Ким

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сзади них бежал сердитый фермер, размахивая бамбуковой палкой. Это был садовник, который выращивал овощи и цветы для Умбаллы. Ким отлично знал людей этого сорта.

— Этот человек, — сказал лама, не обращая внимания на собак, — невежлив к чужестранцам, невоздержан в речах и немилостив. Пусть его поведение служит предостережением тебе, мой ученик.

— Эй, бесстыдные попрошайки! — крикнул фермер. — Убирайтесь! Вон отсюда!

— Идем, — со спокойным достоинством ответил лама. — Мы уйдем с этих неблагословенных полей.

— Ах, — сказал Ким, втягивая в себя воздух, — если у тебя будет неурожай, можешь бранить только свой язык.

Фермер озабоченно затоптался на месте.

— Страна полна нищих, — начал он, как бы извиняясь.

— А по какому признаку ты узнал, что мы собираемся просить у тебя, о Мали? — резко ответил Ким, назвав его именем, самым ненавистным для каждого торговца-садовника. — Мы только хотели посмотреть реку, что вон за тем полем.

— Реку, скажите пожалуйста! — фыркнул фермер. — Из какого вы народа, что не знаете, что это проведенный канал? Он бежит прямо, как стрела, а я плачу за воду, как будто она расплавленное серебро. Там дальше есть река. Но если вам нужно воды, я могу дать вам, а также и молока.

— Нет, мы пойдем к реке, — сказал лама и пошел вперед быстрым шагом.

— Молока и еды, — запинаясь, проговорил садовник, глядя на странную высокую фигуру. — Я не хотел бы навлекать дурного на себя или на мой урожай, но в эти тяжелые дни так много нищих.

— Обрати внимание, — сказал лама Киму. — Он говорил так грубо под влиянием красной дымки гнева. Когда эта дымка перед его глазами рассеялась, он стал вежливым и добродушным. Да будут благословенны его поля. Берегись, о фермер, не суди людей слишком поспешно.

— Я встречался со святыми людьми, которые прокляли бы у тебя все, начиная от очага до коровьего хлева, — сказал Ким пристыженному фермеру. — Ну не мудр ли, не свят ли он? Я его ученик.

Он важно вздернул нос и пошел по узкой меже с видом полным достоинства.

— В нем нет гордости, — после некоторого молчания проговорил лама, — в тех, кто избирает Срединный путь, нет гордости.

— Но ты сказал, что он низкой касты и невежлив.

— Я не сказал низкой касты, потому что как может быть то, чего нет? Впоследствии он загладил свою невежливость, и я простил ему его оскорбление. К тому же он, как и мы, во власти Закона Вещей и не идет по пути освобождения. — Лама остановился у маленького ручейка среди полей и стал разглядывать истоптанный копытами берег.

— Ну, как же ты узнаешь свою реку? — сказал Ким, усаживаясь на корточках в тени высокого сахарного тростника.

— Когда я найду ее, то, наверно, будет дано указание. Я чувствую, что это не здесь. О, самая маленькая из вод, если бы ты могла сказать мне, где течет моя река! Но будь благословенна и ты, оплодотворяй землю.

— Смотри! Смотри! — Ким вскочил и оттащил его от реки. Какая-то желто-коричневая полоса выползла на берег из пурпуровых шелестящих стеблей, протянула голову к воде, напилась и легла спокойно. То была большая белая кобра с неподвижными глазами без век.

— У меня нет палки… Эх, у меня нет палки! — сказал Ким. — Но достану и переломаю об ее спину.

— Зачем? И она подвержена тому же Колесу Всего Сущего, как и мы! Жизни, подымающейся или опускающейся, очень далекой от освобождения. Большое зло должна была сделать душа, заключенная в эту оболочку.

— Я ненавижу всех змей, — сказал Ким. Никакое туземное воспитание не может ослабить ужаса белых людей при виде змеи.

— Оставь ее жить, сколько ей положено. — Свернувшаяся змея зашипела и полуоткрыла свою пасть. — Да придет скорее твое освобождение, брат мой, — спокойно продолжал лама. — Может быть, ты случайно знаешь, где находится моя река?

— Никогда не видел такого человека, как ты, — шепнул пораженный Ким. — Неужели даже змеи понимают твои слова?

— Кто знает? — Он отошел на один фут от поворачивавшей голову кобры.

— Иди! — крикнул он через плечо Киму.

— Ну уж нет, — сказал Ким, — я обойду кругом.

— Иди. Она не причинит тебе вреда.

Ким колебался одно мгновение. Лама повторил приказание, снабдив его какой-то монотонной цитатой на китайском языке, которую Ким принял за заклинание. Он послушался и прыгнул через речку. Змея действительно не подала и признака жизни.

— Никогда не видел такого человека. — Ким вытер пот со лба. — Куда же мы теперь идем?

— Это ты должен сказать. Я — старик и чужестранец, вдали от моей страны. Если бы от железной дороги у меня не наполнялась голова дьявольским шумом, я поехал бы теперь в Бенарес… Но тогда мы могли бы пропустить реку. Будем искать ее.

Там, где хорошо обработанная почва даст три и даже четыре жатвы в год, среди плантаций сахарного тростника, табаку, длинных белых растений «ноль-коль» они бродили целый день, поворачивая в ту сторону, где виднелась вода, при этом они будили деревенских собак и жителей сел, спящих в полдень. Лама отвечал на громкие вопросы с неизменной простотой. Они искали реку — реку чудесного исцеления. Не знает ли кто-нибудь такой реки? Иногда слушатели смеялись, но чаще выслушивали историю до конца и предлагали местечко в тени, молоко и еду. Женщины повсюду были добры, а дети, как на всем свете, то робки, то смелы. Вечер застал их на отдыхе под деревом в деревушке с грязными стенами и крышами. Они разговаривали со старшиной в то время, когда скот возвращался с пастбища, а женщины приготовляли ужин. Они вышли из пояса садов, поставляющих фрукты и овощи на рынок голодной Умбаллы, и находились теперь среди тянувшихся на несколько миль лугов.

Старшина был любезный старик с седой бородой, привыкший встречать чужестранцев. Он вытащил веревочную койку для ламы, поставил перед ним горячее кушанье, набил трубку и, так как вечерняя служба в сельской пагоде окончилась, послал за жрецом.

Ким рассказывал детям постарше о размерах и красоте Лагора, о путешествии по железной дороге и о жизни в городе вообще; взрослые разговаривали так же медленно, как их скот пережевывает жвачку.

— Я не могу понять этого, — сказал наконец старшина деревни. — Как понимаешь ты его слова? — Лама, закончив свой рассказ, молча перебирал четки.

— Он — Идущий, — ответил жрец. — Страна полна такими людьми. Помнишь того, кто приходил сюда в прошлом месяце, факир с черепахой?

— Да, но на стороне этого человека были разум и справедливость, потому что ему явился сам Кришна и обещал ему рай без погребального костра, если он совершит путешествие в Прайяг (Аллахабад). Этот же человек ищет неизвестного мне бога.

— Тише! Он стар, он пришел издалека и он безумный, — ответил гладко выбритый жрец. — Выслушай меня, — обратился он к ламе. — В трех косах (шести милях) отсюда к западу проходит большая дорога в Калькутту.

— Но я хотел бы идти в Бенарес, в Бенарес.

— И также в Бенарес. Она пересекает все реки по эту сторону Инда. Мой совет тебе, Служитель Божий, отдохни здесь до завтра. Потом пойди по этой дороге (он говорил про большую, главную ветвь дороги) и испытай каждую реку, через которую она проходит; потому что, насколько я понимаю, река, которую ты ищешь, обладает своим особым свойством не в каком-нибудь одном месте, но на всем своем протяжении. Тогда, если угодно будет твоим богом, будь уверен, что обретешь свободу.

— Хорошо сказано. — Этот план произвел сильное впечатление на ламу. — Мы начнем завтра, и да будешь ты благословен за то, что показал старым ногам такой близкий путь.

Фраза окончилась чем-то вроде песнопения на китайском языке. Даже на жреца она произвела впечатление, а старшина испугался злых чар, но достаточно было взглянуть на простодушное, серьезное лицо ламы, чтобы перестать сомневаться в нем.

— Видишь моего челу? — сказал лама, из вежливости опуская руку в протянутую ему тыквенную бутылку с табаком.

— Я вижу и слышу.

Старшина взглянул в сторону Кима, болтавшего с девушкой в синей одежде, которая подбрасывала в огонь ветки терновника.

— Он также Ищущий. Он ищет не Реку, а Быка. Да, Красный Бык на зеленом поле вознесет его со временем к почестям. Я думаю, он не вполне от мира сего. Он был внезапно послан мне, чтобы помочь в моих поисках, а имя его — Маленький Всеобщий Друг.

Жрец улыбнулся.

— Эй, Всеобщий Друг, — крикнул он, утопая в облаках дыма, — что ты такое?

— Ученик этого святого человека, — сказал Ким.

— Он говорит, что ты дух.

— А могут духи есть? — подмигивая, проговорил Ким. — Я голоден.

— Это не шутка! — вскрикнул лама. — Некий астролог в городе, название которого я забыл…

— Ни более ни менее как город Умбалла, в котором мы провели эту ночь, — шепнул Ким жрецу.

— А, так это Умбалла! Он составил гороскоп и объявил, что желание моего ученика исполнится через два дня. Но что он говорил про звезды, Всеобщий Друг?

Ким прочистил горло и оглядел деревенских стариков.

— Разгадка моей звезды — война, — торжественно ответил он.

Кто-то рассмеялся при виде маленького оборвыша, вызывающе выпрямившегося на кирпичном плинтусе под деревом. Туземец смиренно прилег бы при этом смехе. Кровь, кипевшая в жилах Кима, заставила его вскочить на ноги.

— Да, война, — повторил он.

— Это верное пророчество, — проговорил низкий голос. — Потому что вдоль границы, насколько я знаю, постоянно идет война.

То был старый истощенный человек, туземный офицер, служивший правительству во время индийского восстания, в только что образованном кавалерийском полку. Правительство дало ему хорошее поместье, и, хотя притязания его сыновей, также уже седобородых офицеров, разорили его, он все же оставался значительным лицом. Английские чиновники — даже депутаты — сворачивали с пути, чтобы навестить его. В таких случаях он надевал свой старый мундир и стоял прямо, как шомпол ружья.

— Но это будет большая война — война восьми тысяч! — пронзительно, сам удивляясь себе, крикнул Ким быстро собравшейся вокруг него толпе.

— Красные мундиры[8] или наши полки? — отрывисто спросил старик, как бы говоря с равным. Его тон вызвал уважение к Киму.

— Красные мундиры, — наудачу сказал Ким. — Красные мундиры и пушки.

— Но… но астролог не говорил ни слова об этом! — крикнул лама, в волнении усиленно нюхая табак.

— Но я знаю. Слово дошло до меня, ученика этого Служителя Божия. Вспыхнет война — война восьми тысяч красных мундиров. Они будут созваны из Пинди и Пешавура. Это верно.

— Мальчик слышал какие-нибудь разговоры на базаре, — сказал жрец.

— Но он все время был при мне, — сказал лама. — Как мог он узнать? Я не знал.

— Ловкий это будет шарлатан, когда умрет старик, — пробормотал жрец старшине. — Что это за новая штука?

— Знамение! Дай мне знамение! — внезапно прогремел старый воин: — Если бы была война, мои сыновья сообщили бы мне.

— Твоим сыновьям, наверно, скажут, когда все будет готово. Но от твоих сыновей до человека, в руках которого все находится, путь длинен.

Игра увлекла Кима, потому что напоминала ему о приключениях при передаче писем, когда он, ради нескольких мелких монет, представлялся, что знает больше, чем знал на самом деле. Теперь он играл из-за возбуждения и сознания своей силы. Он вздохнул и продолжал:

— Старик, ты дай знамение мне, могут ли низшие офицеры отдавать приказания насчет отправления восьми тысяч красных мундиров — с пушками?

— Нет.

Старик продолжал отвечать Киму, как равному.

— Ты знаешь того, кто отдает приказания?

— Я видел его.

— Так что можешь узнать его?

— Я знал его еще артиллерийским лейтенантом.

— Высокий человек. Высокий, черноволосый человек, который ходит вот так.

Ким сделал несколько шагов, придав своей фигуре натянутый, деревянный вид.

— Да. Но всякий мог видеть его.

Толпа прислушивалась к разговору, затаив дыхание.

— Это правда, — сказал Ким. — Но я скажу больше. Взгляни теперь. Сначала великий человек ходит вот так. Потом он думает вот так. (Ким провел указательным пальцем по лбу и потом вниз до края челюсти.) Вдруг он ломает пальцы — вот так. Вдруг берет шляпу под мышку с левой стороны. (Ким изобразил это движение, стоя прямо, словно аист.)

Старик вздохнул, от изумления он не мог выговорить ни слова. Толпа вздрогнула.

— Так… так… так!.. Но что он делает, когда собирается отдать приказание?

— Он потирает кожу на затылке — вот так. Потом опускает палец на стол и слегка втягивает воздух ноздрями. Потом он говорит: «Отправьте такой-то, такой-то полк. Вызовите такие-то пушки».

Старик с трудом поднялся и отдал честь.

— Потому что, — Ким перевел на туземное наречие решительные слова, слышанные им в Умбалле — потому что, сказал он, нам следовало сделать это давно. Это не война — это наказание.

— Довольно. Я верю. Я видел его таким в дыму сражений. Видел и слышал. Это он!

— Я не видел дыма, — голос Кима принял восторженно-певучий тон шарлатана-предсказателя, сидящего на дороге. — Я видел это во тьме. Сначала пришел один человек, чтобы объяснить дело. Потом приехали всадники. Затем явился он в круге света. Остальные следовали за ним, как я говорил. Старик, сказал я правду?

— Это он! Нет никакого сомнения — это он!

Толпа протяжно, прерывисто вздохнула, глядя то на старика, внимательно слушавшего, то на оборванца Кима, силуэт которого выделялся в пурпурных сумерках.

— Говорил я или не говорил, что он из другого мира? — с гордостью воскликнул лама. — Он — Всеобщий Друг! Он друг звезд!

— По крайней мере, это не касается нас! — крикнул кто-то из толпы. — О, молодой предсказатель, если ты владеешь этим даром… у меня есть корова, красная с пятнами… Почем знать, может быть, она сестра твоему Красному Быку…

— Меня это не касается, — сказал Ким. — Моим звездам нет дела до твоего скота.

— Но она очень большая, — вмешалась какая-то женщина. — Мой муж — буйвол; иначе он выбрал бы другие слова. Скажи мне, выздоровеет ли она?

Будь Ким обыкновенным мальчиком, он продолжал бы игру, но он не напрасно изучал тринадцать лет город Лагор и всех факиров у ворот Таксали, и он научился понимать человеческую натуру.

Жрец искоса, с некоторой горечью смотрел на него — сухая, уничтожающая улыбка играла на его губах.

— Разве в деревне нет жреца? Мне казалось, что я только что видел одного — и очень важного! — крикнул Ким.

— Да, но… — начала женщина.

— Но ты и твой муж надеялись, что твоя корова может быть излечена ради нескольких слов благодарности? — Стрела попала в цель: это была самая глупая пара в деревне. — Нехорошо отказывать храму в жертве. Дай теленка своему жрецу, и, если только твои боги не разгневались на тебя бесповоротно, корова даст тебе молока через месяц.

— Ты мастер своего дела, — одобрительно проговорил жрец. — Упражняйся ты сорок лет в хитрости, не мог бы быть ловчее. Наверно, ты обогатил этого старика?

— Немного муки, немного масла и щепотка кардамона, — ответил Ким, вскакивая при похвале, но сохраняя осторожность, — можно ли разбогатеть от этого? А он, как ты видишь, безумный. Но это помогает мне, пока я изучаю Путь.

Он знал, как факиры у Таксалийских ворот разговаривали между собой, и подражал даже интонациям голоса их распутных учеников.

— Что такое его искание — истинно ли оно или прикрывает какие-нибудь иные цели? Это может быть для него настоящим сокровищем.

— Он безумен, совершенно безумен. Вот и все.

Старик воин подошел, хромая, и спросил Кима, не воспользуется ли он его гостеприимством на эту ночь. Жрец посоветовал Киму принять это приглашение, но настаивал, что честь пригласить ламу принадлежит храму. Лама простодушно улыбнулся при этих словах. Ким смотрел то на одного, то на другого и вывел свои заключения.

— Где деньги? — шепотом спросил он старика, отозвав его в темный уголок.

— У меня за пазухой. Где же они могут быть?

— Отдай мне их. Потихоньку и поскорее.

— Но зачем? Ведь здесь не надо покупать билета.

— Твой я ученик или нет? Разве я не охраняю твои старые ноги в пути? Дай мне деньги, а на заре я возвращу их тебе. — Он просунул руку за пояс ламы и вынул кошелек.

— Пусть будет так, пусть будет так. — Старик покачал головой. — Это обширный и страшный мир. Я не знал, что в нем живет столько людей.

На следующее утро жрец был в очень дурном настроении, а лама вполне счастлив. Ким провел чрезвычайно приятный вечер со стариком, который принес свою кавалерийскую саблю и, покачивая ее на своих коленях, рассказывал про восстание и молодых капитанов, уже тридцать лет лежавших в могилах, пока Ким не заснул.

— Воздух этой страны действительно хорош, — сказал лама. — Я сплю чутко, как все старые люди, но эту ночь я проспал беспробудно до самого утра. И теперь я как будто еще не проснулся.

— Выпей глоток горячего молока, — сказал Ким, которому нередко приходилось приносить такое лекарство своим знакомым курильщикам опиума. — Пора отправляться в путь.

— В длинный путь, через который протекают все реки Индостана, — весело сказал лама. — Идем. Но чем думаешь ты вознаградить этих людей, и в особенности жреца, за их великую доброту? Правда, здесь, в этой жизни, они и идолопоклонники, но в другой жизни, может быть, получат просветление… Рупию на храм? То, что там внутри, — только камень, окрашенный в красную краску, но сердце человека, если оно доброе, мы должны признавать всегда и повсюду.

— Служитель Божий, бывал ты когда-нибудь один в пути? — Ким взглянул проницательно, словно индийские вороны, проявляющие такую усердную активность на полях.

— Конечно, дитя, от Кулу до Патанкота, от Кулу, где умер первый ученик. Когда люди бывали добры к нам, мы оставляли их богам приношения, и все в горах хорошо относились к нам.

— В Индостане иное дело, — сухо сказал Ким. — У их богов много рук, и они злобны. Оставь их в покое.

— Я провожу тебя немного по дороге, Всеобщий Друг, тебя и твоего желтолицего. — Старый воин, худой, как скелет, подъехал на тощем пони-иноходце. — Прошлый вечер разбудил источники воспоминаний в моем иссохшем сердце и был благословением для меня. Война действительно в воздухе. Я чую ее. Смотри! Я привез мою саблю.

Он сидел на маленьком пони, длинноногий, с большой саблей на боку, с рукой, опущенной на эфес, и огладывал свирепым взглядом тянувшиеся к северу равнины. — Расскажи мне еще раз, каким он явился тебе в видении. Садись сзади меня. Лошадь выдержит нас обоих.

— Я — ученик этого святого человека, — сказал Ким, когда они вышли из ворот деревни, жители которой, казалось, были почти огорчены расставанием с ними, только прощание жреца было холодно и сдержанно. Он истратил опиум на человека, у которого не было денег с собой.

— Хорошо сказано. Я не очень привык к святым людям, но почтительность всегда хорошее дело. В нынешнее время почтительности не существует — я не вижу ее даже тогда, когда какой-нибудь сахиб комиссариата навещает меня. Но зачем тот, кого его звезда ведет к войне, следует за Служителем Божиим?

— Он действительно Служитель Божий, — горячо сказал Ким. — Святой по правдивости, словам и поступкам. Он не похож на других. Я никогда не видел, такого человека. Мы не гадальщики, не фокусники и не нищие.

— Что касается тебя, то я вижу, что это правда; другого не знаю. Но ходит он хорошо.

Свежесть раннего утра увлекала ламу, и он шел большими, легкими шагами, похожими на шаги верблюда. Он погрузился в размышления и машинально перебирал четки.

Они подвигались вперед по изрытой колеями, истоптанной дороге, которая, извиваясь, шла по равнине между большими темно-зелеными рощами манговых деревьев. На востоке смутно виднелась линия Гималаев со снежными вершинами. Вся Индия была на работе в полях, всюду слышался скрип колодезных колес, крики пахарей, шедших за своими животными, и карканье воронов. Даже пони чувствовал благотворное влияние этого утра и чуть было не пустился рысью, когда Ким положил руку на кожаное стремя.

— Я раскаиваюсь, что не дал рупию на храм, — сказал лама, дойдя до последней из восьмидесяти двух бус, составлявших четки.

Старый воин проворчал что-то в бороду, и лама впервые заметил его присутствие.

— Ты также ищешь реку? — спросил он, оборачиваясь.

— День еще только начинается, — послышался ответ. — Какая нужда в реке, кроме той, что из нее можно напиться? Я пришел указать тебе короткий путь на большую дорогу.

— Эту любезность следует запомнить, о благосклонный человек, но к чему эта сабля?

Старый воин имел смущенный вид ребенка, которому помешали в его игре.

— Сабля, — сказал он, вертя ее в руках. — О, это была фантазия старика. Правда, есть приказание полиции, воспрещающее ношение оружия в Индостане, но, — он ободрился и ударил по эфесу, — все констебли вокруг знают меня.

— Это нехорошая фантазия, — сказал лама. — Какая польза в том, чтоб убивать людей?

— Очень малая, насколько я знаю, но если бы дурных людей не убивали временами, на свете не было бы места для беззащитных мечтателей. Я говорю, что знаю, как человек, видевший всю страну на юг от Дели омытой кровью.

— Что же это было за безумие?

— Про то знают только боги, пославшие эту кару. Безумие охватило всю армию, и солдаты восстали против своих офицеров. Это было первое зло, однако оно не было бы непоправимо, если бы они удержали свои руки. Но они вздумали убивать жен и детей сахибов. Тогда приехали сахибы из-за моря и потребовали строжайшего отчета.

— Кажется, какой-то слух дошел до меня много лет тому назад. Насколько я помню, это называлось Черным годом.

— Какую жизнь вел ты, если не знал об этом годе? Только слух! Вся земля знала и дрожала.

— Наша земля тряслась только раз — в тот день, когда Всесовершенный достиг просветления.

— Гм! Ну, я, по крайней мере, видел, как трясся Дели, а Дели — это центр вселенной.

— Так они восстали против женщин и детей? Это было дурное дело, которое не могло избегнуть наказания.

— Многие пытались сделать это, но безуспешно. Я был тогда в кавалерийском полку. Он распался. Из шестисот восьмидесяти сабель остались верными, как вы думаете, сколько? Трое. Я был один из них.

— Тем больше чести.

— Чести! В те дни мы не считали это честью. Мой народ, мои друзья, мои братья отвернулись от меня. Они говорили: «Час англичан пробил. Пусть всякий захватит себе небольшой кусок земли». Но я говорил с людьми из Сабраона, Чиллианкаллаха, Мудки и Ферозешаха. Я сказал им: «Обождите немного, и ветер переменится. Нет благословения на это дело». В эти дни я проехал семьдесят миль с одной английской мэм-сахиб (госпожой) и ее ребенком в седле. (Ух! Вот это был конь, годный для мужчины!) Я отвез их в безопасное место и вернулся к моему офицеру — единственному оставшемуся в живых из пяти офицеров нашего полка. «Дайте мне работу, — сказал я, — потому что я отверженный, и моя сабля омочена кровью моего двоюродного брата». «Будешь доволен, — сказал он. — Дела предстоит много. Когда окончится это безумие, будет награда».

— Да, конечно, бывает награда, когда проходит безумие, — почти про себя пробормотал лама.

— В то время не вешали медалей на каждого, кто случайно слышал пушечный выстрел. Нет! Я участвовал в девятнадцати сражениях, в сорока шести кавалерийских стычках, а в маленьких делах — без конца. У меня девять ран, медаль, четыре пряжки и орден, потому что мои начальники, которые теперь все генералы, вспомнили меня, когда было пятидесятилетие царствования императрицы Индии, и вся страна ликовала. Они сказали: «Дайте ему орден Британской Индии». Я ношу его на шее. Я получил также поместье от государства — свободный дар мне и моей семье. Люди того времени — теперь они комиссары — приезжают ко мне во время жатвы, сидя на высоких лошадях так, что все могут их видеть, и мы говорим о былых сражения. Имя одного умершего ведет к воспоминанию о другом.

— А потом? — сказал лама.

— Потом они уходят, но после того, как их видела вся деревня.

— А в конце концов что ты будешь делать?

— В конце концов я умру.

— А потом?

— Будет, что повелят боги. Я никогда не надоедал им. Не думаю, чтобы и они беспокоили меня. Знаешь, в течение моей долгой жизни я заметил, что люди, постоянно обращающиеся к Тем, Кто наверху, с жалобами, просьбами и слезами, скорее призываются в иной мир; как и наш полковник посылал скорее за распустившимися людьми, которые болтают слишком много. Нет, я никогда не утомлял богов. Они вспомнят это и дадут мне спокойное местечко, где я могу вложить мою саблю в ножны и ожидать времени, когда я смогу приветствовать моих сыновей. У меня их целых три — все майоры в полках.

— И они также подчинены общему круговороту: переходят из одной жизни в другую, от отчаяния к отчаянию, — тихо проговорил лама, — горячие, беспокойные, жадные до удовольствий.

— Да, — с прерывистым смехом сказал старый воин. — Три майора в трех полках. Немного игроки, ну да и я такой же. У них должны быть хорошие лошади, а лошадей нельзя брать, как брали в старое время женщин. Ну, ну, мое поместье может уплатить за все. Как ты думаешь? Поместье мое хорошо орошенное, но служащие обманывают меня. Я умею требовать, только приставив острие копья. Уф! Я сержусь и проклинаю их. Они делают вид, что раскаиваются, но я знаю, что за спиной они называют меня беззубой старой обезьяной.

— Ты никогда не желал ничего другого?

— Да, да, тысячи раз! Желал снова иметь прямую спину и не согнутое колено, ловкую руку и проницательный взгляд и все то, чем гордится муж… О прежние дни — чудесные дни моей силы!

— Эта сила — слабость.

— Оказалось, что так, но пятьдесят лет тому назад я доказал бы иное, — возразил старый солдат, всаживая шпоры в худые бока пони.

— Но я знаю реку великого исцеления.

— Я пил воду из Ганга так, что у меня чуть не образовалась водянка. У меня сделался понос, а сил не прибавилось.

— Это не Ганг. Река, которую я знаю, омывает от всякого греха. Тот, кто подымется по ту сторону ее, может быть уверен в освобождении. Я не знаю твоей жизни, но твое лицо — лицо честного и доброго человека. Ты держался своего пути, оставаясь верным, несмотря на все трудности, в Черный год, рассказы о котором вспоминаются мне теперь. Выйди теперь на Срединный путь, который ведет к освобождению. Выслушай Совершенный Закон и не гонись за мечтаниями.

— Говори, старик, — с улыбкой, слегка отдав честь, сказал воин. — В наши годы все болтуны.

Лама присел на корточки под манговым деревом, от колеблющейся тени которого лицо старика казалось как бы шахматной доской. Солдат неподвижно сидел на пони. Ким, убедившись, что вблизи не было змей, улегся среди извилистых корней дерева.

Слышалось наводящее дремоту жужжание маленьких насекомых, освещенных лучами горячего солнца, воркованье голубей и монотонный скрип колодезного ворота. Лама начал говорить медленно и внушительно. Через десять минут старый воин соскользнул со своего пони, чтобы лучше расслышать его, и сел, намотав поводья на руку. Голос ламы стал прерываться — периоды становились длиннее. Ким внимательно следил за серой белкой. Когда исчез маленький клочок меха, плотно прижавшийся к ветке, проповедник и слушатель уже крепко спали. Голова старого офицера с резко очерченными чертами лица покоилась на руке, голова ламы, запрокинутая на ствол дерева, казалась сделанной из пожелтевшей слоновой кости. Голый ребенок, переваливаясь, подошел к спящим, некоторое время пристально смотрел на них и, движимый чувством благоговения, почтительно поклонился ламе. Но ребенок был так мал и толст, что свалился набок, и Ким расхохотался, глядя на барахтавшиеся толстые ножки. Ребенок, испуганный и рассерженный, громко заревел.

— Ай! Ай! — сказал старый воин, вскакивая на ноги. — Что это? Какой приказ?.. Это… ребенок! А мне снилась тревога. Не плачь, маленький, не плачь. Неужели я спал? Вот-то было невежливо!

— Я боюсь! Мне страшно! — орал ребенок.

— Чего бояться? Двух стариков и мальчика? Ну, какой же ты будешь воин, князек?

— Это что такое? — сказал ребенок, внезапно переставая кричать. — Я никогда не видел таких вещей. Дай их мне.

— Ага! — улыбаясь, проговорил лама, делая петлю из четок и волоча ее по земле:

Ребенок кричал от радости, хватаясь за темные, блестящие бусы.

— Ого! — сказал старый воин. — Откуда у тебя эта песня, у тебя, презирающего здешний мир?

— Я выучил ее в Патанкоте, сидя на приступочке у двери, — застенчиво проговорил лама. — Хорошо быть добрым к детям.

— Насколько я помню, прежде чем на нас нашел сон, ты говорил мне, что брак и деторождение — гасители истинного света, препятствия на Пути. Разве в твоей стране дети падают с небес? А разве на Пути можно петь эти песенки?

— Нет совершенного человека, — серьезно сказал лама, развязывая петлю из четок. — Беги к матери, малютка.

— Послушай его! — сказал старый воин, обращаясь к Киму. — Он стыдится, что порадовал ребенка. В тебе пропал отличный хозяин дома, глава семьи, брат мой. Эй, дитя! — Он бросил ребенку монету. — Лакомства всегда сладки!

Когда маленькая фигурка, подпрыгивая, исчезла в лучах солнца, он прибавил:

— Они вырастают и становятся людьми. Служитель Божий, мне грустно, что я заснул посреди твоей проповеди. Прости меня.

— Мы оба старые люди, — сказал лама. — Вина моя. Я слушал твой рассказ о мире и его безумии, и одна вина повела за собой другую.

— Послушайте его! Какой вред твоим богам от того, что ты поиграл с ребенком? А песенку ты спел очень хорошо. Пойдем дальше, и я спою тебе песню о Никаль-Сейне (Никольсоне)[9] перед Дели — старинную песню.

И они вышли из тени мангового дерева. Высокий, пронзительный голос раздавался в поле: в горьких сетованиях развивалась история Никаль-Сейна (Никольсона), до сих пор в Пенджабе поется эта песня.

Ким был в восторге. Лама слушал с глубоким интересом.

Он пропел все до конца, отбивая такт тупой стороной сабли на спине пони.

— А теперь мы выходим на большую дорогу, — сказал он, выслушав комплименты Кима. Лама упорно молчал. — Давно уже я не ездил так далеко, но слова твоего мальчика возбудили меня. Смотри, святой человек, — большая дорога, хребет всего Индостана. По большей части, она окаймлена, как здесь, четырьмя рядами тенистых деревьев, на дороге оживленное движение. Когда не было железной дороги, сахибы разъезжали здесь сотнями взад и вперед. Теперь тут ездят только крестьянские повозки. Налево и направо идут дороги для более тяжелых повозок с хлебом, хлопком, лесом, известкой и кожами. Тут можно идти спокойно, потому что через каждые несколько миль есть полицейский пост. Полицейские — воры и вымогатели (я сам имел с ними дело), но, по крайней мере, они не допускают соперников. Тут попадаются люди всех каст и состояний. Взгляни: брамины, банкиры, медники, цирюльники, пилигримы и горшечники — все движутся взад и вперед. Для меня это похоже на реку, из которой меня выбросило на берег, как полено после разлива.

И действительно, Индийская Большая дорога — удивительное зрелище. Она идет прямо на протяжении тысячи пятьсот миль и служит главным торговым путем всей Индии. Это такой жизненный поток, какого не существует нигде более на свете. Они смотрели в даль, окаймленную зелеными арками, с пятнами тени на земле; смотрели на ширь белой дороги, усеянной медленно шедшими людьми, и на домик в две комнаты, где помещался полицейский пост.

— Кто здесь противозаконно носит оружие? — со смехом крикнул констебль, увидев саблю старика. — Разве для истребления преступников недостаточно полиции?

— Я и купил ее для полицейской службы, — ответил старик. — Все ли благополучно в Индостане?

— Все благополучно, сахиб.

— Я, видишь ли, похож на старую черепаху, которая высовывает голову и снова втягивает ее. Да, вот дорога в Индостан. Все идут этим путем.

— Сын свиньи, разве мягкая дорога предназначена для того, чтобы ты мог чесать о нее свою спину? Отец всех бесстыдных дочерей и муж десяти тысяч лишенных добродетели, твоя мать была предана дьяволу под влиянием своей матери, у твоих теток в продолжение семи поколений не было носов. Твоя сестра… Какое безумие филина подсказало тебе везти свои повозки по этой дороге? Сломанное колесо! Так вот тебе еще и проломленная голова и сложи их вместе, как тебе угодно.

Голос и зловещие удары хлыста вылетали, казалось, из столба пыли в пятидесяти ярдах от них, где лежала сломанная повозка. Худая, высокая каттиварская кобыла с горящими глазами, фыркая ноздрями, лягаясь, выскочила из толпы и, понукаемая всадником, понеслась по дороге, преследуя бегущего человека. Всадник был высокий человек с бородой. Он сидел на почти взбесившейся лошади, словно составляя часть ее, и искусно ударял хлыстом свою жертву.

Лицо старого воина озарилось гордостью.

— Мое дитя! — коротко сказал он, пробуя заставить пони изогнуть шею, как следовало.

— Неужели же меня можно бить на глазах полиции? — кричал возчик. — Я добьюсь справедливости.

— Неужели же меня смеет задерживать кричащая обезьяна, которая опрокидывает десять тысяч мешков под носом молодой лошади? Так можно испортить кобылу.

— Он говорит правду. Он говорит правду. Но она хорошо слушается своего господина, — сказал старый воин. Возчик укрылся под колесами повозки и угрожал оттуда всеми видами мести.

— Сильные люди твои сыновья, — спокойно заметил полицейский, ковыряя в зубах.

Всадник в последний раз сильно ударил хлыстом и поехал рысью.

— Отец мой!

Он остановился ярдах в десяти и сошел с лошади.

Старик в одно мгновение спустился с пони, и отец и сын обнялись, по восточному обычаю.