Карл Любезный

Глава 1 НЕПОСЛУШНАЯ КОРОНА

Замок Амбуаз стоял на обрывистом мысе, где речка Амасс впадает в Луару. Когда-то графы Анжуйские возвели на этом месте крепость, позднее здесь вырос замок, и граф Фульк за верную службу пожаловал его семье Сюльписа Амбуазского. Последний потомок старшей ветви в игре против Карла VII потерял замок, зато выиграл жизнь. Ныне Амбуаз (спустя два года после казни Жанны д’Арк) — владение короны. Сюда в августе 1483 года умирающий король Людовик и отправил свой двор, не желая никого видеть, подозревая повсюду клевету, измену и обман. И двор, затаившись, ждал: вот-вот прибудет гонец с известием, что король желает видеть избранных, дабы огласить свою последнюю волю. А пока придворные прохаживались по Тронному залу, стояли кучками у окон или гуляли в парке. Все ожидали выхода короля, по-иному тринадцатилетнего дофина Карла никто уже не называл; сам Людовик, выпроваживая царедворцев из Плесси, заявил:

— Отправляйтесь все в Амбуаз и будьте с королем; но не смейте приближаться к нему и заговаривать с ним: дурных советчиков сотни, хороших — единицы. А вы все дурные. Убирайтесь вон! Ступайте к королю!

Качая головами, придворные вспоминали, как в этом самом зале в сентябре прошлого года Людовик давал юному Карлу наказы по управлению королевством.

Все ли ты понял? пытливо глядел на сына отец. — Обещаешь ли делать, как надо, как я говорил? Поклянись же, что будешь любить государство и не отступишь от того, на что наставлял тебя.

И будущий монарх поклялся, что будет беречь земли Франции и приумножать их, равно как и жить в мире с соседями и безжалостно карать тех, кто пойдет против его воли. При этом бросил быстрый и короткий взгляд на знатных сановников, на принцев крови и их жен. Те, мягко улыбаясь до этого, вмиг пригасили улыбки и поторопились отвести взоры от обоих — короля и его преемника.

Ныне в зале — ни того, ни другого: один чахнет в Плесси, другого покуда скрывает дверь; справа и слева от нее два стражника в шлемах и с алебардами. За дверью тот, кто очень скоро — быть может, и месяца не пройдет — отправится в Реймс на свою коронацию. И с ним верный Этьен де Вержи, его друг, фаворит, человек, которому юный принц обязан жизнью. Так вышло, что дофин чуть было сам не бросился ему на шею, ограничившись, впрочем, тем, что назвал его своим лучшим другом. Этьен только улыбнулся в ответ, не без трепета пожав протянутую ему руку наследника престола. Вероятно, сейчас они играют в шахматы или читают Тацита. Не исключено также, что оба строят догадки и планы в отношении тех, кого, по словам отца, надлежало «поприжать, придавить, а станут противиться — так лишить жизни».

Вержи был властелином при юном короле, который мог исполнить любое желание своего фаворита, не исключая и расправы над неугодными: тому стоило только шепнуть — и того, на кого он укажет, могли схватить и упрятать в одну из клеток короля Людовика. Любимец принца Карла мог иметь все, чего бы ни захотел, но он не хотел ничего, ни о чем не просил и ни на что не претендовал.

Стремительный фавор сына Гийома де Вержи объяснялся просто. Он дважды спас жизнь дофину. Первый раз — этим летом, на охоте, в Венсенском лесу. Егери выследили оленя и указали охотникам путь. Принц Карл, его троюродный дядя Людовик Орлеанский и Жан Бурбонский бросились в погоню, за ними, со свистом и с криками — придворные. Герцог Орлеанский не очень-то поспешал и советовал дофину не торопиться: местность ухабистая и коряжистая, не случилось бы беды — того и гляди лошадь споткнется либо провалится копытом в яму. Выжлятники тем временем, руководствуясь данными им указаниями, продолжали подстегивать гончих, и те, оглашая воздух неистовым лаем, умчались далеко вперед.

— Принц, — крикнул в это время герцог, — не гоните, остановитесь! Я чуть было не вывалился из седла — ослабла подпруга.

— Черт бы вас побрал, дядя! — осаживая коня, отозвался Карл. — Куда смотрел ваш конюх?

— Я прикажу выпороть бездельника.

— Скорее, мы упустим добычу! — волновался дофин, подъезжая ближе. — Вот уже и собак еле слышно. Да скоро ли вы там?

— Еще немного и неисправность будет устранена. Заснули, олухи? — И герцог замахнулся плетью на одного из слуг, копавшегося под брюхом лошади.

— Ах, некогда ждать, дядя, оставайтесь и догоняйте меня! — вскричал Карл, трогаясь с места, однако тотчас натянул повод. — Но где же собаки, почему я их не слышу? — Вытянув шею, он в недоумении закрутил головой, прислушиваясь. — Куда же направляться, в самом деле?

Людовик Орлеанский немедленно отреагировал на это, указав рукой:

— Берите вправо, ваше высочество! Клянусь святым Михаилом, только что оттуда я слышал лай собак.

— Оттуда? Но свора неслась прямо перед нами.

— Олень резко повернул, что же тут удивительного? Не медлите, принц, и подстегните лошадь! Клянусь, добыча не уйдет, и это будет первая ваша победа в честь невесты, принцессы Маргариты!

Не раздумывая больше и не сомневаясь, Карл дал шпоры коню и поскакал в указанном направлении. Охотники — Филипп де Корд, Ланнуа, Жоакен Руо и другие — устремились вслед. И вдруг прямо перед мордой коня Карла — черно-пегий жеребец! Неведомый всадник резко натянул поводья, конь взвился на дыбы, едва не обрушив удар копыт на холку лошади ошеломленного дофина.

— Ни шагу дальше, ваше высочество, если не хотите свернуть себе шею! подняв руку, крикнул всадник, молодой человек лет двадцати.

Свернуть шею? Что это значит? — сдвинул брови Карл. — Кто вы такой, милейший, и по какому праву позволяете себе так разговаривать со мной?

— Меня зовут Этьен, ваше высочество, я сын Гийома де Вер-жи и недавно при дворе. Прошу простить, если мое поведение показалось вам дерзким, но мне бы очень не хотелось, чтобы король Франции остался без наследника. Это могло бы серьезно подорвать здоровье вашего отца.

Принц продолжал в недоумении хлопать глазами.

— Вы полагаете, мне угрожала опасность? В чем же она, по-вашему?

— Вы увидите ее своими глазами, если соблаговолите проехать вместе со мной совсем небольшое расстояние; до этого места не будет, вероятно, и десяти туазов.

С этими словами всадник повернул коня. Дофин последовал за ним. Близ пригорка, поросшего высокой травой, Этьен де Вержи остановился.

— Смотрите, ваше высочество!

И он указал рукой. Сразу же за небольшой возвышенностью шла крутизна — обрыв шириной около пяти шагов и глубиной не меньше пятнадцати футов. Принц растерянно смотрел, понимая, что еще немного, и он упал бы вместе с лошадью в этот ров, который из-за пригорка не виден был даже с расстояния в несколько шагов. Далее — неминуемая смерть, вызванная ударами и переломами. В живых остаться в данной ситуации — один шанс из десяти.

Герцог Орлеанский, напряженно следивший за развитием событий, скривив губы, вполголоса со злостью произнес, бросив полный ненависти взгляд в сторону всадника:

— Черт бы побрал этого болвана! Он вырвал у меня из рук корону.

Покушение не удалось. Поняв это, герцог подъехал к наследнику престола и с удивлением, в ужасе вперив взор в глубину рва, наигранно воскликнул:

— Вот так пассаж! Кто бы мог подумать, ваше высочество! Не иначе как Всевышний уберег вас от падения в эту дьявольскую западню. Возблагодарим же Господа за ваше чудесное спасение!

— А ведь это вы направили меня сюда, любезный дядюшка, — ответил на это Карл. — Еще мгновение, и я бы вылетел из седла, разбив себе голову.

— Кто же мог знать, что здесь окажется такая ловушка? — сокрушенно развел руками герцог Орлеанский. — Разве можно было увидеть ее с того места, где мы стояли?

— Так или иначе, но я обязан жизнью вот этому человеку. — Принц кивком указал на Этьена де Вержи. — Должно быть, дядя, вам чертовски жаль, что так случилось, ведь если бы не он, корона досталась бы вам.

— Это так, разумеется, — натянуто улыбнулся герцог, — но мне, поверьте, достаточно и того, что королем Франции будет мой троюродный племянник. — Бросив быстрый, колкий взгляд в сторону молодого человека, он прибавил: — Полагаю, вашему высочеству следует отблагодарить своего спасителя, который, таким образом, избавил от траура все королевство.

— Награда не замедлит себя ждать, — ответил принц, — а пока я подарю вам, господин де Вержи, одного моего хорошего знакомого, с которым, уверен, вы подружитесь. Мне, во всяком случае, будет приятно всегда видеть вас вдвоем. — Он обернулся. — Эй, Рибейрак, иди сюда! Познакомьтесь, господа, и подайте друг другу руки.

От группы охотников отделился всадник (рост выше среднего, благородные черты лица, светло-каштановые волосы) и, подъехав к Этьену де Вержи, широко улыбаясь, протянул ему руку.

— Ну вот, — воскликнул обрадованный Карл, — знакомство состоялось, значит, вы будете друзьями, заодно и моими; право, мне всегда этого не хватало!

— Друзьями? Отлично! — весело проговорил Филипп де Рибейрак, придворный, двадцати двух лет. — Согласен, черт возьми, чем более что так пожелал сам король.

Этьен де Вержи явно не понял:

— Его величество? Но когда же это?

— Да только что, будь я проклят! Насколько мне известно, у Людовика Одиннадцатого больше нет сыновей и вряд ли они еще появятся. Но пусть даже и так, все одно королем быть принцу Карлу.

Дофин привстал в седле и вытянул руку в направлении, куда убежала свора:

— А сейчас, господа, вперед! Мы и так уже потеряли много времени. Я хочу посмотреть на этого оленя, пока он еще живой. За мной же, скорее! Ату его, Галаор!

Любимый пес Карла, услышав команду хозяина и увидев его вытянутую руку, сорвался с места и помчался вдоль оврага. Охотники с гиканьем понеслись вслед за ним.

Так Этьен де Вержи приобрел благорасположение дофина Карла, о чем, едва охотники вернулись, сразу же стало известно всему двору, что и подтвердилось льстивыми улыбками кавалеров и многозначительными взглядами дам. Но всего ценнее оказалось знакомство с человеком, «подаренным» ему будущим королем. До самого своего смертного часа будет благодарен Этьен небесам за то, что случай на охоте свел его с Филиппом де Рибейраком, лучше которого, как он говорил позднее, и выдумать нельзя.

Второй случай еще больше укрепил позиции молодого придворного и, разумеется, его нового друга, которого с тех пор называли не иначе как «подарок короля».

Удрученный неудачей на охоте, герцог Орлеанский позвал к себе личного астролога, некоего Эврара Велонна, сведущего ко всему прочему в оккультных науках, и спросил его, каким образом лучше всего отправить на тот свет человека. Астролог, имевший немалый опыт в такого рода делах, счел нужным уточнить:

— Речь идет о знатной особе или же…

— Конечно, о знатной, дьявол ее забери! — вскричал герцог. — Стал бы я ломать голову над тем, как отправить к праотцам простолюдина!

— В таком случае есть несколько способов, — авторитетно заявил Велонн. — Один из них — изготовление восковых фигурок. Епископ Трирский как-то задумал окрестить к Пасхе всех евреев его города; некрещеные должны быть изгнаны. Евреи в ответ на это слепили восковую фигурку епископа и попросили священника окрестить ее. В пасхальное воскресенье фигурка была расплавлена, и епископ упал мертвым возле купели во время обряда крещения.

— Сие не годится, — досадливо махнул рукой герцог. — К особе, о которой идет речь, такое действие неприменимо.

— Обратимся к смерти Жанны Наваррской, супруги короля Филиппа, — бесстрастно продолжал звездочет. — Как известно, в ее кончине обвинили епископа Труа. С помощью ведьмы он изготовил восковую фигурку королевы и, окрестив ее, дал ей имя Жанна. Затем он проткнул куклу иголками в нескольких местах. Спустя некоторое время королева заболела. Однако она никак не желала умирать. Епископ в гневе разломал фигурку, растоптал и бросил в огонь. Прошло совсем немного времени, и королева отправилась в мир иной.

— Чертовщина какая-то, клянусь головой святого Варула! — поморщился герцог.

— К вашему сведению, монсеньор, такой способ избавления от врагов практикуется со времен римлян.

— Я не желаю прибегать к чернокнижию, Эврар, и общаться с дьяволом и духами тьмы. Твои сатанинские методы могут проложить путь к костру. Неужели в твоем арсенале не найдется другого действенного средства, которое, как ты понимаешь, не позволило бы пасть на меня ни малейшей тени подозрения?

Астролог в задумчивости потер рукой подбородок.

— Если бы я знал о пристрастиях того лица, которое мешает вашему высочеству, о его вкусах, его любимых лакомствах наконец…

Герцог вспомнил:

— У него в комнате, на столе, всегда стоит коробочка с миндалем; прежде чем съесть, человек этот замачивает орешки в воде. Понимаешь? Чашка с водой… она тоже на этом столе.

Эврар хищно улыбнулся:

— Тогда все очень просто, ваше высочество. В воде можно незаметно растворить порошок, она сохранит при этом свою прозрачность и напитает все, что в нее положат, в том числе и орехи, и вот если съесть несколько таких орехов…

— Человек умрет? — весь напрягся герцог Орлеанский. — Как скоро? Что он почувствует и сколько пройдет времени: час, день, два?

— Это зависит от прихоти того, кому этот человек мешает.

— Меня устроят несколько дней… два или три. Этого, полагаю, будет достаточно.

— Желание вашего высочества будет исполнено, — кивнул Эврар Велонн. — Не далее чем завтра я принесу вам то, что вы просите.

Через несколько дней юный принц пригласил обоих друзей к себе в кабинет полакомиться миндалем. Все трое вошли, и тут Карл, заглянув в чашку, недовольно вскричал:

— Жерье! Черт возьми, куда подевался Жерье?

В эту минуту в дверях показался комнатный лакей.

— Я слышал, ваше высочество позвали камердинера?

— Ну да! А вы кто такой? И почему я не вижу Жерье?

— Увы! Должен сообщить, что слуга вашего высочества внезапно занемог; узнав об этом, меня попросили на время заменить его.

Лакей, согласно данной ему инструкции, готов был уже назвать имя того, кто его послал, но Карл, далекий от мысли о заговоре, не догадался об этом спросить, иначе в ответ услышал бы имя своего зятя — Пьера де Бурбона.

— Почему же в таком случае вам не дали указания в отношении моих любимых орешков? — И Карл ткнул пальцем в искусно вырезанную из дерева и инкрустированную рисунком из дубовых листьев, прямоугольной формы бонбоньерку с крышкой. — Вот они, видите? — Он поднял крышку. — Каждое утро, когда я еще сплю, Жерье замачивает мне их вот в этой чашке, хотя раньше я делал это сам, с вечера. — Палец вытянулся в сторону чашки. — Почему вы не сделали этого? Я не могу отправляться на прогулку, не отведав миндаля, — так советует мне врач.

— Ваше высочество, я не получил на этот счет указаний, — пролепетал лакей, опуская голову, — но если они именно таковы, то я буду в точности их выполнять.

Едва он это произнес, дофин бросил в чашку горсть орешков и залил их водой из кувшина.

— Поздновато, конечно, — проворчал он, — ну да ничего не поделаешь, придется сегодня нарушить предписания мэтра Молена. В таком случае я полакомлюсь после прогулки. А вы, друзья мои, любите миндаль? У меня его много. Быть может, вам тоже замочить?

— Не стоит, принц, — махнул рукой Рибейрак, — у нас крепкие зубы, не правда ли, Этьен? К тому же, сосуд явно мал и никак не рассчитан на наш аппетит.

И все трое направились к дверям. Этьен, чуть задержавшись, заглянул в чашку и, повинуясь скорее чувству любопытства, нежели желая соблюсти некое правило, пересчитал лежавшие на дне орешки. Еще раз взглянув на чашку, он поспешил за принцем.

Через пару часов они вернулись. Дофин быстрым шагом направился к столу и уже протянул руку за любимым лакомством, как вдруг ему помешал Этьен.

— Остановитесь, монсеньор! — схватил он принца за руку. — Не прикасайтесь ни к воде, ни к этим орешкам.

— Вот так-так, — пробормотал в изумлении Карл. — Но почему?

— Быть может, я излишне осторожен, ваше высочество, — пояснил Этьен, — но, на мой взгляд, воспользовавшись вашим отсутствием, к этому сосуду подползла змея и впрыснула туда яд.

— Яд? В мои орешки?.. — В глазах дофина читался испуг. Оторопело уставившись на чашку, он отступил на шаг от стола. — Но с чего вы это взяли, де Вержи? И отчего вы так пристально смотрите на воду? Кажется, в ней нет ничего необычного.

— Мне показалось странным, что ручка бокала оказалась повернутой. Когда мы уходили, она глядела в сторону очага, а теперь… смотрите, она направлена в угол комнаты!

— Черт возьми, — буркнул Рибейрак, состроив гримасу полного непонимания. — Кто же это мог передвинуть чашку? И зачем?

— Это сделал тот, кто приходил сюда перед нашим уходом и теперь уже не вернется, — убежденно произнес Этьен. — Не удивлюсь, монсеньор, если сейчас сюда войдет, абсолютно здоровый, ваш камердинер Жерье. И вот лишнее подтверждение тому, что мои подозрения не лишены оснований: посчитайте, сколько миндалин на дне чашки.

Оба, дофин и Рибейрак, склонились над столом. И оба в один голос растерянно протянули:

— Их восемь.

— А было двенадцать!

— Куда же подевались остальные четыре? — задал вполне резонный вопрос юный принц.

— Убийца вынул их, дабы ваша смерть не наступила слишком быстро, что явно не входило в его планы.

— Убийца?..

— Вас хотели отравить, монсеньор! Это был тот человек, что выдал себя за комнатного лакея. Но он всего лишь исполнитель, и у этого исполнителя есть хозяин — тот, кто заказал убийство.

— Кто же это?.. Как вы думаете?

— Тот, кому это было выгодно. Тот, кому вы мешаете. Тот, кто мечтает возложить себе на голову корону Франции.

— Герцог Людовик Орлеанский, клянусь муками ада! — в волнении вскрикнул Рибейрак, инстинктивно хватаясь за рукоять меча.

— Другого объяснения я не вижу, — после внезапно наступившего недолгого молчания проговорил Этьен.

Филипп де Рибейрак бросил озадаченный взгляд на собеседников:

— И если вспомнить о том, что произошло недавно на охоте…

— Нет, он не посмел бы, — как-то обиженно выпятив губы, попытался встать на защиту родственника дофин. — Ведь он Валуа, и он мой дядя. И он знает, что мой отец сурово накажет его, коли дело обстоит именно так, хотя царственным особам и не следует порочить честь собственного дома, дабы не вызвать этим недовольство подданных… Однако, де Вержи, — внезапно оживился Карл, — всё это лишь догадки, вам просто могло показаться. Я вполне доверяю своему дяде. Он не может желать мне зла.

— Корона, как и смерть, не выбирает жертву, — изрек Рибейрак. — Король Ричард, возжелав сесть на трон, попросту взял и утопил законного наследника, причем сразу двух, не прибегая к ядам.

— Возможно, герцог Орлеанский поступил бы так же, не будь жив еще король Людовик, ваш отец, принц, — прибавил Этьен. — Но поскольку вы уверены в невиновности вашего дяди, то кто, по-вашему, передвинул чашку и вытащил из нее четыре миндалины? И, главное, зачем?

Вновь наступило молчание.

— Но все это нетрудно проверить, — по-прежнему не сдавался Карл. — У меня в клетке есть одна больная птица — вялая, не поет; что с ней делать, не знаю. Если подтвердятся ваши опасения, шевалье…

— Бедную птичку будет не жаль, — сделал заключение Рибейрак.

Дофин приказал, чтобы принесли клетку. Маленькую светло-желтую канарейку, сидящую на жердочке, похоже, давно мучила жажда, поэтому она тут же опустила клювик в поилку, которую Этьен осторожно наполнил из чашки. Не прошло и нескольких секунд, как канарейка свалилась на бок, вся задрожав, и, дернув еще пару раз лапками, застыла с раскрытым клювом и закрытыми глазами.

— Вот вам первое доказательство, монсеньор: вода отравлена, а стало быть, яд добрался и до миндалин.

В это время дверь раскрылась и вошел какой-то человек.

— Жерье! — бросился к нему Карл.

— Ваше высочество, прошу простить, — виноватым голосом заговорил верный слуга, — меня задержал внезапно заболевший сосед; такой славный человек… А орехи?.. Мне, право, очень жаль: я не смог выполнить своих обязанностей…

— Вот и второе доказательство, принц.

Карл молчал, словно все еще не веря в очевидное и не желая, таким образом, бросать тень на члена королевской семьи. Потом вяло проронил:

— Однако прямого подтверждения причастности к злодеянию моего дяди нет.

— К сожалению, монсеньор.

Карл подошел к Этьену и растроганно произнес, горячо пожимая ему руку и не мигая глядя в глаза:

— Я дважды обязан вам жизнью, сир де Вержи, а потому объявляю вас своим самым близким другом. Отныне вы станете моим телохранителем, советником и камердинером и получите самые высокие привилегии, которые не снились даже принцам крови.

— Готовься к защите, Этьен, — рассмеялся Филипп, — с этого дня дамы пойдут на приступ твоего сердца. Любимец короля — это звучит громко, чтоб мне провалиться в преисподнюю!

— А вторым моим другом будет Филипп де Рибейрак из рода д’Арманьяков! — прибавил Карл, цветя улыбкой.

— Ваш раб навеки, монсеньор! — поклонился Рибейрак. — Преданные друзья все же лучше, нежели корыстолюбцы и льстецы, не правда ли?

— Еще бы! Ах, мне всегда не хватало друзей.

Когда они вдвоем вышли из кабинета принца, Этьен сказал: — Врагов не бывает только у евнухов и мертвых, у королей же их всегда предостаточно. Но уже то хорошо, что враг живет в доме дофина, вскорости уже короля.

Нарочито громко вздохнув, его приятель изрек на это:

— Какая все же непослушная корона — никак не желает водвориться на голове первого принца крови, то и дело сваливается оттуда.

— Может быть, Филипп, когда-нибудь ей надоест сваливаться.

Рибейрак только пожал плечами.

Глава 2 КАК ВЛЮБИТЬ В СЕБЯ ДОЧЬ КОРОЛЯ

Тянулись дни, один мрачнее другого. Двор все так же собирался в зале амбуазского замка, а известий из Плесси все не было.

Двор напряженно ждал. Никто уже не сомневался, что дни короля сочтены, и умы будоражил вопрос: кто станет регентом при юном монархе? По закону им должен быть первый принц крови, троюродный брат короля Людовика, герцог Орлеанский. С другой стороны это означало, что фактически на время регентства власть окажется в руках средней ветви царствующего дома Валуа. Выходит, новая метла. Как и в какую сторону пометет? Целых восемь лет будет мести, пока Карлу не исполнится двадцать один год. Да, но она ли? Быть может, другая? Но другой нет, исключая Карла Ангулемского, второго принца крови младшей ветви. Стало быть, как ни крути, Людовик Орлеанский? Вот перед кем надо лебезить, кому угождать, с кем быть в самых хороших отношениях. И многие недоумевали, видя, как кое-кто, вопреки очевидному, не стремится к общению с герцогом, а, напротив, словно не замечая его, держится ближе к дофину. Первый — Оливье ле Дэн, брадобрей короля, его верный пес; за ним Этьен де Век, Луи де Тремуй, Грасьен де Герр и другие. Да, еще два фаворита дофина, его всегдашние спутники повсюду — Этьен де Вержи и Филипп де Рибейрак. Эти-то чем думают, особенно первый? Дофин прямо-таки не отходит от него. Конечно, с этими двоими тоже следует дружить, но не более того: когда это они войдут в силу? Лишь через восемь лет. Стоит ли так долго ждать? Да и кому ведомо, что может произойти за это время: ползут слухи о слабом здоровье юного принца.

Таковы темы ежедневных пересудов двора.

Герцог Орлеанский тем временем, не видя необходимости в том, чтобы слоняться по залам и коридорам замка, большую часть времени проводил в борделях и в домах горожан, имевших пригожих дочерей. Когда ему это надоедало, он возвращался в Амбуаз и прогуливался по парку в компании своих неизменных спутников: Дюнуа (Франсуа де Лонгвиль), Вилье, Рамфора, Сенвиля и других. За ними шлейфом тянулись придворные дамы и кавалеры; ряды их, надо сказать, неуклонно пополнялись, так что очень скоро вблизи покоев дофина осталось совсем немного придворных.

В один из таких дней томительного и тревожного ожидания известий из Плесси-ле-Тур Этьен вышел из покоев принца, неторопливой походкой миновал зал и направился в Галерею Флоры. Придворные почтительно расступались, давая ему дорогу, иные коротко кланялись. Эти смотрели дальше, нежели те, что бродили по парковым аллеям. Королем-то все одно быть этому, а не тому, со «шлейфом» льстецов и бездельников, и Этьен де Вержи вот-вот станет «хозяином» нового короля. А вслед за ним и его приятель Рибейрак.

Этьен не мог не замечать добродушно приветствовавших его и старался запомнить лица и имена, особенно тех, кто не пытался выжать из себя улыбку, здороваясь без лести, без фальши в голосе, в выражении лица. Эти надежные; как бы ни повернулась судьба, на них вполне можно положиться; они верны короне, и юному Карлу следует назвать имена: сир Гуго д’Обижу, сеньор де Бальзак, Альвен де Пьен…

Пройдя до конца галереи, Этьен остановился у арочного проема и, скрестив руки на груди и безо всякого интереса созерцая причудливые фигуры, образованные парковым кустарником, погрузился в размышления.

— Чтоб мне оказаться в преисподней! — раздался вдруг совсем рядом громкий голос. — Я так и знал, что найду тебя здесь.

Этьен улыбнулся. Размашистым шагом к нему шел Рибейрак.

— Какого черта тебе вздумалось созерцать красоты парка? Догадываюсь, предался мечтам? Лучше бы поиграл в мяч с юным королем. Где он, кстати?

— Они с Бурре читают в оригинале Овидия.

— А ты, значит, оттого и грустен, что не силен в латыни? Либо иная печаль тяготит твою душу? Поделись со мной своим горем, как знать, не помогу ли я тебе развеять его?

— Ах, Филипп, — тяжело вздохнул Этьен, — ты же знаешь, я влюблен в Анну де Боже.

Рибейрак усмехнулся:

— Ничтожный повод для того, чтобы впасть в меланхолию. Однако влюбиться в дочь короля — непростая штука, черт побери. Но что ты понимаешь под словом «любовь»? Для тебя это страсть, влечение или попросту тесное сближение тел? Что важнее? Что стоит, я бы сказал, на первом месте?

— Думаю, влечение: мысль неустанно витает вокруг объекта твоей любви — женщины, которую ты боготворишь, ибо в твоих глазах она — лучшая на свете!

Рибейрак хмыкнул, состроив гримасу, позаимствованную им, надо полагать, у Мома[6].

— И это всё? Помилуй, как можно боготворить то, чего еще не видел? Нельзя любить то, чего нет, как нельзя не любить женщин.

— Не пойму, о чем ты?

— Заставь свою Диану раздеться, мой Актеон, только тогда ты поймешь, стоит ли обожествлять женщину, ибо телом она может оказаться схожей с Химерой. Как можно ложиться в постель с таким чудищем? Что ты будешь с ней делать, переводить на французский «Метаморфозы»? Клянусь папской тиарой, от твоей любви меньше чем через минуту не останется и следа.

— А если она прекрасна душой, своей любовью, лицом?

— Словом, схожа с Изольдой? Не скрою, женщина с ликом Авроры или Клеопатры не может иметь тело дочери Тифона; в этом есть своя закономерность.

— А душа?

— Эта капризная особа стремится к любви, но, как и тело, ее прежде всего интересует объект страсти, а уж потом она станет выбирать: любить или нет. Вообще, мой друг, идеальная любовница — та, в ком нет ни малейшего изъяна. Душа здесь, как правило, на вторых ролях; на первых же — лицо и тело; будь иначе, то, беседуя с душой, ты будешь всякий раз отворачиваться. Но вот, представь, она разделась и легла в постель. Приступая к работе, ты станешь накрывать свою милашку простыней, оставляя лишь то место, куда жаждешь вонзить копье. Ненадолго же тебя хватит, боюсь, всего на один перегон, да и тот можно не осилить: вообрази, тебе захочется смены декораций, и тут простыня предательски вильнет в сторону или упадет на пол. Застыв в задумчивости и в ужасе, ты неизбежно услышишь вопрос: «Дорогой, ты меня больше не любишь?» Нет, друг мой, гораздо слаще, когда тебе скажут, лаская тебя томным взором: «Ах, милый, как я рада, что ты без устали любишь меня».

— И это, по-твоему, любовь?

Рибейрак, выставив ногу вперед и подбоченившись, продолжал философствовать:

— Любовь — гармония, вызывающая страсть, из чего следует влечение к сближению тел, которое невозможно, если с подушек на тебя плотоядно взирает одна из Кер[7], и никакая простыня здесь уже не поможет, ибо мозг дает команду телу бежать сломя голову от этакой фурии. В этом смысле меня не удивляет поведение герцога Орлеанского, супругу которого Людовик Одиннадцатый лепил, вероятно, будучи в дурном расположении духа и не из того сорта глины. Господь Бог пришел бы в ужас, увидев такое творение, и наверняка воскликнул бы, схватившись за голову: «Знай я, что родится на земле такое чудовище, не стал бы крушить ребра моему мальчику. Пусть бы жил один».

— Что же, сестра Анны де Боже столь дурна собой? — с удивлением спросил Этьен.

— Дурна? Жанна? — рассмеялся Рибейрак. — Слишком мягко сказано, друг мой. По-моему, она просто сущий урод. Герцог потому и не показывает ее двору, держит взаперти в замке Линьер, где мне однажды довелось побывать. Хочешь знать, что я увидел? Вот ее портрет. У нее пустое, безжизненное лицо. Светло-серые тусклые глаза не выражают, да и не могут выражать ровным счетом ничего; таким отсутствующим взором на нас глядела бы, скажем, протухшая рыба или вековой давности дуэнья перед тем как вздохнуть в последний раз. Далее — нос. Ну, это, пожалуй, можно оставить… впрочем, нет: он хоть и ровный, но неимоверной длины; на нем вполне могла бы разместиться стая ворон. Ниже — рот. Он у нее не в меру широк; нетрудно представить себе объем этих врат Левиафана, едва эта дама поднесет ко рту ложку или зевнет. В полном соответствии с этим ее губы — мясистые, вялые, бледные, цвета мышиного помета. Тем не менее временами она пытается изобразить улыбку на своем потухшем лице; при этом вызывающе обнажается ее верхняя десна.

Этьена передернуло:

— Боже! Вероятно, любая из горгон улыбнулась бы милее.

— Вне всякого сомнения. Но это еще не всё. Выражение лица у этой дамы — как перед очередным посещением отхожего места при расстройстве желудка. Нет нужды говорить о волосах — пук соломы. Но она предпринимает отчаянные попытки выставить этот пук в кудрях, что еще более безобразит ее. Далее. Эта женщина не умеет смеяться. Слышен сам смех, но нет при этом улыбки, иными словами, совсем не раздвигаются губы, просто наполовину открывается рот. Начинаешь озираться по сторонам, ища, кто же это смеется, но других женщин, кроме этой, нет, а смех явно женский.

Этьен, улыбаясь, качал головой, радуясь в душе, что жизнь подарила ему такого веселого, неунывающего и, чего там греха таить, в какой-то мере беспутного приятеля.

— А голос? Ее голос, Филипп? — полюбопытствовал он.

— Голос? Хм! Слышал ли ты, друг мой, чтобы ворона выводила соловьиные трели? Увы! Медузе не заговорить голосом прекрасной амазонки, как Арахне уже не обратиться в женщину, вызвавшую на состязание Афину Палладу. Я обратил внимание также, что она припадает на левую ногу. Вначале я подумал: результат ранения или, быть может, ушиба. Оказалось — ни то, ни это: одна нога у бедной принцессы короче другой.

— Черт побери, Филипп, да это же настоящее чудище! Двор покатился бы со смеху, увидев жену герцога.

— Ее счастье, что она дочь короля; будь иначе, она давно бы окончила свои дни в сточной канаве.

— Со счету можно сбиться, сколько уже было Жанн-хромоножек, — заметил Этьен.

— Однако, друг мой, — кивнув, продолжал Рибейрак, — даже у непривлекательной женщины порою есть неотразимое оружие — ее тело. Совершенное, разумеется. Невзрачное лицо мгновенно исчезает в дурмане, едва дама сбросит свои одежды и предстанет перед тобой в костюме Евы. Она сделает это для тебя! Полотно будет доступно лишь твоему взору! Твоему, понимаешь? Нет ничего сладостнее сознавать, что все это твое, в твоей власти! И сколь желанна эта сцена, сколь волнительна и полна очарования! Ах, Этьен, поверь, нет на свете ничего увлекательнее, чем смотреть на женщину, которая раздевается для тебя. А ее ножка? Видел ли ты что-либо прекраснее?

Этьен положил руку Филиппу на плечо:

— Ты несколько противоречишь сам себе, но, без сомнения, ты прав: нет для мужского глаза ничего восхитительнее такого зрелища.

— Спешу добавить: кто не считает, что лучше женской ножки ничего и быть не может, тот никогда не видел этой ножки и не влюблялся в нее, а если и видел, то не способен ценить красоту. Да здравствует сия прелестная часть женского тела!.. При этом, однако, не следует путать ножку с ногой. Но мы с тобой отвлеклись. Помнится, разговор зашел о графине де Боже.

Согласен, она красива, но это сверху, а вот снизу… Любопытно, черт возьми, какая у нее ножка?

— Филипп! Здесь не тот случай.

— Случай всегда и везде одинаков, ведь, в конце концов, всякой любви предопределено ложе, созданное для нее. Что же касается Жанны, то мне, откровенно признаться, искренне жаль ее; но, будь она даже лишена всех своих уродств, все одно она оставалась бы одинокой при столь распутном муже. И, как и всякой женщине, ей хотелось бы страстно любить. Найти такую женщину, которая мечтает полюбить и, будучи хороша собой, но не любимая никем, мучается душой и телом, — большая удача, друг мой.

— Любовь — сладостное безумие, наполняющее жизнь смыслом, — многозначительно изрек Этьен де Вержи.

Рибейрак вскинул брови:

— Без любви, по-твоему, нет жизни, ибо она в этом случае бессмысленна? Глупости! Я, к примеру, не влюблен ни в одну женщину.

— Выходит, ни одна до сих пор не забралась в твою постель?

— Зато не осталось ни одной дамской, куда не забрался бы я, исключая, впрочем, королевских дочерей и особ полувековой давности. Однако влюбиться, и притом в дочь короля, которая к тому же замужем, да еще и любит другого… здесь и вправду не тот случай. Но, если хочешь, прими мой дружеский совет: выкинь эту дурь из головы. После коронации женщины гроздьями станут вешаться тебе на шею; их сердца ты станешь складывать в короб. Но не вздумай открывать этот ящик Пандоры, дабы не обрушились на тебя людские пороки и страдания.

— Я всегда буду любить только одну женщину и думать буду только о ней.

— Ого, Пигмалион, да это уже серьезно! Но знает ли графиня де Боже, что ты в нее влюблен?

— Ей случалось ловить на себе мои пылкие взгляды, но всякий раз она делала вид, что не замечает их. Однажды я попробовал даже заговорить с нею, но она ловко отделалась от меня парой пустых фраз.

— Вот оно что! Выходит, она, подобно вырезанной из кости Галатее, не собирается отвечать тебе взаимностью. А почему, как ты думаешь?

— Дофин шепнул мне по секрету, что его сестра Анна влюблена в герцога Орлеанского.

— Вот именно, мой бедный рыцарь, вот именно! Об этом не говорят, тем не менее это давно известно всем, кроме тебя.

— Всё во мне кипит от возмущения, Филипп. Да ведь герцог — записной волокита! Как же она может этого не видеть и не знать! К тому же, по словам принца, он совсем не обращает на нее внимания как на женщину. Как можно влюбиться в такого человека?

Рибейрак глубокомысленно изрек на это:

— Нам никогда не понять склада женского ума, так же как женщинам не понять ума нашего. Вот если бы она его разлюбила… Но возможно ли это, ведь он стал мил ее сердцу не вчера и не в этом году. Оказывается, возможно, мой дорогой друг, и я нашел, как мне кажется, неплохой выход из создавшегося положения. А все очень просто: надо сделать так, чтобы герцог вместо возлюбленного стал врагом.

— Врагом? — округлил глаза Этьен. — Но ведь они одной крови. Что может рассорить этих двоих?

— Кончина короля Людовика, — уверенно заявил Рибейрак. — Он долго не протянет, это ясно всем, даже ему самому. Перед смертью он объявит, если уже не объявил, свою последнюю волю, и она прозвучит как удар грома… для кого, как полагаешь?

— И для кого же?

— Для герцога Орлеанского! Людовику прекрасно известно, какой образ жизни ведет его троюродный брат, и ему достанет ума для того, чтобы не назначить регентом человека, у которого на уме лишь забавы с особами легкого поведения да ночные оргии с фрейлинами и горожанками. Даже на Королевских советах герцог думает лишь о том, в чью постель он заберется нынешней ночью, дела государства при этом его не беспокоят. Итак, любвеобильный братец отпадает. Другая кандидатура — брат короля. Но такового нет. Остается Бурбон, муж Анны, а значит, и сама Анна. Разумеется, возмущенный герцог выразит протест и потребует созыва Генеральных штатов, которые, можно быть уверенным, станут на сторону почившего короля. Людовику Орлеанскому, повторяю, нет никакого дела до сердечных мук Анны де Боже; теперь же, лишившись вожделенной власти, он просто возненавидит Анну и не исключено, что, став врагом, объявит ей войну. Впрочем, самому герцогу не додуматься до этого: в погоне за новыми юбками он скоро совсем потеряет голову. Вот почему он не желает ни в кого влюбляться, даже в дочь короля.

— Откуда тебе об этом известно?

— Я не враждую с герцогом и не собираюсь этого делать, а потому вхож к нему как один из его приятелей по вояжам к скучающим кумушкам.

— Но что же дальше, Филипп? Выходит, войне не быть?

— Напротив, это случится; мне самому, по всей видимости, придется подать герцогу мысль о войне, и когда Анна де Боже узнает об этом, ей, сам понимаешь, станет не до нежных чувств. Вот тут я и попрошу ее подружку Катрин дю Бушаж посоветовать Анне бросить благосклонный взгляд на тебя. Со своей стороны и ты держись прежних позиций; нелишним будет при этом совершить какой-либо подвиг в честь твоей дамы сердца. Пройдет совсем немного времени, и, я уверен, она затащит тебя к себе в спальню, а потом дарует звание маршала, и ты поведешь войско на твоего царственного соперника, на герцога Людовика Орлеанского.

— Ты с ума сошел, Филипп! Война! И все из-за того, что я влюблен в супругу графа Пьера де Боже! Или мало пролито крови французами на полях сражений? Мало разграбленных и сожженных солдатами деревень?

На это Рибейрак со свойственным ему прямодушием ответил:

— Воевать и не грабить — все равно что не обнимать и не целовать женщину, которая разделась для тебя. Даешь войну и грабеж!

— Филипп, как ты можешь!..

— Ты любишь или нет, черт возьми! Что касается войны, то этого не избежать: герцог, хоть и поглощен целиком своим распутством, не опустит руки после того, как от него уплывет регентство.

— Согласен, но это лишь плод твоей фантазии. Кому ведомо, что придет в голову умирающему королю?

— Уверен, все именно так и случится, чтоб черти утащили мою душу в пекло!

— Однако, Филипп, меня терзают противоречия, вызванные неуверенностью: ведь у нее есть муж!

— Что не мешает ей, клянусь жаровней сатаны, любить другого.

— Ах, ты меня не понимаешь. Имею ли я право любить эту женщину и, главное, рассчитывать на взаимность? Что как она, узнав об этом, рассмеется мне в лицо?

— Друг мой, только последняя дурнушка при живом муже не имеет рыцаря своего сердца. Мудрой женщине ничто не помешает отвести взор от объекта страсти, которому она безразлична, чтобы устремить его на того, кто в нее влюблен. А ведь графиня де Боже вовсе не глупа, согласись. К тому же ты так красочно описывал мне ее достоинства: миловидность, плавность движений, изящная поступь, гордая посадка головы… что там еще? Да за одну только красоту стоит влюбиться в эту даму, клянусь преисподней и всеми котлами с грешниками!

— Ты уверен? — оживился Этьен. — И ты тоже находишь ее красивой, Филипп?

— Еще бы! Готов прозакладывать собственную голову: все остальное у этой дамы не менее достойно внимания, нежели только прекрасное лицо и грациозная поступь. Хочешь, продолжим этот разговор, но уже в парке, шагая по дорожкам; заодно послушаем, о чем болтают придворные.

И друзья направились к лестнице, ведущей к парадному входу замка Амбуаз.

Глава 3 ПОДРУГИ

Две всадницы августовским утром 1483 года неторопливо огибали излучину Луары вблизи замка Плессиле-Тур. Одна из них — дочь короля, Анна де Боже, натура волевая, целеустремленная. У нее высокий лоб, прямая линия носа, маленький рот с чуть припухлыми губами цвета спелого боярышника; глаза светло-карие, выражение открытого лица несколько надменное. На ней ярко-синее платье-корсет с розовым шапероном, подбитым белым мехом; седло — красного цвета. Ей двадцать два года. Ее спутница — очаровательная блондинка — в просторном светло-зеленом сюрко с боковыми прорезями для рук; на голове шляпа с низкой тульей и розовым пером сбоку. Лицом она проигрывает Анне, и виной тому слегка длинноватый нос. Эта дама — Катрин дю Бушаж, дочь сира Эмбера, дипломата и советника короля. Они с Анной одногодки, с разницей в три месяца.

Обе сидят в седлах по-мужски. Слева и справа бегут по две борзые. Широкая тропа ведет берегом реки под уклон; по другую сторону тропы — купы деревьев в окружении кустарника и поля, разделенные ложбиной, которую в данный момент и пересекали всадницы. Миновав ее, они возобновили беседу.

— Слава богу, уже шесть лет тому, как черти утащили в пекло душу этого смутьяна, — обозначила свое отношение к Карлу Смелому Катрин дю Бушаж. — Настал конец войнам с Бургундией, и никто теперь не угрожает нашему королю. Ведь сколько лет длилась война за Льеж, Гент, Сен-Кантен и другие города и области! Он даже пленил как-то твоего отца — боялся потерять Льеж.

Дочь короля усмехнулась: подруга плохо понимала замыслы герцога Бургундского и еще меньше — короля Людовика. Анна объяснила, да так, что собеседница в удивлении раскрыла рот:

— Эти города — всего лишь горошины в закромах покойного герцога. Огромное королевство, что тянулось бы от моря на севере до моря на юге и во главе которого стоял бы король Карл Первый Бургундский — вот цель безрассудного потомка Валуа. Она и унесла его в могилу.

— Ну и пусть бы строил себе империю, — пожала плечами Катрин. — Чем же ему мешал твой отец?

— Всегда легче ломать ветки поодиночке, нежели все разом, — был исчерпывающий ответ.

— Какие ветки, ты о чем?

Глаза Анны сверкнули из-под густых ресниц, брови поползли к переносице. Уколов спутницу жестким взглядом, она произнесла:

— Разобщенность провинций, сеньорий, городов — вот что было на руку герцогу, тянувшему Францию назад, во тьму ушедших веков. Так легче было ему идти к намеченной цели. Мог ли этого не понимать мой отец? Его устремления — создать единое французское королевство, а герцог мечтал как можно больше забрать себе. Это была схватка двух медведей за территорию. Победил сильнейший. Не быть единой Франции, пока есть Бургундия. Но теперь ее нет.

— Хвала Господу, что герцог не оставил сыновей.

— А его дочь? Бочка с порохом. Кто первым поднесет фитиль?

— Тот, кому это выгодно, — твой отец. Не лучший ли способ прибрать к рукам такие огромные владения, как женить на Марии своего сына? Жаль, что провалилась эта затея и король уступил руку наследницы Габсбургу.

— Он сделал это не по своей воле: подданные Марии Бургундской изъявили бурный протест, не желая отдавать себя под власть французов. Этим и воспользовался Максимилиан Габсбург, женившись на Марии и став, таким образом, хозяином владений покойного герцога.

— Любопытная получилась бы пара, не выйди на сцену сын императора Фридриха, этот самый Максимилиан: невесте двадцать, а жениху всего семь лет; целое десятилетие пройдет, прежде чем он приступит к выполнению супружеских обязанностей. Твой отец не подумал о том, что будет делать будущая сноха все эти десять лет? Терпеливо ждать, когда юнец созреет для «работы»? Как бы не так! Она стала бы заводить себе любовников, время от времени меняя их. Не берусь утверждать, что ей не удалось бы при этом зачать дитя. Хорош же окажется супруг, который, будучи еще мальчиком, уже станет рогоносцем. Что же удивительного — Марию, как и всякую другую, не лепили из глины и не вырезали из камня.

— Тем не менее король сам предложил такой брак. Вряд ли при этом его могла остановить предполагавшаяся безнравственность его воистину золотой невестки.

— Догадываюсь, ты поступила бы так же.

Решительный, твердый ответ удивил всадницу в светло-зеленом сюрко:

— Увеличить владения короны за счет земель усопшего свата — перед этим меркнет всё. Но, как и отец, я пробила бы отступление: во-первых, избегая ссоры с императором, во-вторых, не желая новой войны с бургундцами, к которой приведет столь опрометчивый шаг.

Катрин задержала на подруге детства взгляд, полный восхищения:

— Порой я недоумеваю, Анна, отчего ты родилась женщиной, а не мужчиной; случись так, отец чувствовал бы себя счастливым: достойному наследнику престола было бы уже двадцать два года, и королю не пришлось бы ломать голову над тем, кого назначить регентом. Не удивлюсь, если он остановит свой выбор на тебе.

— И я продолжу дело отца, коли Богу будет угодно в скором времени прибрать его душу к себе. Как и он, я не большая охотница до балов и развлечений, меня не увлекают наряды, болтовня двора и мелкие любовные интрижки. Я буду идти к великой цели, которую поставил перед собой король Франции: собрать королевство в кулак, заставив пальцы подчиняться руке, а не играть партию какую кому вздумается. Отец упорно собирал эти пальцы, подрезал им кожу, если они не желали повиноваться. Он продолжил дело Филиппа Августа, стремясь вознестись в своем могуществе над всеми странами Европы, и я пойду на всё, дабы он с высоты небес глядел на меня с улыбкой, довольный мною.

Катрин скривила губы в гримасе сомнения:

— Твой отец — и это замечаю не только я — не желает допустить к власти Орлеанов, боясь краха созданной им империи; какой же подарок преподносит ему в это время его дочь? Влюбляется в злейшего врага короны! Гоже ли это ей?

Анна помрачнела, опустив взор:

— Увы! Любовь моя безответна, Катрин, и это приводит меня в отчаяние. Герцог совсем не смотрит в мою сторону, а когда нам случается заговорить, он отделывается одной-двумя фразами и торопится уйти…

Катрин презрительно фыркнула:

— И куда же? К очередной любовнице! Амбуазские, турские и парижские шлюхи всегда к его услугам. Говорят, когда мы жили в Париже, он не брезговал даже нищенками из Сен-Совёр и Нельского подворья, где Двор Чудес. Тебе ли не знать об этом?

— Я ничего не могу с собой поделать, — послышался в ответ сдавленный голос.

Катрин продолжала кипеть возмущением:

— Тебя не останавливает даже то, что он едва не похитил твоего брата, — это было, помнится, четыре года назад, когда король тяжело заболел. А затем Карла чуть не отравили. Кто? Тот, кому это было нужно. Кому именно? Да все тому же красавчику, твоему хваленому орлеанскому родственнику.

— Мне все это хорошо известно, — холодно ответила Анна.

— Ей известно! Да тебе следует в ножки поклониться человеку, который дважды вырвал Карла из лап смерти! Не будь его, трон достался бы твоему холеному Аполлону, который, на мой взгляд, имеет такое же представление об управлении государством, как лягушка — о постройке замка.

— Этого человека отблагодарили: он теперь камергер.

— А ты? Что сделала для него ты, будущая регентша, правительница, которая стала бы никем, займи престол твой царственный родственник?

Анна повернулась в седле, брови на ее лице дружно взлетели:

— Я? Но что же я могла для него сделать: подарить дом, замок, сеньорию? Все это не в моей власти. Я сердечно поблагодарила его и дала ему кошелек с золотом.

— Плевать ему на твой кошелек! Страстного взгляда, нежной улыбки, горячих слов — вот чего он ждал от тебя. Да полно, или ты ослепла? Вот уже какую неделю он глаз с тебя не сводит, потому что влюблен, а ты ему вместо ответного чувства — кошелек!

Брови подпрыгнули еще выше:

— Влюблен? В меня?

— Нет, в святую Марию Египетскую; она как-то останавливалась тут на днях проездом в Иерусалим.

— Но кто тебе сказал? Он сам, сир де Вержи?

— Что за мужчина, который обращается со своими жалобами к женщине! Ты его совсем уже ни во что не ставишь. Он благороден, горд, смел и вовсе не нытик, как ты о нем вообразила. К тому же красив.

— Красив? — Анна отвернулась и, поведя плечом, стала смотреть вдаль, на тропу, терявшуюся в густой траве. — А я и не заметила.

— Это потому, что ты смотришь не в ту сторону. Тебе бы влюбиться в друга, ты же влюбляешься во врага. Пока что герцог открыто не стал им, боясь твоего отца, но как только его не станет, он немедленно заявит о своих правах на регентство. Хорош регент, у которого на уме лишь женщины и охота!

Анна тяжело вздохнула и снова опустила голову.

Подруга не унималась:

— Видит Бог, я поражена: дочь короля сгорает от любви к какому-то ветрогону!

— Катрин, не забывайся.

— Нет, это тебе не следует забываться! С виду ты — вылитая королева, а в душе — обыкновенная пастушка, готовая, задрав подол, броситься в объятия смазливого ветреника, который ко всему прочему очень скоро станет угрожать не только ей самой и ее брату, но и всему королевству.

— Мой отец пока еще жив и, даст Бог, недуг отступит от него.

— Но даже его ты не послушала и продолжаешь потакать своей слабости по сей день. Помилуй, сколько уже можно витать в облаках, созданных твоим опьяненным воображением? Увы, к несчастью, ты рано созрела. Вспомни, когда тебе было всего двенадцать лет, ты без памяти влюбилась в красивенького херувимчика, сына Карла Орлеанского. Мало того, заявила, что желаешь взять в мужья этого пригожего принца. Твоя глупая причуда могла послужить серьезным препятствием в политике твоего отца, и он, дабы охладить твой пыл, выдал тебя замуж за сеньора де Боже, ныне графа де Ла Марш. Тебе понравился покладистый, набожный супруг, ты даже подружилась с ним, но по-прежнему, хотя прошло уже целых десять лет, продолжаешь бросать пылкие взгляды в сторону Людовика Орлеанского и готова наставить мужу рога. Но прежде, надо полагать, ты собираешься вступить со своим миленьким в любовную переписку? Не забудь в первом же послании обрадовать его тем, что ты мне как-то прочла. Постой, как же это… Ага, вспомнила:

— Я сочинила еще четверостишие, Катрин. Вот оно, послушай:

Подруга расхохоталась:

— Нет, ты и в самом деле сошла с ума и, догадываюсь, негодуешь, что стрелы Амура отскакивают от твоего Антиноя, как от замковой стены.

— Иногда я жалею, что я дочь короля.

— По-твоему, его останавливает именно это? Так облачись в наряд женщины легкого поведения — мигом окажешься в постели принца. Только не забудь надеть маску: узнав тебя, он рассмеется тебе в лицо.

— Может быть, — с тихой улыбкой промолвила Анна де Боже, — это принесло бы мне облегчение.

Катрин отпрянула, широко раскрыв глаза:

— Фи, принцесса, что за вздор! Поверь мне, тебе следует выкинуть эту блажь из головы, и лучшее средство для этого — новая любовь, которая убьет старую.

— Но старая хороша тем, что не дает повода для ревности моему супругу. Новая любовь — а она, согласись, тотчас станет пищей для злых языков — уронит меня в глазах мужа, хуже того, она может привести к печальным последствиям, достаточно вспомнить историю с дамой Соремондой из Русильона и с маршальшей де Брезе[8].

— Графа де Боже никак нельзя обвинить в бесчеловечности: ему не придет в голову угостить супругу блюдом из жареного сердца ее любовника. И никто не заставляет тебя брать пример с дочери Агнес Сорель; Шарлотта дошла до крайней степени распутства: какой же муж станет благосклонно взирать на то, как его жена задирает юбки перед собственным слугой, да еще и собираясь после этого разделить ложе с супругом? Надеюсь, тебе не взбредет на ум раздвигать ноги перед своим возлюбленным едва ли не на глазах у мужа.

— Черт возьми, Катрин, но для этого надо вовсе сойти с ума!

— Чрезмерная похотливость и побуждала Шарлотту совершать безумства; сие — наследие матери мадам де Брезе, госпожи Сорель. Слава богу, ты не состоишь в родстве с любовницей Карла Седьмого.

— Но ты говорила мне о новой любви. Не удивлюсь, если окажется, что по просьбе кого-либо из друзей этого человека ты и затеяла этот разговор.

— Не напрасно отец всегда хвалит твой ум.

— Стало быть, с Этьеном де Вержи, по твоему разумению, мне следует обрести обоюдную любовь взамен безответной?

— Этим ты заслужишь уважение не только мое, но и всего двора, клянусь вратами в преисподнюю, как сказал бы один мой очень хороший друг.

Вопреки ожиданиям, лишь легкое удивление увидела Катрин на лице подруги. В тот же миг по нему скользнула усмешка:

— Предполагаемый рыцарь моего сердца — один из ста дворян охраны короля. Сын Гийома де Вержи, советника и камергера. Любимец моего брата.

— Этьену прочат блестящее будущее, видя в нем министра и главу Королевского совета. Да и может ли быть иначе, если принц Карл неразлучен со своим фаворитом? Они даже сидят рядом за столом во время трапезы, а ночью Этьен спит, свернувшись калачиком, у дверей спальни юного наследника престола. Полно, тебе ли не знать!

— Но почему именно он?

— Повторяю, он давно уже влюблен в тебя, моя дорогая. Это известно всему двору, одна ты блуждаешь в потемках, словно во мраке ночи, поглощенная своей феерической мечтой. Расстанься с ней, и это принесет тебе двойную выгоду: мало того что у тебя появится пылкий возлюбленный, ты в известной мере сможешь влиять на ход государственных дел. После смерти твоего отца — и не надо закрывать на это глаза, ибо ему в открытую сказал об этом святой монах из Паолы — Карл немедленно будет коронован, и если ему как королю надо будет что-то решить или подписать какой-либо указ, то он прежде всего посоветуется со своим лучшим другом. Вообрази, каково это, если брат станет противиться решению своей сестры-регентши, и все потому, что оно чем-то не понравилось его фавориту. Король либо не издаст нужного указа, либо просто не подпишет его.

Помедлив, с трудом разлепив слипшиеся губы, Анна негромко произнесла:

— Мне кажется, мы уже хороним моего отца.

— Пока нет, — ответила практичная Катрин дю Бушаж, — мы всего лишь позволяем себе заглянуть в будущее.

— Признайся, чьей просьбой вызван твой совет? Предполагаю, что здесь не обошлось без приятеля де Вержи, Рибейрака.

— Так или нет — большая ли разница? Собственно, я сама давно хотела тебе об этом сказать, да все не выпадало случая.

— Значит, Рибейрак. Он твой любовник?

— Вовсе нет, мы просто хорошие друзья.

— Которые не видят ничего зазорного в том, чтобы оказаться в одной постели.

Катрин с улыбкой передернула плечиками:

— Дорогая моя, друзьям, по моему глубокому убеждению, не возбраняется оказывать друг другу услуги такого рода. Так что мне ответить Филиппу, когда он спросит об успехе моей миссии?

Анна повернула лошадь: пора было возвращаться.

— Пока я ничего не могу обещать, Катрин. Понимаю, что моя любовь к герцогу глупа… и положусь на волю провидения. Лишь оно даст ответ, но он невозможен, пока жив мой отец. После похорон мне придется выбирать: любовь или… ненависть.

— Удивляюсь, как это у тебя за десять лет одно не переросло в другое, если судить по тому, что твой возлюбленный дядя словно не замечает тебя.

Анна де Боже скосила взгляд на Луару: вода в реке подернулась рябью, заметно посвежело.

— Возможно, всего лишь за месяц сможет произойти то, чего не смогло произойти за десять лет, — ответила она. — Поднимается ветер, Катрин, не вымокнуть бы нам с тобой под дождем.

— Поторопимся же, Анна.

И подруги дали шпоры лошадям.

Глава 4 МУЖЧИНЫ ИСКЛЮЧАЮТСЯ, ОСТАЕТСЯ ЖЕНЩИНА

В 1479 году короля Людовика внезапно сразил инсульт. Благодаря стараниям врачей ему удалось тогда выкарабкаться; он покинул Париж и поселился в замке Плесси, близ Тура, уверовав, что это знак свыше. Но три года спустя случился второй удар, и король затворился в своем обиталище, отгородившись от мира стенами, оградами, рвами и множеством ям и капканов; те и другие он повелел вырыть и расставить вокруг своего жилища. Он окружил себя астрологами, колдунами, врачами, монахами и шотландской гвардией. Помимо этих лиц он допускал к себе лишь Оливье Дьявола и жалел, что с ним нет больше Тристана Лермита, связывая со смертью верного слуги свой первый удар.

Несколько месяцев уже Людовик то лежал в постели, то недвижно сидел в кресле у огня; все это время он замаливал грехи и жертвовал церкви крупные суммы, а совсем недавно послал за монахом-отшельником, Франциском из Паолы: тот, по слухам, обладал даром исцеления от недугов.

Ему уже исполнилось шестьдесят. Он сделал в своей жизни, кажется, уже все, что хотел, тем не менее даже сейчас, пред ликом вечности, был далек от умиротворения.

Его беспокоил западный сосед. Три года назад он выкупил у представителей дома Пантьевр династические права на Бретань, но ныне у власти стоял дом Дрё, и не приходилось пока что надеяться на то, что этот род угаснет, тем более что герцогу Франциску наследует дочь Анна. Что если выдать эту шестилетнюю девочку замуж за сына Карла? А как же договор, который он заключил в прошлом году с Максимилианом I о помолвке Карла с Маргаритой Австрийской, дочерью будущего императора? Ведь он сам устроил этот брак, рассчитывая помимо родства с Габсбургами прибрать к рукам Артуа, Бургундию и Франш-Конте. Максимилиан не мог противиться решению Генеральных штатов, заключивших с королем Франции Аррасский договор, исходя из претензий Людовика на наследство Карла Бургундского после смерти его дочери Марии, и начал войну с Францией и городами Фландрии, которые отказали ему в опеке над малолетним Филиппом, его сыном от Марии Бургундской. Так и вышло, что у него отняли детей: сына (юный герцог считался правителем Бургундии) и дочь (она жила при французском дворе). Но мало того, Максимилиан объявил себя претендентом на руку Анны Бретонской. Выходит, Габсбурги мечтают, помимо восточных территорий, владеть еще и Бретанью? Этого никак нельзя было допустить, и Людовик ломал голову над тем, как расторгнуть помолвку и женить сына на наследнице Франциска II.

Но планов много, а времени мало. Он чувствовал, что смерть уже близка, и боялся этого. Даже умирая, он думал о королевстве — о том, кто станет преемником, регентом при малолетнем Карле, кто продолжит великое дело объединения Франции, ее процветания, ее превращения в могучее государство. Дни шли за днями, недели за неделями, а мысль все чаще останавливалась на единственном человеке, которому он смог бы доверить дело всей своей жизни, — на дочери Анне; не без оснований он считал ее умной женщиной и тонким политиком. Остальные кандидатуры он отметал одну за другой.

И, уже чувствуя дыхание смерти у своего ложа, весь трепеща от страха, что не успеет, в конце августа 1483 года он велел позвать к себе старшую дочь Анну, свою любимицу, свою «ненаглядную дочурку». В ожидании, беспрестанно бросая нетерпеливые взгляды на дверь, он тихо плакал, уже зная, что увидит свою красавицу дочь в последний раз.

— Поторопись, мой верный друг, — сказал король Оливье ле Дэну за несколько минут до того, как брадобрей отправился на поиски, — ангелы уже спешат за моей душой, которую я вверил Богу. Ныне, мне осталось попрощаться с моей дорогой девочкой.

Оливье быстро вышел. Анну де Боже он нашел в молельне. Стоя на коленях перед бронзовой фигурой распятого Христа, дочь истово молилась о даровании здоровья больному отцу, не думая о том, что ее сын, семилетний Карл, совсем недавно захворал. Рядом с ней стоял священник с раскрытым требником в руке. Оливье подошел, встал за спиной, склонив голову пред ликом Спасителя, осенил себя крестным знамением, затем шагнул вперед, чтобы его заметили.

— Мадам! Ваш отец…

Она даже не дала ему закончить, мгновенно поднявшись, широко раскрыв глаза:

— Что с королем? Говорите! Ему хуже?

— Не могу утверждать этого; я только пришел сказать, что его величество зовет вас.

Анна побежала к дверям. Священник растерянно глядел ей вслед.

— Дочь моя, вы не все молитвы прочли…

Но графиня уже летела по коридору к покоям короля. Вбежав сквозь раскрытые перед ней двери, вся в слезах, она упала на колени перед ложем с умирающим отцом — взволнованная, с дрожащими губами.

— Слава богу, — негромко произнес Людовик, с нежной улыбкой гладя руку дочери, единственной женщины, которую он любил. Ее и королевство; их обоих он не желал разлучать. — Ты пришла и этим утешила меня.

Анна удивилась: отец говорил совсем другим голосом, в нем отсутствовали вкрадчивость и покровительственные тона, присущие ему в беседах с людьми; на этот раз голос был ровный, даже доверительный, и она поняла, что отец сосредоточен на какой-то важной мысли. Взгляд ее застыл на уже почти безжизненном лице старого короля.

— Я всегда являлась по первому вашему зову, отец. Говорите, вы хотели мне что-то сказать.

— Мне осталось уже недолго, дочь моя, — заметно упавшим голосом заговорил Людовик, — если мой Оливье, а с ним Куатье и Рели объявили мне о близкой кончине, посоветовав не надеяться на калабрийского монаха, а думать единственно о своей совести и о предстоящей беседе с Богом. Думается мне, это наше с тобой свидание последнее. Надеюсь, однако, я еще успею объявить свою волю всем, кто придет проститься со мной…

Задолго до нынешнего дня я стал недоверчивым и осторожным, быть может, даже чересчур, боялся даже собственного сына, которого приказал охранять, никого не допуская к нему. Иной раз я даже ставил под сомнение твою преданность, а заодно и твоего супруга. Чем это было вызвано: умопомрачением или страхом потерять все, что создано? Ответа не даст, пожалуй, даже пифия храма Аполлона. Я всегда хотел, чтобы меня боялись; за это меня постигло возмездие, заставив под старость опасаться каждого человека вплоть до своих детей. Поверь, Анна, я очень страдал, сознавая, что перегибаю палку, тем не менее поделать с этим ничего не мог. И вот теперь, на пороге вечности я смог сбросить с себя цепи, в которые был закован едва ли не полгода. Бог приказал мне сделать это, я слышал ночью Его голос, вещавший, что коли утром не покаюсь преемнику в грехах своих, то заберет Он к себе душу мою тотчас же после видения, а покаюсь — отсрочит конец. Вот и вышло, что жив я пока, а коли так, то потороплюсь, ибо кому ведомо, сколь долгий срок отпустил мне Создатель, заставив страдать, как страдали те, кто противился моей воле.

Я не хочу умирать. Я боюсь смерти. Как больно будет мне слышать о том, что пришел мой час!.. Ведь сколько еще надо сделать, чтобы королевство процветало и в нем царило спокойствие, а едва не станет меня, как у него вновь объявятся враги. Но Богу виднее, ибо Он вверил мне Францию, а ныне решил, что я исполнил свой долг до конца.

А позвал я тебя вот зачем. Мое королевство, которое я собирал с таким трудом, втаптывая в пыль непокорных вассалов, отбирая у них земли, заключая выгодные брачные союзы, задабривая короля Эдуарда, заигрывая с врагами, подкупая их и разрушая их планы, — оно остается нынче без главы. Твой брат Карл еще слишком юн, куда уж тут управлять державой, если ему самому нужен воспитатель и наставник. А потому полагаю поставить регента, который будет управлять страной до той поры, пока юный король повзрослеет. К тому же, как тебе известно, он слаб здоровьем и, может статься, так никогда и не станет королем. Понимаешь, о чем я?

— Разумеется, отец. Может ли вас не беспокоить будущее государства, которому вы отдали свою жизнь?

— С высоты небес душа моя будет наблюдать за тем, что происходит, и весьма опечалится, если развалится все собранное мною с таким трудом. Сие произойти может, коли у власти окажется недалекий умом человек, этакий вор и стяжатель, а еще пуще того глупец, который станет раздаривать земли и выгодные должности своим родичам и фаворитам и не сумеет наладить мирных отношений с соседями: Империей, Англией, Бретанью, Италией, Испанией. По праву и закону регентом при несовершеннолетнем монархе обязан быть первый принц крови, а им, как ты знаешь, является представитель старшей ветви королевского дома, мой троюродный брат герцог Людовик Орлеанский… твой возлюбленный.

Анна опустила глаза; мысли стали разбегаться. Отец был прав; он все знал, ему докладывали, и он мрачнел всякий раз, когда при появлении царственного родственника или при упоминании о нем у дочери пунцовели щеки и на губах появлялась загадочная улыбка. Зато он потирал руки, когда в очередной раз его осведомляли, что принц по-прежнему волочится за каждой юбкой, включая сюда публичных женщин и… исключая из этого числа дочь короля.

— Ты влюблена в этого вертопраха, и это удручает меня, ибо ты даешь волю чувству, вовсе неподобающему принцессе королевского дома Валуа и супруге Пьера де Бурбона. Анна Французская могла бы быть осмотрительнее, нежели пополнять собою ряды тех, что выстраиваются в очередь к принцу.

— Отец, я не собираюсь стать одной из них. Вам, конечно же, все известно о нем… Однако он никем не любим.

— И ты решила стать единственной? Это не может не настораживать твоего отца. Очень хорошо, что принц не отвечает тебе взаимностью, это больно ранило бы мое сердце.

Анна молчала. Грудь ее бурно вздымалась, ноздри трепетали, пальцы рук комкали платок. Не в силах выдержать тяжелого взгляда отца, она снова отвела взор, сознавая свою слабость, стыдясь ее и безуспешной борьбы с чувствами, разумом, со своим сердцем. Она припомнила начало последней фразы Людовика.

— Понимаю, отец, Орлеанская ветвь ближайшая к трону, и вам не хотелось бы, чтобы ее представитель властвовал в королевстве на правах регента. Но чем же радует вас, что он не отвечает на мою любовь?

— Да только тем, что он, как и о других, забудет о тебе на следующее же утро, едва ты окажешься у него в постели.

— Я? — вспыхнула Анна. — Но с какой стати? Разве этого хочу я от него?

— Чего же тогда, одной любви? — Король сухо рассмеялся. — Но что за любовь без объятий и поцелуев, и что это за объятия, если вслед за ними не проистекает измена мужу, иными словами, совокупление тел?

Анна наморщила лоб:

— Вот, стало быть, с каких позиций смотрите вы на любовь.

— Я пожил немало, дочь моя, и мне в жизни хватало любовных похождений; в большинстве случаев я уверял очередную подружку, что влюблен в нее, и она в тот же миг торопилась выпорхнуть из платья. На другой день то же самое я говорил другой милашке, и она с не меньшей быстротой расставалась с одеждами. Та же участь ожидает любую женщину, в том числе и тебя. С одной стороны, впрочем, это неплохо уже тем, что со временем ты станешь мстить неверному любовнику, иначе ты не была бы принцессой Валуа. Но герцог лишь с виду беспечен, на самом деле он хитер и осторожен, совладать тебе с ним вряд ли удастся, не рискуя при этом свернуть себе шею. Поэтому самым благоразумным будет не открывать ему своих чувств, а, напротив, обуздать их, дабы держать противника на расстоянии и не упускать из виду.

— Я поняла. Но отчего вы видите в герцоге Орлеанском врага державе Французской, и кто, по вашему разумению, более его достоин стать регентом?

— Тебе хорошо известно, Анна, сколько у меня было врагов. Я их всех перессорил, передушил, перевешал, обезглавил, а в лучшем случае купил, обманул или переженил на своих дочерях и особах из дома Валуа. Теперь некому заявить, что он полновластный владетель своих земель, и никто уже не объявит войну мне или своему соседу, исключая юг и овдовевшего Габсбурга.

— Отец, вы создали сильное государство, где отныне нет предателей, готовых лизать пятки английскому королю или австрийскому принцу Максимилиану. Хронисты увековечат ваше имя на скрижалях истории, и потомки будут гордиться вами.

— Поэтому ты понимаешь, дочь моя, — слегка кивнул Людовик, — что, едва власть окажется в руках беспутного герцога Орлеанского, как все мои усилия, мои труды рассыплются прахом, ибо гидра вновь отрастит щупальца, которые я отрубил. Мне помогали города — мои верные союзники, — ибо королевская власть для них всегда предпочтительнее власти герцога или графа: тот грабит, отменяет старинные городские привилегии; король, напротив, стоит за процветание торговли, обеспечивает безопасность торговых путей и никогда не грабит. Конечно, бедняки по-прежнему недовольны чрезмерными, как им кажется, налогами, но для кого я выжимаю деньги из народа: для себя, ради показной роскоши двора, пиров и пустых забав? Отнюдь! Они нужны для борьбы с гидрой, готовой разодрать королевство на части, каждую из которых пустоголовый барон либо оставит себе, либо продаст иноземному монарху.

Передохнув какое-то время и выпив глоток-другой воды, Людовик продолжал:

— Я всегда относился с недоверием и ненавистью к Орлеанской ветви нашего дома, я мечтал ее уничтожить, зная, что она тянет руки к трону. Меня забавляли проделки Марии Киевской, этой похотливой самки, которая дарила любовь кому угодно, кроме собственного мужа. Это радовало меня, но до известного времени: однажды Марии вздумалось родить ребенка… мужского пола.

— Это был, как легко догадаться, — заметила Анна де Боже, — принц Орлеанский, единственный сын покойного герцога Карла. Его супруга, несмотря на легкомыслие, сумела-таки подарить мужу наследника.

Людовик помрачнел и в наступившей тишине зловеще произнес, не сводя тяжелого взгляда с дочери и желая увидеть впечатление, произведенное его словами:

— Не первая и не последняя тайна витает в закоулках дома Валуа.

— Тайна? — вся напряглась Анна.

Сердце ее внезапно сжалось от волнения, словно в предчувствии некоего удара судьбы, связанного, быть может, с крушением ее сердечных надежд.

— Уж не хотите ли вы сказать, что это касается появления на свет сына герцога Карла? — с тревогой спросила она.

— Отец ребенка — не герцог Орлеанский, — точно оглашался смертный приговор, послышался голос с подушек. — Ему было в то время уже около семидесяти лет. Способен ли мужчина в таком возрасте к деторождению? А если еще учесть при этом любвеобильность его супруги, не отказывавшей никому из тех, в ком она прежде всего видела жеребца, то станет ясным, что герцог был попросту одурачен. Но он не придал значения, казалось бы, очевидному факту, который меня самого заставил задуматься, а потом опросить лиц, сведущих в этом деле. Мне сообщили, а затем и представили документы о том, что Карл Орлеанский вследствие двадцатипятилетнего заключения в лондонском Тауэре был не способен к рождению детей. Мало того, его вообще не было в Орлеане всю осень, он появился там только в канун Крещения, а в июне его супруга произвела на свет младенца. Тем не менее герцог, прекрасно понимая, что это не его работа, признал ребенка своим сыном и наследником, назвав его… Людовиком.

Анна в ужасе смотрела на отца, путаясь в мыслях. Не шутит ли он? Не клевещет ли на ее возлюбленного, пытаясь очернить его и, таким образом, заставить дочь забыть о любви к тому, кто носит титул первого принца крови? Она вспомнила свадьбу Людовика со своей сестрой, хромоножкой Жанной. Зная тайну рождения принца, стал бы отец выдавать за бастарда Орлеанского дома свою дочь? Да, поскольку герцог Карл сделал свое заявление публично. Но имел место и иной мотив, в силу которого принц не станет наведываться в спальню к уродливой, горбатой жене. Так и случилось, и несчастная супруга лила горькие слезы одиночества в замке Линьер.

— Точно так же, надо полагать, — в изумлении молвила Анна, — герцог признал своими дочерей, которых родила Мария?

— Мало того, — продолжал умирающий король, не отвечая на вопрос, — он попросил меня стать крестным отцом ребенка! Представь себе мое негодование, если припомнить, что я всю жизнь пытался уничтожить Орлеанскую ветвь. Мне всегда претила мысль о том, что представители Орлеанов взойдут на трон Франции, ибо имела место тесная связь между ними и бургундцами. Я намекнул герцогу Карлу, что не иначе как Святой Дух наведался в гости к его супруге в то время, когда он сочинял свои баллады в замке Блуа, где он пребывал с целью наведения порядка в среде зажиточных горожан и служилого дворянства. Я прибавил еще, что не важнее было бы для него первым делом навести порядок в собственном доме, оставшемся без глазу? Но он и слушать меня не пожелал, а младенец, выражая своеобразное недовольство моими доводами, в то время когда я нёс его к купели, помочился на рукав моего камзола. Стоявший рядом епископ Блуа узрел в этом скверное предзнаменование для моих детей.

В межбровье у Анны де Боже пролегла складка.

— Вероятно, отец, и вы также увидели в этом дурной знак?

— Хуже всего то, что случилось дальше. Младенец подрос, стал, под стать своему отцу, изрядным дамским угодником, а моя дочь не нашла ничего умнее как влюбиться в него, сына простого кастеляна.

Анна в ужасе округлила глаза:

— Так этот ребенок… сын того самого слуги Рабаданжа, за которого Мария Клевская вышла замуж после смерти мужа, герцога Карла?..

— Сама понимаешь, в какое я пришел негодование, ведь если бы у меня не родился сын, на трон взошел бы принц Орлеанского дома. Но он родился, твой брат, благодаря Тристану, — еле слышно прибавил король последние два слова, — и орлеанец поспешил отойти в тень, отбрасываемую на него законным потомком Филиппа Шестого. Что оставалось молодому герцогу, будучи на вторых ролях, как не удариться в разгул, тем паче что твоя сестра не вызывала у него ни малейших альковных настроений?

— Так вот зачем вам понадобилось выдать за него Жанну?

— Наверное, с моей стороны было бы большим грехом предосудительно отзываться о собственной дочери, но — и я уверен, ты не станешь порицать своего отца за эти слова — с такими внешними данными, как у твоей сестры, она не сможет родить ребенка. Но если даже и так, то в одном случае получится урод, которого только и останется что, как это было в обычае у древних народов, забить камнями; в другом — дитя не протянет и месяца. Увы, небеса временами допускают оплошность, позволяя появиться на свет таким нелепым созданиям, как твоя сестра.

— И все же порой вы устраивали так, чтобы Людовик хотя бы изредка, но наведывался в спальню к супруге. Догадываюсь, шаги эти были продиктованы вам опасениями, что несчастный супруг обратится к Святому престолу с просьбой расторгнуть брак, ссылаясь, скажем, на ту или иную степень родства.

Положив свою иссохшую ладонь на руку дочери, Людовик мягко улыбнулся:

— Я всегда считал тебя самой умной из всех женщин, каких только знал. Ныне ты лишний раз не дала мне повода усомниться в этом, поэтому я принял решение, о котором поведаю тебе, а после нашей беседы — всему двору.

— Но как же это, отец! — Занятая своими мыслями, графиня де Боже не обратила должного внимания на слова умирающего старика. — Ведь если всё так, то получается, что в герцоге Орлеанском нет ни капли крови Валуа!

— Тебе было всего четыре года, когда связь герцогини со своим слугой, которого все называли «постельничим», узаконили, и трехлетний малыш стал носить титул первого принца крови. Ты не знала об этом: двор безмолвствовал.

Анна молчала, выпрямившись и суженными глазами глядя в окно, за которым расстилались луга со скошенной травой. Так вот, значит, кем на самом деле оказался красавчик, по которому она сохла, чей взгляд всегда жадно ловила, о ком думала день и ночь! Однако выразить свое возмущение в связи с этим, рискуя в самом скором времени, едва не станет отца, навлечь на себя ворох неприятностей, было бы верхом безрассудства. Об этом помалкивают, даже имея на руках факты; об этом не пишут хронисты, опасаясь преследований и мести. И мало ли, как о том говорили в народе, случаев подмены девочек мальчиками или хилых недоносков розовощекими крепышами? Но не сам факт незаконного рождения вызвал протест в душе Анны, и даже подмена одного младенца другим не привела бы ее в негодование. Она содрогнулась, бросив взгляд за кулисы, а в связи с этим пришла в ужас от сознания того, что на протяжении многих лет была влюблена в сына какого-то кастеляна, безродного оруженосца Марии Клевской! И этот негодяй к тому же не только не пожелал влюбиться в дочь короля, хотя и знал об ее любви к нему, — он даже ни разу не бросил в ее сторону нежного взгляда, предпочитая одаривать улыбками других. Она прощала это сыну герцога Карла, надеясь, что он соблаговолит однажды обратить приветливый взор и на нее, но она не сможет простить этого сыну комнатного лакея, а также самой себе. Кровь Валуа заговорила в ней, приказывая зачеркнуть любовь, оказавшуюся неразумной, неподобающей ее высокому титулу. Но разве любовь выбирает? Важно ли тут происхождение? Ничуть — таким должен быть ответ. Но для Анны он оказался другим в силу того, что она почувствовала себя обманутой, оскорбленной, и то, что послужило тому причиной, должно было растаять, исчезнуть, как уносимая ветром дорожная пыль. И она решила покончить с этим — вот так, сразу; предать забвению свои мечты, страдания — то, что она называла любовью. Уязвленное самолюбие подсказало ей такое решение, которое еще более утвердилось после слов короля:

— Новоявленному супругу Марии Клевской я дал титул сира де Рабаданжа, владельца несуществующего домена в несуществующем месте. Теперь ты знаешь об этом и, смею надеяться, оставишь свои бесплодные попытки влюбить в себя сына наместника города Гравелина, что неподалеку от Кале, где властвуют англичане.

А рассказал я тебе обо всем этом, дочь моя, потому, что намерен облечь тебя большой властью, в связи с чем считаю опасным для королевства твое увлечение Людовиком Орлеанским. Трон французских королей не должен перейти к этой ветви, что легко может произойти, когда ты вконец потеряешь голову от любви. Да и что за любовь такая — без ответа? По мне так после такого презрения к своей особе лучше всего мстить — это то, что тебе надлежит делать как можно скорее, пока этот сластолюбец не пошел на тебя войной.

— Войной? На меня? Но почему? Разве я стою у него на пути к его честолюбивым стремлениям? К каким же?

— Он мечтает о власти.

— При чем же здесь я?

— Его соперник — тот, кто станет регентом при юном короле.

— Какова же моя роль в этом деле?

— Регентшей станешь ты, моя дочь; никого иного не вижу на этом месте. Твой муж будет помогать тебе. Ты станешь тем же, кем была при Людовике Девятом его мать Бланка Кастильская — правительницей государства!

Анна смотрела на отца большими глазами, которые обволакивала пелена. Она любила его — и как отца, и как властителя королевства. Ее неизменно удивляли и порою приводили в восторг его ум, великий талант собирателя земель, его умение бороться с врагами, отбирая у них власть и заставляя их подчиняться его воле. Она всегда восхищалась им как мудрым властелином и, порою задавая себе вопрос по поводу того, как поступила бы она сама на месте отца, не могла не соглашаться с хитрой и тонкой политикой, которую он вел, либо борясь с непокорными вассалами, либо с правителями соседних государств. И тут — такое решение!..

В памяти всплыли рассказы о событиях почти двадцатилетней давности — о Лиге общественного блага. Это был союз знатных родов против отца, который, вступив на престол, стал ущемлять их права, раздаривая выгодные места представителям третьего сословия из среды зажиточных горожан. Но, желая снискать расположение низов и, в связи с этим, их поддержки, вельможи во всеуслышание выдвинули демагогические громкие лозунги: снизить налоги, что обеспечило бы нормальную жизнь сельских тружеников и горожан; положить конец произволу королевских чиновников во всех провинциях; сократить повсеместно прерогативы власти. На самом же деле представители знатных родов мечтали ослабить королевскую власть, отобрав у нее управление армией и финансами, закрепить свою независимость от короны и вернуть себе те доходные места, которых лишил их король Людовик. Кто же принимал участие в этом демарше? Анна припомнила: брат короля герцог Беррийский Карл, герцоги Бретонский, Бургундский, Лотарингский; графы Сен-Поль, д’Арманьяк, д’Альбре и даже Дюнуа. Всех этих высокородных сеньоров Людовик не без оснований считал врагами короны. Чтобы победить, их надо было бить по одному. Действуя исключительно хитростью и расчетом, помирившись для виду с мятежной знатью, отец сумел внести раздоры в ее ряды, раздавая одним те или иные феоды и вызывая этим зависть у других. Если после этого они не шли войной друг на Друга, он расправлялся с каждым поодиночке. Рассорив своих противников после битвы при Монлери, он немедленно лишил их главы: своего брата он сделал герцогом Нормандским, в дальнейшем передав ему во владение Гиень; Сен-Поль стал коннетаблем; герцогу Бретонскому были пожалованы многие крепости и дары. А младшего из Бурбонов король попросту женил на дочери Анне, разорвав его помолвку с сестрой Людовика Орлеанского. Тем самым он внес раскол в Бурбонский, Бургундский и Орлеанский дома: у последнего он увел жениха, а первые двое лишились соратников — мятежников. Так Людовик приблизил к короне представителей обоих могущественных семейств.

Но коалиция была все же сильна, и королю пришлось кое в чем уступить мятежным феодалам; одной из таких уступок явилось опубликование ордонанса, в котором государственные должности объявлялись пожизненными. Что касается Пьера де Бурбона, то он, кроме всего прочего, получил во владение сеньорию Боже, принадлежавшую ранее старшему брату, Жану Доброму, и стал членом Королевского совета. Несколько лет спустя король за верную службу подарил ему графство де Ла Марш.

Так была уничтожена Лига общественного блага. Вслед за этим король предпринял небезопасное путешествие в Перонну, где надеялся отговорить герцога Бургундского от союза с Англией. Он чуть было не поплатился головой за свой вояж. А вскоре началась новая война с герцогом Карлом за Фландрию и Пикардию. Положение было ужасное: со всех сторон отца окружали враги. И тут неожиданно умер Карл, брат короля. Пользуясь растерянностью его союзников, Людовик казнит одного из предателей, Жана д’Арманьяка. Тем временем англичане угрожают королевству, вот-вот высадятся близ Кале. Им на помощь спешит Карл Смелый и осаждает Нейс; в ответ отец заключает союз со швейцарцами и «вечный договор» с Габсбургами, затем добивается примирения с Эдуардом IV, которому ежегодно платит дань за то, чтобы тот не предпринимал новых попыток нападения на Францию. Карл Бургундский стал воевать против Швейцарии, потерпел поражение в битве при Грансоне и нашел смерть под Нанси. Отец не скрывал радости и немедленно прибрал к рукам графство Бургундию, Пикардию и Артуа. Желая окончательного присоединения Бургундии к своим владениям, Людовик предложил Марии, дочери погибшего герцога, выйти замуж за дофина Карла, но его оттеснил Габсбург, вследствие чего разгорелась война за бургундское наследство. В 1482 году она закончилась обручением юного принца с Маргаритой, дочерью Максимилиана и Марии, к тому времени умершей вследствие несчастного случая на охоте.

Так, мало-помалу, отец объединил под своей властью почти всю Францию. Оставались испокон веков непокорная Бретань и Наварра. Возможно, дело дошло бы и до этих территорий, если бы отец, из опасений за свою власть, не заперся в замке Плесси; потом он, видимо, поддавшись страху смерти, и вовсе заболел. И вот теперь медленно угасал; не помогали ни молитвы, ни паольский монах.

Таков он, король, великий собиратель земель под корону единой державы. А она, его дочь, сможет ли так, как отец? Справится ли с родовитой знатью, которая пока что, стараниями отца, несколько усмирена? Сумеет ли и дальше сохранить мир с Англией и Габсбургами, не желавшими признавать справедливыми решения Генеральных штатов о закреплении за Францией спорных территорий?..

Анна тряхнула головой. Взгляд, в котором читалось сомнение, порождающее беспокойство, вновь упал на осунувшееся лицо медленно уходящего в вечность старика.

— Но смогу ли я? Справлюсь ли? Ведь я еще очень молода. К тому же, отец, вы всегда утверждали, что женщины ни в коей мере не должны вмешиваться в государственные дела. Женский ум, как вы не раз говорили, — средоточие глупостей.

— Я твердо уяснил себе это еще в то время, когда мадам Сорель властвовала над телом, душой и умом моего предшественника, но нынче я не вижу более достойного преемника, ибо умнее женщины не встречал. Мужчин я исключаю, в нашем роду их нет, последним был братец Карл. Остаются женщины. Кому из них смог бы я доверить королевство? Покойная Радегунда часто болела; такою же оказалась и Екатерина. Следом — Иоланда. Хороша сестра: вместе с братом выступила против меня в союзе с герцогом Бургундским! Что же выиграла в этом? При Грансоне герцог был разбит и вину за это свалил на союзницу, которая, дескать, была моим тайным осведомителем. В результате сестричка угодила в темницу и неизвестно, сколько времени пробыла бы там, если бы не гибель герцога. После этого она покаялась в своих прегрешениях против Франции и заверила меня в искренней дружбе. Конечно, я простил ее, но тюрьма сделала свое дело: через год она умерла. Далее — Жанна. Неглупа, спору нет, но кто просил ее после купания стоять на холодном ветру? Итог плачевный: твою тетку похоронили в прошлом году. Последняя — Мадлен, моя младшая сестра; но она занята гражданской войной в своем королевстве; помимо этого, ее деверь предъявил претензии на Наварру и Фуа. Я не сказал еще о супруге; к несчастью, она безнадежно больна и вот-вот последует за мной в царство теней.

— Мне тяжело слышать об этом, отец, — потемнела лицом графиня де Боже.

— Кто же остается? — продолжал Людовик. — Моя дочь Анна, клянусь святым Михаилом! Я назначаю регентами вас обоих, тебя и Пьера; никому иному я не смогу, просто не имею права доверить королевство. Столь великий пост ко многому обязывает, дочь моя, а потому не стоит, думаю, вновь указывать тебе на недопустимость любовного томления, в особенности к такой персоне, как герцог Орлеанский. Я не требую от тебя клятвы, что ты немедленно выбросишь эту дурь из головы, но я умру спокойно, зная, что ты не позволишь здравому рассудку государственного деятеля с нежностью думать о том, кто непременно станет твоим злейшим врагом, едва узнает, что я передал бразды правления не в его, а в твои руки. Знай, Анна, так случится; тебе не избежать войны с тем, в кого ты, как тебе кажется, влюблена. Вот чем отплатит он тебе за твою любовь, если не догадается, конечно, ответить на нее. Так поступил бы мудрый человек, но стремление к власти окажется сильнее здравого ума этого пустоголового любителя чужих подушек, источающих благовоние.

— Ужели это произойдет, отец? Вы и в самом деле предрекаете нашу войну?

— Спесь не даст герцогу поступить иначе. Я не был бы королем, если бы, зная его натуру, не догадывался об этом.

Людовик замолчал и смежил веки. С полминуты в покоях висела гнетущая тишина. Покивав внезапно, словно соглашаясь с тем, о чем только что подумал, и широко раскрыв глаза, король снова заговорил:

— Нельзя упускать из виду Бретань. После войны за бретонское наследство — это было еще при моем прадеде, Карле Пятом — престол герцогства перешел к Жанне де Пантьевр, при этом из числа преемников не исключались и женщины. Ныне, если Бог не дарует герцогу Франциску сына, после его смерти наследницей станет Анна, его старшая дочь. Ей всего шесть лет, но герцог, не желая, чтобы Бретань оказалась под властью французского короля, уже подыскивает для дочери подходящего зятя. Им чуть было не стал сын почившего Эдуарда Четвертого, будущий король Англии. Вообрази, чем это могло обернуться для Франции.

— У нее постоянно будет саднить в правом плече.

— Она и без того, бедняжка, вся изранена; мог ли я допустить еще одну, такую страшную боль?

— Как, отец! — Анна не могла поверить своим ушам. — Вы хотите сказать, что причастны к смерти Эдуарда Пятого?..

— Золотой экю ценится в Англии так же, как и во Франции, дочь моя. Юный Эдуард мешал двум людям: мне и тому, кто сам мечтал стать королем.

— Ричард Глостер! — в ужасе вскричала Анна.

— Представь, я получил от него письмо, где он пишет, что намерен поддерживать добрые отношения с Францией. Он сообщил также, что до коронации Эдуарда уже недолго, и в его власти не допустить этого, но, поскольку меня устраивает такое положение дел, то он не станет препятствовать тому, что король Англии поселится у меня под самым носом. Если мне по нраву такое соседство, прибавил он при этом, то он на правах человека, находящегося со мной в дружеских отношениях, мог бы мне помочь с условием, что благодарность с моей стороны не заставит себя ждать.

— И вы заплатили ему за убийство принца Эдуарда?!

— Почему убийство? Просто они оба исчезли.

— Оба? Вы имеете в виду его брата, Ричарда Йоркского?

— Кто же еще унаследовал бы престол Англии после загадочного исчезновения его старшего брата?

— Святой Боже! И вы снова купили жизнь мальчика, которому едва исполнилось десять лет!

— Этого требовала моя политика. Кто же виноват в том, что братьев некому было защитить?

— Но ведь смерть обоих принцев была выгодна скорее их дяде — Ричарду Третьему, нежели вам. Не случись этого, разве стал бы он королем?

— Его вполне удовлетворило бы регентство при юном Эдуарде, которому было только тринадцать лет. Но я захотел, чтобы на трон сел Ричард. Он стал, таким образом, едва ли не моим союзником. Согласись, это лучше, нежели иметь Англию в числе врагов. К тому же тем самым мне удалось устранить двух претендентов на руку Анны Бретонской, что позволило Франции избавиться от нежелательного соседа.

— Выходит, трон короля Ричарда стоит на крови его племянников! Но что же с ними стало?

— Почем мне знать? Главное — их нет. Может быть, их, как и герцога Кларенса, утопили в бочке с мальвазией или попросту удавили, как это проделали с Бланкой Бургундской в крепости Шато-Гайар. Но это еще не всё. Племянниками дело не обошлось. Глостер заставил парламент признать брак Эдуарда Пятого и Елизаветы Вудвилл незаконным. Помимо всего прочего, он заявил, что не намерен отказываться от пенсии, которую я выплачивал его предшественнику. Каков наглец! Не плати ему ни су! Не бойся, он не пойдет на тебя войной: ему бы удержаться на троне, тот весьма шаток под ним.

Бледная, неподвижная, Анна молча постигала смысл содеянного отцом и герцогом Глостером, ныне Ричардом III Плантагенетом. Отец говорил, а перед ее мысленным взором стояла чудовищная картина: обоих братьев топят в бочке с вином, из которой торчат их бьющиеся в агонии ноги. И ради чего? Дабы избавиться от нежелательных женихов шестилетней девочки…

— Но есть еще один претендент на престол и на руку Анны Бретонской; рука Ричарда, да и моя тоже, не в силах достать до него. Однако он страшен не мне, а новому королю. Я говорю о Генрихе Тюдоре; его права на трон Англии парламент признает в том случае, если он женится на дочери покойного Эдуарда, Елизавете. Думается мне, он так и сделает: из двух кусков выбирают тот, где больше мяса, а потому Ричарда, скорее всего, ожидает поражение. Его не стоит защищать: он сделал свое дело, в его дружбе больше нет надобности.

— Но, насколько я знаю, руку Анны не прочь получить и другие женихи.

— Этих ныне надлежит опасаться, дочь моя. Первый — Максимилиан Габсбург, с прошлого года вдовец. Избавившись от одной опухоли, Франция приобретет другую — Империю, угрожающую с обеих сторон. Вот чем заняты мои мысли, ибо этого допустить нельзя. Очень скоро мысли эти станут твоими. Тебе следует воспрепятствовать такому союзу, помни об этом, иначе сойдут на нет все деяния твоего отца, направленные на усиление державы, ее могущество, когда ты увидишь, как германец взял тебя в кольцо…

Людовик закашлялся и закрыл глаза. Губы его были плотно сжаты, из груди рывками вырывалось тяжелое дыхание, а пальцы рук царапали одеяло, словно он тянул к себе новые земли, отобранные им у очередного непокорного вассала. Анна была поражена: отцу осталось уже недолго, самое время позвать святых отцов для беседы о жизни на небе, а он не желал оставлять помыслы о том, за что боролся, чему посвятил жизнь на земле.

— Кроме этих, есть и другие, — продолжал умирающий король, не размыкая век. — Один из них — принц Оранский, другой — твой возлюбленный дядя.

Веки раскрылись, острый взгляд кольнул дочь в самое сердце.

— Да ведь он женат на Жанне! — возразила она, но тут же прибавила, увидев, как растянулись в кривой усмешке губы отца: — Впрочем, я упустила из виду Рим.

— Именно такой помощи от папы я и боюсь. Я не желаю усиления Орлеанского дома и потери той, что подарила бы мужу не столько себя, сколько герцогство Бретань, на которое у меня имеются определенные виды. Должна их иметь и ты. Нельзя отдавать Бретань ни Англии, ни Империи, ни кому-либо еще; она должна стать частью твоего королевства, его западным рубежом, его крепостью, и сделать это должна будешь ты: у меня, к сожалению, уже не остается на это времени. Помни еще: не допускай войны с Бретанью, ну, если только в том случае, когда не останется иного выхода. А первыми они не пойдут против тебя: на границе с Анжу и Пуату стоят наши войска, это наводит на бретонцев страх. С Испанией и Италией у меня тоже дружеские отношения, кроме этого я имею — а теперь будешь иметь и ты — двух хороших союзников: шотландского короля и португальского. А в Германии ты обретешь друзей в лице швейцарцев.

Замолчав на некоторое время, король продолжал, торопясь, порой захлебываясь словами, произносимыми уже с трудом:

— Береги Карла. Не допускай его длительного общения с придворными: как знать, не совратят ли они его с пути истинного и не приведет ли это к войне, подобно той, что в бытность свою затеял я, будучи дофином, против собственного отца. Когда я стал королем, мои бывшие соратники ополчились на меня — следствие того, что многих я лишил их должностей. Не повторяй же моих ошибок, дочь моя. Я мог бы, конечно, сказать все это Карлу, ибо ему править, но он еще юн и мало что поймет, а вскоре забудет и это. Ты не забудешь, я знаю, ибо часто присутствовала на Советах и спрашивала у своего отца о непонятных тебе вещах… А теперь оставь меня, Анна, я немного отдохну; набравшись сил, я оглашу всем свою последнюю волю, у меня есть еще на это время: Молен и Фюме сказали, что смерть придет ко мне не раньше вечера тридцатого августа. И, если успею, я поведаю тебе еще кое о чем. Ты должна знать…

И Людовик, улыбнувшись напоследок дочери, смежил веки.

Комкая в руке платок, не сводя глаз с лица умиравшего старика, Анна шаг за шагом пятилась к дверям…

Глава 5 КОРОЛЬ УМЕР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Перед смертью (врачи «дали» ему два-три дня, не больше), Людовик велел позвать к себе «всех этих подхалимов и лжецов, что бездельничают в Амбуазе». Оливье уже повернулся, собираясь выйти, как король поправился:

— Нет, постой, не всех: слишком много тут окажется пестрых камзолов и надушенных роб. Пусть, не теряя времени, прибудут Валье, Орлеаны, Бурбоны, сестричка Мадлен, кузен Карл, Монморанси, Сен-Пьер, Серизе… кто еще?

— Остальные — травинки; эти — крепкие ростки.

— Поторопись, Оливье, за этими ростками. Да, не забудь королеву и сына с его друзьями; мне сообщили, что у него завелись фавориты… Прихвати еще писцов, монахов… первые запишут, вторые, случись в том нужда, удостоверят услышанное пред ликом Господа. А этим куклам в разноцветных тряпках скажи, что они услышат мою последнюю волю.

— Они будут здесь все; они только и ждут…

— Ступай, Оливье, да быстрее: сам знаешь, какой срок мне отведен.

Оливье покинул спальню. Спустя несколько минут он стремглав, едва не касаясь носом холки коня, в сопровождении охраны летел на восток, в замок Амбуаз.

Они все собрались у ложа умирающего короля — те, кого он назвал, и другие, которых счел нужным привести сюда Оливье; они стояли поодаль — всего лишь придворные, без намека на родство с королевским семейством.

Ближе всех — со скорбными лицами, точно перед ними лежит уже покойник — королева Шарлотта Савойская, принцесса Анна и принц Карл, сестра короля Мадлен Вианская. Далее — полукругом — остальные. Среди них выделялся своим кричащим нарядом (узкие светло-лиловые панталоны, малиновый кафтан с высокими оплечьями рукавов) герцог Людовик Орлеанский — надменный, с нахальным взглядом карих глаз. На людей он смотрел как бы свысока, при этом с губ его не сходила легкая усмешка, нередко переходящая в презрительную. Ему все было позволено, он пользовался этим, не разбирая ни чинов, ни титулов. Боялся он только одного человека: короля. В Амбуазе, как в Блуа и Плесси, хватало клеток, куда король любил сажать врагов короны или тех, кто вызывал у него подозрение. Зная об этом, герцог всегда прикусывал язычок в беседе с Людовиком или его приближенными.

Когда ему было восемь лет, до него со всей ясностью дошло, кто он по рождению и какое занимает место на генеалогическом древе французских королей. Он один, других пока нет, а потому он является первым принцем крови — так объяснили ему наставники. Случись что с Людовиком XI — и корона достанется ему, Орлеану! С этого дня юный принц стал смотреть на короля как на препятствие, мешающее ему достичь вершины власти. Другим препятствием для него и тех, кто его окружал, стало появление на свет дофина Карла, которого будущий дамский любимец, науськиваемый своими друзьями, сразу же возненавидел и, когда подрос, принялся изыскивать способы устранения конкурента со своего пути.

Но фортуна не улыбнулась ему. Ныне Карлу уже тринадцать; корона, таким образом, стала вдвойне недосягаемой для молодого герцога. Его переполняли ненависть и злоба к дофину, что не могло не отразиться на его отношениях с членами семейства старого короля, в частности, с его дочерью Анной. Он не считал ее красавицей, не мог заставить себя даже искренне улыбнуться ей, поэтому был скорее возмущен, нежели удивлен там фактом, что она, как ему доложили и как то следовало из ее нескольких писем ему, влюблена в него. Но он не собирался влюбляться, он запретил себе это, считая невозможным любить ее и в то же время пытаться сжить со свету ее брата. Надо выбрать что-то одно. И он выбрал престол, путь к которому, помимо Карла, стала заслонять его сестра.

Настроив себя, таким образом, против Анны и желая показать ей, насколько она ему безразлична, принц предался откровенному разврату, тем более что королю вздумалось вдруг женить его на своей уродливой дочери. Что ему оставалось, в самом деле, если перед ним два таких барьера; третий — сам Людовик? Но вот у этого последнего подломилась ножка, за ней другая — и вот он готов рухнуть! Анна уже не берется в расчет, стало быть, остается один и, слава богу, он еще мал и часто болеет, а потому государству нужен регент. Но кому же им быть, как не первому принцу крови! А там недалеко и до трона. И герцог Орлеанский предвкушал победу, которая достанется ему таким легким путем. Отныне он — державный правитель, и дофин — очень скоро король — будет делать так, как захочет регент. Отныне? Но старый король еще жив. Что ж, осталось совсем недолго подождать, врачи говорят, всего несколько дней. Может быть, даже часов. Черт возьми, это даже хорошо, что старик еще жив: сейчас он объявит свою последнюю волю, и все услышат, что регентом король назначает своего троюродного брата, герцога Людовика Орлеанского.

И он с волнением ждал этих слов, в нетерпении поглядывая на короля и в то же время окидывая победным взором лица родственников и придворных, — смотрят ли они на него, понимают ли, в чьих руках с минуты на минуту окажется власть?

Король давно уже повернул голову и теперь глядел на всех по очереди, словно прощаясь. Но губы сомкнуты. Что же он не открывает их? Почему молчит? Должен же он, пока в сознании, объявить во всеуслышание последнюю волю!

Никто не двигался. Все молча ждали, казалось, даже перестали дышать. Но вот еще мгновение, и герцог вздрогнул: губы короля зашевелились, рот раскрылся… Сейчас! Всего один миг остался, каких-то несколько секунд…

И в гнетущей тишине король твердым, уверенным голосом произнес, остановив теплый взгляд на дочери, которую всегда любил больше всех:

— Ухожу из жизни и оставляю королевство сыну Карлу как моему наследнику. Но он пока мал, а потому при нем должен быть опекун, точнее, регент, которому юный король вверит бразды правления государством вплоть до достижения им возраста двадцати лет. Регентом назначаю Анну Французскую, графиню де Боже. Помогать в делах ей будет супруг. Приказываю слушать мою дочь во всем как опекуншу миропомазанника Божьего. Сие предлагаю вписать в бумаги, дабы подтвердить, что такова последняя воля короля Франции Людовика Одиннадцатого, и объявил он ее, пребывая в здравом уме и твердой памяти.

Клирик, стоящий по правую сторону священника у изголовья больного короля, заскрипел пером.

Двор заволновался. Многие возмущенно зароптали, в особенности друзья герцога, почувствовавшие себя обманутыми в своих ожиданиях, и его более или менее постоянные любовницы.

Людовик покосился на них с подушек; уголки губ его чуть приподнялись.

Герцога Орлеанского качнуло. Кровь отлила с вытянутого лица, будто ему разом вскрыли вены на руках. Он в растерянности хлопал глазами, в изумлении глядя на короля.

— Но, сир, как же так?.. — с трудом, не сводя широко раскрытых глаз с умирающего монарха, выдавил он наконец. — Этого не должно быть. Согласно салическому закону, женщинам запрещено управлять королевством…

Людовик перевел на него взгляд и сощурил глаза:

— Что, кузен, скользнула власть вьюном меж пальцев, да и уплыла? Куда, не догадываешься? Я скажу тебе: ты потерял ее в городских борделях.

— Но я первый принц крови! — побагровел герцог. — И я имею полное право…

— Тебе не править королевством, Орлеан. Для этого у тебя недостанет ума.

— Полагаете, кузен, ваша дочь справится с этим лучше?

— Свои ошибки ей не придется искать в чужих постелях.

— Это несправедливо! Незаконно! — вновь попытался отстоять свои позиции герцог, но осекся: к нему, повинуясь взгляду короля, подошел епископ Турский.

— Сие сказано королем Французским публично и обсуждению не подлежит, ибо произнесено было пред иконой Господа нашего, являющего собою светоч мира и разума.

Герцог замолчал, не решаясь более прекословить, и, опустив взгляд, безотчетно сделал шаг назад.

Все взоры устремились на Анну де Боже. А она стояла — гордая, бесстрашная, с высоко поднятой головой, — и ни один мускул не дрогнул на ее лице; только ноздри широко раздувались и ярко блестели глаза. Рядом, держа сестру за руку, стоял Карл. Он был доволен. Слава богу, лишили власти этого противного герцога с его наглой, самодовольной рожей. Вместо него — родная сестра! И он еще крепче сжал ей руку. Она поглядела на брата и слегка, краешками губ, улыбнулась ему.

Людовик поманил дочь пальцем.

— Смотри, как после Тристана они подняли головы, — прошептал он, кивнув на придворных. — Воспрянули духом. Но пусть не распускают перья: остался еще Оливье… Впрочем, едва меня не станет, конец и ему. Ты побереги его… отошли куда-нибудь.

Анна выпрямилась. Людовик подозвал придворных. Те подошли, раболепно уставились на умирающего короля… на его губы. Все, что скажет — нерушимо и свято, ибо подтверждено будет святыми отцами пред ликом Спасителя. На герцога Орлеанского никто не смотрел, он словно исчез из зала; почувствовав себя лишним, он, наморщив лоб, не спеша сделал еще шаг назад и в сторону.

Глаза Людовика забегали по лицам стоящих перед ним в молчании людей.

— Жан де Бурбон, де Пьен, де Век, Сен-Пьер, Дезэссар… служите моему сыну так же, как служили мне. Вы всегда были хорошими слугами короны; может быть, я не успел отметить кого-либо из вас по заслугам, — тогда это сделает за меня король. Он же возьмет к себе новых слуг, моложе вас, это неизбежно; смотрите же, дабы те не воровали и не давали государю дурных советов. Крюссоль, Ланнуа, Руо… держите своих солдат в повиновении и бейте врага нещадно, дабы не покушался на границы королевства… — Он обвел прощальным взором остальных и, повысив голос, быстро и отрывисто продолжал: — Любите свой народ, свою страну, нет важнее ничего на свете… Почитайте Францию, молитесь за нее, боготворите ее, любуйтесь ею и не давайте в обиду!.. — Он поднял голову с подушки: — Господи, молю Тебя, Ты видишь, я делал все, чтобы земля, доверенная мне Тобой, процветала и пребывала в мире на веки вечные и…

То были последние слова короля Людовика XI. 30 августа, в восемь часов вечера, его не стало. Он умер тихо, с закрытыми глазами, забывшись сном, как подумали вначале его врачи и Оливье. Двор в это время находился в галерее, слабо освещенной холодным заходящим солнцем. Одна из дверей вела в покои тяжелобольного монарха, и на эту дверь то и дело устремлялись вопрошающие взгляды придворных. Они ждали, негромко переговариваясь и не глядя в сторону герцога Орлеанского, который, мрачнее тучи, стоял у окна в окружении Франсуа де Лонгвиля, Филиппа де Ла Кудра и герцога Алансонского — его советников и наперсников по оргиям.

— Чтобы сестра была регентом при своем брате — такого еще не знала история Франции, — глухо произнес Лонгвиль.

— Что вы хотите, мой дорогой, она не знала и такого короля, — пожал плечами Ла Кудр.

Неподалеку от них Жан де Сен-Пьер говорил, обращаясь к приятелям:

— Странно, отчего это король в этот день нас не прогнал.

— Наверное, забыл, — ответил ему Бодуэн де Ланнуа. — Полагаю, ему нынче не до этого.

— Ах, да всё очень просто, — подала голос Леонора де Бор-нель. — Завтра для короля не наступит уже никогда, если верить мэтрам Молену и Фюме. Вот-вот должен выйти герольд с печальным сообщением. Кому же он объявит о кончине, коли галерея будет пуста?

— Любопытно, что предпримет Орлеан в ответ на такой приговор старого короля, — говорили в другом углу. — По всему видно, герцог уже мечтал взять вожжи в руки, посмеиваясь над юнцом.

— Это ему-то вожжи? — отозвался собеседник. — Кем он станет править, уличными девками? Пусть научится вначале управляться с собственной женой.

— Такого подарка не пожелаешь и врагу, какой старик преподнес своему кузену…

Как вдруг все разом смолкло. Прекратилось всякое движение, взоры устремились на двери. Они раскрылись — обе створки, — и все, собравшиеся в галерее, поняли: их просят войти, соблюдая полнейшую тишину. И они стали входить, один за другим, поворачивая головы туда, где лежал со сложенными на груди руками, с закрытыми глазами и застывшим навеки бледным лицом, король Франции Людовик XI. Те, кому не довелось попасть в первые ряды, выглядывали из-за спин соседей, вставали на цыпочки.

Человек в темно-синем одеянии, стоящий лицом к ложу усопшего монарха, увидев жест епископа, повернулся к придворным, Это герольд. В руке он держал посох с набалдашником в виде трех лилий. Рядом с ним, в бордовом камзоле, перетянутым в талии серебристым поясом, стоял дофин Карл. И в мертвой тишине, трижды стукнув посохом об пол, герольд возвестил:

— Король умер! Да здравствует король!

Вслед за этим, медленно осенив тело почившего государя крестным знамением и сложив молитвенно руки на груди, священник замковой церкви заунывно протянул:

— Предадим короля Франции Людовика милости Создателя нашего и Спасителя. Requiescat In расе[9].

Также возведя крест, ему вторил епископ Тура:

— Omnes una manet nox[10].

Четверо монахов, стоявших справа от дверей, затянули поминальный псалом.

Вскоре все разошлись. Герцог Орлеанский с небольшой свитой вошел в одну из комнат, смежную с приемной, и остановился у окна. Лонгвиль бросил на него короткий взгляд.

— Все к лучшему, монсеньор, не так ли? Post nubila phoebus[11].

— Что ты имеешь в виду? — с недовольным видом повернулся к нему принц. — Одна туча сменила другую — солнцу не выйти из-за них.

— Поможет ветер, коли хорошо будет дуть. Устоит ли туча?

Герцог, помедлив, криво усмехнулся:

— Полагаешь, мне надлежит улыбнуться регентше и признать, следовательно, волю короля неоспоримой?

— Но есть закон, указующий на это.

— И единственное, что вам остается, монсеньор, это подчиниться ему, — прибавил Ла Кудр.

Принц бросил вопросительный взгляд на герцога Алансонского.

— Это самое лучшее, что можно сделать, — резюмировал тот. — На вашем месте я бы не только улыбнулся дочери короля, но и ответил бы на ее чувства.

— Вот еще! Плевать мне на эту важную птицу! Пусть катится ко всем чертям со своей любовью! Регентом должен быть я, и я смету со своего пути эту влюбленную идиотку! А где Рибейрак? Пусть передаст этой дурёхе, что я не собираюсь ей улыбаться, признавая тем самым свое поражение. Мы еще потягаемся с ней. А, вот и Рибейрак!

В это время к ним подошел Филипп:

— Мне показалось, что в эту минуту, ту самую, когда герольд объявил трехдневный траур по всей Франции, ваше высочество не сможет ничего не сказать или, быть может, не передать кому-либо ваших пожеланий или не выказать недовольства.

— Недовольства? Да я ее ненавижу!

— Кого, монсеньор?

— Ту, которую король назначил регентшей.

— Но чем же она виновата? Ведь это воля короля.

— Думается, принц, — сказал Ла Кудр, — вам стоит быть приветливее с графиней де Боже: став правительницей королевства, она ради вас может порвать с Бурбоном, может даже расторгнуть ваш брак. Влюбленная женщина способна на любое безрассудство.

— Тем более что всё теперь в ее власти, — прибавил Алансон.

— Никакой власти у нее нет, — горячился герцог, — и я дам ей это понять, прибегнув к созыву Генеральных штатов, которые не смогут не признать справедливым тот факт, что регентом должен быть первый принц крови, а не дочь усопшего монарха.

— Однако таково было желание короля.

— Мало ли что он сказал! Мне об этом ничего не известно.

— Его величество объявил свою волю при всех.

— Я ее не слышал.

— Значит, вы плохо слушали; возможно, вы далеко стояли. Когда умирающий монарх диктует последнюю волю, следует стоять ближе к смертному одру. Именно такой ответ вы услышите во время заседания Штатов. Что вы ответите на это председателю и членам Генерального совета?

— Похоже, Ла Кудр, вы целиком и полностью за супругов Бурбонов?

— Вовсе нет, ваше высочество, но вы должны быть готовы к вопросам и возражениям такого рода.

— К тому же, будучи в оппозиции, вы тем самым объявите регентше войну и станете ее злейшим врагом, — согласился с камергером Лонгвиль.

— Мне будет ровным счетом наплевать на это, когда Штаты объявят меня регентом.

— Вы хотите сказать — если…

— Подумаешь, врагом! — вмешался в беседу Рибейрак. — Стоя на верхней ступени лестницы, стоит ли помнить о нижней? К тому же, монсеньор, затеяв этакую тяжбу, вы, надо полагать, навсегда избавитесь от нежных взглядов и любовных посланий мадам де Боже, которые не вызывают у вас восторга, клянусь креслом владыки преисподней!

— Недурная клятва, Рибейрак! Клянусь святым Иларием, я не оставлю этого и пойду до конца! Легисты не смогут не встать на мою сторону: не очень-то они жаловали в свое время политику покойного короля.

— Однако не стоит раньше времени прибегать к таким крайним мерам, Луи, — произнес Алансон. — Подождем коронации, а затем посмотрим, куда подует ветер. Быть может, не так уж страшна буря, как нам чудится? А там, пройдет какое-то время — и не утихнет ли гнев в вашей душе, уступив место здравому рассудку и, главное, превратностям судьбы?

— Что ж, подождем, — нехотя согласился герцог, легко кивнув, и, сузив глаза, внезапно спросил: — Вы как будто имеете виды на Бретань и крепость Бернавон близ графства Перш? Насколько мне известно, король не очень-то горел желанием делать вам такие подарки. Воображаете, его дочь окажется покладистее? Клянусь святым Стефаном, она пойдет в отца!

«Ага, — подумал Рибейрак, — надо будет сказать об этом Этьену: король не должен подписывать дарственную, которую может составить Анна де Боже».

— А вам, Лонгвиль, — обратился герцог к сыну Жана Дюнуа, — помнится, тоже хотелось бы увеличить свои владения за счет соседней сеньории? Полагаете, новоиспеченной хозяйке королевства доставит удовольствие отобрать земли у семьи вашего внезапно скончавшегося соседа?

Рибейрак внутренне улыбался. Вержи поставит об этом в известность короля, а тот передаст сестре; вожделенная сеньория вследствие этого надолго исчезнет за линией горизонта для графа Дюнуа.

— А вам, Ла Кудр, — повернулся Людовик Орлеанский к камердинеру, — не терпится пристроить ко двору свою тещу вместе с ее сестрой, не так ли? Попробуйте, мой милый, но учтите, Анна де Боже ничего не сделает даром; так, во всяком случае, мне это представляется. Какую услугу вы ей оказали или, быть может, собираетесь оказать? Да, я забыл еще принца Ангулемского; любопытно, чего захочет от своей дальней родственницы мой кузен? А Монморанси? Он, кажется, мечтает стать коннетаблем? Надо будет напомнить ему об этом воздушном замке.

Рибейрак мысленно повторил все то, что услышал. Покинув комнату, он негромко проговорил, остановившись у одной из арочных колонн и обращаясь к гипсовому бюсту Аристотеля, в двух шагах от ниши:

— Теперь можно с уверенностью сказать, что король не подпишет ни одного документа, который сестре вздумается дать ему на подпись. Пусть Этьен также убедит короля в том, что не следует делать ничего в угоду сторонникам Орлеанского дома. Почему, спрашиваешь ты меня, приятель? Да чтобы герцог озлобился и дал понять об этом Анне де Боже, авось это затушит неуемное пламя страсти в ее душе к этому выскочке. А еще лучше, когда они все — и его родичи, и фавориты — подговорят его на военные действия против регентши. Он проиграет, так было уже не раз с мятежной знатью, но тогда уж она определенно отвернется от этого развратника и обратит взор на сира де Вержи; об этом скажет ей родной брат.

Видишь, Этьен, как я стараюсь? Но, черт возьми, чего не сделаешь во имя дружбы! И если эти двое потомков Карла Пятого после Генеральных штатов окончательно не перессорятся, то я буду считать себя ничтожным дипломатом, клянусь песком преисподней, по которому ступают черти! Кстати, надо нанести визит будущей правительнице; цель визита — поставить ее в известность, что она не только супруга Пьера Бурбона, но еще и дама сердца одного бедного рыцаря, который готов совершить подвиг в ее честь. Это на тот случай, если Катрин забыла о моем поручении. Добавим, что этот рыцарь влюблен и дал обет… Вот черт, какой же обет он дал? Как думаешь, дружище? — обратился Рибейрак к философу. И ответил за него: — Ты прав, Этьен будет есть и пить стоя до тех пор, пока не совершит подвиг. Конечно, с одной стороны сегодня это кажется уже пережитком прошлого, но с другой… Сделаем так: до подвига еще далеко, а вот до улыбки гораздо ближе. Так пусть же дама сердца моего друга обратит на него свой благосклонный взор, ибо принимать пищу все же удобнее сидя, нежели стоя, дьявол меня забери! А ты забавный собеседник, дружище, коли даешь дельный совет.

И, на прощанье щелкнув Аристотеля по носу, Рибейрак направился к дофину, где рассчитывал увидеть Этьена де Вержи.

Глава б В АМБУАЗ!

6 сентября 1483 года тело Людовика берегом Луары довезли до Орлеана, потом повернули на Клери-Сент-Андре. Там, в базилике Нотр-Дам-де Клери (как он сам того хотел) и упокоился навсегда король Людовик XI. Оплакивали его смерть немногие, думается, всего лишь трое: супруга Шарлотта Савойская, дочери Анна и Жанна. Кому иному лить слезы? В памяти народа, его приближенных и врагов он остался человеком жестоким, хитрым, скрытным и коварным, к тому же вел, по существу, затворнический образ жизни, рассылая повсюду послов и шпионов и получая от них сведения. Таким образом он узнавал планы своих врагов и даже знал их настроения. Сына по его указанию воспитывали в строгости; свидания Карла с отцом были редкими, порою они не виделись по нескольку месяцев; поэтому или по какой другой причине дофин не испытывал к отцу нежных сыновних чувств.

Этого нельзя сказать об Анне, давшей волю слезам. Теперь же, спустя пару дней после похорон, когда слезы высохли, она вдруг с ужасом поняла, что растерялась. И вправду, что же делать? С чего начинать? Она стала вспоминать все, о чем говорил отец. И вдруг поймала себя на том, что всегда ненавидела мрачный замок Плесси с его темными коридорами и закоулками, из которых, как в подземелье, тянуло сыростью и веяло страхом; с его угрюмыми комнатами и залами, с его низкими потолками. Всё здесь дышало запустением, некой отрешенностью от мира живых людей. Людовик, хотя и был ценителем и знатоком искусства — разбирался в живописи, любил литературу и не чуждался роскошных убранств апартаментов, — жил в Плесси как настоящий отшельник, запретив, за редким исключением, украшать покои и залы античными скульптурами, коврами ручной работы, роскошной мебелью и прочим. Замок выглядел изнутри словно воронье гнездо или, правильнее сказать, напоминал жилище паука, раскинувшего во всех направлениях тонкие нити и поджидавшего в углу своей паутины очередную жертву.

И Анна решила перебраться в Амбуаз — райский уголок, где все было обставлено согласно веяниям моды, дышало роскошью, вселяло дух оптимизма и любви к прекрасному. Всё это — с легкой руки Агнес Сорель, любовницы Карла VII, которую Людовик в пору своих молодых лет возненавидел за то, что эта «наглая и распутная девка» разрушила их семью, заставив страдать его мать, Марию Анжуйскую. Лишь Богу ведомо, какую душевную травму это нанесло дофину, который, неоднократно поднимая мятежи против отца, бежал от его преследований к бургундскому герцогу Филиппу.

Словно угадав намерения графини, об этом же завели с ней разговор супруг и брат.

— Можно понять вашего отца, Анна, — сказал ей муж, — человека больного и мнительного, любившего одиночество вкупе с тлетворным мраком и тишиной, но мы с вашим братом, да и придворные, сотканы из других нитей. Довольно пребывать в смрадном подземелье, если есть возможность дышать чистым воздухом, любоваться солнцем и радоваться жизни. Словом, надо немедленно перебираться в Амбуаз, пока мы здесь совсем не зачахли и нас не отнесли туда же, куда и вашего с Карлом отца.

— А еще лучше — в Париж! — заулыбавшись, воскликнул дофин. — Все же это столица, сестра, и король, я полагаю, должен жить там, а не хоронить себя заживо в замке, подобном Плесси.

— Разумеется, мы переедем в Амбуаз! — оживилась Анна. — Здешняя атмосфера мне тоже не по нраву.

— Вы о роскоши? — спросил Пьер де Бурбон. — Если бы только это! В ответ на ваши так называемые авансы герцог Орлеанский что-то затевает.

— На мои авансы?.. — Щеки у Анны зарозовели. — Что вы имеете в виду, говоря так?

— Каждому, даже простому лакею, известно, что вы безнадежно влюблены в этого щеголя, в вашего троюродного дядю. Уж не думаете ли вы, что в этих условиях я могу оставаться в неведении? До сих пор я молчал, полагая, что ваше глупое увлечение пройдет, но нынче настала пора заявить вам, что мне давно все известно. Так вот, повторяю, Людовик Орлеанский что-то затевает: повсюду его единомышленники собираются группами, о чем-то негромко переговариваются, озираясь по сторонам. Не готовится ли попытка похищения дофина, что однажды уже имело место?

— К тому же он чуть не отравил меня, — прибавил Карл.

— Никто не доказал, что это было его рук делом, — попыталась защитить возлюбленного дочь короля.

— В то же время ни один придворный не посмеет утверждать, что это было делом не его рук, — возразил граф. — Потому я и предлагаю перебраться в Амбуаз. Понятно, что вас одолевают мысли, связанные с нынешним положением, но не лучше ли думать о делах государства пребывая на дневном свету, нежели во тьме? Уверен, так будет лучше и для дофина.

— А я не прошу, я уже настаиваю на этом, поскольку мне дана власть приказывать! — топнул ногой Карл. — Я здесь просто задыхаюсь. А тут еще Орлеанский со своими кознями…

Анна смутилась, прикусив губу.

— Поговаривают, будто этот герцог вовсе не Валуа, а сын какого-то кастеляна.

— Ты с ума сошел, Карл! — сделала удивленные глаза сестра.

— Я? Ничуть! Вот скажу Вержи, пусть отколотит его дубинкой. Этьен теперь мой приближенный, Анна, я сделаю его капитаном моей гвардии.

— Боже мой, что же будет, когда ты станешь королем?

— Видела бы ты, как ловко он командует шахматными фигурами! Я дарую ему чин маршала, и он станет командовать войском, которое я пошлю на герцога Орлеанского.

— Карл, ты пугаешь меня! Что плохого сделал тебе наш дядя? За что ты его ненавидишь?

— За то, что он презирает тебя.

— Презирает? С чего ты взял?

— Будь иначе, он ответил бы на твои авансы, как выразился сир де Боже. Ныне же, судя по всему, Орлеану весьма не по вкусу пришлась воля нашего отца, а потому его ненависть к тебе будет только расти. Ты, кажется, сделала его губернатором Иль-де-Франса? Может быть, и его любимчиков собираешься одарить выгодными должностями и землями? Так знай, я против этого и не подпишу ни одной дарственной и ни одного указа.

— Не возьму в толк, Карл, кто мог внушить тебе такие мысли?

— Рибейрак. И вот что еще он мне сказал: герцог Орлеанский намерен требовать созыва Генеральных штатов, и если они признают регентство за тобой, то он объявит тебе войну. Рибейраку все известно, а что знает он, то знаю я.

— Штаты?.. — протянула Анна и, замолчав в поисках ответа, перевела озабоченный взгляд на супруга.

— Именно! — кивнул тот. — И этот вызов нам надлежит принять, ибо речь пойдет о будущем королевства. Что касается Рибейрака, то это хороший рыцарь, надежный человек и друг. Возьмите его к себе в услужение, мадам, если, конечно, брат отдаст вам его. Впрочем, у него останется еще де Вержи. Они дружат, и это может оказаться для нас весьма полезным, если учесть при этом и то обстоятельство, что Рибейрак пользуется доверием герцога Орлеанского.

— Я последую этому совету. У меня мало друзей, точнее, их совсем нет.

— И перестаньте смотреть на Людовика Орлеанского как на объект вашей страсти; коли вы непременно желаете быть дамой сердца, то найдите себе другого верного рыцаря, нежели этого ветрогона. Катрин дю Бушаж сказала мне, что вы милы Этьену де Вержи.

— Катрин? — в удивлении вскинула брови Анна. — Но… каким образом?

— Если я не запрещаю вам быть дамой сердца вашего рьщаря, хотя в наше время это звучит уже почти смешно, то, полагаю, ничто не должно помешать мне также иметь даму сердца. Ни одна из сторон при этом не несет урона: мы, как и прежде, остаемся любящими супругами и хорошими друзьями; к тому же мы оба, согласно воле вашего отца, возглавляем аппарат власти, а потому должны относиться друг к другу с симпатией. В этом смысле нам следует находиться там, где советует двор. Я говорю о наших с вами придворных. — Граф де Боже сделал ударение на местоимениях. — Что касается остальных, которых становится все больше, то они, как вы и сами видите, составляют окружение вашего ненаглядного дяди. Те, что преданы дофину, повторяю, уже высказывают в связи с этим опасения и недоумевают, отчего мы не едем в Амбуаз, подальше от герцога Орлеанского, ибо его власть как первого принца крови может превысить нашу.

— Поедем, сестра, ни к чему тянуть, — повторил дофин. — Я не собираюсь ждать, пока нас тут прихлопнут, как мух. Я хочу в Париж! Говорят, только там пекут изумительные крендели и вафельные трубочки с начинкой из крема с изюмом. Этьен де Вержи уверял, что этим искусством славится некий булочник с улицы Крысоловки.

— Но для этого сначала надо побывать в Реймсе, ваше высочество, — заметил граф. — Париж — столица Франции, и он любит коронованных особ.

— Этьен обещал мне показать в Париже дом, где он жил когда-то, и рядом — старые ворота. Мне надоело это гнездовье нетопырей, которое называется Плесси, и совсем не хочется прозябать в Амбуазе.

— Нам придется побыть там некоторое время, — назидательно промолвил Пьер де Боже. — Посмотрим, как поведет себя орлеанец. А в Париж, ваше высочество, нам пока рано: мятежный принц может поднять и вооружить город; тогда я и су не дам за наши с вами головы.

— И парижане могут учинить бунт против своего короля? — в недоумении спросил Карл.

— Таких случаев немало. Да вы и сами знаете, принц: мятеж во главе с Этьеном Марселем[12], восстание «молотил»[13], Симона Кабоша[14]. Повод к протесту найти нетрудно: всё те же поборы. Но если при вашем отце горожане не решались на открытые выступления, то нынче они легко могут взяться за оружие, ибо не представляют себе жизнь без короля, на худой случай — без регента, а пока он официально не объявлен, им считается первый принц крови.

— Вот почему придворные льнут к герцогу, — помрачнел Карл. — Льстивые собаки! Король, мой отец, сказал бы именно так, если не хуже. Но я расправлюсь с изменниками, как только мою голову увенчают короной. Пусть знают, что во Франции есть лишь одна власть — власть короля, дающая право распоряжаться судьбами людей и событиями. Так учил меня отец; я не забуду его наставлений.

Глава 7 ЛЕСТНИЦА КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА МОЛОДОГО

Прибыв в Амбуаз, Анна с удивлением обнаружила, что людей осталось мало: большая часть придворных осталась в Плесси с герцогом Орлеанским. Этого и следовало ожидать: по закону регентом быть ему, а то, что сказал на смертном одре король, не есть непреложный факт. Дочь — регент! История Франции не знала подобного.

Пока что Анна решила подождать, посмотреть, не переметнутся ли к герцогу и те, что остались с дофином, и не вернутся ли внезапно оставившие его. Она велела позвать к себе канцлера, Пьера д’Ориоля, и сказала ему:

— Господин канцлер, предоставьте мне список лиц, сохранивших верность покойному королю Людовику и его сыну. Я желаю знать, на кого я могу опереться в предстоящей борьбе.

Пьер д’Ориоль помедлил, словно испытывая затруднение, потом спросил:

— В борьбе против кого, мадам?

— Против того, кто считает себя регентом наперекор тому, что объявил перед смертью король.

Канцлер с бесстрастным видом поклонился и вышел, а Анна погрузилась в тягостные размышления. Что она себе позволила!

Назвала чуть ли не врагом того, кого любила вот уже сколько лет, о ком грезила, в чьих объятиях всегда желала оказаться! Не пророчество ли какое сбывалось? Не само ли провидение предопределило им обоим стать врагами? Коли так, само небо против его любви к ней! Силы небесные восстали, запрещая ей любить того, кто, по их суждению, недостоин ее любви, кому она вовсе не нужна, кто задолго до этого, едва появившись на свет божий, уже стал ее врагом. Ее — как дочери короля. Выходит, он перешел дорогу самому королю, а значит, и великой державе французской! Не об этом ли твердил ей отец? Не потому ли не желал допускать к власти кузена и запрещал дочери любить его, что видел в нем недруга делу своему? А ведь отец редко ошибался, и когда случалось так, то исправлял свои ошибки и одаривал сверх меры лицо, подвергшееся подозрению. С принцем он не ошибся. До конца дней своих он пронес нелюбовь к Орлеанскому дому…

И вдруг она вспомнила! От неожиданности у нее даже перехватило дыхание. Он требует созыва Штатов! Что же, получается, она любила того, кто желал ей зла? Мало того, любит и сейчас! Наперекор здравому смыслу!.. Воле небес!.. Что ответит она королевству, когда оно спросит ее, послушала ли она отца? А небеса? Правда ли то, что ее неразделенная любовь — их волеизъявление? Что если и в самом деле так?..

Вскрикнув, она вскочила, рванулась к двери и побежала по коридору в молельню, оттуда в исповедальню, где нашла замкового священника. Тот, стоя близ ризницы, перебирал гусиные перья и листы пергамента. Встав перед иконостасом, Анна наспех осенила себя крестным знамением и упала на колени перед исповедником.

— Святой отец, помогите мне! Нет больше сил бороться с собой, посему испытываю потребность в духовном утешении, скорее, в наставлении.

Священник отложил перья и листы, осторожно взяв Анну за руки, помог ей подняться.

— Говори, дочь моя, с чем пришла к духовному отцу своему? Что гнетет твою душу, в чем ищешь утешения или совета, надобного, дабы отыскать верный путь в извивах жизненных страстей либо неурядиц?

— Испытываю влечение греховное к человеку, к коему не должно мне проявлять сего чувства. Но выше меня это наваждение, и ничего поделать с собой я не могу.

— Стало быть, не к супругу испытываешь сердечную склонность, дочь моя, что положено тебе как жене?

Странный вопрос. Анна даже оторопела.

— Пришла бы я разве иначе, святой отец?

Помедлив и кивнув, священник продолжал:

— Как добрая католичка, дочь моя, иными словами, как послушная дщерь матери нашей церкви, ты не можешь не ведать о том, что сердцем развращенные мерзки перед Богом. То, о чем сказала мне, — суть зло, а потому путь ложный; за это совесть твоя, вижу, укоряет, мучает и наказывает тебя. Но уже то хорошо, что обнаружила свою стыдливость, коя побудила тебя искоренить зло, поселившееся в сердце твоем и в очах твоих. Помочь тебе, коли не сможешь совладать с собой, в силах лишь слово Божье.

— За тем ведь и пришла, отче! — простонала Анна, недоумевая, отчего священник тянет, не приступая к сути. А тот тем временем обдумывал надлежащий, с духовной точки зрения, ответ.

— Верно поступила, обратившись к Богу, — отвечал служитель Церкви, — ибо Он успокаивает всех обремененных и заблудших, приходящих к Нему. Однако не наказывать я буду, согласно откровению Господа нашего, но лишь совет дам, и ты последуй ему, ибо нежная страсть твоя к другому мужчине есть грех и зло, кои должна ты победить, желая из чистилища попасть к вратам небесным вместо царства теней. Вырви сии греховные помыслы из души своей и из сердца своего, ибо нет греха злее, нежели любовное влечение не к мужу своему, данному Богом. Нет плода доброго от такой нечистой любви. И сказал Господь: «Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь».

— Как можно, святой отец, так сразу взять и вырвать, любовь ведь моя зародилась не вчера, а задолго до сего дня. Но не отвечает избранник на мою сердечную склонность к нему; я же сохну, как сорванный с клумбы цветок.

Священник покачал головой:

— Что не отвечает — в том мудрость следует видеть, с твоей же стороны деяние твое — суть беспечность и неразумие. Не следует, дочь моя, забывать заповеди Божьи. Одна из них гласит: «Не сотвори себе кумира». Это так, даже если кумир твой свободен сердцем. Если же он ко всему еще женат…

— О боже мой!.. — вздрогнула Анна.

— … а значит, принадлежит другой женщине, то совершаешь этим самым, пусть не телом, а только мысленно, двоякий грех, ибо сказано: «Не желай ничего, что есть собственность ближнего твоего». А если этот ближний, к ужасу, окажется твоим родным братом или сестрой…

Анна снова упала на колени:

— Что тогда, святой отец?..

— Вчетверо тяжелее тогда грех на тебя ляжет. Отмолить же грех такой великой и трудной задачей станет для тебя, но вполне разрешимой, коли усердно молиться будешь и не поскупишься ради того для Церкви нашей, Господом сотворенной.

— Все сделаю, как скажете, отец мой, ибо знаю, что должно усмирить свою сердечную склонность, с которой долго и тщетно борюсь.

— При известном старании человек умеет укрощать диких зверей, значит, сможет укротить и свои страсти. Но вот что еще скажу тебе, дочь моя: коли не отвечает избранник на сердечные муки твои, то, по моему разумению, недостоин он любви твоей, а коли так, то взамен мудреца уподоблен свинье. И сказал Господь и нам заповедовал: «Не бросайте жемчуга вашего пред свиньями». Прояви радушие или ненависть к объекту своей страсти, но помыслы греховные, брачному союзу грозящие, оставь невозвратно и проси Бога простить тебе прегрешения твои, вольные и невольные. Он простит, ибо грех твой не столь велик, как кажется; наихудший род греха — не признавать, что ты грешен.

Покачиваясь, точно одурманенная зельем, похожая на сомнамбулу, вся во власти противоречивых мыслей, Анна вышла в коридор и медленно направилась… сама не зная куда. В голове все смешалось: заветы отца, его кончина, похороны, беседа с Катрин, слова Карла, ее глупая любовь, наставления священника, его совет находить успокоение души и разрешение мучавших ее вопросов в молитве… В какой? О чем она должна просить Бога? Как выразить ей всю степень раздиравших ее душу двойственных чувств? Что предстоит ей? Покаяться в том, что любила того, кого не надо было, кого нельзя было любить? Обещать Господу, что вычеркнет эту любовь из своей жизни, ибо может случиться так, что, будучи в плену сердечных томлений, пойдет на поводу у объекта своей страсти? В ответ он, и об этом нетрудно догадаться, использует ее любовь, как орудие, в дурных целях, что окажется во вред Франции… Перед глазами встал образ отца — в шляпе с сильно загнутыми сзади и с боков полями, с ожерельем из речных ракушек, с толстым мясистым носом и тяжелым взглядом темно-серых глаз, блестевших умом. «Так-то ты претворяешь в жизнь завет отца? — с укором говорил он. — Все еще любишь этого развратника и не собираешься кончать с этим? Возмечтала променять постель на королевство? Намереваешься отдать на разграбление страну, собранную воедино мною? А не думаешь ли, что настигнет тебя за это мое проклятие?..»

Анна задрожала. В страхе, одна, похожая на привидение, она бессознательно шла вперед, а перед ее взором стояли строгие глаза отца и набатом звучали в ушах его слова. Они преследовали ее, не давали покоя. Вся обуреваемая двойственными чувствами, как неприкаянная, едва ли не в растерянности брела она по коридору с темными колоннами и мрачными нишами, опустив взгляд, думая о чем угодно, только не о том, куца и зачем шла.

Коридор тянулся вглубь и пропадал во мраке, слабо освещаемом редкими факелами. Шаг, другой, третий — и справа факел выхватил из тьмы витую лестницу в одной из башен. Ступени тянулись вверх, пропадая за поворотом; слева от них — перила, а внизу, словно провожая угрюмым взглядом эти спиралью уходящие к верхним этажам перила, — каменный пол, сумрачный, холодный, терпеливо поджидающий свою жертву…

Не отдавая себе отчета, не воспринимая реальности, Анна медленно повернула и, опершись локтем на эти перила, едва ли не сгорбившись, стала подниматься по ступенькам. Чья-то тень мелькнула в это самое время в коридоре, на полу, скользнула по стене и застыла выжидающе там, где начинался подъем…

Не слыша и не видя ничего вокруг, Анна продолжала в задумчивости подниматься все выше… а тень в это время бесшумно, осторожно кралась за нею, шаг за шагом, ступень за ступенью… Старые, кое-где потрескавшиеся, пребывающие в вечной сырости перила угрожающе начали раскачиваться под рукой Анны, под чрезмерной уже для них тяжестью, но она не замечала этого, отрешенно глядя в пустоту, занятая своими мыслями. И вдруг перила затрещали и провалились, таща руку за собой, а за нею и все тело. Анна тихо вскрикнула и почувствовала, что теряет равновесие и падает в мрачную бездну… И нельзя было как предотвратить, так и остановить падение, ибо оно неизбежно и предопределено судьбой… У нее закружилась голова. «Боже мой, я падаю! Неужели это конец?..» — успела еще подумать Анна и в страхе закрыла глаза, подчиняясь неумолимому року, не в силах ему противостоять. Но в это мгновение кто-то невидимый сильной рукой обхватил ее сзади за талию и удержал на месте. «Сам ли Бог это?.. Ангелы?.. Быть может, это дьявол?» — пронеслось в голове Анны, и, уже выровнявшись, стоя на ступеньке, она боязливо повернулась, заранее страшась того, кого увидит сейчас перед собой.

Факел выхватил из тьмы не ангела (во всяком случае, у незнакомца не было крыльев за спиной) и не демона; перед ней стоял всего-навсего мужчина — с усами, без бороды — и, легко улыбаясь, глядел на нее. Убедившись, что Анне уже не грозит падение, незнакомец опустил руки и почтительно поклонился. Она смотрела на него при колеблющемся свете факела и пыталась вспомнить, где она видела это лицо. Кого оно ей напоминает?.. О Пресвятая Дева, да ведь это же…

— Этьен де Вержи! — проговорила она в изумлении и растерянности.

— К вашим услугам, мадам. — И вновь, не сводя взгляда с Анны, ее спаситель сделал короткий поклон.

Она тряхнула головой, точно отгоняя наваждение:

— Но каким образом?.. Как вы оказались здесь?

— Волею провидения, направившего меня вслед за вами. Должен же был кто-нибудь удержать вас от падения с такой высоты, а ведь здесь… — Этьен покосился в глубину провала, — …никак не меньше десяти — пятнадцати футов.

Анна бросила взгляд туда же.

— Боже мой, я и в самом деле едва не упала… точнее, я уже падала, и это был бы последний шаг в моей жизни, ведь я могла разбиться.

— Не сомневаюсь. Я видел, в каком состоянии вы покинули исповедальню. Клянусь темными силами преисподней, как сказал бы мой друг Рибейрак, мне очень не хотелось, чтобы вы переломали себе ноги и вдобавок разбили голову. Ноги между тем нужны вам, чтобы идти по стопам отца, а голова — чтобы бороться с врагами королевства. Но зачем, скажите на милость, вы пошли этой дорогой? Перила старые, давно обветшали, да и ступени того и гляди провалятся. Не проще было идти прямо и подняться по большой, парадной лестнице?

— Сама не понимаю, что со мной, — рассеянно забегала Анна глазами по сторонам. — Действительно, идти следовало прямо… Разум мой помутился. Сам дьявол, видно, направил меня сюда. Не окажись вы рядом в эту минуту…

— Не правда ли, мадам, совсем неплохо, когда в минуту опасности на выручку приходят друзья?

— Ваша правда, сир де Вержи. Я рада, что у моего брата есть такой друг, как вы. В трудную минуту, уверена, он всегда сможет опереться на вашу руку.

— В данное время, мадам, вы больше, нежели он, нуждаетесь в этом, и я готов предложить вам свою руку как сейчас, чтобы вы без опаски продолжили свой путь, так и в дальнейшем.

— Благодарю вас! Право же, я буду вам весьма признательна. Но это всего лишь небольшой аванс. Ваш поступок, возможно, предотвратил крушение великой империи франков, о незыблемости которой всегда радел мой покойный отец.

— Что вы, мадам, мой поступок — всего лишь пустяк.

— Спасти человеку жизнь вы считаете пустяком? Не согласна с вами. Случись со мной беда, и…

— Герцогу Орлеанскому не отобрать корону у вашего брата, мадам, так же как и не стать регентом. Эту миссию Господь доверил вам, и у меня нет оснований полагать, что такое решение Всевышний принял сгоряча. Одно омрачает дело: вы одиноки. Согласитесь, в вашем положении трудно обойтись без друзей, и мы с Рибейраком готовы предложить вам руку дружбы. Возможно, очень скоро она понадобится вам.

Обворожительно улыбнувшись, Анна кивнула:

— А пока, кавалер, мне хотелось бы воспользоваться одной из этих рук, дабы благополучно миновать эти злосчастные ступени.

Едва взяв Этьена под руку, она вспомнила беседу с подругой, на излучине Луары. Сколь непредсказуемыми и странными бывают порой извивы человеческих судеб и событий! Могла ли она подумать, что так скоро произойдет близкое знакомство с тем, на кого совсем недавно советовала ей обратить внимание Катрин дю Бушаж? Мало того, она даже взяла его под руку, и он предложил ей свою дружбу, за которой, быть может, последует… Ах, Катрин, неужели и вправду произойдет то, чего тебе так хочется? И не станет ли это выходом из того нелепого положения, в которое она сама себя поставила, если верить мудрой пословице «Клин клином вышибают»?

Занятая теперь уже совсем другими мыслями и не гася улыбку, Анна, опираясь на руку человека, так неожиданно ворвавшегося в ее жизнь, стала не торопясь и не обращая никакого внимания на перила, подниматься по ветхой лестнице, оставшейся здесь, неведомо по какой причине, от древней башни времен короля Людовика VII.

Глава 8 ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Герцог Орлеанский тем временем кипел злобой и проклинал все на свете. Все надежды он теперь возлагал на созыв Генеральных штатов, которые примут надлежащее решение вопреки тому, что пожелал на смертном одре полуживой и полубезумный король. Ведь не сказал же он, в самом деле: «Я, король Людовик, будучи в здравом уме и твердой памяти, приказываю…» И документа с такой формулировкой не составили, а если и так, то не дали ему на подпись: герцог внимательно наблюдал за всем происходящим вокруг ложа короля. Значит, можно объявить устное завещание умирающего монарха простым бредом выжившего из ума старика. Людовик Орлеанский поставил эту мысль во главу угла. Разумеется, его партия горой стояла за своего вожака, рассчитывая на выгодные должности, подачки, пенсии. Чего только ни стали приписывать и оглашать во всеуслышание в адрес той, что пока правила государством при малолетнем дофине: она, дескать, не снижает непомерных налогов, обзавелась любимчиками, которые не стесняясь запускают руки в казну, упразднила налоги с церковных земель, распустила армию и тратит средства из казны на нужды представителей Бурбонского дома и т. п. Ничего этого, конечно, и в помине не было, но именно в этом направлении, опираясь на низы и рассчитывая на объективность Штатов в этом вопросе, и решил действовать герцог Орлеанский. Начинать следовало с агитации и пропаганды. И тотчас стали появляться в Туре, Амбуазе, Париже и других городах памфлеты, высмеивающие и обличающие новое правительство в бездарности, злоупотреблениях, в презрении к низшему сословию. Словом, повторялась ситуация с регентством королевы-матери Бланки Кастильской; но у той был сильный защитник в лице кардинала Сент-Анжа; у Анны де Боже не было никого, кроме мужа, которого, по правде сказать, больше интересовали дела своего графства.

Незадолго до созыва Генеральных штатов Анна, побуждаемая необходимостью выслушать общее мнение о предстоящем событии, собрала Королевский совет, который единодушно постановил: беспределу Орлеанского дома и его клики следует положить конец, а потому, бесспорно, надлежит созвать Штаты. Тем временем королевская партия со своей стороны также приступила к распространению памфлетов, где решительно отвергалось все, что сочинялось орлеанцами, и указывалось на безнравственность и полную неспособность к управлению государством первого принца крови и его окружения.

В ожидании срока, который назначат городские власти, магистрат, Университет и знатные люди королевства, Анна мучительно размышляла над тем, что содержалось в памфлетах оппозиции и о чем судачили, как о том донесли ей верные люди, на улицах и площадях крупных городов. Ругали покойного короля, укоряя его в жестокости, скупости, мздоимстве, даже в чудовищном разврате, отчего, дескать, Господь лишил его ума, так что перед смертью он плел всякий вздор. Один такой памфлет лежал перед ней на столе. В нем, ко всему прочему, стишок:

Прочитав, Анна до боли сжала зубы, кровь бросилась в лицо. Негодяи, сплетники, рифмоплеты! Мерзкие лжецы! Отец расширил границы Франции до небывалых пределов; доказал безосновательность наследования французского престола по женской линии, что поставило английскую монархию перед лицом всей Европы в положение узурпатора; он уничтожил самостоятельность родовитой знати; он… Негодование душило Анну. Ни один монарх не смог достичь того, чего достиг ее отец, пусть даже иной раз ему приходилось прибегать к обману, шантажу и даже вероломству. Он причинил зло многим, это так, но то были люди, оскорбившие его, посеявшие вражду меж собой и им, либо это были те, кто в угоду себе или хорошо платившему за измену, предавал его. Подумав об этом, она поставила себя на место отца. Как и он, она и пальцем не тронет безвинных, но станет наказывать тех, с кем он не успел расправиться, а стало быть, поручил это ей.

Как женщина она первым делом стала перебирать в уме тех немногих, кто нанес оскорбление не отцу, не державе, а лично ей. Кто же они? В памяти всплыл эпизод, когда пару лет назад она не ответила на внезапно обнаружившиеся пылкие чувства к ней герцога Алансонского, после чего не менее стремительно последовало предложение навестить ее в спальне. Получив отказ, Алансон прилюдно обозвал ее «угрюмой кукушкой». Следующий — помощник канцлера Гийом де Рошфор. Совсем недавно она указала ему на неграмотное и, главное, неверное составление государственного акта об увеличении налогов. Чиновник, состроив гримасу презрения, посоветовал ей не совать нос не в свое дело. Далее — Жак де Сегре, советник и камергер отца. Покосившись на нее, когда однажды она вошла в зал, где проходил Королевский совет, он, хмыкнув, произнес с нотками издевки в голосе: «С каких это пор женщины стали появляться там, куда их не приглашали и где им не место?»

Кто-то еще… Ну да ладно, она припомнит им всем. А сейчас — не об этом. Она чувствовала себя одинокой, незащищенной — вот что начало беспокоить ее. Разумеется, правительство в большинстве своем сохранило верность короне и подчиняется отныне дофину, то бишь супружеской чете де Боже, но они всего лишь служивые люди, каждый на своем месте, — этакие детали огромного механизма управления государством. А Анна мечтала окружить себя друзьями — надежными, настоящими, не деталями, а частью ее самой, ее души и сердца. С такими людьми можно делиться самым сокровенным и испытывать удовольствие, сознавая, что не только всегда найдешь помощь и получишь дружеский совет, но и сама ради друга или подруги готова к любому испытанию или лишению. Едва возникнет в том нужда — деньги, имущество, даже свое нательное белье, — все отдать другу, не требуя при этом ни возврата долга, ни выполнения каких-либо обязательств — вот что понимала Анна под словом «дружба»! Такою была ее подруга детства Катрин дю Бушаж. Они росли, воспитывались, играли вместе. Анна с умилением улыбнулась, подумав о ней. А еще? Больше никого… Стоп! Она даже встрепенулась. А тот дворянин, что спас ей жизнь? Этьен де Вержи? И его друг… Ах, какой веселый и милый этот Рибейрак! Значит, не одна Катрин, а еще два друга есть у нее!.. Как-нибудь, однако, надо их проверить, а уж после этого поздравить себя с удачной находкой… Впрочем, как это гадко — проверять!

Что-то постоянно маячило в поле зрения, притягивая к себе внимание. Памфлет! Как бельмо на глазу, белым квадратом вызывающе лежал он на алом сукне стола. Она рывком схватила его, вновь перечитала и швырнула листок на пол. Взгляд побежал по комнате, устремился к окну и застыл на заливе Луары; с одной стороны его отделял от реки мыс с кряжистым густым дубом посередине, с другой — такой же мыс с купой невысоких деревьев. Оба мыса недалеко друг от друга — впору мостик проложить…

…Мятежная знать… Всегда чем-то недовольные принцы, вельможи. Вскоре ей предстоит сразиться с ними в словесном поединке, в борьбе за свое право, за королевство, которое отец велел ей беречь. Он усмирил всех этих герцогов и графов, действуя не силой, как до него это пытались сделать его предшественники, а хитростью и коварством…

Анна мотнула головой: опять на ум приходит одно и то же; сколько можно? Но, по-видимому, так и надо ей действовать? Но где, черт побери, взять столько ума? Как уметь вести тонкие политические игры, какие вел отец? Подкупать… Людовик был скуп, однако не жалел денег на подкуп иностранных вельмож и говорил ей, что неподкупных людей нет, вопрос лишь в цене… Но трудно одной, не справиться. Супруг — неважный помощник. Ей бы друзей. Ах, как ей нужны друзья!

И тут она чуть не вскрикнула от радости, обернувшись на звук шагов: на пороге ее покоев стояла Катрин. Милая, славная Катрин! Подруги обнялись.

— Анна, ты стала неулыбчивой, все чаще я вижу тебя в раздумьях. Понимаю, тебя гнетут думы о государственных делах, но нельзя ли среди них отыскать местечко для своих друзей?

— Катрин! Боже мой, как я рада тебя видеть! Друзей у меня, увы, совсем мало, а вот врагов становится все больше. Смотри! — Анна подняла с пола листок. — И это еще не самое страшное, что они готовы обрушить на мою голову.

Подруга быстро пробежала глазами текст.

— Страшнее может быть созыв Генеральных штатов и война, которую объявит тебе твой возлюбленный герцог, если Штаты признают твое регентство законным. Не понимаю, что ты нашла в этом смазливом кобеле! Ты жаждешь его любви, а он готов перегрызть тебе горло.

— Ты тоже допускаешь, что он может пойти на меня войной?

— Собака немедленно вцепится в руку тому, кто отбирает у нее кость. Я ведь предупреждала тебя. Но я принесла тебе еще одну скверную весть: твой красавчик готовится идти на Амбуаз, чтобы взять в плен тебя и дофина.

Анна в ужасе округлила глаза:

— Что ты говоришь?!

— Мне сообщил об этом Рибейрак. Ах, воистину, он твой добрый гений! И вот еще что он сказал: тебе немедленно надо действовать.

— Действовать? Но как?

— Придворные в растерянности, не зная, к кому примкнуть. В таком же состоянии находятся гарнизон замка и воинская часть, стоящая в городе. Станут ли они защищать тебя и твоего брата? Быть может, они уже присягнули на верность герцогу Орлеанскому и теперь только и ждут его появления?

— Полагаешь, Катрин, так далеко зашло? Герцог, по-твоему, способен на такую подлость?

— Так считают все, кроме тебя. Решайся же, Анна!

— Но что же предпринять?

— Заставь немедленно присягнуть тебе на верность гарнизон замка и города Амбуаз… если еще не поздно.

— Не поздно, — неожиданно послышался чей-то голос, и в комнату вошел человек.

— Филипп де Рибейрак! — Анна бросилась к нему. — Но как вы узнали?

— Мадам, мне сообщил об этом Этьен де Вержи, офицер гвардии дофина; сведения эти он получил от капрала гарнизона, с которым поддерживает приятельские отношения.

— Значит, не все еще потеряно?

— Во всяком случае, то, что он не обеспечил себе поддержку солдат, — не первая ошибка Людовика Орлеанского.

В это время вошел дофин в сопровождении Карла де Мелена и Этьена де Вержи. Принц повернулся к Мелену:

— Сообщите регентше королевства то, о чем поведали мне.

Обер-гофмейстер выступил вперед:

— Мадам, только что прибыл верховой с известием: герцог Орлеанский вышел из Тура и идет на Амбуаз. С ним Ла Кудр, Лонгвиль, Алансон и еще двести всадников. Они идут сюда с целью арестовать вас и вашего брата. Мы все окажемся в плену, если с вашей стороны не будет предпринято решительных действий.

— Что от меня требуется? Говорите, Мелен!

— Немедленно прикажите гарнизону замка присягнуть вам, и только вам! О юном дофине речь пока не идет: король Людовик передал власть в ваши руки, об этом известно всем. То же касается и воинских частей, квартирующих в городе. От вас сейчас зависит: защитить город и замок, а вместе с этим и государство, или отдать все это в руки вашего врага.

Анна недолго думала о выходе из создавшегося положения.

— Кто командует гарнизоном замка? — быстро спросила она.

— Комендант, обер-лейтенант Понсе де Ривьер.

— А кому подчиняются воинские подразделения в городе?

— Коменданту замка.

— Стало быть, я сейчас же отправлюсь к нему и дам необходимые указания.

— Все так, мадам, если бы не… ориентация этого человека. Мне доподлинно известно, что его сестра замужем за Луи де Сенвилем, приближенным герцога, и ходят слухи, что Ривьер держит сторону Орлеанов, ведя, таким образом, двойную игру.

— В таком случае надо немедленно арестовать его!

— Справедливо, мадам, но кто же тогда станет приказывать солдатам? Они привыкли повиноваться своим командирам и могут выказать непокорность женщине, которая к тому же пока что не объявлена регентшей. Такова воинская дисциплина, нарушать которую строго запретил ваш покойный отец.

— Но где же взять такого командира? В замке нет, насколько мне известно, ни маршалов, ни капитанов: половина их в Туре, остальные в действующей армии.

— Нам следует как можно скорее найти нужного человека, мадам. В сопровождении охраны он, именем юного короля, возьмет Ривьера под стражу, тем временем вы с дофином в присутствии всего гарнизона объявите вашего избранника их начальником. Хорошо, если при этом он окажется чином выше коменданта.

— Вы можете что-то предложить? Есть у вас такой человек?

Обер-гофмейстер красноречиво развел руками.

— Он здесь, мадам, — внезапно подал голос Рибейрак, — и он ждет ваших приказаний. С вашего позволения эту миссию возьмет на себя сир Этьен де Вержи. Мне случалось видеть, как он командовал ротой солдат.

— Браво! — вскричал, захлопав в ладоши, дофин. — Я также подумал об этом. Клянусь мечом святого Георгия, лучшего командира для замковой стражи не найти!

Анна устремила взгляд на Этьена, потом, не отводя глаз, подошла ближе. Он смотрел на нее с волнением, почти не дыша, и в глазах его она прочла не только преданность, но и немое обожание женщины, что стоит перед ним, — величественной, красивой, в платье из алого шелка.

— Вот мы и встретились с вами вновь, сир де Вержи, — произнесла она. — Недавно вы спасли мне жизнь, а еще раньше того — моему брату. Помогите же в этот раз спасти королевство, мою честь и жизнь дофина, в самом скором времени короля Франции.

Этьен схватил руку Анны (хотя это запрещалось этикетом) и страстно припал к ней губами:

— Распоряжайтесь мною, мадам! Однако должен сказать, что я всего лишь лейтенант.

Она мягко, словно нехотя, высвободила руку:

— С этой минуты вы капитан. Юный король и регентша Франции даруют вам это звание.

— Поздравляю, Этьен! — воскликнул Рибейрак. — Возьми меня к себе в помощники. Клянусь вратами ада, герцогу не удастся войти в город и взять замок!

Анна повернулась к обер-гофмейстеру:

— Мелен, возьмите с собой несколько человек, по выбору, и подтвердите солдатам полномочия сира де Вержи, отныне коменданта замка Амбуаз. С вами пойдет дофин. И, не теряя времени, шлите вестового в город — пусть запрут ворота и будут готовы к обороне.

— Все будет исполнено, мадам.

Все вышли. В покоях осталась только Катрин.

— Ну как, убедилась, каков он, твой красавчик?

Анна упала в кресло:

— Бог мой, я никак не ожидала…

— Подожди, он еще не такое коленце выкинет, особенно после того как от него уплывет регентство.

— Думаешь, Штаты вынесут решение в мою пользу? Что как наоборот?

— Анна, честное слово, мне обидно, до чего ты не ценишь своих друзей, которые уже предприняли кое-какие шаги в этом направлении. Начну с себя. Из двух врачей, которым предстоит выступить на заседании по поводу последней воли умирающего короля, один убежден, что твой отец был в это время в твердой памяти и ясном сознании; другой же до известного времени высказывал в связи с этим сомнения…

— А теперь?

— Как-то вечером мы с ним нашли укромное местечко в одной из ниш, и я позволила ему целовать и ласкать себя сколько угодно, уверив его, что это лишь задаток; вторую половину долга я обязуюсь выплатить позднее, после его выступления на заседании.

— Что же понимается под этим окончательным расчетом? — игриво улыбаясь, пожелала уточнить дочь короля.

— Я пообещала переспать с ним, но потребовала вначале, чтобы он отрекся от своих заблуждений и поклялся перед образом Богоматери, что король был в здравом уме. Именно так они оба и заявят во всеуслышание. Этот медик, кстати говоря, был в восторге от нашей теплой встречи: ему вздумалось вести счет своим победам над женщинами. Увы, он пока невелик: ему удалось досчитать только до двух.

Впервые за последние несколько месяцев Анна от души рассмеялась:

— Катрин, ты неисправима! Но, ей-богу, ты лучшая подруга, какую только можно пожелать. Однако ты говорила о друзьях. Кто же еще изъявил желание мне помочь?

— Мой друг, а теперь и твой тоже — шевалье де Рибейрак. Вообрази, у него оказались друзья среди тех, кто будет представлять на заседании Штатов второе сословие. Надеюсь, ты понимаешь, в чью защиту подадут голос эти сеньоры?

— Неплохо, Катрин; но это, догадываюсь, не все? Может быть, ты хочешь уверить меня, что и сир де Вержи…

— Именно! Третье сословие, как тебе известно, будут представлять старшины городских кварталов, члены магистрата, главы городских цехов ткачей, оружейников, кондитеров и прочих. Так вот, Этьену де Вержи однажды выпал случай спасти девочку, упавшую с моста в реку. Это случилось в Париже, около трех лет назад. Я возвращалась из аббатства Сен-Жермен вместе с Николь де Водемон. Едва мы оказались напротив того места, где сгорели недавно три дома, как увидели, что опрокинулась телега с каким-то добром, ехавшая навстречу со стороны Шатле. Видно, лошадь попала копытом туда, где прогорели доски на мосту, и повалилась набок, потащив за собою и телегу. Девочка, которая сидела в ней, — ей лет восемь-девять, не больше, — не удержалась и полетела вниз. Возница растерялся, потом, опомнившись, побежал к набережной, должно быть, собираясь с берега лезть в воду. Но он не успел бы: девочка, побарахтавшись, уже пошла ко дну. Да, я тебе не сказала: нас сопровождал всадник. Увидев, что случилось, он мигом соскочил с коня и без раздумий прыгнул с моста. Мы вышли из кареты и стали наблюдать, что же будет дальше. С минуту или две наш кавалер то показывался на поверхности воды, то вновь исчезал в глубине. Наконец он вынырнул и поплыл к берегу; одной рукой он держал девочку. А отец — как оказалось, он и был возницей — только еще подбегал к набережной. Словом, малютку удалось спасти. Не догадываешься, кто этот всадник?

— Да ведь ты уже сказала. Но что же дальше?

— Отцом ребенка оказался глава цеха булочников Парижа — Ришар Лесер. Вообрази, как благодарен он был всаднику. Мне стало интересно, куда они после этого пойдут. Они поднялись на мост и подошли к нам. Отец стал уговаривать нас отпустить нашего провожатого с ним: его дом совсем недалеко, а спасителю девочки необходимо как можно скорее обсохнуть. Мы согласились: в самом деле, до Лувра еще довольно далеко.

— Любопытно, куда же они потом направились?

— С моста они вскоре повернули на улицу Ласточки. Позже я узнала, что этот булочник живет на улице Крысоловки с женой Ангеликой и пятерыми детьми. Так вот, он — один из тех, кто на Генеральных штатах будет представлять третье сословие. Думаю, ты догадываешься, что Этьен де Вержи немедленно навестил своего хорошего знакомого; тот, обрадовавшись случаю отплатить за добро, конечно же, сделает то, о чем попросил его всадник с моста Святого Михаила.

— Как, однако, удачно все складывается, Катрин! Правда, делегатов очень много, да еще духовенство. Но святые отцы хорошо слышали и даже записали последнюю волю умирающего короля. Господь не позволит им совершить святотатство. Пред ликом Его осмелятся ли они уверять, что им об этом ничего не известно?

— Будем надеяться и ждать, моя дорогая. Веришь ли, как хочется утереть нос этому вертлявому недоноску.

— Катрин!

— Кого ты любила столько лет, да еще и безответно! Да, когда-то это вносило в твою душу тихий покой, а сейчас должно вызывать бурный протест. Хорошо, что твой родич не отвечал тебе взаимностью: черт знает до чего могла бы дойти любовь с таким типом.

— Увы! — тяжело вздохнула Анна де Боже. — Кажется, ты права.

Вечером того же дня герцог Орлеанский во главе небольшого войска подъехал к стенам Амбуаза. Обнаружив, что ворота заперты и узнав, что его не собираются пускать в город, он злобно вскричал:

— Кичливая кобылица! Она все знала, ей донесли!

К нему подъехал Рене Алансонский, вздыбил лошадь:

— Ей не уйти от нас! Скоро заседание Штатов. Полюбуемся, как ей дадут пинка под зад, и они с муженьком полетят, роняя по дороге перья, в свое графство.

— Будь проклят этот старый болван! Видно, сам дьявол надоумил его плести перед смертью всякий вздор.

— Правда на нашей стороне, принц! И да будет с нами Бог! Не далее чем через два-три месяца жители Амбуаза поплатятся своими головами за оказанное сопротивление законному регенту Франции.

— А пока разобьем лагерь: не ехать же обратно в ночи. Утром, если эта ослица не передумает, уберемся отсюда.

Стоя меж зубцов одной из куртин замка Амбуаз и глядя на этих двоих, Рибейрак изрек, обращаясь к Этьену:

— Вот оно, начало конца любви той, которая в своем воображении долгие годы видела на супружеском ложе вместо мужа своего троюродного дядю.

— Его отец, герцог Карл, был порядочным человеком; из сына, как выяснилось, выросла большая дрянь. Впрочем, ходят слухи, что его отцом является кастелян.

— Мария Киевская была отъявленной потаскухой, коли задрала ноги перед слугой. Ныне никто не позарится на ее обвислую грудь и впалые щеки.

Как уже стало ясно, вокруг герцога Орлеанского по большей части увивались лицемеры и подхалимы; остальные — в силу родства или давней дружбы. Те и другие думали примерно одинаково: король юн, царствовать станет не скоро; какими-то еще окажутся блага будущего; не разумнее ли пользоваться настоящими? Заседание Штатов не за горами, и, конечно же, регентом объявят первого принца крови.

Рассуждая подобным образом, двор Людовика Орлеанского двинулся вслед за своим повелителем в замок Блуа — величественный и красивый, не то что Плесси, где только и мог жить что выживший из ума король. Герцог развлекался: выезжал на охоту, устраивал турниры, давал балы, аудиенции, уже чувствуя себя главой правительства; все так же бражничал в окружении любимчиков и разного рода ловкачей, но в то же время держал руку на пульсе событий при помощи разосланных во все концы агентов.

Со своей стороны Анна де Боже понимала, что эта маленькая победа над герцогом Орлеанским — временная и пока что ничтожная. Ему ничего не стоит набрать войско и штурмом овладеть амбуазским замком. Только легитимность ее правления заставит принца не предпринимать такого шага, а это уже зависело от Генеральных штатов. И она с нетерпением ждала начала января: на пятое число было назначено заседание, на котором, помимо означенных лиц, должны были присутствовать представители всех французских провинций.

Глава 9 ТРЕТЬЯ ПОБЕДА МЭТРА ЖАКА КУАТЬЕ

Созыв Генеральных штатов во Франции — событие необычайной важности. Облечь властью того или иного представителя правящей династии — острый момент в истории государства. Как правило, основной функцией Штатов являлось вотирование налогов, иными словами, принятие голосованием определенного постановления. В данном случае сей пункт должен был рассматриваться применимо к одному из кандидатов. Последний обязывался безоговорочно выполнять вынесенную резолюцию. Но кто он, этот последний: дочь короля или его троюродный брат? Женщина или мужчина? Графиня Анна де Боже или герцог Людовик Орлеанский?

Кроме того, и это уже воистину вызывает удивление, сформировалась еще одна камарилья, лидеры которой имели дальнее родство с династией Валуа и тоже рвались к власти. Их двое: герцог Жан Бурбонский (который непонятно каким образом окажется в регентском совете) и герцог Рене II Лотарингский из рода Валуа-Анжу, чьим пращуром был король Жан II Добрый. Эти ставили себе целью попасть в Королевский совет, который до сих пор оставался неизменным. В результате супругам Боже приходилось противостоять принцам Орлеанскому, Бурбонскому, Анжуйско-Лотарингскому и другим, имевшим совсем уже туманное родство.

Накануне заседания Тур шумел, обсуждая на все лады предстоящее событие. Вопросов к тому времени, помимо претензий представителей дома Валуа на регентство, накопилось немало. Но прежде всего — то, что волновало умы, что требовалось для управления державой. Герцог Орлеанский сразу же вскричал, что регентом должен быть он как по праву первого принца крови, так и в силу салического закона франков, запрещавшего женщинам править государством. Ему возразил один из судейских — мэтр Гийом Лепре:

— Под запретом салический закон подразумевает восшествие женщины на престол. Имеет ли это место в данном случае? Ничуть не бывало. Речь идет всего лишь об опекунстве над юным наследником трона, что, несомненно, предусматривает помощь в делах его правления, ибо в столь младом возрасте немудрено принять неверное решение. Так в чем же тут посягательство на власть и на трон? То и другое принадлежит законному сыну почившего короля.

— Но его сестра командует, она управляет!.. — продолжал негодовать герцог, в гневе не находя других слов.

И получил тот же ответ, но в несколько иной форме:

— Управляет преемник; женщине при этом не возбраняется помогать ему нужным советом в силу его малолетства.

Не желая так скоро сдаваться, хотя возражать против доводов легиста представлялось неразумным, герцог продолжал гнуть свою линию. Он заявил, что власть узурпирована дочерью короля, ее регентство неправомерно, ее правлением недовольны и низы, и знатные люди королевства, которые выступают против незаконной власти; однако они вовсе не против юного государя.

— Разве подданные короля Карла выступили с оружием в руках против него? — бесновался Людовик Орлеанский, выпучив глаза. — Быть может, мы желаем другого властелина или смены династии? Отнюдь! Всё это подлые измышления клеветников, мечтающих занять место того, кому оно по праву принадлежит. У молодого короля отобрали власть те, кто не имел на это права, ибо закон, одобренный Церковью, гласит: «Преемником считается сын короля, и в случае, когда он юн годами, опекать его обязан брат усопшего монарха, а коли такового не имеется, то мать наследника престола или первый принц крови царствующей династии».

— Почему же в таком случае опекунство не доверили матери — королеве Шарлотте Савойской? — выкрикнул с места один из докладчиков королевской палаты.

— Состояние здоровья ее величества внушало серьезные опасения за ее жизнь, это и послужило причиной того, что кандидатура королевы-матери на пост регентши не рассматривалась. Следовательно, регентом должен быть королевский кузен.

— Нет! — подал голос Этьен де Век, воспитатель юного Карла, представитель второго сословия. — Последняя воля короля Людовика не оставляла двусмысленностей на этот счет. Опекунство над юным королем было доверено супружеской чете де Боже, а Анна Французская назначалась регентом королевства.

— Об этом слышали все, кто стоял близ ложа умирающего монарха, — неожиданно прибавил Жан де Бурбон, — и отрицать это может лишь тот, кто не хотел этого слышать.

В зале поднялся гомон. Молчало лишь третье сословие. Председатель поднял руку, прося тишины, и выразительно посмотрел в сторону духовенства.

— Последняя воля умирающего короля, — поднялся с места епископ Тура, — была внесена в документ, который больной не успел подписать, ибо впал в забытье. Подлинность сей бумаги могут подтвердить, положа руку на Библию, все присутствовавшие при этом служители Господа и Церкви нашей.

Герцог Орлеанский снова вскочил, уцепившись за «нужное» слово:

— Как можно доверять словам человека, который, будучи больным, в бреду мог наговорить нелепостей? Нельзя верить тому, что исторгнуто было из уст короля во время приступа лихорадки. Он мог с таким же успехом назначить регентом камеристку королевы либо кормилицу юного Карла.

Председатель повернул голову в сторону врачей. Один из них, Клод де Молен, поднялся и авторитетно заявил:

— Сию вымышленность решительно отвергаю и удостоверяю, положа руку на Евангелие, — он и в самом деле так сделал, — что почивший король Людовик Одиннадцатый до последней минуты своей жизни находился в здравом уме и твердой памяти. Будучи далее в забытьи, он не произнес ни слова больше того, что уже сказал.

Следом за ним выступил другой врач, Жак Куатье:

— Со своей стороны утверждаю то же и готов поклясться в том перед образом Господа нашего Иисуса Христа и матери Его Девы Марии.

Что он и добросовестно исполнил не сходя с места и увидев, как монах протягивает ему икону и крест. Жаль, этой сцены не видела Катрин дю Бушаж. Она от всей души порадовалась бы своей ловкости и, в восхищении от проникновенного выступления мэтра Куатье, не замедлила бы вернуть ему вторую половину долга.

После этого были выслушаны депутаты от городских гильдий Парижа, Орлеана, Тура и других городов. Третье сословие, ориентируясь на парижских коллег, «подготовленных» главой цеха булочников, дружно признало регентство Анны де Боже законным, ибо такова была воля короля, и выразило недоумение в связи с тем, что находятся люди, возражающие опеке над юным королем его старшей сестры.

Затем, после новых дебатов в этом вопросе, разгоревшихся, как нетрудно догадаться, меж представителями дворянской верхушки обеих партий, Штаты перешли к рассмотрению и обсуждению других проблем. Одна из них — возврат первого сословия к «Прагматической санкции», которая запрещала вмешательство Рима при назначении епископов и аббатов на их должности. Людовик XI, не желая ссориться с Римом и идти на поводу у духовенства, отменил «санкции» к большому удовольствию папы Сикста IV, увидевшего в этом источник пополнения своей казны. Однако первое сословие немедленно выразило недовольство политикой Людовика, который для разрешения этого спора посоветовал святым отцам уладить этот вопрос с понтификом. Духовенство примолкло, понимая, что бодаться со Святым престолом выйдет лишь в ущерб себе. Когда по этому делу решили выслушать мнение депутатов с привлечением сюда высокопоставленных особ, Анна без промедлений высказалась в пользу служителей Церкви, сознавая при этом, конечно же, что это не понравится Риму. Но до Италии было далеко, а голос в свою защиту ей был нужнее всего здесь и сейчас. И чей голос — первого сословия! Этого она страшилась больше всего. В ее пользу сыграло также и то, что герцог Орлеанский в ответ на заданный ему вопрос заколебался было, забыв о своей всегдашней привычке обещать все что угодно, но не выполнять. К нему сейчас же склонились, зашептали на ухо, советуя не мешкать. И он тоже, опомнившись, ответил согласием… но опоздал. Мнение святых отцов уже успело сложиться: они тонко уловили колебание герцога, в чем, разумеется, не узрели для себя выгоды.

Следующим на повестке дня (после перерыва) стоял вопрос о том, чтобы отныне король запретил иностранцам занимать командные должности в армии, которая не раз уже выказывала в этом неудовольствие, что в конечном итоге нередко приводило к поражению в битве.

Секретари тщательно записывали, скрипя перьями, все сказанное, дабы после заседания представить бумаги на подпись дофину и тому, кто станет его опекуном. Выпрямившись было, писцы вновь склонились над листками: речь зашла о том, что более всего волновало умы даже невзирая на то, кто именно станет выполнять властные функции главы государства и кто войдет в регентский совет. И касалось это, в первую очередь, третьего сословия, которое не раз уже обращалось к королю с жалобами на непомерные налоги. Король отвечал старшинам городских цехов и представителям крестьянства, что в ближайшее время не в силах значительно сократить налоги, ибо это нанесет вред короне, вынужденной защищаться от врагов. Людовику возразили, что если убавить щедро выплачиваемые пенсии, да еще и не платить ежемесячно дать английскому королю, да плюс к тому сократить придворный штат, то налоги можно снизить вдвое, если не больше. Найдя доводы убедительными, король велел передать выборным представителям, что обещает подумать над этими предложениями и в самом скором времени дать ответ. Но ответа он так и не дал, а налоги вновь повысились, ибо требовалось платить швейцарцам, воюющим на стороне Франции против Империи. Если бы знал многострадальный французский народ, что спустя десять лет, в связи с начавшимися итальянскими походами, налоги… вновь возрастут! Правда, ненадолго: содержание армии в Италии ляжет на плечи местного населения.

Но все это будет не скоро; нынче же супруги де Боже пошли на уступки, дав слово значительно снизить налоги с 4 млн. ливров до 1,5. При этом власть хорошо понимала, что такое сокращение может ослабить действующую армию, однако не настолько, чтобы не разбить принцев, коли те решатся на вооруженное выступление. Как оказалось впоследствии, монархия сравнительно легко перенесла столь ощутимый удар по бюджету, ибо служилое дворянство жило не столько за счет жалованья, сколько благодаря доходам от собственных землевладений.

Далее на заседании речь зашла об опасности перемен: о том, чтобы не отстранять от должностей лиц, которые их занимают, и о том, чтобы, насколько это возможно, запретить занимать государственные должности лицам из простонародья. Анна высказала мысль, что все потрясения вызваны переменами, а это является злом; то и другое, по сути — людские пороки: алчность, зависть и гордыня. Церковь одобрила такое заявление, что прибавило дочери короля шансов на победу.

Кроме того, говорили о том, что короли являют собой образ Бога, ибо миропомазаны священным елеем; оппоненты утверждали, что короли являются лишь уполномоченными народа, под которым недвусмысленно подразумевалось второе сословие. Некий дворянин из Бургундии выступил даже против облеченных властью лиц королевской крови, заявив, что выборность королей — есть прерогатива его подданных. Традиционная риторика времен античности. Однако это устраивало супругов де Боже, ибо играло вовсе не на руку принцам.

Заседание Генеральных штатов продолжалось до марта 1483 года. В конце концов дофин устал. Он уже не понимал, чего от него хотят и нужно ли это, а когда соглашался на то или иное требование, просьбу или постановление, то первым делом смотрел на сестру, ища у нее одобрения или несогласия, затем — на Пьера Бурбонского. Потом, подождав, не скажут ли чего советники, поступал соответственно выражению лица сестры. В начале марта он, сославшись на недомогание, объявил, что покидает зал заседаний и вообще Тур, ибо всё здесь напоминает ему о недавней смерти отца.

Несколько дней спустя Генеральный совет принял решение прекратить заседания. Предложенные реформы, разумеется, не были приняты незамедлительно. Сроки выполнения их будут зависеть от внешней и внутренней политики, которую станут проводить Пьер и Анна де Боже. Их обоих и объявили регентами до того времени, когда юный Карл сможет самостоятельно управлять государством — до достижения им двадцатилетнего возраста. В регентский совет, помимо четы де Боже, входили герцоги Жан Бурбонский и Карл Ангулемский, мессир де Ком-мин, кардинал Балю, сеньоры де Сегре, де Ла Грютюз, дю Ша-тель и другие. Главой Совета был назначен Пьер де Бурбон.

Герцог Орлеанский, вопреки ожиданиям, не бесновался, доказывая свое право, и не посылал проклятия в адрес Генеральных штатов и на голову своей троюродной племянницы. Молча вскочив в седло, он поскакал в сторону Блуа, не замечая, что кое-кто из его свиты остался в Туре, чтобы затем, по прошествии нескольких дней, уехать вслед за дофином в Амбуаз.

Все принцы, включая сюда и потомков сицилийских королей из рода Валуа, после роспуска Штатов выглядели удрученными. Никто не ожидал такого поворота. Рассчитывая на то, что регентом объявят первого принца крови, они уже готовы были принять на себя обязанности правителей тех или иных земель, которыми, несомненно, одарил бы их регент. Еще бы, ведь ему нужны будут сторонники. А новые территории — это увеличение богатства, необходимого для развлечений: охоты, балов, турниров; для того, чтобы изысканнее одеваться и хвастать перед друзьями новыми победами над женщинами. И вдруг все разом рухнуло по вине этого короля-изверга, вздумавшего перед тем как на гроб ляжет крышка, пожелать, чтобы регентом стала его дочь! И пришло же ему в голову при этом позвать к себе этакую уйму людей! Докажи теперь, что этот кровопивец ничего не говорил!

И принцы призадумались: как им теперь подольститься к регентше или к ее супругу? Одновременно сторонники той и другой партии стали припоминать, не случалось ли нм когда-либо обидеть дочь короля своим небрежением или каким-то неблаговидным поступком, быть может, словом. Многие из тех, кто примкнул в свое время к партии герцога Орлеанского, увидев, что ветер подул в другую сторону, стали один за другим возвращаться на прежние позиции, ближе к аппарату власти. И то, что грелось в лучах этой власти, иными словами, находилось в фаворе, — тоже было немедленно замечено и принято к сведению. С Катрин дю Бушаж отныне при встрече спешили не только поздороваться, но и раскланяться или завести беседу; разумеется, не обошлось без поклонников, на которых Рибейрак поглядывал с ухмылкой, прекрасно понимая, что Катрин знает цену таким волокитам. Не обошли вниманием и его самого: ему беспричинно улыбались, заводили с ним разговор о чем угодно, восхищаясь, к примеру, бантами на рукавах его камзола или синим плащом с вышитыми на нем рисунками его герба. И как было не увидеть благорасположение дофина к молодому придворному, сыну Гийома де Вержи, камергера и советника покойного короля!

Рибейрак сказал ему как-то, когда они вдвоем прогуливались по коридорам замка:

— Ты только погляди на этих куриц, Этьен, — кивнул он сначала в сторону проходивших мимо дам, затем — тех, что стояли в группах придворных. — Едва ли не каждая бросает на тебя взгляд, которым можно поджечь Рим на потеху Нерону. Будь у тебя побольше наглости и самодовольства, ты смог бы десятками укладывать этих прелестниц на ложе любви. Если хочешь, я расскажу тебе о каждой из них, и ты сможешь выбрать сообразно своему вкусу.

— Филипп, поверь, даже лежа в постели с какой-либо из этих дам…

— Можно и с двумя, — не преминул заметить Рибейрак.

— … я не перестану думать о той, в которую влюблен.

— Вот так-так! Раздевать и целовать одну, думая при этом о другой! Клянусь копытом дьявола, мне никогда не приходило это в голову.

— Это потому, что ты не влюблен.

— И слава богу! Это позволяет мне, во всяком случае, сохранять здравость рассудка. Но и ты обретешь ее, друг мой, едва сестра юного короля пригласит тебя в свою спальню.

— Вот так умозаключение, Рибейрак! С чего ты это взял?

— Да ведь известно, что ложе, где оба партнера дают волю фантазии, убивает любовь. Много ты видел любви у семейных дуэтов? Ее нет; она умерла, как только мужчина снял штаны, а женщина задрала подол. Нет, мой друг, если хочешь любить, делай это на расстоянии, тогда любовь твоя будет гореть вечно, как пламя под котлами с грешниками.

— Филипп, ты становишься философом.

— Никогда не считал это недостатком.

Глава 10 ЗАГАДОЧНАЯ ВЫХОДКА БЛУДЛИВОГО КОТА

Вскоре переехали в Амбуаз. Двор заметно разросся, повеселел. Приободрилась и Анна, до этого сознававшая свое весьма ненадежное положение. Утверждение Штатами супругов в качестве регентов придало ей уверенности; она почувствовала себя в безопасности, связанной с легитимностью ее власти. Нынешний статус вселил в нее гордость, ответственность за возложенную на нее миссию, и она с теплотой думала об отце. Она оправдает его надежды! Она будет поступать так, как он ее учил! Однако она не станет допускать жестокостей, которые порою позволял себе Людовик. Справедливость, умеренность и милосердие будут превалировать в ее мыслях и поступках. Она должна руководить, сообразуя государственные интересы с проявлением человеколюбия, и не вызывать к себе ненависти. Ее покойный отец не особенно задумывался над сантиментами, стремясь любыми методами достичь намеченной цели и порою прибегая для этого к средствам, которые характеризовали его скорее как деспота, нежели как монарха, коему присущи правдивость и гуманность. Еще бы, достаточно вспомнить о клетках, находящихся в подвалах замков, где томились узники, зачастую сами не знавшие, за что они гуда попали. Боже, как это бесчеловечно! Надо обязательно разобраться в каждом конкретном случае, а сами клетки… быть может, их уничтожить?

Так думала Анна, терпеливо ожидая, когда ей уложат волосы и на шее заблестит колье с бриллиантами и изумрудами.

В покои вошла камеристка, Маргарита де Брезе.

— Мадам, все готово, ждут только вас.

Анна поднялась, вышла и, источая запах духов, направилась в сторону балюстрады, освещенной снизу и из коридора люстрами со свечами. Здесь ее ожидал супруг; она взяла его под руку, и они стали спускаться по центральной лестнице замка Амбуаз в парадный зал. Внизу, с нетерпением и вполне понятным любопытством, их выхода ожидали придворные и музыканты. Появление первой пары двора знаменовало собой открытие бала в честь регентши королевства. На губах Анны играла легкая улыбка; правая рука с волнистой розовой манжетой покоилась на ярко-зеленом платье с высоко поднятым ажурным воротником с вкрапленными в него по окружности жемчужинами. Граф де Боже был одет в коричневый, затканный золотыми нитями, камзол с подбитыми ватой оплечьями рукавов, и узкие панталоны. На груди у него красовался на золотой цепи орден Святого Михаила.

Два флейтиста под аккомпанемент лютни, ручного органа и двух жигов заиграли полонез — танец-шествие, совсем недавно пришедший из Польши. Следом за регентами парами шли представители дома Валуа: сестра короля Людовика, Мадлен, Жильбер Бурбонский, его сестра Габриэль, Мария Орлеанская и другие; далее — придворные.

Танец состоял из нескольких фигур, одна из них называлась «расхождение». Переходя к этой фигуре, Анна вдруг подумала о своем возлюбленном — герцоге Орлеанском, которого, казалось, должна уже забыть. Но кто в состоянии проследить за тончайшими извивами ума женщины, заглянуть в потайные уголки ее сердца? Ведь это первая ее любовь, пусть даже безответная и, как выяснилось, пустая и глупая. И что же в итоге? До этого они виделись почти каждый день и, хотя и с натянутыми улыбками, но все же здоровались. Отныне не будет ни встреч, ни улыбок. Он уехал в Блуа и вернется ли еще ко двору — лишь Богу ведомо.

Она немного погрустнела и еле дождалась последней фигуры полонеза. Но в следующем танце ее партнером оказался Этьен де Вержи. Анна слегка растерялась. Уж не самой ли судьбой уготована ей такая встреча, которая заставит ее забыть все? Ей вспомнился вдруг Париж… да ведь и герцог был там, и она не забыла, как бросала в его сторону пылкие взоры… Вот черт, и отчего он не идет у нее из головы? Как же забыть?.. Анна тряхнула головой: косы, уложенные вокруг ушей, легко защекотали щеки. Быть может, ее партнер также был в Лувре в то самое время, когда…

— Вы бывали в Париже, сир де Вержи? — спросила она, когда пары вновь сошлись в очередной фигуре танца. — Брат что-то говорил мне про это.

— Да, мадам, я жил там, но совсем недолго, — отвечал, никак не ожидавший ее вопроса, Этьен. — Король вскоре уехал в Плесси, и с ним двор.

При выполнении очередного поворота невозможно было продолжить так внезапно начавшийся разговор. Делая новый переход, Анна произнесла:

— Приходите ко мне завтра, в полдень, мы побеседуем об этом.

— Хорошо, мадам.

Этьен волновался, подходя на следующий день к покоям регентши. Что сказать? Что влюблен? Глупо! На данном этапе просто нелепо. Если бы он увидел хоть какие-либо знаки внимания с ее стороны! Но их нет, поэтому беседа не коснется пылких чувств. Стало быть, она будет легкой и непринужденной — всего лишь о Париже. Но зачем это ему?..

Недоумевая, Этьен продолжал свой путь, не догадываясь, что Анна воспользовалась первой же возможностью, чтобы ближе познакомиться с человеком, который уже немало сделал для нее и для юного Карла. Ей нужен был такой дружеский разговор; быть может, он явится искрой, из которой возгорится костер. В конце концов, Катрин права: нельзя тешить себя несбыточной мечтой; нельзя любить того, кто в ответ на твои чувства лишь презирает тебя, а ныне считает врагом. Там, на заседании, она видела его глаза, устремленные на нее, — глаза смертельного врага! И он подтвердил это тем, что умчался в Блуа — покинул двор, чтобы только не встречаться с ней. Хорошо, хоть ненадолго. А она?.. Господи, да когда же кончится это наваждение? Отчего она беспрестанно думает об одном и том же? Да ведь она в церковь ходила, молилась Господу! Уж не ворожба ли имеет тут место? Она должна забыть его как возлюбленного. Обязана! Но как это сделать? Что послужит к этому толчком? Беседа с Этьеном де Вержи? Но ведь не о любви пойдет речь, всего лишь дружеский разговор впереди и ничего больше. А может быть, в ней проснется новая любовь, а старая умрет, подобно угасающему угольку в потухшем костре? Но каким образом? И возможно ли это?..

Занятая такими мыслями, Анна не заметила, как вошел лакей.

— Ваше высочество, к вам гонец из Блуа.

— Какой гонец? — бросила она в сторону двери непонимающий взгляд. — А где шевалье де Вержи? Я жду его.

— Гонец из Блуа, — бесстрастно повторил лакей.

— Из Блуа?! — дошло наконец до регентши. — Зови скорее, что же ты стоишь!

Вошел дворянин, один из ее людей, которых она, как и отец, рассылала повсюду, дабы иметь информацию обо всем, что происходило в королевстве и за его пределами.

— Какие новости, Сен-Пьер? — впилась в него глазами Анна. — Что говорит герцог Орлеанский, чем занят?

— Ваше высочество, вчера герцог покинул Блуа.

— Покинул? — стараясь сохранять спокойствие, переспросила графиня де Боже. — Стало быть, он едет сюда?

— Нет, мадам. Людовик Орлеанский во всеуслышание объявил, что уезжает в Бретань к своему кузену Франциску Второму. Он мотивировал свое решение следующими словами: «При дворе племянников дяде не нашлось места; что ж, он найдет его у своего двоюродного брата. Меня выгнали из Франции, и мне больше нечего здесь делать».

— Нечего делать?! Он так и сказал?.. — В возбуждении Анна заметалась по комнате; плоёная юбка не успевала раскачиваться из стороны в сторону. Она остановилась. — Но что он там будет делать? Кому он там нужен?

— Я мог бы ответить, если бы это не оскорбило слуха вашего высочества, — произнес сир Жан де Сен-Пьер.

— Говорите. Ничего более неприятного уже не может быть.

— «Бретонские женщины не хуже французских» — так с усмешкой сказал герцог.

— Он не может… он не должен! — вновь заволновалась Анна. — Скоро коронация Карла, и Людовик Орлеанский как первый принц крови обязан держать корону над головой юного короля. Если он не будет присутствовать, я вправе буду лишить его громкого титула, и он станет никем, а титул перейдет к Карлу Ангулемскому.

— Я только передал то, что слышал, мадам, — поклонился дворянин. — Не думаю, однако же, что герцог окажется столь безрассуден. Его необходимо вернуть. Его пребывание в Бретани может затянуться. Черт знает до чего могут они дойти вдвоем с Франциском, даже пойти войной на Францию!

— Не исключено, — коротко резюмировал Сен-Пьер.

— Поезжайте в Бретань, виконт, возьмите с собой несколько человек; деньги вам выдаст казначей. Информируйте меня о каждом шаге герцога; я должна знать все, понимаете, решительно все! И скажите ему, что коронация назначена на тридцатое мая.

Дворянин, снова отвесив поклон, вышел.

Анна устало опустилась на стул. А она только что дала себе слово забыть о нем… Но он враг, а потому о нем следует помнить. Враг? Не слишком ли резок переход от амурных иллюзий? Нет! Он сам вынудил ее к этому. Сам… Анна гордо вскинула голову, суженными глазами поглядела в окно, выходящее на запад, туда, где Бретань, и медленно, с трудом раздвигая губы, произнесла:

— Он сам… и он может натворить бед. А потому я должна вырвать его из своего сердца… вычеркнуть! — И продолжала после недолгого молчания, не поворачивая головы: — Чем еще кроме мятежа может грозить Франции столь внезапный отъезд? Чем? Чем?..

В это время доложили об Этьене.

— Нет! — решительно отрезала Анна. — Пусть позовут сюда супруга.

Вместе с Пьером она некоторое время размышляли над создавшимся положением, но оно оказалось столь неопределенным и одновременно многозначительным, что ничего конкретного им обоим в голову не пришло. Оставалось надеяться на благоразумие обоих герцогов и ждать сообщений осведомителей.

Пьер вышел и затерялся в толпе придворных.

Анна схватила со стола колокольчик.

— Немедленно разыщите Катрин дю Бушаж и приведите ко мне!

Ах, как нужно было ей сейчас общение с близкой подругой! Поделиться новостями, выслушать совет, поболтать наконец! Как хорошо, что у нее есть такая подруга!

И тут она услышала:

— Но, ваша светлость, мадам дю Бушаж давно ожидает в приемной.

Анна быстро поднялась и вышла в коридор. И сразу увидела всех троих — своих друзей. Они стояли у подоконника и глядели на нее: Этьен — вопросительно, Катрин — обмахиваясь веером и с улыбкой, Рибейрак — без всякого выражения на лице, словно происходило нечто само собой разумеющееся.

Анна чуть не бегом направилась к ним.

— Мои друзья! Боже мой, как я рада!.. Катрин!

Они расцеловались.

— В своем одиночестве ты скоро совсем сойдешь с ума, — заявила подруга.

— Уж не случилось ли чего, мадам? — полюбопытствовал Рибейрак. — У вас такой потерянный вид. Муж обзавелся любовницей? Максимилиан двинул на нас свои, потрепанные в стычках со швейцарцами, войска?

— Герцог Орлеанский собирается приступом взять Амбуаз? — предположил Этьен.

— Куда ему! — махнул рукой Рибейрак. — Если он еще не превратил Блуа в гнездо разврата, то в данное время он, скорее всего, озабочен именно этим.

— Вы почти угадали, Рибейрак, однако местом для этого он избрал Бретань. Сейчас он, надо полагать, на полпути к Нанту.

— О, вдвоем с кузеном они поставят это предприятие на широкую ногу, — не могла не съязвить Катрин. — Франциск Второй в этом отношении недалеко ушел от своего кузена.

Анна помрачнела:

— Если бы только это.

— А что же еще? — вскинула брови Катрин.

— Имея перед собой лишь эту цель, Людовик Орлеанский не помчался бы в Бретань.

— Это правда, — согласно кивнул Рибейрак. — В Блуа не меньше, чем в Нанте, шлюх и тех, кто с восторгом готов задрать подол перед принцем дома Валуа.

— Филипп! — бросила на него укоризненный взгляд Катрин. — Укротишь ты когда-нибудь свой длинный язычок?

— Прошу простить, благородные дамы, — отвесил изящный поклон Рибейрак, — но я привык называть вещи своими именами. Это смогли бы подтвердить все подручные Вельзевула, появись они здесь в эту минуту.

Анна улыбалась и… завидовала подруге. Как не хватало ей такого непринужденного, дружеского общения! Как хотела бы она иметь такого близкого друга! Ведь она одна, всегда одна… И не станет ли этим другом Этьен де Вержи, ведь Катрин говорила, что он в нее влюблен. Но так ли? И она бросила быстрый и мгновенно всё изучающий (что присуще любой женщине) взгляд на Этьена. Слегка смутившись, он опустил глаза, что позволило Анне сделать верный вывод: подруга была права.

— Вы должны простить меня, сир де Вержи, за то, что я не смогла принять вас, — вынудила она его поднять на нее взгляд. — Виной тому гонец, что привез весть из Блуа.

— Надо полагать, мадам, это вызвало у вас некоторую растерянность, которую сменила озабоченность. Загадочный поступок герцога и впрямь заставляет задуматься. В самом деле, не кроется ли за этим какой-либо скверный шаг с его стороны?

— Об этом и я подумала.

— Муж тебе не помог? — спросила Катрин.

— Мы решили дожидаться известий из Нанта. Что бы ни предпринял герцог, мне сразу же станет известно, и я сумею принять контрмеры.

— Игра может вестись тайно, — многозначительно обронил Этьен. — Вашим людям будет и невдомек, что на самом деле может таить в себе этот необычный визит.

— Вы имеете основания предполагать какую-либо каверзу по отношению к наследнику престола или, быть может, в мой адрес? — с любопытством спросила графиня де Боже.

Все напряженно ждали ответа. В полной тишине Этьен негромко проговорил:

— С давних пор французские короли мечтали покорить герцогство Бретань, объявив его территорией единого королевства. Ту же мечту, насколько мне известно, лелеял и ваш отец. Но что не удавалось королям, то может удаться герцогу, не правда ли? Так почему бы принцу Орлеанскому, потеряв королевство, не возместить ущерб, став владельцем такой территории, как Бретань? Немалый кусок — во много раз больше, чем тот, которым он нынче владеет.

— Отчего ему вздумалось бы так широко разевать рот? — недоуменно смотрел на приятеля Рибейрак. — С какой стати? Там правит Франциск, его кузен, самая младшая ветвь. Не думаю, что ему придет охота подарить свои владения старшей ветви.

— Такая охота может прийти только принцу Валуа. Вряд ли он станет делиться добычей с нынешней властью, к которой по вполне понятным причинам испытывает ненависть.

— Но каким образом? — не могла понять Анна. — Вам что-то известно, сир де Вержи?

— Не больше чем вам, мадам, поэтому то, что я хочу сказать, — всего лишь мои догадки.

— Каковы же они?

— У Франциска Бретонского, как вы знаете, есть дочь, его наследница. Тот, кто женится на ней, станет правителем Бретани.

— Но она еще девочка, ей всего семь лет!

— Помолвки случаются даже в годовалом возрасте.

— Ей-богу, — не выдержал Рибейрак, — на месте этого блудливого кота я женился бы на маленькой принцессе! Блестящий политический маневр, клянусь ягодицами Люцифера! В шахматах это называется «шах королю»!

— Именно это мне и пришло в голову, — сказал Этьен, — ведь Анна — старшая из двух дочерей Франциска. Правда, его супруга достаточно молода, чтобы родить ему наследника, но… младенцы часто умирают, и не всегда своей смертью.

На какое-то время Анна даже растерялась. Ведь случись так, как сказано, — и оба герцога поднимут против нее Бретань! Мало того, они найдут союзника в лице короля Ричарда, которому ее отец отказался платить «дань». Коли так, вновь начнется масштабная война; Людовик Орлеанский как отвергнутый претендент на регентство вполне способен на такой шаг, сторонников у него окажется немало… И тут она облегченно вздохнула: да ведь он женат на ее сестре! Значит, этому брачному союзу не бывать? В памяти внезапно всплыл разговор с отцом. А Рим?.. Стоит герцогу написать папе о своем «насильственном» браке с чудищем, от которого не может родиться ничего, кроме чертей, как понтифик даст разрешение на расторжение брака.

— Но ведь герцог Орлеанский женат! — высказала ту же мысль Катрин.

Анна горько усмехнулась:

— Рим сильнее нас… Но не думаю, что Франциск Второй решится на такой брак. У Анны Бретонской хватает женихов, и герцог пойдет на что угодно, лишь бы противостоять такому сильному соседу, как Франция. Кого же он возьмет в зятья — троюродного дядю короля Карла Валуа?

— Дядя этот представится изгоем, в результате чего хозяин уверует в то, что гость — враг новой власти, — молвил Этьен. — Ну, а поскольку у герцога Орлеанского окажется немало сторонников, а значит, удастся собрать значительные силы, то… Взять Амбуаз будет значительно легче, чем Париж.

— Боже мой, я и сама мечтаю поскорее оказаться в Париже! Город моего детства, моей мечты… Помнится, я хотела поговорить с вами об этом. Но это потом. А сейчас, в силу того что нельзя исключать и такого поворота событий, какой вам представился… — Какое-то время Анна размышляла, устремив взгляд в окно на полыхающие в лучах заходящего солнца луга в долине Луары. — Людовик рассчитывает взять меня коварством? Так я его возьму хитростью. Я напишу Франциску письмо, где попрошу его оказать двоюродному брату самое горячее гостеприимство, ибо он всегда был предан короне. Вряд ли после этого отцу придет охота выдать свою дочь за первого принца королевства, которое всегда стремилось прибрать к рукам Бретань.

— Браво, мадам! — бурно одобрил такое решение Рибейрак. — Клянусь непорочностью самого молодого из чертей преисподней, такая резолюция достойна вашего покойного батюшки!

— Идемте же скорее, друзья мои! Вы поможете мне составить такое письмо.

И все четверо скрылись за дверями, откуда совсем недавно вышла Анна де Боже.

Неведомо откуда вдруг появился человек и торопливо зашагал по коридору. Остановившись на мгновение, он бросил недобрый взгляд на эти двери, криво усмехнулся и зашагал прочь.

Глава 11 ДВА ВАЛУА

Замок Герцога Франциска Бретонского, потомка родов де Монфор и де Дрё, стоял почти у самого устья Луары, на правом берегу, в четверти лье от реки. Высокие стены, существенно укрепленные совсем недавно, шесть мощных башен с машикулями, глубокие рвы (внутренний и внешний), заполняемые водой из Луары, — таков в общих чертах замок, с ХIII по XVI век резиденция правителей Бретани.

Подъезжая к Нанту, герцог Орлеанский загодя отослал вестового, дабы тот поставил в известность хозяина замка. Франциск, узнав о госте, велел быть наготове и тотчас открыть ворота, едва появится кавалькада.

Она вскоре подъехала и встала у рва, против ворот, которые с обеих сторон охраняли две огромные башни с узкими окнами-бойницами. Спустя некоторое время копыта коней зацокали по мосту, словно в задумчивости неторопливо опустившемуся на толстых цепях. Вслед за этим затрещали лебедки, накручивая на барабан канаты, и поползла кверху — нехотя, громким скрежетом выражая недовольство нарушением ее покоя, — темная железная решетка.

Всадники въехали во двор, огляделись вокруг. Им указали на трехэтажный дворец слева — жилище Франциска И. К главному входу вели две витые лестницы, слева и справа. Спешившись, представители французской знати стали подниматься по обеим.

Хозяин ожидал их в парадной комнате, называемой им Залом Дидоны[15]. В самом деле, едва гости вошли, как их взорам предстала растянутая на стене воловья шкура, а весь зал по периметру, в нескольких дюймах от пола был обтянут узкими полосами из другой такой же шкуры. Всем известна была страсть Франциска II ко всему, что связано с Ганнибалом и его войнами с Римом. А фриз над камином — не что иное, как лепнина с изображением сцен из Пунических войн. Высота фриза — около фута, над ним полотно — фигура Ганнибала в шлеме и с мечом в руке; за спиной у него — воины, впереди — водная гладь и на ней корабли римлян. Вся композиция имела в длину около десяти футов.

Свита осталась чуть поодаль, у стрельчатого окна, а оба герцога сели в кресла по обе стороны камина; тот и другой — напротив пилястр с капителями: одна из них — под воинами, другая — под римскими биремами. Обменявшись взаимными приветствиями и несколькими общими фразами, хозяин и гость приступили к беседе.

— Не удивляюсь, что гонимые властью французов ищут пристанища в Бретани. — Герцог Франциск вытянул ноги, ближе к камину. — Не вы первый, не вы и последний. Ныне же не вам одному, кузен, но и еще одному несчастному беглецу Арморика готова протянуть руку помощи. Но пока что поговорим о вас. Я в курсе ваших дел. Генеральные штаты, выходит, предпочли обойти закон, сославшись на предсмертную волю короля?

— Они все были заодно! — с жаром подхватил Людовик Орлеанский. — Все три сословия. Они обрушились на меня, как Везувий на Помпеи. Они отобрали у меня мое королевство!

— Оно такое же ваше, как и нашего кузена Ангулема. Догадываюсь, он остался с дофином.

— Чего ему терять, его шансы ничтожны. Мои же высоки, и я буду бороться, рассчитывая на вашу поддержку, Франсуа. Ничто не помешает мне пойти войной на регентшу: она еще слаба, а на границе с Анжу уже нет королевских войск.

— Почему же регентом избрали Анну?

— У нее было много сторонников. Лишь дьяволу известно, как и где ей удалось их навербовать. Даже низы, руководимые главой цеха парижских булочников неким Ришаром Лесером, и те ополчились против меня.

— Странно, с чего бы это вдруг? Кажется, они испытывали только ненависть к покойному королю, душившему их непомерными налогами. Но почему все же Людовик не возжелал вашего правления, кузен? — допытывался Франциск II. — Чем это вы ему не угодили? Как вашему союзнику мне надлежит об этом знать: я должен быть уверен в справедливости вашего возмущения.

— Задолго до кончины он отстранил меня от политической деятельности: не звал на Советы, не спрашивал моего мнения, не вел бесед. Мы выезжали вместе только на охоту; нередко играли в шахматы, и каждый раз он выигрывал у меня, злорадно хихикая при этом. Я чувствовал свою незначительность, ненужность. Что мне оставалось в этих условиях, как не пуститься в разгул с женщинами, которых не надо было долго уговаривать? Этого и добивался король. Хитрый лис, он знал, что делал: искал весомую причину для отстранения меня от власти. Поиски увенчались успехом, когда он заявил, что я дошел до крайней степени распутства, а мои оргии сродни шабашам ведьм у трона козлоногого врага рода человеческого. Услышав об этом из уст турского архиепископа, святые отцы замахали на меня руками и единодушно исторгли вопль возмущения.

— Словом, вы проиграли?

— О, все было подстроено. Дочь короля — ловкая бестия, та еще интриганка: она знала, кого и как настроить или купить. И она еще вздумала влюбиться!

— Вам-то что за дело? Чем это вам грозило?

— Вы еще не знаете, в кого она влюбилась.

— В кого же это? В собственного мужа?

— В меня, черт подери!

— Недурно, клянусь шлемом Ганнибала! — рассмеялся Франциск. — На вашем месте, кузен, я бы ответил на такую любовь, сулящую, как мне видится, известные выгоды.

— Вместо этого я объявляю ей войну, ибо она отняла у меня власть, которая куда заманчивее, нежели ее любовь. Этого у меня и без того в избытке: почти каждая женщина, сбрасывая одежды, клянется мне в любви.

— Ну а вы?

— Я делаю то же; это разжигает в них аппетит.

— Сброшенных одежд, надо полагать, наберется не один сундук?

— Их столько, что они не поместились бы на палубе любого корабля.

— Не откроете ли вы, кузен, какой-либо из этих сундуков? С удовольствием послушаю рассказы о ваших победах над женщинами, ибо сам большой охотник до такого рода забав. В свою очередь и я готов поделиться своими любовными похождениями.

— Охотно, кузен, это немного утихомирит мое душевное волнение. Итак, я начинаю.

И оба герцога, один бесстыднее другого, едва встретившись, стали хвастать своими победами. После довольно продолжительного обмена рассказами — причем не без натурализма — о битвах на Венериных полях, Людовику припомнилось вдруг начало беседы:

— Несчастный беглец, о котором вы говорили, кузен, — кто он? Можете не отвечать, если не считаете нужным посвящать меня в свои тайны. Однако я не могу себе вообразить, что кто-либо ущемлен в своих правах больше, чем я.

— Тот, о ком пойдет речь, претендует больше чем на регентство — на трон! Он не француз; престол франкских королей так же далек от него, как от нас с вами кресло понтифика. Он англичанин, граф Ричмонд, его зовут Генрих Тюдор. Это последний оставшийся в живых Ланкастер, а потому, как вы, вероятно, догадываетесь, он является врагом короля Ричарда Третьего, последнего из Йорков. Собственно, у него ничтожно мало прав на корону, к тому же он беден, но он единственный, кому может достаться трон в случае смерти Ричарда, а она, смею предположить, не за горами.

— Какова же родословная этого человека?

— О, она весьма любопытна. Дед этого графа, могущественный вельможа, был женат на вдове Генриха Пятого, а отец, Эдмунд Тюдор, умер незадолго до рождения сына. По матери мальчик был потомком герцога Ланкастера, сына Эдуарда Третьего. В семидесятом году Ланкастеры подняли восстание против Эдуарда Четвертого, из Йорков, и тот бежал во Фландрию к своему союзнику Карлу Бургундскому. Но очень скоро король собрал войско и двинулся на Лондон, разбил Ланкастеров и вновь сел на трон. Генрих Тюдор и его дядя, спасаясь от преследований, нашли убежище в Бретани. Буря тому виной, ведь они рассчитывали оказаться в Нормандии. Генриху было тогда пятнадцать лет. Так он стал моим пленником, хотя условия его содержания вполне приличные и он пользуется относительной свободой.

После смерти Эдуарда Четвертого Ланкастеры подняли восстание против нового короля, Ричарда. Герцог Бекингем известил Генриха, чтобы тот шел ему на помощь. Молодой Тюдор тем временем публично дал клятву, что возьмет в жены дочь покойного короля — таким было непременное условие для восшествия его на престол. Я дал ему войско и отправил в Англию. Но Ричард арестовал Бекингема и отрубил ему голову; остальные разбежались кто куда. Едва пристав к берегу, охотник до трона узнал об этом и сей же миг отплыл обратно; вовремя, надо сказать: сюда уже скакал сам Ричард с войском. Это случилось в ноябре прошлого года. Теперь Тюдор снова у меня, живет в Ренне и набирает силу. Ричард в это время зверствует, цепляясь за власть, чувствуя, как шаток под ним трон: казнит одного за другим всех, кто так или иначе вызывает подозрение своей принадлежностью к дому Ланкастеров, или Алой розы. Добился он этим только того, что число приверженцев Тюдора неуклонно растет, они бегут из Англии в Ренн, где ни один топор не покусится на их прекрасную шею.

— Надо полагать, кузен, не без выгоды для себя вы держите такого знатного пленника. Ведь ему быть королем! При известных условиях, разумеется. Но, черт возьми, ради такого подарка Господа можно жениться не только на дочери покойного короля, но и на сестре владыки темных сил.

— Мне нужен будет такой союзник: я должен избавить Бретань от вассалитета по отношению к Франции.

— Такого друга, откровенно говоря, и мне хотелось бы иметь в борьбе за место регента, но не хочу отнимать его у вас, дорогой кузен; к тому же Тюдору нынче вовсе не до Франции, которую ему пока что нет смысла видеть в числе своих врагов. Однако такое гостеприимство таит в себе опасность: Ричард может потребовать выдачи графа Ричмонда; в противном случае он высадится с войском у берегов Бретани, и тогда быть войне.

— Я жду и боюсь этого, а потому молю Бога, чтобы Тюдор как можно скорее собрал себе армию. Содержание этого мятежного претендента на трон, должен сказать, мне недешево обходится, однако этого требует моя политика. Уже сейчас у него около тысячи англичан и столько же нормандцев, отчаянных головорезов. Я намерен довести это число до десяти тысяч; с такими силами, полагаю, ему не страшно будет встретиться с Ричардом, коли тот вздумает переправиться через Ла-Манш.

— А пока, кузен, — закончил эту короткую беседу Людовик, встав и положив руки на пилястру, — если вы меня не прогоните, я буду собирать свою армию — сторонников моего правого дела. — Подняв голову, он посмотрел на Ганнибала и его войско. — Объединившись, мы дадим сражение регентше; погибнет — туда ей и дорога, останется в живых — пусть убирается в свое графство.

— Бретань всегда стремилась к независимости, кузен, а потому в этом деле вы можете смело рассчитывать на мою помощь, — протянул ему руку Франциск.

— Будьте уверены, законный регент не забудет, кто оказал ему поддержку.

Глава 12 КАК С ПОМОЩЬЮ РИМА ОБЪЯВИТЬ МАТ КОРОЛЮ

На следующий день герцог Франциск познакомил гостя со своей дочерью, девочкой семи лет в розовом платьице с бантами на плечах и на груди и с плоеным, в серебристых нитях, подолом.

— Моя дочь Анна, — так представил отец свою наследницу, востроносую девчушку с узким разрезом живых карих глаз.

Людовик назвал себя. Будущая герцогиня посмотрела на него без всякого интереса и не мигая, как на спинку стула, потом сделала легкий реверанс. На гостя она тоже не произвела никакого впечатления — подумаешь, ребенок. Франциск счел нужным пояснить:

— Будущая графиня де Монфор и д’Этамп. Вероятно, коли не даст мне Бог сына, престол герцогства перейдет к ней, а потому у нее уже немало кандидатов в женихи. Моя задача в том, чтобы не отдать Бретань французскому королю, а потому я желаю иметь зятя, который поможет мне в этой борьбе.

Людовик Орлеанский пожал плечами: какое ему дело до этого?

Девочка, снова присев с тем же отсутствующим выражением лица, повернулась и вышла.

И лишь некоторое время спустя, после трапезы, до герцога дошло, какой подарок могут преподнести ему небеса в лице маленькой бретонской принцессы.

Но это будет потом, а пока, буквально день спустя, он обратил внимание на некую даму по имени Антуанетта. В свое время эта особа была любовницей Карла VII. Ей исполнился двадцать один год, когда ее повелителя не стало. Преемник Карла, король Людовик, какое-то время предавался любви с красивой и доступной фавориткой отца, затем, когда она ему надоела, он отправил ее в Бретань, снабдив легендой о том, что он смертельно обидел ее, отобрав у нее поместье. На самом же деле ей предстояло стать шпионкой, которой надлежало влюбить в себя герцога Бретани. Король, таким образом, рассчитывал быть в курсе всех дел западного соседа. Франциск II был удивлен и обрадован. Обаяние и легкость в поведении двадцативосьмилетней красотки в первый же день знакомства пленили его, и наутро Антуанетта стала его фавориткой, которой герцог в знак благодарности за проведенную ночь подарил замок Шоле.

Однако король невольно просчитался. На первых порах он действительно был в курсе всех планов герцога Франциска, но со временем донесения стали приходить все реже, а потом и вовсе прекратились. Людовик, незнакомый с таким чувством, как любовь, недоумевал, ломая голову над задачей и не догадываясь, что Антуанетта попросту влюбилась в герцога, променяв тем самым Францию на Бретань. Впрочем, она об этом нисколько не жалела. Своим подругам она говорила: «Я создана быть фавориткой августейших особ, а поскольку во Франции их нет, кроме короля, который избавился от меня, когда я ему надоела, то теперь я буду принадлежать правителю Бретани, ибо он, как и Людовик, является правнуком Карла Пятого».

Ныне Антуанетте было около сорока пяти лет, но это нисколько не помешало Людовику Орлеанскому возжелать привлекательную даму, при этом совершенно не беспокоясь по поводу конфликта, который на этой почве может возникнуть у него с кузеном. То ли исходя именно из этих соображений, то ли потому, что двадцатидвухлетний искатель приключений не приглянулся ей, но предприимчивая Антуанетта де Меньелай ответила на недвусмысленное предложение принца решительным, не допускающим иных толкований отказом.

— Сеньор, — сказала она ему, — мне трудно угодить в любовной схватке, но есть человек, который в этом деле блестяще справляется со своим ремеслом. Я не вижу причин менять его на кого-либо иного, пусть даже этот «кто-либо» является принцем крови. В этом смысле вы с ним схожи, но не более того. Мне успели доложить, что вы не очень-то сильны на ложе любви, к тому же нет никакой гарантии в том, что вы не привезли с собой из Франции заразную болезнь. Я люблю герцога Бретани и в силу вышесказанного мною не желаю ему изменять. Другого ответа для вас у меня не будет.

Удрученный непривычным для него оборотом дела, герцог Орлеанский надумал «переключиться» на супругу кузена, которой было около тридцати. Он стал делать ей двусмысленные, а потом и вовсе прозрачные намеки на близость. Однако после ответа герцогини у него пропало всякое желание возвращаться к этой теме.

— Очаровательный наглец, — сказала ему Маргарита де Фуа, — спрячьте поглубже в штаны то, что висит у вас между ног, не то я прикажу заплечных дел мастеру мессиру Карбону укоротить ваше мужское достоинство вполовину. Если и это не поможет, вы лишитесь и оставшейся части, и то, что составляло ранее вашу гордость, обернется вашим позором. Впредь не забывайтесь, не то я расскажу обо всем супругу, в лице которого, надо полагать, вы вовсе не желаете иметь смертельного врага.

Людовик Орлеанский приуныл, но ненадолго. При дворе кузена хватало продажных и иных, не отягощенных непорочностью дам, и он собирался уже приступить к действиям в этом направлении, начав дарить нехитрые драгоценности, но тут, во время игры в шахматы, услышал мудрый совет из уст своих соратников.

— Стоит ли тратить время на подобные развлечения, принц, — произнес сидевший напротив Лонгвиль, — если его можно и даже нужно посвятить делам куда более важным?

Ла Кудр поддакнул:

— Вместо того чтобы швырять самоцветы направо и налево, одаривая ими не первой свежести развратниц, не лучше ли сложить их к ногам всего-навсего одной овечки, которая может сделать для вас больше, чем все эти напудренные куклы в кринолинах?

Поглощенный игрой, принц слушал вполуха. Потерев рукой подбородок и не сводя глаз с клетчатого поля, он с досадой ответил:

— Несмотря на то что играете вы слабо, Дюнуа, мне никак не удается объявить вам мат.

— Вы объявите его королю Франции, точнее, его сестре, когда станете хозяином Бретани.

Герцог оторвал взгляд от поля:

— Но у нее есть хозяин, а скоро будет и хозяйка, его дочь Анна.

— Она не сможет править одна, ей нужен будет супруг, который путем такого брака станет владеть Бретанью.

— При чем же здесь я?

— Этим супругом не только можете, но и должны стать вы, принц.

— Я? — Герцог хмыкнул. — Да ведь она еще малышка. Что я буду делать с ней в постели?

— Вас выведут из такого затруднения другие женщины.

Людовик задумался, подперев голову рукой и рассеянно глядя на фигуры.

— Но для этого мне придется уговорить кузена, — возразил он, — и у меня есть основания полагать, что он не даст согласия на помолвку. Он в конфронтации с домом Валуа, ему ли брать в зятья столь яркого представителя нашего семейства?

— Вы рассорились с регентшей, это ли не служит доказательством того, что вы являетесь лидером оппозиционной партии? Сомнения в этом возникнуть не должны, ибо наши люди, как вам известно, перехватили гонца, которого регентша отправила с письмом к вашему кузену. Это письмо, попади оно герцогу в руки, стало бы для вас серьезным препятствием на пути к достижению цели. Но теперь его нет, и Франциск вам вполне доверяет.

— Однако у него немало кандидатов в зятья, среди них даже Максимилиан.

— Охотников до Бретани много, почему бы вам не оставить их с носом? Ваша задача, принц, в том и состоит. Устройте помолвку с девочкой, но для начала вам придется завоевать ее доверие, которое не замедлит себя ждать, едва вы станете задабривать малютку подарками. Дети так любят все интересное и блестящее: бусы, сережки, колечки… ну и, разумеется, красивые платья на зависть подружкам.

— Что касается вашего брака с Жанной Французской, — прибавил Ла Кудр, — то не стоит вам объяснять, что рука Рима воистину творит чудеса.

Герцог задумался, затем пробормотал:

— И в самом деле, на кой черт мне эта уродина?

Глава 13 ТЮДОРА МНЕ, ТЮДОРА!

Тем временем в Лондоне происходила несколько иного рода беседа все о той же Бретани. Ричарда III беспокоил последний Ланкастер, который мог предъявить претензии на трон. Только убрав его со своего пути, последний Йорк обрел бы душевное спокойствие.

— Ну что там Франциск? — спросил он у посланца, только что вошедшего к нему с докладом. — Долго этот упрямец будет противиться моему желанию?

— Он отказывается выдать Генриха Тюдора, — ответил посланник. — Того я, кстати, не видел в Нанте. Полагаю, Валуа держит пленника в каком-либо своем замке, возможно, в Ренне.

— Отказывается? Или утверждает, что этого нищего правнука Карла Безумного вообще нет на полуострове?

— Этого не может быть, ваше величество. Тюдор, как вы верно изволили заметить, беден и живет на те средства, что выделяет ему на жизнь Франциск Бретонский.

— Из этого следует, что герцог не желает выдавать пленника. Его не останавливает даже то, что он рискует обрести врага в моем лице. Каковы же мотивы его столь странного поведения? Зачем ему нужен изгнанник? Нетрудно догадаться: получив от хозяина войско, потомок внебрачного сына Екатерины Французской вновь двинет его на Англию, то есть на меня. Цель известна — сесть на трон. Во избежание этого я первый нападу на Бретань, имея свою цель — уничтожить Тюдора. Нападение — лучший способ защиты. Если это предприятие потерпит крах, у меня останется единственный выход: убрать Елизавету, дочь Эдуарда Четвертого, на которой мятежный Ланкастер обещал жениться, ибо лишь в этом случае парламент признает законными его права на престол.

— Осмелюсь дать совет, государь, — произнес посланец. — Вместо нападения на бретонского правителя, не лучше ли завести с ним дружбу? Тогда, можно быть уверенным, герцог выдаст вам Тюдора.

— Дружбу? Но как? Ведь мы враждуем. Как перейти из одной крайности в другую? Вот если бы породниться с ним, взяв в жены одну из его дочерей! Но он поймет, для чего мне это нужно, и не даст согласия. Ланкастер надобен ему; куца милее Франциску иметь своим соседом того, кто многим ему обязан, нежели того, кто вначале угрожает ему войной, а потом идет на хитрость, предлагая обвенчаться с его дочерью.

— Тут есть над чем поразмыслить, государь. К тому же у герцога гостит нынче его кузен, принц Орлеанский. Вдруг и ему взбредет в голову попросить руки дочери Франциска Второго? Не говоря уже о том, что у девочки, которой всего семь лет, и без того нет отбоя от женихов. Однако затея с женитьбой не стоит и выеденного яйца: ведь у вас есть супруга.

— Если она помешает мне, я найду способ от нее избавиться.

— Да, но как выдворить из Бретани герцога Орлеанского? Этот камень преткновения необходимо убрать с дороги.

После недолгого раздумья Ричард поинтересовался:

— А что происходит во Франции? Регентша по-прежнему влюблена в Людовика?

— Трудно сказать, ведь он исчез из поля ее зрения; на кого же она теперь будет бросать страстные взгляды? Что касается событий, то на тридцатое мая назначена коронация Карла.

— Так-так, — протянул король, — коронация… — И задумался, подперев голову рукой. Почти тотчас он оживился: — Но ведь герцог обязан держать корону над головой новоиспеченного монарха! Значит, он вернется ко двору. А потому вряд ли молодой король, подчиняясь при этом желанию сестры, отпустит его обратно. Вот когда ее глупая любовь сыграет нам на руку Баба неглупая, она мигом сообразит, как удержать возле себя принца-юбочника: подошлет ему вереницу любовниц, которые с нетерпением ждут возвращения своего кумира.

Наперсник неожиданно возразил:

— Однако стоит ли затевать это долгое дело со сватовством? К тому же неизвестно, даст ли Франциск свое согласие. Бриллиант, который он держит в руках, требует иной оправы. Да и ваша супруга… Мне, право, будет ее очень жаль.

— Она безнадежно больна и не сможет больше рожать. Зачем мне такая жена? Мне всего тридцать два года, и мне нужен наследник. Кто же знал, что мой сын Эдуард умрет?

— Но, государь, взяв в жены бретонский цветок, вам долго придется ждать, пока он распустится; не раньше чем через восемь — десять лет девочка станет женщиной и сможет родить вам сына. Но сына ли? Пути Господни неисповедимы. И зачем заглядывать так далеко в будущее? Не лучше ли жить нынешним днем?

— Вы правы, друг мой, а потому я пойду войной на Бретань, коли герцог не желает выдавать мне Генриха Тюдора.

— А ведь тот мог уйти от нас во Францию, зная, что Бекин-гем, на которого он возлагал надежды, казнен. Но Бог не пожелал этого: он все же вернулся в Бретань.

— Куда же ему было еще, когда старый король освободил трон, а молодой еще не успел на него взобраться? Не лучшее время для того, кто надумал пожаловать в гости. Так или иначе, его цель не оставляет сомнений, Тюдора мне, Тюдора!

И король Ричард III стал собирать флотилию.

Глава 14 ЭТУ ПАРОЧКУ НЕОБХОДИМО РАЗЛУЧИТЬ

Герцог Орлеанский между тем, поняв наконец, что ему представилась великолепная возможность нанести удар французскому королевству и дать пощечину регентше, принялся на все лады оказывать знаки внимания будущей герцогине Бретонской. Началось все с разноцветных бантов с золотистой бахромой, которые гувернантки вплетали девочке в косы. Их герцог с поклоном преподнес целых два десятка.

— Ах, что вы, монсеньор, — подняла на него бархатные карие глазки порозовевшая лицом дочь Франциска II. — Ведь это, наверное, так дорого.

— Зато ваши дивные косички, мадемуазель, теперь будут похожи на золотые косы Изольды, которым завидовали все дамы ирландского королевства, — с улыбкой ответил новоиспеченный ухажер.

В следующий раз он подарил малышке изумрудную брошь в виде мотылька, крылья которого обрамляли крохотные алмазы и рубины.

— Право, ваше высочество, мне так неловко, — снова взметнула ресницы юная принцесса и захлопала глазками, — но все равно я вам очень благодарна.

И она с видимым удовольствием стала перед зеркалом любоваться брошью, приколотой к груди.

Пару дней спустя герцог преподнес ей два платья, подобных которым, если верить гувернанткам, не имелось в гардеробе маленькой Ани. Увидев, как красный и зеленый бархат словно загораются, особенно в лучах солнца, от вышитых на них золотых и серебряных нитей с вкрапленными в них самоцветами, принцесса захлопала в ладоши и заплясала на месте от радости.

— Ах, у меня теперь такие платья, каких нет ни у кого, даже у Лауры де Марвей, этой хвастунишки! — в восторге вскричала она.

— Я буду часто делать вам такое подарки, мадемуазель, если вы согласитесь стать моей невестой.

— С удовольствием, сеньор герцог! — без раздумий закивала в ответ девочка.

— Вот и хорошо! А очень скоро на ваших дивных пальчиках будут красоваться такие восхитительные колечки, каких нет ни у кого на свете.

Малютка сделала долгий, грациозный реверанс.

Получив такой своеобразный аванс со стороны юной любительницы нарядов и драгоценностей, Людовик Орлеанский поспешил к кузену. Он не успел даже речь завести о своем договоре с внучкой Гастона де Фуа и Элеоноры Наваррской, как Франциск II воскликнул:

— Браво, кузен! Вам удалось завоевать доверие и любовь моей дочери, чего не так-то легко добиться, зная капризный и тяжелый характер Анны. Она ставит вас выше всех претендентов на ее руку, — а их у нее уже пятеро, — заявляя, что ни один из них не сделал ей пока что ни одного подарка.

— Вот и отлично! Что ни говори, а лучшего жениха для юной принцессы не сыскать. Думаю, вас не остановит то обстоятельство, что мы с вами оба из дома Валуа. Как вам известно, мне ненавистна нынешняя власть, а потому у меня нет никакой охоты предавать интересы Бретани в угоду французскому королевству.

— Уверен, — кивнул Франциск Бретонский, — вы поможете мне в борьбе за независимость, коли регенты предпримут попытку присоединить Бретань к своим владениям — всегдашняя мечта французских королей.

— И если эти пятеро предполагаемых женихов в связи с этим начнут взвешивать все «за» и «против», то я готов в самые короткие сроки собрать войско, которое немедленно выступит в поход. Мне помогут англичане, Рене Лотарингский, Дюнуа и другие.

— А в закрепление нашего союза, Луи, вы хотели бы обвенчаться с моей дочерью, не так ли?

— Полагаю, это все же лучше, нежели герцогство приберет к рукам Габсбург, Яков Шотландский или кто-либо еще.

— Безусловна, но как же ваш брак? Куца вы денете супругу?

— Брак? О чем вы говорите! Старик обвенчал нас по-хитрому. Мы были тогда еще детьми; наша помолвка состоялась заочно, я и в глаза не видел невесту. Еще через месяц мы с королем подписали брачный контракт. А увидел я свою супругу много позже, когда мне было уже пятнадцать лет. Я пришел в ужас! Я был взбешен! Не надо вам рассказывать, кузен, вы и сами видели, каким чудовищем одарил меня покойный тесть. Так может ли быть потомство от такой жены, и если да, то не окажется ли дитя страшнее Лернейской гидры или Ехидны? Я напишу папе, и он расторгнет этот гнусный брак.

— Полагаю, — заулыбался бретонский герцог, — папа, вникнув в суть дела и вдоволь насмеявшись, не сможет не пойти вам навстречу.

— Примите также во внимание, Франсуа, что обручение с вашей дочерью не стоит предавать широкой огласке, дабы об этом не стало известно другим женихам, которые пока что, полагаю, ведут себя тихо, хоть и наверняка косятся друг на друга. Вот они, союзники! Пусть они помогут мне в борьбе против регентши, а когда вскроется обман с предполагаемой невестой, будет уже поздно.

— На том и порешим, Луи.

И несколько дней спустя в замковой церкви, как о том повествуют историки, была совершена тайная помолвка, вслед за ней состоялась небольшая вечеринка в кругу самых близких друзей.

Ухаживания Людовика Орлеанского не остались без внимания, и вскоре при дворе Франциска II стали судачить об обручении французского гостя с их маленькой герцогиней.

Известие застало регентшу врасплох, когда она музицировала на арфе в обществе Катрин и нескольких придворных дам. По мановению руки дамы удалились. Вслед за ними вышел в коридор и ее тайный осведомитель.

Некоторое время Анна сидела неподвижно, сведя брови и отрешенно глядя перед собой.

— Что случилось? — подошла ближе Катрин, не слышавшая сообщения агента. — Неприятное известие?

— Он задумал жениться на бретонской принцессе, — не своим голосом ответила регентша, по-прежнему в оцепенении глядя в одну точку на секретере красного дерева.

— Твой красавчик? — догадалась подруга.

— Они уже подписали брачный договор. Шевалье де Вержи как в воду глядел.

— Хм! Вот так номер выкинул твой Нарцисс. Да ведь он замахнулся на Бретань, и он станет ее хозяином, едва Франциск отдаст богу душу. Коли он дал согласие на венчание, то отойдет в мир иной в самое ближайшее время, кузен позаботится об этом, будь уверена.

Анна повернулась на стуле:

— Катрин, эту парочку необходимо разлучить.

— Непременно; но как герцог мог согласиться? Разве такой союзник нужен ему в борьбе против Франции? По моему разумению, это должен быть Габсбург.

— Франциск не мог дать такого согласия, ведь я написала ему… мы вместе писали. Как же так? Что им руководило? Как он не понимает, что этим самым отдает Бретань короне!

— Анна, гонец не добрался до бретонского герцога, — после недолгого молчания молвила Катрин. — Другого объяснения нет. Клевреты Людовика Орлеанского заподозрили неладное и перехватили гонца. Видимо, наша беседа тогда — помнишь? — была кем-то подслушана. Бедный Кавалли…

Анна отвернулась; губы плотно сжаты на строгом лице, руки покоятся на атласе кринолина, взгляд застыл на оконной раме.

— Кажется, и в самом деле так. Я попрошу монахов отслужить панихиду. Да простит мне Жоффруа де Кавалли свою преждевременную кончину… Он был моим верным помощником.

— Мне тоже искренне жаль его. Не первая и не последняя смерть на совести герцога Орлеанского. Бог найдет способ, как отомстить ему за все; быть может, он лишит его потомства. Однако что же делать, Анна?

— Эту парочку надо разлучить, — повторила регентша. — Он знает, на какое число назначена коронация. И он обязательно вернется, в противном случае я лишу его всего: он потеряет герцогство, титул и станет нищим оборванцем просить подаяния на паперти одной из церквей.

— Ужели, Анна, столь сильна твоя власть?

— Ее дали мне отец и мой брат, наследник трона, который сделает так, как я захочу.

— Но он еще не коронован.

— Осталось две недели.

— Точно ли принц знает, когда ему следует быть в Реймсе?

— Дворянин, который только что отсюда вышел, уверил меня в этом.

— Значит, он приедет, и ты вновь увидишь своего милого… Или он тебе уже не люб? Слава богу, если так.

— Не знаю, Катрин. Но я рада буду увидеть его снова, а увидев, уже не отпущу обратно. В конце концов, он мой вассал!

— Как же ты удержишь его, ведь, едва закончится церемония, он умчится к своей маленькой невесте?

— Над этим мы с тобой подумаем немного погодя, Катрин. Не родился еще тот мужчина, у которого не помутился бы разум при виде того, как перед ним раздевается красивая женщина, а потом, раздвигая ноги, зовет его к себе. Такие женщины, а в особенности девицы, должны быть у него каждый день, и притом всякий раз новые. Ты хорошо знакома со многими особами легкого поведения, к тому же в твоем ведении, как гофмейстерины, молоденькие фрейлины, прибывающие ко двору. Полагаю, они сочтут за счастье нырнуть в постель к первому принцу крови; в противном случае ты можешь отказать им в месте или пообещать массу неприятностей.

— Как раз недавно прибыли пятеро: две из Берри, три из Лангедока.

— Вот и отлично!

— Считаешь, стало быть, принц надолго задержится при дворе?

— Зная его натуру, уверена, он не вернется в Бретань.

— А его невеста? Как быть с помолвкой?

— Для ее расторжения необходимо представить Церкви доказательства неверности жениха; имея их, она воспротивится такому браку. Она сделает это еще и по моей указке на родство: Анна Бретонская приходится Людовику Орлеанскому двоюродной племянницей.

Глава 15 УЛЫБАЙТЕСЬ ЧАЩЕ, МАДАМ!

Анна рассчитывала дождаться принца Людовика в Амбуазе, предполагая, что он возьмет с собой охрану числом не более сорока шпор. Приведи он две сотни и она запрет ворота: не хватало еще вооруженного инцидента накануне коронации; неуравновешенный герцог способен на любую выходку, дабы похитить юного короля, взяв его под свою опеку. Вот тогда Анне действительно придется нелегко: власть имеет тот, в чьих руках король.

Но Людовик не приехал. Анна мрачнела с каждым днем, и одновременно в ней нарастала злоба, похожая на ненависть — следствие разрушенной любви.

Прошли уже все сроки, но первый принц крови все не появлялся. И Анна приказала собираться в дорогу, одновременно строя планы отмщения за свою поруганную любовь, за пренебрежение… за все. Тотчас по прибытии из Реймса она обратится в Парламент — высший судебный орган Франции — с просьбой лишить наглеца титула принца крови; далее — письмо в Рим с изложением обстоятельств дела. Так и быть, она оставит ему герцогство Орлеанское, но для всех он будет уже никем — бесправный, преданный забвению.

Придя к такому решению, поделившись своими планами с мужем и друзьями, сжав губы, гордо восседая на пегом андалузском жеребце, Анна махнула рукой, давая сигнал к отправлению кортежа по направлению к Реймсу. Процессия растянулась в длину на сто туазов, пожалуй, даже больше, если учесть, что они захватили с собой в дорогу весь скарб, который вскоре перекочует в Реймс, оттуда — в Лувр. Таково желание Карла, заявившего, что он не собирается возвращаться в Амбуаз: какого черта, в самом деле, если Париж, когда они поедут обратно, так близко, почти что прямо на пути!

— Таков мой первый королевский приказ! — заявил он сестре и Пьеру де Боже. — Ведь из Реймса я поеду уже с короной на голове.

Супруги ничего не имели против.

Выехав из замка и вытянувшись вдоль правого берега Луары, королевский поезд направился в сторону Блуа. Впереди, вооруженные протазанами, швейцарские рекруты в красных камзолах и шляпах с белым пером, за ними конные трубачи, королевские гвардейцы впереди и позади экипажа, в котором сидят четырехлетняя принцесса Маргарита Австрийская, семилетняя принцесса Луиза Савойская и их гувернантки. По обе стороны экипажа, на пять — семь шагов впереди — члены королевского семейства, все на лошадях. Юный Карл — левее, рядом с ним Вержи и Рибейрак; на обоих — короткое, облегающее тело, платье светло-зеленого и темно-голубого цветов. На Карле — синий, подбитый мехом горностая, короткий плащ с желтыми лилиями, на голове берет с красным пером. Голубой цвет — главный символ Пресвятой Девы; оглядев придворных, можно с уверенностью сказать, что они об этом никогда не забывали. На многих дамах вокруг талии пояс — знак ордена Подпоясанных дам, установленного год назад. Белые лошади — а их восемь, запряженных в экипаж, — покрыты золочеными и серебристыми попонами.

Когда проехали уже порядочно, Рибейрак, поглядев на Карла, не мог не воскликнуть, да так, что все, сидящие в экипаже, дружно повернули головы в его сторону и осенили себя крестным знамением:

— Ну вот, теперь у нас будет король! Чтоб мне довелось поцеловать черта в зад, если не так!

— Ох и воняет же у него, наверное, в этом месте, — захохотал Карл.

— У него? Черта с два! Да будет вам известно, сир, черти чище людей, во всяком случае, они всегда следят за собой. Душу одного рыцаря, ужасного богохульника, убитого в сражении при Нанси, черти отказались утащить в пекло, потому что из-под доспехов у него шел невообразимый смрад. Богу такой подарок тоже был не нужен. Надо полагать, душа бедняги до сих пор мечется в чистилище: и в раю, и в аду она без надобности, ибо не может очиститься от грехов и перестать вонять. И если бы такой смердящий только один. Увы! Их тьма!

— Откуда тебе известно, Филипп, что черти — такие чистюли? — с улыбкой повернулся к другу Этьен.

— Очень просто: я беседую с этой братией по ночам. Один шепнул мне как-то, что каждый из них моет в день по два раза свой зад — утром и вечером. А вот небезызвестная всем Норада Беро, восьмидесятилетняя нянька маленького герцога Орлеанского, этой процедуре уделяла внимание раз в три дня. Вероятно, в таких же правилах она воспитала своего подопечного, для которого сегодня как раз наступил один из этих трех дней, последний.

Анна наморщила лоб и, прикусив губу, опустила взгляд. В ее власти было наказать насмешника, и она непременно сделала бы это, окажись на месте Рибейрака кто-либо иной. Но это был Рибейрак, и Анна все прощала ему. Зато на него набросилась, как всегда, Катрин:

— Филипп, научишься ты держать в узде свой длинный язык? Все же речь идет не о приятеле, а об особе королевской крови, и кое-кому твои шутки могут быть неприятны.

Рибейрак невозмутимо обернулся в седле:

— Коли так, я и словом не обмолвлюсь больше о сем предмете, клянусь нижним бельем моей крошки Катрин! Помнится, оно розового цвета.

Катрин покосилась на своего любовника:

— Как, негодный! У тебя завелась еще одна красотка с моим именем?

— С чего ты взяла? Клянусь котлом, в котором варятся грешники, я верен тебе одной!

— В этот котел ты и угодишь! Разве ты забыл, что я не выношу розовый цвет?

— В самом деле? — манерно удивился Рибейрак. — Вот незадача, как же это я не заметил. Ну, стало быть, мне это приснилось. Не поверишь, моя дорогая, мне порою снятся весьма причудливые сны.

Анна от души рассмеялась. Рибейрак не преминул отреагировать на это:

— Клянусь прелестями самой красивой из ведьм, с которой я когда-нибудь окажусь в одной постели, улыбка сестры его величества Карла Восьмого идет ей гораздо больше, нежели насупленные брови и опущенные уголки губ. Улыбайтесь чаще, мадам графиня, ваша красота от этого только выиграет, чтоб мне довелось обниматься с худшим из чертей преисподней!

Анна, не гася улыбки, ласково смотрела на Рибейрака. Тот подъехал ближе к приятелю.

— Этьен! Только что я видел улыбку, милее которой мне видеть не доводилось. Жаль, что она предназначалась мне одному.

— Что же удивительного, если тебе улыбалась твоя Катрин.

— В том-то и дело, что это была не она.

— Кто же?

— Твоя возлюбленная графиня, Анна де Боже! Вот если бы тебе она так улыбнулась! Но это случится, обязательно случится, чтоб мне не обнять больше мою Катрин!

Словно почувствовав на себе взгляд Этьена, Анна, занятая беседой с подругой, резко повернула голову. Какое-то время они смотрели друг на друга, потом улыбнулись…

— Полюбуйся, Этьен, — внезапно закричал Карл, хватая фаворита за рукав, — это гуси! Я никогда не видел их так близко. — И он вытянул руку в сторону стада гусей, застывших с вытянутыми шеями и удивленными голубыми глазами в радужной оболочке.

Они проезжали в это время близ одной из деревушек, примостившейся на косогоре неподалеку от Блуа. Пастух, разинув рот, с прутом в руке, удивленным взглядом провожал королевскийкортеж — нарядный, оживленный, со знаменами, с герольдами и трубачами.

Глава 16 КЛИН КЛИНОМ

Чуть больше десяти дней продолжалось путешествие с ночевками в домах богатых горожан, в замках, в открытом поле. Наконец подъехали к Реймсу, старинному городу, где короновались франкские короли, исключая Гуго Капета, его сына Роберта и праправнука Гуго, Людовика Толстого. Народ встретил будущего короля бурным изъявлением верноподданнических чувств; дорогу, по которой двигался кортеж, устлали цветами, ветками жасмина и розмарина; женщины и мужчины надели лучшие свои одежды; ребятишки стремились попасть в первые ряды, чтобы увидеть юного короля и его сестру, которая правила государством. А она пытливо озиралась вокруг и не видела того, кого так хотела увидеть уже у самых ворот. Оставалась еще слабая надежда на то, что принц попросту опаздывает или уже ждет близ собора, быть может, во дворце архиепископа или в доме городского старшины. Но рухнула надежда, когда ей доложили, что герцог Орлеанский не приезжал.

Он прибыл на другой день, как раз перед тем как дофин Карл и его свита подошли к зданию собора. Их было всего десять, его спутников, что яснее ясного указывало на небрежение герцога к церемонии, на его явное нежелание присутствовать здесь. Он просто вынужден — другого объяснения его поведению не могло быть.

Спешившись, все они, согласно рангу, выстроились на ступенях собора. Их вождь, поджидая юного монарха, стоял у портала, у самых дверей — двустворчатых, высоких, широко распахнутых. По другую их сторону, в традиционных одеяниях — епископы, аббаты, монахи.

Начался подъем по ступеням: первая, вторая, третья… Карл шел слегка побледневший, глаза беспокойно бегали по сторонам, останавливаясь то на одном, то на другом лице. Потом устремились вглубь собора; там всё в свечах, горит золотом, серебром, блестит драгоценными камнями. И ковровая дорожка, вся красная — та самая, что ведет к трону, стоящему на возвышении; рядом с ним, в стихаре и далматике, со священным миром в руках, — архиепископ и двое его помощников.

Как сквозь строй прошел Карл мимо низко опущенных голов, и лишь одна не шевельнулась. У самых дверей он поглядел в ту сторону — Людовик Орлеанский, собственной персоной. Поравнявшись, Карл хотел что-то сказать, но голова принца тоже склонилась, правда, совсем немного. Взгляд юного монарха упал и застыл на плитах пола: стало быть, не получится заговорить с ближайшим родственником. Отвернувшись, Карл проследовал дальше, герцог Орлеанский направился за ним. На Анну он даже не взглянул. У нее оборвалось сердце, едва не остановилось дыхание. Такая ненависть, такое небрежение! Почему? За что? Чем она перед ним виновата? В глазах все поплыло, она оступилась, чуть не упав. Катрин взяла ее под руку.

— Ну и скотина! Не думай больше о нем, Анюта, забудь. Вперед! Смелее! Твой брат сегодня станет королем!

Слегка улыбнувшись, Анна пожала ей руку и уверенно направилась к дверям. Четыре пажа несли шлейф ее платья.

— Вызвать бы на поединок наглеца, — пробурчал Рибейрак, брезгливо сплюнув. — С удовольствием продырявил бы ему брюхо.

— Бог даст, Филипп, эта честь выпадет мне, — отозвался Этьен.

И они вслед за остальными вошли в здание собора.

Под звуки органа началась торжественная церемония. Юному монарху вручили тунику, далматику, кольцо, скипетр, жезл правосудия, шпоры, меч, орифламму и корону с геральдической лилией. Но перед этим самое главное — помазание миром с добавленным в него елеем из Святой Стеклянницы.

И вот она — корона! Ее держит над головой молодого короля на расстоянии двух дюймов первый ближайший родственник царствующей династии. Он нем, бесстрастен, недвижим, глаза остекленело глядят в одну точку — на корону с самоцветами, которая легко подрагивает в его руках. Все взоры устремлены на него. Немая сцена томительного ожидания сопровождает момент возложения золотого венца на голову тринадцатилетнего юноши, почти мальчика. Дрогнули пальцы, одновременно раздались в стороны обе ладони — и лёг долгожданный венец на голову Карла, чуть вздрогнувшего при этом. Не отрываясь, глядели на него пэры Франции: герцоги Бурбонский, Алансонский, Лотарингский, далее — графы Фландрии, Шампани и другие. От короля взгляды устремились на его сестру: как воспринимает она сие событие, расцветет ли радостью лицо?..

А Анна не сводила глаз с Людовика. Улыбнется или нет? Посмотрит на нее хотя бы раз, и если да, то каким взглядом: холодным, теплым? Ну конечно, теплым, ведь ничего уже не изменить, и он хорошо понимает это. То, что свершилось, и ранее этого — воля небес! Так стоит ли противиться?.. Посмотрит или нет?.. Когда?.. Долгим ли будет взгляд?.. Так посмотрит ли? Когда? Когда же?..

Но он так и не посмотрел, лишь проследил безразличным взором, как Карл сходит по ступеням. А тот шел медленно, ища глазами сестру и словно не веря в случившееся. Теперь он король! Он принес торжественную клятву, получил сакральный статус и наделялся даром чудотворения. Он чинно, как и подобало, шел к выходу, стуча каблуками туфель по мраморным плитам собора, а герцог Орлеанский в лиловом, расшитом золотом камзоле, увенчанный герцогской короной с двумя зубцами, с непроницаемым лицом шел следом.

— Надменен и холоден, как сфинкс, — проворчал Рибейрак, не боясь, что Анна услышит его. — Настоящий истукан. И как это женщины бросаются ему на шею — ума не приложу.

Анна, поджав губы, шла молча, не глядя по сторонам, бесстрастная и бесчувственная, как тот сфинкс. Она не глядела на брата, не вспоминала о коронации и не думала о том, что ей надо распорядиться в отношении празднества для жителей Реймса. Этим займется супруг. Она чувствовала, как из груди у нее вырвали то сладкое и приятно волнующее, с чем жила она долгие годы. В душе ее рождалось безразличие, порожденное недовольством, и закипало что-то похожее на гнев. Разрушилось то, что вызывало в ней сладостное томление, рассыпалось прахом то, что казалось ей любовью. И пусть не явно и не на виду у всех, но она была оскорблена, посрамлена. Осознавая это, ощущая стыд и боль, она готова была сей же миг дать волю негодованию, вызванному унижением ее женского достоинства. Оно закипало в ней, рвалось наружу, и она не знала, как найти ему оправдание. Краска смущения залила ей щеки, кровь бешено пульсировала в висках. А в голове билось, стучало, ища выхода: права ли она в том, что решила вычеркнуть эту нелепую любовь из своей жизни? Быть может, она ошиблась, ей это только показалось, и вот сейчас он посмотрит на нее и улыбнется… Что тогда?.. Она затрепетала при этой мысли. И вдруг она вздрогнула от другой мысли, пришедшей на смену предыдущей, и даже обрадовавшей ее! — Только бы не посмотрел, только бы не повернулся в ее сторону — твердил ей разум, глаза; все ее существо противилось этому. Ей надо было от этого избавиться, причем немедленно! Так требовал ее статус, так диктовал сегодняшний день. И когда она в очередной раз, уже в последний, уверилась в том, что она и в самом деле ему безразлична — даже в такой день! — то, сама не веря себе, почувствовала, как душа ее возликовала. Ей требовалось подтверждение собственному решающему шагу, и она нашла его. Значит, это конец! Она даже улыбнулась, подумав об этом, и это внесло в ее душу какую-то неизведанную доселе радость и тихий покой, который был ей так нужен.

Она высоко подняла голову. Надо улыбаться, ведь сегодня праздник! Улыбаться, мгновенно похоронив все, что мешало ей это сделать. Или грош ей цена не столько как женщине, сколько как правительнице государства. Она должна бороться с ударами судьбы, быть выше их. Не возьми она себя в руки — что же дальше, а ведь это только начало, и ей еще долгие годы предстоит держать в руках кормило власти, которое оставил ей отец.

Она подумала о своих друзьях. Вот они, идут почти рядом с ней, негромко переговариваются о чем-то. Катрин, Рибейрак, Вержи… Неожиданно у нее стукнуло сердце. Этьен ведь любит ее! А она? Нет. Пока что нет. Пока что… Но сколько ждать? И случится ли это? А ей хотелось любить. Ей всего двадцать три, и она мечтала о ласках, объятиях, страстных поцелуях, которыми будет одаривать ее любимый человек. И она станет отвечать ему тем же, ибо вулкан страстей — не тот, прежний, а новый, молодой пока еще — будет непрерывно диктовать ей это. А ведь тот, кто любит ее, хорош собой, красив, силен! На его счету два поединка, из обоих он вышел победителем. Интересно, что послужило причиной? Она обязательно узнает. Когда? Ответ придет, когда они вдвоем отправятся на прогулку в окрестности Парижа. Это произойдет скоро, очень скоро. А сейчас? Бросить на него взгляд? А вдруг он не смотрит на нее? Ей показалось это неправильным, невозможным. И она повернула голову. Он смотрел на нее, мало того, любовался ею. И она, обрадовавшись этому, ответила искренней и чарующей улыбкой. Так и шла дальше, улыбаясь и думая уже только о своем брате и о том, в кого ей захотелось влюбиться.

Неожиданно Катрин взяла ее за руку:

— Чему ты улыбаешься, ведь герцог даже не взглянул на тебя.

Анна поцеловала подругу в щеку:

— Это и привело меня в восторг, Катрин, душа моя!

— Ну, слава богу, наконец ты отыскала веник, которым вымела сор из души. Однако, черт побери, Анюта, не пропадать же улыбке, которая, несомненно, вызовет восхищение у того, кто так жаждет ее увидеть. Он идет справа, подари ему свои губы и глаза. Одна любовь убьет другую — незыблемый закон жизни; этому учил, помнится, кто-то из древних мыслителей.

— Только что я подарила Этьену и то и другое, Катрин, милая. Боже мой, как я тебя люблю!

А народ уже готовился к веселью, зная по опыту и от стариков, что оно продлится не один день — с песнями, танцами, буффонадами и обильными застольями, на которых рекой течет вино. Как всегда в таких случаях, да и многих, им подобных, не обошлось без пересудов среди горожан.

— Юный король-то пригож собой и в седле сидит крепко, — говорили одни, — да вот нос у него крупноват и ростом маловат; но с носа воду не пить, а росту со временем нужным быть.

— Слух идет, он хилый, часто болеет, — поддерживали беседу другие. — Упаси бог, уйдет молодым в мир иной. Кто тогда царствовать станет?

— Его сестра! — авторитетно заявляли третьи. — Нынче ведь она — регентша. Да только как же это — сроду не было баб на троне Франции.

— Теперь, стало быть, будет, — охотно вступали в разговор четвертые. — Покойный король самой умной из баб ее назвал. Не зря, надо думать.

— Не допустит этого братец покойного короля, тоже Людовик, только Орлеанский, — возражали пятые. — Толкуют, бабник этот герцог тот еще, штук по пять обслуживает за раз.

— Да уж куда там! — возмущались женщины, покатываясь со смеху. И принялись наперебой: — Это каким же надо быть жеребцом! А откуда они там, жеребцы-то, во дворцах ихних? Любого возьми, так он, поди, и одну-то не сумеет обслужить как надо, так и слезет с нее, почесывая затылок. Да и бабы-то у них хилые — впятером на одного! Одна на пятерых — вот какою баба должна быть. А так, чего же — только пощекочешь ее, она уж и поплыла. Тьфу ты, курица!

И все, кто был поблизости, закатились хохотом.

В самый разгар празднеств герцог велел позвать к себе Рибейрака.

— Ну, что там поделывает сестричка короля? — спросил он, развалившись на диване и потягивая вино из кубка. — Вышивает ковер с изображением любовных сцен из «Декамерона» или, быть может, — нарочито сдвинул он брови, — собирает полки для похода на короля Ричарда? — Он раскатисто захохотал: — Сделаем оговорку: вместо Ричарда она возмечтала свалить с ног Габсбурга, а самой стать императрицей!

— Анна де Боже весьма опечалена вашим отъездом в Бретань, монсеньор, — коротко ответил Рибейрак. — Это вызвало в ней обиду.

— Так она надула губки? Я знаю, почему: эта дурочка все еще намерена подчинить меня себе. Не выйдет! Это она должна подчиняться мне, а не наоборот. Я назначу ей аудиенцию в своем парижском дворце, соблаговолит — милости просим на прием. Только пусть не рассчитывает на любовь: мне противно глядеть в ее пустые и холодные глаза.

— Надо полагать, принц, ваши глаза тоже не приводят регентшу в восторг, и точку в этом поставила церемония коронации, где вы ни разу не соизволили посмотреть в ее сторону.

— Не бог весть какое зрелище я бы увидел. Пусть знает, что я не боюсь ее.

— Ей известно о вашей помолвке.

Герцог допил вино, небрежно поставил бокал на столик.

— Неужели? Но как, черт побери! Впрочем, у нее, как и у папочки, конечно же, повсюду шпионы. Что ж, коронация — неплохой повод для того, чтобы выманить меня из Бретани. Но это ненадолго: клянусь честью, как только утихнут празднества, я отправлюсь к невесте. Черт возьми, такая милая девчушка, любит сладости и все, что блестит. И она подарит мне Бретань, Рибейрак! Неплохое приданое, как считаешь? Вот когда настанет пора свести счеты с дочкой старого короля.

— Это будет еще не скоро, принц, а пока я хотел бы передать вам просьбу гофмейстерины двора. Она желает побеседовать с вами.

— Мадам Катрин дю Бушаж? Твоя любовница? Любопытно. Не думаю, что она хочет о чем-то попросить: регентша не откажет ей ни в чем. Значит, эта дама намерена что-то предложить мне; если себя, то я отказываюсь: дважды входить в одну реку не в моих правилах.

— О, вряд ли столь знатной особе пришло бы это в голову, монсеньор. Как и многим, ей известны ваши привычки.

— Я тоже так думаю. Но ты, вероятно, знаешь или предполагаешь, о чем пойдет речь? Неужто она не сказала тебе?

— Не сочла нужным. Единственное, что я могу сказать вам по этому поводу, монсеньор, — гофмейстерина уверена, что вы не откажетесь от угощения, которое она вам приготовила.

Глаза у герцога Орлеанского заблестели, губы медленно растянулись в плотоядной улыбке.

— Хм, вот даже как! Что ж, поглядим. Скажи ей, что я готов ее принять. Ты же, друг мой, как и раньше, будешь сообщать моим агентам интересующие меня сведения.

— Ваш покорный слуга, монсеньор.

И, откланявшись, Рибейрак ушел. Встретив немного погодя Этьена, он сказал ему:

— Все идет, как задумано: герцог клюнул на приманку.

— Из этого следует, Филипп, что ты по-прежнему пользуешься его доверием.

— И так же, как и раньше, я буду снабжать его людей сведениями, которые получу от регентши.

— Отлично! Что еще?

— Теперь все зависит от умения, с каким Катрин выполнит свою работу. Я мог бы сообщить эту новость мадам де Боже, но, полагаю, ей будет приятнее услышать об этом из твоих уст. Чтоб мне не пировать за столом сатаны, если это не так!

Этьен обнял друга:

— Благодарю тебя, Филипп, ты доставишь мне этим огромное удовольствие. Мне и…

— Твоей даме сердца?

— Тотчас же отправлюсь к ней.

— Она будет рада, друг мой, поверь, но не столько твоему сообщению, сколько вашему свиданию, клянусь кончиками хвостов всех бесов ада!

— Что вселяет в тебя такую уверенность, Филипп?

— Я видел, как она поглядела на тебя, а потом улыбнулась, когда мы выходили из собора. Это значит, мой бедный влюбленный, что лед тронулся; верь мне, знака вернее этого быть не может, чтоб мне довелось поцеловать самую страшную ведьму!

Глава 17 ПАРИЖ И СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ

Париж встречал юного короля столь же восторженно, сколь и других монархов. Он любил их всех, возвращавшихся из Реймса, и не скупился на улыбки, смех, крики радости, на вымпелы с гербами города и рода Валуа, на вино и цветы. Ну и, разумеется, на хорошеньких девушек, которые многообещающе глядели на молодых придворных, разодетых в шелка и бархат, слепящих белизной зубов. Ломились столы от еды и питья, из фонтанов вместо воды било вино, улицы вычистили до блеска, фасады домов украсили разноцветными полотнищами из шелка и коврами, мостовую посыпали травами и благоухающими цветами.

По пути следования кортежа были выстроены балаганные подмостки, на них бойко играли музыканты и кривлялись, кто во что горазд, бадены, тюрлепены и «беззаботные ребята»[16]. Руководил всеми тремя группами мнимый аббат. Каждой из групп полагалось высмеивать одно из трех: глупость, порок, злоупотребление. Едва процессия поравнялась с ними, как, по знаку «аббата», выступила первая группа.

— Скажи, король, не глуп ли твой дядя? — выкрикнул один. — Что дает ему положение принца крови?

За ним другой:

— Ничего, кроме того, что у него есть нора, куда в случае опасности всегда можно нырнуть. Ему и шлюх подадут — на выбор.

В игру вступил третий:

— А ведь он мог бы стать твоим первым министром. Но он глуп, а глупец всегда теряет свои глаза.

Четвертый и пятый — едва не хором:

— А бретонская юбка узка для него, пусть не сует туда свой нос, там пока ничем не пахнет.

Герцог Орлеанский заскрипел зубами и бросил злобный взгляд на группу ряженых. Но все в масках, и все кричат непонятно что, найдешь разве на них управу? К тому же разрешил магистрат с одобрения власти. И еще один полный ненависти взгляд полетел в сторону регентши. К удивлению Людовика, она не обращала на него ровно никакого внимания и улыбалась, но теперь уже не ему, а другому.

«Аббат» тем временем дал знак другой гильдии. И тут же послышалось:

— Хозяйка королевства, давно ли ты была на рынке, что у колодца? Знаешь ли, почем у торговцев три фунта мяса?

Эстафету подхватил другой:

— Да и есть ли оно на том куске, что они продают? Клянусь своими ушами, — в том, что висит у меня между ног, мяса и то больше, хоть и весит он много меньше трех фунтов.

Площадь разразилась хохотом.

Слово взял третий:

— А ты, прево, видел ли яйца, что продают на рынках? Клянусь бюстом Девы Марии, они все тухлые, не то что наши с тобой.

Женщины — жены горожан — смеялись так, что лошади дружно затрясли головами.

«Аббат» повернулся к последней команде, манул рукой. Там только и ждали сигнала, поджидая, когда кто-либо из духовенства (без митры) окажется напротив. Честь выпала священнику.

— Скажи, святой отец, долго ли тебе до епископа? — раздался голос.

Ему ответила маска, что рядом:

— Не слушай монаха, он станет врать. За него скажу я. Вчера у моста Богоматери я нашел два ржавых гвоздя, завтра выдам их за те, которыми прибили Христа к перекладине; глупый народ отвалит мне кругленькую сумму. А недавно на Пустынном мысе жгли костер; наберу углей, представлю их как те, в которых горел святой Гонорий.

Обернувшийся сосед, в черной маске, с рогами, дал умный совет:

— Навести оссуарий[17], выбери пару приличных костей, — скажешь, от левой руки Гонория и от правой ноги. Деньги потекут рекой — не епископскую, кардинальскую шапку нацепишь.

— Гляди, епископы! — крикнул еще один, указывая рукой на всадников позади короля. — Целых четыре. А совсем недавно были монахами. Сегодня они уже белые, а замашки остались черными. Доедут до Лувра и разбегутся по монастырям, где в кельях их уже поджидают монашки с задранными подолами.

Речь вызвала гром оваций. И тотчас со стороны кортежа все услышали голос архиепископа Тура:

— Очень уж медленно мы едем. Нельзя ли сказать тем, которые впереди, чтобы добавили прыти?

Какой-то всадник, с виду аббат, дав шпоры коню, помчался вперед под хохот толпы.

Прежде чем отправиться дальше, король с сестрой, а за ними придворные стали бросать в толпу су и денье. Львиная доля досталась помосту; шуты, получив милостивое дозволение «аббата» в виде кивка, стали подбирать монеты. Кинувшись за теми, что падали на землю, горожане устроили настоящую свалку. Как водится в таких случаях, не обошлось без потасовок. Кортеж вовремя тронулся с места, в противном случае задохнулся бы в облаке пыли.

Таков Париж. Таким вот образом он приветствовал миропомазанников, видимо, давая тем самым понять, что город не унывает, несмотря на войны и налоги, и рад новому королю. Поэтому духовенство всегда поторапливало процессию, когда она проезжала по улице Сент-Антуан, в частности, у перекрестков с улицами Сен-Катрин и Руа де Сисиль.

Дальше шутов не было — одни горожане, которые бурно выражали преданность власти и желали доброго здравия своему королю и его сестре. В сторону августейших особ охапками летели цветы и сыпались поздравления, в обмен — на землю со звоном падали монеты.

— Я же говорил, — ворчал Гийом де Клюни, епископ Пуатье, обращаясь к коллеге, — надо было ехать по Сен-Дени. Но кто меня послушал? В результате мы стали объектом для насмешек у черни.

— От ворот Святого Дени и дорога шире, — поддержал его епископ Парижский Гоше де Кутанс, — а теперь придется пробираться по трущобам. Даст бог, у ратуши повернем на набережную, оттуда по Арси до Трус-Ваш и далее уже прямиком до Лувра.

И всю дорогу, пока добирались до Гревской площади, аббаты и епископы в тревоге озирались по сторонам, опасаясь встречи с «филиалом» шутов. На их счастье, все обошлось: кортеж благополучно добрался до ратуши, миновал Винную пристань, повернул на улицу Сен-Мартен, затем по Трус-Ваш выехал на Ферронри и далее — по Сент-Оноре, улице Королей, как называли ее парижане со времен Карла V. Следующей улицей, по которой надлежало двигаться в направлении Лувра, была Австрийская, в новом столетии сменившая свое название на улицу Страуса.

Король и его сестра были довольны. Они любили Париж; он, веселый и озорной, отвечал им тем же. И власть верила парижанам, надеясь, что они всегда придут на помощь в случае войны или иной какой беды, ибо такой пышный въезд миропомазанника прославлял его союз со своей столицей, с людьми, жившими в ней.

Герцог Орлеанский так и не вернулся в Бретань. Первые семь дней он бражничал с друзьями сначала в Лувре, потом в собственном дворце и парижских кабаках. Эти же семь ночей он провел в красной комнате (красной была дверь и три смежных стены) с мадемуазель де Монгильон, дочерью королевского конюшего. Следующая неделя — тот же разгул и ночь в оранжевой комнате с мадемуазель Геральдой де Релак, внебрачной дочерью адмирала Жоакена. Третья неделя — все то же, но уже в желтой комнате с племянницей смотрителя вод и лесов Филиппа Дезэссара, Азалией де Морвей. Четвертая неделя — зеленая комната и внучка канцлера д’Ориоля, мадемуазель д’Анвиль. Пятая неделя — голубые покои и дочь от внебрачного сына сеньора де Сегре, мадемуазель Лаина де Ла Вернад. Шестая неделя — синие апартаменты и молодая вдова Жана де Буаредон госпожа Мелисенда. Седьмая неделя — фиолетовая комната и сестра камергера короля Жана де Ла Грютюза, мадемуазель Алиса де Ла Грютюз. Вслед за этим следующие семь недель — и все сначала с той разницей, что «дамы ночи» шли уже под другими именами и фамилиями. Дошло до того, что принц осунулся, побледнел, стал валиться с ног прямо на ровном месте. О бретонской помолвке он уже смутно помнил. Друзья советовали ему покинуть двор, уверяя, что все здесь подстроено и ничего хорошего это не сулит. Принц клялся покончить со всем этим и на следующий же день оставить Париж, но наступало утро, он вставал с постели весь разбитый, с красными глазами и заявлял, беря трясущимися руками бокал с вином, что в таком состоянии он не может ехать, он должен выглядеть свежим и набраться сил: в Бретани, насколько помнится, его ждет невеста. Однако новый день, как две половины яблока, походил на остальные, и не видно было этому конца.

Все же настало наконец время, когда ресурсы мадам дю Бушаж иссякли и принц, выразив по этому поводу бурный протест, теперь уже твердо пообещал уехать, сказав своим соратникам, что «слава богу, покидает эту ведьму, которая заманила его сюда и не выпускает из своих когтей».

Глава 18 ОТ ВОРОТ СЕНТ-ОНОРЕ ДО ВОРОТ СЕН-ДЕНИ

Спустя день-другой после празднеств Анна предложила Этьену верховую загородную прогулку. Этьен не знал, куда они поедут, не знал и того, сколько человек будут их сопровождать; он думал о том, сказать или нет о своей любви. Не устами друзей, а своими. Но не рано ли? С другой стороны, когда еще выпадет такой случай? Не исключено также, что Анна и рассчитывала в ходе этой прогулки на его признания. Удобнее случая не найти. И он заметно волновался, поджидая регентшу у стремени коня во внутреннем. Квадратном, дворе Лувра. Другую лошадь держал в поводу конюх.

Был теплый июньский день. Ярко светило солнце, временами зарываясь в редкие, но крупные кучевые облака. Прошел сторожевой отряд швейцарцев; куда-то поскакал гонец; на чьем-то балконе заливалась канарейка в клетке… Обычный день, такой, как все.

Вскоре Анна спустилась по парадной лестнице и в сопровождении фрейлин вышла во двор. Их она оставила у входа, а сама направилась к Этьену, по дороге уже твердо решив, что если услышит признание в любви, то ничего не ответит ни сейчас, ни, по-видимому, в ближайшем будущем. Если же она этого не услышит, то этим самым шевалье де Вержи, несомненно, завоюет ее симпатию, которая очень скоро перерастет в нечто большее.

Этьен смотрел на нее влюбленными глазами и не знал, как ему выразить свое восхищение нарядом этой красивой молодой женщины и ею самой. Она была в светло-лиловом платье с широким вырезом ворота; рукава доходили до кистей и оканчивались кружевными манжетами; голову украшал невысокий розовый эннен, обшитый по бокам кисеей.

Отстранив конюха, Этьен помог Анне, и она уселась по-дамски во вьючное седло. Посмотрев с улыбкой на своего будущего спутника, она хлыстом подстегнула лошадь.

— Но, мадам… а где стража? — в недоумении спросил Этьен. — Кто же вас будет…

— Охранять? — рассмеялась она. — Со мной рыцарь при шпаге, разве этого мало?

Этьен готов был провалиться сквозь землю. Ему бы промолчать. Как он не догадался? Но и она тоже… Выходит, они поедут вдвоем? Он прыжком вскочил в седло и тронул с места.

— Да будет так, мадам! Клянусь честью, вам не придется пожалеть о таком кавалере.

— Посмотрим, — загадочно прошептала она.

Они выехали из ворот Лувра, и лошади зацокали копытами по мосту через ров с водой. Улица Лотрюш[18] вывела их к перекрестку, они повернули влево и неторопливой ровной рысью направились по улице Сент-Оноре к городским воротам.

— Мы объедем город с запада, — сказала Анна, когда они поравнялись с церковью Сент-Оноре. — Я покажу вам предместья, местечки и деревеньки, о которых двору известно лишь понаслышке. В детстве, да и в юности мы с Катрин любили выбираться сюда, подальше от шума города, от суеты, от тошнотворных запахов, идущих со стороны Центрального рынка и Шатле.

— Признаюсь, я, как и многие, в полном неведении о том, какова жизнь за городом, — ответил Этьен. — Единственное, что мне припоминается, это мой поединок с одним нормандцем у подножия холмов, неподалеку от местечка с таким названием.

— Ваша дуэль произошла в том месте, где была ранена бургундской стрелой Жанна д’Арк. Но что послужило причиной ссоры, не расскажете ли мне?

— Совершенный пустяк, мадам, клянусь честью. Этот нормандец, большой фат, а может быть, просто глупец, нашел вдруг, что мой камзол более красив, нежели его собственный. По его мнению, рядом со мной он выглядел вовсе неприглядно. В довольно грубой форме он дал мне понять, чтобы я держался подальше от него, а в будущем сменил одежду на более скромную. Я послал его ко всем чертям, и он вызвал меня на поединок. Мы встретились, обменялись несколькими ударами, и я ранил его в плечо. Рана его долго не заживала, но с тех пор он предпочитал не ввязываться в ссору, а, увидев меня поблизости, спешил отойти на порядочное расстояние.

— К сожалению, нередко встречаются подобные недоумки, — обронила Анна. — Они предпочитают выделяться красотой своего платья, нежели своим умом.

Тем временем они выехали из ворот и продолжали путь по дороге в Ле Руль, ведущей к Булонскому лесу. У местечка Сен-Рош, поравнявшись с постоялым двором «Три голубя», они повернули вправо, направив лошадей вдоль колеи, ведущей меж полей и огородов в сторону Позорного столба у подножия холмов с мельницами.

— Что привело вас в Париж, Этьен? — неожиданно спросила Анна. — Таким было желание отца?

Этьену показалось, что он ослышался: она назвала его по имени!

— История обычная и стара, как мир, — отвечал он. — Моему старшему брату показалось, что отец в завещании обделил его землей, и у них началось нечто похожее на войну. Занимать сторону брата и идти против отца я не хотел: глупым и преступным посчитал я это. Стать на сторону отца? Но что это дает? Только наживу себе врага в лице брата. Не выбрав ни то, ни другое, я ушел из дома, а потом продал свою землю в уплату за долги, которых немало наделал мой отец. Среди придворных оказался мой знакомый, он и приютил меня в своем доме на Печной улице. Всего один день пробыл я в Париже и не успел еще толком ничего понять, как увидел вас…

Секунду-другую длилось молчание.

— И что же? — немного игриво спросила Анна. — Я вам понравилась?

— Едва я повстречал вас, как понял…

— Смотрите! — не дала ему договорить Анна де Боже, казалось, даже не слышавшая ответа своего спутника. Она вытянула руку вправо. — Вот оно, то самое место. Здесь Орлеанская дева была ранена стрелой в бедро.

Этьен поглядел в ту сторону. Маленький пригорок, на нем плита и крест. Они подъехали ближе. Что-то написано было на плите, но разобрать слова невозможно: они потемнели, покрылись зеленью. Странно, как он не обратил внимания на это место во время поединка. А сейчас он живо представил себе то, что произошло здесь чуть больше полувека тому назад: со стены, невидимая, летит стрела и впивается Жанне в ногу; она падает, ее подхватывают под руки верные соратники: Жан Дюнуа, Жиль де Рэ…

— Попытка освободить Париж от врага оказалась неудачной, — проговорила регентша, словно угадывая мысли кавалера. — Концом Жанны стало ее пленение бургундцами в сражении при Компьене. После этого они продали ее англичанам.

Прогулка продолжалась. Миновав сады и огороды, они свернули на тропу, идущую параллельно городской стене в сторону Монмартра. Анна остановила лошадь, устремила взгляд на купы каштанов, буков и вязов; меж ними поляны в цветах и травах и петляющий в лугах и по ложбинам прозрачный ручей.

— Здесь мы часто гуляли с Катрин, скакали и бегали наперегонки, пили воду из ручья, собирали цветы и ягоды, а потом лежали в траве, глядели в голубое небо и мечтали о любви, о семье, о детях… — Она не спеша тронула лошадь, повернувшись лицом на северо-восток. — А вы, Этьен? Случалось ли вам мечтать?.. — Она не договорила и внезапно, натянув поводья, указала куда-то рукой. — Смотрите, два всадника! Едут нам наперерез. Что им от нас надо?

Те, о ком говорила Анна, с виду обычные разбойники, и в самом деле подъехали и вызывающе загородили собою дорогу. Только тут регентша и ее спутник увидели, что незнакомцев трое: третий, незаметный издали, сидел за спиной у одного из конных. Все они одеты неброско, но вооружены; на голове у каждого шляпа.

— Гляди, какая удача! — осклабился один из них, нахальным взглядом окинув Этьена и его спутницу. — А мы-то голову ломаем, где достать лошадь для нашего товарища. — Он подъехал ближе и вызывающе воззрился на Этьена. — Приятель, не одолжишь ли нам своего коня? Не поверишь, как тяжело моей бедной лошадке таскать на спине двоих вместо одного. Так уж вышло, что мой друг остался без лошади; история невеселая, да и долго рассказывать, а времени мало. Я бы купил, но нет денег. Ну так как, сговоримся? Очень уж нам твой скакун пришелся по душе.

И он повернулся в седле. Сидевший за его спиной подельник энергично кивнул.

Этьен усмехнулся:

— Говоришь, понравился мой конь? Отрадно это слышать, но как же быть со мной? Вам обоим не мешало бы поразмыслить над этим. Похоже, такой пункт не входил в ваши планы?

— Почему же? Мы подумали и об этом. Сказать тебе, к какому мы пришли решению? Так слушай же. Ты сядешь на лошадь позади своей дамы, обнимешь ее крепко за талию, о чем она, поверь, давно уже мечтает, и вы оба преспокойно доберетесь туда, куда вам надобно.

— Ого! Клянусь троном Люцифера, любопытное предложение! Но вот вопрос: придется ли это по вкусу мне и моей даме? Давай-ка вначале спросим ее.

— Еще чего! — сурово отрезала дама. — Мне вовсе не улыбается такое продолжение нашей прогулки.

— Вот видишь, друг мой, дама не согласна, — насмешливым тоном продолжал Этьен. — Мне очень жаль, что ничего умнее, судя по вашим глупым рожам, вам в голову не могло прийти.

— Представь, эта единственная мысль показалась нам самой правильной, клянусь пятками папы! Так что придется тебе, дружище, слезть с коня, да поторопись, нам не с руки терять время, к тому же мой друг успел заработать себе мозоли на бедрах и ягодицах.

— Чертовски неприятная это штука, спешу доложить, — поддакнул тот, кто сидел за спиной всадника. В тот же миг он соскочил с коня. — Ему хорошо, — кивнул он в сторону седока, — он в седле, а мне, представь, каково? Ну же, дружок, поторапливайся, пока нам не пришла охота завладеть конем твоей дамы, раз уж ты такой несговорчивый.

— Что?! — вскричал Этьен, нахмурившись и положив руку на эфес шпаги. — Мерзавец! А ну, проваливай отсюда вместе со своими приятелями, не то…

— Не то что? — с вызовом подбоченился незнакомец, стоя уже в двух шагах от морды лошади Этьена.

— Не то мне придется научить тебя хорошим манерам, клянусь преисподней! Тебе по нраву моя лошадь, а вот мне не по нутру твоя мерзкая харя, которая, кажется, только и ждет, когда на ней оставит хорошую отметину моя плетка или острие клинка.

— Гляди, какой прыткий, — усмехнулся незнакомец, переглянувшись с дружками. — Жаль — такой молодой, а уже ищет смерти. Что ж, милый друг, спускайся на землю, коли мечтаешь увидеть старуху с косой. Не беспокойся, мы не тронем твоего коня, да и твою даму тоже, пока не перестанет биться твое сердце.

И он обнажил шпагу. Этьен соскочил с седла, и они скрестили оружие. Оба всадника молча наблюдали за схваткой, затем, когда увидели, что их товарищ имеет дело с сильным бойцом, один из них спешился и поспешил на помощь приятелю.

Анна, сидя в седле не шелохнувшись, с видимым интересом следила за развитием событий.

Сражаться с двумя одновременно было нелегко, но Этьен успешно отражал атаки, пробовал даже нападать, однако это ему не удавалось. Звенела сталь, сыпались удары, не причинявшие ему пока что вреда, а его противники между тем, как ему показалось, даже нагло улыбались… Положение изменилось, когда третий всадник, отчего-то переглянувшись с графиней де Боже, спрыгнул с седла и присоединился к своим друзьям.

Этьен немного отступил, недоумевая, отчего ни один из троих не использует выгодных моментов для атаки, и с грустью думая в то же время, что когда им надоест забавляться, с ним немедленно будет покончено. Вот если бы у него была вторая шпага! Он вспомнил, как старый эконом их замка обучал его владению оружием обеими руками. Как жаль! Он чувствовал бы себя гораздо увереннее, быть может, даже поразил бы кого-нибудь из троих, а потом остальных. И все же он не унывал. Одно утешение прибавляло ему сил: он умрет во имя любви к своей даме сердца и у нее на глазах, а стало быть, смерть ему не страшна, ибо ее не сочтут позорной. Он умрет как рыцарь, защищая свою даму и с улыбкой на устах!

Но дама сердца, которую, похоже, не устраивал такой результат встречи, неожиданно властно подняла руку:

— Остановитесь! Довольно!

Три шпаги тотчас застыли в воздухе, взметнулись острием вверх и послушно юркнули в ножны.

Этьен опешил, не замечая, как Анна, прикрыв веками глаза, легко кивнула всем троим. Они молча смотрели на нее, выражая всем своим видом безоговорочное повиновение.

— А теперь убирайтесь! — тоном, не терпящим возражений, произнесла она. — Регентша королевства Французского приказывает вам!

Троица, обнажив головы, низко поклонилась, вскочила на коней и мигом исчезла, словно ее тут никогда и не было. Анна проводила ее взглядом и повернулась к своему спутнику, терпеливо ожидающему объяснений.

— Вы храбро сражались, мой доблестный рыцарь! Я довольна. Ради бога, простите меня за эту интермедию, в которой вы показали себя как истинный Галаор.

Этьен, усмехнувшись, убрал шпагу в ножны.

— Так это была всего лишь шутка?

— Я бы сказала, маленький экзамен. В самом деле, должна же я знать, кому я доверила свою жизнь. Зато теперь я твердо уверена, что меня охраняет настоящий рыцарь, который не даст в обиду ни себя, ни свою даму сердца, а потому он, несомненно, достоин уважения к себе… и любви.

Этьен счел нужным обратить внимание спутницы на реальность:

— Однако я мог ранить одного из ваших людей или даже убить.

— Отнюдь: все трое опытные бойцы; я отобрала лучших.

— Тогда они наверняка убили бы меня.

— Никоим образом: им были даны на этот счет соответствующие указания. Но продолжим наш путь, мой верный паладин.

Они направились дальше в виду городской стены Карла V — высокой, с башнями меж куртин, с бойницами и зубцами в рост человека. Слева показались какие-то строения в окружении полей, огородов и двух прудов, восточнее которых высилось двухэтажное массивное сооружение квадратной формы, с остроконечными башнями по углам. Неподалеку от него — селение с низкими домишками, меж которых стоял дом с высокой двускатной крышей.

Анна вытянула руку в том направлении:

— Королевская ферма под названием «Рига лодочницы». Отсюда на стол короля попадает птица, рыба, яйца, овощи и фрукты. Островерхая крыша — это кабачок «Добрые католики», мы не раз навещали его с Катрин и фрейлинами моей матери. Отмечу, он славится отменными блюдами. Вам не довелось там бывать?

— Увы! — вздохнул Этьен. — Но я непременно поставлю в известность Рибейрака об этом райском уголке, и в самое ближайшее время мы нанесем визит хозяину этого заведения. Но что там вдалеке, мадам, за фермой? Кажется, какой-то дворец?

— Это замок Поршерон, бывшая резиденция фаворитки Жана Второго, некой Луизы де Куртене. Ныне он необитаем, однако ходят слухи, что по ночам ведьмы собираются там на шабаш, прежде чем лететь на бал к сатане. Маловероятно, конечно, но откуда тогда, едва сгущаются сумерки, появляется дрожащий свет в окнах?

— Думается мне, всё это — плод воображения суеверного люда, — произнес Этьен. — Будь иначе, туда слетались бы все вороны в округе.

— Они и слетаются.

— Что ж, оставим воронам и ведьмам их убежище. Бог не преминет вынести в адрес нечистой силы свой вердикт. Но мы с вами выехали на дорогу, ведущую, если судить по белым откосам вдали, к Монмартрскому холму.

— Там, на вершине, жилище бенедиктинок. Этот холм называют Горой Мучеников, а само аббатство — настоящая крепость монахинь. Видите четырехэтажное здание, стоящее особняком, но все же за стенами? Это тюрьма аббатисы, которая строго наказывает за малейшие провинности. У нее слуги, стража, а сама тюрьма обнесена стеной с воротами. Когда-то на этом месте возвышался храм Меркурия, посланца богов, покровителя торговли, а заодно обмана и воровства; позднее здесь казнили первых христиан.

— Именно на этом холме, как утверждают, отрубили голову первому парижскому епископу Дени, — подхватил Этьен. — Он поднял ее, сунул под мышку и зашагал прочь. Там, где он упал и умер, поставили церковь, а позднее выросло аббатство, названное его именем.

Кивнув, Анна стала рассказывать о своем детстве, потом юности. Выслушав ее не перебивая, Этьен тоже поведал немного о себе. Неожиданно, когда они поравнялись с мельницами в виду ворот Сен-Дени, Анна без всякого перехода сказала:

— Вы влюблены в меня, хотя я не давала вам повода, иначе говоря, не сделала первого шага. Вас оправдывает то, что вы не дерзнули открыть мне ваши чувства. За вас это сделали друзья. Воистину, хорошо иметь друзей.

— Признаться, я не просил их об этом, — обронил Этьен.

— Вы питаете свою душу умилительными мечтами — это ваше право, и я не хочу лишать вас его, — продолжала Анна после короткого молчания. — Я же такого права не имею, ибо чтобы разобраться в своих чувствах требуется определенное время. Возможно, мне следует чаще приобщаться к музыке, ибо воображение в такую пору настраивает на любовную волну. Сие, однако, более всего подходит для нежных и страдающих душ. Нежна ли я? Да — к своему ребенку и, в какой-то степени, к супругу; во всем остальном я не могу уверять, что открыла это чувство для себя. Страдания же сменяют волнения за судьбу державы, оставленной мне в наследство покойным отцом.

Впереди, под углом, показалась дорога, ведущая к аббатству Сен-Лазар, а прямо перед всадниками раскинулась по обе стороны единственной улицы Вильнёв деревушка одноименного названия; которую пересекал ручей для нечистот, называемый Менильмонтан. Левее деревни лежали огороды, правее — высились городская стена и ворота.

Не обращая на все это внимания, всецело поглощенная ею же самой затронутой темой, Анна негромко продолжала, устремив взгляд куда-то меж ушей лошади:

— Вы, как и многие, находите меня красивой? Говорите прямо, я не обижусь на правду.

Также глядя перед собой, Этьен ответил:

— Не зная о ваших чувствах ко мне, но питая надежду на их нежность, я не вижу вашего лица, ибо не думаю о нем. Мужчина тогда обращает внимание на красоту женщины, когда знает, что любим ею. Это не относится к тем, кто разглядывает женщину всего лишь как игрушку, оценивая ее привлекательность и красоту с точки зрения выгоды для себя от общения с нею в глазах общества.

— Тонкое соображение, но ведь выгоду ищут порою не столько в красоте женщины, сколько в ее общественном положении. Имеет ли это для вас какое-либо значение?

— Те, о ком вы говорите, всего лишь волокиты, руководимые прежде всего тщеславием. Как и любому, оно не чуждо и мне, но я не из тех, кто тешит его за счет своей избранницы.

— Хорошо, но вы не ответили на мой вопрос.

— Вы красивы, но непритязательны — довольно редкое качество у женщин, которые в силу этого достойны настоящей любви.

— Всем мужчинам нравятся красивые женщины, вы же в отличие от них — любите… За что? Не сочтите меня чересчур самоуверенной из-за комплимента, сделанного самой себе.

— Красота совсем не важна, но если она есть, то, конечно же, выгодно дополняет образ. Лидируют же нежность и томность в отличие от кокетства — спутника красоты.

— Стало быть, если про женщину говорят, что она красива, то, по-вашему, она кокетка?

— Из всякого правила бывают исключения, мадам. Мы не назовем этим словом, скажем, красавицу Агнессу Бургундскую и вовсе не потому, что у нее одиннадцать детей. Сюда же я с полным правом причисляю и графиню Анну де Боже. Однако хуже кокетства строгость дамы, которая вызывает безразличие к ее красоте.

— Вы, значит, считаете, что я с вами строга?

— Разве я сказал, что ваша красота меня не трогает?

— Вы правы. Я вовсе не сурова с вами, скорее, наоборот. Пригласила бы я вас в противном случае на прогулку?

— Вы и представить себе не можете, как благодарен я вам за это. Может быть, я был несколько неучтив в беседе с вами или говорил глупости… Вы должны простить меня тогда: всему виной моя скованность или, если хотите, робость, вызванная, однако же, не вашим высоким положением, а моей любовью к вам.

Они замолчали. Лошади шли шагом. Всадник и всадница, не глядя друг на друга, думали каждый о своем.

Вдруг неподалеку от ворот оба они, перетянувшись, остановились. Неподалеку, за кустарником и небольшой буковой и каштановой рощей, слышались голоса и звон оружия. Голоса становились то тише, то громче в зависимости от того, — как легко было догадаться, — сколь успешно нападала одна из сторон. Этьен направил туда коня.

— Куда вы? — попыталась остановить его Анна. — Ведь мы даже не знаем, в чем там дело. Быть может, какой-нибудь негодяй или убийца пытается оказать сопротивление сторожевому отряду.

— Как бы то ни было, но кому-то из тех, кто там, приходится туго, так бывает в любой схватке, и я готов помочь слабому, не спрашивая, в чем его вина. Долг рыцаря обязывает меня к этому, а потому прошу покорно простить, мадам, но я должен на время оставить вас.

И Этьен дал шпоры коню.

Анна слегка опешила. Сей случай непредвиденный, он не был ею запланирован. Но не само ли провидение вмешалось тут, желая дать ей лишнее доказательство того, в чем она уже убедилась? И она, с восхищением поглядев на удалявшегося Этьена, поспешила вслед за ним. Догнав его, она воскликнула, указывая рукой туда, где происходило сражение:

— Смотрите, Вержи! Он один, а их несколько человек. Черт возьми, вы оказались правы: это не стража, скорее, это разбойники. Но что я вижу — этот человек дерется обеими руками! Да как проворен при этом!

— Клянусь кишками сатаны, как сказал бы Рибейрак, — воскликнул Этьен, — я знаю только одного человека столь ловкого в обращении с оружием, и это наш эконом, добрый и славный Гийом де Ласуа!

Тот, о ком говорила Анна, бился один против четверых. Они нападали на него со всех сторон, как волки на оленя, но он умело отражал удары двумя шпагами, при этом он не был ранен, иначе не оказывал бы такого яростного и восхитительного по своей красоте сопротивления. Несмотря на это, «волки» продолжали наседать, и незнакомцу, вероятно, очень скоро пришлось бы совсем худо, если бы не случилось непредвиденное. На поляне, где происходила схватка, вдруг показались двое конных, мужчина и женщина, и тотчас мужчина вскричал, спрыгнув на землю и обнажив шпагу:

— Чтоб мне сгореть в аду, если это не сам Ласуа! Держись, мой старый друг и учитель, твой воспитанник идет к тебе на помощь!

В ту же минуту Этьен, бросившись в бой, ранил в бедро одного из нападавших.

Секунду-другую Ласуа оторопело глядел на неожиданного помощника, потом обрадованно воскликнул:

— Провалиться мне на этом месте, если это не Этьен де Вержи! Ты подоспел вовремя, сынок, эти бездельники мне порядком надоели. Ага, один выбыл из рядов этой своры, осталась тройка! А вот и другой получил свою порцию! Браво, мой храбрый ученик, ты не забыл уроков старого друга! Ну что, висельники, не пропала еще у вас охота выпустить кишки одинокому страннику? Может быть, желаете получить свою долю, как и ваши дружки?

И он стремительным ударом поразил третьего колющим ударом в предплечье. Оставшийся в одиночестве грабитель, мгновенно оценив ситуацию, отсалютовал шпагой и бросил ее в ножны…….

— Прошу прощения, приятель, но такой исход дела вовсе не входил в наши планы, — произнес он, обращаясь к Ласуа. — Сила на вашей стороне, а потому, надеясь на вашу порядочность и милосердие, смею просить отпустить нас с миром. Вы правы, мы получили свое.

И он, взмахнув шляпой, сделал изящный поклон.

— Проваливайте отсюда и благодарите Бога, что раны ваши не столь серьезны, иначе лежать бы вам здесь, на этой поляне, всем четверым, на радость воронам, которые клевали бы глаза на ваших трупах.

Молча, понурившись, держась друг за друга, не спеша и не оглядываясь, разбойники покинули это место, направляясь в сторону деревеньки Вильнёв. Проводив их взглядом, Ласуа, пряча обе шпаги в ножны и не замечая графиню, сердечно обнял Этьена.

— Мальчик мой, откуда ты взялся? А ведь я ехал к тебе. Да вот, видишь, не доехал: эти четверо вздумали ограбить меня у самых стен Парижа. Что же, таким вот образом принято встречать гостей в городе великого Хлодвига?

— Им не повезло, мой славный ментор, — с улыбкой разглядывая своего наставника, ответил Этьен. — Откуда им было знать, что у тебя две шпаги вместо одной и владеешь ты ими на зависть любому бретеру?

— Действительно, откуда им было об этом знать? — рассмеялся Ласуа. — И совсем уже полной неожиданностью для них, да и для меня тоже, явилось появление препятствия в лице всадника, пришедшего мне на помощь.

— Надо полагать, их обескуражило еще и то, что всадников двое, хотя у одного из них на голове эннен вместо шляпы.

С этими словами Этьен с поклоном повернулся к своей спутнице. И только тут Ласуа, повернувшись, увидел даму, сидевшую в седле и с любопытством глядевшую на него. Перед ней стоял пожилой человек с обветренным, в морщинах, приятным, простым лицом и добрыми глазами. На нем темно-коричневая куртка из шкуры животного и видавшие виды штаны из домотканого полотна. На ногах пыльные сапога с отворотами, головного убора нет, его заменяют густые, цвета спелого желудя, волосы с проседью, чуть ли не до плеч.

— Этьен, мальчик мой, что же ты мне сразу не сказал? — И Ласуа изящно поклонился даме. — Прошу прощения, мадам, но в пылу битвы мне не сразу удалось разглядеть, что мой ученик прибыл на встречу со своим старым другом в обществе прелестной амазонки с красивыми бархатными глазами цвета… ну да, под стать цвету моих, бывших когда-то великолепными, каштановых волос.

— Охотно прощаю, мессир Гийом, — расцвела улыбкой Анна, — ибо вас извиняет зрелище, которое я наблюдала с огромным удовольствием.

— Ба! Этьен, голубчик, ты слышал? Эта прелестная фея, совсем не представляя себе, с кем говорит, назвала мое имя! Ей-богу, после этого нам быть друзьями, ибо всегда ласкает слух, когда тебя называют по имени. Это вдвойне приятно, когда его произносит столь очаровательная незнакомка.

— И эта незнакомка будет очень рада иметь в числе своих друзей такого великолепного бойца и некогда непревзойденного похитителя дамских сердец, — прибавил Этьен. — Увы, у лиц, облеченных властью, всегда мало друзей, зато в избытке врагов.

Ласуа с видимым интересом поглядел на даму.

— «У облеченных властью лиц», выразился ты, Этьен? Что это значит? Уж не хочешь ли ты сказать, что твоя спутница в родстве с правящим домом Валуа? Кто же она? Не говорите, обаятельная незнакомка, я хочу услышать это из уст своего воспитанника. Итак, Этьен, кто же эта фея, лицом и грацией вылитая богиня любви и красоты? Смею предположить, что твоя дама — супруга герцога или графа, имеющего самое близкое родство с королевским семейством.

— Почти что так, Ласуа, но ты можешь продолжать, будучи уверен, что разгадка не замедлит себя ждать.

— Ага, значит, она не супруга, а сестра или, быть может, дочь некоего влиятельного лица, скорее всего, одного из принцев крови.

— Снова близко, мой старый друг, и все же, боюсь, тебе не разгадать загадку. Тебя вводит в заблуждение то, что у дамы нет эскорта, что подобало бы ей, будь она, скажем, дочерью короля. Тем не менее перед тобой дочь короля Людовика, мало того, регентша Франции при малолетнем Карле Восьмом, своем брате.

— Анна де Боже! — в удивлении воскликнул Ласуа, высоко вскинув брови. — Великая Мадам! Вот тебе раз! Так вот она какая, и не гордая, выходит, как говорят. А я всегда считал, что принцессы, тем более дочери короля, не имеют привычки выезжать на загородные прогулки, да еще и в сопровождении всего лишь одного спутника.

— Этот спутник один стоит пятерых, — чарующим взглядом одарила Анна Этьена, — а теперь, поскольку моих провожатых стало двое, то, соответственно, увеличилась вдвое и охрана.

— Это правда, мадам, ведь ваш избранник — мой ученик, — без поклона и без малейшей тени кичливости ответил старый эконом.

— Но ты сказал: «Великая Мадам», — произнес Этьен. — Откуда это прозвище?

— Так говорят у нас в Клермоне, откуда ты родом. Скоро так станут говорить и в Париже.

— Как же ты оказался здесь, Ласуа? И что у нас произошло? Ведь без серьезной причины ты не стал бы меня разыскивать.

— Твой отец вконец рассорился со старшим сыном. Аппетиты барона Жильбера, твоего брата, оказались неуемными. Он знатный рыцарь, из хорошей семьи, а потому, сам понимаешь, не мог не жить на широкую ногу при дворе графа Клермонского. Балы следовали за балами, турниры за турнирами, и барон все больше залезал в долги, которые отец отказался оплачивать. Помимо всего прочего, твой брат близко сошелся с некой особой, оказавшейся ведьмой. Она могла лечить лихорадку, зубную боль и порой даже возвращала утерянную собственность; все это не прибегая к услугам Церкви, не прося помощи у Господа. Однако наряду с этим она вызывала дьявола, насылала порчу на урожай, воровала у коров молоко, заколдовывала родники, так что из них переставала течь вода, насылала мор на домашнюю птицу. Будучи в духе, она, правда, с помощью заклинаний защищала цыплят от лис, выводила глистов у скотины, варила снадобья от кашля, икоты, головной боли и еще много от чего. Уж не знаю, какими чарами и для чего приворожила она твоего брата, только думаю, что сделать это ей было нетрудно.

Узнав обо всем этом, церковники приказали арестовать эту женщину, уверяя, что она занимается колдовством и является пособницей дьявола. Ее пытали, а потом приговорили к сожжению на костре. Сир Жильбер выступил в защиту своей любовницы, но его тоже схватили и осудили на пытки, а затем по распоряжению светского суда графства Клермон их обоих сожгли. После этого отец уплатил часть долгов своего беспутного сына, а вот на другую часть у него не хватило средств. Так что придется это сделать тебе, сынок, пока поместье не пустили с торгов, а потом ты вступишь во владение землями и замком, ибо отныне ты барон де Донзак д’Алеван, сир де Вержи, и твои земли будут приносить тебе приличный доход. В замке уже есть необходимый штат слуг, есть и мажордом; все они ждут своего нового хозяина. А вот мне ни там, ни в доме сира Гийома делать уже нечего. Я понял это, когда ты уехал ко двору короля, и долго скучал без своего воспитанника, а потом попросил хозяина отпустить меня к тебе. Может быть, я тебе пригожусь: буду твоим верным слугой, советником и наставником, как там, в замке твоего отца, помнишь?

— Еще бы мне не помнить! — обнял за плечи старого учителя его ученик. — Твоих уроков мне не забыть вовек, мой добрый Ласуа!

— Я убедился в этом только что, когда ты ранил двоих. Так что же, Этьен, возьмешь к себе на службу свою старую няньку, всегда любившую тебя?

Ответ верный слуга услышал из уст Анны де Боже:

— Отбросьте прочь сомнения, мэтр Ласуа. Ваш подопечный состоит ныне при особе его величества короля Франции, моего брата. Он придет в восторг, когда в числе его, а также моих друзей окажется столь блистательный мастер шпаги, который, хочется надеяться, обучит и его своему искусству.

— С превеликим удовольствием, мадам, — поклонился старый учитель. — Мне приятно будет слышать, что короля Франции Карла Восьмого считают незаурядным бойцом.

— Однако кто же вам самому преподал эту науку? Искусство это новое, мало кто знаком с техникой владения оружием, я имею в виду не меч, а шпагу, которая совсем недавно пришла на смену мечу.

— Я имею честь знать некоего Мароццо[19], итальянца. Мы познакомились, когда я помог ему скрыться от стражи, которая хотела арестовать его за нарушение эдикта о запрещении дуэлей. Мой сильный конь унес нас обоих в безопасное место. Таким образом, я спас ему жизнь; он, в свою очередь, отблагодарил меня той же монетой, обучив своему искусству, в котором, клянусь святым Антонием, ему нет равных. А науки такой пока еще нет, она только зарождается и очень скоро, я уверен, заявит о себе. Возможно, этот Мароццо напишет первую книгу о технике боя на шпагах. Он обучил меня многим приемам владения оружием, которым сам же дал название; из этих итальянских слов я запомнил лишь три: батман с выпадом, вольта и пунто-реверсо. Этим приемам я и обучил в первую очередь вашего спутника, мадам. Нынче он показал нам, что мои уроки не прошли бесследно.

— Я очень рада, что нам довелось познакомиться, — приветливо кивнула Анна, — причем таким удивительным образом. При дворе нет должности учителя фехтования на шпагах. Вы будете первым, мессир. Король назначит вам хорошее жалованье, и вашими учениками в самом скором времени станут все придворные.

— Хорошее жалованье — это то, мадам, чего мне всегда не хватало, — ответил старый учитель, — а потому я готов поселиться где угодно, хоть в собачьей конуре, с условием, чтобы я в ней поместился.

— Отлично, мэтр Гийом, в таком случае присоединяйтесь к нам. В Лувр мы вернемся уже втроем. Ну вот, Этьен, — повернулась Анна к спутнику, — а вы спрашивали, почему я не взяла с собой охрану. Наверное, подобно Кассандре, я предчувствовала, что моему эскорту, узнав о нем, позавидует любая дама, будь это даже супруга императора. А теперь в путь, мои храбрые воины, нам пора занимать места за обеденным столом.

Ласуа вскочил на коня, который преспокойно щипал траву в нескольких шагах, и они тронули лошадей. Миновав городские ворота, они направились вниз по улице Сен-Дени. Этьен и старый эконом во все глаза глядели по сторонам, а Анна погрузилась в размышления.

«В один прекрасный день, — думала она, — Этьен обнаружит, что я не отвечаю ему; его восхищение, породившее любовь, пропадет, и он не без горечи осознает, что смотрел на меня другими глазами. Я убью его нежную страсть, и он, вполне возможно, надолго замкнется в себе, закапывая свою любовь глубоко в землю и глядя на меня уже не как на женщину, а всего лишь как на регентшу».

При этой мысли буря протеста закипела в ее душе, ибо она не могла не признаться самой себе в том, что всегда хотела любить мужчину, любить страстно, отчаянно, даря ему свои ласки, поцелуи, всю себя! Она мечтала быть желанной, обожаемой, едва ли не каждую ночь видела себя в объятиях возлюбленного, слышала его нежные слова о любви и отвечала ему тем же… А двор считал ее холодной и расчетливой, грубой и самодовольной, этакой гипсовой статуей, мановением руки и с каменным лицом отдающей приказы. Одной Катрин поверяла Анна свои сердечные тайны, с ней одной делилась самым сокровенным, ей одной улыбалась. Так уж сложилось. В ней всегда видели всего лишь дочь короля, а у таких особ, по мнению многих, нет сердца. К тому же строгий отец приказывал следить за всеми, кто заводил с дочерью беседы. Ему докладывали, и он, боясь заговора, в который по неосторожности могли вовлечь «его милую дочурку», давал указания на первый раз корректно предупреждать не в меру говорливых. За непослушание в лучшем случае грозила опала. Такую же настороженность проявлял чересчур недоверчивый король ко всем, кто окружал сына Карла…

Анна тряхнула головой. Нельзя молчать, надо что-то говорить. К тому же ей задали вопрос. Она вытянула руку вправо:

— Это монастырь Христовых невест, а ближе к нам фонтан дю Понсо, детище прапрадеда Карла Мудрого, а там, дальше, близ, городской стены — Двор чудес, такой же, как у Нельской башни. Словом, жилище сброда: нищих, калек. Прево со всей городской стражей не в силах бороться с этим злом.

— Я слышал об этих людях, — отозвался Ласуа. — Ночью они — хозяева Парижа.

Проехав немного дальше — напротив церкви Сен-Совер, — Анна повернула голову влево:

— Перед нами часовня Святой Троицы, рядом госпиталь, а ниже фонтан, который называют Королевским. Говорят, Бланка Кастильская приказала устроить его на том месте, где, по преданию, святой Петр ударил посохом и из земли забил источник.

Затем они проехали мимо монастыря Сен-Маглуар и, миновав кладбище Невинных, повернули на улицу Ферронри. Парижане останавливались и с удивлением глазели на них. Говорили друг другу:

— Гляди-ка, сама регентша, сестра нашего короля; я видел ее у ратуши, когда король возвращался из Реймса.

— Не диво ли — правительница, и с нею всего двое конных? — был ответ.

— Причуды господ. Сам черт не разберет их.

— А подумать — она в своем городе, кого ей бояться?

— Может напасть орлеанский герцог, ее недруг.

— Знать, они помирились, родня все же.

…Проехав вниз по всегда оживленной улице Сент-Оноре, всадники повернули на Бурбонскую улицу и, обогнув справа особняк Алансонов, оказались прямо напротив королевского дворца.

Миновав парадную лестницу Лувра, они разошлись, одарив друг друга на прощанье дружескими улыбками. Этьен отправился к королю, дабы представить ему своего учителя. Он еще раньше предполагал, что ничего конкретного эта прогулка не сулит, и все же был доволен их беседой, в сущности, первой и откровенной. Анна, напротив, чувствовала себя раздосадованной, в какой-то степени даже виноватой. Любовь еще не зародилась в ее сердце, она знала это, и все же ей не понравилось, как они расстались. Она могла бы дать своему спутнику какую-то надежду томным взглядом, легким пожатием руки, многообещающей фразой, могла бы при расставании долго глядеть ему в глаза… Но она не сделала ничего. Развернулась и ушла, в глубине души руководимая опасением внезапной вспышки. Она решила, что не способна к чувству, а потому ее влюбленность окажется мнимой, этакой однодневной, что повлечет за собой неловкость перед Этьеном и стыд, который вынудит ее избегать встречи с ним. Права ли она, нет ли? Кто даст ответ? Она сама? Или время? Но придет ли оно?..

Войдя в свои покои, плотно сжав губы и поникнув головой, Анна упала в кресло. Угрюмо глядя перед собой, она ругала себя за холодность и с досады кусала губы.

— С превеликим удовольствием, мадам, — поклонился старый учитель. — Мне приятно будет слышать, что короля Франции Карла Восьмого считают незаурядным бойцом.

— Однако кто же вам самому преподал эту науку? Искусство это новое, мало кто знаком с техникой владения оружием, я имею в виду не меч, а шпагу, которая совсем недавно пришла на смену мечу.

— Я имею честь знать некоего Мароццо[20], итальянца. Мы познакомились, когда я помог ему скрыться от стражи, которая хотела арестовать его за нарушение эдикта о запрещении дуэлей. Мой сильный конь унес нас обоих в безопасное место. Таким образом, я спас ему жизнь; он, в свою очередь, отблагодарил меня той же монетой, обучив своему искусству, в котором, клянусь святым Антонием, ему нет равных. А науки такой пока еще нет, она только зарождается и очень скоро, я уверен, заявит о себе. Возможно, этот Мароццо напишет первую книгу о технике боя на шпагах. Он обучил меня многим приемам владения оружием, которым сам же дал название; из этих итальянских слов я запомнил лишь три: батман с выпадом, вольта и пунто-реверсо. Этим приемам я и обучил в первую очередь вашего спутника, мадам. Нынче он показал нам, что мои уроки не прошли бесследно.

— Я очень рада, что нам довелось познакомиться, — приветливо кивнула Анна, — причем таким удивительным образом. При дворе нет должности учителя фехтования на шпагах. Вы будете первым, мессир. Король назначит вам хорошее жалованье, и вашими учениками в самом скором времени станут все придворные.

— Хорошее жалованье — это то, мадам, чего мне всегда не хватало, — ответил старый учитель, — а потому я готов поселиться где угодно, хоть в собачьей конуре, с условием, чтобы я в ней поместился.

— Отлично, мэтр Гийом, в таком случае присоединяйтесь к нам. В Лувр мы вернемся уже втроем. Ну вот, Этьен, — повернулась Анна к спутнику, — а вы спрашивали, почему я не взяла с собой охрану. Наверное, подобно Кассандре, я предчувствовала, что моему эскорту, узнав о нем, позавидует любая дама, будь это даже супруга императора. А теперь в путь, мои храбрые воины, нам пора занимать места за обеденным столом.

Ласуа вскочил на коня, который преспокойно щипал траву в нескольких шагах, и они тронули лошадей. Миновав городские ворота, они направились вниз по улице Сен-Дени. Этьен и старый эконом во все глаза глядели по сторонам, а Анна погрузилась в размышления.

«В один прекрасный день, — думала она, — Этьен обнаружит, что я не отвечаю ему; его восхищение, породившее любовь, пропадет, и он не без горечи осознает, что смотрел на меня другими глазами. Я убью его нежную страсть, и он, вполне возможно, надолго замкнется в себе, закапывая свою любовь глубоко в землю и глядя на меня уже не как на женщину, а всего лишь как на регентшу».

При этой мысли буря протеста закипела в ее душе, ибо она не могла не признаться самой себе в том, что всегда хотела любить мужчину, любить страстно, отчаянно, даря ему свои ласки, поцелуи, всю себя! Она мечтала быть желанной, обожаемой, едва ли не каждую ночь видела себя в объятиях возлюбленного, слышала его нежные слова о любви и отвечала ему тем же… А двор считал ее холодной и расчетливой, грубой и самодовольной, этакой гипсовой статуей, мановением руки и с каменным лицом отдающей приказы. Одной Катрин поверяла Анна свои сердечные тайны, с ней одной делилась самым сокровенным, ей одной улыбалась. Так уж сложилось. В ней всегда видели всего лишь дочь короля, а у таких особ, по мнению многих, нет сердца. К тому же строгий отец приказывал следить за всеми, кто заводил с дочерью беседы. Ему докладывали, и он, боясь заговора, в который по неосторожности могли вовлечь «его милую дочурку», давал указания на первый раз корректно предупреждать не в меру говорливых. За непослушание в лучшем случае грозила опала. Такую же настороженность проявлял чересчур недоверчивый король ко всем, кто окружал сына Карла…

Анна тряхнула головой. Нельзя молчать, надо что-то говорить. К тому же ей задали вопрос. Она вытянула руку вправо:

— Это монастырь Христовых невест, а ближе к нам фонтан дю Понсо, детище прапрадеда Карла Мудрого, а там, дальше, близ, городской стены — Двор чудес, такой же, как у Нельской башни. Словом, жилище сброда: нищих, калек. Прево со всей городской стражей не в силах бороться с этим злом.

— Я слышал об этих людях, — отозвался Ласуа. — Ночью они — хозяева Парижа.

Проехав немного дальше — напротив церкви Сен-Совер, — Анна повернула голову влево:

— Перед нами часовня Святой Троицы, рядом госпиталь, а ниже фонтан, который называют Королевским. Говорят, Бланка Кастильская приказала устроить его на том месте, где, по преданию, святой Петр ударил посохом и из земли забил источник.

Затем они проехали мимо монастыря Сен-Маглуар и, миновав кладбище Невинных, повернули на улицу Ферронри. Парижане останавливались и с удивлением глазели на них. Говорили друг другу:

— Гляди-ка, сама регентша, сестра нашего короля; я видел ее у ратуши, когда король возвращался из Реймса.

— Не диво ли — правительница, и с нею всего двое конных? — был ответ.

— Причуды господ. Сам черт не разберет их.

— А подумать — она в своем городе, кого ей бояться?

— Может напасть орлеанский герцог, ее недруг.

— Знать, они помирились, родня все же.

…Проехав вниз по всегда оживленной улице Сент-Оноре, всадники повернули на Бурбонскую улицу и, обогнув справа особняк Алансонов, оказались прямо напротив королевского дворца.

Миновав парадную лестницу Лувра, они разошлись, одарив друг друга на прощанье дружескими улыбками. Этьен отправился к королю, дабы представить ему своего учителя. Он еще раньше предполагал, что ничего конкретного эта прогулка не сулит, и все же был доволен их беседой, в сущности, первой и откровенной. Анна, напротив, чувствовала себя раздосадованной, в какой-то степени даже виноватой. Любовь еще не зародилась в ее сердце, она знала это, и все же ей не понравилось, как они расстались. Она могла бы дать своему спутнику какую-то надежду томным взглядом, легким пожатием руки, многообещающей фразой, могла бы при расставании долго глядеть ему в глаза… Но она не сделала ничего. Развернулась и ушла, в глубине души руководимая опасением внезапной вспышки. Она решила, что не способна к чувству, а потому ее влюбленность окажется мнимой, этакой однодневной, что повлечет за собой неловкость перед Этьеном и стыд, который вынудит ее избегать встречи с ним. Права ли она, нет ли? Кто даст ответ? Она сама? Или время? Но придет ли оно?..

Войдя в свои покои, плотно сжав губы и поникнув головой, Анна упала в кресло. Угрюмо глядя перед собой, она ругала себя за холодность и с досады кусала губы.