Казна Херсонесского кургана

VII

С моря повеяло утренней прохладой, стало знобко, и тело, закутанное в кусок рваной парусины от пляжного грибка, еще сильнее скрючилось на жестком лежаке, тщетно пытаясь хоть как-то согреться. Но снова забыться уже не удавалось — узкие планки невыносимо давили ребра, от неудобной позы ныли спина и суставы. Обманывать себя было бесполезно: Аркаша потянулся и, сбросив полосатую материю, служившую одеялом, уселся, тупо глядя в бескрайнюю морскую даль. Прошла еще одна гнусная ночь и наступал такой же безрадостный день, не суливший ему, по-видимому, ничего утешительного. Уже неделю он стабильно был первым посетителем пляжа, а поздно вечером опять-таки становился последним.

Позевывая, он сложил тент и вместе с лежаком отнес его в укромное местечко неподалеку от пляжного пункта проката. Затем, захватив пластиковый мешок с оторванными ручками, он отправился в традиционный обход по всем злачным закуткам пляжа, где, если повезет, можно найти что-нибудь полезное — «бычки» сносных размеров, остатки хлебных батонов, не успевших заплесневеть, пустые бутылки… Это помогало хоть как-то перебиться с утра, а потом, как говорится, будет день — будет пища. Через час-полтора на пляж подтянутся любители «чистой воды», а ближе к полудню, на узкой прибрежной полосе начнется сущее столпотворение, и плотность жарящихся на солнце тел достигнет плотности шпротов в консервной банке.

Аркаше не нравилось это время дня — в чумной сутолоке, в эпицентре праздного и беспечного времяпровождения его индивидуальность растворялась на нет и он ощущал себя никчемным, потерянным, забытым всеми и вся… Правда, в этом адском пекле имелся и свой плюсовой момент: мужики, снимавшие разомлевших женщин, эти вольные стрелки вечно юного Амура, были щедры и великодушны, как помещики на батрацкой свадьбе. Аркаша подходил к такому, воркующему без устали в дамское ушко брюхатому кабальеро и вежливым, вкрадчивым голосом вопрошал: «Молодой человек, сигареткой не угостите?» Польщенный ухажер с явными признаками не первой свежести расплывался в улыбке, начинал еще пуще выпячивать грудь, одновременно подтягивая непослушно-упругое брюшко и снисходительным широким жестом «угощал» куревом. И Аркаша наметанным оком безошибочно мог определить, сколько сигарет можно взять из пачки: одну, две, три, — это зависело от разницы в возрасте между потертым ловеласом и предметом съема. Потом, учтиво кивнув, он скромно удалялся. Весь день этот жуткий котел кипел, бурлил, был в движении, одни пляжники уходили, их сменяли другие и лишь к вечеру многолюдье рассасывалось, все стихало. Тогда появлялась уборщица, если ее так можно было назвать — ведь прибирала она преимущественно пустую стеклотару — и начинала неспешный обход своих владений. За ней хвостом плелся здоровенный лохматый кобелина непонятной породы, а скорей всего, беспородный, и подъедал остатки пира своих двуногих неряшливых братьев старших. С исчезновением санитарной команды наступали сумерки, темнело резко, будто кто-то просто выключал свет, зажигая взамен на небосводе мириады звездочек различной яркости.

Ближе к полуночи пляж оживал вновь. Сюда сбредались разношерстные компании, любители ночного купания, влюбленные парочки без крыши над головой и прочие безликие типы с набором порочных наклонностей. Здесь на свежем воздухе вдохновенно пили водку, курили «травку», матерились, а то и предавались возвышенному чувству плотской близости в весьма нетрадиционных формах.

Такие подгулявшие компашки были ему по нраву, после них всегда оставалась уйма пустых бутылок, иногда перепадало и выпить. Однажды ему даже за так предложили девочку, но Аркаша вежливо отбрыкался — принципиально не хотел быть пятым, к тому же в хронически голодном состоянии сексуальный его инстинкт неузнаваемо притупился.

Среди подлунных посетителей пляжа встречались и штатные действующие лица. Так, еженощно в окружении трех-четырех джигитов здесь появлялся высокий вертлявый мужик в женском парике с белокурыми локонами и неизменно следовал в кабинку для переодевания, от нетерпения сбрасывая свои причудливые одежды прямо на ходу, оставаясь в конечном итоге в бюстгальтере и ажурных колготках. Джигиты вваливались за ним в кабинку, и она начинала скрипеть и плавно покачиваться. Словно в трюках Кио, Аркаша не мог уразуметь, каким образом размещалась там вся капелла. Вертлявый, как правило, вначале игриво повизгивал, но очень скоро идиллия заканчивалась: его почему-то принимались бить, парик и бюстгальтер с рваными колготками летели из будки в разные стороны, а вслед за ними оттуда вылетал и хозяин вещичек. Гурьба, обступив распластанное тело, мочилась на него и молча уходила. Любитель острых ощущений кряхтя подымался, напяливал парик на лысину, подбирал гардеробчик и плелся за ними.

Лишь к двум-трем ночи пляж замирал, и Аркаша мог спокойно ложиться почивать, до самого рассвета ежась от прохлады на своем лежаке.

…Утро выдалось урожайным, и его торба быстро заполнилась бутылками. Оставалось снести их к тарнику и дождаться его открытия. Правда, приемщик посуды давал Аркаше только половину положенной суммы, но что делать… Как-то Аркаша было запротестовал и ему тут же ответили, что для его стекла нет ящиков и, вообще, недвусмысленно предложили исчезнуть и не возникать никогда. Перестройка, кажется, вошла в решающую стадию — грабеж шел средь бела дня и некому было пожаловаться. Борьба за выживание стала суровой реальностью, давно перехлестнув масштабы газетных страниц. Как бы то ни было, но скудные рублики, вырученные на этом поприще, позволяли Аркаше продержаться от рассвета до заката.

— Стой, сука, попался! — неожиданный грозный окрик остановил его на привычном маршруте. — Вот кто, оказывается, наши бутылки ворует!

Аркаша повернулся. Пред ним предстали уборщица пляжа со своим чудовищным мерзким барбосом, который при слове «сука» почему-то оскалился и недобро лязгнул зубами.

— Ишь ты, выискался охотничек до чужого, — тетка перешла на визг. — А ну поставь сумку на землю и проваливай…

— Но позвольте…

— Не позволю! Живо ставь, и чтобы я тебя здесь больше не видела, падла.

И чтобы придать решительности разоблаченному похитителю стеклотары, добавила:

— Сщас зверя пущу — разорвем на портянки.

Пес продолжал грозно скалиться и по его морде было видно, что он не прочь распотешиться хоть сейчас. Аркаше пришлось повиноваться, он освободился от груза и, облегченный, позорно ретировался с пляжа. Вслед ему неслись страшная ругань и победный лай цербера.

«Все, это финиш, дошел до ручки, — думал он, невесело передвигая ноги. — Лишился единственного источника к существованию, можно попробовать, конечно, и в другом месте собирать бутылки, но и на ту территорию найдется свой хозяин. Я здесь никто, я — чужак! Город мечты оказался ловушкой, миражом, и отсюда надо уносить ноги. И чем быстрее, тем лучше: хоть на крыше поезда, хоть на крыле самолета, хоть пешком, но только быстрее, быстрее… К родным пенатам… Предки хоть повякают, пожурят, но никуда не денутся, примут блудного сына, откормят, а там почистим перышки, оглядимся… Еще не вечер…»

С такими мыслями в черепке и наличностью в размере девятнадцати копеек в кармане он подошел к дверям ближайшей столовки с робкой надеждой еще раз обмануть судьбу. Тут на раздаче и посудомойке работали молоденькие девчушки, практикантки пищевого техникума из Краснодара. Пару дней назад Аркаша познакомился с ними, бисером рассыпая комплименты и рассказывая невероятно-жалостливые истории о своей несчастной любви в духе репертуара «Ласкового мая». Девчушки сочувственно качали головами, растрогались и накормили его обедом. На следующий день новоявленный правнук лейтенанта Шмидта приперся снова, но заведующая выставила его вон и настоятельно порекомендовала впредь здесь не показываться и не отвлекать девочек от работы. Но голод снова привел его сюда — сейчас у него просто не было иного выхода.

Столовая открылась недавно, но народу набилось в зал уже предостаточно. Аркаша взял поднос и встал в очередь.

Миловидная девчушка приветливо улыбнулась ему:

— Что-то давненько не заходили.

Аркаша страдальчески посмотрел ей в глаза, молча взял со стеллажа стакан сметаны, ватрушку и все это в два приема отправил в рот и также молча поставил пустой стакан на место. Юная раздатчица зарделась, как роза на клумбе, беспокойно огляделась по сторонам, не заметил ли кто, и с укоризной во взгляде печально спросила:

— Чего будете?

Аркаша уперся взглядом в пустой поднос:

— У меня только девятнадцать копеек.

Она, вздохнув, положила на тарелку пару маленьких биточков, засыпала их перловой кашей, а сверху полила это сооружение топленым жирком.

— Надежда Кузьминична, тут полторы порции гарнира без ничего, — крикнула она кассирше.

— Дзенькую, пане, — благодарно бросил Аркаша.

— Мы сегодня последний день работаем, практика кончается, завтра уезжаем, — на прощанье сообщила она и принялась обслуживать других посетителей.

«Всегда хорошие люди куда-то исчезают, а плохие сами появляются из ниоткуда», — с горечью подумалось Аркаше.

На кассе на Аркашу косо посмотрели и буркнули:

— Восемнадцать копеек.

Аркаша положил себе еще кусочек хлеба потолще и отправился в конец зала за самый дальний столик. Обильно посыпал свою скромную снедь молотым красным перцем: последнее время ему приходилось есть всякую дрянь типа абрикосовых косточек, порченого винограда и подгнивших слив, подобранных в ящиках у овощного магазина, так что дезинфекция жгучей приправой была не лишней. Проглотив пищу за несколько минут, Аркаша вышел на улицу и запил завтрак водичкой из крана. Теперь, когда желудок получил свое и успокоился, можно было подумать и о спасении души.

Он шел вперед без цели и определенных планов и оказался на набережной у причалов морского вокзала. На фоне всех стоявших на приколе больших и малых судов безусловно выделялся белоснежный красавец-теплоход «Грузия». Трап был сброшен на берег и у него дежурил вахтенный. Рекламный плакат, расположенный рядом, сообщал, что этот лайнер совершает круизный рейс Сочи — Ялта — Сочи, а прочие справки и билеты в такой-то кассе.

Жгучая волна желания стать пассажиром этого рейса с головой захлестнула Аркашу, но мгновенно отхлынула, расставив все на места: всякие желания бесплодны, если нет средств для их исполнения. У Аркаши их не было и в помине, а в Ялту так хотелось! Там жила тетя Соня, мамина сестра, с мужем. Недельку-другую у них бы погостил, они, наверное, были бы рады: своих-то детей у них нету, отдыхай, не хочу! А оттуда добраться до Риги и проблем нет — надоел бы, сами билет взяли б! Эх, докарабкаться бы до Ялты…

— Послушай, друг, — обратился он к вахтенному, — мне б к капитану…

— На хрена?

— Хотел бы наняться на корабль. На любых условиях, кем угодно, мне б только до Ялты, хоть кочегаром, хоть носильщиком…

Тот скептически оглядел Аркашу:

— Во-первых, это не к капитану, а во-вторых, никто не нужен, ни кочегары и ни плотники, так что иди…

Все, его отшили! Аркаша, как затравленный зверек, заметался по причалу. В отчаянии он был готов лезть как крыса по якорной цепи в трюм.

— Что, в пассажиры набиваешься?

Аркаша встрепенулся. Рядом стояла солидная женщина бальзаковского возраста и смотрела на него с прищуром человека, облеченного определенными полномочиями. На ней был опрятный халат, на лацкане которого был приколот значок пароходства с надписью «Грузия». Пышную прическу венчала кружевная «корона», подколотая к волосам заколками. Аркаша смотрел на нее с отчаянием гипнотизируемого кролика.

— Мне обязательно надо в Ялту, — жалобно проблеял он, преданно глядя в глаза вальяжной матроне. — Единственная любимая тетушка тяжело больна, а я вот оказался в чужом городе, один, без средств. Так получилось…

Женщина понимающе ухмыльнулась:

— Да, в этом городе частенько остаются без средств, да так, что к любимым тетушкам потом не добраться.

— Вы абсолютно правы, город жуткий — подметки на ходу отлетают, — подхалимским голоском произнес кандидат в пассажиры.

Она как бы ненароком оглядела Аркашу сверху донизу, пожевала губами и совершенно неожиданно для него сказала:

— Ладно, чего не сделаешь ради больной женщины, так и быть, помогу. Я сейчас пойду получать продукты, будешь за грузчика.

Аркаша был готов прыгать от неожиданной удачи.

— Мадам, у вас доброе сердце, спасительница вы моя, — затараторил он. — Я ваш глубокий должник, но я отработаю, буду делать все, что скажете…

— Отработаешь, отработаешь, будь спокоен, — снисходительно заверила та, — а сейчас бери тележку и пошли. Главное, протащить тебя на борт, а там уже будет проще, куда-нибудь определим.

И она, не оглядываясь, пошла вдоль причала, а Аркаша, прихватив тележку, вприпрыжку покатил за ней…

…Конура, куда «определили» Аркашу, была нежилой каютой, приспособленной под кладовку. В ней находились столбики ведер, швабры, какие-то мешки с тряпьем, ящик с лампочками, дюжина свернутых матрацев. Несказанно обрадовал его действующий умывальник на стене. Весь этот интерьер как-то скрашивал иллюминатор с мутноватыми стеклами. Плотно перекусив пайкой из белого хлеба с сыром и парой яиц вкрутую, выделенной благодетельницей-буфетчицей, он с величайшим удовольствием растянулся на матрацах. Жизнь снова приобретала какой-то смысл. Замкнутый круг был разорван, теплоход держал курс на Ялту. Подумаешь, после закрытия буфета или бара, чем там заправляла его резидентша, он толком не выяснил, придется немного поработать. Наверное, заставит мыть посуду или что-нибудь таскать. Ничего, управится… Все это такие мелочи, самое плохое уже позади, уже завтра вечером — Ялта, а там тетя Соня пропасть не даст. Там на добротных домашних харчах да на фруктах он быстро отойдет, оправится от потрясений вынужденных скитаний и забудет свои несчастья, как дурной навязчивый сон. Правда, и это не последняя глава его похождений, потом его снова ждет дождливая сырая Рига, надоедливо зудящие предки, которые до печенок достанут, заставляя устроиться на работу, но так далеко заглядывать не хотелось. Приятно урчало в животе, слипались глаза…

Сколько продлилось забытье, Аркаша не знал, но было уже поздно — прямо в иллюминатор глядела большая круглая луна.

«Вырубился, проспал все на свете, — подумалось ему, — работничек хренов. Наверное, за мной заходили, да не стали будить, пожалели. Ну, ничего, одолжу у тетки деньжат — сделаю морячке презент, цветочки, еще что-нибудь…»

Угрызения совести прервал скрежет ключа в замочной скважине.

«Нет, все-таки не проспал», — Аркаша встал и шагнул к двери. После некоторой заминки в каморку проскользнула буфетчица и тут же закрылась изнутри. На ней был светлый махровый халат с красивыми красными драконами.

— Что, надо поработать? — с готовностью произнес Аркаша.

— Да, уж потрудимся на славу, — горячо дыхнув на него перегаром, пообещала она и, обхватив его руками за спину, с силой притянула к себе. В мягком лунном свете глаза ее горели страстным неуемным желанием и Аркаша понял, что она хочет не просто отдаться, а жаждет быть распятой, растерзанной на мелкие клочки в жестокой сексуальной расправе.

«Ну, что ж имеет право, — подумал он, — кто платит, тот и музыку заказывает. Эх-е, ублажу родную, благо работенка знакомая…»

Аркаша прижал ее к стенке каюты, привычным движением, не распахивая халат до конца, обнажил ей грудь и стал покусывать сосок. Массируя одной рукой ее грудь, вторую руку он запустил ей между слегка раздвинутых ног. Мясистый лобок, немного поерзав, удобно лег в ладонь и она тут же стала влажной. «Быстро потекла, подруга», — с гордостью за свой профессионализм самодовольно подумал Аркаша. Она же, слегка засопев, запустила свой юркий язычок ему в ухо, рука ее, дрожа, поползла по его животу к шортам, дернула молнию. Одно движение — и шорты с плавками оказались на полу. Затем с жадностью ростовщика ухватила она Аркашину мошонку, мягко сдавила и перебирая пальцами добралась до члена. И тут энергичные алчные пальчики замерли. Их ждал сюрприз — член не стоял. «Этого только не хватало, — самодовольство сексуальных дел гроссмейстера как рукой сняло. — Всего лишь неделю пожрал объедки да повалялся на улице и вот… укатали сивку крутые горки… Что-то теперь будет?» И сам себе же ответил: «А ничего, за борт ведь не выбросят. Чушь все это, издержки бродяжьей жизни: в Ялточке за недельку оклемаюсь и для проверки дам кому-нибудь бой местного значения…»

Между тем работница общепита зарычала, как львица, и стала с остервенением мять, крутить и дергать в разные стороны, словно рычаг переключения скоростей в автомобиле, Аркашину красу и гордость. Изрядно взопревший Аркаша собирал всю свою волю в кулак, концентрировался и напрягался, добросовестно пытаясь выправить печальную ситуацию, но его красавец только пускал липкие тягучие сопли, а вставать категорически не желал.

— Поцелуй меня в губы, — в голосе женщины появились разочарование и злость.

Аркаша, не мудрствуя, намерился удовлетворить эту прихоть.

— Да не в эти, дубина, — с досадой выдохнула она и с силой надавила обеими руками ему на голову.

Аркаша послушно покорился судьбе и безвольно сполз по ее животу вниз, упав на колени, попутно припоминая наставление отца родного, о том, что, если хочешь в этой жизни работать языком, а не руками, надо много и хорошо учиться. Аркаша внял этому совету своего родителя, и схожему с ним по смыслу, известному каждому школьнику наставлению вождя мирового пролетариата, и учился, учился, учился… И вот снова, кажется, предстояла работа языком, хотя, честно говоря, аппетита не было. Но это совсем не трогало его корабельную подругу — вконец взведенная желанием, она больно ухватила его за уши и притянула в промежность с такой силой, что он буквально носом раздвинул ее половые губы и уперся в теплую слизь органа.

— Ласкай там… Язычком… — жарким шепотом: потребовала она с нетерпением.

Уже одуревший от духоты и специфических запахов женских секреций, Аркаша приступил к исполнению своей миссии без всякого энтузиазма. Партнерша застонала и еще плотнее прижала голову Аркаши.

— Так… так, малыш, теперь полижи!

Аркаша, как обреченный подрасстрельный, сам себе роющий яму, старательно исполнял приказ, она задышала часто, прерывисто, со всхлипами. Безудержный маховик экстаза набирал обороты, непрерывные указания сыпались уже в форме армейских команд:

— Сильней! Еще сильней! Резче!..

Затем она, чуть отстранив его голову, попросила:

— А теперь нежненько-нежненько, самым кончиком поводи, поиграйся…

«Гляди ты, гурманша, — с отвращением подумалось ему, — дорвалась, сучара, до бесплатного, измывается…»

И все же он поигрался. Как только мог нежно. И доигрался — сластолюбивая его мучительница вдруг с ревом, как самолет на взлете, затряслась и, тисками сжав ляжки, чуть не задушила Аркашу. Словно горячая струя воздуха ударила ему в лицо, потом что-то хлюпнуло и мерзкопахнущее выделение по подбородку и шее стекло на грудь. Железные объятья ее ног ослабли и он, будто выплюнутый окурок, плюхнулся на задницу. С минуту буфетчица безмолвно простояла с закрытыми глазами, упиваясь остаточным кайфом, смакуя блаженные секундочки бабского счастья, а Аркаша лишь обалдело пялился на капельки пота, росой выступившие на ее бритом лобке.

«Все, граф Калиостро, сеанс закончен. Прожора-дракон сыт, а вы свободны», — с явным облегчением подумал он.

Наконец и его подруга пришла в себя. Она вздохнула полной грудью, поправила халат и, не глядя в его сторону, направилась к выходу, бросив на ходу:

— Завтра к обеду будем на месте. Утром принесу пожрать.

Замок щелкнул, как пистолетный выстрел, и Аркаша снова остался в одиночестве. Не в состоянии чего-либо соображать, он сунул башку под умывальник.

«Фу, отрава, — он прополоскал рот и брезгливо сплюнул, — лучше б вагон посуды вымыть, чем так… Ладно, все, билет отработал, а завтра уж мой черед джокера вытянуть…»

И с этой радужной мыслью он распластался на матраце и, поворочавшись, уснул беспокойным сном.

…В пункте назначения их прощание было немногословным. Буфетчица проводила его по трапу на берег. Аркаша хотел было рассыпаться в благодарностях за доставку, но она остановила его:

— Речей не надо. Если снова понадобится в Сочи — подходи: спросишь Тамару, меня позовут.

— А меня зовут Аркадий, вот и познакомились, как в французском анекдоте.

Тамара улыбнулась и протянула стопку бутербродов, завернутых в салфетку.

— Возьми на дорожку. Кто знает, как оно сложится…

— Ой, да напрасные хлопоты, — пытался отказаться Аркаша, — сейчас у родни откормят.

— Бери, бери, груз не велик, не переломишься…

И она, так-таки всучив ему пайку, не оборачиваясь, ушла прочь.

Тетя Соня жила совсем близко: надо было только пройти мимо трех, расположенных один за другим ресторанов и свернуть в узкий проулочек. Аркаша вошел в подъезд, который встретил его старательно выведенном на стене белой краской объявлением: «Мочиться строго запрещено!»

«И здесь кооперативные сортиры в опале, — с ехидством подумал Аркаша, — простой люд предпочитает писать в подворотнях».

Он взбежал на четвертый этаж и нажал на кнопку звонка. Никто не открывал. Постоял, нажал еще, — результат тот же. Разнервничавшись, он даже потарабанил кулаком по двери. Видимо, на шум открылась соседняя дверь и оттуда выглянула сморщенная старушка в строгом темном платочке.

— Молодой человек, вам кого?

— Я к тете Соне. Вот приехал… племянник ее…

— Нету их. Вчера уехали…

— Куда?! — с отчаяньем вырвалось у Аркаши. У него подкосились ноги и он сел прямо на ступеньку.

— Не докладывали, милок, не докладывали, — прошамкала старушенция.

— А когда… когда будут? — едва сдерживаясь чтоб не заплакать, тоскливо поинтересовался он.

— А кто знает. Видать не скоро, чемоданы большие были…

Все, ку-ку, приехали! Шлагбаум закрылся! Мрак, тупик, опять помойки… Тамарка как в воду глядела — бутерброды, ой, как пригодятся. Опять влип! Боже праведный, за что?!

Уже давно наступила осень, но в южном городе Синопе это как-то не ощущалось; дни по-прежнему стояли солнечные, жара и не думала отступать. В уютном, ухоженном парке, разбитом прямо перед дворцом, было не так душно, в тени оливковых деревьев и кипарисов веяло спасительной прохладой. В центре парка, у самого края бассейна с изумрудной водой, стояло массивное резное кресло из сандалового дерева, в котором восседал молодой человек с крупной курчавой головой и правильными чертами лица. Чуть прикрыв глаза, он, не мигая, наблюдал за ленивыми перемещениями своего любимца — серебристого осетра — единственного обитателя роскошного водоема. Лицо сидящего могло показаться непроницаемо-безмятежным, но его длинные пальцы безостановочно перебирали на коленях складки легкого одеяния, что выдавало внутреннее волнение и тревогу. Сказать, что молодой человек был знатен, значило не сказать о нем ничего — молодой человек был ни кем иным, как властителем могущественного Понтийского царства. Звали его Митридат VI Эвпатор.

Необычайно острый слух позволил царю различить чуть слышные шаги за спиной.

— Ты, Неф? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, мой царь, — ответил тот и замер на месте.

Митридат сделал нетерпеливый жест.

— Докладывай, я жду.

Прислуга — телохранитель, молодой ладный вифиниец, преклонил колени перед повелителем и опустил голову, не решаясь заговорить.

— Что ж ты, смелей! — ободрил его царь. — Какие вести из порта?

— Великий царь, — ровным тихим голосом промолвил Неф, — свежих новостей пока нет — корабли из Боспора до сих пор не пришли. Смею предположить, их задержал сильный шторм, что был накануне, и до заката они прибудут.

— А я их ждал еще вчера, — Митридат раздраженно постучал пальцами по подлокотнику. — Ладно, ступай, Неф. Пусть позовут Ксанта, мне он нужен.

— Слушаюсь, мой царь, — и слуга, отвесив глубокий поклон, бесшумно удалился.

Через четверть часа Ксант, главный советник Митридата, предстал перед правителем. Это был один из немногих людей его окружения, которому умный и осторожный вождь доверял безгранично. Бездетный, умудренный опытом, семидесятилетний старец, друг его отца, был еще крепок телом. Его светлые, живые глаза излучали необычайную доброту и преданность. Завидев его, Митридат поднялся, почтительно приветствовал советника и, взяв его под руку, зашагал по дорожке вокруг бассейна.

— Я бы не стал тебя тревожить, Ксант, но отсутствие вестей из Боспора меня чрезвычайно беспокоит.

— Не скрою, Митридат, я тоже этим встревожен, — ответил советник. — Нет ничего хуже неизвестности.

— И все же, я думаю, слухи, распространяемые на базарах колхидскими купцами, явно преувеличены. Да, Перисад слаб, но чтобы допустить у себя восстание — не хочется верить. У него достаточное войско, чтобы подавить любой стихийный бунт.

— Мой царь, жизнь научила меня всегда готовиться к худшему, тогда лучший исход будет казаться подарком, — мягко заметил советник.

Лицо Митридата помрачнело, на скулах обозначились желваки.

— Итак, если слухи подтвердятся, для Понта это означает одно — война! Новая война…

— Война — это вооруженное действие против другой державы, Боспор же, мой царь, теперь твоя земля. Соглашение о его подчинении Понту утверждено и обратной силы не имеет, и если на Боспоре что-то и случилось, мы просто наведем там порядок.

В молчании они сделали несколько кругов и подошли к столику с яствами под старым ливанским кедром. Митридат взял из золоченой чаши персик, надкусил и положил обратно.

— Послушай, Ксант, — с грустью в голосе проговорил Митридат, — я правлю Понтом уже пятый год и все эти годы только и делаю, что без передышки воюю. Три последние года мы бились со скифами, отстояли свободу Херсонесу, теперь бы перевести дух, залечить раны, укрепить войска — так нет…

— Мой царь, что поделать, такова уж судьба, — глядя на него по-отечески теплым взглядом, произнес почтенный старец. — Даже удел великих покоряться предначертаниям своей судьбы. Звезды пророчат тебе властвовать долгие лета, но путь этот вовсе не будет легким — многие войны, лишения, предательства близких ждут тебя впереди.

— А что будет потом, в самом конце? — спросил Митридат.

— Конец у всех один, — ответил Ксант, не отводя глаз от проницательного взора повелителя, — а потому, осмелюсь заметить, велика ли разница, каковым он будет? Важно, чтоб он не был бесславным.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Митридат.

…А до рождества Христова было еще ровно сто семь лет и сто семь дней…