Тому, чье сердце так широко,
Что все созданья обоймет,
Доступен будет глас Востока,
Камакура его найдет.
Они вошли на железнодорожную станцию, похожую на крепость, темневшую в предрассветных сумерках. Электрические огни шипели на товарном дворе, где лежали мешки с зерном, полученным с севера.
— Это творение дьяволов! — сказал лама, отступая перед гулким мраком, в котором раздавалось эхо, блеском рельсов между каменными платформами и переплетом ферм наверху. Он стоял в громадном каменном зале, казалось, замощенном мертвецами в саванах — пассажирами третьего класса, взявшими билеты с ночи и спавшими в залах. Все часы в сутках одинаковы для жителей Востока, и потому пассажирское движение урегулировано сообразно этому.
— Вот куда приходят огненные машины. За этой дырой, — Ким показал на билетную кассу, — стоит человек, который выдаст тебе бумагу, чтобы ехать в Умбаллу.
— Но ведь мы едем в Бенарес, — раздражительно ответил лама.
— Все равно. Ну, в Бенарес. Скорей, она подходит.
— Возьми кошелек.
Лама, не так хорошо привыкший к железным дорогам, как он рассказывал, вздрогнул, когда послышался шум поезда, отходившего на юг в 3 часа 25 минут пополудни. Спящие пробудились к жизни, и станция наполнилась шумом и криком, восклицаниями продавцов воды и сладостей, окриками полицейских, пронзительными криками женщин, собиравших свои корзины, своих детей и мужей.
— Это поезд — только проходящий поезд. Он не придет сюда. Подожди. — Ким, пораженный простоватостью ламы, который дал ему мешочек, наполненный рупиями, спросил билет в Умбаллу. Заспанный клерк заворчал и бросил билет до следующей станции, находившейся в шести милях от города.
— Ну, — сказал Ким, с усмешкой посмотрев на билет. — Это годилось бы для фермеров, а я житель города Лагора. Ловко было сделано, бабу.[5] А теперь давай билет в Умбаллу.
Кассир нахмурился и дал требуемый билет.
— Теперь другой, в Амритцар, — сказал Ким, который вовсе не думал тратить деньги Махбуба Али на такое неинтересное дело, как оплата поездки в Умбаллу.
— Стоит билет столько-то. Сдачи столько-то. Я знаю порядки на железной дороге. Ни один иога не нуждался так в ученике, как ты, — весело продолжал он, обращаясь к совершенно растерявшемуся ламе. — Тебя бы вытолкнули на Миан-Мире, если бы не я. Сюда! Иди! — Он возвратил деньги, удержав только по одной анне[6] с рупии за комиссию, как это делается в Азии с незапамятных времен.
Лама бросился к открытой двери вагона третьего класса.
— Не лучше ли было бы идти пешком? — нерешительно проговорил он.
Толстый ремесленник-сейк высунул свою бородатую голову.
— Чего он боится? Не бойся. Я помню, как сам, бывало, боялся железной дороги. Входи. Эта штука устроена правительством.
— Я не боюсь, — сказал лама. — Есть тут место для двоих?
— Тут нет места даже для мыши, — пронзительно закричала жена состоятельного земледельца, индуска из богатого Юлундурского округа. За ночными поездами нет такого тщательного надзора, как за утренними, когда мужчины и женщины строго распределяются по разным купе.
— О, мать моего сына, мы можем потесниться, — сказал супруг в синем тюрбане. — Возьми ребенка. Разве ты не видишь, что это Служитель Божий?
— А у меня на коленях семьдесят семь свертков! Пригласи еще его сесть мне на колени. Бесстыдник! Но все мужчины таковы! — Она оглянулась вокруг, ожидая одобрения. Девушка из Амритцара фыркнула, высунув голову из-за занавески.
— Входите! Входите! — крикнул толстый ростовщик-индус с конторской книгой под мышкой. — Хорошо быть добрым к бедным, — прибавил он с масленой улыбкой.
— Да, при семи процентах в месяц с закладной на еще не родившегося теленка, — сказал молодой солдат, ехавший на юг в отпуск.
Все рассмеялись.
— Пойдет он в Бенарес? — спросил лама.
— Конечно. Иначе зачем бы мы пришли сюда? Входи, а то останемся здесь! — крикнул Ким.
— Смотрите! — пронзительно крикнула девушка из Амритцара. — Он никогда не бывал в вагоне. О, посмотрите на него!
— Ну, поможем, — сказал земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. — Вот как это делается, отец.
— Постой, я сяду на пол. По правилам нельзя сидеть на скамейке, — сказал лама, — к тому же мне тесно.
— Я скажу, — начал ростовщик, поджимая губы, — что нет ни одного правила благочестивой жизни, которого не нарушали бы эти поезда. Например, нам приходится сидеть рядом с представителями разных каст и со всяким народом.
— Да, и, по большей части, с самыми бесстыдными, — сказала жена, грозно смотря на девушку из Амритцара, делавшую глазки молодому сипаю.
— Я говорил, что можно было бы ехать на повозке по дороге, — сказал муж, — и сохранить немного денег.
— Да, и истратить вдвое больше того, что мы выгадали на еде. Это было переговорено десять тысяч раз.
— Да, и десятью тысячами языков, — проворчал он.
— Бог да сохранит нас, бедных женщин. Нам нельзя уже и говорить. Ого! Он из тех, которые не могут ни говорить с женщиной, ни смотреть на нее. — Лама, подчиняясь своим правилам, действительно не обращал на нее ни малейшего внимания. — А ученик его похож на него?
— Нет, матушка, — быстро ответил Ким. — В особенности если женщина красива и, главное, милосердна к голодным.
— Ответ, достойный нищего, — со смехом сказал сейк. — Сама вызвала его, сестра! — Ким протянул руки с мольбой.
— А куда ты отправляешься? — сказала женщина, протягивая ему половину пирога, вынутого из пропитанного жиром свертка.
— В Бенарес.
— Вероятно, фокусники, — высказал предположение молодой солдат. — Не покажите ли каких-нибудь фокусов для времяпровождения? Почему не отвечает этот желтолицый старик?
— Потому, — смело ответил Ким, — что он святой человек и размышляет о вещах, скрытых от тебя.
— Это, может быть, и хорошо. Мы — сейки из Лудианы, — проговорил он звучным голосом, — не утруждаем свои головы мудростями. Мы сражаемся.
— Сын моей сестры — наук (капрал) в этом полку, — спокойно сказал ремесленник-сейк. — Там есть также и отряды догров. — Солдат яростно взглянул на него (потому что догры принадлежат к другой касте, чем сейки), а банкир захихикал.
— Для меня все они равны, — сказала девушка из Амритцара.
— Этому можно поверить, — злобно прошипела жена земледельца.
— Но все, кто служат сиркару с оружием в руках, составляют как бы братство. Есть братство касты, но кроме него, — она застенчиво оглянулась вокруг, — есть братство «пультона» — полка, не правда ли?
— Мой брат служит в полку джатов, — сказал земледелец. — Догры хорошие люди.
— Твои сейки были, по крайней мере, такого мнения, — сказал солдат, угрюмо поглядывая на спокойного старика в углу. — Твои сейки думали так, когда два наших отряда, около трех месяцев тому назад, помогли им у Пирцай-Коталя.
Он рассказал историю пограничной стычки, в которой отличились отряды догров, принадлежавшие полку сейков из Лудианы.
Девушка из Амритцара улыбнулась — она поняла, что он рассказывал, надеясь получить ее одобрение.
— Увы! — проговорила жена земледельца, когда солдат закончил рассказ. — Итак, их села были сожжены, а их маленькие дети остались без крова?
— Они предали поруганию наших мертвецов. Они заплатили большую цену после того, как мы, сейки, проучили их. Что это, Амритцар?
— Да, и тут прорежут наши билеты, — сказал банкир, роясь в своем поясе.
Свет бледнел при свете зари, когда пришел кондуктор. Проверка билетов идет очень медленно на Востоке, потому что пассажиры прячут свои билеты в самые неподходящие места. Ким показал свой билет, и ему сказали, что он должен выйти на этой станции.
— Но ведь я еду в Умбаллу, — возражал он. — Я еду с этим святым человеком.
— Можешь ехать, куда тебе угодно; мне нет дела до этого. Но билет твой действителен только до Амритцара. Выходи.
Ким разразился потоком слез, доказывая, что лама для него и отец и мать, что он поддержка старости ламы и что лама умрет без него. Все пассажиры просили кондуктора сжалиться над Кимом — особенно красноречив был банкир, — но кондуктор выгнал Кима на платформу. Лама моргал глазами: он не понимал, в чем дело, а Ким громко кричал и плакал, стоя на платформе у окна купе.
— Я очень беден. Мой отец умер, моя мать умерла. О, милосердные люди, кто будет ухаживать за стариком, если я останусь здесь?
— Что это, что такое? — повторял лама. — Он должен ехать в Бенарес. Он должен ехать со мной. Он мой ученик. Если нужно заплатить деньги…
— Замолчи, — шепнул Ким, — что мы, раджи, чтобы бросать серебро, когда на свете столько добрых людей!
Девушка из Амритцара вышла с узлами в руках, и Ким следил за нею глазами. Он знал, что женщины ее профессии великодушны.
— Билет, билетик в Умбаллу, о победительница сердец!
Она засмеялась.
— Неужели в тебе нет жалости?
— Святой человек едет с севера?
— С севера, издалека! — крикнул Ким. — С гор.
— На севере среди сосен лежит снег, в горах тоже снег. Моя мать была из Кулу. Возьми себе билет. Попроси его благословить меня.
— Десять тысяч благословений! — громко крикнул Ким. — О, Служитель Божий, женщина оказала нам милосердие так, что я могу ехать с тобой, женщина с золотым сердцем! Я бегу за билетом.
Девушка взглянула на ламу, который машинально последовал на платформу за Кимом. Он наклонил голову, чтобы не видеть ее, и пробормотал что-то по-тибетски, когда она прошла мимо него в толпе.
— Легко достается, легко и уходит, — злобно проговорила жена земледельца.
— Она заслужит награду, — возразил лама. — Без сомнения, это монахиня.
— Таких монахинь тысяч десять в одном Амритцаре. Иди назад, старик, хватило не только на билет, но и на еду, — сказал Ким, вскакивая в вагон. — Ну, поешь, Служитель Божий! Взгляни. Наступает день.
Окрашенный в золотые, розовые, темно-желтые тона утренний туман рассеивался по гладкой земной поверхности. Весь прекрасный Пенджаб лежал в великолепии ярких лучей солнца. Лама отклонялся немного, когда мимо мелькали телеграфные столбы.
— Велика быстрота поезда, — сказал банкир с покровительственной усмешкой. — От Лагора мы проехали путь больший, чем прошли бы за два дня, и скоро приедем в Умбаллу.
— А все же далеко до Бенареса, — устало проговорил лама, разжевывая пирожки, которые дал ему Ким. Все пассажиры развязали свои узлы и принялись за утреннюю еду. Потом банкир, земледелец и солдат приготовили трубки и обволокли купе удушливым едким дымом, причем сами плевались, кашляли и наслаждались. Сейк и жена земледельца что-то жевали, лама нюхал табак и перебирал четки, а Ким, скрестив ноги, улыбался, наслаждаясь ощущением полноты желудка.
— Какие реки у вас, у Бенареса? — внезапно спросил лама, обращаясь к пассажирам вообще.
— У нас есть Ганг, — сказал банкир, когда умолкло легкое хихиканье, возбужденное этим вопросом.
— А другие?
— Какие же другие, кроме Ганга?
— Я думал о Реке, которая приносит исцеление.
— Так это и есть Ганг. Купающийся в нем очищается и отправляется к богам. Я трижды ходил паломником к Гангу.
Он с гордостью огляделся вокруг.
— Необходимо было, — сухо проговорил молодой сипай, и пассажиры расхохотались над банкиром.
— Очищается, чтобы снова вернуться к богам, — пробормотал лама. — И снова идти в водоворот жизни. — Он с неудовольствием покачал головой. — Но, может быть, тут есть ошибка. Кто же сотворил в начале Ганг?
— Боги. Какой же ты веры? — спросил пораженный банкир.
— Я следую Закону, Наивысшему Закону. Так боги сотворили Ганг? Какие же это были боги?
Пассажиры в изумлении смотрели на него. Им было непонятно, что кто-нибудь мог не знать Ганга.
— Кто… Кто же твой бог? — запинаясь, наконец проговорил ростовщик.
— Слушайте, — сказал лама, перекладывая четки в другую руку. — Слушайте, потому что теперь я говорю о нем. О, народ Индии, слушай!
Он начал на языке урду повествование о Будде, но, унесенный своими мыслями, перешел на тибетский язык и приводил длинные тексты из китайской книги о Будде. Кроткий, веротерпимый народ с благоговением смотрел на него. Вся Индия полна святых людей, проповедующих на незнакомых языках, потрясенных и сгорающих на огне своего рвения, мечтателей, болтунов и духовидцев; так было с начала, будет и до конца.
— Гм! — сказал солдат-сейк из Лудианы. — Вблизи нас стоял в Пирцай-Котале магометанский полк, и их жрец, я помню, он был капрал, когда у него случался припадок, принимался пророчествовать. Но все безумные — орудие в руках Божиих. Офицеры многое прощали этому человеку.
Лама вернулся к языку урду, припомнив, что он находится в чужой стране.
— Выслушайте рассказ о том, как наш Бог выпустил стрелу из лука, — сказал он.
Это пришлось им более по вкусу, и они с любопытством слушали, пока он говорил.
— Теперь, о люди Индии, я иду искать эту реку. Не знаете ли вы чего-нибудь, что могло бы служить мне указанием, ибо все мы, женщины и мужчины, погрязли во грехах.
— Есть только Ганг, один Ганг, который омывает грехи, — пробежал ропот среди пассажиров.
— Хотя, несомненно, у нас, в Джулундаре, есть добрые боги, — сказала жена земледельца, глядя в окно. — Посмотрите, как они благословили нашу жатву.
— Осмотреть все реки Пенджаба — сложное дело, — сказал ее муж. — Для меня достаточно реки, которая оставляет хороший ил на моей земле, и я благодарю Бумию, бога наших мест.
Он пожал узловатыми бронзовыми плечами.
— Ты думаешь, наш Господь ходил так далеко на север? — сказал лама, оборачиваясь к Киму.
— Может быть, — успокоительно ответил Ким, выплевывая на пол красный сок жвачки.
— Последний из великих, — авторитетно проговорил сейк, — был Сикандер Джулкарн (Александр Великий). Он вымостил улицы и выстроил большой водоем вблизи Умбаллы. Эта мостовая цела до сих пор и водоем также там, Я никогда не слышал о твоем боге.
— Отпусти длинные волосы и говори по-пенджабски, — шутливо проговорил молодой солдат, обращаясь к Киму и приводя северную поговорку. — Вот все, что нужно для того, чтобы стать сейком. — Однако же он не очень громко проговорил эти слова.
Лама вздохнул и погрузился в себя; он съежился и казался грязной, бесформенной массой. В минуты тишины пассажиры могли расслышать тихое, монотонное жужжание: «Ом мани падмэ ом!»[7] — и стук деревянных четок.
— Это раздражает меня, — наконец проговорил он. — Раздражают быстрота и шум. К тому же мне иногда кажется, что мы проехали реку.
— Тише, тише, успокойся, — сказал Ким. — Разве река не вблизи Бенареса? А мы еще далеко от тех мест.
— Но если наш Господь пришел с севера, то, может быть, это была одна из тех маленьких рек, что мы переезжаем?
— Я не знаю.
— Но ты был послан мне, ведь ты был послан? За мои заслуги в монастыре. Ты вышел из-за пушки и явился мне в двух видах и в двух разных одеждах.
— Тише, — шепнул Ким. — Здесь не нужно говорить о таких вещах. Я был все тот же. Подумай и вспомнишь. Мальчик, мальчик-индус у большой зеленой пушки.
— Но разве там не было и англичанина с седой бородой, святого среди изображений, который сам подтвердил мое мнение о Реке Стрелы?
— Он и мы отправились в Аджайб-Гер, в Лагоре, чтобы помолиться там богам, — объяснил Ким пассажирам, которые совершенно открыто слушали их разговор. — И сахиб в Доме Чудес говорил с ним. Как брат, это правда. Он очень святой человек из-за далеких гор. Успокойся. В свое время мы приедем в Умбаллу…
— Но моя река, река, дающая исцеление? Мы не пропустили ни единого ручейка.
— Тогда, если хочешь, пойдем пешком отыскивать реку.
— Но ведь и ты ищешь чего-то? — Лама, очень довольный, что помнит так хорошо, выпрямился и сел.
— Да, — сказал в угоду ему Ким. Мальчик был очень счастлив, что может жевать бетель и видеть новых приятных людей.
— Это бык — Красный Бык, который должен прийти, чтобы помочь тебе и увезти — но куда? Я забыл. Красный Бык на зеленом поле, не правда ли?
— Никуда он меня не отвезет, — сказал Ким. — Я просто рассказал тебе сказку.
— Что такое? — жена земледельца наклонилась, звякая браслетами. — Что вы оба, бредите, что ли? Красный Бык на зеленом поле, который унесет тебя на небо — или куда? Что это было — видение? Или кто-нибудь напророчил это тебе? У нас, в нашем селении, за городом Жландар, есть красный бык, и он больше всего любил пастись на самом зеленом нашем лугу.
— Дай женщине старый рассказ, а птице, вьющей гнездо, — лист и нитку, и они сделают удивительные вещи, — сказал сейк.
— Все святые люди видят сновидения, а их ученики, следуя за святыми людьми, приобретают эту силу.
— Красный Бык на зеленом поле, не так ли? — повторил лама. — Может быть, прежней жизнью ты заслужил награду, и Бык придет, чтобы вознаградить тебя.
— Нет, нет, это просто россказни, вероятно, ради шутки. Но я поищу Быка вблизи Умбаллы, а ты можешь поискать твою реку и отдохнуть от шума поезда.
— Может быть, Бык знает, может быть, он послан указать путь обоим нам, — сказал лама, полный надежды, как ребенок. Потом он обратился к пассажирам и сказал, указывая на Кима:
— Вот он послан мне только вчера. Я думаю, что он не от мира сего.
— Встречала я множество нищих и святых людей, но никогда еще не видела такого иоги и такого ученика, — сказала женщина.
Ее муж дотронулся до лба пальцем и улыбнулся. Но когда лама захотел есть, они заботливо отдали ему все самое лучшее.
Наконец, усталые, сонные, запыленные, они добрались до городской станции Умбаллы.
— Мы живем здесь, пока идет наш процесс, — сказала жена земледельца Киму. — Мы разместились у младшего брата двоюродного брата моего мужа. Там на дворе найдется место для твоего иоги и для тебя. Не даст ли он мне своего благословения?
— О, Служитель Божий! Женщина с золотым сердцем дает нам ночлег. Приветлива здешняя южная страна. Посмотри, как многие помогли нам с самого начала дня.
Лама опустил голову в знак благословения.
— Наполнять дом младшего брата моего двоюродного брата бродягами! — начал муж, вскидывая на плечо свою толстую бамбуковую палку.
— Младший брат твоего двоюродного брата должен двоюродному брату моего отца еще со времени свадебного пира его дочери, — резко ответила жена. — Пусть они отнесут наш прокорм на этот счет. Я не сомневаюсь, что иога будет просить милостыню.
— Я прошу за него, — сказал Ким, который только и думал о том, как бы устроить ламу на ночь, а самому отыскать англичанина Махбуба Али и передать ему родословную белого жеребца. — Ну, — сказал он, когда лама бросил якорь во внутреннем дворе приличного индусского дома, стоявшего недалеко от мест расквартирования войск. — Я уйду на некоторое время, чтобы… чтобы купить провизии на базаре. Не выходи отсюда, покуда я не приду.
— Ты вернешься? Обязательно вернешься? — Старик схватил мальчика за руку. — И вернешься в этом же виде? Что, теперь уже слишком поздно искать реку?
— Слишком поздно и слишком темно. Успокойся. Подумай, как далеко ты ушел по дороге. Ведь теперь ты уже за сто косов от Лагора.
— Да, и отдалился от моего монастыря. Увы! Это великий и страшный мир!
Ким тихо прокрался со двора; невзрачный с виду, он нес между тем свою собственную судьбу и судьбу десятков тысяч людей в бумаге, повешенной на его шее. Указания Махбуба не оставляли никакого сомнения насчет дома, где жил англичанин, а грум, привезший догкарт из клуба, еще более убедил Кима в правильности его направления. Осталось только установить подлинность самого англичанина. Ким проскользнул в садовую калитку и спрятался в высокой траве вблизи веранды. Дом горел огнями, слуги двигались вокруг столов, уставленных цветами, хрусталем и серебром. На веранду, напевая песенку, вышел англичанин, одетый в черный с белым костюм. Было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. Ким, умудренный опытом, обратился к старинному средству.
— Покровитель бедных!
Англичанин обернулся в ту сторону, откуда послышался голос.
— Махбуб Али говорил…
— А! Что говорит Махбуб Али? — Он не сделал попытки отыскать говорящего, и Ким понял, что он знает, в чем дело.
— Родословная белого жеребца вполне установлена.
— Какое доказательство? — Англичанин ударил хлыстиком по розовому кусту на дороге.
— Махбуб Али дал мне это доказательство. — Ким бросил вверх пакет со сложенной бумагой, и он упал на дорожку рядом с англичанином, который наступил на него ногой при виде вышедшего из-за угла садовника. Когда слуга прошел, англичанин поднял пакет, бросил рупию — Ким слышал, как она звякнула о землю — и, не оборачиваясь, вошел в дом. Ким быстро поднял монету; но, несмотря на свое воспитание, он был достаточно ирландцем, чтобы не считать деньги самой ничтожной вещью в игре. Ему хотелось видеть действие переданного им известия; поэтому, вместо того чтобы выбраться из сада, он плотно прижался к траве и, как червь, пополз к веранде.
Он увидел — индийские бунгало открыты со всех сторон, — как англичанин вернулся в маленькую комнату в углу веранды, служившую чем-то вроде конторы, с разбросанными бумагами и телеграммами, и принялся за чтение послания Махбуба Али. Его лицо, на которое падал свет керосиновой лампы, изменилось и потемнело, и Ким, привыкший, как всякий нищий, следить за выражением лиц людей, приметил это.
— Уилли! Милый Уилли! — крикнул женский голос. — Тебе пора быть в гостиной. Они будут здесь через минуту.
Англичанин продолжал внимательно читать.
— Уилли! — через пять минут повторил тот же голос. — Он приехал. Я слышу топот лошадей на дороге.
Англичанин выбежал с непокрытой головой, как раз в ту минуту, когда ландо, сопровождаемое четырьмя туземцами-кавалеристами, остановилось перед верандой и высокий, черноволосый человек, прямой, как стрела, вышел из него, сопровождаемый молодым, весело смеявшимся офицером.
Ким лежал на животе, почти касаясь высоких колес. Англичанин и смуглый незнакомец обменялись двумя фразами.
— Конечно, сэр, — быстро ответил молодой офицер. — Все может подождать, когда дело идет о лошади.
— Мы опоздаем не более как на двадцать минут, — сказал англичанин Кима. — Вы можете принять, занять их и вообще сделать все, что следует.
— Скажите одному из солдат, чтобы подождал, — сказал высокий человек, и оба прошли в комнату. Ландо уехало. Ким увидел, как обе головы склонились над посланием Махбуба Али, и услышал голоса: один — тихий и почтительный, другой — резкий и решительный.
— Это вопрос не недель даже. Это вопрос дней, почти часов, — говорил старший из собеседников. — Я уже давно ожидал этого, но, — он ударил по записке Махбуба Али, — вот и подтверждение. Гроган обедает здесь сегодня.
— Да, сэр, и Мэклин тоже.
— Очень хорошо. Я сам переговорю с ними. Дело будет, конечно, передано в Совет, но в этом случае можно приступить немедленно к действию на вполне законном основании. Предупредите бригады в Пинди и Пешавуре. Это дезорганизует все летние занятия, но мы не можем поступить иначе. Все происходит оттого, что не сразу раздавили их. Восьми тысяч должно хватить.
— Как насчет артиллерии, сэр?
— Я должен посоветоваться с Мэклином.
— Так значит — война?
— Нет. Наказание. Когда человек связан поступком своего предшественника…
— Но, может быть, С.25 лжет.
— Он подтверждает сведения другого. В сущности, они выдали свою игру полгода тому назад. Но Дивиниш уверил, что есть шанс на мир. Конечно, они воспользовались этим временем, чтобы пополнить свои силы. Отошлите немедленно эти телеграммы — по новому шифру, не старому — мою и Уартона. Я думаю, нам не следует дольше задерживать дам. Остальное мы можем решить за сигарами. Я так и думаю. Это наказание, а не война.
Когда кавалеристы уехали, Ким добрался ползком до задней части дома, где, судя по своим лагорским воспоминаниям, надеялся получить пищу и сведения. Кухня была наполнена взволнованными поварятами, которые выгнали его.
— Ай, ай! — проговорил Ким с притворными слезами. — Я пришел помочь вытирать тарелки, чтобы наполнить живот.
— Вся Умбалла пришла сюда за тем же. Убирайся! Теперь несут суп. Неужели ты думаешь, что нам, служащим сахиба Крейтона, нужны чужие поварята, чтобы помогать при большом обеде?
— Это очень большой обед, — сказал Ким, глядя на блюда.
— Чего же удивляться? Почетный гость не кто иной, как Джанг-и-Лат-сахиб (главнокомандующий).
— Ого! — произнес Ким подлинным горловым звуком удивления. Он узнал то, что хотел узнать, и, когда поваренок вернулся, его уже не было.
«И вся эта тревога, — сказал он себе, думая, по обыкновению, на индостанском языке, — из-за родословной лошади! Махбубу Али следовало бы немного поучиться у меня, как надо лгать. Прежде, когда я носил послания, это всегда касалось женщин. Теперь мужчин. Это лучше. Высокий человек сказал, что они потеряют большую армию, чтобы наказать кого-то где-то, новости идут в Пинди и Пешавур. Там есть и пушки. Следовало бы мне прокрасться поближе. Это важные новости».
Он вернулся и нашел младшего брата двоюродного брата земледельца обсуждающим все подробности процесса с земледельцем, его женой и несколькими друзьями. Лама дремал. После ужина Киму подали трубку, и он чувствовал себя вполне взрослым, потягивая табак из гладкой скорлупы кокосового ореха, протянув ноги при лунном свете и вставляя время от времени в разговор свои замечания.
Хозяева были чрезвычайно вежливы с ним, потому что жена земледельца рассказала им о его видении Красного Быка и вероятном нисхождении из другого мира. К тому же лама возбуждал большое благоговейное любопытство. Позднее зашел сарсутский брамин, отличавшийся веротерпимостью, и, понятно, начал теологический разговор, чтобы произвести впечатление на хозяев. По вере, конечно, все были на его стороне, но лама был гость и представлял особый интерес своей новизной. Его кротость, доброта и внушительные цитаты на китайском языке, звучавшие как заклинания, приводили в восторг слушателей; и в этой атмосфере простоты и сочувствия лама развернулся, как лотос Бодисатвы, рассказывая о своей жизни на высоких горах Суч-Дзэна, «прежде чем я поднялся, чтобы искать просветления», как говорил он.
Потом обнаружилось, что во время своей светской жизни он был знатоком гороскопов и расположения звезд в час рождения. Брамин заставил его описать методы, которыми он пользовался. Каждый из них называл планеты именами, непонятными для другого, показывая вверх на большие звезды, сверкавшие во мраке. Дети хозяев безнаказанно теребили четки ламы, а он сам совершенно забыл о правиле, запрещающем смотреть на женщин, говоря о вечных снегах, обвалах, занесенных проходах, далеких горах, где люди находят сапфиры и бирюзу, и об удивительном пути по плоскогорью, ведущем в самый Великий Китай.
— Что ты думаешь об этом человеке? — спросил тихонько земледелец брамина.
— Святой человек, действительно, святой. Его боги — не настоящие боги, но он идет по верному пути, — ответил брамин. — А его способ составлять гороскопы, тебе это недоступно, — мудр и верен.
— Скажи мне, — лениво проговорил Ким, — найду ли я Красного Быка на зеленом поле, как было обещано мне?
— Что тебе известно о часе твоего рождения? — спросил брамин, преисполняясь важности.
— Между первым и вторым криком петуха в первую ночь мая.
— Которого года?
— Я не знаю, но в тот час, когда я закричал впервые, произошло сильное землетрясение в Сринагуре, что находится в Кашмире. — Ким знал это от присматривавшей за ним женщины, которая, в свою очередь, узнала это от Кимбалля О'Хара. Землетрясение было ощущаемо и в Индии и надолго осталось исходной точкой летосчисления в Пенджабе.
— Ай! — взволнованно проговорила какая-то женщина. Это событие еще более подчеркивало необыкновенное происхождение Кима. — Не тогда ли родилась и дочь?
— А ее мать принесла своему мужу четырех сыновей в четыре года — славных мальчиков! — крикнула жена земледельца, сидя несколько поодаль, в тени.
— Никто, обладающий знанием, не забудет, как стояли в эту ночь планеты в своих созвездиях, — сказал брамин. Он начал рисовать на песке, покрывавшем двор. — Ты имеешь право, по крайней мере, на половину созвездия Тельца. Что гласит твое пророчество?
— В один прекрасный день, — сказал Ким, восхищенный вызываемой им сенсацией, — я стану великим, благодаря Красному Быку на зеленом поле, но прежде явятся два человека, которые приготовят все.
— Да, так всегда бывает в начале видения. Глубокая тьма, которая постепенно проясняется. Вдруг входит некто с метлой и приготовляет место. Тогда начинается видение. Два человека, говоришь ты? Да, да. Солнце, выходя из созвездия Тельца, входит в созвездие Близнецов. Оттуда и два человека в твоем предсказании. Посмотрим. Дай мне ветку, малютка.
Он нахмурил брови, писал на песке какие-то таинственные знаки, стирал их, потом снова писал — к изумлению всех, кроме ламы, который, с инстинктивной чуткостью, воздерживался от вмешательства.
Через полчаса он сердито отбросил ветвь.
— Гм. Вот что говорят звезды. Через три дня придут двое людей, чтобы приготовить все, за ними последует Бык; но знамение, противное ему, — это знамение войны и вооруженных людей.
— Действительно, в вагоне, в котором мы ехали из Лагора, был солдат-сейк из лудианского полка, — радостно сказала жена земледельца.
— О! Вооруженные люди — много сотен. Какое отношение имеешь ты к войне? — сказал брамин Киму. — Твой знак — красный, гневный знак войны, который вскоре проявится в жизни.
— Никакого, никакого! — горячо сказал лама. — Мы ищем только мира и нашу реку.
Ким улыбнулся, вспомнив, что он подслушал в комнате. Решительно, он был любимцем звезд.
Брамин стер ногой грубо набросанный гороскоп.
— Более я ничего не могу увидеть. Через три дня Бык придет к тебе, мой мальчик.
— И моя река, моя река! — с мольбой проговорил лама. — Я надеялся, что его Бык приведет нас обоих к реке.
— Увы, что касается этой удивительной реки, то подобные вещи не очень-то обыкновенны, брат мой, — ответил брамин.
На следующее утро лама стал настаивать на отправлении в путь, несмотря на все уговоры остаться. Хозяева дали Киму большой узел с хорошей едой и три медных монеты на дорогу и, осыпая их благословениями, смотрели при свете утренней зари вслед уходящим на юг.
— Как жаль, что подобные люди не могут быть освобождены от Колеса Всего Сущего, — сказал лама.
— Тогда на земле остались бы только дурные люди, и кто дал бы нам мясо и приют? — проговорил Ким, весело шагая со своей ношей.
— Вон там маленькая речка. Посмотрим, — сказал лама, и он свернул с белой дороги в поле, попав в самый центр стаи бездомных собак.