с кем из деревенских по пути не встретиться, а то начнут охать, жалко, мол, такую телку сдавать. По счастью, день выдался погожий, люди в поле, один старый Блах грелся на солнышке возле хаты. Глаза закрытые, ну, думаю, дремлют или это они от солнышка, как-нибудь проскочу. Телка ступала мягко, да и я не топал. Вдруг что-то у них в глазах сверкнуло, будто они ими из стороны в сторону повели.

— Никак к быку ведешь?

— Нет, на скуп.

— Лучше б к быку.

— Ну, лучше.

— Ой, хороша была бы корова. Вымистая. Без воды б обходилися в страду. Кислое молоко пили бы. Горшков только побольше накупить. Раньше на ярмарках какие хошь были — корчаги, кринки, чугунные. Сырки бы делал. Поразвешал в соломенных плетенках на чердаке, и пускай сохнут. Они годами могут висеть. А начнись война, у тебя сушеный сыр. Хоть с лапшой ешь, хоть с хлебом, просто кусок в поле взять — целый день сей, коси, паши. И голоду не почуешь. А то отщипнуть да грачам покрошить. До вечера будут за тобой ходить. А так зарежут твою телку, сожрут, и вся недолга.

— Ну, корова тоже не вечная.

— Не вечная, зато млечная. А что вечно?

Я прикусил язык, чтоб не сказать старику худого слова, уж очень они меня обозлили. Я и сам знал, какая бы из нее вышла корова, незачем было говорить. Шерсть — волосок к волоску. Голова небольшая, а загривок широкий. Задние ноги далеко расставлены, точно два вымени вырасти должны. А когда я собрался из хлева ее выводить, ни за что не давала веревки к рогам привязать. Нет и нет, мотает головой туда-сюда. Пришлось взять за морду, погладить и сказать:

— Телушка, телушка, мне склеп нужно построить.

А склеп стоит недостроенный, пропадает зазря. Надо б его сверху досками обшить. Плиту сделать у входа, чтобы после каждого гроба наново не замуровывать. Надпись вырезать, что склеп семейства Петрушек. Может, даже позолотить буквы. Теперь все золотят. У Клониц не только что склеп семьи Клониц, но и каждый особо позолочен: Валтасар Клоница, Енджей Клоница, Аделаида Клоница, Зофья Клоница, в девичестве Холевек, родились, померли — знай, господи, что за человек пред тобой предстал. Не меньше сотни букв наберется. Правда, Клоницы одним льном каждый год засевают три-четыре гектара, им есть на что золотить.

Они и мне советуют сеять лен. Золотоносная культура, говорят. Морг[1] льна все равно что моргов пять пшеницы, семь ржи, а картофеля и не счесть. И хлопот не больше, чем с рожью, пшеницей, картофелем. Посеешь, снимешь, высушишь, обмолотишь и вези на скупной пункт. Семена для посева? Заключишь контракт, дадут тебе семена. Еще и ссуду дадут, чтобы с ними расплачиваться. А сырое лето выдастся? Так оно и для ржи, и для пшеницы сырое, не говоря уже о картошке. Сырое для всего сырое. Без разбору, пшеница ли, картофель, лен. Мое ли поле, твое. Перед богом все равны. Потоп всю землю залил. Ной один остался и всякой твари по паре взял и по два зернышка семян. А ржа нападет? Так разве у ржи, пшеницы, картошки своих нет хвороб? С картошкой еще хуже, у ней колорадский жук. А с листоедом этим уже и фазан не справляется. Вон, повыпускали в поля фазанов против колорадского жука. Красивше даже стало. Косишь, а у тебя из-под ног нет-нет и выскочит фазан. Но долго ли так было? Как взялись охотиться, теперь фазанов днем с огнем не сыскать. Опять людей гонят в поля колорадских жуков собирать. А у брюквы, у моркови, у капусты нет, что ли, своих вредителей? Где их нету?

Того и гляди, на вредителя свой вредитель нападет, а на вредителей тех вредителей — свои. Все на этом свете друг с дружкой враждует и еще хуже будет враждовать. А ты сей лен, хотя б в накладе не останешься. Тоже, может, недолго так будет. А воробьи? Ой, дурная ты голова, как же в деревне без воробьев? Поставишь пугало, а то и пару, или по штуке в каждом углу. Большое дело — две палки крест-накрест сколотить. Нацепишь старые портки, куртки, рубахи, шляпы. Мало у нас никчемушного барахла? Годами копится, все выбросить жалко.

Лен — это тебе и солома, и семена. А рожь, пшеница — только зерно. Пройдись по деревне. Сразу видно, кто сеет лен. Или в воскресенье к поздней обедне сходи. Бумажки из рук на поднос будто с ангелов перья летят. А звякнет медяк, все оборачиваются: кто ж это посмел? Ты пока в больнице лежал, были здесь двое, с весны до осени расписывали костел. Один как-то по пьяной лавочке свалился с лесов. Но другой дальше малевал. Потолок теперь весь голубой, ровно небеса. А на стенах новые страсти господни. Прежде была голова Христова в терновом венце, а нынче один его глаз. Людям лучше, и господь получше стал. А колокол новый на колокольне из чего? Изо льна, брат. Звонит — за горами, за лесами слыхать. Приходят оттуда люди за солью, керосином, за спичками, рассказывают. Бим-бам, бим-бам.

Но коли все лен посеют, кто будет сеять рожь, пшеницу, из чего хлеб станут печь? Хотя я иногда подумывал: у меня семь моргов, может, выкроить один под лен? Заработаю какую малость, если выдастся урожайный год. И, может, закончу, наконец, этот склеп, а то прямо стыд берет. С виду как блиндаж, ни тебе святого, ни креста. Не говоря уже, сколько лет. Ставил тут один у Малиновского на могиле крест. Предлагал и у меня такой же поставить. Но мне не понравился. Точно кол от изгороди, без Иисуса Христа, что это за крест. Правда, из тех, что побогаче, мне на нашем кладбище тоже не нравится никакой. Забредешь иной раз поглядеть, может, который для моего склепа подойдет, а они все богаче да пышней.

Коваликов крест за три версты от кладбища видать, Почти вровень с деревьями. И сам будто дерево, обломанное бурей. И будто из двух неокорованных стволов сбит. Сучки даже на нем обрублены, как на настоящем дереве, и кора потрескалась от старости. А все вырезано из камня. Сам Иисус небольшой, зато терновый венец с воронье гнездо. Стоишь под этим крестом как под виселицей, и еще голову точно на висельника задирай. И зачем так высоко? На смерть вверху долго не насмотришься. Затылок занемеет. Вверх только на погожий день хорошо глядеть или когда аисты улетают, а смерть, она книзу тянет. Даже плакать не очень-то поплачешь, задравши голову. Шея вытянутая — слезы душат и нет чтоб на глаза, в желудок текут.

Как-то немцы повесили одного из наших на таком высоченном кресте. Мы когда снизу на него смотрели, казалось, смеется он. А потом, когда уже на земле у наших ног лежал, увидели, что лицо от боли перекошенное и язык наружу. Будто словом подавился, будто в горле застряло слово, когда он его выкрикнуть хотел. Правда, в те времена чаще всего что-нибудь короткое в такие минуты выкрикивали и почти одно и то же. От щелчка затвора до пули в теле — чего тут успеешь.

Ему б не в поля убегать, а в другую сторону, к реке, тогда, может бы, и остался жив. Река неглубокая, неширокая, обыкновенная река, в каждой деревне такая есть. Поишь лошадь, а она мордой чуть не до дна достает. Старые ведра торчат из воды, а в ведрах налимы. Бабы, когда белье полощут, на середину зайдут, а вода им не выше колен. По берегам ивы, кусты. И до реки ему ближе было, чем до того креста. Хотя его могли аккурат в сторону креста гнать. А человек туда бежит, куда его гонят. Или, может, крест этот ему показался деревом на опушке леса.

Подстрелили его, но как-то он до креста дополз. И обхватил подножие — изо всех сил, видно, держался, заноз полно под ногти загнал и кожу на руках ободрал до локтей, никак они не могли его оторвать. Пальцы все повыламывали. И полумертвым повесили на поперечине этого креста. Мы потом не знали, как его снять, и пришлось крест срубить.

Или дочка Баранского, девчоночка и трех лет не прожила, а Баранский ей такой отгрохал склеп, словно весь род Баранских, всех дедов-прадедов там похоронил. И Иисус Христос на этом склепе мало что великан — то ли камень седой такой, то ли чем покрашенный, но выглядит господь, будто целый век прожил. А чего он там жил? Тридцать три годочка. И в любую халупу, не наклоняя перед притолокой головы, мог зайти. Я сам не маленький, смолоду в деревне выше всех был. Редко когда на гулянке в дальней деревне попадался кто повыше меня. А в партизанском отряде нас только двое-трое таких верзил было, хоть все мужики один к одному, как дубы. Так вот, если б выстроить нас в две шеренги, Иисус наш Христос куда-нибудь бы в середку попал. Говорил я даже Баранскому, что для такого младенчика ангел лучше бы подошел. А он рукой махнул. Что ангел? Заступиться еще заступится, но не спасет.

Стоит Иисус будто на взгорке, руки на груди сложил, голову опустил и думает. Ну, есть об чем подумать. Бог ли, человек ли, каждому задуматься придет пора. А над трехлетней-то малявочкой? Можно думать и думать, кем бы она выросла. Баранский хвастался, докторша была б. Да разве можно хвастаться покойниками? Лучше молитву за их душу прочесть. А Баранский всегда был бахвал. Купил как-то коня, так хвалился, что четырехлетка. А стоило в зубы поглядеть — раза в два старше. Может, она бы портнихой стала. Или, как другие, вышла замуж и со своим мужиком до самой до смерти в поле спину гнула.

Или Партыка — поставил на своем склепе Христа, несущего на Голгофу крест. Так в плечах господь с трех Партык, а каждая стопа — почти три человеческие. А еще конец креста над соседней могилой, Чепели, нависает, и вечно Партыка с Чепелей в день поминовения ругаются. И такой Иисус Христос огромный — крест на себе несет, а не чувствуешь, что ему тяжело. И если б даже помочь захотел — что ты со своею силой против него? Бог должен быть как человек, чтобы видно было: страдает он от того же, от чего и человек будет страдать. Чтобы можно было и взгрустнуть, когда он невесел. И пожалеть его, как самого себя. И посочувствовать, потому что он, как и человек, ничего не может. И даже поменяться с ним. Дай мне крест, я за тебя понесу, а ты за меня помысли.

Жаль, что я не был летчиком, а то, может, поставил бы себе такой пропеллер, как на могиле у Яся Круля. Ох, до чего ж хорош. Но куда мне — как говорится, рылом не вышел. А Ясь, когда последний раз приезжал в деревню, был уже капитан. Разбился на реактивном истребителе во время подготовки к параду. Привезли его в цинковом гробу на специальной машине. А на другой сослуживцы приехали. Человек двадцать, и все офицеры. У каждого серебряный шнур через плечо, медали на груди, кортики на боку. По шестеро несли Яся на кладбище от самого дома. На подмену никого к гробу не допускали, хотя и здесь, в деревне, были у Ясека друзья. Коров вместе пасли, вместе ходили в школу.

Вся деревня за гробом шла. Пожарники шли. Школьники. А два уже седых полковника вели под руки, один с одной стороны, другой с другой, родителей Яся, мать и отца. Старый Круль росточка небольшого, а тут как будто еще меньше стал, не поймешь, то ли от полковничьей руки, то ли из-за смерти сына, хотя совсем не плакал старик. Люди потом говорили: да кто бы плакал, получивши такую компенсацию, какую выплатило Крулям государство. Но ведь могло быть и так, что рядом с полковником старый Круль почувствовал себя солдатом.

Да и по старухе тоже не видно было, чтоб плакала. Зато на кладбище, когда над могилой один из полковников сказал, что Ясь погиб как герой, повалилась другому, который ее поддерживал, на руки — пришлось откачивать. А заплакала она только на второй день после похорон, когда все разъехались. И до сих пор, вон уже сколько лет, плачет и плачет.

Потом приехали какие-то, понавезли жести, резали, гнули, сваривали, пока не получился пропеллер. Не всем понравилось, как же так, отец с матерью христиане, да и Ясь крещеный, а на могиле вместо Иисуса Христа пропеллер. А по мне пропеллер этот печальней, чем иной Иисус Христос. Да еще сделан так хитро, что, когда ветер дует, слышится, будто по небу самолет летит. Уж не тот ли самый, на котором Ясь разбился? А подольше посмотреть, кажется, что пропеллер крутится. Но так быстро, что его даже и не видать. Видишь только сверкающую полоску над могилой. А кому захочется, пропеллер этот и за распятие может сойти.

Интересно, сколько такой пропеллер стоит? Хотя бы только работа. Обычному жестянщику не по зубам. Одно дело крышу покрыть, а совсем другое — такой пропеллер. Те, что на могиле Яся пропеллер ставили, все время в какие-то бумаги заглядывали, мерили вдоль, поперек и издалека, точно землемеры, когда укрупняли наделы. По государственным ценам-то, наверно, не дорого. Но тогда и умереть надо государственным человеком.

Когда я работал в гминном[2] правлении, если кто из служащих умирал, гмина задаром хоть венок давала, из пихтовых веток, несколько цветочков вплетенных и надпись на ленте, что от гмины и товарищей по работе. И над гробом обязательно кто-нибудь скажет про покойника пару слов, что любили его, умел ладить с людьми, прощай, да будет тебе земля пухом. Но когда человек один, он все должен сам и за свои деньги. Даже если кто взаймы даст, потом всю кровь из тебя выпьет, чтобы часом не помер, не отдавши долг.

Может, даже мне бы этот склеп не так дорого встал. Только захотел я, чтобы в нем еще и сенцы были. А такие сенцы — почти треть склепа, и расходов, стало быть, на треть больше. Зато, когда сенцы, войти можно свободно и есть где повернуться. Гроб вставляешь как положено, а не как бочку с капустой. Покойника не дергаешь, не переворачиваешь, не трясешь. Вот и людей от печали не отвлекаешь. По одному уже погребению видать, что в вечность.

И перегородки я внутри поставил, чтоб все по отдельности лежали и не в каких-нибудь клетушках, потому что не терплю тесноты, даже в могиле. Не так, как в иных склепах, где один на другом, точно бураки в яме, и только на полозьях держатся. Потом сгниют и валятся друг на дружку. У меня покойника вносят, будто хлеб сажают в печь, замуруют — и уж на тот свет к нему никто не заглянет. А то — хо, хо! — есть и такие, что заглянули бы, дай им волю. Отделений восемь, четыре наверху, четыре внизу. Столько я насчитал ближайшей родни. Мать, отец, Антек, Сташек, жены ихние, Михал, ну и я.

Дедов-бабок ни с материнской, ни с отцовой стороны я не считал. Тоже, конечно, близкие родственники, но уж сколько лет как похоронены. И по-простому, в земле, значит, земля их давно переварила. Вдобавок война перемешала все могилы на нашем кладбище, не отыщешь, где какая была. Небось сейчас на ихних местах уже другие лежат.

Да и с материнской стороны я ни деда, Лукаша, ни бабки, Розалии, не знал. Дед еще в прошлом веке убил управляющего, и пришлось ему бежать в Америку. Так и остался в той земле. Управляющий, кобель, вроде к бабке приставал, а дед мой и самому бы помещику не спустил. Хлопнул раз управляющий бабку по заднице в поле во время жатвы, а дед схватил его за лацканы да прижал к снопам, у того аж глаза на лоб вылезли. За это управляющий на уборке ячменя срезал деду два дня. Дед считать не умел, но каждый день помнил, как на себя затраченный, вот и взбеленился, вырвал из рук управляющего палку, на которой тот отмечал дни, переломил об колено и забросил в жито. Вот тебе, сукин сын! Думал дед, страшно отомстил. А управляющий ну хохотать, по всему полю эхо разнеслось. А когда отсмеялся, деду: чтоб я тебя не видел! Но дед на руку был скор, хвать его по шее косой, и покатилась голова управляющего под копыта лошадям. Лошади всполошились, перевернули телегу со снопами, одна ногу сломала, пришлось добить. Приехали казаки, обшарили хату, перетряхнули деревню, но дед был уже на пути в Америку.

Долго не подавал оттуда вестей, никто даже не знал, что он там. Только через несколько лет, когда его уже живым перестали считать, прислал бабке Розалии немного долларов и письмо. Писал, что в деревню не вернется, а о сделанном не жалеет, потому как одной сволочью на свете стало меньше, а свет из-за этого — чуток получше. Хотя и нелегко ему. Они там круглый день по безлюдным местам, по жаре, в пыли гонят скотину на бойню в город. Дорога далекая. От нас на войну ближе было добираться. Пригонят одно стадо, надо другое гнать. И так без роздыху. Иной раз, если случится засуха, собственную мочу пьют, потому что реки высохшие, и коровы мрут как мухи. Даже когда туча набежит, дождь прежде, чем на землю упасть, в воздухе высохнет. Но он бы и вдругорядь управляющему снес башку, если б этот пес бабку тронуть посмел. Как-то он буфет в тамошней корчме перевернул, потому что вдруг привиделась ему бабка с управляющим в обнимку. Преклони колени перед Иисусом Христом, Розалька, страстями господними поклянись. Может, ты хахаля завела? Да хранит тебя милосердие божье, и Фелек, шурин, пусть глядит в оба. А ты, Фелек, шурин, смотри за ней, ежели чего — встретимся на том свете и посчитаемся. И еще писал дед, что в другой раз напишет, когда бабке к нему приехать. Но не так это будет скоро, ему письмо обошлось в пять долларов, а пять долларов, знаешь, Розалька, какие деньги? Портной Блюме письмо написал — дед к нему зашел штаны залатать, когда гнали скот, а он оказался христианин, хоть и еврей.

Но бабка, как и дед, шальная была. И, не дожидаясь, пока он ей снова напишет, как обещал, отдала мою мать и ее брата, Сильвестра, который потом помер от кровавого поноса, а были оба еще совсем маленькие, и за дедом в эту Америку. Отговаривали ее люди, Америка, она ж на другом краю света, дальше, чем солнце садится, и ходят там вниз головой. Вернулся вон один, из Подлесной, так у него все перемешалось, днем спал, к ночи вставал, только собаки его без конца облаивали. Пахал ночью, косил ночью, как-то на ночь глядя отправился на ярмарку, ничего не продал, ничего не купил и домой больше не воротился. Река его после где-то вынесла на берег. Но бабка плевала на все предостережения да советы.

Люди потом говорили, господь бабку покарал, что детей бросила и за мужиком погналась. Потому что, когда она уже на море была, поднялась страшенная буря. Набежали тяжелые тучи, и темно сделалось, как в самую темную ночь. Вихри выли, точно стаи голодных волков. Зарницы одна за одной сверху донизу раскалывали небо. Никто таких молний отродясь не видал — до самого дна пробивали морскую воду. А потом огромные валы как пошли на корабль и давай его что есть силы трепать. Люди волосы на себе рвали, к богу взывали, к деве Марии, всех святых молили, прощались со всеми, кого знали и кого не знали. Был на корабле священник, одни к нему бросились — исповедоваться, а другие прямиком в море. Бабка бух на колени и запричитала: Лукаш! Лукаш! Поклялась я Иисусом Христом и страстями господними, как ты мне наказал! Ни с кобелем этим, управляющим, ни с кем другим! Только с тобой, Лукаш! А сколько я слез пролила, не счесть! Если б ксендз мог открыть тебе самую наисокровенную тайну, которую от меня на исповеди услыхал! А брату моему, Фелеку, не верь! Нехороший он человек, хоть и брат! Только и выспрашивал, не прислал ли ты ему долларов! И что, если не пришлешь, он тебе все напишет, и ты меня знать не захочешь. Ключ от хаты на притолоке, над дверью, ежели надумаешь вернуться! А детей я у сестры оставила, у Агаты, она их не обидит. Я ей корову отдала, всех кур и постель. Скажешь, что ты их отец, они тебя узнают. Столько хотела тебе рассказать, как приеду, но не приеду я, Лукаш. Господь не допустил. Так я хоть эти слова через него тебе посылаю, чтоб ты знал, как все было. В эту минуту волна высотою с дом навалилась на корабль, и корабль не выдержал, раскололся надвое и потонул, а с кораблем бабка. Говорят, у ней всегда был в голове ветер, любила весело пожить. Ни одна гулянка без нее не обходилась, ни одна свадьба, ни одни крестины, а проплясать она и три ночи кряду могла. Вот и могилки своей не заслужила, рыбы ее съели.

Хотя, по мне, в могиле тебя черви сожрут или в море рыбы, всех одно ждет. Все к Страшному суду встанут, что из могил, что из моря. А насколько меньше хлопот, если в море, чем строить такой вот склеп.

Бабка со стороны отца, Паулина, померла, когда я еще маленький был, я ее почти не помню. А дед, Каспер, на несколько лет ее пережил, только что это была за жизнь. По нужде выходил, так мать меня посылала за ним приглядеть.

— Поди, Шимек, поди, детка, мне от плиты не отойти. Отведи дедушку за овин. Еще выйдут где на дорогу, стыда перед людьми не оберешься. И выдерни штучки две петрушки!

Поверить трудно, что наш дед первым в деревне придумал ухватку к косе. Придумал или подглядел, разное люди говорили. Некоторые, что подглядел, когда возвращался с войны. Где-то так косили косой с ухваткой. И дед, вернувшись, стал на своем поле так косить. Вроде тут и придумывать было нечего. Дубовый брусок, две дырки на косовище, любой мог додуматься. Хотя есть вещи, которые придумывать не нужно, потому как они есть. Например, кнут. Он есть, и можно им лошадь стегнуть, если станет упираться в упряжке. Сколько лошадь есть, столько небось и кнут. Или крыша на хате, колеса у телеги, подошвы у сапог.

Говорят, и пожарную команду дед основал. Раньше, когда случался пожар, сбегались люди, всяк со своим ведром, выплеснут воду из ведер в огонь, и кажется им, чем могли, тем помогли. Бабы причитают: о господи! господи! А мужики вытащат махорку и стоят смолят. Тут горит, а они раздумывают, то ли бог так пожелал, то ли подпалил кто. Потому как, если бог пожелал, спасай не спасай — не поможет. Другое дело, что колодцев во дворах не было и за водой на реку ходили, к роднику. А хаты все деревянные и соломой крытые. Вот как-то полдеревни и сгорело, вместе с другими и наш дом.

Еще получил дед какие-то бумаги на землю за то, что повстанцев укрывал. Он не помнил, сколько той земли было, но говорил, целое поместье. Помещиком мог бы стать. Только бумаги эти он где-то зарыл и никак не мог вспомнить где. И не диво, больше полвека не было нужды их показывать или признаваться, что они есть. В два счета можно было загреметь на каторгу, вот они сами собой и вылетели из головы. Да еще как раз тогда полдеревни сгорело, и не только в памяти у людей все перемешалось, но и земля с землёй, а теперь ищи ветра в поле — закопаны-то бумаги были еще в старой земле.

Отец заклинал деда всеми святыми, чтобы тот вспомнил; уже пошли слухи, что будет Польша, конец неволе, ну и, ясное дело, начнут расхватывать землю, кто первый урвет, у того она и останется на веки веков. Пробовали и вместе вспоминать. Вставали чуть свет, читали «Отче наш», а потом отец выводил деда во двор, и ходили они, потихонечку, шаг за шагом, глядя в землю, и на каждом шагу отец спрашивал: может, здесь? Останавливались, дед думал, думал, у отца надежда уже начинала светиться в глазах, но дед чаще всего говорил: нет, не здесь. Хотя иногда его точно осеняло, и он отвечал: ну, надо бы тут копнуть. И отец копал. Копал, потом засыпал. Потом, обозлясь, кричал, что, видать, дьявол замутил дедову память, что дармоед он, поесть ни разу небось не забыл, что если б раньше столько не пил, то и памяти бы не потерял, что чего не надо он помнит. Страшный суд над дедовой памятью вершил. Пока, бывало, мать за деда не заступится, мол, чего отец лютует, не было у нас этой земли и не будет, было б здоровье. Может, бог не хочет, чтобы дед вспомнил, а на бога нечего пенять, он ведает, что творит. А дед, тихий как мышонок, придавленный этой своей беспамятностью, будто тяжкой виной, боялся глаза на отца поднять. Только когда отец доставал кисет с махоркой — а это значило, что его уже отпустило, — тогда и дедовы слова становились смелей:

— Черт, все помню, а это забыл. Могу даже сказать, кто помер, когда у нас тут мор был. Ну-ка, спроси. Говорили, Болек Косел в Гурки откуда-то заразу принес. Как вернулся из армии, начал народ в Гурках хворать, а вскорости вымерла вся деревня. Из Гурок по другим пошло, хоть нам запретили из деревни в деревню ходить и все побелили, хаты, изгороди, фигуры святых, деревья. А сколько крестов понаставили! Что ни сторона света, то крест. И не как сейчас — четыре. Куда ни глянешь, крест. И на каждом: господи, смилуйся, господи, смилуйся, господи, смилуйся. Нашу деревню, слава богу, только с краю задело. Померли Повисляки и Касперский-мельник. Повисляки людей грабили, и поделом им. А Касперский обязательно муки последнего разбора подмешает и отрубей никогда не отдаст, сколько положено. На руку был нечист, леший. Но мельницы тогда мало где были, не то что нынче. У нас да еще в Заводзи. Бывало, целых три дня проканителишься. И в Заводзь ездили, хотя тамошний мельник тоже обманывал, но вроде поменьше. Не было такого, чтоб на свете без обману, да и не будет. Купил я как-то на ярмарке сапоги. С виду крепкие. На подошву плюнешь — не пропускает. Думал, в них и в сушь, и в мокредь, и в поле, и к обедне, а едва весну проносил. Поехал снова, пусть, окаянные, отдают деньги, но тех, у кого покупал, и след простыл. Были другие, и тоже свой товар нахваливали, мол, у них без обману. А знаешь, сколько такие сапоги стоили? Ну-ка, спроси. Только про сапоги. Что тебе, трудно? Три рубля. Я помню. А хошь, всех лошадей, какие у нас были, по порядку назову. Спроси. Самый первый — пегий жеребчик. Кличку дали Разбойник, потому как кусался и лягался, черт. На таком не попашешь, продал его отец. Но покупателю не сказал, что Разбойник, сказал — Куба, и что фамилия наша Капуста, а не Петрушка, и деревня — Олесница. А до Олесницы версты три и совсем в другую сторону. Обошлось, не приехал. Видишь, помню. Значит, и про бумаги вспомню. Пока не вспомню, не помру. Дашь закурить?

И отец, вроде бы еще злой, давал деду закурить. А на следующий день снова обходил с ним подворье. Шаг за шагом, и на каждом шагу: может, здесь? Вокруг света небось обошли, если сосчитать все их шаги, хотя подворье наше не так уж и велико. И в загуменье, и в саду искали, в хлева заглядывали, в овин, и даже в погреб отец сносил деда, потому что погреб у нас глубокий, ступенек двадцать, деду самому не сойти. Но все время: нет, не здесь. Иногда только: ну, надо бы копнуть. И отец копал. Копал, потом засыпал. И опять костерил деда.

Как только отец не пробовал расшевелить дедову память. Заставлял по утрам сны рассказывать. Да на старости лет неоткуда браться снам, редко когда деду что-нибудь снилось. Снова отец начинал злиться. Так уж и ничего? Иногда, конечно, кое-что деду снилось, да только не то, чего бы отцу хотелось. К примеру, бродит он по реке, вытаскивает налимов из затонувших брошенных ведер, а вода, как назло, мутная. Или гуляют они с Каролькой Бугай на Каролькиной свадьбе, и Каролька гладит деда по щеке и шепчет на ухо: ой, Каспер, Каспер. Чего ты, Каспер, старый такой? Или ходят с отцом по двору и отец спрашивает: может, здесь, а дед ему: эй, гляди, червячище какой из земли вылазит. Хворая земля, хворая, ничего с нее уже не возьмешь.

Тогда решил отец перестелить дедову постель, вместо соломы положил гороховин: раз уж ему ничего не снится, пускай хоть не так крепко спит. Больше будет ворочаться, чаще просыпаться, глядишь, и мысли какие в голову придут, авось вспомнит. А деду сказал, что блох много развелось, надо было перестелить, а соломы только-только на сечку осталось. Поначалу дед жаловался, тело у него костенеет. Но помаленьку привык, и спалось ему, как на соломе.

Еще отец где-то прослышал, что вроде бы от полыни память возвращается. Целое лето собирал эту полынь по межам, потом сушил, люди думали, он желудком мается, полынь и желудок лечит. Дед пить отказывался, горькая очень. Так отец тайком от матери купил сахару и настой подслащивал. Но дед все равно не вспомнил.

А то повел раз отец деда в корчму и напоил. Думал, может, спьяну распахнется дедова душа и откроет, где бумаги зарыты. Но дед раскуролесился, точно скинул с полсотни годков, петь ему захотелось, гулять, чуть не полез в драку. Кто только в корчме ни был, всем подносил — ясно, за отцовский счет. А попробовал отец его урезонить, мол, хватит, папаша, по миру нас пустите, так дед его же и обозвал дураком: и откуда, говорит, ты у меня такой уродился!

Пришлось потом отцу теленка продать, чтобы вернуть корчмарю долг. А проку и было только, что на следующий день дед, протрезвев, с больной головы пообещал отцу непременно все вспомнить, когда возродится Польша. Пока время еще не пришло. Они там еще воюют. Все равно без Польши бумаги эти ничего не стоят, оттого он и не может вспомнить, где их зарыл. Но Польша возродилась, а дед так и не вспомнил.

Тогда он пообещал, что вспомнит, когда настанет пора помирать, потому как в смертный час человеку вспоминается вся его жизнь. Подходит эта жизнь к постели с большущей такой книгой и говорит: я — Каспер Петрушка, видишь, все, что ты позабыл и в чем согрешил, здесь есть. Придавила тебя давным-давно телега с житом, ты забыл, а тут есть. Мерки овса соседу Дереню не отдал, а тут есть. Господу богу в вербное воскресенье пожалел пару грошей, а тут есть. И бумаги, что ты закопал, тут, вон они, на первой странице. Самыми жирными буквами записаны. Но пока книга эта закрыта была, зря и старался вспомнить. Прочитать тебе?

Отец, как пес, три дня и три ночи, не сомкнув глаз, подкарауливал дедову смерть, а дед все никак не помирал. Казалось даже, опять на ноги встанет — раз уж так было, он после соборования встал. Вот те на, сказал, я-то думал, помер уже. А это мне только сон такой приснился. На третий день отец на минутку вздремнул, и тут дед отошел. Тихонечко, точно муха вылетела в окно. Отец, когда проснулся, еще у него спросил:

— Ну как, написано в той книге, где вы бумаги зарыли?

Совестно было отцу покойника поминать лихом, но зато похоронил он деда не как родителя. Гроб из сосновых досок, даже не крашеный, олифой только покрытый. И ксендз только от костела провожал усопшего, при выносе из хаты его не было. А на кладбище окропил святой водою гроб, родню, бросил ком земли и ушел — не захотел отец в злобе своей, чтобы даже несколько слов над покойным были сказаны. И много лет потом на дедову могилу не заглядывал, хоть лежали дед с бабкой на одном кладбище и друг от друга недалеко; на бабкину могилу ходил, а к деду только мы, внуки, да мать. И на молебен за упокой дедовой души ни разу не дал, мать давала тайком. И дедова имени вслух никогда не называл. Изредка только, бывало, вздохнет, хорошо бы побольше землицы иметь, чем мне вас, четверых сынов, наделять?

И продолжал копать. Наугад, где примстится, потому как некому уже было сказать: нет, не здесь. В овине, в закромах, в хлевах под яслями, и под сараем, и у порога хаты, а как-то даже вздумал в хате копать, да мать не позволила. А однажды приснилось ему, будто бумаги эти зарыты под собачьей конурой, так он переставил конуру в другой конец двора, потом опять на новое место и опять. Раз десять, наверное, переставлял и везде копал, точно у нас было десять собак и у каждой по конуре. А собака была одна. Запутал ее отец совсем, она уж и не знала, на кого лаять. И лаяла на всех без разбору, на людей, лошадей, коров, кур, уток, гусей. Даже на отца. Пока наконец как-то ночью не сорвалась с цепи и не сбежала. Вроде бы люди ее видали, взбесившуюся, где-то в полях.

А отец все копал. Иной раз найдет на него — в поле не поедет пахать, только знай копает. Началась война, самолеты над самой крышей летали, люди со скотиной, с перинами убегали в лес, а он, точно закоснев в своем упорстве, все глубже и глубже рыл ямы.

И после войны он копал, но, похоже, терял надежду: ходит, бродит другой раз по двору, не зная, где начать, и вдруг бросит лопату и пойдет молотить или рубить сечку. И когда уже совсем состарился, и силы начали его оставлять, все равно нет-нет, а выходил копать. Выроет, бывало, посреди двора яму здоровому мужику по пояс, а я за ним засыпай, иначе во двор на телеге не въедешь.

Запретил я ему во дворе копать, а он шел в сад и там копал. От этого его копанья у меня ранет засох и мирабель. Сливы на ней были с коровий глаз. В урожайный год высыпет видимо-невидимо, ветки свисали до земли. Только гляди, как бы ребятня с листьями не пообрывала. А для компота не было лучше слив.

А когда отец умирал, дал знак, что хочет мне что-то сказать, и будто уже с того света прохрипел, чтобы я продолжал искать: ему не удалось, но мне определенно удастся. О, теперь-то он знает, где копать. Сам бы… да поздно.

И отца, и мать я похоронил обыкновенно, в земле, там они лежат, дожидаясь, покуда я закончу склеп. Верно, немного от них осталось, долго ли земле сделать свое дело? Отец, может, целее, он намного позже матери похороненный, но мать, как Михала привезли, с полгода всего пожила, вон уже сколько получается лет, а хворать начала вскоре после войны. Может, они даже думают, я про них забыл. Лежат и лежат, и земля их прибирает потихонечку, а я, может быть, горькую пью. Эх, Шимек, Шимек, побойся бога. Скоро от них и косточек не останется. Но я себе обещал: как только закончу склеп, справлю им новые гробы и перенесу, что осталось. Будут лежать рядышком внизу, слева — так я задумал, справа мы с Михалом, а наверху Антек и Сташек с женами. Все вместе, значит, и ни один не сможет сказать, что я теперь за хозяина, а им от этого никакого проку. Иначе я бы склеп строить не стал, и не издержался бы, и так бы не надрывался. Да неужели в каменных стенах лучше, чем в земле? Будь обо мне одном речь, я б выбрал землю. Чтобы только холмик лопатой выровняли, крест какой-никакой поставили — и пролежал бы худо-бедно свои тридцать лет, законно отпущенные всякому человеку. Потом пускай другой на моем месте полежит. За ним еще другой, третий, и так до конца, пока людям мир не сделается тесен. Зачем после смерти от земли стеной отгораживаться? Земля человека при жизни кормит, значит, и вечность свою он должен отдать земле. Ей тоже кой-чего от людей причитается.

Как-то я в войну, когда партизанил, три дня живехонький в склепе просидел, и не скажу, чтобы очень уж мне было удобно. Даже когда покойником себя вообразил, удобней не стало. Еще кто-то от большого ума сенцы сделал с кроличью клетку — ни повернуться, ни встать. Двое нас было, я и еще один по кличке Шмель, а сидеть пришлось на корточках и все время лицом к лицу. Ноги у нас перепутались, его подо мною, мои под ним, будто общие — на отдельные места бы не хватило. Мы только и спрашивали друг у дружки: это твоя нога или моя? Черт, совсем затекла. А я думал, твоя. А вытянуться хотелось, переползали на отведенное покойнику место. Три клетушки еще пустовали, а в трех стояли гробы, даже не замурованные, просто так всунутые. Но и там долго невмоготу было лежать, руки-ноги цепенели от тесноты и бетона.

Мы тогда на разведку в одну деревню шли и нарвались на облаву. Не успели оглянуться, немцев везде, точно муравьев. А тут ни леса, ни реки, и деревня как на ладони. К тому же осень, хлеба скошены, поля голые. Только кое-где на задворках сады, вот и все. На наше счастье, сидел возле хаты какой-то старик, увидел, что мы убегаем, и крикнул:

— На кладбище! На кладбище! Туда! — и показал палкой на купу деревьев, будто специально выросших на этой пустой равнине, чтобы дать нам приют.

Кинулись мы в ту сторону и с лету в первый попавшийся склеп, привалили вход плитой и сидим. Там, видать, недавно кого-то захоронили, на плите еще венок из пихтовых веток лежал и куча цветов, уже подзасохших. А надо всем этим самый, пожалуй, красивый, какого я только видел, Иисус Христос одной рукой держался за сердце, а другую протянул вперед, словно проверял, не идет ли на свете дождь. Зато внутри темнота, вонища, но, как говорится, не до жиру. Говорить, кстати, тоже было трудно, во рту горько становилось от слов. Да и о чем говорить в склепе? Выругаешься разок-другой — и, что хотел сказать, сказал. Мы даже попробовали, чтобы время убить, завести разговор, но только проклятия лезли на язык, точно мы позабыли все приличные слова. Правда, бывает иногда, что приличных слов надо бы невесть сколько сказать, и то они не сравнятся с одним крепким словцом, пустыми покажутся, слепыми и колченогими. И глупыми для этой минуты, хотя и не стыдными. Нормальные слова тогда хороши, когда жизнь нормальная. А нас тут вши, проклятущие, заели, хоть на стенку лезь. Так разгулялись — местечка не осталось, где б не свербило. Райскую жизнь себе за наш счет устроили в этом склепе. Да чего удивляться. Мы сидим, скрючившись в три погибели, вот они и гуляют по нашей шкуре, как по райскому саду. Но даже если б и не было у нас вшей, все равно бы небось свербило. Когда не говоришь, не думаешь, не шевелишься, должно хотя бы где-нибудь свербить.

Я еще более-менее держался, почешусь, и на время полегчает. А он городской, верно, знать не знал, что такое вши. Как начал корябаться, только шу-шу, шу-шу слыхать, будто кто-то поблизости остругивает гроб.

— Прекрати, — прошу, потому что чувствую: на мне его шкура саднит. Где там — шу-шу, шу-шу.

— Перестань, черт тебя побери, слышь?

В тот же еще день, ближе к вечеру, пришел старичок, который нам велел на кладбище бежать. Как он нас отыскал, как узнал, в котором мы склепе сидим, ума не приложу. Сперва мы услышали, по своду легонько стук-стук. У нас сердца в пятки, я того малого за руки схватил, чтоб не вздумал чесаться. И тут вдруг как грохнет два раза кряду, бум, бум, точно не в склепе мы, а в барабане.

— Эй, отзовитеся! Знаю, что вы тут! Это я.

Я чуть-чуть отодвинул плиту, глянул, а это тот самый дед. Стоит на коленях, руки сложил, будто молится.

— Пришлось из-за вас перед могилой мазуриков этих, Северских, на колени стать, а у них весь род разбойный, вор на воре. Телку у меня тот, что здесь с вами лежит, увел. Туды его растуды. Нате-ка. Сивухи вам принес и хлеба с салом. Подкрепитесь.

— Благодарствуйте, — говорю. — А что в деревне?

— Ой, беда. Вешать будут. Согнали всех мужиков к пожарному сараю и отсчитали десятерых, что не сдали скот. Плотникам приказано виселицу ставить. Уедут, я вам знак подам.

Самогон был крепкий, не разбавленный. Для начала отхлебнули по глоточку. Шмель не хотел, непьющий, мол, но я его заставил. Потом еще по глотку. Чтоб согреться и вшей поменьше чувствовать. Кровь нужно допьяна Напоить, чтоб ни капельки трезвой не осталось. А от двух глотков, если б удалось измерить, самое большее палец может захмелеть. Стало быть, еще по глотку. А жратву под это дело жалко было переводить, кто знает, придет еще дед или нет? Вот мы и цедили без закуски, под покойничков, на пустой желудок. Шмель отказывался, невмоготу ему, больно бураками, понимаешь ли, разит.

— Пей, — говорил я. — Видишь, вши тебя не едят. А на трезвую голову весь бы исчесался.

Ну и пили, он глоток, я глоток, и так по очереди до конца, до дна. Никто нас не кусал, и склеп вскоре сделался вроде бы просторней. Даже казалось, встать можно, потянуться. Кончилось тем, что мы заснули.

Но когда проснулись, о, тут нам вши задали жару. Шмель как пошел чесаться, я думал, терпенья моего не хватит. Дал ему хлеба с салом, так он одной рукой ел, а другой чесался. И еще скулил, не осталось ли хоть капли сивухи. Не осталось. Сам бы выпил. И у меня кожа зудела, чтоб ее черт, но, видно, все же не так, как у него. Жаль мне сделалось парня, выдернул я из штанов ремень:

— Давай, руки свяжу.

Стал он меня упрашивать, не надо, не связывай, еще хуже будет. И верно, думаю.

— Тогда угомонись, язви тебя в душу!

— Не могу.

— Поколупай подсолнух.

— Подсолнух? А откуда его взять?

— Не спрашивай откуда, колупай.

— Я бы рад, да как же без подсолнуха-то?

— Обыкновенно. Здесь все равно темно, ничего не видать. Представь, что он у тебя на коленях лежит, а ты выковыриваешь семечки да в рот — только треск слыхать. Неужто не помнишь, ты ж его в начале деревни возле одной хаты сорвал? Беленая была хата, в голубизну, горшки на изгороди сохли, кошка у стены грелась, куры копошились в пыли. Ты забежал в палисадник, нацелился сорвать подсолнух, а он не дается. Тут из хаты вышла девушка и говорит: я тебе принесу нож. И принесла, большой такой. Режь, сказала. А то, хочешь, все срезай. И улыбается тебе, улыбается. Или вон тот, у него семечки покрупней. Ну как? Только шелухой в меня не плюйся.

— А он созрел, ты пробовал?

— Отчего ему не созреть? Осень, самая пора.

— Поколупаешь, может, со мной?

— Меня так вши не едят.

Ну и стал он колупать. Иногда только почесывался, а так колупал. Слышно было, как семечки потрескивают на зубах, и шелуху он то и дело сплевывал. Вдруг он перестал щелкать и спрашивает:

— Говоришь, в начале деревни, возле голубоватой хаты, они росли?

— Грызи, — говорю. — Чего перестал?

— Пойду погляжу, может, там еще есть. — И ладится лезть наружу.

— Ты куда? Хорошо тебе, и сиди.

— Принесу, и ты погрызешь.

— Сдурел? Там немцы.

— Ну и что? Говорил ведь дед, отсчитали тех, кого на виселицу. Может, уже и повесили.

— Убьют тебя, — пытался я его остановить. — Не было там подсолнухов. Я тебя обманул. Это в другой деревне.

— Не обманул. Я помню. И девушку помню. Нож мне вынесла, хотела, чтобы я тот срезал, у которого семечки покрупней. Я и срезал, да кончились семечки.

Похоронил я его на этом же кладбище, прямо в земле, без гроба, без обряда. Насыпал холмик, сделал крест, перенес венок со склепа Северских, в котором мы сидели, — раз они мазурики, то и не заслужили венка, — и сыграл ему на губной гармонике, потому что всегда при себе губную гармонику носил. Ох, глупый ты, Шмель. Грыз семечки, и дальше надо бы грызть.

Мы своих почти всегда так хоронили — там, где их смерть нашла. Без гроба, прямо в земле. А на крест срубали березку, даже кору не обдирали, только чтоб веток не было, потом пополам и накрест проволокой или ремнем, вот тебе и крест. И никакого следа не оставалось, ни имени, ни фамилии. Лежал человек и не знал, кто он. И те, что возле него останавливались, не знали. Может, даже господь бог не знал. Хотя каждый как-то назывался. Гженда, Сова, Смардз, Краковяк, Малиновский, Буда, Грушка, Микус, Нецалек, Барчик, Тамтырында, Вжосек, Май, Шумигай, Ямроз, Кудла, Врубель, Карпель, Гуз, Муха, Важоха, Червонка, Бонк, Зыга, Козея, Донда, Заенц, Лис, Галенза, Колодзей, Ян, Юзеф, Енджей, Якуб, Миколай, Мартин, Матеуш. Целые святцы. А всем пришлось от себя отказаться, и гниют теперь как падаль.

Иногда вешали на крест пилотку, если у кого была. И спи, друг, в темной могиле, пусть тебе приснится Польша. Но мало у кого были пилотки. В основном кепки, фуражки, береты, у некоторых лыжные шапочки, кое у кого шляпы, у двоих-троих конфедератки, а то и баранья папаха попадалась, и треух, и еще всякие, иной раз и не знаешь, как их назвать, кто в чем из дома пришел или раздобыл где, тот такую и носил. Микус и Лукасик ходили в вязаных шапчонках с наушниками, какие матери детям зимой надевают, под подбородком застегиваются на пуговичку. Но этим двоим еще и шестнадцати не исполнилось, мы их нашли спящими в лесу под пихтами, немцы ихнюю деревню сожгли, отцов, матерей поубивали, только им двоим изо всей деревни удалось сбежать. А кому не в чем было, тот во вражьей шапке ходил. Выстирает хорошенько, не столько даже от грязи, сколько от нечистых мыслей, чтобы часом из этой шапки не поналезли в башку. И прицепит спереди орла, а под орлом — лоскуток бело-красного флага.

Если по шапкам судить, можно было подумать, недотепы какие-то, сброд, не войско. Таким окопы рыть, валы насыпать или зверя загонять, когда баре на охоту выедут; какое уж это войско. Но в каждом черт сидел, и сердца у всех твердые, как из камня. Бога позабыли, разучились плакать. Даже когда своего хоронили, не бывало такого, чтобы кто-нибудь слезу уронил. Только: смирно! Слезы, они другой раз хуже, чем пули, разят. И даже в животе ни у кого не посмеет забурчать, пусть хоть три дня во рту не было ни крошки и желудок пустой, как в великий пост. Слюны громко не сглотнет никто. Носом и то не швыркнет. Даже губы не имели права прошептать: аминь. Я только поглядывал, не заблестят ли у кого глаза. У меня «смирно» — не просто ноги вместе, руки по швам. Это и мыслям смирно, и душе замереть, и всему, что ни есть, — смирно! Голос у меня был как набат, я пел басом в хоре, даже ксендз, случалось, просил: потише, сын мой, потише, костел у нас маленький, неужто ты хочешь, чтобы господь оглох? Ведь над самым его ухом поешь. А он не любит, когда так громко, для него важнее, кто как чувствует, а не как поет, недаром ему меньшие ближе больших. Я если крикну: смирно! — и горбатый выпрямится. Назывался я тогда Орел, и жизнь от смерти для меня отличалась, как «смирно» от «вольно». Кто-то, может быть, не поверит, чтоб одно слово имело такую силу. А имело. Это как сила предназначения, от которой не уйти. Как вместе взятые силы ада и рая. Человек по команде «смирно» что угодно сделает, даже если ему этого делать не хочется или невмоготу. Как говорится, и гору сдвинет, и реку повернет вспять. По команде «смирно» и сердце ровнее бьется, и умом многое проще понять. Кто знает, может, по команде «смирно» и смерть примешь без сожаленья. Я иной раз думаю: откуда столько силы в одном слове? Верно, тот, кто это слово выдумал, насквозь знал жизнь. Иногда, правда, бывают такие минуты, когда и для себя ничего лучше не найти, кроме как скомандовать: смирно!

И ребятам я приказал, чтобы, если погибну, ни один не посмел слезу пустить, только — смирно! Самое большее — пусть кто-нибудь мне на губной гармошке сыграет. «Камень на камень, на камень камень». Потому что, если б мне сказали изо всех мелодий взять на тот свет одну, я бы эту взял. Из мелодий и из жизни.

Иногда я жалею, что так не случилось. Давно б уже все было позади, не пришлось бы теперь надрываться. Склеп этот хотя б. Еще вечно с меня требуют: продай столько-то зерна, столько-то картошки, столько-то свеклы, того столько-то, сего, и с каждым годом все больше и больше. Нет уж, сколько уродится, столько и продам. Сука десять раз в году не щенится, самое большее два раза. Так и земля — родит, сколько может. У вас-то ни черта не купишь. Обождите, помру я, заберете себе эту землю, все равно мне оставлять ее некому. Тогда и продавайте, и покупайте, хоть в десять раз больше. Но пока я живой, земля моя; хорошо еще, мне спину гнуть не лень, не то б давно быльем заросла. Да разве втолкуешь? Сами земли не нюхали, а лучше всех разбираются, потому как ученые. А земле только от земли научиться можно, кем бы ты ни был.

Несколько лет назад привязались, чтоб я солому с крыши содрал и покрыл хату черепицей или толем, потому что вышло постановление насчет соломенных стрех. А у меня солома еще хорошая, не протекает. Оказывается, я деревню позорю. А по мне, моя стреха красивше любой черепицы, толя и даже железа. А чердак какой! Сходите, умники, посмотрите, небось забыли давно, как выглядит чердак. Такие разве под вашими черепицами, толем, железом? Ящики, а не чердаки. Сундуки. Когда жара — как в аду жарко, а когда холодно — холодней, чем на дворе. А у меня зимой тепло, летом прохладно. Зерно, мука, лук, чеснок — все может лежать, не замерзнет и не сопреет. Сырки можно сушить и одежду вешать. Да, хотя бы пойти прилечь, когда умаешься или когда все опостылеет, — уютней, чем в горнице, мухи даже не кусают, и белый свет будто только и начинается за стрехой. И чего вам дались эти наши стрехи? Вон дорогу бы к мельнице лучше проложили, весной с двумя лошадьми телегу не выволочешь из грязи. Кузнец деревне нужен, а то аж в Болешицы езди лошадей ковать. Лошадям еще долго ждать, покуда на них выйдет постановление. Вы хоть слыхали, как дождь по стрехе шелестит? Ни под черепицей, ни под толем, ни под железной крышей такого не услышишь — гравий барабанит, вот и все. А по стрехе — будто манна сыплется с небес. Целый день можно лежать да слушать этот дождь. А мысли собрать — нигде лучше не соберешь, чем здесь, под стрехой. Ни в поле, ни в саду, ни над рекой, ни в костеле.

А еще у меня под стрехой ласточки. Выведутся птенцы, так уже спозаранку голодные, подымают писк. А вместе с ними и я просыпаюсь. Все меньше в нашей деревне этих птах с того времени, как люди стали солому с крыш сдирать. Не так-то легко ласточке снова прижиться, если крышу сменить. И не всякая крыша ей мила. Толь, к примеру, они не терпят, железо тоже. От железа, когда зной, жар идет и у них гнезда склеиваются, толь, опять же, смердит. Скорее аист привыкнет к новой крыше, ему лишь бы старое колесо от телеги положили или прутиков сплели. Голубей тоже можно обратно приманить, им только гороху подсыпь. О воробьях я не говорю, эти не разбирают, какая крыша, было б чего пожрать. А ласточка, даже если много лет с людьми под одной крышей живет, — вечный страх. Страх божий, человечий, осиновый лист. И без конца мечется. Без конца в полете. То она здесь, то там. Ниже, выше. Только что над землей была, и уже в поднебесье. Словно постоянно от чего-то убегает. А от чего? Иной раз глядишь, как она летает, — чисто соринка, от которой на око небесное навернулась слеза. А то вдруг покажется, тесен ей белый свет и бьется она, как в клетке, захлопнутая между небом и землей. Точно разума от этого круженья лишилась. Вечно гоняется кто-то за ней. И кто? Даже когда низехонько летит промежду хат, такие острые чертит углы — как по глазам тебя режет, словно хочет, чтоб ты даже след ее не углядел. Если б не то, что наполовину черная, можно бы подумать, солнце искрится. Только высоко, под самым небом, мало-мальски успокаивается. Хотя куда ей до степенства аиста или голубя. На дворе жара, дремотно, даже собакам неохота рычать, лежат, отупелые, в конурах. Даже куры перебираются в тень и прячут голову под крыло. Листочек на дереве не шелохнется. Мухам кусаться лень. Одни только ласточки трепещут высоко в воздухе или носятся над самой землей. Диву даешься: и охота им, и зачем? А на другой день — быть или не быть грозе. Ласточки, они не знают покоя.

Одно-два гнезда, может, у кого и сыщутся, а под моей стрехой их небось целый десяток. И так я со своими ласточками сжился, что даже в больнице они вместе со мной просыпались. Вначале словно капля росы капала во что-то мягкое. Это просыпался первый оголодавший птенец. Я открывал глаза, смотрел в окно. Рассвет за оконным стеклом похож на пустое цинковое ведро. И сразу же за той каплей вторая, но уже будто в это ведро, поголоднее. За ней третья, четвертая, десятая, и каждая голодней прежней. И так помаленьку начинало светать. Сперва точно кто-то размыл синеву этого ведра. А погодя кто-то другой принес в том ведре молоко от утреннего удоя и поставил посреди палаты. Тотчас кровати начинали скрипеть. Кто-то что-то сказал. Кто-то господу вздох послал. Кто-то, без руки или без ноги, на другой бок перевернулся, и с ним перевернулась вся палата. И уж больше не удавалось заснуть.

Может, в такую рассветную пору я и подумал об этом склепе — что, если построить, будет всем где лежать. Мысли-то после сна тоже оголодавшие, словно ласточки на заре. В больнице приходят мысли, какие хочешь и каких не хочешь. И даже такие, которые к здоровому никогда б не пришли. Потому что у здорового мысли только об этом свете. А начнешь о том свете думать, скользят, как по стеклу. Потому что туда надо душой и телом вместе с мыслями отправляться. И навечно.

Да и не диво, лежишь прикованный к постели, времени как мух на навозной куче, не знаешь, куда его девать. Спать не хочется, да и сколько можно. Говорить тоже больше не о чем, надоело все об одном. Вот и тянется час как день, день как месяц, месяц как год. Столько времени, пожалуй, и на том свете не будет. А такое пустое время хуже, чем хворь. К тому же в палате двенадцать коек. И на каждой если не нога отрезана, так раздроблена рука, кого-то трактор придавил, у кого-то крестец сломан или трубка на месте кадыка и воздух свистит, тут полжелудка вырезано, там забинтована вся башка, а здесь даже не поймешь что. И все это вздыхает, хрипит, кряхтит и помирает каждый день. И еще без конца рассказывает, рассказывает, рассказывает о своих болячках и обо всем. И некуда от этого убежать. Так что убегаешь в свои мысли, хотя с ними не лучше.

Я за всю жизнь столько не передумал, сколько за эти два года в больнице. Когда выписался, показалось, голова у меня вдвое тяжелей. И будто улей в ней без умолку жужжит. Но не думать не получалось. Даже если не хотелось, мысли сами за тебя думали. Выгонишь их из головы, так они над головой кружат словно воронья стая, спугнутая с тополей. Каркают, верещат. И никакими силами от них не избавиться, хоть это и твои мысли.

Если бы мне кто раньше сказал, что на мою долю выпадет строить склеп, я б того человека обсмеял. Я — и склеп. И не младший я в семье, и не старший. И хозяиновать не собирался. Земля меня не тянула. Делал, что отец велел, но мыслями всегда был где-нибудь в другом месте.

Из нас, четверых братьев, больше всего бы это Сташеку подошло — он с малых лет обещал стать хорошим хозяином. Отец и тот, бывало, размечтается, что Сташек, когда вырастет, поставит новый дом. Даже пререкались они со Сташеком, потому что Сташек хотел Каменный, с подвалами, с верандой, с широкими окнами, крытый железом и обязательно везде деревянные полы. А отец — чтоб хотя бы в кухне оставить глинобитный пол, как по деревянному в грязных сапогах ходить, когда придет осень? Да и сплюнуть иной раз надобно, окурок затоптать. Еще Сташек хотел, чтобы были три комнаты. Две внизу, особо для него с женой, когда он женится, особо отцу с матерью. Третья в мансарде — если который-нибудь из нас, братьев, приедет их навестить, тоже чтоб свою имел. Кроме того, чулан, кладовка. И в каждое помещение отдельный вход, из сеней. Отец упрашивал Сташека, чтоб хотя бы они с матерью могли к себе через кухню ходить. Всю жизнь так ходили, трудно будет по-другому привыкать. Но Сташек не соглашался, нет и нет, только из сеней, он видел — и в плебании[3] так, и у мельника, в каждое помещение вход отдельный. Еще башмаки надо будет снимать в сенях и шлепанцы надевать, это он тоже в плебании и у мельника видал. Правда, пока бы он этот дом поставил, отец, может, его б и уговорил, чтобы им с матерью к себе через кухню ходить. Старые они уже будут, долго не проходят. Потом пускай по-своему переделывает. А то, глядишь, сам раздумает — постареет и тоже захочет, как отец с матерью, ходить через кухню.

А если б построил дом, небось бы и за склеп принялся. Хороший хозяин должен и склеп свой иметь. Дом — ствол, а склеп — корни, и только дом со склепом — целое дерево. Да и помри отец с матерью, он не стал бы их в земле хоронить; на кладбище, к примеру, в день поминовения пойти — куда приятней над каменным склепом, где все вместе, стоять, чем над земляным холмиком, над каждым по отдельности. Приятней молиться, приятней свечи жечь и даже печаль по мертвым душу не так гнетет. А если еще твой склеп получше других, не просто хозяином на скольких-то там своих моргах себя чувствуешь, но и кажется, на том свете отхватил добрый кусок земли.

Михал, Антек, не говоря уж обо мне, — никто из нас в подметки Сташеку не годился. Михал, вдобавок, когда Сташек только в школу начал ходить, уже уехал счастья на белом свете искать. Антек, опять же, всегда шалый был, и неизвестно, что б ему в голову могло стрельнуть. А я и новый дом никогда не мечтал построить, а уж куда там склеп. Жить мне всегда хотелось, не помирать. Жить и жить, подольше, побольше. Пусть даже и не будет ради чего. Так ли уж это важно — есть ради чего или нет? Может, и совсем никакой нету разницы, только любит человек себя понапрасну терзать. Кто знает, может быть, жить приказано в одиннадцатой заповеди, о которой бог позабыл нас оповестить. Или, может, для каждого в звездах или в особой книге записано, что надобно жить и жить. И хватит с нас. Не все нужно знать. Лошадь не знает, а живет. А пчела, к примеру, если б знала, что для человека собирает мед, не стала бы собирать. А чем человек лучше лошади или пчелы?

Я, во всяком случае, сам не знал, то ли жить люблю, то ли просто обязан, а до смерти мне даже дальше казалось, чем до рожденья. Да и смерть мало что для меня значила, с жизнью не сравнить. Правда, смерть не раз и не два ко мне подкатывалась и, наверно, ближе, чем к кому другому. Бывало, по пятам за мной ходила, а иногда и отдохнуть пристраивалась рядом, думала, авось во сне меня приберет, и уже вцеплялась костлявой рукой, но никогда ей на меня не хватало сил. Иной раз, бывало, даже заплачет от злости. Плачь, плачь, черная сука, а я еще поживу, мне жить охота. Черта с два ты меня возьмешь, когда тебе вздумается, я сам, когда отживу свое, приду и скажу: пожил всласть, теперь могу помирать.

Сам не знаю, откуда во мне столько жизни было. Иногда бывает, судьба так распорядится, а иногда человек уже отродясь такой, что хоть бы все против него ополчилось, а он живет. Точно сама жизнь его для себя присмотрела смерти назло.

Мне еще и трех лет не исполнилось, когда однажды к нам во двор забрался соседский индюк. Здоровенный, с теленка, и весь обвешанный красными, как вишни, бусами, точно не шея у него, а вишневая ветка. От этих бус все вокруг покраснело, как от багряного зарева. Овцы, хлев, изгородь сделались красными, земля. Собака выскочила из конуры, начала лаять на индюка и налилась красной злостью. Кот из хаты вылез, кис-кис, бурый был, а тут вдруг красный. С гусей будто кто верхнюю одежку содрал, и остались они в одном только красном исподнем. И даже с косы, стоявшей у овина, красная кровь начала капать, кап, кап, кап.

Кинулся я к индюку, чтоб сорвать с него эти бусы, от которых мир красным становится, и повесить себе на шею. А он, верно, подумал, я с ним поиграть хочу, и поначалу пустился наутек. Но вдруг остановился, нахохлился, закулдыкал и раздался вширь, точно вишня ветки раскинула, а из бус этих чуть не брызнула кровь. Я потянулся к его шее, а он как долбанет меня в руку, а потом в голову. И снова закулдыкал, и снова долбанул. Но я уже обеими руками обхватил эту шею и держусь, как за кол в изгороди. Он рванулся, подпрыгнул, но я не отпустил. Тогда он начал меня крыльями бить, а башкой своей, зажатой у меня в руках, так мотал, словно хотел мне ее оставить и безголовым удрать. Только ничего у него не вышло, потому что я в маленьких своих ручонках чувствовал силу, как в четырех руках здоровых мужиков. Протащил он меня по всему двору сначала в один конец, потом в другой. Наконец, видно, понял, что со мной не справится. Остановился, раскинул крылья, будто две тучи, и попытался взлететь. Махал, махал крыльями, дергался, вертелся, извивался, но почему-то воздух не хотел его подымать. Шмякнулись мы с ним на землю. Пыль нас закрыла. Не различить, где индюк, где я, сплошное облако пыли.

Мне казалось, глаза красным застит от этих красных бус, и я радовался, что они мои. А это моя кровь заливала мне глаза. Начал я слабеть. Индюк тоже был еле живой, через силу крыльями шевелил. Все еще норовил меня клюнуть, да что он мог сделать одной башкой, точно из ямины торчащей из моих крепко сжатых рук. Будто зерно на земле клевал, не сильней. А может, уже и сам не видел, что клюет, — глаза у него выпучились и стали как камушки. Только разинул широко клюв, и оттуда какое-то шипенье начало выходить, как из проколотой шины, но все слабей и слабей. Я сомлел, он повалился на меня. Выскочили из хаты отец, мать, подумали, мы оба неживые. Верней, что индюк меня заклевал, а не я его придушил. Ведь я совсем маленький был. А индюк, уже ощипанный и без потрохов, потянул десять кило. Понес меня отец в хату, а у самого слезы ручьем текут и весь перепачканный моей кровью.

Сбежались соседи. Послали в деревню за святой водой, чтобы меня окропить, прежде чем душа отлетит и тело остынет. Кое-кто уже начал отходную читать, кто-то мать утешал, что господь меня обидеть не даст, может, даже в ангелочки возьмет, потому как я еще ни в чем перед миром не виноват. И все ждали эту святую воду. Но, пока ее принесли, я сам ожил. А когда увидел, какая тьма людей надо мной собралась, разревелся — мать долго качала меня на руках, не могла унять.

И потом, когда мы, уже подростками, ходили по домам колядовать, никто не хотел быть царем Иродом, ведь Ироду смерть будто бы голову должна снести, а кому охота помирать. А я всегда соглашался — по мне, чем бояться смерти, лучше было быть царем. Коса у нас была настоящая, какой косят, а не из дерева. И когда смерть замахивалась этой настоящей косой, казалось, что и смерть настоящая, а не Антек Мончка в белой простыне, переодетый смертью. Еще всякий раз острие должно было коснуться затылка, а не только сбросить корону с головы. Но я даже ни разу не вздрогнул. Хотя сколько мы обходили за вечер хат, столько раз смерть, саданув по загривку косой, сносила мне башку. Хозяева, у которых мы колядовали, иной раз от страха зажмуривались, бабы подымали визг и детям закрывали глаза. Но где сильней пугались, там потом и пирога отрезали побольше, и по куску колбасы давали, по рюмочке водки. А уж меня обязательно спрашивали: выпьешь еще одну? И проверяли, отбита ли коса, не осталось ли царапины на шее. И надивиться не могли. Молодец, чертов сын. Ну и ну. Вот это Ирод. Как взаправдашний. Раз только Антек Мончка так маханул, что у меня кровь потекла, тогда я отобрал у него косу, надавал пинков, и больше он смертью не бывал.

Или в партизанах: семь раз меня ранило. Однажды почудилось, я уже на том свете. Пулю в живот получил. А когда открыл глаза, даже удивился, что там и лес такой же, и небо, а где-то вверху жаворонок поет. Ну и что, жаворонок и на том свете мог быть. Только поблизости горела деревня, а в пламени ревели коровы, выли собаки, плакал ребенок, кто-то вопил: Иисусе-е-е! А далеко-далеко, у самого небосклона, мужик пахал землю. Похоже было, не с этого света мужик, а мужицкая душа, потому что на пожар он не смотрел, ни рева, ни воя, ни причитаний не слышал, просто, склонивши над плугом голову, пахал. Я уж и сам не знал, в какой поверить свет, в тот или в этот. По совести говоря, на этот свет мне не очень хотелось возвращаться. А на том получалось, будто этот дальше продолжался. И тут я почувствовал, что весь в крови лежу, и жаворонок надо мной наш, с земли. Хотя совсем меня это не обрадовало. Значит, я на том свете помер, а на этот жить пришел?

Рассчитывал я, что только к осени выйду из больницы — хорошо бы, когда уже закончатся выкопки. Совсем я не спешил, да и куда мне было спешить? За Михала, правда, тревожился. Но меня успокаивали, с ним все в порядке, живет. То один ему поесть принесет, то другой. С жатвой помочь кооператив обещался, а если нет, так соседи. Ну а картошка, свекла — тоже кто-нибудь найдется за одну треть, я столько платил.

Но пришел врач, велел мне встать, пройтись в одну, в другую сторону по палате, с палками, без палок, и сказал, что не мешало бы меня до осени подержать, но он знает, знает, понимает, что мне бы хотелось к жатве дома быть. Ну и выписали, пришлось возвращаться домой. Надо было ему сказать, что торопиться мне особо некуда, а хлеб убрать поможет кооператив, если же нет, то соседи, как и до сих пор, все эти два года. А за косу я бы и так не взялся. Коса здоровых ног требует, как и рук. Косари даже говорят, что на самом деле ногами косят и крестцом, а руками только машут. Но я ничего не сказал. Подумал: столько жатв пережил и теперь перед врачом от них открещиваться? Многие у нас в палате только и мечтали выйти к жатве, пусть к последней перед кончиной, живою еще рукой погладить колоски, а то и на покос разок выехать, на поля наглядеться, надышаться землей. Скольким бы и на тот свет легче было отправиться, кабы знать, что и там их жатва ждет. Понятно, земля человека кормит, и к полю его должно тянуть, как кобеля к суке.

В общем, вернулся я. И уже на третий день пошел на кладбище, поглядеть что и как. Взял рулетку, огрызок карандаша, бумаги листок, решил кое-какие склепы обмерить, посмотреть, который мне лучше всего подойдет.

Кладбище у нас сразу за деревней. Пройдешь последние хаты, потом два шага влево и маленько в горку. Когда гроб из дома покойника несут, за всю дорогу меняются самое большее три-четыре раза. Хотя бы из самого дальнего конца несли, от мельницы или школы. Я много раз носил и всегда шел в головах, а в головах, известно, куда тяжелей, чем в ногах, потому что, если от живота считать, тут тебе и хребет, и плечи, и голова, а позади только ляжки, голени да десять пальцев. Я бы мог всю дорогу без подмены пройти, если б не было положено меняться, кто гроб несет. И потому, наверное, я посчитал, что до кладбища недалеко. Да и забыл совсем, что ноги у меня не те, и каждый шаг — давешних сто.

Поглядывал я, не едет ли часом кто, чтобы меня хоть чуток подвезти. Но пору выбрал неподходящую, пополудни, все в полях. Руки у меня занемели от палок, а в горку и совсем худо пошло. Так что, едва войдя в кладбищенские ворота, я плюхнулся на первый попавшийся склеп; до того умахался, что пот заливал глаза.

Склеп Козлов, прочитал надпись. На взгляд небольшой. Никто б не поверил, что больше троих-четверых поместится. А там, когда несколько лет назад хоронили старого Козла, уже лежало пятеро, старик был шестой. Другое дело, что его еле-еле впихнули. Гроб на гробе, как в подполе бочки. Не войти, чтобы гроб на полозья поставить. Стали искать, кто самый маленький, но никому самым маленьким не хотелось быть. Один на другого кивал, мол, не я, а тот. Да и как распознать в толпе, кто меньше всех? Без метра не обойтись. Наконец отыскался мужичонка — может, и не самый маленький, но влез. Влез, а обратно никак — гроб не пускает; пришлось вытащить покойника. Подхватили тогда гроб снизу, думали, поверху легче пройдет, ан нет, крышка мешает. Сняли крышку, тут-то все и увидели, что хоронят отца в чиненых-перечиненых башмаках. Заходил я раз в пожарный сарай поглядеть, как мужики в карты играют. Франек Козел играл, а еще Ясь Бонк, Мартыняк и Квятковский. К Бонку Ясю в аккурат фуль пришел, у Мартиняка был стрит, у Квятковского две пары, а у Франека ничего, но он больше всех надбавлял. В конце концов сорвал банк. А в банке на десять пар таких башмаков и еще на костюм, рубашку, галстук бы хватило, а то и на гроб. И всё Франек проиграл, потому что Ясь его проверил. А он и глазом не моргнул. Еще вытащил из кармана две сотни и послал Гвоздзя за пол-литром.

Измерил я, наверное, с десяток склепов. И не только измерил, но и осмотрел со всех сторон, обстучал. И вышло у меня, что которые Хмель ставил, куда солидней, чем те, которые Возняки. По сравнению с Хмелевыми у Возняков клетушки, хотя на столько же гробов. И даже самые первые, довоенные, Хмелевы склепы до сих пор стоят, словно срослись с землей. С полвека, как Хмель начал склепы ставить! А Возняки только в войну, когда одному Хмелю было не управиться.

Советовали мне Возняков нанять, мол, они помоложе и на пару работают, а Хмель старый и копотун. И что с Возняками я знать не буду забот ни с известью, ни с цементом, потому как они прямо из вагонов покупают все краденое. Только не нравилась мне Возняков работа, да еще они любят хорошо поесть и к каждому обеду ставь им пол-литра, не то к другому пойдут, а твое бросят. А Хмель непьющий. И чуть побольше или пожирнее поест, сразу же у него живот схватывает, и должен он хоть немного на корточках посидеть, обхватив живот руками. Он рассказывал, что в ту войну переел тухлой селедки, и теперь приходится вот так, скрючившись, сидеть, если поесть пожирней. Но и скрючившись можно жить.

И за Хмелем присматривать не было нужды, все он сам проверял, обо всем помнил. Цемент я купил, так ему мало было, что есть цемент, пришел поглядеть, какой. А привередничать начал — меня аж зло взяло. Сперва сунул в этот цемент палец и облизал языком. Потом взял щепотку и, сыпля тонкой струйкой себе на ладонь, дунул, летучий ли, потом еще подсыпал из мешка в ладонь, поплевал и принялся разминать. И хоть бы улыбнулся. Нет, так и остался с кислой рожей.

— Хмель, чего тут разглядывать, все на мешке написано.

— А ты, умная голова, больше верь написанному — на тебя же потом свод и обвалится. Ты не почувствуешь, а про меня скажут — никудышный мастер.

Да и на кладбище пойти: невооруженным глазом видать, который склеп Хмеля. Каждый как скала. А Возняковы ногтем ковырнешь — песок сыплется, никогда, сколько надо, цементу не положат. У некоторых склепов уже все углы облуплены. Кой-какие скособочились. А то, глядишь, трещина глубокая поперек плиты, и вода на покойников каплет.

В день поминовения этого не видно, потому что могилы все как есть одинаковые. Кладбище нарядное, цветы, венки, свечи, и людей полно, только и видишь печаль. Но в обычный день, когда до дня поминовения далеко, или после него, когда еще дальше и кладбище точно давно не паханная залежь, каждая трещина колет глаза, каждая щербинка будто рана под съехавшим бинтом, и склеп на склеп не похож, как человек на человека, а все вместе они словно люди, которые, умаявшись в поле, присели отдохнуть и друг дружки стыдиться нету сил. Мужики почесываются, бабы ноги раскорячат, гляди сколько влезет, только неохота глядеть.

Поставил Хмель перед войной склеп дочке учительницы, Басей ее звали, сидела на первой парте. Была она как маргаритка, мальчишки на уроке вместо того, чтоб на доску смотреть, на нее пялились, а их потом в угол. В шестом классе она вдруг уехала и где-то целый год пропадала. А когда вернулась, больше в школу не ходила, все сидела в тени. Лето, солнце, а она в тени, у стены, под деревом, под зонтом. И все бледней и бледней становилась, и глаза все больше и больше, а были они у нее как синие васильки.

У меня с польским не ладилось, а тут как раз сука у нас ощенилась. Я взял одного щенка и отнес ей.

— Сидишь в тени, Бася, пусть хоть у тебя щенок будет.

— Песик, песик, — стала его к себе прижимать, целовать, словно невесть какое подвалило счастье.

А что за счастье — пес и пес, к тому же рябый, бело-черный, и слепой. Отец велел, пока не прозреют, щенят утопить. Самое большее одного оставить — на что нам столько собак. Подрастут, только и давай им жрать. А потом за суками станут гоняться и будут их в деревне колами лупить, еще, не ровен час, калек держать придется. А посадить на цепь — это ж сколько надо покупать цепей. Вон у коровы порвалась цепь, и то некогда к кузнецу снести, чтобы как-нибудь склепал. А ежели вой подымут, столько-то собак враз? Кто выдержит? Всю ночь глаз не сомкнешь, как утром на работу вставать? Еще подумаешь, к чьей-нибудь смерти воют. Не приведи господь, кто из родных. Лучше бы уж на луну выли, да луна на небе не всегда, а смерть всегда тут как тут.

— Песик, песик. А как его звать? — спросила Бася.

— Пока никак. Я тебе без имени принес, сама назови.

— Лучше ты, — говорит. — Хочу, чтобы ты назвал. Так и будет, как ты назовешь.

— Сама называй. Я тебе его дал, он теперь твой.

— Ну назови, — просит.

— Тоже мне, большое дело — собаку назвать. Что на ум придет, так и назови.

— Пускай будет Шимек. Хочешь?

— Его спроси, как он хочет. Мне все равно.

— Шимек, Шимек, — снова стала его к себе прижимать, а в голубых ее глазах засверкали голубые слезы. — Жаль, что я скоро умру.

В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.

— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.

А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.

Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на автомобиле разбился. Гонял на этом автомобиле по деревням, по полям, пугал людей, живых тварей, а пыли, говорят, было! Проедет, так иной раз с полдня мгла над деревней висит, люди кашляют, точно чахоточные. Окна в хатах закрывать приходилось, кур, гусей с дороги сгонять, а кто в поле ехал, обратно повернуть спешил. Потому что уж очень лошади его боялись. Едва заслышат, где-то вдалеке трубит, сразу на дыбы. Что тут поделаешь — слезали мужики с телег и держали лошадей под уздцы. Ну а если конь норовистый, держи не держи, все равно — поломает дышло, порвет постромки, телегу перевернет и помчит куда глаза глядят. Некоторые пророчили, не миновать моровой. А сам в кожаном шлеме, в огромных, как плошки, очках, ни дать, ни взять Люцифер. Так его и называли. Люцифер едет! Люцифер едет! И всяк живой спешил с дороги убраться. А старики троекратно осеняли себя крестом и сплевывали через плечо, сгинь, пропади, нечистая сила.

Раз под вечер возвращались коровы с лугов. А в те времена известно какие были коровы — вся дорога их. К тому же сытые, медленно брели, лениво, хоть бери палку и подгоняй. Телегу ни за что не пропустят, а уж какой-то там автомобиль и подавно. Не то что сейчас: идут по дороге, так обязательно уши навострят, и шкура дрожит. Чуть какой шум позади или впереди, сами сойдут на обочину. Даже по левой стороне научились ходить. А раньше были коровы на дорогах полновластные хозяйки. Только панычу казалось, что он надо всем хозяин. И нет чтобы остановиться, подождать, пока стадо пройдет, — принялся гудеть, огнями мигать, даже не притормозил. А коровы только тесней сгрудились. Одну задавил, другой ноги переломал, ну и сам покойник.

Я проехался пальцем по надписи, как по ложбинке, имя, фамилия, трагически погиб, все можно прочитать, и перед фамилией «гр.» — граф. А вот поместье не сохранилось, хотя, казалось, поместья куда прочней склепов.

Когда фронт через нас проходил, Хмелевы склепы продержались лучше других. А нету для могил страшней испытания, чем война. Шесть недель стояли на кладбище две немецкие батареи и стреляли день и ночь на восток. А пушки одна в одну, и каждая — огнедышащий змий. Да еще до половины врыты в землю, только пасти из-за склепов торчат; от каждого выстрела бугор с кладбищем аж подскакивал, прислуга у орудий только рты разевала, чтоб не оглохнуть. А сколько срубили деревьев, когда расчищали для этих пушек место.

С востока, опять же, русские пушки, тоже шесть недель кряду, день и ночь. Казалось, бугор, на котором кладбище, сровняется с землей. И даже черви не выдержат в этом аду, не говоря уж о мертвецах. Землю точно наизнанку вывернуло, и вся вечность вывалилась наружу.

Скелеты, тела, гробы валялись по всему кладбищу, словно смерть взяла волю и так разгулялась, что уже живых ей мало стало, покойников принялась выволакивать из могил, чтобы наново их прибрать. Вроде бы и так они мертвые, одни уже с землей срослись, иные сгнили или обратились в прах, а пришлось вдругорядь помирать. Даже не ведая, что помирают. Когда фронт прошел, надо было их во второй раз хоронить, как настоящих покойников. И кладбище еще много лет напоминало побоище.

Ничего не осталось, одни обломки, развалины, пусто, глухо, только кое-где уцелевшее дерево, уцелевший склеп. Птиц как вымело, захудалого воробья и того не встретишь. И долго еще потом, хотя ничего им уже не грозило, птицы кладбище, как зачумленное, огибали стороной. Хоть бы какая-нибудь, пролетая мимо, присела и чирикнула. Хоть бы завернула на минутку, сбившись с пути. Или, как оно у птиц водится, навестила свое старое гнездо.

А прежде птичий рай был на кладбище. Кукушки, черные дрозды, щеглы, синички, иволги, снегири, свиристели, дятлы, вороны, горлицы. Всех не перечесть. Аж деревья тряслись. Пели наперебой, перекликались, куковали, каркали. Войдешь на кладбище, так сперва в птичий содом попадешь, а уж потом к могилам. Молитву начнешь читать, слова теряются в этой трескотне. Франтишек-причетник, бывало, лазил по деревьям и сбрасывал самые крикливые гнезда — недостаточно печально, по его разумению, было на кладбище. Птицы не только на деревьях гнездились, но и на крестах, и на распятиях, и в травах на земле. А как фронт прошел, если и случалось которой-нибудь птахе над кладбищем пролетать, то высоко над землей, иной раз так высоко, насколько крылья могли поднять. Будто вдруг ее окружили со всех сторон и бежать некуда, кроме как вверх и вверх.

Причетник Франтишек, которому прежде из-за этих птиц не так печально было на кладбище, теперь сколачивал кормушки и развешивал повсюду, где только уцелело дерево или хотя бы ветка, и даже на крестах, на распятиях, на ангелах, было б за что зацепить. Глядишь, крест на могиле, а на перекладине две кормушки висят, будто господь их в прибитых к кресту ладонях держит и приманивает к себе птиц. Либо на месте головы ангела, которую снарядом снесло, кормушка, все равно что ангельская голова. Понавешал Франтишек этих кормушек тьму-тьмущую — смотришь и думаешь, сколько же на кладбище птиц. А там ни одной, они и кормушек сторонились.

Еще наставил Франтишек между могил банок из-под армейской тушёнки, воды налил, чтобы птицы могли напиться, когда прилетят. Вечно у него люди таскали эти банки с водой под цветы, так он новые ставил, чего-чего, а этого добра хватало. Фронт не один месяц стоял, вот солдаты и съели тушёнки целую гору. На дорогах валялись банки, в канавах, в картошке, в окопах. Приспосабливали их под сахар, под соль, а на худой конец такая банка и тарелкой, и кружкой могла послужить. Ребятишки даже гоняли эти жестянки вместо мяча. А то прочтет человек: свиная тушёнка — и как будто поел.

Иногда чуть свет Франтишек уже на кладбище: бродит, как неприкаянная душа, с полными карманами проса, семечек, пшеницы, муки, хлебных крошек и сыплет между могил, взывая к пустому небу: тирли-тирли, тирли-тирли. Пройдет несколько шагов, остановится и, переведя взгляд с неба на землю, смотрит, не послушался ли его призывов какой-нибудь скворец, снегирь или свиристель, не поклевывает ли где, весело подпрыгивая, зерно. А потом снова вышагивает, как сеятель, тирли-тирли, тирли-тирли.

Некоторые подозревали, что Франтишек песок сыплет, не зерно, а птицы не дураки, их песком не приманить. Это ж сколько зерна надо на такое кладбище, как наше! Людям хлеб не из чего было печь. Поля изрытые, истоптанные, да и много ли под пулями соберешь? Значит, и птицам должно быть голодно. Но голодного и на песок приманишь. И когда птицею по небу летишь, с высоты не видать, что кто внизу сыплет. Песок или зерно. Да еще кричит тирли-тирли и в небо глядит — отчего б ему не поверить?

Учил Франтишек ребят прислуживать при литургии. Прежние прислужники за войну подросли, им теперь интересней было неразорвавшиеся снаряды и мины разряжать. Но кто хотел стать прислужником, должен был смастерить западню для скворцов. И водил Франтишек свою команду на холмы, что у леса. Там они целыми днями ловили этих скворцов. А словив, приносили на кладбище и выпускали.

Случалось, лежа со своими учениками в траве и зарослях, держа концы веревок от силков в руках, забывал Франтишек про костел. Со скворцами оно не так-то просто. Можно день проканителиться и пустым уйти. Стоит, чтоб один ловец другому на ухо словечко шепнул, когда скворец подлетит, или вздохнул погромче — сразу спугнет птицу. Мальчишки, чего с них взять: увидят, что подлетает, сразу сердце бух, бух, а скворец и сердце может услышать, если оно громко колотится. Но кто раз спугнул скворца, того Франтишек из прислужников выгонял.

— Пошел отсюда, пустопляс. На скворца терпения не хватает, а хочешь господу богу служить?

И не помогали ни слезы, ни мольбы, ни что дома отлупят. Суров иногда Франтишек бывал. Но вообще-то добрая душа. Еще когда меня прислуживать обучал, мы только и соскребали воск с подсвечников. А стоило его спросить, что значит saecula saeculorum[4] или Dominus vobiscum[5], отговаривался, что это тайна божья.

— Тебе надо знать, когда в служебнике страницу перевернуть. Когда вино и воду в чашу налить. Когда колокольчиком зазвонить. А слова только бормотать научись.

Приходили иной раз люди к заутрене, а в костеле духота, как в святом хлеву, потому что некому было проветрить. Тогда ксендз брал жердь и отворял окна — что поделаешь, Франтишек скворцов ловит. Либо люди уже сходятся в костел, а тут дверь заперта, потому что Франтишек с раннего утра побежал приманивать скворцов и не вернулся еще. Пора заутреню начинать, в костеле народу полно, ксендз в ризе то и дело выглядывает из ризницы, а тут свечи не зажжены, алтарь не накрыт, органист только знай играет, а Франтишека нет.

Тогда, бывало, кто-нибудь из прихожан, помнивший с грехом пополам, как прислуживают, надевал стихарь и выносил за ксендзом служебник. Ксендз поднимал чашу, и тут только являлся Франтишек. Весь еще взбудораженный от этих скворцов. Мало что волос седой — в голове полно травы. Башмаки, брюки мокрые от росы. И хоть бы со смиренным видом тихонько колени преклонил. Какое там, бухнется с маху, аж пол загудит. И того, кто вместо него прислуживал, вытолкает взашей, мол, нечего его место занимать. И так затянет et Cum spiritu Tuo[6] или хотя бы amen, будто с самого начала на коленях перед алтарем стоял.

Но удивляться тут нечему. Скворцов лучше всего поутру ловить и в воскресенье, когда они с ночи голодные и в полях тишина. Ну, а от холма на опушке леса до костела километра два, а Франтишек уже старый был, и, может, только эти скворцы заставляли его держаться за жизнь. Или, может быть, бог ему приказал, налови, Франтишек, перед смертью скворцов. Потому и ксендз на это сквозь пальцы смотрел и никогда его не ругал. Расспрашивал даже, когда Франтишек после службы ему стихарь в ризнице снимать помогал:

— Ну как там сегодня скворцы, Франтишек? Прибавилось на кладбище хоть немножко?

Да и не годился уже Франтишек для тяжелой работы в костеле. Вот скворцов на холме у леса ловить да таскать на кладбище было в самый раз для него дело.

Как-то раз притащил гнездо синичек с птенцами и пристроил на дерево. Старые, может, и улетели бы, а маленькие подросли и остались. Потом кто-то принес ему из леса белку, он ее тоже выпустил между могил. Кто-то дятла. Кто-то снегиря. Кто-то горлицу. И так помаленьку вернулась на кладбище жизнь.