Кинбурн

Глава четвертая ВОДОВОРОТ

Чигрин не думал, что так привяжется к Тарасу, найдет в себе столько тепла для него. После смерти Прищепы считал своим долгом заботиться о мальчике, хоть как-нибудь заменить ему отца. А получилось, что эти хлопоты и самому доставляли радость. Видел, как тянется к нему мальчонка, каким доверием светятся его глаза, и увереннее чувствовал себя в каменной яме, легче казался пудовый молот-кулак.

Как только сошли бурными ручьями последние снега в оврагах и пригрело весеннее солнце, зачастили сверху громоздкие фуры, успевай только загружать их. Булыжник, дресва, бут как в пропасть шли. Поползли слухи, что в Новых Кайдаках сгорел до основания новехонький деревянный дворец, построенный якобы для самой царицы, и что теперь управитель наместничества велел возводить на том же месте каменные хоромы. Поговаривали, будто дворец ненароком испепелил пьяный кайдацкий поп Евстрат, обкуривая кадилом царские покои. Выгонял нечистого, а впустил красного петуха.

— Какой там поп, — ехидно посмеивался над этими побасенками Савва. — Подожгли чиновники из присутственных мест, чтобы у царицы побольше денежек выклянчить для города, а у самих уже кошельки развязаны, только и ждут золотца, хе-хе-хе, — самодовольно потирал он ладошки.

Андрей хотел спросить, какая сорока нащебетала ему об этом, но стукнула дверь, и на пороге выросла неуклюжая фигура маркшейдера. Из-за его спины выглядывало рыжебородое лицо знакомого фурмана[86]. Слабый язычок сального каганца заколебался, и в Саввиных ехидных глазках затанцевали желтоватые искорки. Каменоломы, уже располагавшиеся по своим углам, подняли головы. Стихли разговоры. Маркшейдер, заметив в полутьме казармы Чигрина, сидевшего с Саввой у стола, направился к нему.

— На рассвете поедешь с ним, — кивнул он на фурмана, — в Кайдаки. Городничий велит.

— И мне собирать манатки? — подобострастно спросил Савва.

Маркшейдер даже не взглянул в его сторону. Сказав пятерым самым молодым каменоломам, что они тоже поедут, сутулясь вышел из помещения...

— Брезгуют, — обиделся Савва. — Ничего, я не напрашиваюсь. Было бы куда, а то ведь к черту в пасть. Вот бы и оказался в дураках, если бы поехал. — Он с затаенным злорадством посмотрел на Чигрина: — Думаешь, городничий вас на сальце кличет? Оближетесь.

— Ничего я не думаю! — резко оборвал его Андрей. — И в твоем сочувствии не нуждаюсь.

Опустившись навзничь на сенник, он долго еще видел растерянно-плаксивое лицо Саввы и не знал, сердиться на него или сочувствовать несчастному, упрекал себя, что не удержался, обидел человека, и не мог подавить в себе отвращения, накапливавшегося в душе, будоражившего все его существо.

На рассвете Андрей разбудил Тараса — тот, свернувшись калачиком, сопел под боком, — кинул на плечо легонький узелок с пожитками и вышел с мальчишкой во двор. Здесь уже переговаривались каменоломы, которые тоже должны были ехать с ним. Фурман, позвякивая сбруей, запрягал коней. Возле него с мнимо беззаботным видом топтался Савва.

— И его берешь? — подскочил к Чигрину, подсаживавшему Тараса на телегу.

— А на кого же я здесь его оставлю? — удивился Андрей.

— Мне все равно. Сам подумай, — забегал глазами Савва. — Только я не связывал бы себе руки чужим пацаном. Намучаешься ты с ним.

У Чигрина лопнуло терпение.

— А пошел бы ты ко всем чертям! — кинул он раздраженно. — Заботливый нашелся. Да я за Тараса голову положу. И не гневи меня, Савва, не доводи до греха.

Мрачный маркшейдер издали наблюдал за их стычкой. Вмешиваться он не хотел.

Успокоился Андрей уже на горе, с которой открылась степная даль, Днепр и уцелевшие еще дубовые перелески правее Половицы. Утренний воздух был напоен терпким запахом молодых трав и полевых цветов. На склонах оврагов цвели дикие груши и яблони, в ложбинах полыхали крупные темно-красные цветы воронца, чистыми перлами белели ландыши. Возле небольшого озерца распустили свои желтые и сиреневые гребешки остролистые петушки. Даже не верилось, что всего лишь в нескольких верстах от этой красоты существуют каменные ямы выработки, где каждый день с утра и до позднего вечера стучат молоты, кайла, шоркают заступы и утомленные люди совсем не замечают, как буйно, по-весеннему цветет земля вокруг.

В самом центре Новых Кайдаков возвышался на каменном фундаменте деревянный дворец с резными ставнями и крытым, подобно киворию, островерхим крыльцом. Плотники еще фуговали стены, усеивая землю желтоватыми стружками. На высоченном коньке двое мужчин прилаживали медный флажок-флюгер с какими-то буквами. С полсотни солдат, сняв кафтаны, сажали возле дворца высокие деревья, где-то выкопанные с землей, утрамбовывали дорожки, посыпали их речным песком. Несколько человек стаскивали в кучу обугленные бревна, валявшиеся тут и там, грузили их на подводы, закапывали золу, напоминавшую о недавнем пожаре.

— Для царицы готовят, — сказал фурман, не оборачиваясь. — За месяц построили на пепелище. Н-но! — махнул кнутом над крупами коней, которые, почувствовав гарь, затоптались на месте, широко раздувая чуткие ноздри.

— А говорили, каменный будет, — то ли спрашивал, то ли размышлял Чигрин.

— Каменный Потемкин себе сооружает. В Половице, напротив Монастырского острова. А сюда готовый из Царичанки перевезли. Разобрали там и по Орели вниз на байдаках спустили, — рассказывал фурман, — сюда же, на гору, каторжники, что из острога, бревна на себе таскали, только пыль стояла. Одного на кладбище отправили. Надорвался, бедолажный, и кровью изошел.

— Не могли колоды волами вывезти? — с возмущением, будто фурман был виновен в смерти каторжника, спросил Андрей.

— Берег здесь топкий, возы застревали, — помолчав, ответил фурман. — А люди хотя и увязали по колено в иле, все равно шли, куда же денешься. У каторжников выбора нет.

Чигрин смотрел на царский дворец, поднимавшийся восковой глыбой над кронами деревьев молодого сада, как неприступный остров среди волн, и его охватывала печаль. «Неужели, — билась мысль, — нельзя жить на этом свете без зла? Какой простор, сколько земли вокруг, а многим на ней нет пристанища. Как и Тарасу вот», — прижал к себе сильной рукой мальчишку, который сидел рядом, уткнувшись подбородком в острые колени. Заботился о нем, как о собственном сыне, оберегал сироту от малейшей кривды. И все же замечал, как тоскует он по дому, матери, сестре и братику малолетнему, что остались на степном хуторе, так, наверное, и не узнав, какая участь постигла их защитников и кормильцев. «Что бы там ни случилось, — подумал Андрей, — а этой весной Тарас должен вернуться к матери. Иначе и быть не может».

А дорога уже спускалась к Днепру, петляя между крутыми холмами. Фурман привстал и, натягивая вожжи, что-то высматривал на берегу, вдоль которого уже стояло десятка полтора возов. Они остановились возле полотняного шалаша под кручей. Напротив, неподалеку от берега, с другой фуры выгружали кирпич. Загоревшие на весеннем солнце каменщики возводили рядом похожее на колокольню сооружение с широкими арочными проемами вместо дверей. От этого сооружения до самой воды тянулся деревянный помост. Плотники, поднимая и опуская тяжелые «бабы», забивали в каменистое дно заостренные сваи. «Г-г-ах! Г-г-ах!» — вырывалось из груди плотников после каждого удара.

Из шалаша, энергично откинув завесу, вышел подтянутый, узкоплечий человек в темном сюртуке и длинных панталонах с металлическими пряжками на манжетах. Он, наверное, уже знал, что прибыли каменоломы, потому что сразу же двинулся к фуре, увязая во влажном песке. Его продолговатое, с пышными русыми бакенбардами лицо, оживленные глаза светились приветливостью и неподдельной добротой.

Назвавшись Кириллом Ивановичем, человек, к огромному удивлению, пожал всем каменоломам руки и, обращаясь к Андрею, которого, видимо, принял за старшого, сказал, что им надлежит расчищать берег для корабельной пристани. Не скрывал: работа тяжелая, времени на сооружение пристани оставалось Мало. Придется и ночи прихватывать. Но он, как распорядитель, лично будет заботиться о каждом, не позволит никому помыкать ими. Кирилл Иванович не преувеличивал. Работа была не то что тяжелой — каторжной. Они скалывали, разбивали в воде покрытые скользкими водорослями валуны, вытаскивали каменные обломки на берег.

От усталости земля покачивалась под ногами каждый вечер. Но Андрей не торопился в общий шатер, а, сняв одежду, нырял в реку. Плыл на середину Днепра, ложился на спину и отдавался могучему течению реки. Прохладная вода успокаивала, снимала усталость, ее упругое течение словно бы прибавляло расслабленным мышцам силы. Андрею было очень приятно одному отдыхать на воде под чистым, звездным небом. Все заботы, душевные боли улетали куда-то в безвестность, рассеивались, как легкий дымок, в этом необъятном просторе. Он плыл бы вот так, на спине, до утра, вдыхая на полную грудь знакомые запахи родных степей, раскинувшихся по берегам Днепра до самого моря... Если бы только течение не относило так далеко. В их лагерь он вынужден был возвращаться берегом. Шел, не торопясь, две, а то и три версты. И хотя на сон оставались считанные часы, утром чувствовал себя бодрым, снова мог ворочать в воде, раскалывать чугунным «кулаком» твердые камни.

Кирилл Иванович вставал раньше всех. Встречал на рассвете каменоломов, — как всегда, приветливый, в своем неизменном сюртуке, с шелковым платком на шее. Возле кирпичной печи уже хлопотали кашевары. Тарас расставлял на широкой сосновой доске, служившей столом, глиняные миски. Кирилл Иванович строго следил за тем, чтобы завтрак для его людей готовился своевременно. Никогда не заставлял их работать натощак. И в обеденную пору тоже лично созывал всех на берег. Горячая пища, отдых пополняли силы, и работа продвигалась быстрее.

За две недели прибрежная полоса затона, в котором сооружали пристань для судов, была почти полностью очищена. Кирилл Иванович сдержал слово: добился повышения месячной оплаты каменоломам. Если же кто-нибудь повреждал себе руку или заболевал, освобождал до выздоровления от тяжелой работы.

У Андрея словно бы развиднелось перед глазами. Чувствовал себя свободно и легко. После изнурительной работы в яме-каменоломне здесь, у реки, казалось, не знал усталости. Кирилл Иванович не раз, любуясь, наблюдал, с какой легкостью ворочает этот богатырь в воде громоздкие глыбы, как играют, перекатываются тугие шары мышц под его смуглой кожей.

— Геркулес! — восторженно причмокивал. — Сколько силы!

Чигрин не ведал, что означает это слово, — слышал его впервые, но, судя по приветливой улыбке Кирилла Ивановича, допускал, что, наверное, он напоминает ему какого-то человека с таким странным именем.

Однажды, подойдя к Андрею, распорядитель выразил свое удовлетворение добросовестной работой и сказал, что попросит князя, когда тот прибудет, отметить его.

— Такой Геркулес, — добавил он, щуря в улыбке добрые глаза, — заслуживает вознаграждения.

Чигрин выпрямился, опустил к ногам тяжелый молот. Почувствовал: настал давно ожидаемый миг.

— Можно и вас попросить, Кирилл Иванович? — спросил, заметно волнуясь.

— Конечно. — Распорядитель с любопытством посмотрел на парня, в грустноватом голосе которого прорывалась надежда. — Говори, чем я могу быть полезным тебе?

Андрей решительно встряхнул смоляным чубом.

— Позвольте вместо вознаграждения хлопца моего, Тараса Прищепу, матери вернуть. Бедствует, наверное, с меньшими на Хуторе. А Тарас может и за плугом ходить, и косу держать в руках. Все-таки подмога будет.

— А я думал, он сирота, — подавленно проговорил Кирилл Иванович. — Почему же не сказал раньше?

— Изверился в доброте людской, — помолчав, ответил Чигрин, — а у вас давно хотел попросить разрешения, да все не выпадало, думал, выволоку на берег последний камень и тогда уже...

— Последний и без тебя вытащат, — не дал ему закончить распорядитель. — Здесь работы осталось на день-другой. Сегодня же и отправляйтесь. Я велю, чтобы коня дали. Хутор далеко?

— Верст за двадцать будет. В экономии помещика Мовшина.

— Мовшина? — переспросил Карилл Иванович, и брови у к него сошлись на переносице. — Подожди меня здесь.

Широко шагая длинными ногами, он заторопился к своему шатру под кручей и через несколько минут вышел с жесткой бумажечкой, исписанной до половины ровным, аккуратным почерком.

— Это вам как бы охранная грамота, — протянул с горьковатой улыбкой и, пожелав Андрею успеха, пошел вдоль берега к кирпичной башне, которую заканчивали возводить.

Они тронулись в дорогу после обеда. Чигрин вывел коня на гору, взнуздал его, подтянул подпругу и, вскочив в седло, посадил Тараса впереди. Почувствовав на своей спине двоих всадников, конь пошел шагом.

За Новыми Кайдаками дорога повернула влево от Днепра, на запад. Андрей вспомнил, как везли их сюда осенью в скрипицах и путах. Через некоторое время впереди открылся и перелесок, в котором прятались тогда панские челядники, выскочившие на дорогу неожиданно, точно гончие из засады. Чигрин крепче прижал к себе худенького Тараса, будто мальчику угрожала опасность, и пустил коня рысью. Так проскакали они версты две-три, пока вдали на возвышении не замаячили знакомые здания, прошлогодние, приплюснутые скирды соломы экономии Мовшина. Андрей так и оцепенел в седле. Болезненно кольнуло в сердце. Он остановил коня, чувствуя, как шумит в ушах кровь.

— Есть другая дорога на ваш хутор? — спросил у мальчика.

— Вон мимо той ложбины, — показал рукой Тарас. — Там и копанка есть, вода холо-о-дная.

— Не забыл?

— Так мы же с отцом из этой кринички все лето волов поили.

Вспомнив об отце, Тарас насупился, потупил глаза, пряча, видимо, от Андрея слезы, неожиданно выступившие на глазах. Но детская грусть быстро проходит. Как облачко, которое летним днем на короткий миг заслоняет солнце. Набежит, бросит сверху прохладную тень, и уже нет его, будто растаяло от солнечного тепла.

— Вон она, под дубом, наша копанка, — обрадовался Тарас, увидев на краю ложбины, между стволами низкорослых деревьев, невысокий сруб. — Отсюда уже недалеко. Объедем Лысый яр, поднимемся на Молочаевку, а с кургана и наша хата видна.

Чигрин слушал его возбужденный голос, мысленно повторял названия холмов, курганов, буераков, которые прочно держались в мальчишечьей голове, и словно бы собственное детство возвращалось из прошлого, воскрешая в памяти каждую тропинку родной степи. Теперь он знал наверняка, что и его самого постоянно притягивало к этой земле. Воспоминания... Можно ли было забыть, стереть, как слабый след на песке, первые детские впечатления, терпкий дух летнего разнотравья над Бугом, зеленые днепровские заливы, плотные туманы в широких балках, пронизанные солнцем степные перелески, защищавшие не только от зноя, но и от злых глаз? И хотя испытал он на этой земле предостаточно огорчений, думал Андрей, навряд ли смог бы покинуть ее с легким сердцем. Прирос к ней навсегда.

Возле криницы спешились. Чигрин разнуздал коня, пустил его на траву, густо зазеленевшую в ложбине, а сам, наклонившись над замшелым срубом, зачерпнул пригоршню прозрачной — просвечивало дно — студеной воды. От ее холода свело губы. «Правду говорил Тарас», — подумал, ища глазами хлопца. Но его нигде не было. Еще минуту назад стоял рядом, осматривал широко открытыми глазами знакомую местность и вдруг исчез. Как в воду канул. Чигрин выпрямился.

— Тарас, где ты? — позвал негромко, убежденный, что он где-то здесь, близко, за деревьями или за бугорком спрятался, потешаясь над ним, обрадованный, что вернулся. Захотелось мальчишке позабавиться.

В кронах дубов задиристо посвистывали черные скворцы, позвякивая удилами, подергивал травку нерасседланный конь. Тарас не откликался. «Куда же он подевался? — терялся в догадках Андрей, чувствуя тревожный холодок в груди. — Степь вроде бы и безлюдная, но кто знает, где подстерегает беда. Может, он за теми кустами?» — заметил он в двадцати саженях от дороги гривку низкорослого кустарника. Ноги сами понесли в ту сторону.

Колючие кустики боярышника росли на краю сухого яра с голыми известняковыми склонами. Андрей остановился. На той стороне яра среди реденьких зарослей мелькнула белесая головка Тараса. Мальчишка направлялся к зеленому холму, возвышавшемуся среди поля. «Зачем он туда пошел? — не мог понять Чигрин, шурша подошвами сапог по известняковой дресве. — На коне доскакали бы по ровному быстрей. Зачем было лезть по этим склонам?» Он проворно спустился на дно яра, пересек его и бегом поднялся на противоположную сторону. И когда снова увидел худощавую фигуру Тараса, от души у него отлегло. Догнал мальчика у кургана. Услышав за спиной шаги, Тарас оглянулся. На его лице отразилось удивление, казалось, даже глаза увеличились.

— А я думал успеть, пока вы напьетесь воды и отдохнете, — сказал он, виновато хлопая глазами.

— Куда... успеть?.. — переводя дыхание после быстрой ходьбы, спросил Чигрин.

— На Молочаевку, — ответил Тарас, будто ничего и не произошло, — я же говорил вам, что с этого кургана можно увидеть нашу хату.

И таким нетерпением горели его глаза, что Андрею вмиг расхотелось укорять его.

— Напугал ты меня, хлопче, — облегченно вздохнул он. — Но раз уж пришли — показывай.

Они поднялись на поросший до самой верхушки молочаем и седой нефорощью курган и в широкой ложбине увидели небольшой хуторок, издали смахивавший на старые, почерневшие от непогоды стожки сена, которые сложили когда-то и забыли убрать.

Тарас, вытянув тонкую шею, впился глазами в эти избушки. Его бледные щеки зарумянились.

— Нашел? — тихо, чтобы не вспугнуть мальчишечьи мысли, спросил Андрей.

— Угу, — кивнул он. — Вон, крайняя, верба на углу растет, видите?

Чигрин внимательно посмотрел в ту сторону. Серая, приземистая хата, на которую указывал Тарас, прилепилась к пологому косогору и имела одно лишь окошко спереди — оно меленьким пятнышком темнело в стене. Ни одной живой души не видно было на хуторе, будто и не жили в нем люди. Только два аиста плавно кружили над крышами, ища, наверное, уютное место для семейного гнезда.

Возле хуторка Тарас попросил ссадить его на землю и сразу же побежал к своей хате. Подергал запертую дверь, заглянул в оконце, но сквозь воловий пузырь вряд ли мог что-нибудь увидеть внутри. Снова кинулся к двери, силясь открыть ее. Андрей тоже соскочил на землю и, ведя коня за повод, подошел ближе. Мальчик с отчаянием посмотрел на него. «Хотя бы с матерью беда не приключилась», — подумал Чигрин и вдруг услышал, как в хате завозились, заскрежетал засов, и в приоткрытой двери появилась детская головка с двумя косичками, торчавшими в разные стороны.

— Тарасик?! — Девочка несмело переступила порог и провела ладонью по щеке старшего брата, который сиял от радости и только кивнул в ответ.

— Олесь! — обернулась она к лобастому, замурзанному мальчику, диковато выглядывавшему из-за ее спины. — Это же братик наш! Разве ты забыл? — И снова Тарасу: — Почему так долго не возвращался? Мы с мамой плакали, когда вас с татой не стало. Выглядывали втроем с Молочаевки. Олеся мама на руках носила туда. Ой, какие у тебя пальцы шершавые, — взяла она его руку в свою.

— Лукийка, а где мама? В хате? — будто опомнился Тарас.

— В экономии. Скоро придут, вон уже солнце заходит, а Олесь боится, когда стемнеет. Мама засветит каганец, посадит его на колени, тогда он и перестает плакать.

— Иди ко мне, Олесик, — наклонившись, протянул к нему руки Тарас. — Не бойся.

Но мальчик еше сильнее насупился, крепко держась за старенькую сорочку сестры.

— Мал еще, — застенчиво улыбаясь, обернулся Тарас к Чигрину, — забыл, как я катал его на спине.

— Вспо-омнит, — успокоил его Андрей, расседлывая коня, который тянулся губами к сочному спорышу. — Теперь уже будете все вместе. — Он пустил коня пастись и подошел к вербе, чтобы повесить сбрую, как вдруг услышал похожее на стон:

— Сы-ы-нок!!!

По узенькой тропинке, вившейся из-за косогора, к Тарасу бежала повязанная черным платком женщина, на изможденном лице которой отразились и пережитые страдания, и радость встречи. Она порывисто прижала вихрастую головку мальчика к своей груди и застыла в счастье и печали.

— Как же тебе удалось, сыночек мой, вырваться из этой неволи проклятой? — наконец спросила она, поглаживая рукой его белесый непокорный чуб.

— А меня дядя Андрей привез на коне, — указал Тарас глазами на Чигрина, молча стоявшего под вербой с седлом и сбруей в руках.

Женщина будто только сейчас заметила и незнакомого человека, и коня, что, опустив голову, потряхивал гривой рядом, и меньших детей своих, которые притихли у порога, держась за руки.

— Так это вас судьба послала моему сыну после внезапной смерти мужа? — сказала она, подходя к Андрею. — Как я бога молила, чтобы хоть краешком глаза увидеть заступника моего сына!

— Вы знаете о своем муже? — растерянно, хотя и с облегчением, потому что более всего боялся сообщить этой женщине печальную весть, спросил Чигрин.

— Знаю, человече добрый, — с печалью посмотрела она большими, словно бы затененными глазами. — Один возница из экономии наведывался в каменоломни. Там ему и рассказали о моем муже. И как он покалечился, сердечный, и как болел, как вы похоронили его на мерзлом кладбище. Я и сама едва со свету не ушла, ночей не спала, думая о нем. — Прижала к себе Тараса. — Горько убивалась, что же он, малый и немощный, будет делать там без отца? Нагоревалась, ох как нагоревалась! Не смотрите, что глаза у меня сухие. Нет уже в них слез. Выплакала все до капельки. Пешком пошла бы на эту вашу каторгу, так двое же детей на руках и в экономии каждый день отрабатывать надо. Успокоилась немного, когда услышала, что вы Тарасу как отец родной. И заботитесь о нем, и в обиду не даете. Чем же отблагодарю вас за добро великое? Ой, что же это мы стоим на дворе? — спохватилась она. — Пошли в хату, повечеряем, вы голодны же, наверное, оба, простите, не знаю вашего имени, — извинительно посмотрела на Чигрина.

— Это же дядя Андрей, — ответил за него Тарас. — Его, мама, все знают.

— Спасибо, друг, — с мягкой улыбкой сказал Чигрин. — А о вас я тоже много слышал от Федора...

Но, увидев, как вдруг опечалилось просветлевшее было лицо женщины, пожалел, что коснулся раны в ее душе. И чтобы как-то скрыть неловкость, торопливо склонился над седлом, которое положил на траву, отвязал притороченную к нему сумку с харчами и следом за женщиной вошел в хату.

Почти половину единственной светлицы в ней занимала побеленная известью печь. Земляной пол был устлан тонким слоем соломы. В левом углу под образом стоял низенький стол и две скамьи. На вбитом в толстую матицу крепком колышке висела плетенная из лозы, похожая на корзинку детская зыбка.

А Ульяна метнулась к печи, открыла заслонку.

— Будто чуяло мое сердце, — заговорила она, вынимая из печи выщербленный горшок. — Лукийка, неси миски, пока кулеш не остыл. Вчера, спасибо ключнице, разжилась у нее горсточкой ячневой крупы.

Андрей тем временем выложил на стол из дорожной сумки две четвертушки сала, буханочку ржаного хлеба, с десяток сушеной тарани, которую с разрешения Кирилла Ивановича наловил в Днепре.

— Боже мой, сало! — удивилась Ульяна, ставя горшок на стол. — Мы уже и запаха его не помним. И рыба...

Она опустилась на скамью. Впервые за весь вечер на исхудалой щеке женщины засверкала капелька слезы.

— Как тяжко на свете жить, Андрей, — вытерла ее Ульяна уголком платка, — вдове с детьми малыми. Хорошо, что помощник, заступник наш вернулся, — приголубила она взглядом Тараса, который уже катал Олеся на спине, бегая из угла в угол. — А то все одними руками, некому и воды из колодца вытянуть.

— А где ваши соседи? — спросил Чигрин. — Что-то я никого не видел на хуторе.

— А их и нет, — ответила женщина. — Уже недели две, как повели всех до единого якобы царицу встречать. У кого была коровенка или вол, должен был с собой гнать. Не слыхали, Андрей, до каких же пор они будут встречать? Уже и хаты их пообрастали бурьянами, а их все нет. Живу с детьми как на пустыре. С той лишь разницей, что волки не воют.

Она рассказала Чигрину, что и ее хотели сорвать с места, но Лукийка заболела, таяла на глазах, как воск. Управитель смилостивился: оставил на хуторе, приказав каждый день являться в экономию. А она и не перечила — надо же было детей кормить. Собственную нивку некому обрабатывать, вот и приходится носить помещику свои руки за кое-какой харч да старые тряпки.

Тупой болью отзывалось в груди Андрея каждое слово этой раньше времени поседевшей женщины, которая, потеряв кормильца своих детей, вынуждена была подчиняться панскому управителю и у которой слез уже не осталось от горя. И словно бы уменьшились, ушли куда-то на второй план собственные несчастья и страдания. Была сила в руках, мог постоять за себя. А этим людям приходилось полагаться лишь на чью-то милость и ласку. После ужина начал собираться в дорогу. Высыпал на стол все деньги, которые у него были, обнял Тараса.

— Куда же это вы, Андрей, на ночь глядючи? — всплеснула руками Ульяна.

— А ночь для волка и степняка — мать родная, — попробовал было отшутиться Чигрин.

— Дорога неблизкая, темно, можно заблудиться, — обеспокоенно посмотрела на него женщина.

— Конь с дороги никогда не собьется, если хоть раз проскакал по ней, — успокоил ее Андрей. — Доверюсь ему, потому что до утра должен быть на месте. Такой уговор.

— Понимаю, — с сожалением произнесла Ульяна. — Что ж, поезжайте с богом. До конца века своего буду помнить вашу помощь и ласку к сыну. — Она перекрестила Андрея, наклонила обеими руками его голову и поцеловала в лоб.

— Прощайте, — поклонился он женщине, — появится возможность — наведаюсь.

— Прощайте, будем рады всегда.

Когда Чигрин вышел во двор, на небе уже мерцали звезды. Он оседлал коня и не мешкая поскакал по тропинке, ведшей на знакомую дорогу. Но возле степной кринички не стал сворачивать влево, к Днепру, а поехал через ложбину прямо, к помещичьей экономии. Андрей не сказал Ульяне о страшной мести, которую замыслил, слушая ее горькую исповедь. Это намерение начало вызревать в нем еще тогда, когда увидел с холма темные строения и скирды на горизонте. У него было за что сквитаться с Мовшиным. Слова женщины только подстегнули его. Наконец он может сполна отплатить коварному пану и за смерть Прищепы, и за горе вдовы Ульяны, и за собственное унижение. Огниво и трут всегда держал при себе. А свежий ночной ветерок только поможет разгореться жаркому пламени.

Чигрин подгонял коня, стискивая каблуками сапог его упругие бока, словно боялся, что ночь пройдет, а он не успеет сделать задуманное. Наконец впереди показались темные приземистые крыши амбаров и сараев. Андрей подобрал повод узды, прислушался. Громко трещали кузнечики в траве. Тявкнула и умолкла дворняга, будто тоже прислушивавшаяся к тому, что происходит в степи. Рядом в ложбинке над мелким ручейком росло несколько верб. К одной из них Чигрин и привязал коня. Нащупал в кармане огниво, поднялся пологим склоном к крайнему сараю, за которым виднелась слежавшаяся прошлогодняя скирда сена. Далее тянулись низенькие овины, а за ними (он помнил об этом еще с прошлой осени) стоял под рыжей черепицей дом эконома. Стоило ему лишь раздуть тлеющий фитилек под стрехой, и через полчаса осветилась бы степь.

Андрей прижался к саманной стенке сарая и достал кремень. Побаивался только, как бы собаки не залаяли, не разбудили прежде времени сторожей и челядь. Торопился высечь огонь, поднести его к сухой соломе — пусть горит, уничтожает панское добро. Пока опомнятся, поднимут тревогу, его и след простынет, ищи тогда ветра в поле.

Ослепительно красные искорки брызнули из-под руки. Еще миг — и он разведет такой костер, какого не видывала степь. Представил себе, как будет неистовствовать Мовшин, ища виновных. Его сыщики будут метаться по всем хуторам, вынюхивать, допытываться... И рука с фитилем так и замерла в воздухе. «Что же это я делаю? — обожгла Андрея мысль. — Да они же сразу догадаются, откуда беда взялась». Не за себя боялся — знал, на что идет. Сдерживало другое: вдова могла пострадать, дети ее. Непременно обвинят Тараса в мести за своего отца, и никто не спасет мальчика.

Кончиками пальцев Чигрин погасил фитиль и будто в душе своей унял сильный жар. Даже потемнело в глазах. Равнодушным взглядом он окинул невыразительные в темноте здания экономии и, постояв несколько минут в задумчивости, начал спускаться к коню.

Осторожная лиса, прятавшаяся в траве и тихо подкрадывавшаяся к низенькому курятнику экономии, шарахнулась в сторону от коня, который стремительно пронесся мимо, заглушая топотом копыт беспорядочное стрекотание ночных сверчков.

— Представьте себе, граф, мое положение. — Екатерина не отрываясь смотрела в открытые окна верхнего салона галеры на зеленый берег Днепра, где время от времени появлялись акуратные домики, толпы людей, легкие кавалерийские эскадроны. — От Петербурга и до Киева я думала, что пружины моей империи ослабели. А теперь убедилась, что ошиблась. Действуют. Даже дышать стало легче. Я сплю по восемь — десять часов, ем с редкостным аппетитом.

— На Украине, ваше величество, климат мягче, — объяснил Безбородко.

— О да, — согласилась царица. — Я уже сожалею, что не здесь построен Петербург. Хотя и в этих краях бывает по-всякому... — вспомнила она недавнюю бурю, которая изрядно потрепала их флотилию.

Александр Андреевич Безбородко вошел в кабинет императрицы с утренними сообщениями, депешами послов, поступившими в последнее время, но Екатерина, вопреки обыкновению, даже не взглянула в его сторону.

— Меня заверяли, — продолжала она, не обращая никакого внимания на бумаги в руках гофмейстера, — что берега Борисфена совсем дикие, безлюдные, что здесь живой души не найдешь, а нас встречают сотни поселян. Я вижу, граф, их жилища, скот...

— Край заселяется, — сдержанно ответил Безбородко.

Не мог же он сказать императрице, что стада скота, отары овец перегоняют ночью на новые места, а аккуратные хатки перевозят на волах следом за ними. Много странных черт было у энергичного генерал-губернатора Новороссии Григория Александровича Потемкина. Но обладал светлейший и непревзойденным умением напускать туман. Граф, конечно, догадывался, что это за люди толпились на берегах...

Екатерина открыла табакерку с портретом Петра Первого, поднесла ее к лицу.

— Я вас слушаю, граф, — сказала, вдыхая табак и щурясь от наслаждения. — Чем порадуете?

— Сегодня утром, государыня, — сказал Безбородко, — от генерал-майора Синельникова прибыл курьер. Император австрийский Иосиф Второй не дождался нашей флотилии в Херсоне и выехал навстречу в экипаже под именем графа Фалькенштейна.

— Они что, сговорились? — щелкнула табакеркой царица. — Кому нужна детская игра в жмурки?

— Очевидно, император не хотел привлекать внимание посторонних к своей особе, — высказал предположение Александр Андреевич.

— Я же не прикрываюсь дворянским титулом, — высокомерно взглянула на гофмейстера Екатерина. — Зачем маскироваться?

— Вена побаивается военного столкновения с Турцией, возможно, поэтому император и прибыл к нам инкогнито, — развивал свою мысль Безбородко.

— А что, Порта в самом деле угрожает Австрии? — поинтересовалась Екатерина.

— В Стамбуле, — развел руками Александр Андреевич, — знают о «секретном артикуле» русско-австрийского договора. Поэтому и держат войска на Дунае. Но там всего один корпус. Так, для острастки. Порта сегодня усиленно расширяет свой флот. Капудан-паша Гази-Гасан даже школу открыл в Стамбуле для подготовки навигаторов. Такого еще не было. На турецкие верфи приглашены английские и голландские мастера. — Безбородко полистал бумаги. — Турецкий флот на Черном море уже имеет две тысячи триста пушек.

— Хотят все-таки захватить Тавриду, — вырвалось у Екатерины.

— Прусский министр подстрекает диван, — сказал Безбородко, — склоняет Порту к войне с Россией, обещает даже заручиться помощью шведского двора.

— Принимай великодушно, что делает дурак, — небрежно кинула императрица. — Фридриху-Вильгельму давно пора бы понять, что его министр Герцберг наносит больший вред собственному монарху, чем мне. Мой неистовый кузен Густав скорее сломает свою шею, чем ступит на землю Кронштадта или Петербурга.

— Но турки верят обещаниям, — продолжал Безбородко. — И в последнее время ведут себя весьма дерзко. В Кандии сорвали флаг со здания нашего консульства, в Кинбурнских озерах выбирают в три раза больше соли, чем дозволено договором. Если бы не наша крепость на косе...

— Знаю, Кинбурн для них как бельмо на глазу, — не дала ему закончить Екатерина. — Да и нам, граф, не помешало бы освободиться от очаковских пушек, потому что, если дойдет до драки, лучше самим побить, чем позволить, чтобы тебе намяли бока.

— Наши сухопутные войска, ваше величество, подготовлены лучше турецких, — похвалился граф.

— Если все так обучены, как солдаты генерала Суворова, я спокойна, — ответила царица.

Безбородко и сам еще находился под впечатлением маневров пеших и конных войск, которые устроил им возле Кременчуга Суворов. Привлекал уже внешний вид его солдат. Вместо длиннополых кафтанов, сковывавших движения, — короткие куртки и камзольчики без рукавов. Исчезли букли и косы, громоздкие шляпы. На коротко остриженных головах мушкетеров — легкие каски с плюмажем. Обшитые внизу кожей суконные шаровары заправлены в сапоги с короткими голенищами. Когда же после огневой подготовки полковые и батальонные каре и сорок пять кавалерийских эскадронов пришли в движение, поражая смелостью маневра, внезапными ударами в штыки, даже недруги чудаковатого генерал-аншефа не могли скрыть своего восторга.

Потешила тогда Александра Андреевича и необычная беседа Суворова с императрицей. Похвалив генерала за выучку солдат, Екатерина спросила, чем наградить его.

— Ничего не надо, матушка, — ответил Суворов, — наделяй уж тех, кто просит. Здесь, я вижу, и без меня, — повел острыми глазами на придворных, — попрошаек хватает.

— И все-таки, — настаивала царица, — я бы хотела отблагодарить.

— Если так, матушка, — согласился генерал, спаси и помилуй, вели отдать за квартиру моему хозяину. Замучил, не дает покоя, а заплатить нечем.

— И много же ты задолжал? — нахмурилась Екатерина.

— Много, матушка, три рубля с полтиною.

— Теперь вижу, прав был Румянцев, — сказала Екатерина, когда Суворов, вскочив на своего нетерпеливого дончака, поскакал следом за казацкими эскадронами. — Генерал пытается всех убедить, что он простачок, но кто же этому поверит...

Она, наверное, тоже вспомнила этот эпизод. Прищурив, по обыкновению, глаза, пытливо посмотрела на Александра Андреевича.

— Барон Гримм написал мне, что один его знакомый, вернувшись из Петербурга во Францию, назвал Россию колоссом на глиняных ногах. Что вы скажете на это, граф?

— Он прав, ваше величество, колосс, — ответил Безбородко. — Только я хотел бы уточнить: глина давно уже окрепла и превратилась в бронзу. К сожалению, не все догадываются об этом.

— Может, оно и лучше, — возразила Екатерина. — Не будем развеивать туман, поучимся у генерала Суворова. — Она встала. — Завтра утром сойдем на берег. Пора уже встречать нашего гостя — римского императора. Поедете со мной, граф.

На берегу императрицу уже ждал запряженный восьмериком рыдван. Утренний ветерок гнал по воде легкую зыбь, играл зелеными гарусными лентами на черных шляпах ямщиков, сидевших на козлах. Чистое высокое небо обещало погожий день, и Безбородко, который не совсем хорошо чувствовал себя на воде, страдая в непогоду морской болезнью, с облегчением ступил на твердую землю. Кроме него Екатерина взяла с собой в это степное путешествие графиню Браницкую, Дмитриева-Мамонова, который от тоски на галере снова пристрастился к бургундскому, принца де Линя и Людовика Кобенцля.

— Мы поедем без охраны, ваше величество? — спросил Безбородко, не увидев возле кареты ни одного лейб-гвардейца.

— Инкогнито так инкогнито, — ответила царица и, кинув мимолетный взгляд на австрийского посла, добавила тише: — Графу Фалькенштейну ни к чему императорские почести. Молодые кони быстрой рысью вынесли карету на гору и покатили по проселку, ведшему в глубь степи. Сначала ехали равниной, на которой лишь кое-где виднелись пологие курганы, но через несколько верст начали спускаться в овраг, огибая обрывистый буерак, заросший колючими, непролазными терновниками. Форейторы и ямщики нахлестывали коней, высокие колеса запрыгали по корням, которые тугими, кручеными жилами выпирали из земли.

— Погибельное место, — сказал, поглядывая в окошко, де Линь, — глухое разбойничье пристанище.

— Вы меня пугаете, Шарль, — обеспокоенно посмотрела на него Браницкая. — Неужели нас могут ограбить в этой степи?

— Если бы только, — разжигал ее страх де Линь. — Здесь можно и жизни лишиться.

Графиня побледнела.

— Маркиз шутит, — успокоил ее Безбородко. — Если здесь и есть разбойники, то они сидят на козлах. Скоро и душу вытрясут. — Он просунул в окошко голову, чтобы прикрикнуть на извозчиков, которые изо всех сил гнали разгоряченных коней по неровной дороге.

Но Екатерина остановила его:

— Оставьте, граф, мне нравится такая езда — не задремлешь. Как вы думаете, кем бы я стала, родившись мужчиной? — обратилась она к Шарлю де Линю.

— Законодателем, ваше величество, — выпалил маркиз.

— А вы что скажете, граф? — спросила у Кобенцля.

— Министром или генералом.

— Оба вы ошибаетесь, потому что не знаете моего горячего нрава, — возразила Екатерина. — Я на все решилась бы ради славы — и в чине поручика в первую же кампанию погибла бы в бою от вражеского штыка.

В карете наступила неловкая тишина. Даже остроумный де Линь в эту минуту не нашелся что ответить. Царица торжествующим взглядом окинула присутствующих, но от глаз Безбородко не укрылась и пренебрежительность в ее глазах. Как хорошо знал он эту волевую, хитрую, коварную и честолюбивую женщину! Она не слукавила сейчас: ради славы она в самом деле не брезговала ничем. Но не кидалась за нею стремглав, отнюдь нет! Умела, добиваясь цели, терпеливо выжидать, рассчитывать все до мелочей. Безбородко запомнил, будучи еще секретарем императрицы, с каким удовольствием она подписывала смертный приговор бунтовщику Пугачеву, хотя и старалась не выдавать своих чувств... Так было всегда. И только огоньки во вроде бы равнодушных, стеклянных глазах иногда отражали ее истинные страсти. Это правда, царица умела держаться в сложнейших ситуациях. И все-таки в ее горячих словах о красивой смерти на поле боя не было ни капли искренности. Бросаться под ружейный огонь, чтобы прославиться на миг, на час в глазах жалкой кучки людей?.. Нет, это не для Екатерины. Ее привлекала слава громкая и длительная. На гранитном постаменте под скульптурой Петра она велела высечь рядом с его именем и свое: не только для современников, но и для потомков. Жаждала вечности. Чтобы прослыть образованной императрицей, она приблизила к себе французских поэтов, философов. Надеялась завоевать бессмертие в их высоком слове. Вот о какой славе она мечтала! И ради достижения ее Екатерина ничего не жалела. Здесь ее щедрость, изобретательность поражали даже опытных царедворцев. Безбородко хорошо помнил, какая молва пошла в Европе после того, как Екатерина купила у Дидро, который еле сводил концы с концами, библиотеку за пятьдесят тысяч франков, разрешив философу пользоваться ею до конца жизни. Все газеты запестрели тогда ее именем. Российскую императрицу называли покровительницей искусств, «северной Минервой», «Семирамидой». Славословие льстило царице, тешило до растроганности. Она с восторгом читала и перечитывала корреспонденции о себе. Но в памяти гофмейстера запечатлелся и неудержимый гнев императрицы, когда граф Воронцов прислал из Англии несколько газет с едкими остротами по ее адресу. Екатерина в тот же вечер нервным тоном продиктовала срочную депешу послу. В ней были такие строчки: «Есть три способа укрощения пасквилянтов: первый — пригласить автора куда следует и хорошенько намылить ему шею, второй — подкупить, третий, — у него тогда даже рука вздрогнула, выводя пером последнее слово, — уничтожить!» Екатерина милостиво разрешила Воронцову прибегнуть к любому способу «по собственному усмотрению и больше не волновать ее чувствительное сердце». Она, судя по всему, искренне считала себя чуткой и доброй.

Александру Андреевичу действительно кое-что было известно об императрице. Но и сам Шешковский не смог бы выведать даже раскаленным железом его потаенных мыслей о ней. Ревностно служил царице, в фундаменте славы, может быть и мнимой, лежали и его камни. Как должное, принимал из рук Екатерины орденские ленты, высокие титулы, поместья, крепостных, которым уже потерял счет. Владел землями и здесь, в Новороссии. Имел намерение пригласить австрийского императора в свое имение в Белозерке, чтобы таким образом отблагодарить его за титул графа Священной Римской империи. Но до этого приема на берегу Днепра еще было время. Александра Андреевича сейчас больше волновала предстоящая встреча царицы со своим гостем. Где она произойдет? Все степные дороги одинаковы. По какой из них поедет загадочный граф Фалькенштейн? Не разминутся ли они с его экипажем? Правда, в последний миг он узнал от Храповицкого (статс-секретарь шепнул утром под большим секретом), что князь препроводил от себя для этой поездки четверых местных извозчиков, которым знакомы не только все дороги и проселки, но и каждая тропинка, протоптанная, быть может, еще татарскими конями. Екатерина же никому и словом не обмолвилась. Равнодушно посматривала в оконце. Прикидывалась отчаянной путешественницей, которая наобум, без страха и сомнения выехала в безлюдную степь на поиски своего гостя.

Карета снова катилась равниной. Окоем расширился. Кони выбивали дробь на сухой земле. Узкие колеса приминали серебристый ковыль и седые кустики ракитника, рассекали свежевырытые кротовьи холмики.

— А мы не заблудимся? — нарушила молчание Браницкая.

— В степи? — вскинул брови де Линь. — Да здесь же на десять миль все вокруг видно.

— Горизонт, и больше ничего, — ответила графиня, которой было почему-то не по себе: степное безбрежье навевало на нее страх.

— А я вижу хуторок, — сказал Безбородко.

— Где? — приник лицом к оконцу Кобенцль.

— Вон, слева от дороги.

Даже Дмитриев-Мамонов, сидевший на диване с постным лицом, оживился.

— Может, заедем? — поднял умоляющие глаза на Екатерину. — Тошнит.

— Придется, — пожала она плечами.

Но как только их рыдван приблизился к саманной мазанке под камышом, с поветью для одного коня и глиняным очагом посреди двора, из-за реденького перелеска, видневшегося впереди, навстречу им вылетела четырехконная карета. Съехавшись, оба экипажа остановились. Бока и крупы коней были покрыты испариной.

Дверцы кареты открылись, и на землю соскочил среднего роста господин примерно сорока пяти лет в сером дорожном сюртуке и узких панталонах, заправленных в высокие шевровые сапоги. Когда императрица ступила на откидную подножку рыдвана, он уже стоял рядом.

— Разрешите, ваше величество, — протянул руку, помогая Екатерине сойти. — Граф Фалькенштейн просит проявить снисходительность к его нетерпеливости.

— Семь лет назад, когда мы встречались впервые, вы, кажется, были императором? — уколола его Екатерина.

— Для вас, государыня, остаюсь им и до сих пор. Но в этом путешествии, — подчеркнул, — только для вас.

— В таком случае извините, — лукаво прищурилась царида, — что встречаю монарха без надлежащего ритуала.

— Не беда, — ответил Иосиф, — зато все европейские политики сбиты теперь с панталыку. Никто не знает о нашем рандеву.

— В Херсоне же, наверное, заметили ваш отъезд? — выразила сомнение Екатерина.

— Как австрийского графа.

— Теперь вы увидели Новороссию. И как вам мое новое хозяйство? — кокетничая, коснулась своей излюбленной темы царица.

— Скажу откровенно, — признался Иосиф, — не думал, что вы так быстро начнете осваивать эти до недавних пор пустынные земли. Теперь я понимаю, почему обеспокоены на Босфоре.

— А что Константинополю волноваться! — с жаром ответила Екатерина. — Мы строим порты для торговых судов.

— Очевидно, турок раздражают корабли, заложенные на Херсонских верфях, — намекнул император.

— Чем же нам защищаться от очаковских бастионов и кораблей Гасана-паши? — посмотрела на него Екатерина.

Иосиф промолчал. Приближался Людовик Кобенцль, чтобы поприветствовать своего суверена.

К Безбородко, разминая затекшие ноги, подошел Потемкин, прибывший с австрийским императором.

— А где походная кухня императрицы? — спросил он шепотом.

— Осталась на берегу, — вздохнул Александр Андреевич. — Кто же знал, что так далеко заедем? И вы ничего не прихватили?

— К сожалению, — развел руками князь. — Император спешил, даже лакея своего не взял. — Он с грустью взглянул на коляску. — Может, найдется кусок крестьянского хлеба, если коням не скормил. У него такая привычка.

Безбородко достал из кармана часы, открыл чеканную крышку.

— О-о-о, — протянул обеспокоенно, — пора бы уже и пообедать. Сколько верст до Бородаевки, где стоят наши галеры? — вопросительно посмотрел на Потемкина.

— Не меньше тридцати, — насупившись, ответил князь. — Возвращаться некогда. Может, в доме что-нибудь найдем?

Он коротким взглядом окинул Екатерину, которая, разговаривая, прохаживалась в сторонке со своим гостем, и толкнул низенькие рассохшиеся двери. Согнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, решительно переступил порог. Безбородко вошел в мазанку следом за ним.

— А где же хозяева? — устремив взор на и печь и голые скамейки, спросил Потемкин.

— В поле, наверное, — сказал Александр Андреевич, увидев на колышке у двери, цеп с дубовым отполированным до блеска руками держаком.

На глиняном полу стояла выстроганная из колоды громоздкая ступа для проса, а между нею и скамьей — старая, потрескавшаяся мерка[87]. — Безбородко подошел к этой непременной крестьянской посудине и заглянул внутрь. Его курносое, с розовыми щеками-подушечками лицо повеселело.

— Нашел, Григорий Александрович, — обернулся лицом через плечо к Потемкину, торчавшему посреди хаты, едва не упираясь теменем в толстенную матицу. — Подумал, где же еще им быть, и, видите, не ошибся. — Он запустил руку по самый локоть в мерку, пошарил там и вынул три куриных яйца, с которых осыпались продолговатые зернышки ржи.

— Что мы с ними делать будем? — растерянно спросил князь, будто увидел на ладони гофмейстера какую-то незнакомую диковинную вещь.

— Как что? Поджарим. На сале. Такую яичницу приготовим для государыни и гостя...

— Сала ведь нет, — не дослушал его Потемкин.

— А под перекладинами смотрели? — указал Безбородко глазами на открытую крышку чердака, в ребро которой упиралась лестница из неровных акациевых жердей.

Григорий Александрович молча ступил на нижнюю перекладину и, держась обеими руками за неустойчивые жерди, занес было ногу, но лестница, прогнувшись под его чрезмерной тяжестью, угрожающе затрещала.

— Осторожно, князь, — предостерег его Безбородко. — А то и лестницу сломаете и сами искалечитесь. Позвольте лучше мне.

Он легко поднялся к входу на чердак, просунул в него голову, плечи и постоял так неподвижно, пока глаза не привыкли к полутьме чердака. Потом достал из-под перекладины полотняную торбочку. В ней оказалось полчетверти старого, желтого, будто воск, сала.

— Невидаль! — развел руками Потемкин, кинув на скамью целковый, дабы хозяин не подумал, что его ограбили. — Вы, граф, здесь будто у себя дома, знаете все тайники.

— Ничего особенного, — лукаво улыбнувшись, ответил Безбородко. — Я мальчиком в Глухове с крестьянскими детьми все чердаки облазил, хотя и доставалось от матери за это. Боялась, что нахватаюсь мужицких привычек. А оно, — повертел в руках торбочку, — еще и пригодилось.

Император, то есть граф Фалькенштейн, не успел, к к счастью, скормить всю буханку коням. Четверть ржаной буханочки осталась. Нашлась в каретной сумке и бутылка старого токайского. Надо было лишь поджарить обещанную яичницу. Но никто не умел этого делать. Даже Безбородко оказался беспомощным.

— Не взять харчей, повара... Кто же так отправляется в дорогу? — упрекнул его Потемкин.

— Да и вы, князь, правду говоря, тоже выехали порожняком, — парировал гофмейстер.

Однако как бы ни подшучивали они друг над другом, ничто уже не могло измениться. Солнце светило с зенита, и пора было обедать или, в худшем случае, хотя бы чем-то подкрепиться. Екатерина все чаще бросала нетерпеливые взгляды на двух своих вельмож, которые суетились возле летней плиты, не зная, как развести в ней огонь. Пытались поджечь сушняк, предусмотрительно напиханный хозяином внутрь; но он почему-то не загорался. Слабенький язычок пламени каждый раз угасал, не успевая как следует разгореться. Потемкин позвал молодого кучера, хлопотавшего у кареты, и велел ему немедленно развести огонь в очаге. Парень в знак согласия кивнул, вынул из печи сушняк, выгреб золу, положил на дно жгут сухой травы, собранной рядом, на обочине дороги, и через минуту плита аж гудела, выпуская из широкого дымохода плотный шлейф седого дыма. Этот лихой парень и яичницу, наверное, поджарил бы для царицы в один момент. Но Потемкин отпустил его, боясь недовольства государыни: извозчик, который только что смазывал дегтем колесные оси, готовит обед для двух монархов!

Занялись готовкой сами. На полке в избушке нашли две глиняные миски. Накрошили в них сала, набили яиц, поставили на огонь.

— Дело нехитрое, — успокаивал самого себя и Потемкина Безбородко, вытирая платком слезы, которые выжимал из глаз едкий дым. — Управимся и вдвоем, князь.

Но пока они мудрили, сушняк прогорел. Недожаренная яичница начала застывать, затягиваться сизовато-белой пленкой. Снова позвали кучера, приказали ему искать топливо. Парень метнулся под навес, вынес оттуда старую, поломанную оглоблю, разрубил ее на коротенькие поленца топором, торчавшим здесь же в ольховом дровянике, и снова в очаге ожил огонь. Потемкин склонился над широкими мисками, служившими им сковородками, и потянул носом.

— Кажется, пригорело, дьявол бы ее побрал, — ругнулся негромко и, обжигая пальцы, схватил горячую посудину и быстро поставил ее на глиняный шесток.

Безбородко торопливо достал из кармана сюртука свой батистовый платок и с его помощью снял вторую миску. Над нею вился горьковатый дымок.

— Накормили матушку! — вторично чертыхнулся Потемкин, стараясь с силой проколоть ножом то, что должно было называться яичницей. — Хорошо, что я кусок голландского сыра додумался прихватить с собой, а то хоть траву ешь.

Безбородко смолчал. Не хотел острым словом раздражать светлейшего. Он понимал его состояние. Сколько роскошных дворцов, храмов, пышных садов показал князь императрице в Новороссии, с какой изобретательностью и энергией «оживлял» дикие днепровские кручи! Казалось, все предвидел. И вдруг так опозориться. Да еще при высоком госте.

Но Александр Андреевич преувеличивал конфуз наместника. Через минуту его озабоченности как не бывало. Весело, сияя добродушным лицом, князь повелевал своей племянницей Александрой Браницкой, принцем де Линем, графом Кобенцлем, которые с напускной старательностью выполняли распоряжения «грозного пана» — резали на походном столике черствый крестьянский хлеб, янтарно-желтый сыр, откупоривали и разливали в серебряные бокалы токайское. Князю можно было только позавидовать. Умел выходить из любого положения, улаживать любые недоразумения. «Матушка» ему все прощала.

Пока угощались скромной едой, ямщики запрягали коней.

Екатерина пригласила Иосифа и Потемкина в свою карету, и экипажи, оставляя после себя легкие облачка рыжей пыли, помчались по наезженному шляху в Новые Кайдаки, где сановных путников ждал настоящий царский обед.

Под вечер в Новые Кайдаки прибыла почти вся свита императрицы. Тихое предместье Екатеринослава, неказистые домики которого прятались среди цветущих вишенников, развесистых верб и негустых акаций, наполнилось гомоном людских голосов, шумом и позвякиванием экипажей. По пыльной улице, тянувшейся вдоль Днепра, будто по Невскому, разъезжали запряженные цугом кареты с невозмутимыми лакеями на запятках, покачивались на упругих рессорах открытые ландо, громыхали на выбоинах тяжелые, многоместные рыдваны. С горделивым видом дефилировали на конях вооруженные палашами гвардейцы. К новому дворцу маршировала караульная рота. Десятки острых, подслеповатых, удивленных, восторженных, перепуганных, осуждающих, завистливых, выжидательных, задумчивых, ошеломленных, озабоченных глаз посматривали из-за ворот, заборов, плетней и тынов на огромное множество разряженных панов, военных, коней, невиданных ранее карет, посверкивавших черным лаком, сиявших на солнце изысканной позолотой. Девчата, прихорашиваясь перед зеркальцем или над устоявшейся водой в деревянном ведре, тоже смотрели на приезжих, украдкой провожая взглядом молодых, подтянутых всадников. Матери держали за руки шаловливых ребятишек, чтобы они случайно не попали под колеса.

После захода солнца в сиреневое небо взметнулись ослепительные метелки ракет. Возле царского дворца вспыхнули огни иллюминации. Начинался бал в честь австрийского монарха. Екатерина представляла гостю сенаторов, министров, статс-дам. Гофмаршал известил о прибытии де Сегюра. Услышав его фамилию, Иосиф перевел взгляд на императрицу.

— Здесь я только граф Фалькенштейн, — сказал, улыбаясь одними глазами, — а поэтому разрешите мне, ваше величество, представиться посланнику Франции.

— Ваша воля, граф, — ответила Екатерина с присущей ей ироничностью. — На балу маска ни у кого не вызовет удивления.

Иосиф слегка кивнул в знак благодарности, хотя и ощутил прикосновение остренькой шпильки. «С императрицей надо быть осторожным, она любит лесть, умеет завораживать своим обхождением, но способна и чувствительно ужалить, если зазеваешься», — невольно вспомнил он собственные слова, сказанные князю Кауницу еще после первой встречи с Екатериной в Белоруссии. «Конечно же, — размышлял Иосиф, — за эти шесть лет у русской царицы отнюдь не уменьшилось утонченного лукавства». Но опечаливала его не боязнь сплоховать хотя бы в какой-нибудь мелочи перед Екатериной. За спиной у него была большая империя, он, как и царица, повелевал миллионами подданных. Грусть невидимым червяком заползла в душу, как только он прибыл на юг Украины. Хотя ехал на встречу с императрицей как давний союзник с добрыми намерениями, втайне надеялся (зачем хитрить перед самим собой?) увидеть полнейшую запущенность, безлюдье и дикость на землях, которые еще совсем недавно опустошались татарскими набегами. Возможно, потому и отправился в это неожиданное путешествие под титулом графа, чтобы не унижать в пустынных степях высокую императорскую честь.

Но чем внимательнее присматривался к переменам, происходившим в Новороссии, тем больше разочаровывался. Видел: Россия прочно, навсегда утверждается на северных берегах Черного моря. Правда, в гирле лимана наращивал крепостные стены и турецкий Очаков, держа под прицелом своих пушек выход в море. Но рядом вырастал, строился Херсон, и купеческие суда, держась ближе к кинбурнскому берегу, все же заходили в его гавань.

Новый город особенно поразил императора. Он видел каменные дома, Адмиралтейство, верфи, казармы на несколько десятков тысяч солдат, арсенал, в котором хранилось шестьсот пушек, соборы чудесной архитектуры, торговые ряды и не мог скрыть удивления: когда, как успели все это построить? И хотя принц де Линь во время встречи успел шепнуть ему, что Потемкин показывает города без улиц, улицы без домов, дома без крыш, дверей и окон, Иосиф воспринял это не более как шутку. Он лично имел возможность убедиться, ожидая Екатерину в Херсоне, как умело и надежно возводят здания украинские мастеровые. Лучший вид, в сравнении с австрийскими, имели и солдаты, маршировавшие на широком плацу в форштадте[88]. Было, было над чем задуматься...

Екатерина приняла игру — не докучала гостю чрезмерным вниманием. Садилась за ломбер с Шуваловым, Сегюром, Фицгербертом, а он мог танцевать с графиней Браницкой или с камер-фрейлиной Протасовой, переговариваться с молодыми офицерами лейб-гвардии, которые тоже делали вид, будто не знают настоящего сана собеседника. Да и императора менее всего интересовали придворные повесы в блестящих мундирах. Пристально следил он за сухощавым генералом, который оживленно вошел в бальный зал, вызывая на лицах придворных то преувеличенно льстивую улыбку, то откровенное презрение, то неподдельное удивление, реже — восторг, приязненные взгляды. Иосиф уже немало был наслышан от де Линя и от своего послав России Кобенцля об этом непохожем на других генерале. Слышал о его блестящих победах над османцами во время прошлой русско-турецкой войны. Знал, что именно он, Суворов, выиграл последнюю битву, разгромил со значительно меньшими силами турецкий корпус под Козлуджи. Россия заключила тогда выгодный для нее Кючук-Кайнарджийский мирный трактат, вынудив Турцию поступиться господствующим положением на Черном море и согласиться на автономию Крыма. Не мог не знать «граф Фалькенштейн» и того, какую роль сыграл этот малоприметный внешне генерал в окончательном присоединении полуострова к империи.

После какого-то танца они оказались рядом. Суворов, равнодушно посмотрев на офицера в австрийском мундире, поздоровался с ним легким кивком.

— Неужели и вы меня не знаете? — шепотом спросил Иосиф.

— Не смею так сказать, — мигом обернулся к нему генерал и добавил заговорщицким шепотом: — Я слышал, будто вы — император римский.

— Разные ходят слухи, — неопределенно ответил Иосиф. — Я же верю, что беседую с российским фельдмаршалом.

— Вполне возможно, — не стал возражать генерал, — солдаты меня любят, враги ругают, министры остерегаются, потому что говорю правду и бужу сонных, друзья удивляются, придворные надо мной смеются, помилуй Бог, чем не гожусь в фельдмаршалы.

Вроде и не сказал ему генерал ничего огорчительного, а настроение упало. Иосиф уже и не рад был, что задел Суворова. «Какая уверенность в себе! — думал с завистью, вспомнив утром этот короткий разговор. — Навряд ли смог бы кто-нибудь из его генералов так ответить — смело, остроумно и с достоинством. Не-ет, австриец в мундире, даже с генеральскими эполетами, не позволит себе ни единого вольного слова. Там дисциплина и муштра. И никаких отступлений. Это только в России способны на непостижимые поступки».

Екатерина пригласила его заложить над Днепром вместе с нею огромный собор — на аршин длиннее римской базилики святого Петра. Собственно, этим освящалось строительство города — столицы Новороссии. В открытое окно кареты император созерцал уже некоторые его очертания: размеченные улицы шириной до двухсот футов, выложенные из дикого камня фундаменты просторных зданий, возводившихся на горе, кирпичные стены дворца, за которым цвел сад и виднелись двускатные крыши оранжерей.

Кортеж остановился возле шелкового шатра, увенчанного двуглавым орлом. Шатер возвышался неподалеку от строящегося дворца. Сквозь тонкую ткань, подкрашивая ее в розовый цвет, просвечивали огни канделябров. Шатер служил походной церковью, возле которой монархов встречали князь Потемкин, генерал-майор Синельников, епископ Екатеринославский, Херсонский и Таврический Амвросий. После литургии императрица вместе с Иосифом спустилась по устланным персидским ковром ступенькам в углубление, выкопанное на месте будущего соборного престола, и вложила в узенькую нишу золотую дощечку с царской грамотой. Иосиф прикоснулся пальцами к кирпичу, которым мастеровые замуровали нишу. На императорской перчатке остались рыжеватые кирпичные пылинки. Иосиф поморщился и, воспользовавшись орудийным залпом, отвлекшим на миг Екатерину, немедленно снял и отдал запачканную перчатку своему генералу, шедшему следом. Его почему-то раздражали и сама церемония, и тысячи людей за плотными шеренгами караульных солдат, и непривычный для европейца размах будущих улиц, вдоль которых вырастали каменные дома, и широченный Днепр, что так дерзко посверкивал внизу, омывая высокий, похожий на гигантский корабль остров, и даже погожий день, голубое, без единого облачка, небо. Все вокруг здесь будто бросало ему вызов, смеялось над потаенными надеждами императора. «Лучше бы я в Херсоне дождался царицы», — упрекнул он себя за неосмотрительную поездку по степи. И хотя в душе у него было пасмурно, на лице отражался восторг от увиденного.

И только во время вечернего раута у императрицы, отойдя в сторону с де Линем и Сегюром, Иосиф был откровеннее.

— Сегодня мы с императрицей, господа, сделали большое дело, — сказал он с саркастической улыбкой. — Она заложила первый камень нового города, я — второй и... последний.

— А те дома, дворцы, которые уже возводят... — нерешительно начал Сегюр.

— Здесь больше видимости, чем дела, — хмуро ответил Иосиф. — Я очень сомневаюсь, граф, что на этих диких кручах, возле непроходимых порогов когда-нибудь построят город.

Сегюр не стал возражать. Заключив торговый договор с Россией, Франция только бы выиграла, имея более слабого партнера.

Разъезжались из дворца поздним вечером. Император пригласил Сегюра в свою карету. Когда кони остановились возле дома священника и саженного роста лакеи услужливо открыли дверцу, Иосиф предложил Луи-Филиппу прогуляться перед сном.

Над форштадтом висел круглый, как золотой поднос, месяц. Поперек Днепра к левому песчаному берегу тянулась ясная мерцающая дорожка. Призрачно белели между хатами и в саду на склонах будто облитые молоком деревья. Время от времени вспыхивали лунные отблески на штыках часовых.

— Какая необыкновенная ночь, — не удержался Сегюр. — Только у Боплана, кажется, есть нечто подобное в «Описании Украины».

— Ничего удивительного, — сухо ответил Иосиф. — За сто тридцать лет здесь мало что изменилось. Вы думаете, граф, — продолжал он после короткой паузы, — я завидую русским? Нисколько. Ни одному государству не под силу уберечь такие владения от опасности.

— Россия уберегает, — попытался возразить Сегюр. — В Кременчуге я видел блестяще обученное войско.

— Корпус Суворова? Знаю. Этот генерал может наделать шороху. Его еще не оценили как следует. — Император взял Сегюра под локоть. — Открою вам небольшой секрет, граф: я сам поощрял русских к выходу на Черное море. Скажу больше, нас не обеспокоило даже присоединение к России Крыма. Наоборот, у Порты уменьшились шансы воевать с Австрией, потому что возникла угроза с тыла: российский флот, стоящий в Севастополе, быстро может достичь Босфора. Но, — Иосиф остановился и внимательно посмотрел в глаза Луи-Филиппа, — буду до конца откровенен: всему есть предел. Можете заверить, граф, короля, ваших союзников в Стамбуле, что я не допущу дальнейшего усиления русских. Для Вены лучше иметь соседей в чалмах, чем в шляпах.

Они сердечно попрощались друг с другом, когда месяц выкатился почти на середину неба. Над кайдацкими крышами повисла ночная тишина. Даже голосистый соловей утихомирился в зарослях крушины. Только могучий Днепр неумолчно шумел, обмывая высокой водой зеленые острова, да перекликались часовые.

Петро редко удивлялся в последнее время, привык за свою жизнь к неожиданностям. Но такая внезапная и суетливая разгрузка галер даже его обескуражила. Утром они видели с Иваном, как сошла на берег царица с несколькими придворными, как подхватили и понесли в степь ее карету восемь ретивых коней. Думали, что Екатерина вскоре вернется и они поплывут дальше. Сейчас дул попутный ветер, и можно было поднять паруса, дав натруженным рукам гребцов отдых. Но после обеда суда начали покидать и остальные придворные. Спустился в шлюпку и их француз со своим приятелем. Отчалили в трех лодках музыканты, потом многочисленная обслуга с «Десны». И когда все сошедшие на берег тоже поднялись на гору в конных экипажах, гребцам, матросам, слугам велели разгружать галеры. Прошел слух, что императрица со всей свитой продолжит путешествие по суше, а галеры оставит здесь, потому что ни одна из них не пройдет через пороги.

— Вот и прибыли на место, браток, — сказал Сошенко, осматривая пологий берег. — Закончилось наше путешествие.

— А мне как-то жаль покидать судно, — признался Петро.

— Жаль этой каторги? — кивнул Иван на длиннющее весло.

— Не весла мне жаль, — ответил Бондаренко, — ладони до сих пор горят от него, — судна жаль. Оставим его на произвол судьбы, оно и сгниет на якоре, если в бурю не разобьется о прибрежные камни; видишь, сколько их торчит в воде.

— А это уже не наша забота, браток, — возразил Сошенко. — Пускай царица хлопочет об этом. Вместе с князем.

— А они уже позаботились. Видел, как махнули на гору, даже пыль столбом стала. Зачем им теперь галеры, если здесь степь ровная, катись по ней. И кони как звери — постромки рвут.

— Это так, — согласился Иван, — галеры им ни к чему. Покатались по Днепру, и хватит. Кто же на пороги сунется.

— А строгали же эти суда, наверное, не один месяц. Сам мастеровой, знаешь.

— Догадываюсь.

— Голубчики мои, — вмешался в их разговор седой боцман, — шлюпки уже подали, пора грузить.

Петро и в мыслях не мог допустить, что столько разной поклажи находилось на галере. Не успевала отчалить перегруженная так, что еле держалась на воде, лодка, а к трапу подносили новые и новые сундуки, ящики, тюки, плетеные корзины с провизией. Кучи поклажи росли и на берегу. Не хватало возов, коней, чтобы отправить ее в Новые Кайдаки, где, как стало известно, остановился на несколько дней двор императрицы. Часть провизии, которую везли аж из Киева, начала портиться. В воду, чтобы не загружать лодки (матросы и так криком кричали), летели подгнившие апельсины, заплесневелый хлеб, протухшие яйца, которые тут-же, падая сверху живыми комками, расклевывали проворные речные мартыны. Последними вывозили мягкие диваны и кресла, письменные, ломберные, туалетные столы, бюро красного и палисандрового дерева, резные комоды, свернутые в рулоны ковры, посуду в двойных тяжеленных коробах.

Один из таких коробов выскользнул из рук и, подняв фонтан брызг, пошел на дно. Возле «Самары», едва отчалив, опрокинулась шлюпка со всей поклажей. Внезапно искупанные в прохладной еще воде гребцы растерянно вертели головами, пытались схватиться за осклизлое днище. Сгоряча они, наверное, не чувствовали, что достают уже ногами дна, и силились во что бы то ни стало вскарабкаться на опрокинутую лодку.

Это неожиданное приключение развеселило лодочников. Раздался хохот. На головы гребцов со всех сторон посыпались насмешки. Хоть какое-то развлечение в тяжелой, однообразной работе.

Наконец потерпевшие сообразили, почему над ними потешаются, и, выбравшись на берег, потрусили подальше от посторонних глаз, снимая и выкручивая на ходу мокрую одежду.

Разгрузили суда уже под вечер. А утром поступила команда сниматься с якорей и идти в кильватер в Половицу, неподалеку от которой уже якобы построили пристань.

— А болтали, что галеры покинут здесь, — сказал Сошенко, протягивая своему напарнику рукоять весла. — Еще, браток, поколотим воду этой мешелкой. — И трудно было понять, сожалеет он или радуется такому повороту событий.

Пустое судно легко шло по течению. Весла лишь прикасались к поверхности воды, а холмы, деревья, хаты, кустарники на берегу проносились мимо с такой скоростью, будто их везли быстрые кони.

От Новых Кайдаков, подступавших к самому берегу заборами и камышовыми плетнями крестьянских дворов, поплыли тише. На передних галерах «сушили» весла. Матросы с длинными шестами в руках пристально всматривались с бортов каждого судна в темную днепровскую воду.

— Что они там ищут? — выглянув сквозь весельный порт наружу, спросил Иван у боцмана, спускавшегося по трапу на гребную палубу.

— Забо́ру[89], голубчик, чтоб самим не искупаться, подобно вчерашним гребцам, — ответил старик. — Здесь, в Архиерейском проливе, острые камни прячутся под водой. Летом они видны и их можно обойти, а в половодье, весной, напороться на них — что раз плюнуть, разве же разглядишь издали в мутной воде эту бесовскую преграду?

Только теперь гребцы узнали, что их боцман, Гнат Перейма, вырос в здешних местах, на Самаре, рыбачил возле острова Конского, который тянется более чем на версту поперек гирла реки, и тут, в Архиерейском заливе. Рассказал, пока «сушили» весла, каких осетров им приходилось накалывать сандолей — зубчатым казацким острием, как, не имея соли, хранили по нескольку суток рыбу в пепле, а затем полдня окуривали густым дымом, из сырой лещины. Рыбу меняли на всякие товары в Кодаке и в Половице, пока не началась война с османцами. Весной в году семидесятом прошли они на своих байдаках через все пороги вплоть до крепости Александровской, а оттуда уже вольной водой в лиман под Кинбурн и Очаков.

— Значит, можно через пороги? — с надеждой посмотрел Петро на старого боцмана.

Он почему-то был уверен, что Андрей Чигрин где-то там, возле моря или на Ягорлыке, и его не пугали ни «ненасытецкое пекло», ни «волчье горло», ни другие водовороты, о которых он наслышался от старых матросов. Готов был плыть дальше, если уж решился на этот шаг и прогреб веслом сотни верст.

— А почему же нельзя, — ответил Перейма, — хоть наши галеры и не байдаки. Только в этом деле, голубчик, нужно иметь не увальней, а ловких, смелых и зорких людей. Риск большой. Кто отважится? Суда громоздкие, прозеваешь миг — и только щепки полетят от них в том бешеном водовороте. Я уже насмотрелся. Сам на волоске был не раз.

— Как же тогда проходят купеческие суда к морю из Киева? — поинтересовался Бондаренко. — Сколько их обогнали мы на Днепре!

— Э-э, голубчик, — покачал головой Перейма, — эти не рискуют. Неподалеку от Кодацкого порога они сгружают весь свой товар на берег, как вот мы вчера, и везут его фурами и арбами за семьдесят верст вниз, до самого гирла Сухой Московки, и там грузят его на новые суда. Хотя, — задиристо взглянул на Петра, — и среди купцов попадались отчаянные люди, находили здешних рыбаков-проводников и — напрямик через все преграды!

— И не разбивались? — удивился Иван.

— Всяко бывало. Есть близ Ненасытца небольшой островок, Мастеровым называется. Не догадываешься почему? — хитровато прищурился старик. — Не ломай себе голову в догадках, я сам скажу. Там, голуби мои, когда-то нашли себе пристанище сообразительные плотники. Они из разбитых судов хорошие рыбацкие лодки мастерили. Но, наверное, мало стало им этого леса, — опустел, говорят, островок. Сохранилось лишь название в честь мастеров.

Он говорил, а сам пристально следил сквозь весельный порт за «Десной», шедшей впереди. Заметив, как быстро начала отдаляться ее высокая корма и как взвихрилась пена вдоль бортов, подошел к рулевому.

— Кажется, миновали забору. — И, обернувшись к гребцам, подал команду: — Весла на воду, голуби!

На этот раз им не салютовали с круч орудийными залпами. Не было громкой музыки, выстроившихся эскадронов в парадных мундирах, не гудели за солдатскими кордонами многолюдные толпы. Две-три кучки зевак, с любопытством рассматривавших суда со странными надстройками, десяток полицейских, мастеровые, строившие пристань, — вот и все, кто встречал опустевшую флотилию. «Днепр», «Буг», «Десну», «Сейм» пришвартовали к деревянному причалу, тянувшемуся от кирпичной четырехугольной башни саженей на двадцать в воду. Другие галеры, дубы бросили якоря вдоль берега, создав нескольковерстный частокол из судовых мачт. Спустили вице-адмиральский вымпел на флагмане. Екатерина, судя по всему, не собиралась уже возвращаться на галеру. Никто не знал, что их ждет впереди, сколько еще будут стоять под этими кручами.

Распространялись разные слухи. Одни утверждали, что галеры здесь не оставят, а через день-два прикажут вести их назад в Киев. Другие божились, будто собственными ушами слышали, что самые крупные суда вытащат воротами на левый, песчаный, берег ниже гирла Самары и повезут на волах вниз, за пороги, а там снова поставят на воду.

— Сколько же волов для этого надо?

— А где же возы такие делают — на тыщу пудов? — смеясь, спрашивали у них маловеры.

Были и такие, которые никуда не стремились. Они не против бы и до зимы стоять. Кое-как кормят, тепло, уютно. Куда порываться и зачем? Ниже — опасные пороги. Идти вверх, против течения, боже упаси! Руки поотнимаются. Не подгоняли время, пускай себе тянется — чем дольше, тем лучше.

А Петро места себе не находил. Его угнетала неизвестность, неопределенность теперешнего положения. Твердо знал, что назад не вернется, даже если его силой будут заставлять. Решится на любой поступок, чтобы продолжать свой путь.

Ивану было легче. Он быстро подружился на берегу с мастеровыми, расспросил их о строительстве Екатеринослава, поинтересовался, для чего возвели на пристани высокую каменную башню, которая так полюбилась речным чайкам. Каменщики объяснили, что якобы царица со своими приближенными собиралась осмотреть с этой башни Днепр, острова, левый берег напротив строящегося города. Но, наверное, передумала. А они и рады — меньше толчеи, можно с людьми поговорить, трубками подымить. А то ведь прогонят всех, наставят караульных с ружьями — не подступишься к пристани.

Субботним вечером всем матросам и гребцам-волонтерам объявили монаршью милость: они могут присутствовать в воскресенье утром, то есть завтра, на закладке Преображенского собора в Екатеринославе.

— Пойдем, голуби, — сказал Гнат Перейма, — посмотрим, как наша казацкая Половица становится большим городом. Слыхали, теперь уже в ней возводят каменные здания, а на моей памяти самым крупным домом на горе была хата на две половины бывшего есаула Лазаря Глобы. Так он ведь зажиточный человек был: имел целую рощу плодоносящих деревьев, две водяные мельницы под скалой и валюшу[90] на байдаках. Зарабатывал на валянии овечьей шерсти.

— Говорят, продал все Потемкину за пятьсот целковых. Князь нанял какого-то Гульбана или Гульдана, черт его знает, и велел посадить на подворье Глобы аглицкий сад. А там, где хата стояла, дворец себе начал строить, — пересказывал Сошенко услышанное на пристани от мастеровых. — Хотел взглянуть, как строят, но меня не пустили. Царицу ждут.

— Не убивайся, голубчик, — успокоил его Перейма, — увидишь. Церковь тоже на горе поставят, чтобы князю удобно было. Ступил два шага — и молись.

— Он что, всю слободу купил? — спросил Петро, вспомнив давний ночлег с Андреем Чигрином в уютном сеннике Остапа Мандрики. До сих пор еще перед глазами стояли беленная известью хата приветливого слобожанина, неогороженные левады, поросшие кустами мелколесья широкие овраги, где в густой траве зрело огромное множество ягод. Будто дохнуло терпким запахом лугов, на которых косили черные от летнего загара половичане.

— А зачем ему покупать? — поднял исклеванное оспой лицо Перейма. — Велела царица строить город — вот и строит. Разве лишь за старую хату дадут какой-нибудь грош хозяину, а землю князь и так своей считает, слышали же, как он называется — наместник, то есть саму императрицу Екатерину замещает здесь, — ткнул вниз коротким узловатым пальцем. Петро слушал тихий, воркующий голос седого боцмана, а у самого не выходило из головы, как они с Чигрино покинув тогда Половицу, едва не попали в новую беду.

...Понравилось им тут, у Днепра, — не так печет солнце, как в степи, сладкой земляники от пуза, воля, которой они так жаждали. Может, потому и не спешили, как и советовал Остап Мандрика, в Новоселицу наниматься в чужую упряжку. Пошли вдоль берега вниз, выменивая у крестьян и рыбаков харч за плетеные корзинки. Так и шли, пока не очутились напротив большого, покрытого лесом острова, тянувшегося версты на четыре вдоль берега. Он сразу же привлек их внимание. Сизые, будто задымленные, лозняки, развесистые дубы и ольха, заросли ежевики, дикого винограда и хмеля манили к себе прохладой, уютом, той дикой таинственностью, которая всегда разжигает мальчишескую фантазию.

До песчаной косы острова было саженей тридцать, не больше. Проплыть с одеждой на голове такое расстояние не представляло трудностей. Но когда оказались на острове, увидели, что он не безлюдный, как думали. На опушке между дубами и осинами виднелась. хата под гонтом с загоном для скота и деревянной ригой на столбах — наверное, в половодье невысокий остров затопляло.

Они даже обрадовались этой хате. Значит, можно будет пожить на острове, размышляли вдвоем, если хозяин даст им пристанище. А они отработают за это, ведь все умеют делать.

Хозяин — короткошеий, горбатый человек (один глаз у него был широко открыт, даже вытаращен, а другой все время прищурен), сразу же согласился взять их к себе в «помощники» — так и сказал. Накормил их, отвел в ригу, закрыл дверь и, хотя солнце еще висело над кручами, сказал, чтобы ложились («там, на помостье, рядна и тряпки») и хорошо выспались, потому что ночью разбудит их на работу.

Они терялись в догадках, что же это за ночные дела у хозяина, в чем они ему будут помогать здесь, на острове? Андрей заверял, что будут ловить рыбу, которая якобы ночью поднимается на поверхность, и тогда ее легко бреднем тащить на берег. Он же сомневался, потому что не видел на подворье этого человека никаких рыбацких причиндалов, да и сам хозяин почему-то не представлялся ему рыбаком.

Хотя и не привыкли они ложиться засветло, утомленные дорогой, не заметили, как и уснули. Когда же хозяин разбудил их, было уже темно. Над островом стояла тишина. Даже сверчки умолкли в траве. Только волны плескались на песчаных косах да иногда глуховато пугукал сыч на каком-то дереве. Горбун дал каждому по куску толстой веревки, вывел их еле заметной в густых зарослях тропинкой к реке и, нырнув в прибрежные кусты, вытащил оттуда крепко сколоченный плот. Втроем они столкнули его на воду и погнали, орудуя длинными шестами, к берегу.

Дальше происходило что-то удивительное и непонятное. Приказав молчать и не поднимать шума, хозяин повел их в балку, где за загородкой паслись телята и годовалые бычки. Здоровенный пес, охранявший загон, взлохмаченным клубком метнулся под ноги, но, приблизившись к горбуну, заскулил, упал на передние лапы и начал ластиться, хотя в их сторону посматривал настороженно.

Мягкой, кошачьей походкой человек подкрался к одному молодому бычку, осмотрел его со всех сторон, провел ладонью по спине и, велев спутать веревками его задние и передние ноги, умело повалил на землю. Петро успел заметить, как сверкнул в руке сгорбленного хозяина нож, почувствовал, как дернулся притиснутый коленями к земле бычок. В груди у Петра похолодело. Со страхом ждал, что вот-вот брызнет из перерезанного горла бычка кровь и обмякнут его упругие бока. Но крови не было, бока вздымались, и, когда горбун, поколдовав над поваленным животным, выпрямился и шепнул, чтобы сняли путы, бычок тоже встал на ноги и, взбрыкнув, побежал прочь.

Они спутали для хозяина еще нескольких бычков и вернулись на остров перед самым утром. Долго не могли уснуть, обдумывая необычную ночную работу. Не сомневались, что принимали участие в каком-то жульничестве, поэтому договорились, что утром попытаются незаметно исчезнуть. Но до самого вечера им не удавалось осуществить свой план. Молчаливый хозяин не спускал с них прищуренный цепкий глаз, а когда легли спать — запер дверь риги снаружи. Плохо знал он своих неожиданных «помощников». Что для них — худющих, ловких, жилистых — был железный крючок на двери! Оторвали одну дощечку под крышей, чтобы пролезли голова и плечи, и выбрались по одному из запертой западни-риги.

И лишь спустя некоторое время, уже в Новоселице, когда горбун был пойман с поличным, узнали, чем он занимался. И не могли надивиться изобретательности молчаливого островитянина. А оказалось, что он воровал скот в помещичьих экономиях, да и крестьянские скотные дворы не обходил. И делал это не так, как делают все воры, а по-своему. Выбирал по ночам самых лучших телят или бычков, надрезал у них на шее шкуру, вкладывал под нее медный грош, смазывал надрез севрюжьим клеем, который всегда держал при себе, и выпускал помеченную скотинку. Когда же она вырастала — являлся к хозяину или эконому и требовал вернуть ему «пропажу». Если же хозяин возмущался (что всегда и случалось), горбун показывал метку — давний надрез на шее, который успел зарубцеваться и надежно хранил медный грош. Оторопевшему хозяину не оставалось ничего другого, как отдать жулику собственного бычка или телку, еще и извиниться перед ним...

Чем выше поднимались они по холмистому берегу, тем все больше становилось людей. Неподалеку от окруженной солдатами площади, где должны были закладывать собор, толпились каменщики, пильщики, землекопы, гомонили загорелые уже на майском солнце плотогоны, сплавлявшие по Днепру лес на Монастырский остров. Один из них, увидев Гната Перейму, поздоровался.

— Ваши каторги еще не распилили на дрова? А то, — глянул насмешливо на гребцов, — присоединяйтесь к нашей ватаге, веселее будет.

— Тебе, Ярема, лишь бы шутить, — назвал его по имени Перейма, — а нам еще в Кинбурн надобно идти, в лиман.

— Кто шутит? — словно бы даже обиделся плотогон. — Сам слыхал позавчера от Шестака, новокайдацкого городничего, что ваши байдаки, или как их там — галеры, никуда уже не пойдут, потому что на порогах им амба...

— А он сам, голубчик, ходил когда-нибудь через пороги? — мягко спросил Перейма.

— Не знаю, — ответил Ярема.

— Вот видишь, а я ходил. И не раз.

— Ну и что из того, а царица велит, и будете стоять. Разве не в слыхал? Отсюда она к морю степью поедет.

— Пускай себе едет, а мы поплывем, — стоял на своем Гнат. — Потому как суда имеем. Кто же их бросит, голубчик мой?

И его спокойный тон, уверенность, хотя Петро уже и наслушался многих неутешительных разговоров о судьбе флотилии, заронили в душу искру надежды.

Смотреть не на что было. Впереди за людским скопищем виднелся только белый островерхий шатер и посверкивали на солнце поповские ризы. Но вот из шатра вышла низенькая, располневшая женщина в длинном серо-голубом наряде под руку с каким-то долговязым господином. Все, кто стоял поблизости от шатра, попятились и будто переломились в пояснице. А те двое, ступив несколько шагов, начали спускаться, словно бы проваливаться сквозь землю. Первой исчезла женщина, потом скрылась и голова долговязого господина.

— Ну что, Гнат, я же говорил, куда ей на те бешеные водовороты! — стрельнув из-под бровей оживленными глазами, прошептал Ярема. — Распилят ваши дубы на дрова, еще и погреются.

Петро не стал прислушиваться, что ответит плотогону их рассудительный боцман. Понимал, что Ярема умышленно поддевает старика, но ведь и самого уже охватывало сомнение: кто же отважится преодолевать на таких судах хотя бы Ненасытец.

Когда же вернулись на галеру, услышал от Сошенко, который успел на горе и возводимый дворец рассмотреть, и с людьми перемолвиться, будто нашлись такие смельчаки, которые согласились провести их галеры к Александровской крепости через все преграды и водовороты. Хотя сам князь Потемкин уже распорядился оставить флотилию здесь — послушался Екатерину.

— Что ж, пускай проводят, — сказал Иван, — а мы с тобой, браток, уже прибились к своему берегу. Остаемся. Я расспрашивал тут многих и узнал, что на горе собираются строить большое каменное здание, где всем наукам обучать будут и музыке тоже. Называться оно будет как-то чудно, я и не запомнил толком. То ли как вертеп, то ли универтет. Одним словом, бурса. Так вот, каменщики здесь хорошие,и по камню и по кирпичу. А мастеров, которые петрили бы в отделке здания внутри, нет. Ишут где-то среди немцев. А зачем искать? Я ведь церкви в Киеве строил. Кумекаю в этом деле. И тебя научу, браток, — положил свою шершавую ладонь на плечо Бондаренко. — Давай останемся!

Петро с благодарностью посмотрел в глаза товарищу.

— Трудно с тобой расставаться, Иван, — сказал, сдерживая волнение, потому что хотя и ждал этого разговора, но не был еще готов к нему. — И все-таки я должен плыть дальше, в Кинбурн. Тут уже недалеко, рукой подать. А когда разыщу Андрея Чигрина — вернемся вдвоем.

— А может, он где-нибудь здесь, в Екатеринославе? — высказал предположение Сошенко. — Видел же, вон как размахнулся Катеринич одноглазый, город затеял на целых двадцать верст, легко говорить, а сколько рук надо!

— Все может быть, — согласился с ним Петро. — Но знаю, что он порывался к морю, на свой полуостров, а еще хотел побывать на Гарде, где жил в детстве с дядькой. Думал даже разыскать его, хотя я в это мало верю — навряд ли дядька Илько Суперека вернулся с турецкой войны.

Они до утра так и не сомкнули глаз. Вспоминали Киев, долгие зимние вечера на Куреневке, Глицу, старого лирника, нелегкий переход на веслах до этой екатеринославской пристани. Не прошло и полгода, как впервые увиделись, а казалось каждому, будто знакомы уже много лет. Может, потому и не коснулись в беседе дальнейшего путешествия Петра. Были уверены, что расстаются ненадолго.

Чигрин не вернулся в каменоломни. Как только вытащили на берег последний валун, Кирилл Иванович снарядил его на лодке в Старый Кодак в распоряжение полковника Фалиева. Объяснил, что там якобы расчищают пороги, готовят в них проходы для судов царской флотилии и что Фалиеву как раз и нужны люди, свободно чувствующие себя на воде.

«Выходит, видел этот человек не только мою работу, но и ночные заплывы на быстрину Днепра», — думал Андрей, гребя вдоль залитого весенним половодьем острова, где его с Петром еще в детстве чуть было не погубил коварный горбун-волокрад. На острове с поредевшими деревьями (самые толстые дубы свезли, наверное, на екатеринославские лесопильни) и следа не осталось от той избушки, риги, спрятанных в зарослях. Словно бы и не существовало там человеческого жилья. А вот справа, на пологом берегу, где когда-то только седел чернобыльник, появилось село, поднялся над камышовыми плетнями колодезный журавль.

Все замечал Андрей своим зорким взглядом, хотя перемены, происходившие здесь, на берегах Днепра, уже не удивляли его. Сам колол дикий камень для городских зданий, выраставших на месте приземистых мазанок, хлевов, сенников, конюшен небольшой слободы, в которую еще совсем недавно редко кто сворачивал с торного чумацкого шляха.

Помогал возводить город и чувствовал, что и в его собственной душе многое изменилось. По другому воспринимал окружающее. Он еще не знал, как будет жить дальше, но и перестал думать о побеге на морские песчаные косы к рыбацким ватагам. Не привлекала уже его такая воля, да и не был уверен, найдет ли ее теперь в родных краях.

Андрей подплывал на лодке к крутой скале, напоминавшей голову какого-то фантастического зверя, как вдруг заметил на берегу парня, который что-то выкрикивал, размахивая руками и показывая куда-то вперед. Табаня обоими веслами, Чигрин оглянулся. Ниже, по ту сторону странной скалы, от берега до берега кипела, выплескивалась белыми гривами на крутые пороги вспенившаяся вода. И среди этого кипения на стремительных, ревущих потоках виднелись — Андрей не мог поверить собственным глазам — человеческие фигуры. Неизвестно, как и на чем держались эти смельчаки. Хотел подплыть ближе, чтобы рассмотреть, но в это время с берега донесся встревоженный голос хлопца:

— Сворачивайте сюда — там... пороги рвать будут... Поро-о-хо-ом!

Услышав неожиданное предостережение, Андрей снова оглянулся. Люди, которые только что были на порогах, торопливо приближались к берегу, упираясь в каменистое дно длинными шестами. Их небольшие плотики то погружались, то выныривали на поверхность разбушевавшейся воды. Энергично загребая правым веслом, Чигрин тоже развернул лодку поперек течения и погнал ее к скале, которая нависла над водой. Когда достиг прибрежного песка и вынул весла из кочетов, увидел, как в четырех или пяти местах взметнулись над рекой поднятые взрывами столбы пенистой воды. Не успел развеяться в воздухе серый пороховой дым, как на середину Днепра, к камням, пересекавшим и вспенивавшим его стремительное течение, снова потянулись отважные подрывники. Андрей тоже не мешкая направился в ту сторону. Хотелось собственными глазами увидеть, как среди такого бешеного бурления людям удается подрывать камни. «Посмотрю, а уж потом буду искать того полковника», — решил, орудуя веслами. Но чем ближе подплывал к порогу, тем быстрее несло его лодку вперед. Уже не спасало и то, что он табанил. Не вынимая весла из воды, пересел лицом к носу лодки, чтобы не только видеть людей, возившихся на камнях, но и самому избежать опасности, удержаться в неистовом водовороте.

Лодку бросало то в одну, то в другую сторону, вспенившаяся вода ревела и клокотала, скрывая коварные камни. И только молодая сила и ловкость Чигрина, обретенное еще в детстве умение грести помогали ему одолевать кипящую быстрину. Легко подавая лодку то вперед, то назад, Андрей осторожно прижался бортом к удлиненному валуну, выступавшему из воды на пол-аршина. Над ним, уцепившись железными крюками за край расщелины, сгорбились двое мужчин. Не обращая никакого внимания на Чигрина, они долбили крепкий камень долотом. Хлипкий плотик раскачивался у них под ногами, долото, как ни ударяли по нему тяжелым молотком, отбивало от валуна лишь мелкие осколки. На раскрасневшихся от напряжения лицах обоих подрывников блестели капельки пота.

Чигрин, упершись веслом в ближайший камень, верхушка которого еле виднелась над водой, и сдерживая таким образом лодку, наблюдал за их работой. Продолбив наконец глубокую выемку, подрывники вставили туда жестяную трубку с порохом, приладили вверху фитиль и подняли над головами шест, подавая тем самым знак другим.

— А тебя как сюда занесло? — удивленно взглянул на Чигрина скуластый, с жесткой щетиной на обветренном лице подрывник, вынимая из-за пазухи трут и огниво.

Андрей понял, что они его заметили только теперь, когда разогнули спины, хотя он давно уже покачивался на лодке рядом.

— Как занесло? — переспросил он. — Водой. Вон какая она быстрая. Если бы не пороги, до самого моря доплыл бы. Но придется, наверное, ждать, пока вы расколете их своими бомбами.

— Гляди, хлопче, чтобы самому ребра не раздробило, — не принял его шутливый тон скуластый.

Увидев поднятые вверх шесты возле других камней, быстро высек огонь и зажег фитиль. Его младший напарник мгновенно выдернул из узкой расщелины в пороге крючки-якоря и оттолкнул плотик.

— Удирай! Убьет! Там ведь порох! — испуганно закричали они в два голоса, отплывая.

Андрей без них понимал, что опасно задерживаться возле камня. Над фитилем тоненькой змейкой извивался синий дымок. Но ни в тот миг, ни позже, вспоминая все до мельчайших подробностей, он не смог бы объяснить, какая внутренняя сила толкнула его на риск. Вместо того чтобы направить лодку к берегу, в тихую гавань, Чигрин неожиданно для подрывников и даже для самого себя, резко оттолкнувшись, погнал ее вниз, через все лавы[91] и водовороты порога.

Как и тогда, когда впервые оказался на спине молодого, необъезженного жеребчика, не ощущал страха. Внутренне собравшись, напрягая зрение, повел лодку по крутым волнам потока с такой уверенностью, будто не раз уже проходил этот опасный, запутанный лабиринт. Даже взрывы, прозвучавшие где-то за спиной, не отвлекли его внимания. Удивил Чигрина лишь просмоленный байдак, который, раскачиваясь, тащился следом по шумящей быстрине между покрытыми пеной валунами порога. Увидел его, когда проскочил последнюю лаву и развернул лодку, чтобы не сносило.

На корме байдака сидел простоволосый приземистый человек, умело управлявший своей тупоносой лодкой в бурном потоке. Пройдя порог, подплыл к Чигрину, прижался бортом к борту. На широком, с грубоватыми чертами лице — нескрываемое удивление. «Кто? Откуда приплыл сюда, как отважился на такой риск?» — спрашивали его строгие, хотя и несколько растерянные глаза.

Некоторое время они молча рассматривали друг друга.

— А ты, лихо в угол, отчаянный парень, — сказал человек, сдерживая веслом байдак. — Кто же бросается вслепую в такой водоворот?

— Почему вслепую? Глаза имею... — ответил Чигрин.

— Глаза! — хмыкнул байдачник. — Здесь мало глаз, лихо в угол. Знаешь, сколько пучеглазых на Кодачке торчмя нырнули в воду! Хорошо, кто плавать умел, а иначе — ищи сердешных в каменных воронках.

Человеку этому было лет под сорок. В его коротком густом чубе то тут, то там виднелись серебристые ниточки седины. В открытом взгляде карих глаз прочитывалась мудрость бывалого человека.

— Я тебя раньше не встречал здесь, — продолжал он. — Неужели, лихо в угол, впервые выгреб на порог?

— А что там было выгребать, — улыбнулся Чигрин. — Только пустил лодку — само понесло.

— Видел, как крутануло на первой лаве, — кивнул байдачник. — Думал, каюк тебе, сломаешь шею. Кинулся следом, чтобы спасти, как вдруг за спиной взорвались жестянки с порохом. Я и забыл про них, лихо в угол! За тобой следил. Умело правишь лодкой, — похвалил Андрея и начал расспрашивать, каким образом оказался он здесь, возле Кодацкого порога.

Чигрин рассказал ему, что прибыл сюда от Кирилла Ивановича подрывать пороги для свободного прохода судов по Днепру и разыскивает полковника Фалиева.

— Михаила Леонтьевича? — переспросил мужчина, поворачивая байдак к правому берегу, на круче которого виднелись хаты и деревянная церковь с тремя куполами. — А его, лихо в угол, в Старом Кодаке нет. С неделю как выехал и многих людей забрал. Поговаривают, что Потемкин велел ему закладывать новый город. Где-то аж возле гирла Ингула. Не знаю, правда или нет. Да ты не печалься, — посмотрел на молчаливого Чигрина. — Благодари судьбу, что встретился здесь с Мусием Полтораком. Мы и без этих жестянок проводим суда с тобой. С порохом, лихо в угол, все равно ничего не получается. Только спины порогам царапает. Вот и все.

На берегу их ждал тот вихрастый парнишка, мы предостерегал Чигрина от взрывов.

— Сынок мой, Левко, — кивнул в его сторону Полторак. — Тоже приучаю его ходить через пороги. Он первым и заметил твою лодку.

— А я сначала не мог понять, чего он кричит, — сказал Андрей. — Догадался, когда увидел, как эти люди торопливо гонят свои плотики, удирают.

— Зряшное дело, — махнул рукой Мусий Иванович. — Мучаются на воде с весны и до поздней осени, по пятаку зарабатывают в день. А камни, лихо в угол, как торчали, так и торчат. Кто соображает — пройдет, а у кого нет ума — пускай лучше на волах ездит.

Жил Полторак в Каменке, но дома, как признался он Андрею, редко бывал. Занимался тем, что проводил купеческие суда, шедшие с товаром вниз, в Херсон, через пороги. Знал все безопасные проходы среди подводных валунов, умел, как никто, управлять судном на разбушевавшейся быстрине Днепра. Сам не из пугливых, Чигрин был в восторге от его самообладания и невозмутимости, когда вышел с ним вечером на байдаке спасать людей с дуба, наскочившего на камень среди порога.

Чтобы добраться до потерпевших, нужно было пройти сверху все водовороты, миновать камни, скрывавшиеся под водой. Но Мусий Иванович с такой уверенностью вел свою громоздкую лодку, будто они шли днем по вольному спокойному плесу. Когда сняли с разбитого суденышка четверых перепуганных людей, Андрей мысленно поблагодарил судьбу, которая свела его с Полтораком. Давно уже не приходилось испытывать ему чувства гордости и самоуважения.

Мусий Иванович тоже с любопытством присматривался к Чигрину, которому ничего не нужно было: говорить и показывать дважды — все схватывал на лету. За неделю изучил порог не хуже любого местного лоцмана. Порывался к Ненасытцу, хотел и с ним помериться силой. Однажды он сказал Полтораку об этом своем намерении.

— А что, лихо в угол, на той неделе и пойдем, — согласился Мусий Иванович. — Нужно же будет суда проводить, вот и пошепчемся с Дедом, чтобы не запутывал их в своей бороде.

Лоцман не бросал слов на ветер. Отправились, как только забрезжил рассвет. Семь верст до Сурского порога прошли без передышки. Левко был за рулевого, а у них аж вода вскипала под веслами.

Еще виднелись и шумели позади обе окутанные пеной лавы порога, а уже нарастал, усиливался новый клокот взбунтовавшейся воды. Мусий Иванович пересел к рулю.

— Слышишь, как плещется, лихо в угол, будто там стирают тряпье в корыте? — кинул Андрею, направляя байдак в неширокий проход между двумя островерхими камнями. — Погибельный порог. Лоханский. Ворчит, поплескивает водица в нем, а потом как крутанет, что и света белого не увидишь, лихо в угол... Падайте на дно, хлопцы! — прервал он свой рассказ. — Сейчас начнется.

Лодку дергало, подбрасывало. Андрей даже подумал, что они ударились о камень. Посмотрел вперед, и в глазах аж зарябило от черных, зеленоватых, крутобоких и еле заметных под водой валунов. Самый крупный из них ревел, угрожающе тряс мохнатой пенной бородой уже совсем близко от байдака. Рядом торчали, курчавились белыми кудельками другие. Андрей подобрался, напрягся, ожидая страшного, неотвратимого удара, но когда столкновение казалось уже неминуемым, байдак неожиданно развернулся почти поперек реки и понесло его взвихренным потоком вдоль высокой разбушевавшейся лавы.

Когда миновали и этот порог, Мусий Иванович снова передал руль сыну и посмотрел на Чигрина.

— Признайся, Андрей, — прищурил улыбающиеся глаза, — правда же думал, что здесь нам крышка?

— По правде сказать, думал, — не стал возражать Чигрин. — Как вам удалось развернуть лодку?

Полторак зачерпнул ладонью речной воды, брызнул в разгоряченное лицо, крякнул от удовольствия.

— А порог, Андрей, — повернулся он к парню, — все равно что конь норовистый. Силой его не укротишь. Слабину его знать надо, тогда и не полетишь торчком. А уж когда оседлал, не дергай. Пускай несет, только подправляй легонько. Он умается и будет как шелковый, лихо в угол.

— Коней объезжать мне приходилось, — сказал Чигрин.

— Значит, и здесь управишься, лихо в угол, — положил руку на его крутое плечо Мусий Иванович. — Запомни, перед этим здоровенным камнем есть еще один, под водой, невидимый. Вот он и сбивает течение. Надо только не прозевать и рулем помочь лодке. Понял? — Он утерся рукавом и взялся за весло. — Если уж на Лоханском пороге спотыкаться, то про Ненасытецкий и думать нечего.

И снова, раскинувшись почти на версту вширь, вольно нес свои воды к морю Днепр. Солнце уже поднялось над горизонтом, и вода переливалась в его лучах разными красками. Гребя, Андрей с любопытством осматривал дикие кручи, голые и поросшие деревьями острова. Неподалеку от высокого правого берега из воды выступала отвесная скала. А почти напротив, посреди луга, возвышалась другая, такая же стремительная и островерхая. В груди Чигрина будто что-то встрепенулось. Он вспомнил слепого кобзаря, который пел когда-то на ярмарке в Новоселице о двух каменных столбах на Днепре.

В его длинной песне речь шла о временах далеких, седых, когда над безлюдными степями только орлы парили, а в высоченных травах дикие звери прятались. Подошли к Днепру тогда, пел кобзарь, две дружины. Одна из них русская, другая — турецкая. Встали на берегах реки и начали перекликаться, угрожать одна другой. Никто не хотел поступиться землей. И тогда из одной пещеры на середину Днепра выплыл в лодке седобородый дед и крикнул обеим дружинам, чтобы не бранились, а померились силой: чей воин дальше кинет тяжелый камень, того дружина и остается в этой степи. И вот вышли на прю, всплыл в памяти Чигрина высокий голос кобзаря, два могучих богатыря. Первым кинул огромный обломок скалы турецкий воин. Летел этот обломок, летел, да и бултыхнулся в воду неподалеку от берега. Тогда размахнулся русский богатырь. Загудело и застонало вверху. Бросились врассыпную турецкие воины, потому что эта скала перелетела Днепр и падала прямо на их головы. Так и остались русские на этой земле. А скалы возвышаются до сих пор.

Когда проплывали мимо скал, Чигрин пересказал Мусию Ивановичу старинную песню кобзаря. Поинтересовался, знает ли он легенду об этих каменных столбах.

— Слыхал когда-то, — ответил лоцманский атаман Полторак, — хорошая сказочка, лихо в угол. А я тебе другую расскажу. Только не сказочку, а быль. Хотя и давненько уже это случилось, но люди помнят.

— Что помнят? — не удержался Андрей.

— Все, лихо в угол. И добро, и зло. Ничего не забывается на этом свете. Видишь вон рыжую скалу, — указал глазами Мусий Иванович на высокий остров, прилепившийся к правому берегу. — На ней когда-то войсковой есаул Короп молодого парня своего замордовал. Говорят, скала после этого рыжей стала.

— Он жил на острове? — поинтересовался Чигрин.

— Нет, там только мартыны гнездились. Сам видишь, какая крутизна со всех сторон. Так вот есаул и задумал перед турецкой войной деньги спрятать на нем. Переплыл ночью на долбленке, вскарабкался наверх и закопал золото и серебро в глиняном горшке под старым дичком. Уверен был, лихо в угол, что никто не знает об этом его тайнике. И возможно, ничего бы и не случилось, но утром батрак-парнишка начал умолять есаула-скупца хотя бы на гривенник увеличить плату. Совсем обносился, лихо в угол, даже постолы не на что было хлопцу купить. За харчи только и гнул свою спину на хозяина. Тот и заподозрил парня. Как только стемнело, заманил его на остров, привязал к памятному дичку и начал избивать арапником. «Ты хотел денег? — допытывался он. — Так бери, вот они, под тобой, в горшке лежат. Доставай!» И снова порол невинного батрака так, что тот кровью землю оросил.

Мусий Иванович, пересказывая эту быль, даже помрачнел.

— Неужели до смерти запорол? — хриплым от возмущения голосом спросил Андрей.

— Не удалось. То ли помешало ему что-то, то ли не захотел грех брать на душу, а только оставил распятым на дереве. Надеялся, нелюдь, что парень и сам помрет. А его, лихо в угол, спасли. На третий день. Рыбаки, причалившие к острову на ночлег, — объяснил Чигрину. — Еще дышал, бедняга, только помешался, о закопанном золоте все время бормотал, но его, лихо в угол, сколько ни искали в земле рыбаки, нигде не было. Забрал есаул свой клад.

— И ему сошло с рук? — гневно сверкнул глазами Андрей.

— Э-э, лихо в угол, на клочья бы разорвали зверюгу люди, когда узнали о его издевательствах над батраком, — ответил Полторак. — Бежал, как хорь из курятника. Будто аж в Кременчуг, под защиту губернатора. И золотце свое прихватил конечно же. А потом, — повернул к Андрею скуластое лицо, — война началась, не до этой беды людям стало...

Много пришлось Андрею Чигрину видеть в своей жизни всякой жестокости и несправедливости. Не мог он привыкнуть к людскому варварству. Возмущалась, восставала душа его против зла и глумления. Будто рану свежую разбередил своим рассказом о парнишке-батраке Мусий Иванович. Долго еще, пока плыли спокойной водой, не выходила эта история из головы Андрея. Только на Звонецком пороге, когда байдак, то погружаясь в кипящую воду, то выпрыгивая, переносился с одной падающей лавы на другую, все посторонние мысли и переживания отлетели прочь. Как и на первых порогах, увлек его бешеный поединок с водоворотами, опасная игра с коварными валунами, которые неожиданно высовывали из воды свои зеленоватые головы перед самым носом байдака. Удивлялся потом: как они целыми и невредимыми прошли мимо всех камней?

— А пороги, лихо в угол, смельчаков любят, расступаются перед ними, — смеялся Полторак, показывая крупные, как тыквенные семена, зубы. — Это они малодушных топят. Как только завозился, запаниковал, так щепки и полетят.

Хотя до Ненасытца уже оставалось рукой подать — каких-нибудь пять или шесть верст, Мусий Иванович свернул в густое урочище, видневшееся на правом берегу реки.

— Зайдем к Чуприне-мельнику, — объяснил, орудуя стерном[92], — отдохнем перед Ревучим, потому что на том пороге, лихо в угол, и веслами поработаешь, и гопак спляшешь.

За скалистым выступом, создававшим небольшую заводь, шумело, разбрызгивая с лопастей воду, широкое мельничное колесо. Они подплывали к замшелому внизу срубу.

— Пуга-пуга, казак с Луга, — заговорщицки взглянув на Андрея, крикнул Полторак.

Перекосившиеся двери заскрипели и начали открываться.

— Кто это там фугукает? — появилось в их проеме припорошенное мукой лицо с пышными усами, которые почти совсем закрывали рот. — О, это ты, Фусий! А я услышал голос и думаю: что это за казак? — Слова шелестели, шевелились в его мохнатых усах, как мыши в сене.

— Стареешь, Гераська, — улыбнулся Мусий Иванович. — Тугим на ухо стал.

— Да фурчит же все внутри.

— Слышу, что гремит, лихо в угол, — сказал Полторак, протягивая руку мельнику. — Свое мелешь или люди зерно везут?

— Ох, Фусий, — покачал лысоватой головой мельник, — ты гоняешь на своем байдаке по реке и не знаешь, что в степи творится. Где уж там зерно у людей? Отрубям рады были бы, да и их нету. На козельцах[93] перебиваются, дубовую кору перетирают в муку, лишь бы только выжить, с голоду не умереть. Вот что.

— Знаю, — посуровел Мусий Иванович. — Потому и удивляюсь, лихо в угол, что жернова вертятся.

— Тоже стареешь, Фусий, — не остался в долгу Чуприна, — забыл, кто хозяин этой мельницы. У полковника Турчанинова амбары трещат от зерна.

— Почему же он раньше не смолол?

— Ждал, наверное, момента, чтобы денег сгрести побольше. Весной и душу продадут за хлеб. Но когда узнал, что царица будет проезжать по берегу мимо Звонца, засуетился, велел пеклеванки наделать. Кныши[94] будут печь для нее. А вас ржаной затирухой угостить могу. Племянница сварила.

— Не откажемся, — сказал Полторак, — потому как, лихо в угол, до Ненасытца плыть собираемся. Хочу показать ему, — кивнул на Андрея, который вместе с Левком рассматривал мельничное колесо, — как перейти порог. Галеры ведь придется спускать вниз.

— А зачем спускать их? — уставился на него мельник. — Царица ведь не поплывет дальше. Всех коней у людей позабирали, чтобы везти ее с панами к морю. Землю пахать как? Сами в бороны запрягаются. Вот что.

Полторак опустился на плоский камень, служивший крыльцом. Молча окинул взглядом заводь, скалу, урочище с дуплистыми вербами над водой.

— Скажи, Гераська, — спросил наконец у мельника, — ты помнишь, лихо в угол, как крымчаки вот здесь шмыгали волчьими стаями, пепелища за собой оставляли?

— Еще бы я не помнил, — нахмурился Чуприна. — Моего дядьку посекли, хату сожгли. Мы с матерью еле спаслись. Неделю в овраге прятались. А чего это ты спрашиваешь?

— Так, вспомнилось, — уклончиво ответил Полторак. — Ну что же, угощай затирухой, а то день бежит — не угонишься.

Встав из-за низенького столика, вкопанного в землю возле мельницы, Мусий Иванович снова внимательно посмотрел на мельника, мывшего над лотком пустой горшок.

— Слышал, лихо в угол, будто снова османцы воевать собираются. Крым отнять хотят, да и на степь косятся.

— Разговоры, наверное, — шевельнул густыми усами Чуприна. — Прогнали же их за море.

— Прогнали по суше, а они теперь, лихо в угол, по воде собираются вернуться. На кораблях своих тайком аж в лиман заходят. А наши в Херсоне еще только строятся. — Мусий Иванович подошел к Андрею. — Заморили червячка, пора и отчаливать. А галеры, — снова обернулся к мельнику, — мы все-таки проведем через пороги, пускай царица как хочет. Такие суда, Гераська, в лимане еще пригодятся, а тут только глаза мозолить будут, пока не сгниют, лихо в угол.

Перед тем как отчалить, Полторак положил на корму байдака длинное, похожее на бабайку[95], весло.

— На пороге вдвоем грести будем, — объяснил Чигрину. — Там одному не управиться. Ты сядешь к стерновому веслу, а я возьму дрыгалку[96], — кивнул на переднее весло.

Попрощавшись с мельником, они вывели байдак на быстрину и поплыли вниз к самому страшному днепровскому порогу. Уже за версту до слуха Андрея донеслись какие-то звуки, похожие на отдаленные грозовые перекаты.

— Уже заворчал Дед, — кинул через плечо Мусий Иванович, выдвигая вперед дрыгалку. — Приготовься, Андрей, и следи за моим веслом.

Шум разъяренной воды усиливался. Близость порога Андрей почувствовал и по тугим струям за кормой, которые рассекало его стерно-прави́ло. Лодка стремительно неслась вперед без весел, и уже никакая сила не смогла бы остановить ее.

Вот уже взвихрились на крутых волнах неудержимые водные потоки. Зашумела кудрявая пена по обеим сторонам, будто отара напуганных овец кинулась навстречу их тупоносому байдаку. И сразу же вздыбило его на какой-то норовистой волне, качнуло с боку на бок и понесло в ревущую круговерть с массивным, выщербленным камнем посередине.

— Держи левее, лихо в угол! — пересиливая шум воды, крикнул Полторак. — Идем мимо Рваной лавы.

Чигрин точно выполнял прерывистые команды лоцмана — то пускал байдак по быстрине, то направлял его в неширокие прогалины между волнами, то разворачивал почти поперек реки. Орудуя рулем, старался запомнить, как проходить каждый водоворот, каждую лаву. У Остренькой нос лодки резко погрузился в воду, и мокрый с головы до ног лоцман поднял дрыгалку, словно мачту. Лаву Буравленную, возле которой вода кипела, будто на огне, обошли по извилистому, но более безопасному проходу. Возле Булгарской Мусий Иванович велел Чигрину сушить прави́ло, чтобы не сломать его о каменное ложе. Долгополую, Казанцеву, Мокрые Клади преодолели, держась середины бурного потока, промывшего себе глубокий проход между округлыми валунами. А на рогатой, которая шипела и рычала разъяренным зверем, пришлось повертеть и дрыгалкой, и стерном-прави́лом, избегая столкновения с опасными камнями, едва-едва видневшимися из-под воды.

Когда подплыли к отвесной скале, похожей прямыми, широкими уступами на высоченный стул, Мусий Иванович кинул через плечо Андрею с азартным блеском в глазах:

— А теперь держись, лихо в угол! Скала Монастырка. За нею начинается Пекло.

Возбужденный лоцман крикнул Чигрину, наверное, и что-то подбадривающее, но его слова утонули в шуме. Лодку, словно щепку, крутануло в бешеном водовороте. Какой-нибудь миг — и ее бросило бы на ребристый, изогнутый коромыслом камень, вокруг которого ревела, скручивалась барашками быстрая вода. Андрей налег на стерно, рассекая им тугие, будто натянутые канаты, струи, подогнал к валуну лодку, и ее снова подхватило неудержимым течением. Полторак, не оборачиваясь, поднял большой палец и снова вцепился в весло обеими руками.

Бурный, грохочущий водоворот не выпускал их из своей адской круговерти. Но возле его нижней горловины Мусий Иванович глубоко погрузил переднее весло во вспенившуюся воду, и байдак (Андрей тоже помог стерном) стремительно вынесло на вольный простор Днепра.

Уже на берегу, растянувшись ничком на молодой траве, Чигрин почувствовал, как струится в расслабленных мышцах взбунтовавшаяся кровь. Давно уже он не испытывал такой усталости, но она не угнетала его, не лежала на всем теле невыносимой тяжестью, как это бывало вечерами после работы в каменоломне. Сейчас он был возбужден и горд тем, что перешел главный днепровский порог, не спасовал и не допустил оплошности на его бешеных, устрашающих водоворотах и водопадах.

В Каменку они вернулись на следующий день на конях. Наняли их за два гривенника в Николаевке, глиняные хаты которой раскинулись на правом берегу неподалеку от Ненасытца. Свой байдак Мусий Иванович препоручил знакомому рыбаку.

— Проведем суда — заберу, — пообещал, садясь на подводу. — А теперь, лихо в угол, некогда гнать его снова через пороги. В Каменке, наверное, уже выглядывают нас.

Их в самом деле ждали. Только не лоцманы, как думал Мусий Иванович, а двое рослых гвардейцев, прибывших на пароконном возке из Екатеринослава. Выяснив, кто из них лояманский атаман, велели Полтораку немедленно ехать с ними.

— Под конвоем, что ли? — спросил он настороженно, осматривая высокие фигуры военных с короткими палашами на поясах.

— Князь велел доставить, — сухо ответил старший.

— Если сам князь приглашает, почему бы и не поехать, лихо в угол, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Мусий Иванович.

Его не было два дня. Каменские лоцманы, лодочники, с которыми Андрей уже успел перезнакомиться, думали-гадали, зачем это Потемкин вытребовал себе их атамана. Пустили даже слух, что его повезли в острог за какую-то провинность.

Но на следующий день под вечер Полторак появился в селе.

— А что, могли и запереть, лихо в угол, — улыбнулся он, выслушав сплетни об остроге. — Как услышали, что не только мелкие, но и все суда пройдут через пороги, — уставились на меня, словно на сумасшедшего. Не могли поверить. А один сердитый краснощекий пан даже подбивал князя всыпать мне полсотни розог и вытурить взашей, чтобы не морочил им головы.

— А Потемкин? — спросил Чигрин.

— Буравил меня своим единственным оком, супился и молчал. Тоже, наверное, сомневался в моих словах. Но сердитого пана не послушался, а то, лихо в угол, — крутанул головой Мусий Иванович, — вряд ли смог бы я теперь сидеть на этой скамье. А когда я сказал, что со всех галер надо снять демена, то есть длинные рули; потому что они будут задевать за камни, и приладить вместо них весла-опачины, которые легко поднимались бы и опускались к воде, князь вроде бы даже подобрел ко мне. Велел лично наблюдать за работой. А что мне наблюдать, лихо в угол, — я ведь сам буду ставить опачины и дрыгалки, как на нашем байдаке. — Он посмотрел на Днепр, несший мимо темную, высокую воду, и добавил с ощутимым волнением: — Такие суда, Андрей, еще не ходили через пороги.

Хотя Чигрину и хотелось поработать с лоцманами на галерах, Мусий Иванович не советовал ему появляться в Екатеринославе.

— Лучше от греха подальше, — сказал он. — потому как, лихо в угол, дураки еще не перевелись. Подождешь нас в Кодаке. Поведем с тобой главное судно.

За время длительного путешествия на юг Сегюр увидел много необычайного. До сих пор еще стояли у него перед глазами гигантские костры вдоль заснеженной дороги, пылающие горы на берегах Днепра, огромные толпы в городах. Но разве меньше пороха и селитры сжигалось на грандиозных фейерверках в Версале? Разве не поражали его бесконечные каре муштрованных прусских солдат, которые, будто заведенные одной пружиной, чеканили шаг мимо Фридриха Второго на широченном берлинском плацу? Не роскошь многочисленных балов и даже не расточительство русских вельмож удивляли в этом путешествии французского посланника. Он хорошо помнил, с какой пышностью устраивались на его родине многочисленные охоты с участием королевской семьи. Иначе и не представлял себе придворную жизнь, развлечения высшего света как во Франции, так и в России. Удивляли, даже сбивали с панталыку Луи-Филиппа загадочные силы, действовавшие независимо от двора, от верховной власти, иной раз даже наперекор ей, они изменяли, двигали огромную державу, подобно сотням весел, которые гнали недавно тяжелые галеры по полноводному Днепру вперед.

Царский кортеж отправился из Екатеринослава, как и всегда, после завтрака. Сегюр ехал в открытом ландо, вдвоем с де Линем следом за экипажем Потемкина. Четверо вороных быстро бежали по накатанной дороге, справа от которой зеленым свитком разворачивалась, туманилась вдали степь.

— Какая равнина! — выразил восторг де Линь, осматривая степной простор. — Даже венгерский Альфёльд не дает такой свободы глазам. Правильно поступил князь, что снова пересадил нас на коней.

— Но в экипаже мы лишены тех удобств, которые имели на судне, — возразил Сегюр. — Согласитесь, Шарль, четыреста миль на колесах — утомительно.

— Мы же будем отдыхать, — сказал принц. — Потемкин хвалился мне, что до Херсона устроил двадцать пять станций, где нас ждут уютные квартиры и десять тысяч свежих коней. А галеры, — пристально посмотрел он на своего спутника, — все равно не прошли бы через днепровские рифы. Так что не жалейте, граф.

— А чего мне жалеть, — равнодушно пожал плечами Сегюр. — Я только думаю, что́ они будут делать с теми роскошными судами? Ведь восемьдесят галер — целый флот.

— Что будут делать? — переспросил де Линь с саркастической улыбкой. — Покинут, разломают или сожгут на кострах. Разве вы не знаете, в России только монарх цивилизованный, а народ темный и полудикий.

Сегюр дипломатично промолчал, хотя и не во всем был согласен с принцем.

Обедали и отдыхали в имении екатеринославского губернатора Синельникова. Его двухэтажный деревянный дворец возвышался на крутом берегу Днепра. Река гремела внизу десятками водопадов, бешено взвихренными струями прорывалась между каменными выступами, билась гривастыми волнами о гранитную скалу, громоздившуюся над водой. С широкого, увитого диким виноградом балкона, где пили кофе, Сегюр увидел галеру «Днепр» и удивился. Судно стояло выше порога, а вдали утопали в дымке другие галеры, шедшие в кильватер под парусами. Сегюр перевел взгляд на Екатерину, что сидела в кресле перед фигурной балюстрадой и, как ему казалось, с затаенным испугом наблюдала за неистовым кипением прегражденного крутыми валунами течения. «Неужели эта самоуверенная владычица, — подумал Луи-Филипп, — имеет намерение поразить нас для собственного удовольствия еще каким-нибудь зрелищем?» Граф не знал, что затевается здесь, возле гранитных скал на Днепре, но понимал, что ни один шкипер никогда не отважится повести судно через этот ужасающий каменный частокол.

— Как называется порог? — не оборачиваясь, спросила царица Синельникова, стоявшего рядом с Потемкиным за выгнутой спинкой ее кресла.

— Ненасытец, ваше величество, — услышал Сегюр ответ губернатора. — А еще местные лоцманы называют его между собою Дедом или Ревучим.

— Лоцманы, — ироничным тоном повторила Екатерина. — Неужели и вы хотите убедить меня, что порог судоходный?

— На Днепре, государыня, — вмешался Потемкин, — есть умелые лодочники. Они...

— Оставьте, князь, — прервала его царица. — Ваши лоцманы, лодочники и в глаза галер не видели. Не понимаю, как можно всерьез говорить об их умении?

— Но ведь они, государыня, провели уже суда через четыре порога, — напомнил Потемкин.

Екатерина молчала. Отчужденно смотрела на серую, уступчатую скалу.

— Делайте как знаете, — наконец утомленно сказала она. — Не заберу же я галеры с собой в Тавриду, а тем более в Петербург. Здесь они тоже не нужны.

— Воля ваша, — втянул голову Потемкин, и впервые за время знакомства с князем Луи-Филипп увидел на его лице растерянность. «Очевидно, — предположил граф, — «светлейшего» тоже охватывали сомнения».

Золотые стрелки карманных часов Сегюра показывали четыре, когда флагманская галера «Днепр» снялась с якоря и тихо, с зарифленными[97] парусами подошла к порогу. На ней было всего два человека. Один стоял на носу, держа за рукоять длинное, нацеленное вперед, будто таран, весло, фигура другого виднелась у руля, который будто острым ножом рассекал за кормой галеры темную воду.

На балконе губернаторского дворца наступила тишина. Императрица, придворные, иностранные послы впились глазами в судно, которое мчалось на грохочущую, вспененную гряду подводных камней. Сверху Сегюру хорошо было видно, как его подхватило ускоренным, бурлящим течением и понесло, раскачивая, по запутанным водным лабиринтам.

В какие-то моменты казалось, что длинной галере не увернуться, не миновать тупореброго камня, преграждавшего быстрину. Затаив дыхание, Луи-Филипп ждал, что сейчас затрещат, ломаясь от страшного удара, судовые шпангоуты[98], толстые просмоленные доски, зазвенит разбитое стекло павильонных окон. Но пролетела секунда, другая, а галера неслась вперед, неизвестно как обойдя опасный риф. На крутом водопаде судно резко пошло вниз, нырнуло острым носом в разбушевавшийся водоворот. Только фонтаны вспенившейся воды поднялись на том месте, где только что находилась корма галеры.

— Ну что, Григорий Александрович, финита ла комэдиа? — со злорадно-торжествующим видом обернулась к Потемкину Екатерина.

Сегюр видел, как побледнело и вытянулось лицо «светлейшего», как сник губернатор, не ожидавший, наверное, такой внезапной гибели главного судна.

— Меня... заверяли... здешние проводники сами взялись... Настаивали даже... Говорили, что ходили уже, и не раз, через порог, — краем уха слышал Луи-Филипп оправдания Потемкина, вспоминая недавний разговор с де Линем.

«Неужели прав был Шарль?» — только и успел подумать граф, потому что удивленные восклицания, оживление на балконе снова привлекли его внимание к страшному, бурлящему порогу.

Подойдя к парапету, Сегюр настолько был поражен увиденным, что принял его даже за мираж. Из-за гранитной скалы на спокойную воду Днепра выплывала неповрежденная галера. С ее гребной палубы за борт еще стекала вода, но угрожающие камни, клокочущие водовороты и гремящие водопады уже остались позади.

Сегюр смотрел на судно, которое словно бы вынырнуло из бездны, на двух проводников-лоцманов в мокрой одежде и не мог разобраться в собственных чувствах, как и тогда, когда побывал на гребной палубе «Сейма». Понимал, что это не просто дерзкий вызов стихии двух отчаянных людей. Луи-Филипп убедился, что они умело и уверенно управляли громоздкой галерой. И все-таки не ощущал в своей душе облегчения от того, что судно уцелело, не утонуло, разбитое, в глубоком водовороте.

Когда же утром за кофе Храповицкий сказал, что все восемьдесят галер благополучно прошли опаснейший порог, у него не хватило духу выслушивать подробности. Сославшись на ночную бессонницу и легкое недомогание, граф вернулся в свою комнату в губернаторском дворце и пробыл в ней до самого отъезда.

Четыреста верст промелькнули для Сегюра почти незаметно. Генерал-губернатор Новороссии не утомлял императрицу длинными переездами. Как только солнце приближалось к зениту и лепестки степных тюльпанов сворачивались от жары, царский кортеж останавливался в красивом, похожем на оазис месте, с просторными, богато меблированными домами, тенистым садом, озером или прудом, и желающие могли развлечься рыбной ловлей. После отдыха в их экипажи впрягались свежие, горячие кони, и южная степь снова раскатывала перед ними свои бесконечные полотнища.

Херсон превзошел ожидания Сегюра. Он почему-то думал, что и здесь увидит лишь кучи кирпича, песка, извести, канавы под фундаменты, в лучшем случае — дворец для императрицы и несколько помещений для ее свиты. А экипажи, миновав массивные крепостные ворота, въехали в хорошо застроенный город европейского образца. В гавани на судовых мачтах развевались греческие, французские, неаполитанские флаги. В купеческих лавках звучал разноязычный гомон.

Одевшись попроще, дабы не привлекать к себе внимания, Луи-Филипп с любопытством обозревал город. Он занимал небольшую территорию, и граф успел засветло обойти почти все улицы, площадь, осмотреть огромное здание арсенала с массивной колоннадой, эллинги, в которых стояли уже готовые к спуску на воду военные корабли, и даже прослушать проповедь в богато украшенном соборе.

Луи-Филипп уже собирался покинуть этот озаренный огнями чертог, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Будучи не в состоянии преодолеть его притягательную силу, граф покосился в ту сторону. Возле решетчатого окна среди богомольцев стоял (Сегюр был уверен, что не ошибся) барон Сен-Жозеф, чье небольшое имение размещалось рядом с его родовым замком на Сене. Последний раз они виделись года три тому назад в Париже, незадолго до отъезда Сегюра в Россию, и кто бы мог подумать, что следующая встреча произойдет в тысячах милях от Франции, в городе, о котором мало кто знал на их родине.

— Как вовремя встретил я вас, граф! — вместо приветствия воскликнул барон, оказавшись рядом с Сегюром на церковной паперти. — Хорошо, что зашел в собор.

— Не принял ли месье Антуан православную веру? — пожимая крепкую руку барона, спросил Сегюр.

— А зачем? — не уловил тот иронии. — Певчих можно слушать и католику. Знаете, граф, какие здесь есть голоса! Они украсили бы даже «Гранд-Оперу».

— Вы поехали в Россию, чтобы отобрать певцов? — улыбнулся Луи-Филипп.

— Что вы! — с жаром возразил барон. — Пение — моя давняя слабость. И не больше. А занимаюсь я здесь негоцией[99]. Основал свой торговый дом. С согласия самого генерал-губернатора, — подчеркнул он. — И не буду хвалиться, граф, торговлю мы повели лучше английских негоциантов. Еженедельно сюда прибывают купеческие суда из Марселя. А сколько русских, украинских товаров отправлено уже во Францию!

— Ваши действия заслуживают похвалы, — сдержанно сказал Сегюр, пытаясь взять в толк, почему, едва встретившись, энергичный барон так подробно начал рассказывать ему о своих торговых успехах?

— Конечно, граф, — подхватил Сен-Жозеф. — А мне тем временем все труднее и труднее договариваться со здешними властями.

— Почему? — удивился Луи-Филипп.

— Упрекают нас, что некоторые торговые суда из Марселя якобы заходят в Очаков. Но могу заверить, мои купцы никогда не нарушали соглашения.

— Скажите об этом генерал-губернатору, — посоветовал Сегюр, помня о неприятном разговоре с ним о французских инженерах-фортификаторах, переодетых в купеческую одежду.

— К нему теперь не пробьешься, — вздохнул барон. — Я письменно изложил свои доводы, только разве же у князя есть время их читать? — На его лице появилась извинительная улыбка. — Отважусь попросить вас, граф: замолвите Потемкину доброе слово о моем торговом доме.

Сегюр пообещал поговорить с князем, но в Херсоне его трудно было поймать. Увиделся с ним только на третий день на живописной даче графа Безбородко в слободе Белозерке.

Потемкин первым подошел к французскому посланнику.

— Сегюр-эфенди! Чем вы так озабочены? — спросил он.

— Хочу обратиться к вам, князь, — начал Луи-Филипп.

— Никаких деловых, разговоров, милый граф! — категорично предупредил Потемкин, беря Сегюра под локоть. — Пора же и отдохнуть после трудов праведных. Посмотрите, какое красивое место выбрал для своей дачи Александр Андреевич, — остановил он взгляд на молочно-белом озере, которое полукругом омывало тенистый сад с летним дворцом и высокими ажурными беседками.

— Уютный уголок, — согласился Сегюр.

— А что вы скажете о Херсоне? — неожиданно спросил князь. — Надеюсь, успели увидеть город?

— Успел, — кивнул Луи-Филипп.

Быстрая застройка Херсона, добротность и архитектурное совершенство многих общественных зданий, адмиралтейство, верфь вызывали удивление и даже восторг. Но в душе Сегюра брали верх другие чувства. Французский посланник никак не мог смириться с увиденным, поверить в него.

— Крепость производит впечатление, — сказал он, — но ведь в гавани нет набережной. Не построен ни один пакгауз для товаров. Их выгружают из судов прямо на берег.

— Не беда, — энергично возразил Потемкин. — Херсону ведь нет еще и девяти лет. Приедем с вами, граф, сюда в следующий раз — увидите и набережные, и пакгаузы, и магазины.

— А стоит ли стараться? — спросил граф. Черная зависть не давала ему покоя. — Место ведь не совсем удачное. Болота рядом.

— Только и всего? Высушим, — парировал князь.

— И вас не беспокоит, что пропадет камыш, из которого делают крыши в селах? — нашел новую зацепку Луи-Филипп.

— Камыш? Вы сказали, пропадет камыш? Ха-ха-ха! — привлекая внимание придворных, прогуливавшихся по саду, громко расхохотался Потемкин. — Жаль, что мне не удалось уговорить государыню провезти всех вас галерами до Херсона. Тогда бы вы, милый граф, увидели камыш, а не жалкие кустики на болоте. На Днепре такие плавни, что можно заблудиться.

Он продолжал смеяться, и Сегюр, стремясь от досады хоть чем-нибудь насолить невозмутимому генерал-губернатору, лихорадочно добывал из памяти всякие, пусть даже незначительные, изъяны нового города, замеченные им во время недавней прогулки. Вспомнил! Камели — две плоскодонные барки, соединенные между собою толстыми канатами, которые заводили в гавани под днище большого судна, чтобы провести его в лиман. Это был серьезный козырь. Наконец, тешил себя надеждой граф, он сможет загнать самоуверенного князя в тупик. Пусть попробует увернуться.

— Строить порт в мелководном гирле, — придавая своему тону как можно больше язвительности, начал он, — все равно что бросать, как говорят у вас в России, деньги на ветер.

— Почему же ветер? — без малейших признаков растерянности или смущения ответил Потемкин. — Херсон — прежде всего крепость, город, ну и первая верфь, конечно. А порт для больших судов мы построим в тридцати верстах ниже, в бухте Глубокой. Уже и деньги имеем, — хлопнул ладонью по карману фельдмаршальского мундира, будто там в самом деле лежали деньги на строительство нового порта. — И это еще не все, граф, — посмотрел с гордым видом на Луи-Филиппа. — Тут неподалеку есть гирло еще двух рек. Любые суда могут свободно заходить в него. Там и заложим настоящую верфь. Для флота Черноморского. Вашим друзьям на радость, дорогой Сегюр-эфенди. Все! Винюсь, граф! Ни слова больше о деле! — оборвал самого себя, увидев помрачневшее лицо французского посланника. — Нас, наверное, уже разыскивают.

Затевать разговор с князем о коммерческих неурядицах своего соотечественника у Сегюра не было уже ни настроения, ни желания. Понимал, что вел себя не совсем вежливо. Но никак не мог унять, заглушить в себе живучее чувство превосходства над всем, с чем встречался здесь, в непонятной России.

На следующий день, испытывая угрызения совести за собственную бестактность, сам явился к Потемкину, с которым не хотел портить добрых отношений. Князь встретил его в небольшом, но со вкусом обставленном херсонском дворце радостно, усадил на мягкий кожаный диван и даже предложил кальян — подарок знатных крымских татар.

Сегюр отказался. Не терпел табачного дыма, даже пропущенного через воду. Коротко сказал о цели визита.

— Сен-Жозеф... Сен-Жозеф... — наморщил лоб Потемкин. — Что-то припоминаю.

— Должны бы, — улыбнулся Луи-Филипп, — он основал торговый дом под вашим покровительством.

— Вспомнил! — воскликнул князь. — Любит слушать клиросные хоры. В соборе и встретился с ним. Хороший коммерсант.

«Вот, оказывается, откуда у барона «давнишняя слабость» к пению, — догадался Сегюр. — Ловкая бестия этот месье Антуан. Выведал о том, что генерал-губернатор неравнодушен к церковным службам, и воспользовался этим в собственных целях».

— Он, кажется, что-то написал на мое имя, — продолжал Потемкин, — но сами же видели, сколько у меня хлопот.

Князь велел денщику позвать Попова, и через несколько минут управитель канцелярии уже был в его кабинете с толстой тетрадью в руке. Потемкин полистал ее, скользнул взглядом по густо исписанным страницам и протянул Сегюру.

— Окажите любезность, батенька, прочтите, на что жалуется барон Сен-Жозеф, — попросил с подчеркнутой вежливостью. — Французский язык я лучше воспринимаю на слух.

Луи-Филипп взял тетрадь и начал читать. Барон не только выражал неудовольствие внезапным сворачиванием торговли, но и подсказывал, как упразднить преграды, оживить коммерческие дела. Страницы его тетради пестрели множеством цифр, расчетов. Сегюр был убежден, что князь внимательно слушает, вникает в их смысл. Но, оторвавшись в какой-то миг от написанного, к превеликому удивлению, увидел, что тот озабоченно перелистывает бумаги, разложенные на письменном столе Поповым. Сдерживая возмущение, граф прервал чтение.

— Очень прошу вас, батенька, — поднял голову Потемкин, — продолжайте, я все слышу.

Но не успел Луи-Филипп закончить и страницу, как в кабинет ввалился дородный поп, и князь повел с ним оживленный разговор. Задетый за живое, граф умолк на полуслове.

— Уже закончили? Так быстро? — повернул к нему удивленное лицо Потемкин.

— Вы же не слушаете, князь, — стараясь быть спокойным, холодно ответил Сегюр.

— Простите великодушно, — прижал хозяин руку к груди, — что дал вам повод так подумать. — Он быстро выпроводил попа и опустился рядом на диван.

Но и на этот раз не усидел долго. Слуга сказал, что пришел портной. Луи-Филипп надеялся, что Потемкин не станет отвлекаться из-за такого пустяка — как-никак принимал посланника версальского двора. Но князь немедленно вскочил навстречу высокому, как жердь, портному.

— Совсем обносился, — виновато развел руками. — Надеть нечего. Вы не обращайте внимания, — умоляюще посмотрел на обескураженного графа, — у меня хороший слух.

При других обстоятельствах Сегюр никогда бы не позволил так унижать свою честь. Но интересы французского торгового дома и ощущение собственной вины за не совсем тактичное обращение с князем накануне заставили его дочитать записку барона до конца.

Возвращаясь в свою квартиру, граф был убежден, что зря потерял время, что Потемкин сознательно потешался над ним, отплатив таким образом за вчерашнюю откровенность. Чтобы не порочить реноме королевского посланника, Сегюр твердо решил при первой же возможности обратиться по делу барона к самой императрице. И был потом благодарен судьбе, что такой случай не подвернулся.

Перед отъездом из Херсона Еврар доложил, что его хочет видеть барон Сен-Жозеф. Сегюр нахмурился. Ему нечем было порадовать обиженного негоцианта. Ждал, что тот повторит свою просьбу, возможно, выскажет новые претензии, а барон вошел с сияющим лицом и словами благодарности за содействие в работе его торгового дома. Сбиваясь от радостного волнения, рассказал графу, что Потемкин собственноручно ответил на его записку, согласившись со всеми доводами.

— Более того, — возбужденно продолжал барон, — учел все мои просьбы, и торговые дела уже пошли в гору!

Растерянный, ошеломленный граф будто сквозь сон слышал, что русские заказали большие партии французских товаров, а суда из Марселя, долгое время простаивавшие в гавани, загружаются местным товаром.

— Очень рад, что застал вас в Херсоне! — тряс, прощаясь, руку Сегюра счастливый негоциант. — Теперь каждый день буду молиться пречистой Мадонне, а в здешнем соборе поставлю свечи всем православным святым за ваши успехи.

«Как хорошо, что я не вспыхнул тогда, сдержался, — подумал Луи-Филипп, проводив неожиданного гостя, — а то недолго было и осрамиться в глазах хитрющего «светлейшего».

Но встреча с Сен-Жозефом произошла позже. А сразу же после своего «неудачного» визита к Потемкину Сегюр конечно же не мог знать настоящих его намерений. Поэтому на торжественной церемонии спуска построенных кораблей держался с ним подчеркнуто прохладно.

Спуск был обставлен со всей пышностью и блеском.

— Хочу вам, граф, — сказала Екатерина своему венскому гостю, идя с ним по широкому ковру из зеленого сукна, тянувшемуся от дворца до верфи, — eine Uberraschung bereitung[100].

Император вежливо промолчал. От царицы можно было ждать любых сюрпризов.

Они шли в сопровождении многочисленной свиты: Екатерина — в просторном сером платье, маскировавшем ее рыхлую фигуру, Иосиф с желтым болезненным лицом — в черном фраке, а вокруг радовала глаз зелень, ярко светило солнце, покрывались цветом молодые херсонские сады, игриво посверкивал Днепр, туманились вербовые заросли на его левом берегу. А впереди, на стапелях, словно бы повисли в воздухе могучие парусники.

Первым, поднимая широкой кормой шумный вал, сошел на воду линейный трехдечный корабль со ста двадцатью пушками. Когда улеглось кипение волн и корабль развернулся бортом к берегу, над его выгнутым, будто тугой лук, форштевнем-волнорезом заблестели золотые буквы «Иосиф Второй».

Император поблагодарил Екатерину за такой приятный сюрприз.

— А вы знаете, граф, — лукаво прищурилась она, — я повелела назвать корабль вашим именем не без тайного умысла. Если турки нападут, вы хочешь не хочешь будете воевать на нашей стороне.

— Государыня, — высокопарно ответил Иосиф, — как союзник и верный слуга, я всегда к вашим услугам. Только думаю, Османская империя не осмелится теперь воевать с Россией.

— О-о-о, плохо вы знаете султана и великого визиря, — возразила Екатерина. — Осмелились же вчера их корабли и фрегаты нагло войти в лиман, лишив нас возможности побывать в Кинбурне.

— Полуостров — территория России, — вскинул брови император, — и посещение крепости...

— Я не могу приглашать такого высокого гостя, — не дала ему закончить царица, — лицезреть военные парусники Гасана-паши. Послезавтра отправляемся в Тавриду. Пусть Григорий Александрович, — обернулась к Потемкину, шедшему следом, — лучше покажет нам в Севастополе русский флот.

А под грохот артиллерийского салюта и дружный стук топоров мастеровых, которые обрубали дубовые держатели, на воду уже сходили линейный корабль «Владимир» и фрегат «Александр».

Он ждал этого момента с самого утра, когда их суда снялись с последней стоянки перед Херсоном. После Кичкаса и Хортицы Днепр тек привольнее. Его правый берег здесь был ниже, и раздольная степь просматривалась на добрый десяток верст. А слева колыхались, шелестели бесконечные плавни, и в их монотонный шум вплетался плеск воды от весел галер.

Бондаренко греб теперь вдвоем с Лукой — суровым молчуном, слабосильный напарник которого остался на «Сейме». Их да еще нескольких самых крепких перевели на «Десну», где не хватало гребцов. Еще в Кодаке, перед порогами, с верхней палубы галеры сняли громоздкие павильоны, причудливые башенки, и длинное, обтекаемое судно словно бы вылущилось из тяжелой, несуразной скорлупы, стало скоростным, легко подчинялось рулю и веслам.

К Херсону подходили в полдень. Уже хорошо виднелись спущенные на воду корабли, острый шпиль адмиралтейства, какое-то белокаменное здание, и Петро, рассматривая с палубы город (шли под парусами), ощущал неизведанное волнение. Заканчивались его долгие и нелегкие странствия. Оставалось разыскать Андрея, а вдвоем они одолеют любую беду. Петро был уверен, что здесь, в Херсоне, обязательно узнает о товарище, если, конечно, он обретается в этих краях. Во всяком случае, не хотел терять веру. Поэтому и ждал с волнением берега, твердой земли под ногами.

На Петра произвели наибольшее впечатление многолюдность города, деловая суматоха. В гавани проворные матросы таскали по длинным трапам на купеческие суда тяжеленные тюки и тугие мешки с зерном. Возле верфи на смазанной клейкой влажной глиной и плотно утрамбованной земле голые до пояса мастеровые обтесывали острыми топорами, подправляли рубанками, фуговали длинные янтарно-желтые лесины. Три уже готовые мачты поднимали талями на фрегате, стоявшем на якоре неподалеку от берега. Над тихой водой звучали многоголосые команды: «По-о-о-шла! И-и-иеще! И-и-еще раз!» С грохотом катились по мостовой четырехволовые фуры. На каждой лежали чугунные пушечные стволы. В гавани фуры останавливались, и пушки перекочевывали по наклонным доскам на шаланды, которые сразу же отплывали к кораблям-новостройкам.

Много всякого люда суетилось возле торговых рядов. В проходах между лавочками сновали разносчики горячих ватрушек, вяленой днепровской тарани. Смуглые греки наперебой подзывали к своим ларькам, возле которых щекотали нос острые запахи пряностей.

— Ну, цего прохос мимо; Цего товар не щупай! — выбежав из-за прилавка, тронул Петра за плечо юркий лавочник с аккуратно подстриженной смоляной бородкой. Он окинул глазами фигуру парня и пощелкал языком: — Ай-ай! Такой богатир, а цоботи срам. Как мозно? — Он снова метнулся к прилавку — и уже в руках у него лоснился, извивался, будто живой, кусок мягкой, хорошо выделанной кожи.

Петро взглянул на товар. «Из такого хрома славные сапоги вышли бы, — подумал он, любуясь дубленой кожей, — да только не для меня».

— Бери, пока есть, — не отставал лавочник. — Теперь Сурмилиди не скоро поплывет в Греция, турка Гасан в лимане. Ай-ай, как нихолосо, — пощелкал языком, — турка грабить товар будет.

— Ну чего вы так перепугались Гасана? — вмешался в разговор пожилой седоусый человек в коротком поношенном камзоле военного покроя, рассматривавший на прилавке блестящее стеклянное монисто. — Разве страшен волк, когда его застукают в кошаре? Если и убежит, то с ободранным боком.

— Холосо говолис, — покивал грек, продолжая мять руками кожу, — а как нам пройти мимо турка в море, как отвезти товар?

— Как, как! — вроде бы даже рассердился человек. — На судне. Кинбурнские пушки для чего? Пускай османцы лучше на них посматривают, чтобы самих не поколотили. Почем? — поднял на растопыренных пальцах монисто.

Пока они торговались, Петро, не теряя времени, пошел дальше, потому что у него не было ни денег на такой товар, ни сапожника знакомого, который взял бы за работу по-божески. Даи старые сапоги еще кое-как держались. «Вот когда изорвутся, — решил он, — тогда и подумаю о новых». А пока ходил по городу, высматривал: не промелькнет ли где-нибудь знакомая фигура.

Уже возвращаясь на галеру, услышал за спиной глухой монотонный топот и позвякивание железа. Обернулся и застыл пораженный: мимо него вели скованных попарно цепями колодников. Было их в растянутой, нестройной колонне человек триста. Одни шли прямо, ступали твердо, другие еле тащили ноги. На многих изнуренных лицах отразились страдания, но ни единого слова или глухого стона не сорвалось с перекошенных губ.

Бондаренко смотрел вслед молчаливой колонне, которая, поднимая рыжую пыль, двигалась в форштадт, и думал, как сложится его собственная судьба в этом белом, озаренном южным солнцем городе. Дальше уже некуда было идти. Разве что в Кинбурн, на самую косу. Но сначала он должен, как советовал ему старый боцман, Гнат Перейма, бросить якорь, зацепиться за твердую почву.

Не знал Петро, что судьбой его уже распорядились и он теперь не скоро будет принадлежать самому себе...

На следующее утро их выстроили на верхней палубе, и молодой офицер, как-то странно, непривычно для слуха произнося слова и энергично взмахивая после каждого треугольной шляпой, которую держал в руке, сообщил, что он, мичман Ломбардо, назначен командиром «Десны» и они теперь уже не волонтеры, а матросы Российского флота. Эта новость была настолько неожиданной, что не все гребцы осознали в первый миг свое положение. Но когда мичман сказал, что на галере установят пушки и они будут учиться отражать возможные нападения турецких кораблей, которые начали хозяйничать в лимане, лица многих посуровели. Бондаренко тоже понимал, что с этого дня произойдет крутой поворот в его жизни, но собственное рекрутство в матросы воспринял спокойно. И услышанное в городе о турецких шебеках, которые по-разбойничьи нападали на торговые суда в море, и сказанное мичманом наполняло его душу возмущением. Он был убежден, что и Чигрин, если выпадет воевать с османцами, непременно появится здесь. Не мог измениться его характер.

Галеру завели в широкий затон возле верфи, и пошли авралы. Днище и борта судна укрепляли кильсонами — продольными брусьями, налаживали рангоут — мачты, реи, гафели, при помощи которых ставились паруса, такелаж, весла. Канониры грузили на борт чугунные пушки. Время летело быстро, хотя боцманская дудка и поднимала матросов на рассвете, а играла отбой, когда желто-розовое, как греческий апельсин, солнце скрывалось за лиманскими плавнями.

Порывистый, оживленный мичман (матросы уже знали, что родом Джулио Ломбардо с далекого острова Мальта) придирчиво следил за работой, нередко и сам, сняв мундир, брался за топор или молоток, натягивал вместе со всеми крепкие пеньковые ванты.

Когда обновленное судно обрело строгие очертания корабля, вышли в гирло Днепра, к лиману. Бондаренко впервые в своей жизни увидел такой водный простор. Правый берег маячил в нескольких верстах красно-бурой полосой глиняных круч, а левый, песчаный, совсем терялся в тумане. Но недолго Петро любовался зелено-голубой ширью лимана. Неугомонный Ломбардо велел как можно быстрее грести к небольшому, поросшему зеленым камышом островку, возвышавшемуся впереди. Вода аж кипела под веслами. Галера неслась, будто пущенная из тугого лука стрела. Но когда до островка оставалось каких-нибудь пятьдесят саженей и, казалось, уже никакая сила не может повернуть в сторону стремительный корабль, рулевой, перехватив решительный жест Ломбардо, резко положил руль на правый борт. Содрогнувшись всем корпусом, как внезапно осаженный норовистый конь, галера описала широкую пенистую дугу и легла на обратный курс.

Хотя горячий пот и щекотал иногда виски, Петро не ощущал такой давящей усталости, какую испытывал, махая беспрестанно длинным веслом на Днепре. Не громоздкое, перегруженное судно, а легкий, маневренный корабль вели они теперь по воде.

Джулио Ломбардо не скрывал искреннего восхищения проворностью и сообразительностью матросов. Когда через неделю вернулись в Херсон, он на весь день отпустил их в город.

Бондаренко на этот раз не задерживался ни в гавани, ни возле торговых рядов. Ноги сами вели его в форштадт.

Предавшись собственным мыслям, он сначала не понял, что зовут именно его. Но когда женский голос вторично с отчаянием повторил: «Петро?!» — словно бы натолкнулся на какую-то невидимую преграду. С сомнением (не пригрезилось ли?) повернулся на тот голос. В нескольких шагах от него, под земляным валом, — будто горячая волна дохнула ему в лицо — стояла... Ярина. Петро узнавал и не узнавал девушку. Она была такой же юной, стройной, с пышной косой на спине. И все-таки какие-то едва уловимые перемены произошли в ее внешности. Не мог не заметить грусти в глазах Ярины, более строгого, более взрослого выражения ее лица.

— Петро! Петрик! Это ж ты! Значит, я не ошиблась! — заспешила она к Бондаренко, который не в силах был сдвинуться с места.

Какое-то время они смотрели друг на друга.

— А где же Андрей? — наконец спросила она.

— Андрей? — пришел в себя Бондаренко. — Я сам его разыскиваю.

— Почему... разыскиваешь? — удивленно посмотрела на него девушка. — Разве вы не вместе?

— Как видишь, — развел руками Петро.

— Ничего не понимаю. Ты что-то от меня скрываешь? — В голосе Ярины зазвучала тревога.

Бондаренко взял девушку за руку.

— Успокойся, Ярина. Андрей себя в обиду не даст, даже если попадет в беду. Ты же его знаешь.

Но его слова еще сильнее разволновали Ярину.

— В какую беду, Петрик? Чего ты молчишь? — Настороженно смотрела ему в лицо.

— Я... просто так сказал, — понял Бондаренко свою оплошность. — Мы давно не виделись, — словно оправдывался он, — и теперь, оказавшись в Херсоне, я присматриваюсь к каждому мастеровому. Хотел даже наведаться к колодникам. Хотя...

— Андрея среди них нет, — твердо сказала Ярина.

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Петро. И тотчас же осекся. — Ты откуда знаешь?

— Знаю, Петрик, — потупила печальный взор девушка. — Отец мой здесь... на каторжных работах.

Бондаренко оторопел от неожиданности. Ее отец, неразговорчивый, добрый конюший — и вдруг здесь, среди колодников, скованный цепью? Трудно было поверить. Может, он чего-то не понял?

— Отец твой? — переспросил, уверенный, что не так понял девушку. — А за что же его?

И Ярина рассказала, волнуясь, про его и свою беду.

Ее родители служили еще у старого пана — Максиана Шидловского. Ярина, хотя и маленькой была, запомнила его тяжелый взгляд и рыхлое, с обвисшими щеками лицо. Отец работал тогда простым конюхом и катал ее иногда, когда не видел барин, на рессорных дрожках. Самое счастливое воспоминание: лето, скошенный луг, предвечерье — и она на самой макушке ароматной копны сена. Где-то внизу топают кони, поскрипывают колеса, и отец, подняв загорелое, черноусое лицо, весело спрашивает: «Ну, как там на небе, Яринка?» Мать всплескивала руками, увидев ее на той горе. «Погубишь дочку, — упрекала она отца. — Не доведи Господи, упадет». А он только смеялся, подставляя лестницу и ожидая внизу, чтобы подхватить ее своими сильными руками. Она не помнит, чтобы родители когда-нибудь ссорились между собой. Хоть ей уже шел восьмой год, а они все еще вели себя как молодожены. Малейшая разлука опечаливала обоих. Мать знала огромное множество песен и по вечерам потихоньку напевала их. Как бы сильно ни утомлялся отец за день, все равно просил ее петь еще и еще.

Думали ли они тогда про беду? Кто же в молодые годы забивает себе голову чем-то подобным... А беда свалилась нежданно-негаданно. Петро чувствовал, как трудно говорить об этом Ярине. Но девушка овладела собой. Рассказала, как зимой после крещения, когда трещали лютые морозы, набивали в экономии новый ледник. Мужчины возили на подводах лед с озер, а женщин старый Шидловский заставил укладывать его в глубокую холодную яму. Матери, хотя она и болела в эти дни, тоже велено было работать в леднике. И она работала, носила в яму холодные тяжелые льдины. И в тот же вечер слегла. Болела тяжко. А весной ее не стало.

Смерть молодой жены потрясла Корнея Сову. Ходил сам не свой, забывал о еде, ночью вскакивал и бежал куда-то. Ярина побаивалась, как бы чего плохого не учинил отец. Слышала, как, скрежеща зубами во сне, повторял фамилию старого барина, может, он и поквитался бы с ним за жену, но Максиан Шидловский вдруг уехал из экономии, оставив за себя приказчика. А вскоре дошел слух, что барин скончался в старом имении под Полтавой.

Молодой барин повел себя с Корнеем Совой так, будто ничего и не случилось. То ли хотел загладить провинность своего отца, то ли имел какие-то другие намерения, но сразу же поставил его конюшим. Хотя тому, казалось, было все равно, чем заниматься в экономии, — угас огонь в его душе. Ходил молчаливый, суровый. И только наедине с дочерью оживали его печальные глаза. Всю ласку, все тепло, которые оставались в нем, отдавал Ярине. Ради нее и жил, подавляя в себе сильную жажду мести.

Она же понимала все и как могла оберегала отца, старалась развеять его невеселые мысли. Но разве угадаешь, откуда нагрянет новая беда? А она и не замешкалась. После бегства Петра и Андрея из экономии Ярина чаще и чаще стала замечать на себе липкие взгляды Рафаила Шидловского. Однажды помещик зазвал ее в свои покои и, прикрыв дверь, попытался обнять девушку. Она резко оттолкнула его холеные руки и опрометью выскочила во двор. Отцу ничего не сказала. Боялась за него. Думала, Шидловский после этого отстанет, не будет приставать к ней. Куда там! Обнаглел еще сильнее. Теперь он уже не давал девушке покоя. Как-то вечером, когда Ярина, сняв сухое белье, проходила мимо господского дома, Рафаил преградил ей дорогу. Девушка вскрикнула от неожиданности. И в тот же миг появился ее отец. То ли он случайно был где-то поблизости, то ли, может, ждал недоброе и не спускал с Ярины глаз, а только налетел на молодого барина черным коршуном, и покатились они вдвоем по траве.

Велигура с молодыми челядниками спас своего помещика от смерти. Корнея Сову бросили в подвал, а утром нацепили «железо» и, избитого, окровавленного, повели аж сюда, на каторжные работы.

— Как же после этого я могла оставаться в экономии? — сказала Ярина, заканчивая свой печальный рассказ. — Пошла по этапу с отцом. И не жалею. Здесь, в форштадте, нашла себе дело — стираю, чиню одежду мастеровым, имею прибежище у добрых людей, да и с отцом хоть изредка, но вижусь. А ты как, Петрик? — снова посмотрела ему в глаза. — Давно разыскиваешь Андрея?

— Давно, — тихо ответил Бондаренко. — Теперь будем искать вдвоем.