Катя, Катенька, Катрин

В главе пятнадцатой всё неудержимо катится к печальному концу

Они ходили по городскому парку и молчали.

— Привет дамам! — произнес сзади них голос с удивительно вежливой интонацией. — Я уже думал, вы не объявитесь!

Это оказался Эди — Энуна Веселый в своем самом что ни на есть нарядном виде, при галстуке, на котором был изображен дымящийся пароход. Он — Энуна — шел в сопровождении своего приятеля, о котором Кате было известно только то, что у него поэтическое имя Яроуш и какие-то особенные усики: как будто вместо усов под косом очутились брови.

Джун и Эди состязались в остроумии, настроение у них было прекрасное, и они гордились тем, что могут перехитрить любого, даже строгую маменьку. Катя и Яроуш молчали. У него были грустные выпуклые глаза, и он то и дело обращался к своему приятелю с вопросом:

— Ну, так пошли? — словно просил его о помощи.

Катя думала о том, что теперь Уна, наверное, с удовольствием задержится в Гайенке, коль скоро она встретила здесь знакомого из своей пражской компании. Она глубоко вздохнула. Трудно протянуть гостю — даже нежданному и незваному — руку со словами: «Очень мило, что ты приехала, но ты уж… извини меня!»

Из этих печальных раздумий Катю вывел голос Энуны:

— Что вы тащитесь, как две мокрые курицы? Яроуш, ты должен ее развлекать. Вот так, посмотри!

И он взял Катю под руку, чтобы показать приятелю, как весело и галантно нужно обходиться с молодыми дамами.

Он провел Катю взад и вперед по дорожке, по той самой дорожке гайенского парка, где езда на велосипеде разрешается. И как раз в это время проезжал велосипед. Сидел на нем Зденек Вылетял. Он яростно зазвонил, мрачно нахмурился и даже не поздоровался, точно с Катей вообще не был знаком. Объехал — и дальше.

— Отпустите меня… Отпусти! — сердилась Катя.

Но Энуне ее злость доставляла огромное удовольствие. Он еще крепче прижимал ее руку.

— Пусти!.. Плыви отсюда! — обратилась Катя к владельцу парохода на роскошном галстуке.

Он отпустил ее, с вызывающим видом вытер руки и что-то сказал насчет противных девчонок.

— Идем, — обратилась Катя к Уне. — Пойдем домой! Мне все это не нравится.

Уна возразила, что ей как раз нравится, и девушки стали спорить. Не из-за пана Веселого — он Катю не интересовал, — просто нужен был какой-нибудь предлог для ссоры, а она назревала еще со вчерашнего дня.

Обе наговорили друг другу много справедливых, но еще больше резких, ненужных слов.

Так иногда кончается дружба.

— Ты со мной дружила потому, — произнесла Катя медленно, взвешивая слова: ей казалось, что Уна будет пристыжена, — потому что ты у меня списывала все задания. Я тебе делала даже чертежи!

У нее было еще много, что сказать, но не могла же она корить Уну за взятые и не возвращенные кроны, шарф, вязаные перчатки. О таких вещах не говорят — достаточно было вспомнить, как торопливо переписывала Уна решенные ею задачки по математике к себе в тетрадь.

— Да ну! А ты как думала? — презрительно бросила Дворжачкова. — Само собой разумеется! Зачем мне нужно было водиться с такой девчонкой, как ты? Гулять с тобой, ходить на детскую площадку? «Мамочка, прошу тебя», «мамочка, можно мне?». С ума сойти!

Катя поняла, что Уна ее передразнивает. В глазах ее зажглись зеленые огоньки:

— Дворжачкова, берегись!

— Кого? Тебя? — спросила Уна заносчиво, уверенная в своей правоте и неизбежной победе. — Вы подумайте, — обратилась она к своим кавалерам, — я должна ее бояться! А ведь она хотела уйти из школы и пойти работать. Вот она какая, эта расчудесная Катрин!

У Яроуша покраснели уши, он стоял и, ковыряя носком ботинка песок, повторял:

— Ну, так пошли?

А Энуна веселился вовсю. Это было вполне в его вкусе:

— Подеритесь, синьорины, да покрепче! Финальный свисток за мной!

И вдруг Катя поняла, как все это глупо, как неприятно и смешно.

— До свидания! — сказала она неожиданно, как будто до этого они судачили о погоде или каких-нибудь повседневных делах. — До свидания! — И ушла.

Она слышала, как вдогонку ей что-то кричали; не без злорадства она отметила, что у Уны от злости срывается голос. И еще обратила внимание на то, что вслед ей никто не засмеялся.

В саду и в доме стояла тишина. Катя побежала к палаткам. Нигде никого. В кухне громко тикали часы, между окнами жужжала застрявшая муха.

Катя поднялась в мансарду. Схватила дорожную сумку Уны и тут же опустила на пол — сумка раскрылась, как разинутая голодная пасть. На незастеленной постели лежала одна, на полу другая часть цветастой пижамы. Обе полетели, шурша, в эту пасть. А за ними — расческа, туфли, помада, один чулок (другого Катя не могла найти) и еще какое-то белье. Увидев шелковое платье, которое вчера вечером казалось ей восхитительным, Катя заколебалась. Не может же она скомкать его и сунуть в сумку! Она повесила его на плечики и защелкнула замки на сумке.

В одно мгновение она слетела вниз. Еще мгновение — и сумка повисла на заборе, а на калитке развевалось платье, как диковинное знамя. Довольная, Катя поднялась обратно наверх. Пройдя на чердак, она из слухового окна осмотрела дело своих рук. Ее терзало любопытство: когда Уна придет за вещами, вот уж удивится! Но Кате было как-то не по себе: будешь тут волноваться, если выпроваживаешь девушку, которая еще вчера была тебе подругой! Но Катя не испытывала ни жалости, ни угрызений совести. Правда, она знала, что это не очень хорошо, что так делать не полагается — взять чемодан гостьи и выставить его за дверь. Но какие уж тут общественные нормы, какое уважение может быть к такой обезьяне, как Яромира Дворжачкова!

А что получится, если не Уна придет раньше, а кто-нибудь другой? Если этот человек увидит, как она разделалась с маленьким заморышем? А что скажут Енда, Станда, Вера да и дедушка? Похвалят ли ее? Или, по крайней мере, подумают: «А все же наша Катя молодец!» А бабушка? Бабушка, наверное, скажет своим спокойным, тихим голосом: «Так, Катюша, нельзя делать. Ты не должна допускать грубости, даже если…»

Катя знала, что бабушка была бы права, потому что бабушка принадлежала к тем людям, которые всегда правы. Но свою правоту они вам не навязывают, а только огорчаются, когда вы совершаете дурной поступок. «Почему же бабушка такая? — думала Катя. — Потому, что она старая? Нет! Ведь и Катенька, та самая девушка из бабушкиного дневника и старых воспоминаний, была нежная и благородная…»

Нежность и благородство. Она повторяла эти два слова, и воображение рисовало ей хрупкую чайную розу.

И вдруг она засмеялась. Еще бы! Она вдруг представила себе Уну в виде розы — большой красивой розы из восковой бумаги, какую хороший стрелок может выиграть на народном гулянье.

— Есть кто дома? — прозвучал снизу, из сада, грозный вопрос.

Катя выглянула и увидела велосипед. Зденек Вылетял!

— Это я, Зденек! — крикнула она из слухового окна.

Зденек запрокинул голову, чтобы лучше разглядеть ее, и продолжал тоном строгого судьи:

— Чего ты там смеешься?

— А почему бы мне не смеяться? — спросила Катя и расхохоталась еще громче.

— Я бы на твоем месте вообще не смеялся! — сказал Зденек, словно от чего-то ее предостерегая.

Катя высунулась еще больше:

— Почему, скажи, пожалуйста?

— Потому что тебя ожидает суд!

Не могло быть сомнений: Зденек был ужасно рад, что мог говорить ей неприятности.

Кате все еще казалось, что это только шутка:

— Что же я такого натворила? Если, конечно, не считать, что я тебя сейчас убью.

— Ты это брось, Катержина, сама увидишь! — и, таинственно понизив голос, продолжал: — Они тебя с собой не возьмут.

— Что?! — Она чуть не выпала из окошка. Дело принимало серьезный оборот.

— Не возьмут… Не возьмут они тебя с собой…

— Зденек, что ты говоришь?

— Правду! — Он не мог скрыть своего удовольствия: — Не возьмут они тебя в поездку, и ты сама в этом виновата.

Словно что-то тяжелое ударило ее в затылок. Да, конечно, она это могла предполагать. Но теперь… когда она выставила Уну за дверь и они поссорились, все должно было уладиться. Правда, ребята пока ничего не знают. Скорее туда, к ним!

Молнией промчалась она по ступенькам и стала вытаскивать из сарая дедушкин велосипед:

— Зденек, где они? Подожди, я сейчас поеду…

— Сейчас уже ни к чему. Все равно с тобой никто не будет разговаривать, раз тебе другое общество милей, — закончил он с торжествующим видом, забрал щетки, за которыми, собственно, приехал, и скрылся.

Когда она осталась одна, у нее подкосились колени. И напала тоска, убийственная тоска. Ее преследовало одно-единственное слово: конец. Конец! Ужасное слово. За ним — пустота, и всему конец! Катя не будет смеяться, не будет грести, не поедет в лодке с жужжащим мотором, не будет засыпать в палатке или на дне шаланды, не будет рыбачить в Пержее и рвать желтые речные ирисы, не будет общаться со Стандой, Ендой, дедушкой, Верасеком, милым и ласковым Верасеком! Она не испытает уже такой радости, такой счастливой свободы, как вчера, когда они шли в одной шеренге, согретые чувством дружбы. Конец! И останется для Кати комнатка в мансарде, шелковое платье и тоскливое одиночество.

Конец — это гибель всех стремлений. А повинна в этом она сама, ее глупость, заносчивость, безрассудство.

Катя это знала, но что же написать бабушке?

Написать — это она твердо решила. Написать и исчезнуть. Или лучше — бежать. Она считала, что ей будет гораздо лучше дома, в Праге, чем здесь, где ей придется тосковать по тому, что находится так близко.

Только над словами: «Всем привет, и пускай на меня не сердятся!» — Катя расплакалась. Она старательно запечатала конверт с письмом, бросила в чемоданчик несколько самых необходимых вещей, пробежала по дому и вышла в сад. Унина сумка так и висела на заборе, а на калитке развевалось пестрое платье. Катя бросила письмо, адресованное бабушке, в почтовый ящик и быстро пошла. Мужественно глотая слезы, она дошла до Нижней площади. Она знала, что автобус к поезду до Старого Дола отходит где-то в середине дня. Автобус уже стоял на площади. Несколько мест было занято, мотор включен. Но Катя в автобус не села.

У платанов, отделявших парк от площади, появилась странная троица. Два парня и девушка с блестящими локонами. Парни держали ее под руку; они шли каким-то танцевальным шагом и громко насвистывали. Катя узнала песенку о сапожнике, который из кожи собственной жены сшил сапожки. Катя быстро скользнула в полуоткрытые двери ближайшего дома. Переждала. Они прошли мимо, громко хохоча. И вдруг на какую-то минуту их голоса заглушил шум: это проехал Катин автобус в Старый Дол.

Теперь оставался один вариант — вернуться в «Барвинок», стыдясь самой себя, поставить чемоданчик и ждать до завтра, а может, и до конца каникул. Пребывать в скучном, тоскливом одиночестве мансарды. Или другой, лучший вариант. Сколько времени потребуется на дорогу? Немного. Вчера ведь они дошли до Едловой и обратно довольно быстро.

Но одно дело весело шагать с товарищами, петь и смеяться, и другое — идти в слезах с чемоданчиком, который с каждым шагом становится все тяжелее и тяжелее.

Ей казалось, что она идет бесконечно долго. Она чувствовала усталость, а дошла всего лишь до одинокого домика за лесом — это место называли «У старого трактира». Перед домом стояла зеленая бричка. В нее был запряжен некрасивый, с удивительной проседью конь. Кате показалось, что он на нее осклабился. Ну конечно, они были старые знакомые.

Круг замыкался. Это та самая повозка, которая должна была привезти Катю на каникулы! Тогда она не хотела садиться в нее, брезговала, ей неприятно было ехать с поросятами. А сейчас? Сейчас бы она с радостью поехала, если бы кто-нибудь ее повез!

Катя решила попросить кучера. Как же его звали? Выскочил? Завазал? Нет, не так. В конце концов она вспомнила: пан Шкароглид!

Он держал коня за уздечку и говорил ему что-то приятное, а на Катю даже не оглянулся. Спутала она, что ли? Нет, насчет коня и брички она была совершенно уверена, а вот возница действительно не был похож на того шумливого паренька в начищенных сапогах, который встречал их с Ендой на вокзале. Она попробовала повторить:

— Пан Шкароглид! Пожалуйста…

— Ладно, ладно! — отозвался пожилой мужчина, держа коня и продолжая с ним разговаривать.

Катя потянула его за рукав.

— Так, так, сейчас! — и он посмотрел на часы.

Катя наконец догадалась.

— А где пан Шкароглид? — закричала она что было сил.

Старик посмотрел на нее с обидой:

— А что же вы сразу не сказали? Да, да, я его сейчас найду. Но вам придется придержать Седого. Шкароглид должен быть где-то здесь. — И он отдал Кате поводья.

Конь, видимо, все понял, потому что посмотрел на Катю недоверчиво и оскалил зубы.

— Этот конь как цыпленок, — добавил старик и направился к трактиру.

О лошадях Катя не знала решительно ничего, о цыплятах — и того меньше, но Седой ей явно не нравился.

— Пан, пан, прошу вас, пан! — закричала она.

То ли он ее услышал, то ли случайно обернулся, но еще изрек:

— Конь — животное разумное, ему нужно общество.

И он скрылся.

Седой тронулся с места, словно понял, что Кате теперь никто и ничто не поможет. Он шел медленным, уверенным шагом. Катя тянула за поводья, кричала «Тпру! Стой!» и другие слова, которые, как ей казалось, лошадь могла понять. Но Седой не обращал на нее никакого внимания — шагал себе да шагал. Когда же оклики и дерганье стали ему слишком надоедать, он осклабился. У него была мягкая, с усиками верхняя губа и под ней большие желтые зубы. Катя была убеждена, что конь пугает ее умышленно.

Получалось так, что конь вел Катю. Он шел размеренным шагом посередине дороги, а Катя послушно семенила рядом с ним. Она крепко сжимала поводья, так крепко, что у нее онемела одна рука; в другой руке она несла свой чемоданчик. Катя чувствовала, как по спине у нее побежал мороз — она и вправду испугалась.

И тут она снова вспомнила пана Шкароглида, вспомнила, как обожает он длинные, основательные беседы. Если в трактире он завязал с кем-нибудь разговор, конь заведет ее бог знает куда. Она боялась его отпустить, но боялась и сдерживать.

Катя мысленно представляла себе все возможные беды, какие могут случиться с человеком, которого ведет конь. Ей и в голову не приходило, что сейчас кто-то будет ее ругать и проклинать.

Она была несказанно рада, когда узнала разъяренный голос.

Вашек!

Да, это был он. Он сидел на мотоцикле и чертыхался оттого, что не мог проехать. Вашек был настолько рассержен и вместе с тем изумлен, что не смог выразить радость по поводу их встречи.

— Ты что, прогуливаешь чужих лошадей? — спросил он строго и даже моргать перестал.

— Вашек… я… я… так рада! — воскликнула Катя, и глаза ее наполнились слезами.

— Непохоже. Идешь с лошадью, как на панихиду.

Он взял у нее чемоданчик и кинул его в бричку.

— Что это за лошадь?

Она знала только то, что коня зовут Седой и что он не желает останавливаться. Катя протянула Вашеку поводья, но принял их совсем другой человек: громко пыхтя и задыхаясь, их догнал пан Шкароглид. За ним по дороге бежал глуховатый старик, грозя издали трубкой и поочередно выкрикивая: «Воры! Воры!» и «Седой! Седой! Тпру!».

— Ай-я-яй! — Пан Шкароглид был приятно удивлен. — Да ведь это внучка нашего доктора! Уж я-то был уверен, что старый Боушка чего-нибудь напутает! Пришел и говорит: «Шкароглид, там какая-то женщина вас спрашивает». Я как раз ел соленый рогалик…

Он ничего не забыл. Рассказывал так, словно оглашал точный, подробный протокол. Потеряв терпение, Катя его перебила:

— Я же этого пана только…

— Это старый Боушка, барышня! — представил его Шкароглид.

— Я его спросила, не ваш ли случайно это конь, а он мне дал поводья…

Тут подбежал старый Боушка:

— Вот она, пан Шкароглид. Это она. Хотела украсть Седого. Говорит, какая хорошая лошадка, и глянь — уж увела.

Пан Шкароглид произнес с извиняющейся улыбкой:

— Он, Боушка, немного глуховат и немного того… А вы, барышня, хотели, чтобы я вас отвез?

Катя ответила:

— Нет, спасибо.

Шкароглид вскочил на козлы, старик вскарабкался и сел рядом с ним, и Седой пустился галопом. Катя видела совершенно отчетливо, как конь на нее осклабился. Зеленая бричка исчезла в дорожной пыли. Только старый Боушка, повернувшись на козлах, кричал, что в отношении Седого любой вор (при этом он выразительно посмотрел прямо на Катю) остался бы в дураках, потому что Седой барахло. И торжествующе добавил: «Хе-хе».

— А ты растешь! — сказал Вашек одобрительно. — Уже и лошадей на дороге крадешь. А ведь тебе всего четырнадцать лет!

— Пятнадцать! — поправила его Катя.