Капуста без кочерыжки

У НАС В ГОРОДКЕ

Мажордом

Мне бы только выбраться отсюда. Я им покажу, как измываться над беспомощным стариком. Да я на весь мир раструблю, что они со мной сделали. Я на них в суд подам за оскорбление личности. Эти мерзавцы у меня еще попляшут. Но как отсюда выбраться — ума не приложу.

Значит, так. В канун прошлого Рождества, точнее не припомню, Сэви подала мне завтрак да и говорит:

— Господин Урт, я замуж выхожу.

Я чуть не поперхнулся.

— Неужто, — говорю, — нашелся такой обалдуй? Интересно, сколько у него процентов зрения?

— Не ваша забота, — отвечает эта халда, снимает передник и вешает в шкафчик. — У него аптека в Дель-Гро, и я к нему переезжаю. Так что попрошу расчет.

Вижу, делать нечего. Выписал ей чек, и в тот же день она подалась к своему воздыхателю. А я остался один как перст, потому как Тоби еще раньше околел, и я его зарыл в саду под вишней. Ладно.

На объявление в газете никто не клюнул. Понятное дело, в нашем городишке нанять прислугу — все равно что найти нефть на Луне. Тем более, что мой характер всем известен. Одна старая карга, правда, приплелась, обошла весь дом и заявила, что столько паркета ей и за год не надраить. Я ее послал к чертовой бабушке, а сам отправился в «Зеленый поросенок» обедать.

Сижу, потягиваю пиво, читаю «Коммерческий еженедельник». Тут-то и попалась мне на глаза та самая треклятая реклама, с которой все началось.

Ну и так далее. Не долго думая, заправил я свой лимузин и поехал в Бельвилль. Нашел отделение фирмы. На вид у них все прилично, солидно. Даже абстрактные картинки висят. Стали составлять контракт.

— Как вы желаете, — спрашивают, — только сервис или полное обеспечение?

— Валяйте на всю катушку, — отвечаю.

— Значит, уборка, питание, охрана здоровья, психологический комфорт…

— Вот-вот, — говорю. — Только чтоб все самое лучшее.

— Это вам обойдется в семьдесят тысяч за год.

— Ну, при нынешней инфляции это не деньги, — отвечаю.

— Мы заключаем контракты на год, на три, на пять лет и бессрочно. Что вас больше устраивает?

— Бессрочный — значит, покуда я не загнусь?

— Совершенно верно. У вас не будет никаких забот до конца ваших дней; И при бессрочном контракте, заметьте, мы предоставляем пятипроцентную скидку.

— Кройте, — говорю. — Подходяще.

И подмахнул бумаженцию. На том и расстались.

Через неделю в доме у меня начался сущий бедлам. Явился какой-то сукин сын в пестром галстуке и с ним трое громил в комбинезонах. Понатащили ящиков, кабелей и прочего барахла, ступить негде. Молотки стучат, дрели визжат — короче, сами понимаете, что жизни нет никакой.

— А ваше присутствие вовсе не обязательно, — говорит мне медовым таким голосом тот прощелыга в галстуке. — Пока мы ставим автоматику, вам лучше всего пожить где-нибудь в гостинице.

Делать нечего, плюнул я на все и укатил в Бельвилль, тряхнуть стариной.

Вернулся к сроку. Сукин сын встречает меня на крыльце.

— Все в порядке, господин Урт, — говорит. — Вчера мы закончили монтаж и проверку.

— Какого черта на окнах решетки? — спрашиваю. — Я не для того бешеные деньги угрохал, чтобы век доживать за решеткой.

— Здесь же ценнейшая аппаратура, — отвечает мне этот фрукт.

Ладно. Вошел я в дом и прямо ахнул. Двери все нараспашку. Дверные ручки поотвинчивали. Телевизор — новехонький, за четыреста монет — уперли, а вместо него поставили какой-то дурацкий, без кнопок. И кухню обчистили ну всю как есть. Ни плиты, ни холодильника, ни бара, стоит только железный ящик, на манер автомата с газировкой.

Хотел я этому хлыщу сразу по уху врезать, однако удержался.

— Это что ж такое? — говорю. — А ну вертайте живо все, что уперли. Я таких шуток не люблю.

Тут сукин сын заулыбался и аж зарделся от удовольствия, что твоя майская роза.

— Все, как вы заказывали, — говорит. — Полная автоматика.

— Ты, сынок, не финти, — говорю, а сам весь киплю от злости. — Ничего такого я не заказывал. И я не позволю, чтоб за мои деньги, в моем же доме всякая шушера надо мной потешалась. Мне надо, чтоб в доме был порядок и чтоб харчи водились, ясно?

— Да вы не волнуйтесь, я вам все объясню, — лебезит этот подонок. — Двери открываются и закрываются по вашему мысленному приказу. И вообще все, о чем бы вы ни подумали, будет исполняться моментально. А об уборке и стирке даже думать не надо, они заложены в программу. Еду и питье Мажордом заказывает по радио. Наш фургон будет подъезжать с черного хода и по транспортеру подавать продукты в хранилище. Плюс охрана здоровья…

Ладно, — говорю, — кончай бодягу разводить. Покажи, как и что надо включать.

— Сейчас включу Мажордома, — отвечает. — И до конца ваших дней он будет исполнять все ваши пожелания.

— Валяй, — говорю. — Включай и проваливай ко всем чертям.

Ведет он меня в холл, а там в углу стоит здоровенный железный шкаф с вензелем фирмы.

— Разговаривать с ним вы можете из любой комнаты, — объясняет мне чертов жулик. Достал какой-то хитрый ключ, вставил сбоку и щелкнул два раза.

— Добрый день, господин Урт, — говорит шкаф. — Рад вам служить.

Голос вроде человеческий, но как-то всегтаки жутко. Я даже оробел малость. Что бы такое приказать, думаю.

— А ну закрой дверь, — говорю.

И дверь сама собой закрылась.

— А теперь открой.

И она распахивается как миленькая.

— Ух ты, — говорю. — Вот это номер.

— Господин Урт, я спешу, — говорит мне мерзавец в галстуке. — У вас есть еще ко мне вопросы?

— Катись, — говорю. — А ты, Жестянка, закрой за ним двери.

— Рад вам служить, — отвечает шкаф. — Меня зовут Кью триста двадцать пять.

И тот пройдоха сразу смылся. Ох, потолковать бы с ним еще разок! Я потом только смекнул, что ключ от Жестянки у него остался.

Сел я в кресло и думаю, что бы такое приказать. А Жестянка мне и говорит:

— Разрешите дать вам совет, господин Урт.

— А ну-ка давай.

— Вас утомила дорога. Не угодно ли принять снотворное и лечь спать? Чистая пижама в спальне, на кровати.

— Ишь ты, — говорю. — А может, я и не устал вовсе, почем ты знаешь?

— Господин Урт, мой долг — охранять ваше здоровье. Я веду постоянное телепатическое наблюдение за вашим организмом и самочувствием. В данный момент у вас кровяное давление сто восемьдесят на сто. Прошу вас, примите лекарство и лягте.

— А как насчет ужина?

— По дороге домой вы поужинали в «Зеленом поросенке», — отвечает Жестянка. — Причем имели неосторожность употребить триста пятьдесят лишних килокалорий.

«Тебя не проведешь», — думаю.

— Совершенно верно, — говорит. — Ведь я читаю ваши мысли.

Ай да Жестянка! Признаться, я даже расчувствовался от такой заботы.

— Ладно, — говорю. — Давай свое лекарство.

Дверь открылась, и появляется этакая этажерка, с меня ростом и на паучьих ножках. В клешнях у нее поднос, на подносе таблетка, стаканчик джуса и салфетка. Все, как в лучших домах.

Выпил я снотворного и пошел спать.

— Спокойной ночи, господин Урт, — шепчет Жестянка.

— Спокойной ночи, — говорю машинально. Ей-богу, даже приятно, когда за тобой такой уход. Ну, думаю, другой такой прислуги не найти. С тем и заснул.

Проснулся оттого, что заиграла музыка.

— Доброе утро, господин Урт, — говорит Жестянка. — Если вам нравится эта мелодия, я буду вас ею будить каждое утро.

— Какого черта, — отвечаю. — Еще только шесть утра.

— Именно такого режима вам следует придерживаться. Сон с двадцати двух до шести. Потом физзарядка…

— Чего-о? — спрашиваю. — Чтоб я на старости лет дурака из себя строил? Не будет этого.

— Господин Урт, мой долг — охранять ваше здоровье.

— Плевать мне на твой долг. Я никому не позволю командовать в моем доме. Тащи-ка мне завтрак в постель. Кофе, яичницу с беконом, гренки…

— Сию минуту.

И появляется Этажерка с подносом. Гляжу — тысяча чертей! — там овсянка и кефир.

— Это еще что? — говорю. — Я же сказал, яичницу и кофе.

— Ваш процент холестерина и ваше давление исключают подобные блюда.

Тут я обложил Жестянку на чем свет стоит.

— Господин Урт, эти слова мне непонятны, — отвечает она. — Меня зовут Кью триста двадцать пять. Можно просто — Кью.

— Так, распротак и разэтак, — говорю я. И ка-ак наподдал ногой поднос! Этажерка выкатилась, зато вползла большущая никелированная Черепаха и все осколки мигом убрала. Не успела она слизать кашу со стенки, Этажерка опять приперлась со своим подносом. Гляжу — овсянка!

— Господин Урт, ничего другого вам на завтрак нельзя, — говорит Жестянка. — Приятного аппетита.

Вот влип, думаю. Пришлось съесть. Без соли.

— Хоть бы посолила, скотина, — говорю.

— Напоминаю, что меня зовут Кью триста двадцать пять. Ваша суточная потребность в хлористом натрии вчетверо меньше того, что вы привыкли употреблять. Кстати, именно поэтому ваша левая почка серьезно поражена.

— Ладно, — говорю. — Поди к черту.

— Извините, не понимаю.

— Отцепись.

— Не понимаю вас.

— Заткнись, отвяжись, сгинь!

— Кажется, понимаю.

Встал я, пошел в ванную. Двери перед носом распахиваются сами собой. Чудеса, да и только.

Помылся-побрился, сел в кресло и говорю:

— Газету мне и сигару. Живо.

— Вам категорически запрещается курить, — говорит Жестянка.

— Еще чего, — говорю. Встал и сам пошел к камину, где у меня лежит коробка с «Ла Корона». Да только Этажерка выхватила сигары у меня из-под носа и кинула на ковер. А Черепаха мигом подлетела и запихнула коробку в пасть.

Ох, как я взбеленился. В Черепаху запустил каминными щипцами. А ей хоть бы что. Этажерка подобрала щипцы и в угол поставила.

— Не волнуйтесь, господин Урт, — говорит паскудная Жестянка. — У вас и без того давление сто на двести. Вы присядьте, посмотрите телевизор.

Включила она мне телевизор. Сижу, подыхаю от злости и слушаю душеспасительную передачу. Какая-то постная рожа в очках агитирует вступить в Добровольную Ассоциацию По Борьбе С Неумеренным Употреблением Пива. Слушал я, слушал, и до того мне вдруг захотелось холодного пивка, что никакого терпежу нет.

Моментально эта стерва выключила телевизор.

— О пиве не может быть и речи, — говорит. — И вообще вам нельзя ни грамма алкоголя. Ваша печень в таком запущенном состоянии…

Тут я выложил ей все, что думаю о ней и о фирме «Харальд и К°». А Жестянка талдычит свое — мол, я не понимаю вас, господин Урт, и точка. Представьте, ну какой интерес выражаться, если тебя оценить некому.

Ладно. Успокоился я чуток и решил наведаться в Бельвилль. Думаю, не попрется же эта гувернантка за мной в заведение.

— Господин Урт, — говорит Жестянка. — Вы хотите ехать в Бельвилль?

— Да, — говорю. — Почему бы и нет?

— И там вы, как я понимаю, собираетесь развлечься?

— Точно, — говорю. — А что, тоже нельзя?

— Сожалею, но в таком случае я не вправе выпускать вас из дома. Ваше сердце может не выдержать.

Я опять взялся за каминные щипцы. Колошматил Жестянку, пока действительно сердце не запрыгало. Этажерка сердечные капли принесла. Я выпил.

— Ну вот и хорошо, — говорит Жестянка. — Вам полезен физический труд. Только напрасно вы хотите поджечь дом. Я не могу вам этого позволить.

Гляжу — двери все закрыты. На окне фигурная решетка. Схватился за телефон, а он отключен. Этажерка встала в боксерскую стойку и обмотала правую клешню полотенцем.

— Во избежание серьезных травм, — объяснила Жестянка.

Я взвыл. Лег на пол и грызу ковер. Этажерка принесла таблетки. Поглядел я на ее клешни, и мне что-то расхотелось капризничать. Принял я всю эту гадость, выспался, чуток успокоился. А Жестянка смилостивилась и пообещала дать вечером стакан безалкогольного пива. Если буду паинькой, конечно.

Так я теперь и живу. Делаю зарядку, жру овсянку, и все такое прочее.

Ох, попадись мне теперь в руки этот самый Харальд со всей своей К°…

Да только не выбраться отсюда никак. Жестянка меня утешает. Она долдонит, что в этих условиях да при налаженном режиме я протяну еще лет пятнадцать. А то и больше.

Забудь, прошу тебя…

— Тим, — сказал отец. — Ты опять взялся за свое?

Он стоял со свечой у распахнутого окошка. В холодном трепетном свете его лицо казалось гипсовым.

В испуге мальчик отпрянул. Свисающие ветви ивы расступились и окутали его темным шелестом.

— Не прячься — я все видел. Поговорить надо, Тим. Ты слышишь?

— Да… — отозвался мальчик.

— Давай сюда, сынок. Давай, пока не увидел никто. Не бойся, я тебя не трону.

Поколебавшись, Тим покинул свое лиственное укрытие и приблизился к окну. Отец отошел в глубь комнаты. Мальчик ступил на подоконник, соскочил на пол и понурился. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Слышно было, как бесконечную ночную тишину сверлят цикады и где-то, на другом краю спящей земли, тащится скрипучая повозка. Со вздохом облегчения отец затворил окно, поставил подсвечник на стол и сел на кровать мальчика.

— Я же тебя просил, Тим, — начал он. — Просил или нет?

Сын не отвечал.

— Ты не такой уж и маленький, должен понимать. Зачем ты это делаешь?

Мальчик порывисто поднял голову. Набежавшие слезы блеснули в его глазах.

— Папа, но почему, почему?.. Я ведь не делаю ничего плохого… Никто даже не видел. Я осторожно, честное слово…

— Не увидели сейчас, так увидят потом, — возразил отец. — Рано или поздно тебя заметят и что тогда? Об этом ты подумал? Хочешь, чтобы тебя стороной обходили, чтоб дразнили, как дурачка Фаби, так? Подумай о нас с матерью. Как-никак среди людей живем. Я не хочу, чтобы соседи показывали на нас пальцами.

Ночная бабочка трепетала под слабо озаренным потолком. Она мягко тыкалась в побелку, словно рука, накладывающая незримый шов. Потом по стремительной спирали спустилась к свече и заплясала вокруг нее, колебля язычок огня. Она порхала, сужая кольцо своего полета, и вдруг коснулась пламени. Раздался еле слышный треск, словно маленькую жизнь насекомого единым махом разорвали в клочки. Мгновение спустя обгоревшая бабочка лежала на столе, и ее лапки судорожно комкали воздух. Потом она затихла.

— Видишь? — сказал отец. — Видишь, что с ней стало? Но тебе-то разум дан, Тим. Ты должен понимать что к чему. Вот вырастешь, станешь взрослым, надо будет обзаводиться своим домом, кормить семью. Кто тебе даст работу, если люди начнут обходить тебя стороной как зачумленного?

— Я могу наняться в цирк, — прошептал мальчик.

— Этого еще не хватало! — От возмущения отец вскочил. — Все в нашем роду зарабатывали честным трудом. И прадед твой, и дед, и отец. Я не хочу, чтобы ты стал ярмарочным трюкачом без роду и племени, без куска хлеба и без крыши над головой. Такого позора в моей семье не будет. А о матери ты подумал? Что, хочешь свести ее в могилу? Да? Я ведь ей ни полсловечка еще не сказал. А ну как она узнает?

Мальчик потупился. Его маленькое сердце выворачивалось наизнанку от горя и стыда.

Отец подошел к сыну и привлек к себе за плечи.

— Брось это дело, — заговорил он укоризненно и просяще, поглаживая волосы Тима. — Брось. Ни тебе от этого проку, ни нам чести. Ну пожалуйста. Забудь, что ты это можешь. Ради нас и ради себя. У тебя когда-нибудь будут дети. Ради них забудь об этом, пожалуйста, Тим. Поверь, так оно спокойнее. Потом ты сам поймешь, что я был прав.

Тим всхлипнул. Он ткнулся лицом в рубашку отца.

— Папа… — прерывающимся голосом проговорил он. — Папочка… Но… это так… здорово… Если бы ты знал, как это здорово…

На груди отца расплылось мокрое и горячее пятно. Он прижимал к себе сына и гладил его по голове и все никак не мог справиться с комком в горле.

— Да я знаю, сынок. Знаю. Меня самого за это папаша о-го-го как лупил… Двух раз с меня хватило, и больше в жизни не пробовал. Да потом и некогда было думать об этом. Вот так-то.

Мальчик отстранился в изумлении.

— Так ты… тоже?! И ты?

Отец кивнул.

— Да. И дед твой это умел, и прадед, и прапрадед. Все пошло с колдуна, который много лет назад жил в нашем городке. Твоя прапрапрабабка купила у него снадобье, чтобы ребенка родить здоровым, сильным и счастливым. Что за снадобье такое, не знаю. Никто не знает. С тех самых пор в нашем роду все и впрямь были крепкими на диво. А еще они умели ЭТО. Умели — и все тут.

Тим слушал с раскрытым ртом. Он смотрел на отца так, словно увидел его впервые.

— Прапрадед был умным человеком, — продолжал отец. — Он строго-настрого приказал жене и сыну молчать. С тех пор так и повелось. Никто в городе не знает о нашем даре. Ни к чему он, Тим, поверь. С тех пор как я его забросил, ни разу не пришлось мне пожалеть. Теперь уж разучился поди…

Отец задумался. Лицо его стало непроницаемым и тихим, как бывает, когда зрение и слух человека обращаются внутрь его. Вдруг он приподнялся над полом и повис в воздухе.

— Нет, не разучился… — пробормотал он и медленно, с опаской, опустился.

— И ты совсем… ни разу… никогда…

Отец покачал головой.

— Нет. Даже мама не знает! Не говори ей, Тим. Не выдавай меня. Будь умницей. — Он обнял мальчика и потерся о его щеку носом, — Спокойной ночи, сынок. И забудь об этом. Прошу тебя.

Он пошел к двери, обернулся, посмотрел на Тима. Казалось, он хотел что-то добавить, но передумал. Вышел и осторожно притворил дверь.

Мальчик распахнул окно и сел на подоконник. Пышная и свежая темнота обняла его. Запахи ночных цветов душистой радугой реяли над клумбой. Меж ветвей ивы крался тихий, как лепет, ветер. Звенели цикады. Звездное небо текло и дрожало, а спящий городок опрокидывался и все проваливался и проваливался в эту бездну, не достигая дна. Нежная прохлада забиралась под рубашку и тихонько шевелилась меж телом и тканью.

Тим затрепетал и приподнялся над подоконником. Он повис, покачиваясь, точно шарик на нитке. Осторожно выплыл из окна и огляделся. Ни души, ни огня не видно было в городке. Поколебавшись, мальчик рывком повернулся и влетел обратно в комнату. Задул свечку, нырнул в кровать и свернулся калачиком.

— Нельзя, — сказал он себе.

Блаженное тепло заструилось по коже, смывая озноб полета. Тим зарылся в подушку, и его зажмуренные глаза обожгло слезами.

— Нельзя, — повторил он.

Он лежал, тихо, беззвучно плача. И сон спустился к мальчику и окутал его душу милосердной тьмой.

Наутро, после завтрака, Тим вышел погулять.

Ясное, безоблачное небо предвещало погожий день. Ночной холодок еще соперничал с дневным теплом, и в тени было зябко, а на солнце жарко.

Тим направился к пустырю за церковью, где мальчишки обычно собирались для игры в лунки. Он беспечно посвистывал на ходу и перебирал в кармане куртки горсть стеклянных шариков. Почти от самого дома за ним увязалась бродячая собака. Пегая и вислоухая, она трусила за мальчиком не отставая.

— Ну что тебе? — спросил Тим, остановившись.

Собака села и уставилась на него влажными вишнями глаз.

Казалось, она, созерцая мальчика, читает про себя молитву на собачьем языке.

Тим протянул руку, но собака испуганно отскочила и завиляла хвостом. Мальчик пожал плечами.

— Не пойму я тебя, — сказал он и пошел дальше.

На пустыре еще не было никого, кроме рыжего Дильса по кличке Битка. Он слонялся вдоль забора и сшибал хворостиной макушки крапивы.

— Привет, — крикнул Тим.

— Здорово, — ответил Битка. — Это что за собака, твоя?

— Бродячая. Сама прицепилась. Ну что, сыграем?

— У меня шариков нет, — печально сообщил Битка. — Вчера проиграл последние.

— Хочешь, одолжу парочку?

— Не-е. А ну как и их проиграю, тогда отдавать нечем.

Тим поскреб в затылке.

— Тогда давай так. Если проиграешь, будем считать, что я их тебе подарил.

Битка всерьез задумался.

— Эй, мальцы! — позвал кто-то.

Возле церкви стояли двое незнакомцев. По торбам с инструментами, висевшим через плечо, в них легко было угадать бродячих мастеровых, которые летом ходят по городам и селам в поисках заработка.

— Где ваш пономарь живет? — спросил мастеровой помоложе, одетый в латаные брюки и красную клетчатую рубаху.

— А здесь неподалеку, — отозвался Тим.

— Сбегай к нему, попроси, чтобы открыл церковь. Нам работать надо. Вот, держи яблоко.

Тим на лету поймал яблоко и сунул за пазуху.

— Я мигом, — пообещал он.

Тут из-за угла появился хромой пономарь Маттас со связкой ключей.

— А, вы уже здесь, — обрадовался он и отпер дверь черного хода. — Ну и слава Тебе Господи. Заходите.

Мастеровые и пономарь скрылись в церкви.

— Ладно, давай шарики, — согласился Битка.

Тим отсчитал ему четыре штуки. Мальчики кинули жребий, и первый номер выпал Тиму. Он отошел к черте, подбросил шарик на ладони, тщательно прицелился.

Вдруг собака залаяла, забегала по пустырю, подняв морду.

Тим посмотрел вверх и увидел на балюстраде колокольни двоих мастеровых. Парень в клетчатой рубахе повесил на, плечо моток веревки и, цепляясь за громоотвод, полез на черепичную маковку, которая снизу казалась не больше тюльпана. Вспугнутые голуби, словно чаинки в стакане, кружили над позолоченным флюгерным петухом, венчавшим покосившийся шпиль.

— Ух ты, — сказал Битка.

Мальчики оставили игру и выбежали на площадь перед церковью, оттуда лучше видны были колокольня и человек на ней. Собирались зеваки.

— Отчаянный парень, — приговаривал жестянщик Дат, задрав голову. — Я бы так не смог, ни даже за полцарства.

— Лишь бы не сверзился, — заметил старик Наль. — Там давным-давно все сгнило да проржавело.

— Ничего, — ответил кузнец Хортис. — Долезет до верха, привяжется веревкой.

Затаив дыхание, Тим смотрел, как на головокружительной высоте развевалась клетчатая рубаха. Вот смельчак наконец добрался до шпиля, захлестнул веревку и опустил ее конец своему напарнику. Потом выпрямился во весь рост и, держась за флюгерного петуха, помахал рукой людям на площади.

И тут шпиль с треском накренился. Мастеровой потерял равновесие, взмахнул руками и, упав на черепицу, заскользил вниз. Чудом он успел схватиться в последний миг за веревку, слетел с маковки и повис, раскачиваясь, над площадью.

Раздались крики ужаса. Пегая собака заметалась и залаяла.

Извиваясь всем телом, парень старался подтянуться, перехватить веревку. С трудом ему удалось немного подняться и достать до водосточного желоба. Ухватившись за него, мастеровой попытался закинуть ногу на карниз, но тут желоб прогнулся, и человек повис на нем, вцепившись пальцами в гладкую жесть. Считанные секунды отделяли его от падения — либо соскользнут руки, либо оторвется желоб. Неподвижно висел он под карнизом, сознавая безнадежность своего положения и готовясь к неминуемой смерти. Ветерок поигрывал краем рубахи.

И тогда не помнящий себя, задыхающийся Тим почувствовал, что земля ушла из-под ног. Словно сама собой двинулась вниз и стремительно уменьшилась площадь. Горизонт поднимался вместе с мальчиком, городок стал виден как на ладони, показались далекие лесистые холмы, меж которых вилась речка. Но этого мальчик не замечал, он видел только висевшего на колокольне человека. Тим подлетел к нему и мертвой хваткой вцепился в ремень.

— Не бойтесь! — крикнул он.

Напрягая все силы, мальчик пытался подняться со своей ношей на карниз. Вдруг на его лицо упала тень. Он поднял голову и увидел, что старик Наль, распластавшись в воздухе, держит парня за запястье. Чье-то плечо коснулось Тима. Это Битка подлетел и обхватил ногу мастерового. И еще чье-то дыхание послышалось рядом… И еще…

— Ну-ка, все разом, полегоньку вниз, — велел Наль.

— Эй, полегче…

— Сам не толкайся, ч-черт…

— Не так шибко…

— Крепче держи, болван…

Причудливая гроздь человеческих тел плавно спускалась с колокольни. Собака носилась кругами по пустой площади и сумасшедше выла.

— Уф-ф…

— Все…

На земле образовалась бесформенная куча рук и ног. Огрызаясь беззлобно, люди кое-как встали, расступились. Мастеровой сидел в пыли и ошарашенно озирался.

Старик Наль повернулся, пошел прочь. Заковылял в другую сторону пономарь Маттас. За ним последовали Дат и Сторген, один за другим расходились жители городка, молча и поспешно, не глядя друг на друга.

— Айда, — дернул Тима за рукав Битка.

Мальчики скрылись за углом церкви, следом затрусила пегая собака.

— Эй, куда же вы, — пробормотал мастеровой.

Площадь опустела.

Дурачок Фаби

— Так вы, значит, лекарь… — пробормотал Бьюнк, сунув задаток в нагрудный карман комбинезона. — Ясно.

— Вывеска нужна к понедельнику, — сказал молодой врач. — Надеюсь, вы успеете.

— Лекарь, значит, — повторил Бьюнк. — Ну и ну. А чем вы собираетесь у нас заняться?

— Естественно, частной практикой. Насколько мне известно, в городке нет ни одного врача.

— Это точно. Последний дал тягу лет эдак двадцать назад. Бывали тут, правда, заезжие молодцы вроде вас. Больше месяца никто не выдерживал.

Уже было собравшийся уходить, собеседник Бьюнка задержался на пороге:

— Неужели так много пациентов?

— Наоборот, док, в этом-то вся и штука. У нас в городке никто не болеет.

— Позвольте… Как так не болеют?

— Да так. Разве утонет кто или приключится поножовщина из-за девчонки. Но вы ведь не гробовщик, верно? У нас был один, да спился от безделья. Теперь гробы заказывают мне. Последний я сооружал три года назад, когда старик Хагес перепутал уксусную эссенцию со спиртом. Такие дела, док.

— Странно. В высшей степени странно. Я вчера нанял этаж в доме неподалеку от вас. Хозяину известно, что я врач, но он ничего мне не сказал.

— Так вы небось не спрашивали.

— Почему же, я спросил — правда ли, что здесь нет врачей. Он ответил — правда.

— А чего еще ему говорить? Денежки-то уплачены?

— Естественно, за месяц вперед.

— Понятное дело. Кому охота постояльца терять. Ну, поживете месяц, отдохнете. Места у нас красивые, воздух что надо. Опять же харчи недорогие. А насчет практики — выбросьте это из головы, док. Вывеску я вам сварганю, раз уж взял задаток, но учтите, что здесь вы нужны, как… — Бьюнк стал подыскивать сравнение поделикатнее.

Врач нервно теребил свою каштановую бородку, отпущенную недавно для придания солидности.

— Посмотрим, — сказал он вызывающе. — Я полагаю, что, если поискать, больные найдутся.

— Помогай вам Господь, — насмешливо сказал Бьюнк.

Собеседники стояли в дверях мастерской, окутанные сложным запахом костного клея, опилок, паяльного флюса и неведомо чего еще.

Над ними красовалась яркая вывеска:

Анвер Бьюнк,

мастер на все руки.

Консультации по вопросам брака и семьи

даются бесплатно

…надо пойти к тому в самом большом доме нет сначала посмотреть кудрявую все ли в порядке а то у нее уже скоро и заодно ее отца мне что-то не нравится его тук-тук-тук посмотрю кудрявую и отца и пойду к тому в самом большом доме если не прогонят опять не дают никак посмотреть его поближе, а я чую что надо скорее у него исправить только издали не разгляжу что и еще к худому зайти он уже совсем хорошо но может быть остались комочки в крови как это я не заметил сразу ведь чуть не опоздал но к нему зайду потом сначала обязательно к кудрявой у того приезжего в крови были такие гадкие белые вьюнки я их всех вывел и долго надо было исправлять маленького отец кудрявой говорил не смотри на него а то родится такой же как он и гнал меня а я все равно ходил исправлять маленького и теперь он выйдет из живота здоровый и вовремя и без вьюнков…

— Ничегошеньки у вас не выгорит, док. Точно вам говорю. Разве что будете за деньги себя показывать. Живой лекарь у нас в диковинку.

— Посмотрим, — сказал врач уже без прежней решительности и надел шляпу. — Да, я хотел узнать, а что за консультации вы даете?

— Очень просто. Ежели какой дурень спросит: дескать, папаша Бьюнк, у тебя большой жизненный опыт, скажи, мне жениться или нет, — я ему говорю: как хочешь, так и делай, все равно потом будешь каяться.

— Это, если не ошибаюсь, изречение Сократа?

— Кого-кого? — спросил Бьюнк.

…если успею пойду к той которая дает вкусные куриные косточки у нее во лбу справа все время может лопнуть внутри это надо проверять и исправлять если не успею то завтра к ней первой а рядом с ней который играет мячом у него зубы растут неправильно а я не знаю как их надо и еше там живет старый-старый злой который кинул палку и расшиб мне ногу у него камушки начинаются надо их истолочь и он тогда их все выписает кажется никого не забыл только тот в самом большом доме до него никак не добраться а мне очень надо посмотреть вблизи…

Мастерская выходила не то на маленькую площадь, не то на большой перекресток. По обе стороны ближайшей улицы находились два ресторанчика — «Вкусный отдых» и «Веселая компания». Под вывеской одного висел транспарант: «Здесь готовят с душой». Фасад конкурента украшала более свежая надпись: «А здесь готовят с маслом». Обе они бесспорно принадлежали кисти Анвера Бьюнка.

— Веселый у вас городок, — сказал врач, косясь на вывески. — Одного не могу понять: как это вы до сих пор находитесь в безвестности? Ведь это же сенсация.

— Мы люди тихие, скромные, — ответил Бьюнк.

…чуть не забыл к тому носатому в очках кажется он опять начинает кашлять ну это очень просто и к тому же по пути а у кудрявой оказывается все хорошо и у ее отца тук-тук-тук я исправил а ведь могла быть трещина как вовремя я заметил еще совсем немного и была бы а вот стоит который всегда насмехается и рядом незнакомый с бородкой у незнакомого в животе растет неправильное зернышко там перекосились пружинки если разрастется и будет их много и пойдут в кровь может умереть надо исправить пока зернышко маленькое а то потом труднее сейчас поправлю и пойду посмотреть на…

— Кто это? — спросил врач, провожая взглядом сгорбленную фигурку в лохмотьях.

— А это Фаби, городской придурок. Он немой.

— У него совершенно магнетический взгляд. Так посмотрел, что у меня даже под ложечкой засосало.

— Да, неприятно, когда он так пялится. Словно протыкает насквозь.

— Послушайте-ка! — вскричал врач. — У него же астматическое дыхание. И на голове стригущий лишай. А вы говорили, нет больных.

— Верно. Он один и есть такой, это ж не в счет. Только капитала вы на нем не наживете, док. Разве что горсть объедков в уплату.

— Пожалуй, я мог бы полечить его бесплатно, пока уж я здесь, — задумчиво произнес врач.

— Сначала подите-ка его словите, — сказал Бьюнк. — Он, хотя больной, чертовски быстро бегает. Так, значит, вывеска нужна к понедельнику? Или как?

Клубника в январе

Я вам прямо скажу: сама по себе наука — вещь никчемная. Взять, к примеру, электричество. Да за него никто гроша ломаного не дал бы, не появись на свете смекалистые ребята, которые выдумали электрическую лампочку, и телевизор, и всякое такое. А то изобрели какую-то там плазму. Что с нее толку, ее ведь на хлеб не намажешь, плазму эту. И касательно того голубого фургона я полагаю так: тот, кто его соорудил, был головастый парень. Но вот додуматься, как его приспособить к делу и получать барыш, мог только великий человек.

А с виду он был самый обыкновенный малый лет тридцати, в синем комбинезоне, кожаной куртке на меху и твидовой кепчонке.

Очень хорошо помню, как он в первый раз наведался ко мне в лавку. Дело было под вечер, когда я уж собрался запереть дверь и подсчитать выручку.

Слышу — подъехала машина, затормозила, потом дверь открывается, и входит он.

— Здрасьте, — говорит. — Мне бы надо потолковать с хозяином.

— Я хозяин, — отвечаю. — А вы кто такой будете?

Поначалу я заподозрил неладное. Не похоже, чтоб этому типу на ночь глядя понадобился бушель картошки или там луку.

Он вместо ответа полез в карман куртки и вытащил бумажный фунтик.

— У меня для вас товар есть, — говорит, вынимает из фунтика здоровенную спелую клубничину и кидает себе в рот. — Попробуйте, угощаю.

А на дворе, между прочим, январь.

Я попробовал. Свежая, сочная клубника, только что с грядки.

— И сколько у вас этого товара? — интересуюсь.

— Пятьдесят ящиков. По сотне за штуку. Берите, не прогадаете.

— Желательно было бы взглянуть.

— Пожалуйста.

Я накинул пальто, и мы вышли на улицу. Уже стемнело, горят фонари. С неба мелкий снежок сеет. У крыльца стоит голубой автофургон. Номер не местный. Тот парень открыл заднюю дверь, гляжу — полон фургон ящиков с клубникой.

— Ну что, берете?

— Подумать надо, — отвечаю.

— Что тут думать? Или берете, или я поехал.

А я никак не разберусь, в чем тут подвох. Потому что не может не быть подвоха. Ну просто никак.

— Вы от какой фирмы? — спрашиваю.

— Это никого не касается.

Вижу, из него лишнего слова не вытянешь. И прицепиться не к чему. В конце концов, какое мне дело до его фирмы? Каждый ящик не меньше двадцати пяти фунтов потянет.

— Ладно, — говорю, — по рукам. Давайте разгружать.

Затащили мы весь товар в лавку.

— На какую фамилию писать чек? — говорю.

— На предъявителя.

Я верчу в руках чековую книжку и пристально гляжу на этого типа.

— Сдается мне, — говорю, — вон те ящики я уже где-то видел. И даже припоминаю, где. На ферме старого Бальдена. Он сам к ним прибивает жестяную окантовку. Других таких ящиков во всей округе не сыщется.

— Знать не знаю никакого Бальдена, — отвечает тот. — Вы товар взяли? Взяли. Давайте чек, и я поехал.

— Сейчас. Ручку вот возьму.

Я выдвинул ящик конторки, порылся в нем.

— Ах, вот он где, — говорю. — Нашелся.

Вынул оттуда свой «Ствеккер» 45-го калибра (вижу краем глаза — парень вздрогнул), покрутил барабан, сунул в брючный карман. Потом достал из ящика вечное перо.

— Все ж таки не могу взять в толк, — рассуждаю я вслух. — Как вдруг в январе могла появиться свеженькая клубника у старика Бальдена? У него теплиц отродясь не было…

— Не все ли вам равно, откуда клубника? От Бальдена, Шмальдена, черта рогатого… Забрали ее, так давайте чек, и до свидания.

— Э, нет, — отвечаю. — Я честный торговец. Просто так подозрительный товар не возьму. Видно, придется нам с вами выяснить, откуда эти ящики. А ежели сами не разберемся, кликнем кого-нибудь на подмогу. Вот так.

Отложил я чековую книжку, сунул руки в карманы и стою, с каблуков на носки покачиваюсь.

— Это кого же вы собираетесь кликать? Уж не полицию ли часом?

— А там видно будет кого.

Парень чуток поразмыслил.

— Ладно, — говорит. — Раз уж на то пошло, я вам расскажу. Но только об этом больше никому, идет?

И вот что он мне рассказал.

Звали его Оре Хассен, и был у него старший брат Айн, который окончил университет и стал ученым. Сам Оре никаких научных задатков не имел, да и не слишком огорчался по этому поводу. Он просто работал в автомобильной мастерской отца, а когда тот помер, сам стал хозяином. Тем временем старший братец успел разругаться вдрызг со всеми в своей ученой лаборатории, уволился оттуда и подался к младшему брату.

Там-то он и смастерил эту штуковину для прыжков во времени. Я ее видел собственными глазами. Она была смонтирована в перчаточном ящике автофургона и смахивала на обыкновенный транзисторный приемник со шкалой и ручками, а главный рычаг управления торчал в полу машины, рядом с рукоятью передач. Младший Хассен пытался мне растолковать, как оно действует, но я ничегошеньки не уразумел, да и он в конце концов запутался. В общем, все сводилось к тому, что время течет наподобие реки и несет нас вперед, вроде как плоты. И ежели приподняться над этим течением, можно в один миг перемахнуть в будущее, хочешь — на день, хочешь — на тыщу лет. Но обратно уже, само собой, не вернешься. Такая вот штука.

Долго ли, коротко ли, старший Хассен опробовал свой аппарат, собрал чертежи и поехал в Дель-Гро, чтобы взять патент на свое изобретение. Однако там ему заявили, что, мол, проекты вечных двигателей и машин времени не принимаются к рассмотрению. Тогда он начал ерепениться, доказывать, орать, пока на шум не сбежалось патентное бюро в полном составе. Они даже не пожелали вникнуть, в чем суть, а просто подняли его на смех. Кончилось тем, что Хассен не выдержал и запустил в кого-то там стулом. Парня связали и отправили в сумасшедший дом.

Меньшой братец хотел было его вызволить. Но, оказалось, тем временем старший уже спятил взаправду, его держали в смирительной рубашке и лечили электрошоком.

Так Оре Хассен стал владельцем единственной в мире машины времени. Сначала он никак не мог додуматься, какой ему в этом прок, но потом его осенила идея. И тут уж, не откладывая в долгий ящик, Хассен продал мастерскую, дом, сел в голубой фургон и отчалил в будущее.

А что было дальше, сами понимаете. Он приехал в ближайший июнь, накупил клубники по оптовым ценам и прямиком двинулся в январь. Тут-то мы с ним и повстречались.

Распрощались мы прямо-таки друзьями, и Хассен пообещал, что на будущий год опять заглянет ко мне с товаром.

Назавтра моя лавка ломилась от покупателей. К обеду я распродал все пятьдесят ящиков.

Спустя год, в январе, Хассен объявился снова, выгрузил клубнику, забрал пустые ящики, чек на пять тысяч и снова махнул в будущий июнь. Так оно и шло, год за годом. Думаю, у него накопилась кругленькая сумма к тому времени, когда разразился Великий Кризис. Уж не знаю, каким чудом я в ту осень не разорился дотла. Потому, наверно, что кризис кризисом, а без картошки людям не обойтись. Среди всей этой коловерти я, грешным делом, и думать забыл про Хассена, пока он не заявился, как обычно, в середине января.

— Привет, — говорит. — Принимай товар, старина.

Не тратя времени попусту, мы выгрузили ящики, я выписал чек и отдаю Хассену. Тот мельком глянул на него и вдруг ка-ак выпучит глаза!

— Пятьсот тысяч?! Ты часом не ошибся?

— Ах да, — говорю. — Ты же не в курсе. Пока ты вез клубнику, тут у нас такое творилось…

И рассказал ему вкратце про осенний кризис, инфляцию, про денежную реформу. Вижу — на нем лица нет.

— Ну дела… — бормочет он. — Ну дела…

— Ничего страшного, — успокаиваю я. — Ежели твой банк не лопнул, значит, вклад целехонек. Само собой, переведут его в новые деньги, немножко потеряешь, но не вдесятеро же. Так что не волнуйся.

— Я не держу денег в банке, — отвечает. — Я банкам не доверяю.

— Так что ж ты их — наличными с собой возишь, что ли?

— Ну да. В чемодане.

Видали остолопа?

— В таком случае я тебя поздравляю, — говорю. — Все старые денежки надо было обменять до Рождества. Так что ты малость опоздал. Вот ежели б твой фургон имел задний ход…

Хассен схватился за голову, раскачивается и мычит как ненормальный. Ну, думаю, теперь он, чего доброго, отправится на излечение вслед за братцем.

Однако не прошло и двух минут, как он притих и остолбенело выпучился на меня.

— Стоп, — говорит он. — Но ведь есть же еще эти самые… Ну, которые деньги собирают.

— Налоговые инспекторы, что ли?

— Да нет. Которые собирают старинные деньги.

— Нумизматы?

— Вот-вот.

Больше он ничего не сказал. Повернулся и дверью хлопнул.

Я вышел следом за ним на крыльцо и увидел, как голубой фургон рванул с места, аж снег взвился столбом. Не доезжая поворота, он вдруг стал прозрачным и растаял в воздухе, точь-в-точь привидение.

Бьюсь об заклад, он гнал вперед, через годы и века, покуда у него оставалась хоть капля горючего в баке.

Сильное чувство к зеленым человечкам

Ежели вам придется побывать у нас в городке и потребуется наладить сцепление или перемотать моторчик у бритвы, милости прошу в мою мастерскую. Меня зовут Анвер Бьюнк, а где я живу, любой укажет.

Чего только я не починял на своем веку. Были примусы — паял примусы. Теперь вот появились микроволновые печи — я и тут при деле. По мне, так они лучше примусов, потому как ломаются чаще.

Думаю, нет на свете такой штуки, которую я не мог бы при случае исправить и привести в божеский вид. Не сочтите, что хвастаю. Просто однажды мне довелось ремонтировать самую что ни на есть настоящую летающую тарелку.

Дело было так. Прошлым летом, в субботу, ко мне с утра заявились два зеленых человечка. С виду люди как люди, даже при шляпах и галстуках, только физиономии зеленые, как трава. Я не особо удивился, просто подумал, помнится, что пора завязывать с этим делом. Видите ли, накануне я соорудил новую вывеску для Хумма, ну и, как водится, угостили меня на славу.

— Привет, — говорит один из зеленых. — Это есть мастерская?

Я вздохнул, пошел на кухню и сунул голову под кран. Малость помогло, но человечки остались.

— Спрашиваем, это есть мастерская? — не отстает зеленый.

Тогда у меня появилось подозрение, что вчерашняя гулянка ни при чем.

— Допустим, — отвечаю, — мастерская.

— Нам надо запаять трубка. Медный такой тонкий трубка. Быстро-быстро.

Я пожал плечами. В конце концов, почему у зеленого человечка не может сыскаться медной трубки, которую надо срочно запаять? В нашем городке и не такого навидаешься.

— Дело нехитрое, — говорю. — Давайте ее сюда.

— Нет. Она там. Надо ехать. Там паять.

— Тогда придется раскошелиться, ребятки. Во-первых, за срочность, во-вторых, за выездную работенку.

Зеленый поморгал растерянно.

— Не понимай.

— Деньги у вас есть? — спрашиваю. — Меньше чем за двадцатку я и пальцем не пошевельну.

Конечно, я заломил двойную плату: понадеялся, что отстанут. А второй зеленый парнишка, что молчал всю дорогу, вытащил из кармана увесистый золотой брусок и протягивает мне.

— Столько хватит?

— Вряд ли у меня найдется сдача, — предупреждаю.

— Какая сдача. Нам трубка паяй. И быстро.

Живо я погрузил паяльные причиндалы в пикап, и мы поехали.

Свою летающую тарелку ребята посадили на заброшенной ферме покойного Хагеса — аккурат в амбаре, с которого смерчем снесло крышу. Снаружи ее и не заметить было. Толком я ничего не разглядел из-за тесноты. Одно только отполированное брюхо видел, с открытым ремонтным лючком. Работенка оказалась пустяковая — наложить латку на топливный, насколько я понял, трубопровод. За полчасика управился.

— Ну, привет, ребятки, — говорю. — Я поехал. Ежели еще чего понадобится, милости прошу.

Вижу, зеленые замялись чего-то, моргают.

— Есть вопрос, — бормочет один.

— Валяйте.

— Нам очень нужны чувства. Сильные-сильные чувства. Мы согласны за плату. Хорошую плату.

Поначалу я ничего не мог уразуметь. Какие такие сильные чувства? И на кой ляд они зеленым ребятам? Но они мне втолковали, что их двигатель работает не на бензине или там уране, а на чувствах, то бишь эмоциях. Это, дескать, самое мощное горючее на свете. Когда ихний трубопровод лопнул, все чувства из бака улетучились, и пришлось делать вынужденную посадку. Теперь летающую тарелку надо заправить, и штука в том, что своих эмоций у зеленых нет как нет, слишком далеко эволюция зашла.

Я от всей души им посочувствовал. У нас в городке всякое случается, в основном по пьяной лавочке, но чтоб какие-нибудь сильные чувства… Нет уж, извините, мы — порядочные граждане. Так им и выложил. Не обессудьте, мол.

— Так есть, — уныло говорит зеленый. — Думал, датчик испорчен, стрелка на ноль. Значит, так есть. Нету эмоций.

— Ума не приложу, откуда вам их взять.

— Мы могли простимулировать бы, — мямлит тот. — Пример, осквернить что-то… Какую-то вашу святыню…

— У нас осквернять особо нечего, — отвечаю. — Без вас постарались.

Зеленые пригорюнились. Ей-ей, мне их стало жалко. Надо ж ребятам так влипнуть. И тут меня осенило.

— Порядок, — говорю. — Придумал. Будут вам эмоции.

В воскресенье спозаранок я забрался с биноклем на колокольню. Жадюга Маттас не хотел одалживать ключи меньше чем за четыре пива, но столковались на трех. Сами понимаете, мог ли я упустить такое зрелище? Вообще-то я сплоховал. Не додумался открыть продажу билетов на колокольню. Любой выложил бы трешку за вход и не остался бы внакладе. Потому как было на что посмотреть.

На небе ни облачка, солнышко встает, птички поют. Из Хагесовой развалюхи вылезают два зеленых человечка, в шляпах и при галстуках, чинно эдак топают через лужок и скрываются в ивняке около запруды.

А пяток минут спустя они уже несутся во весь опор обратно, придерживая шляпы. За ними с гиканьем мчится целая орава, все багровые от ярости: Сторген с булыжником, Капр с дубиной, еще двое-трое с ножиками, остальные с пустыми руками, хотя настроены не менее серьезно. Красивая получилась картинка. Красные гонятся за зелеными, те малость посерели, видать, не ожидали таких сильных чувств, а главное, такой прыти. Из Капра бегун, как из навоза пуля, но он, видать, крепко завелся и отставал от зелененьких всего на десяток шагов, когда они наконец влетели в амбар и захлопнули дверь.

Орава ломится следом, старик Наль суетится, командует, путается под ногами, Прыщ волочит лестницу, а Сторген с Датом уже отыскали бревно для тарана. В детстве мне тетка подарила книжку с картинками про какой-то там Илион. Вот эти самые картинки мне тогда и припомнились.

Тут из амбара плавно взмывает летающая тарелка. Снизу в нее швыряют камни, грозят кулаками. Она подлетает к колокольне, и я даже без бинокля вижу прозрачный колпак, под ним двое встрепанных зеленых ребят улыбаются до ушей и посылают мне ручкой прощальный привет.

Я подмигнул, козырнул, тарелка покружилась над шпилем и умчалась.

Когда я посмотрел вниз, компания возле амбара еще не угомонилась. Они махали руками, лаялись, кто-то кому-то сплюнул под ноги, кто-то кому-то легонько заехал в ухо, словом, обычная разборка — чужих не догнали, срывают зло на своих. Чувства кипят вовсю.

Оно понятно.

Вы представьте: встаете на зорьке, черви с вечера накопаны и присыпаны влажным песочком, снасти в полной готовности, жена свое выложила еще вчера, больше не протестует. А на речке — тишь да гладь, благорастворение воздухов, местечко приважено — короче, ожидается изрядный улов. И тут, не успели вы дождаться первой поклевки, как на берегу появляются два зеленых охламона, которые ни с того ни с сего начинают вопить, костерить вас на все корки, швырять в воду камни…

Небось зелененькие заправили свой бак под самую завязку.

Все это строго между нами. Никто из наших не знает, кто подал зеленым ребятам такую шикарную мысль, а то бы мне солоно пришлось. Надеюсь, вы не проговоритесь, — ну а ежели у вас не в порядке карбюратор, или кофемолка, или револьвер, или там летающая тарелка, милости прошу ко мне. Городок маленький, где мастерская Бьюнка, всякий укажет. За срочность особая доплата, идеи — даром.

Машина счастья

У нас в городке чудиков хватает, но такого, как Данелл, сроду не бывало. Вообще-то его жаль, ежели б выучился и получил диплом, может, из него большой человек вышел. Только я в жизни не видел, чтоб кому-нибудь так не везло, как этому парню. Дня не проходило, чтоб он не порезался, не обжегся, а как-то раз он даже отхлебнул глоток салифенового клею — понимаете, я развел клей в бутылке из-под джиг-соды и оставил на верстаке, а жара стояла неимоверная…

И вечно он читал что-нибудь. Сидя, стоя, на ходу и так далее. Это надо было видеть, к примеру, как он рихтует капот, а заодно читает последний выпуск «Науки сегодня и завтра». Другого такого подмастерья поискать, но я терпел, потому как все-таки грех обижать сироту, вдобавок восьмиюродного племянника.

Как-то раз заглянул я в его книжки. Сплошная тарабарщина.

— Слышь, Данелл, — говорю. — Ты хоть что-нибудь разбираешь в этой китайской грамоте?

— А как же, — отвечает. — Только там очень много ошибок. Де Бройль, например, открыл только половину истины, остальное просто не укладывалось в рамки его мышления.

— Очень может быть, — говорю. — Только небось этот самый Де Бройль и то не смог бы запаять кастрюлю толстухи Лумины так коряво, как ты.

Само собой, парень надулся и денек-другой со мной не разговаривал. Чудик он был, но безобидный, покуда не сбрендил на своих виртуальных частицах. Тем более у нас в городке виртуальных частиц никогда не было и в помине. И ничего, жили. А он мне прямо-таки все уши ими прожужжал и допек до самых печенок, так что я даже обрадовался, когда он натаскал в свой сарайчик гору всякого хлама, от перегоревшего пылесоса до разбитого транзистора, и каждую свободную минуту там пропадал с молотком и паяльником.

Через месяц он заявил, что соорудил вечный двигатель на виртуальных частицах, и я ничуть не удивился. В его возрасте оно простительно, и все же сооружать что-то лучше, чем стишки кропать. По правде говоря, та штуковина действительно давала ток. Данелл приладил к ней велосипедную фару, и та горела день и ночь. Школьный учитель Мулссон посмотрел на этот двигатель, на чертежи и поднял парня на смех. Он доказал как дважды два, что вечных двигателей не бывает. После этого Данеллу в городке проходу не давали. Наконец ему надоело огрызаться, он взял тачку, отвез двигатель к реке и выкинул в омут возле мельницы. По ночам там до сих пор видят, как на дне светится лампочка.

Думаете, он после этого угомонился? Не тут-то было. Неделю-другую ходил тише воды, ниже травы. А потом разбудил меня среди ночи. Глаза горят, руки трясутся.

— Дядя Бьюнк, — говорит, — я открыл формулу когерентности.

— Да провались она пропадом, — отвечаю, — уже час ночи.

— Вы не понимаете. Это же залог абсолютной власти над природой.

— Брысь отсюда! — разозлился я. — Из-за тебя мне скоро хоть мастерскую отдавай в залог.

А он меня обнял и говорит:

— Ничего. Скоро вы поймете. Дайте только установку собрать.

Над второй своей штуковиной он корпел полгода и, между прочим, выклянчил у меня подержанный телевизор, где всего-навсего барахлил блок развертки. Ему, видите ли, потребовался вакуумный резервуар. Знал бы я, как обернется дело, он бы от меня и ржавого гвоздя не получил.

У нас в городке всякого навидались и ко всему привыкли, но Данелл со своей машиной такое отмочил, что даже нас проняло.

Итак, он в конце концов собрал свою установку, и она заняла сарайчик почти целиком, а моя мастерская, надо сказать, совсем очистилась от утильсырья. После этого Данелл расклеил повсюду объявления — дескать, в воскресенье, в полдень, состоится бесплатная демонстрация машины счастья, и милости просим в его сарайчик.

Чего-чего, а посмеяться у нас любят, поэтому в тот день на площадь перед мастерской не явились разве что паралитики. Толпа шумела, волновалась, а капрал Думпи нацепил кобуру, хотя давно известно, что он из своей полицейской пушки с двух шагов не попадает в корову.

Данелл вышел на крыльцо и произнес возвышенную речь. Ей-богу, проповедник из него получился бы высший сорт. Правда, скоро он съехал на свои разлюбезные виртуальные частицы и формулу когерентности. Тут публика малость скисла, начала поглядывать на учителя Мулссона, а тот неопределенно пошевеливал усами.

Главное понял каждый. Машина Данелла исполняла самое сокровенное желание — при условии, что оно вообще исполнимо.

— Прошу, — сказал наконец Данелл. — Кто хочет попробовать? Надо войти в эту дверь и нажать на белую кнопку.

Тут народ замялся. Кому охота выставлять себя на посмешище? А старая ведьма Гайнц протолкалась к самому крыльцу и сказала:

— Не советую, Данелл. Я полагала, ты умный мальчик.

После чего отправилась к себе на веранду вязать носок.

Вдруг из толпы вылез Ризл-Прыщ.

— Я хочу, — говорит.

Когда он скрылся за дверью, многие заржали. Известно, что у Прыща одно на уме, и стало даже интересно, как машина Данелла справится с заданием.

Ризл вышел и направился прямо к красотке Беате… Батюшки-светы, как она на него смотрела! Дьяволу душу можно запродать за один только такой взгляд. Ризл взял ее под ручку, и они удалились.

Моментально старый сквалыга Нурес всех растолкал и забрался в сарайчик. Мы уж думали, он выйдет оттуда набобом, но ничего подобного. Выскочил злой как черт и стал орать, что тут сплошное надувательство и он этого так не оставит.

Данелл робко объяснил, что машина удовлетворяет лишь те желания, которые возможно исполнить. А чего там объяснять. Нуресу сколько ни дай, все мало.

Энтузиазма у толпы поубавилось. Капрал Думпи кашлянул, поправил фуражку и сунулся в сарайчик. От кого-кого, но от него такой резвости не ожидали. Что вы думаете? Машина мигом притачала ему новехонькие погоны вахмистра. Мы так и легли от хохота. Наперебой поздравляли с внеочередным повышением, желали дослужиться до полковника, советовали стребовать с машины разницу в жалованье. Думпи засопел, побагровел, сорвал погоны и ушел, погрозив Данеллу кулаком.

Не успели мы отдышаться, как Сторген решил тоже попытать счастья. Ну, тут мы просто ахнули. Его женка, Лумина, стояла возле меня, и я своими глазами видел, как она в один миг подросла, глаза стали большие, нос прямой — словом, вылитая Юлли Чилс в лучшей своей роли, да и только. Первым остолбенел сам Сторген. А Лумина, едва ей поднесли карманное зеркальце, обрушила на муженька громы и молнии.

— Ах ты, скотина! Я тебе, значит, не по вкусу? Тебе Юлли Чилс подавай?!

И пошло-поехало.

Под шумок пономарь Маттас заковылял к сараю. Его старуха почуяла неладное и гаркнула:

— Маттас, ты куда? Стой, тебе гово…

Однако тот уже нажал кнопку. Между прочим, его вполне можно понять.

Началось форменное светопреставление. Старуха тузила Маттаса что есть мочи, разевая рот, как рыба. Лумина гонялась за Сторгеном с туфлей в руке. Никто не обратил внимания, что кабатчик Хумм юркнул в дверь, а потом незаметно выбрался наружу. То есть я уверен, так оно и было, иначе с чего бы вдруг кабачок Капра мигом вспыхнул синим пламенем?

Сколько живу, не припомню, чтобы у нас в городке такое творилось. Шум, тарарам, драка, толпа с ревом валит смотреть пожар. Кабачок горит, как бензиновый факел. Данелл сидит на крыльце, обхватив голову руками, и плачет.

— Дядя Бьюнк… — лепечет. — Как же так… Как же так…

А я гляжу — Капр уже налюбовался на свой пожар и мчится обратно со здоровенным дрыном в руках.

— Данелл, — говорю, — полагаю, это по твою душу.

Парень, завидев кабатчика, вскочил как наскипидаренный и шмыгнул в свой сарайчик.

Не стоило труда угадать его самое сокровенное желание — оказаться вместе со своей машиной где угодно, лишь бы подальше от нашего городка.

Помаленьку жизнь вошла в колею.

Капр проиграл дело против Хумма в первой инстанции и подал апелляцию в окружной суд.

Думпи все величают господином вахмистром.

Нурес запил горькую и, похоже, допьется до ручки.

Лумина сбежала с коммивояжером.

Маттасова старуха занимается у логопеда.

Ума не приложу, как и когда в сарайчик пробрался кто-то из школяров, но только учитель Мулссон целую неделю не мог сидеть и извел здоровенную бутыль свинцовой примочки.

Беата с Ризлом живут душа в душу.

Тройное вечное заклятие

— Господин полковник, вас спрашивает какая-то старая дама, — доложил адъютант, вытянувшись в струну.

Полковник Фухлер оторвался от созерцания своего письменного стола. Общеизвестно, что чем выше чин и должность, тем меньше на столе бумаг и больше телефонов. Перед полковником лежало три секретных досье, сбоку красовалось три разноцветных телефона. Испытания в лаборатории шли полным ходом, и близился час, когда одна из папок с документами бесследно исчезнет, уступив место кнопочному аппарату прямой высокочастотной связи. Именно об этом грезил полковник Фухлер перед появлением адъютанта.

— Кто такая, зачем? — отрывисто спросил он.

— Некая госпожа Гайнц, жительница городка. Сказала, что вы ей нужны по безотлагательному делу. Причину визита назвать отказалась. Ждет в приемной.

— Что? Как она там очутилась?

— У нее пропуск на одиннадцать ноль-ноль.

— Кто выписал пропуск?

Адъютант оставался бесстрастным, но крошечная пауза вполне засвидетельствовала его недоумение.

— Вы, господин полковник.

Фухлер помедлил. Вот уже несколько лет он страдал склерозом вкупе с диабетом и скрывал это, как мог. Ему совсем немного оставалось до следующего чина, а там уж пускай за него шевелят мозгами нижестоящие офицеры. Генеральская фуражка покроет любой склероз.

— Впустить, — распорядился он.

Адъютант открыл дверь и пригласил госпожу Гайнц в кабинет. Она оказалась малорослой сухонькой старушкой в вязаном платье мышиного цвета. Седые волосы скручены сзади узлом, на носу круглые очки в стальной оправе. Полковник встал, предупредительно обошел вокруг стола и встретил даму точно посредине алой ковровой дорожки.

— Здравствуйте, госпожа э… Гайнц. Садитесь, прошу вас.

— Здравствуйте, полковник, — неожиданно звучным контральто отозвалась старушка и уселась на стул, приставленный боком к столу. Она держала спину прямо, не касаясь спинки, как ее, наверное, приучили еще девочкой в пансионе.

Адъютант подобрал с дорожки проволочную шпильку, подал ее госпоже Гайнц и, повинуясь взгляду полковника, ретировался.

Полковник опустился в кресло.

— Чем могу служить? — осведомился он, вкладывая в вопрос определенную долю прохладцы, точно соответствовавшую цене латунных часиков, болтавшихся на груди гостьи, и степени потертости ее туфель. Старушка неторопливо вогнала шпильку в седой узел, кончиками пальцев подоткнула остальные, торчавшие точно крокетные воротца.

— Насколько я понимаю, вы главный в этой вашей лаборатории, — начала она.

— Совершенно верно.

— Значит, я попала туда, куда нужно.

Фухлер озадаченно пожевал губами.

— Позвольте взглянуть на ваш пропуск.

Гостья порылась в ридикюле и протянула полковнику квадратную бумажку с лиловой печатью. Беглого взгляда ему хватило, чтобы убедиться в подлинности своей подписи. И по меньшей мере странно было бы спросить: «Позвольте, а с какой стати я оставлял его для вас на проходной?» Склероз, склероз… Полковник хмыкнул.

— Слушаю вас.

— Ах, полковник, вы себе не представляете, до чего вначале мы были вам рады…

— Мне?

— О, я, пожалуй, неточно выразилась. Я хотела сказать, что все жители обрадовались, когда узнали, что правительство купило усадьбу покойного Хагеса, и там будут строить секретную лабораторию. Особенно ликовали те, у кого дочери на выданье. А некоторые даже гордились — ведь таким научным учреждением не всякий город, даже большой, может похвалиться, верно?

Из всего этого лепета полковник принял к сведению только упоминание о дочерях на выданье. Вот оно что. Видать, кто-то из лейтенантиков порезвился, а жениться не хочет, стервец…

— Нельзя ли ближе к делу, сударыня?

Старушка вскинула брови, однако решила оставить неделикатную реплику без внимания.

— Должна сказать, что некоторые наши чаяния сбылись. Ресторанчики Хумма и Капра пошли в гору. Вдова Лапес выдала замуж обеих дочерей, а вскоре и старый Наль пристроил свою дочурку…

— Еще раз попрошу, без обиняков.

— …хотя на их месте я бы не особенно радовалась. Военные все до одного ужасные грубияны. Почтения к полу и возрасту от них не дождешься. Ну что ж, раз вы так настойчиво просите, я перейду к делу. Видите ли, полковник, вы оказались слишком шумными соседями. Да-да, ваша лаборатория очень гремит.

— Что-о? — Полковник чувствовал, как с каждой минутой он раздражается все больше и больше: и сахар в крови уже небось двести, и язык абсолютно пересох, ворочается во рту, как кусок наждака.

— Я сказала, гремит. Грохочет, громыхает. У нас городок тихий, мы к этому не привыкли. И вот поэтому я хотела вас попросить…

Госпожу Гайнц прервал могучий гром, от которого по всему зданию задрожали стекла. Причиной тому был первый пробный заряд взрывчатки С21, которая, надо полагать, в скором времени доставит полковнику Фухлеру вожделенные генеральские погоны. Невольно он повернулся к окну. Там, на аккуратном прямоугольнике полигона, окаймленном тремя рядами колючей проволоки, высились конические бетонные трубы чудовищной толщины. Над ближайшей из них мелькнул яростный язык пламени и тут же скрылся в клубах желтого дыма.

Раздражение полковника как рукой сняло.

— Вот, пожалуйста, — поморщилась госпожа Гайнц. — Удивляюсь, как вы сами выносите этот постоянный грохот.

— Я солдат, сударыня.

— А я, представьте, нет. Меня нервируют эти ваши взрывы. Они так неожиданны. Я совершенно не могу вязать, когда вы тут грохочете. Я сбиваюсь, путаю счет петель… Одним словом, это невыносимо, полковник.

— Что поделать, — развел руками Фухлер.

— Так вот, я пришла просить, чтобы вы взрывали свои заряды потише.

Полковнику стоило героических усилий удержаться от хохота.

— Сожалею, но это невозможно, — выговорил он.

— Совсем?

— Совсем.

— Ну а если перевести лабораторию в какое-нибудь место побезлюднее?

— Перенести? Абсурд. Это значит снести ее и построить заново.

— Предположим, затраты будут возмещены.

Старушка явно спятила. Надо заметить, держалась она и впрямь с достоинством миллиардерши.

— Не вижу надобности, — отчеканил Фухлер тоном, который, по его разумению, наиболее подходил для бесед с тихо помешанными. — Это место представляется нам самым подходящим. Тут нет ни курортов, ни заповедников, ни оживленных магистралей. Жаль, что единственный участок, который удалось купить, оказался непосредственно вблизи вашего городка. Думаю, вопрос исчерпан. Адъютант проводит вас.

— Нет, погодите, полковник, — с живостью возразила старушка. — Если вы не дадите мне спокойно заниматься вязаньем, я приму меры.

— Лучшая из них — перебраться в другой город, — отрезал Фухлер.

— Нет, зачем же. Я требую, чтобы наступила тишина. Даю вам сроку сутки. Иначе я добьюсь тишины сама.

Опять полковник чуть не покатился со смеху. Старушка напоминала болонку, изготовившуюся к атаке на танк.

— Будете жаловаться? Это меня не волнует. Правительство отлично понимает, что такое военная мощь страны, — в отличие от вас, сударыня.

Госпожа Гайнц встала, едва возвышаясь седым узлом волос над плешью сидевшего Фухлера.

— Я приду за ответом завтра в одиннадцать, — раздельно произнесла она, повернулась и пошла к двери.

— Погодите, — сказал ей вслед полковник. — Без пропуска вас не выпустят.

Он взял ручку, поставил на бланке время ухода и расписался. А когда поднял голову, в кабинете никого не оказалось. Госпожа Гайнц как сквозь землю провалилась.

От удивления он не сразу нашарил кнопку звонка.

Вошел адъютант.

— Верните старуху, — приказал полковник.

— Простите, не понял.

— Отставить. Догоните ее и отдайте пропуск. Она его забыла.

Адъютант растерянно осмотрелся.

— Но госпожа Гайнц не выходила от вас, — промямлил он.

Полковник схватил трубку внутреннего телефона и набрал срывающимися пальцами трехзначный номер.

— Капитан! — рявкнул он, услышав в ответ: «Дежурный слушает». — Немедленно усилить посты! Никого не впускать и не выпускать без моего разрешения. Понятно? Ни-ко-го!

Тут полковник Фухлер взвизгнул, вскочил, выронив телефонную трубку, и шарахнулся к стене.

Пропуск госпожи Гайнц, лежавший перед ним, вдруг встрепенулся, округлился, из него проросли ножки, хвостик, острая мордочка с красными глазенками. Получился самый настоящий белый мышонок с залихватским росчерком полковника на боку.

С детства полковник Фухлер панически боялся мышей. — Помогите! — завопил он, вжимаясь в стену.

Адъютант застыл соляным столпом.

Пользуясь неразберихой, мышонок соскочил со стола и юркнул под шкаф.

Полковник еще пил сердечные капли, адъютант все еще безуспешно орудовал шваброй под шкафом, когда начальник отдела контрразведки принес срочно затребованное досье госпожи Гайнц. Оно, собственно, умещалось на одном листке. Дата и место рождения. Владеет собственным домом на улице Независимости, 6. Держит акции городских коммунальных служб, живет на скромные дивиденды. Замужем никогда не была, контакты не выяснены. В нелояльной деятельности не замечена. Имеется хобби — вязание. Вот и все.

— Установите круглосуточное наблюдение, — распорядился полковник. — Обо всем замеченном докладывать без промедления.

Ужинать Фухлер отправился, как обычно, в ресторанчик Хумма «Вкусный отдых». За десертом он пригласил к столику хозяина и собственноручно налил ему коньяку.

— У меня к вам вопрос, Хумм.

— Рад быть полезен господину полковнику.

— Вы знаете некую госпожу Гайнц?

— Конечно.

— Что она собой представляет?

Хумм почесал за ухом.

— Обыкновенная старая ведьма. А что такое?

— Гм… Так я и думал. Спасибо, Хумм.

Полковник просидел в ресторанчике до самого закрытия, потягивая коньяк и предаваясь невеселым раздумьям.

Утро началось, как обычно, с доклада о предстоящих испытаниях.

— Мы приготовили два заряда, — сообщил профессор Мэллиг, отец новой сверхмощной взрывчатки С27.— Двухсотграммовый заложим в третью камеру, а четырехсотграммовый — в пятую.

— Так-так, — пробурчал Фухлер и занес перо над листком сводки. — Очень хорошо, профессор. Только первый заряд мы взорвем не в десять, а в одиннадцать часов. Не возражаете? Отлично.

Отпустив профессора, полковник вызвал к себе капеллана.

— Как церковь сражается с нечистой силой? — напрямик спросил он.

— Постом и молитвой, — отрапортовал слуга Божий.

— Отлично. Попрошу вас заняться этим сию минуту в моей приемной и никуда не отлучаться. В одиннадцать часов, если потребуется, я вас вызову. Выполняйте.

Озадаченный капеллан сделал налево кругом и вышел.

Без четверти одиннадцать Фухлер позвонил начальнику отдела контрразведки.

— Срочно выясните, чем занята госпожа Гайнц, и доложите.

Через пять минут он получил ответ:

— Наблюдатели сообщили, что она вяжет у себя на веранде. С утра никуда не выходила.

— Отлично, — сказал полковник.

Он положил трубку, прошелся по кабинету, остановился у окна и заложил руки за спину.

Полигон раскинулся перед ним как на ладони.

Автокран уже опустил в жерла труб экспериментальные заряды, и теперь они ждали своего часа глубоко под землей, в железобетонных камерах, окруженных множеством хитроумных датчиков. Скоро грянут взрывы, которые принесут отечеству мощь и славу, врагам страх и смерть, а полковнику Фухлеру — золоченые генеральские веночки на петлицы.

— Добрый день, полковник, — раздался за его спиной звучный, отнюдь не старушечий голос.

Госпожа Гайнц сидела в кресле за столом полковника, держа на ладони свои непрезентабельные латунные часики.

— Я пришла за ответом, — сказала она.

В ту же секунду грянул чудовищный взрыв. Двести граммов адского зелья, казалось, сотрясли твердь земную и небесную.

— Вот вам ответ! — патетически воскликнул полковник и шагнул к двери, чтобы позвать капеллана. Однако следующего шага он сделать не смог. Его тело одеревенело, а крик застрял в гортани. Превращенный в немую беспомощную статую, он с ужасом следил за манипуляциями госпожи Гайнц. Та вынула из ридикюля кожаный кисетик, насыпала на полковничий стол черного порошка, разровняла, начертила пальцем треугольник с загадочным значком у вершины. Потом распростерла руки, запрокинула голову и что-то вполголоса забормотала. Ошарашенный полковник сумел разобрать среди ее тарабарщины: «…бомбы, заряды, гранаты, снаряды, мины, патроны…»

— Алеф! — вскричала старушка, произнеся заклинание.

Тотчас порошок вспыхнул и сгорел без остатка, распространяя омерзительный запах. Госпожу Гайнц заволокло дымное облако, и она исчезла.

— А теперь, полковник, попробуйте хоть что-нибудь взорвать, — напоследок донеслось с потолка насмешливое контральто.

Примерно три часа спустя на веранду дома номер 6 по улице Независимости вошел сухопарый пожилой человек в сером костюме.

— Разрешите представиться, госпожа Гайнц, — произнес он. — Я профессор Мэллиг.

— Здравствуйте, профессор. Прошу, присаживайтесь. — Старушка указала на плетеное кресло возле себя и положила вязанье на колени.

— Прежде всего позвольте выразить мое искреннее восхищение вашими способностями, — начал Мэллиг, осторожно опустившись на скрипучее сиденье. — Поверьте, я не отношусь к тем ученым обскурантам, которые априори отметают… гм… все сверхъестественное.

— Вы очень любезны, — заметила старушка, — Этот грубиян полковник знал, кому доверить дипломатическую миссию. Но, увы, ничем не могу вам помочь.

Профессор внушительно, по-профессорски откашлялся.

— Видите ли, госпожа Гайнц… Ваше вмешательство прервало эксперимент в решающей стадии. Не буду распространяться о чрезвычайной важности наших изысканий, поскольку это военная тайна, но поверьте, они имеют огромную научную и прикладную ценность. А посему прошу вас, позвольте нам произвести еще хотя бы два опытных взрыва.

— Сожалею, но это невозможно.

— Хотя бы один. Один-единственный…

— Увы, профессор. В сердцах я наложила тройное навечное заклятие. Снять его не в силах ни я, ни кто-либо другой. Если бы двойное — тогда другое дело.

— Неужели ничего нельзя исправить?

Госпожа Гайнц покачала головой.

— Как бы вам подоступнее объяснить… Понимаете, профессор, такое заклятие имеет фундаментальную силу. Оно непреложно, ну, скажем, как второе начало термодинамики. Известно ли вам, что такое тюмризи?

— Как? Тюмризи? Никогда не слышал.

— Еще бы, — усмехнулась старушка. — Это детское кушанье, которым меня в свое время пичкали. Я прямо терпеть его не могла, вот и наложила тройное заклятие. Помню, мама даже отшлепала меня за эту проделку. А теперь никто не имеет ни малейшего понятия о тюмризи.

Мэллиг задумчиво откинулся на спинку кресла.

— Поразительно, — прошептал он. — Просто поразительно.

Старушка пристально взглянула на него поверх очков.

— Думаю, — сказала она, — вопрос исчерпан, как выражается ваш полковник.

— Да-да, то есть нет, если позволите…

Госпожа Гайнц милостиво позволила.

— У меня к вам еще одна просьба, — заявил профессор. — Ваш дар открывает совершенно небывалые перспективы в военном деле. И если бы вы дали согласие сотрудничать с нами…

— Об этом не может быть и речи, — с живостью перебила его старушка. — Я не делюсь профессиональными секретами и не торгую ими.

— Умоляю, не спешите с отказом. Мы ведь не посягаем на тайны вашего ремесла. Нам достаточно одного-единственного заклятия для взрывчатки противника. Это неизмеримо укрепит мощь нашей державы. Ведь вы патриотка, не правда ли?

— Да, я патриотка, но не идиотка, — фыркнула госпожа Гайнц. — И поэтому я применила вариант заклятия, который имеет силу повсюду, в любой точке планеты.

— Ах так… — выдавил Мэллиг.

— Неужели вы полагали, что я ограничусь вашей лабораторией? Мало ли откуда вы можете привезти новые бомбы. Нет, сударь, больше во всем мире никогда и ничто не взорвется.

— Н-неужели? И ядерные боеприпасы — тоже?

— Признаться, я не усматриваю разницы между ними и обычными. Разве они взрываются беззвучно?

У профессора голова пошла кругом. Все бомбы, снаряды, гранаты, мины, патроны, ракетные боеголовки, сколько их есть на свете, все, что сеяло смерть, разрушение и ужас, отныне обратилось в бесполезный хлам и навечно канет в безвестность, подобно детскому кушанью под названием «тюмризи». И сделала это щуплая старушка в очках, с вязаньем на коленях. Невероятно.

Собравшись с мыслями, Мэллиг встал.

— Госпожа Гайнц, — торжественно произнес он. — Как ученый я могу считать себя покойником. Мои знания и опыт отныне никому не нужны. Но как мыслящий индивид я считаю, что вы поступили совершенно правильно, избавив мир от оружия и войны. Не будет преувеличением сказать, что человечество в неоплатном долгу перед вами. Всего вам доброго.

— До свидания, — отозвалась госпожа Гайнц, опять принимаясь за вязанье.

Профессор поклонился и зашагал прочь. Однако у калитки он вдруг остановился, постоял минутку в раздумье, затем вернулся на веранду.

— Госпожа Гайнц, разрешите задать еще один вопрос.

— Извольте.

— Я хотел бы узнать, почему этот величайший акт гуманности вы совершили только теперь. Почему не раньше?

Мелькание спиц в морщинистых пальцах прекратилось.

Старушка вздохнула.

— Ах, профессор, — сказала он. — Откуда мне было знать, что эти гадкие бомбы так сильно грохочут?