Кинбурн

Глава пятая ПЕРО МОРСКОГО ОРЛА

Он спросил, можно ли воспользоваться собственным экипажем, или его поведут из Буюк-Дере пешком. Начальник конвоя, склонив набок голову, в красной, как созревший перец, феске, внимательно выслушал драгомана[102] и повернул к Булгакову оливковое лицо.

— Господин русский посол может не волноваться, — сказал он вежливо, — для него подан лучший верховой конь из конюшни великого визиря. Такова воля султана, да продлятся бесконечно годы жизни его.

— Конь так конь, — не стал возражать Яков Иванович.

В сопровождении секретаря, двух слуг, драгоманов, которых разрешили ему взять с собой в Эди-Куль, начальника конвоя и чауш-баша[103], наблюдавшего за выполнением приказов дивана, вышел через предусмотрительно открытые двери в затененный смоковницами дворик. Он почти весь был запружен янычарами. Двое из них держали за уздечку стройного арабца, который нетерпеливо переступал тонкими ногами, изгибая дугой короткогривую шею.

Блестящая сбруя, шелковая попона с золотым шитьем — такое могло привидеться разве лишь во сне.

Булгаков остановился. Окинул печальным взглядом уютный дворик посольской резиденции, где вечерами любил отдыхать в плетеном кресле под старой смоковницей, перелистывая любимые книги по истории Византии.

— Я хотел бы пользоваться в замке собственной библиотекой, — сказал Яков Иванович драгоману — волоокому юноше Исмету, с которым поддерживал давние дружеские отношения.

— Олсун, — хорошо, — кивнул начальник конвоя и подал знак янычарам, чтобы помогли послу сесть на коня.

Яков Иванович остановил их жестом руки. Поставив ногу в стремя, он легко вскочил в высокое, обтянутое зеленым бархатом седло. В свои сорок четыре года он не прекращал ежедневных верховых поездок за городом, где в последнее время постоянно встречал и французского посла графа Шуазеля-Гофье. Догадывался, что эти встречи с полномочным министром версальского двора отнюдь не случайны, хотя граф и изображал каждый раз на лице приятное удивление. Шуазель был бы никудышным дипломатом, если бы не хотел знаться теперь с русским послом. Союзница Франции Порта открыто готовилась к войне. Старый адмирал Гасан-паша, случайно уцелевший во время Чесменской битвы, не скрывал своего стремления «кровью неверных смыть позор» за то поражение. Его корабли уже останавливали купеческие суда в Черном море, и граф побаивался за ратификацию торгового договора, подписанного императрицей и королем. И хотя в беседе с Булгаковым заверял, что старый Гасан только хвастает, корчит из себя заядлого вояку, в диване, как стало известно, думали совсем иначе.

— Хашим, Хашим! Посмотри, какой всадник!

— О-о, важная персона.

— А конь! Ты на коня посмотри. Аж дрожит весь. Пустить бы его вскачь!

— Кто это?

— Не знаю. Конь как у великого визиря...

— Мелешь глупости. Лицо ведь гяура, разве не видишь?

До слуха Булгакова долетали отдельные слова, реплики прохожих, уличных торговцев, зевак, городских мальчиков-оборванцев, слонявшихся ватагами по многолюдным базарам. За шесть лет Яков Иванович неплохо изучил турецкий язык и понимал почти все, что говорили. Видел десятки любопытных глаз, следивших за процессией. Даже для Стамбула это было необычное зрелище. Его принимали за какого-то высокого гостя, знатного сановника, и, наверное, никто из прохожих не догадывался, что на пышно убранном коне везут в Семибашенный замок узника султана и что тридцать хмурых всадников, скачущих позади, не его свита, а недремлющий конвой. И если бы вдруг он отпустил повод и пришпорил своего арабского скакуна, то эти всадники кинулись бы за ним с занесенными для удара ятаганами. И неизвестно, довелось бы ему тогда смотреть на Стамбул из окон тюрьмы Эди-Куль...

Булгаков знал, что с послами иностранных государств в Блистательной Порте особо не церемонились. Полномочного министра Людовика Четырнадцатого в Стамбуле графа Санси бросили в тюрьму на четыре года всего лишь по подозрению, что он якобы способствовал побегу из тюрьмы своего соотечественника. Французский посланник в Саиде Дильон за неуступчивость получил пятьсот ударов палками по пяткам. А один из послов был даже тайно удушен, хотя реис-эфенди[104] и объявил, что он покончил жизнь самоубийством.

Яков Иванович был готов ко всему. Его не очень удивило повеление Абдул-Гамида сменить посольские покои на темницу в печально известном замке. Более неожиданной была для него резкая перемена в обращении великого визиря Юсуфа-Коджи, который словно бы забыл о частых встречах и беседах с русским послом в своей загородной резиденции Чираган на Босфоре. Во время предпоследней аудиенции Юсуф-Коджа обращался с ним напыщенно и высокомерно, как суровый господин с подчиненным. Булгаков потребовал объяснения, но натолкнулся на холодный отчужденный взгляд великого визиря.

— Вы их получите, — сухо кинул вслед встревоженному послу.

В ту ночь Булгаков так и не смог сомкнуть глаз. Мысли отгоняли сон, снова и снова возвращали его к беседе с великим визирем. Чтобы отвлечься от них, Яков Иванович спустился во дворик. В темном небе почти над головой висел круглый, как турецкая лепешка, желтый месяц. На вытертых каменных плитах, дышавших дневным теплом, лежали длинные тени. Булгаков вспомнил, что именно в такую ночь возвращался в карете от великого визиря и встретился на полпути с экипажем прусского посла Дица. Он не придал никакого значения этой случайной встрече. Возможно, и забыл бы о ней, если бы не странная перемена в серале и новость, услышанная на следующий день от Исмета.

Его драгоман переписывал очередной фирман[105] великого визиря для истолкования по-русски, когда увидел в передней прусского посла. Диц был чем-то взволнован, и хотя в такую позднюю пору Юсуф-Коджа не устраивал аудиенций, посла вежливо пригласили в его кабинет.

Сначала Исмет не прислушивался к беседе, которая велась по ту сторону шелкового полога. Но неторопливо промолвленные Дицем слова: «Кто будет владеть Кинбурном, тот будет владеть Крымом, а значит, и Черным морем» — его насторожили. Кинбурн принадлежал России, и получалось, что прусский посол намекал хозяину на его захват. Исмет отложил перо. Он понимал, о чем идет речь, и был удивлен, что Диц так откровенно говорит с великим визирем. Общаясь с окружением реис-эфенди, который занимался внешними сношениями, юноша хорошо знал: Порта не готова к войне с Россией. Башлефтердар, то есть главный казначей империи, с отчаянием говорил, что казна пуста. Выплата денег янычарам задерживалась, и они чаще и чаще искали себе заработки на стороне, занимались мелкой торговлей, ремеслом, а то и прибегали к грабежам. Исмет не хотел войны. У него остались лишь старенькая мать и сестра, а отец и два старших брата не вернулись из-под Рябой Могилы, погибли. Кому нужна была их смерть? Юноша старался теперь не пропускать ни единого слова, доносившегося из кабинета. У него было намерение пересказать услышанное русскому послу, чтобы тот предостерег великого визиря от неосмотрительного шага. Ибо, хотя Диц и просил заверить султана, что на стороне Османской империи немедленно выступит Швеция, Исмет сомневался в счастливом конце войны.

За минаретами старой мечети сверкнула на солнце голубая полоска Золотого Рога. Булгаков проследил взглядом за парусником, который шел правым галсом[106] с Босфора. Не прошло еще и трех месяцев, как он сам возвратился на таком же судне из Херсона, где принимал участие в переговорах с французским посланником де Сегюром и австрийским интернунцием Гербертом. Он был тогда уверен, что удалось отвратить войну с Турцией. Ошибся. Кинбурн — Кили-Бурну — Острый Нос не давал покоя горячим головам в серале. Эта маленькая крепость на узкой и острой песчаной косе, что как кинжал врезается в море напротив Очакова, мешала турецким парусникам. Порог Счастья не мог считаться до конца счастливым, пока в Кинбурне хозяйничали русские. Нужно было отобрать его любой ценой. «Кто будет владеть Кинбурном, тот будет владеть Крымом, а значит, и Черным морем», — повторил Яков Иванович мысленно слова Дица, пересказанные ему верным Исметом. «Кто будет владеть Кинбурном...» Полномочный министр Фридриха-Вильгельма знал, как наиболее чувствительно задеть честолюбие великого визиря. Крепость же доброго слова не стоила — ни каменных стен, как в Очакове или Измаиле, ни грозных бастионов. Земляные валы, ров, который можно перейти вброд, и гарнизон — полтора батальона. Если хорошо постучать в ворота — сами упадут. Такие крепости не оказывают сопротивления. Их берут без боя.

После последнего визита к Юсуф-Кодже Булгаков ждал этого приглашения. Не хотелось лишь выходить из дому в такой зной. В середине июля Стамбул всегда напоминает раскаленную печь, а в тот день его камни, казалось, плавились от солнечного жара. «Не мог подождать до вечера», — недовольно подумал Яков Иванович, надевая при помощи лакея черный визитный фрак. Но посланец реис-эфенди терпеливо ждал в передней, и он вынужден был идти садиться в экипаж, подставлять лицо адскому зною.

Реис-эфенди сидел, откинувшись на красные бархатные подушки, с блестящим кальяном у ног. Два арапчонка внесли чашечки с кофе, поставили их возле гостя и хозяина. Здесь, за толстыми каменными стенами дворца, было прохладнее и дышалось бы легче, если бы не табачный дым от кальяна, который сизыми клубами висел в воздухе.

— Скажите, господин Булгаков, — бегая глазами, спросил реис-эфенди, — почему Россия проявляет такой интерес к Картлийско-Кахетинскому царству? Вам мало своих степей? — Он остановил наконец взгляд на банте шейного платка посла. — Порта недовольна вашим вмешательством в дела картлийские.

Какого угодно вопроса ждал Яков Иванович, только не этого. Турецкий флот стягивается под Очаков, военные корабли султана мешают русской императрице и ее австрийскому гостю посетить крепость Кинбурн. В серале раздражены флотом в Севастополе, спуском на воду линейных кораблей в Херсоне, распространяется слух о «греческом проекте» Потемкина, а реис-эфенди озабочен событиями на Кавказе. Будто здесь, под боком, ничего не происходит.

— Царь Ираклий сам ищет нашего покровительства, — спокойно, не выдавая своего удивления, ответил Булгаков. — Это по его просьбе четыре года назад между нами был заключен дружественный трактат в Георгиевске.

— Но ведь русские войска...

— Мешают кое-кому разорять Кахетию? — не удержался Яков Иванович.

Реис-эфенди насупился, стиснул губы.

— Хорошо, — сказал он, помолчав. — Почему в таком случае вы даете прибежище нашим обидчикам?

— Прибежище? Кому? — откинул голову Булгаков.

— Молдавскому господарю Маврокордато, который бежал в Россию, — снова забегал глазами реис-эфенди, будто хотел найти беглеца. — Порта требует, — повысил он голос, — немедленно вернуть господаря и выражает недоверие вашему консулу в Яссах, господину Сетунскому, способствовавшему побегу.

Булгаков засмеялся.

— Вы переоцениваете скромные возможности консула. Константин Маврокордато не нуждался в чьей-либо помощи, чтобы перебраться в Россию. Насколько мне известно, — Яков Иванович нарочно растягивал: слова, — ваш «обидчик» тоже ищет защиты от ограбления молдавских земель.

— Все ищут, — поморщился реис-эфенди, — а великая Османская империя не может пользоваться землями, принадлежащими ей.

— Какими землями? — поинтересовался Булгаков.

— Кинбурнским полуостровом хотя бы! — выпалил реис-эфенди. Он провел ладонью по бороде сверху вниз. — Я уполномочен великим визирем поставить вас в известность, господин посол, что Порта требует в свое вечное пользование тридцать девять соляных озер на полуострове.

— Вы же и так добываете кинбурнской соли в три раза больше, чем оговорено в Кючук-Кайнарджийском трактате, — возразил Булгаков.

Теперь рассмеялся реис-эфенди. Громко, вызывающе.

— Кайнарджийский трактат ничего не стоит, ненужная бумажка.

— Вы, наверное, обмолвились, — сказал Булгаков, не теряя самообладания, — речь идет о трактате, утвержденном императрицей и султаном. — Ему не хотелось напоминать собеседнику условия мирного договора и упрекать за их нарушение со стороны Турции.

— Россия воспользовалась нашими неудачами («Кто же в этом виноват?» — было на языке у Якова Ивановича, но он смолчал), и теперь она обязана, — не снижая тона, ответил реис-эфенди, — допустить консулов великого падишаха в Крым. Мы требуем права осматривать русские торговые суда, плавающие в морях Порты, запрещаем вашим шкиперам нанимать турецких матросов, вывозить сливочное масло, гречку и пшено. Мыто же на турецкие товары, которые ввозятся в Россию, не должно превышать трех процентов их стоимости...

— Должен напомнить, — резко поднялся Булгаков, — что вы говорите с представителем независимого государства. Требовать можно от своих вассалов. — Он только теперь окончательно понял, что и отношения с царем Ираклием, и побег у Маврокордато, и кинбурнская соль, и мыто на турецкие товары были всего лишь зацепками, прикрытием военных приготовлений Порты.

Реис-Эфенди заметно смутился, отвел глаза в сторону.

— В серале, — сказал он сдержаннее, — будут ждать ответа петербургского двора пятнадцатого... не позднее двадцатого августа.

— Петербург — не Афины, — бросил Булгаков. — Посольская почта не успеет обернуться к тому времени.

— Я передаю повеление великого визиря, — развел руками реис-эфенди, — только он может изменить свое желание.

Аудиенция была закончена.

Хотя Булгаков и понимал всю бессмысленность требований дивана, все-таки отправил пакетбот[107] с секретной корреспонденцией в Севастополь. Оттуда курьеры должны были изо всех сил скакать в Петербург. Яков Иванович не мог допускать промедления, когда над сералем появилась тень кохан-туя — черного конского хвоста на палке, зловещего знака войны. Ожидая ответа, надеялся все же, что страсти улягутся, у султана хватит здравого смысла отказаться от своих домогательств. Но курьеры, наверное, еще и до Киева не добрались, как за ним прибыл гонец великого визиря. Русского посла вызывали в диван.

— Мы не имеем намерения так долго ждать вашего ответа, — заявил Юсуф-Коджа.

— Но ведь прошло всего лишь двадцать дней, — напомнил Булгаков. — Расстояние до Петербурга...

— Нас не интересуют расстояния. Султану некогда заниматься такими мелочами, — прервал его великий визирь. — Россия должна немедленно удовлетворить наши справедливые требования — и прежде всего вернуть Блистательной Порте Крым и крепость Кинбурн.

— Вы хотите, чтобы мы нарушили Кючук-Кайнарджийский мирный трактат? — спросил Булгаков.

— Наш двор порывает все договора с Россией, начиная с Кючук-Кайнарджийского, — раздраженно сказал Юсуф-Коджа. — Мы не можем ждать, пока ваши корабли начнут обстреливать Стамбул. Войска падишаха и его флот готовы хоть сегодня выступить в поход.

— Россия не давала повода к войне, — сдерживаясь, сказал Булгаков. — Наоборот, мы заключили торговый договор с вашей союзницей Францией и заинтересованы в мире.

— Либо вы, господин посол, сегодня же согласитесь на возвращение Крыма, — игнорируя его ответ, настаивал великий визирь, — либо мы вынуждены будем поднять над сералем кохан-туй.

— Я не уполномочен раздавать русские земли, — резко ответил Булгаков.

— Не горячитесь. — Юсуф-Коджа прищурил зеленовато-желтые глаза. — Вас проводят в соседнюю комнату, где есть стол, хорошо очиненные гусиные перья и чистая бумага. Напишите, что отказываетесь от Крыма, и корабли Гасана-паши не выйдут из Варненской бухты, а солдаты разойдутся по своим домам.

— Вы для этого меня позвали? — спросил Булгаков. — Напрасно тратили время. — Он повернулся, чтобы уйти прочь.

— Не в те двери, господин посол, — услышал за спиной насмешливое. — Придется вам перебраться в Семибашенный замок. Блистательная Порта объявляет России войну.

Булгаков остановился. Он ждал этого.

— Могу ли я перед заключением посетить посольское здание? — спросил, не оборачиваясь.

— Аллах милостив, — послышались в ответ слова великого визиря. — В сопровождении начальника конвоя.

Парадные двери сераля закрылись. Дорога вела к тюремным воротам.

Такой засухи не помнили даже седоусые лоцманы, которые всю жизнь провели в Каменке. Уже и август подходил к своей меже, а еще ни одно облачко не пролилось хотя бы скупым дождем на жаждущую влаги землю. Она высохла и потрескалась, как ржаная буханка в жарко натопленной печи. Иногда над степью черными привидениями стояли пыльные столбы, ужасая своим видом каменских женщин, которые крестились и загоняли детей в хаты, чтобы не видели этого бесовского наваждения. Пересказывали, будто на выгоне в Николаевке бешеный вихрь поднял в воздух полстада коров и в небе раздался такой рев, что суеверные люди падали ниц, ожидая Страшного суда.

От продолжительного зноя обмелел Днепр, обнажились его пороги. Уже не ревела, не пенилась между валунами взвихренная быстрым течением вода. Даже легкие долбленки задевали днищами о камни в некогда самых глубоких местах. Купеческие суда, шедшие сверху, останавливались перед Кодацким порогом, и снова, каков древние времена, тащились берегом до самого Кичкаса конные и воловьи фуры с товаром, сопровождаемые облаками рыжей пыли на многоверстном шляху. Каменские лоцманы, вытянув на берег свои лодки, нанимались в фурманы, перегружали на возы купеческий товар. На перевалке всегда толпилось несколько десятков изможденных людей, которые жаждали заработать хоть какой-нибудь грош, потому что призрачная тень голода уже висела над приднепровскими селами и хуторами. На дорогах и сельских улочках стало больше нищих, они еле волочили ноги от недоедания и долгих изнурительных странствий.

Одного из таких нищих Чигрин повстречал на берегу, где конопатил пересохший байдак. Мужичок сидел в тени опрокинутой лодки и, склонив лысую, продолговатую, как дыня, голову, копался в старой полотняной торбе. Услышав шаги, нищий поднял, лицо, и на Андрея посмотрели кругленькие, масленые глаза.

— Савва! — удивился Чигрин. — А ты как сюда забрел?

— Ногами, как же еще, хотя они у меня покручены и искалечены, хе-хе-хе, — ощерил тот выщербленные пеньки редких зубов.

— Отпустили с каменоломни?

— Сам бросил. Искалечил ногу, попал в лазарет, как твой дружок когда-то, и назад уже не вернулся. Какой из меня лямщик теперь?

Упершись обеими руками в песок, Савва медленно встал и, прихрамывая, подошел к Андрею.

— Вот и свиделись, хе-хе-хе. А я думал, тебя на царицыны галеры тогда загнали.

— Был и на галерах, — сказал Чигрин. — Лоцманом. Через пороги проводил.

— Слышал и я, что прошли все суда, — кивнул Савва. — Только зря старались. Все равно сожгут их в лимане.

— Кто сожжет? Зачем? — уставился на него Андрей.

— А то он не знает, хе-хе-хе, — растянул в улыбке обвисшие щеки Савва. — Османцы. Разве же у них такие корыта, как у нашей царицы?

— А ты их видел?! — начал раздражаться Андрей.

— Кого, османцев?

— Да нет, галеры наши?

— Где бы я мог увидеть? — пожал плечами Савва. — Говорю же тебе, вшей кормил в лазарете.

— А болтаешь!

— Так воевать с османцем, хе-хе-хе, не кулаком размахивать, — мягко смотрел на него Савва.

И снова, как когда-то, Андрей почувствовал свою беспомощность перед этим постоянно улыбающимся человеком, которого, казалось, ничто не выведет из равновесия. Чтобы не продолжать этот разговор и не раздражаться, спросил у Саввы, где он ночует.

— А где придется, — равнодушно ответил тот. — Под сараем, в сеннике, если хозяин не прогонит, в лодке на берегу, в шалаше, а то и под камышовым плетнем... Лето ведь на дворе, хе-хе-хе, благодать для каждой божьей твари. — Савва похлопал мышиными глазами. — Вот после Успенского поста придется искать себе какое-нибудь местечко потеплее, ведь на зиму и раки в норы прячутся.

Чигрин сказал, что он может ночевать в мазанке, где хранятся весла, сваи, багры и якори каменских лодочников и где живет сам. Савва согласился. Но ни в тот, ни в следующий вечер ночевать не пришел. И на берегу не появлялся. Андрей даже разыскивать его начал — как-никак вместе гнули спину в каменоломне, мерзли под одной крышей, вдвоем ухаживали за больным Прищепой. И хотя не испытывал к нему особого расположения, не мог оставить на произвол судьбы искалеченного, обиженного судьбой и людьми человека.

Лишь через несколько дней увидел он Савву в людской толпе — съежившегося, скособоченного, с пустой сумой на узеньком, костлявом плече.

...С самого утра по селу носились всадники. Вызывали из хат переполошенных людей, велели им идти на церковную площадь и, пришпорив взмыленных коней, гнали в степь, другое село или хутор. Встревоженные гонцами каменцы собирались небольшими толпами, выспрашивали друг у друга, что стряслось, какая еще беда упадет на их головы? Но, кроме слухов, которые распространялись быстрее, чем черные вихри в степи, ничего толком не могли узнать.

Но вот на узенькую паперть деревянной церквушки поднялся высоченный офицер. Взглянув исподлобья на мужчин, толпившихся на площади, военный вынул из-за обшлага лист бумаги, громко кашлянул и начал высоким, звонким, не вязавшимся с его дородной фигурой, голосом:

— «Ея императорского величества самодержицы всероссийской, всемилостивейшей государыни моей генерал-фельдмаршал, главнокомандующий всей легкой конницей, регулярной и нерегулярной, флотом Черноморским и многими другими сухопутными и морскими военными силами, государственной Военной коллегии президент, Екатеринославский, Таврический и Харьковский генерал-губернатор, ея величества генерал-адъютант, действительный камергер, войск генерал-инспектор, лейб-гвардии Преображенского полку подполковник, корпуса кавалергардов, Екатеринославского кирасирского, Смоленского драгунского и Екатеринославского гренадерского полков шеф, мастерской Оружейной палаты верховный начальник и орденов российских: святого апостола Андрея Первозванного, святого Александра Невского, военного святого великомученика и победоносца Георгия и святого равноапостольного князя Владимира, больших крестов королевских: прусского Черного Орла, датского Слона, шведского Серафимов, польского Белого Орла, святого Станислава и великокняжеского Голстинского, святой Анны кавалер князь Потемкин-Таврический... — Военный перевел дух, снова скользнул глазами по толпе, тревожно слушавшей длиннющий перечень чинов, титулов и наград светлейшего. — Объявляю всем и каждому, кому о том ведать надлежит, — продолжил он, — что в связи с учиненным турками с империей Всероссийской началом военных действий...»

— Выходит, правда, — поднял на Полторака, стоявшего рядом с Андреем, выцветшие глаза щупленький седоголовый старичок, — все-таки пошли нехристи против нас войной.

— Ну и что? Как пошли, так и вернутся, — проворчал лоцман.

— А говорят, что уже и Крым отняли. С моря якобы...

— Вы бы, папаша, меньше слушали всякие россказни, — прервал его Полторак. — Кто бы их пустил туда?

— Хотелось бы верить, — покивал старик.

— «...Пользуясь случаем проявить против врагов христианства мужество и стойкость нашу, — звучал над головами людей голос военного, — капитан Захарий Чепига собирает волонтеров, чтобы с ними войти в армию, мне вверенную. А посему разрешаю ему набрать охочих из вольных людей с казенным, пока на этой службе пребывать будут, пропитанием, и повелеваю с набранными людьми явиться к генерал-аншефу Суворову в Збурьевск и мне потом рапортовать. Подтверждаю сие рукой и печатью герба моего. Подписал Потемкин-Таврический».

Дочитав, гонец свернул и спрятал бумагу.

— Желающие вступить в войско, — крикнул он, пересиливая людской гомон, — должны прибыть в Екатеринослав в рекрутское депо со своими харчами!

Молодой прыткий солдат с темными пятнами от пота на суконной куртке, держа в руке каску с начищенной медной бляхой, подвел к паперти такого же длинноногого, как и его хозяин, коня. Военный вскочил в седло, выпрямил спину и, опустив повод, крикнул еще раз:

— Так слышали? Кто хочет записаться в легкоконные с казенным провиантом и фуражом, должны немедленно явиться в депо!

Солдат надел каску с высокой тульей, отчего словно бы подрос на несколько вершков, сел на своего коня и поскакал следом за начальником.

Уже и фигуры гонцов скрылись за околицей села, и солнце начало припекать сильнее, а люди не расходились с площади. Всех взволновала и опечалила весть о войне с Турцией. Старые каменцы помнили еще предыдущую. Некоторые из них имели на своем теле ее следы — рубцы от сабельных, пулевых или картечных ран, а многие их товарищи и вовсе не вернулись в свои дома. И вот снова зовут в поход.

— До каких пор можно воевать, сколько крови пролито на этой грешной земле, — сокрушались мужчины.

— Но никак не уймутся проклятые басурмане, — сердито сплюнул на приувядший спорыш сухощавый старик, который так и стоял, опершись обеими ладонями на палку. — Мы свое отжили, а вот таких молодых парубков, — посмотрел на Чигрина, — жаль. Сколько уже их посечено!

— А на османца не надо идти с саблей, он ее не боится — неожиданно встрял в разговор Савва. — Османец убегает только от копья и штыка, потому как не хочет, чтобы его закололи, будто, хе-хе-хе, свинью, на которую он даже смотреть брезгует. А как увидит копье, сразу пятки показывает, хе-хе-хе.

— А ты откуда знаешь? — склонился над ним лодочник Михайло Сердюк по прозвишу Жила, потому что имел в своих худых, аж костлявых, руках необычайную силу. — Или, может, пересчитывал ребра турецкие?

— Пересчитывал или не пересчитывал — это мое дело, — насупился Савва, — только кто же того не знает, что османец более всего ужасается колющего оружия?

— Вранье! — не удержался Сердюк. — Один болтал, а десять дураков слушали. Турок в бою лютый, не боится ни огня, ни железа. Я на него с копьем, а он по мне из ружья. Хорошо, что пуля застряла в кости, а то душа только крылышками бы помахала. Не копий турок боится, а решительности нашей, потому что мы на своей земле, а он — как волк в отаре: и мясца хочется, и собственной шкуры жаль. Тут не то что на копье — на черта рогатого кинешься. А ты говоришь: «Пятки показывает»! Ты его силы не умаляй, враг лютый, но нам его бить не впервой, потому как дух у нас крепче, а оружие что у нас, что у них — одинаковое.

Савва ничего не ответил, только втянул голову в плечи и прикрыл веками мутные глаза. «Доказывай, возражай, гневайся, а я не слышу и не вижу, меня нет», — говорил он всем своим видом.

Постепенно площадь пустела. Наговорившись, люди расходились по домам. Знойно припекало солнце. Поблескивал внизу обмелевший Днепр. Как и всегда в эту пору, тянулся на юг журавлиный клин. Доцветали припорошенные пылью мальвы на углах крестьянских хат. Поскрипывал колодезный журавель на выгоне, десятка полтора отощавших коровенок, раздувая запавшие бока, с шумом втягивали воду, которую наливал в деревянное корытце голый до пояса, загорелый, будто искупанный в дегте, пастушок-подросток. Все шло по проторенному кругу, но каждый, кто побывал на площади, понимал, что между вчерашним и нынешним днем пролегла глубокая межа, что жизнь теперь пойдет совсем по-другому. И хотя войну султан турецкий только объявил, ее призрачная тень уже упала на степные приднепровские села, легла печалью на души и лица людей. Перед общей бедой, перед угрозой вторжения жадных к чужому войск поблекли, утратили значение собственные заботы и боли. Каждый теперь ложился и вставал утром с тревожной думой о земле, на которой жил, скитался, изведывал больше издевательств и огорчений, чем радости и счастья. Но другой земли, другой степи, Днепра, других порогов, оврагов, озер, буераков, перелесков, лугов, криниц, круч, старинных могил с истлевшими костями предков и новых захоронений, окропленных слезами, у этих людей не было, и никто, кроме них, не мог все это защитить.

Так думал Чигрин, идя с площади к своим лодкам, которые конопатил, смолил на берегу в ожидании осенних дождей. Они, надеялся он, не только оросят наконец сухую, окаменевшую землю, но и пополнят Днепр, придадут силу его течению. С тех пор как провели они через последний Вольный порог царские галеры, Андрей дневал и ночевал на лодках. Его увлекла хотя и тяжелая, рискованная, но все же свободная лоцманская работа. Тут ни перед кем не гнул спину, никому не подчинялся, хотя и проводил суда с разрешения атамана Полторака. Но эта зависимость вовсе не унижала его. Работали артельно, и Мусий Иванович хорошо знал, кто на что способен, кто проведет судно через Ненасытец, а кто и спасует, растеряется, натворит бед. Андрею же доверял безоговорочно — не раз убеждался в его силе, ловкости и выдержке на порогах. Пока не убыла вода, Чигрин ходил до самой Хортицы. Проводил купеческие дубы с корабельной парусиной, толстыми канатами, сукном, дублеными воловьими шкурами. Слушал рассказы о Черноморском флоте, что снаряжается в Херсоне, о вооруженных турецких шебеках и тумбасах, которые иногда по-разбойничьи нападают в море на торговые суда. Кто же мог подумать, что те, пускай редкостные, ограбления на воде уже были началом необъявленной войны против России? И вот уже суровое, печальное слово «война» прозвучало открыто. Уже бьют в набат гонцы и печалью наполняются глаза женщин, у которых так неожиданно быстро повырастали сыновья.

Вернувшись в свою каморку, куда в последнее время редко наведывался (чаще всего спал он в лодке), Чигрин стал собираться в дорогу. Еще на площади, слушая гонца, твердо решил вступить в легкоконные. Хотя и жаль ему было покидать Днепр, скалистые острова, пороги, прощаться (возможно, и навсегда) с лоцманами, должен был быть там, среди защитников своего края.

Утром седовласые каменские лоцманы проводили своего молодого товарища за село. Суховей поднимал над выжженной степью пыльные вихри, но они уже никого не пугали. Дубленные ветрами и палящим солнцем лица речников были суровыми и сосредоточенными. Андрей долго еще ощущал на себе их взгляды.

Суворов вскочил с походного стульчика и, держа в руке лист бумаги и меряя быстрыми шагами земляной пол крестьянской хаты, перечитал только что написанное: «Ваше превосходительство, сегодня получил донесение о первой морской баталии с турками. Фрегат «Скорый» и бот «Битюг» выстояли почти противу всей очаковской флотилии. Ура богатырям! Вот что такое храбрость, быстрота, натиск! Враг пришел в смятение. Так действуйте и на косе. Юсуф-паша непременно бросит туда самых храбрых янычар. Но он никак не сможет высадить с кораблей у Кинбурна более пяти тысяч морского войска, которое вы, имея тысячу пятьсот штыков и сабель, всегда сумеете опрокинуть. Вы же знаете, генерал, что мы дрались с варварами один противу десяти и ваша храбрость под Козлуджи приблизила викторию в битве с сорокатысячной армией Абдул-Резака. Приучите вашу пехоту к быстроте, смелому натиску и прицельному огню. Где меньше войска, там больше храбрых».

Дочитав письмо, Александр Васильевич постоял в задумчивости, потом снова подошел к столу и, не садясь, дописал: «В скором времени прибуду и сам. Ежели варвары посмеют учинить нападение раньше этого, советую вам, генерал, такую диспозицию: два каре впереди и один сзади для прикрытия интервала. Внутри каре поставьте резерв, около одной восьмой доли главных сил. Не худо иметь стрелков — по четыре в капральстве, коим стрелять без приказу».

Перо в его маленькой жилистой руке остановилось на какой-то миг и вывело последнюю строчку: «Знайте пастуший час!»

Курьер, державший за повод коня, увидев на пороге генерал-аншефа, вытянулся.

— Готов в дорогу? Молодец! — похвалил Суворов. — Скачи, голубчик, в Кинбурн и отдай это письмо, — вручил курьеру пакет с толстой сургучной печатью, на которой четко выделялись три слова: «Virtute et veritate»[108], — генерал-майору Реку. — И когда тот пустил уже коня галопом, крикнул вдогонку: — Только же лично в руки, голубчик, не забудь!

Отослав курьера, Суворов подошел к лиману, противоположный берег которого еле виднелся. Позади зашуршал песок под подошвами сапог подпоручика Красикова — он недавно прибыл от Потемкина с неопределенными обязанностями. Суворов всегда узнавал его шаркающие шаги.

— Скажите, граф, какой ветер? — спросил, не поворачиваясь, Суворов.

— Северный, Александр Васильевич, — ответил подпоручик.

— Ну да, не южный, — кивнул генерал на мелкие волны, катившиеся к берегу. — А как он называется, знаете?

Красиков молчал.

— Мы сколько уже на полуострове? — порывисто обернулся к нему Суворов.

— Неделю, ваше высокопревосходительство, — смутился тот под осуждающим взглядом генерала.

— Вот-вот, а ветры кинбурнские не усвоили, хотя их и не так много: гарбий, острий, маистро, левант, грего, сирокко, пунент, трамонтан. Хоть в стихи вставляй. Если бы я не посвятил себя военной службе, обязательно стал бы поэтом.. Даже Гавриил Романович Державин такого мнения, — сказал с гордостью и сам же себе возразил: — Нет, моя участь — быть солдатом, на поле битвы служить России. — Он ласковее посмотрел на подпоручика: — А этот ветер, граф, называется трамонтан. Сегодня только зыбь по воде гонит, а завтра может такую волну поднять на лимане, что адмирал Мордвинов и носа не высунет с пристани Глубокой. Жаль, не взял трубу, — хлопнул себя ладонью по карману сюртука, но предусмотрительный ординарец Тищенко, стоявший сбоку, уже протянул ее генералу.

В подзорную трубу хорошо была видна пристань Глубокая, которую прикрывали две плавучие батареи и несколько пушек, замаскированных на поросшем камышом островке. Плавучие батареи поставили по его распоряжению. Мордвинов возражал, доказывал, что корабли сами способны успешно обороняться. Но он, пользуясь властью (флот имел в своем подчинении), настоял. Возможно, и резко, но откровенно сказал контр-адмиралу, что военные корабли должны плавать, прикрывать с лимана крепость на полуострове, сами атаковать турецкий флот, а не обороняться возле пристани. Зная сильное желание очаковского коменданта Юсуф-паши овладеть Кинбурном и укрепиться на обоих берегах лимана, Суворов поручил оборону крепости своему старому боевому товарищу, генерал-майору Ивану Реку, в храбрости которого убедился во время прошлой войны с Портой.

В окуляре подзорной трубы появились тонкие, уменьшенные расстоянием мачты линейного корабля, двух фрегатов, нескольких галер, канонерских лодок, ботов.

— Стоят. Какой позор! — В голосе генерал-аншефа послышался еле сдерживаемый гнев. — Варвары хозяйничают на море, в лимане, обстреливают наши корабли, а эскадра спряталась в бухте, будто бы ее и нет! Сегодня же пошлите курьера к контр-адмиралу, — крутанулся к ординарцу, — с моим распоряжением немедленно же вывести фрегаты и боевые галеры под стены Кинбурна. Там скоро жа-а-рко будет.

Вдруг вся его худощавая фигура подалась вперед, руки крепче обхватили подзорную трубу. Красиков тоже напряг зрение. Примерно в трех милях от берега виднелось еле заметное судно, шедшее правым галсом под двумя косыми парусами.

— Ай, молодцы! — вырвалось у Суворова. — Идут почти против ветра и без единого весла! Посмотрите, ваше благородие, — протянул подзорную трубу Красикову. — Кажется, «Десна».

Подпоручик посмотрел в окуляр. Лиманские волны рассекало низкое, остроносое судно.

— Она, я и так вижу, что она, — отвел Суворов в сторону руку Красикова, хотевшего вернуть ему трубу. — Посбрасывали позолоченные курятники — и какой корабль получился!

Не дойдя полумили до гирла Бугского лимана, галера сделала левый поворот и понеслась к полуострову. Только два седых уса-буруна взвились из-под острого форштевня. Неподалеку от берега стремительный корабль неожиданно замедлил ход, и в тот же миг, будто по мановению волшебного жезла, десятки весел дружно ударили по воде, разворачивая судно вдоль лимана. Юркие матросы взобрались на мачты и реи, зарифили паруса, и галера, не сбавляя ходу, взяла курс на пристань Глубокую.

— Вот это маневр! — сверкнул Суворов восторженными глазами. — Нашелся-таки у адмирала Мордвинова хоть один умный офицер. Не слепая же храбрость приносит викторию, но и выучка, воинское искусство вместе с нею.

Заложив руки за спину, он быстро зашагал по берегу, оставляя на влажном песке четкие следы от сапог.

— Вспомнил. Я же его знаю! — воскликнул он, остановившись напротив Красикова. — Это же мальтиец Ломбардо. Мичман Джулио Ломбардо! Совсем еще молодой — лет двадцать пять, не больше, а дело вон как понимает! Лучшего командира галеры и не найти. Говорят, за одного ученого трех неученых дают. Этот стоит десяти. Молодец мичман!

Суворов подошел почти вплотную к подпоручику. Стрельнул в него лукавым взглядом.

— Как вы думаете, граф, трудно ему служить?

— Наверное, нелегко, ваше превосходительство, — улыбнулся Красиков.

— Ага, и я так думаю, — кивнул Суворов. — Самого не раз шпыняли. А выиграли баталию — и все недруги прикусили языки. Свою правоту, подпоручик, надо делом, викторией, доказывать. — Он ловко подцепил носком сапога отшлифованный прибоем камешек, и тот запрыгал над водой, сбивая на лету верхушки низеньких волн.

Раздувая в самоваре уголь, Прохор сладко зевнул.

— И не спится ему, — проворчал, недовольный. — То вставал с первыми петухами, а сегодня вскочил ни свет ни заря. И меня растормошил — без чаю не отправляется в дорогу. А чего ехать в такую рань? Пускай бы хоть развиднелось.

Через минуту из хаты вышел генерал-аншеф.

— А ну достань колодезной водички, — приказал денщику.

— Да холодная же, Александр Васильевич. Разве забыли, сентябрь же на дворе, еще, не приведи господи, простудитесь.

Все это произносил он по привычке. Знал ведь, что генерал и зимой, в лютые морозы, обливается каждое утро ледяной водой, но не мог удержаться от предостережения.

— Любишь ты ворчать, Прохор, — крутанул головой Суворов. — Делай то, что я говорю. Колодезная вода хоть и холодит тело, зато кровь согревает. Доставай.

Вылив на себя ведро воды, зачерпнутой Прохором из неглубокой копанки, укутался в простыню и подошел к низенькому столику, на котором шумел самовар. Под камышовым навесом зазвенела сбруя. Ординарец Суворова Тищенко вывел на подворье двух оседланных коней.

— Мне здесь оставаться или как? — спросил Прохор, внося следом за генералом горячий самовар в его светлицу.

— На кого же ты здесь ворчать будешь? — кинул насмешливо Суворов. — После завтрака трогайся с полковым обозом в Кинбурн. Там будет главная квартира.

— А вы, Александр Васильевич?

— У меня свой маневр.

Они уже выезжали за околицу села, когда, возвещая зарю, запели первые петухи.

— Пастуший час, — обернулся генерал-аншеф к ординарцу. — Кто не спит, тот многое успеет.

Сначала тропинка вела берегом лимана, волны которого будто шептались между собой в камышовых зарослях, шуршали ракушками на мелководьях. Но возле озера, соединенного с лиманом узеньким проливом, свернули налево, в глубь полуострова. Вдоль дороги потянулись густые ольшаники, перезревшие травы, достигавшие почти колен всадников. Дикие утки, цапли, кулики, которых недавно здесь было огромное множество, уже улетели в теплые края, и ничто не нарушало предутреннюю тишину в этой глуши. Только чавкала болотная вода под копытами коней да иногда пофыркивал сзади жеребец ординарца Тищенко.

Хотя Суворов впервые ехал этой дорогой в Кинбурн, он, казалось, мог бы с закрытыми глазами добраться до крепости, что была в пятидесяти верстах. Расспросил немногих местных жителей о каждом заливчике, каждой кучегуре, ложбине, пресном и соленом озере, каждом перелеске на полуострове. Предчувствовал, что не избежать ему здесь кровавой стычки с турками. Больно уж зарились они на Кинбурн, до которого из Очакова можно было палку добросить. Суворов знал, что Юсуф-паша со дня на день ждет Варненскую эскадру Гасана Джезанрли и усиленно муштрует отряды янычар для высадки на косе. Слабо укрепленный Кинбурн, рвы которого могла и лягушка перепрыгнуть, открывал сухопутную дорогу в Крым через таврические ковыльные степи, где было раздолье для неудержимой турецкой конницы.

«Нельзя того допустить», — думал Суворов, вспоминая, скольких усилий стоило ему, чтобы султан четыре года назад признал наконец Крымский полуостров в составе Российской империи. Александр Васильевич, конечно, понимал, что признал он тогда скрепя сердце, до поры до времени, пока не подготовится к новой войне. Но почему этого не понимает князь Потемкин, Суворов не мог взять в толк. Его все еще удивляло последнее письмо светлейшего, в котором приводились слова императрицы: «Хорошо бы для Крыма и Херсона спасти Кинбурн. Но империя останется империей и без Кинбурна. То, что мы брали, то теряли...»

Он чуть было не швырнул это письмо в огонь, который как раз разводил в печи Прохор. Но своевременно сдержался. Не хотел усложнять и без того напряженные отношения с князем. «Передайте фельдмаршалу, — сухо ответил гвардейскому капитану, ждавшему ответа, — что Кинбурн выстоит. За ним у нас тыла нет».

Он долго не мог успокоиться после отъезда курьера. «Легко им отдавать российские земли, — возмущался, меряя нервными шагами хату. — Уже и на крепость, которая противостоит Очакову, махнули рукой. Ничто она для них, империя, видите ли, останется империей и без Кинбурна. Какая близорукость! Конечно, останется. Россия стояла и будет стоять. Я в этом никогда не сомневался. Но кто знает, — мысленно спорил с царицей и Потемкиным, — куда дойдут турецкие войска, если им удастся овладеть, маленьким, неказистым Кинбурном? Сколько крови солдатской придется пролить?»

Уже совсем развиднелось, когда миновали они ольхово-травянистые дебри. Неутомимый, подтянутый дончак легко вынес своего худощавого седока на песчаную кучегуру. Тищенко еле успевал за генералом. На горе Суворов осадил коня. Дождался ординарца.

— Отсюда уже и Ягорлык виден, — кивнул он влево, где на горизонте, отражая утреннюю зарю, светилась розовой дымкой морская излучина. — Нужно будет на косе перед островом Круглым казачий кордон поставить, чтобы варвары с моря тайком не могли проскользнуть в залив.

Тищенко уже несколько лет служил ординарцем у генерала, но до сих пор не переставал удивляться его осведомленности. Никогда раньше не бывал на полуострове, а знает его, будто здесь родился и вырос. Все названия запомнил.

Конь под Суворовым насторожил уши, нетерпеливо переступил ногами. Из-за густого перелеска, что продолговатым островком темнел поблизости, появились конные драгуны. Неяркие еще лучи солнца, раскаленный шар которого словно бы вынырнул из лимана, осветили сиреневые кафтаны и высокие, с железными тульями шляпы. На патронных ладунках[109] всадников посверкивали медные бляхи с чеканным гербом полка.

— Вот они, мои богатыри! — по-юношески горячо воскликнул Суворов, пришпоривая коня.

Командир эскадрона, высокий красавец с полуаршинными усами, узнал генерал-аншефа, вытянулся в седле и поднял руку, чтобы остановить всадников.

— Не надо, — подъехал к нему Суворов, — пускай проходят. Время дороже: одна минута решает результаты баталии, час — успех кампании. Я действую не часами, а минутами.

Не спуская живых глаз с драгунов, которые скакали мимо, позвякивая ножнами сабель — их он велел недавно выдать коннице вместо тяжелых коротких Палашей, — спросил, когда переправились на полуостров.

— Этой ночью, ваше высокопревосходительство, — ответил офицер.

— Бивак устроили?

— Еще рано. Кашеварные возки ждут в урочище Васильковском.

Суворов улыбнулся. Его наука — солдату в походе не потакать, но до привала каша должна успеть.

Похвалил офицера, махнул рукой:

— С богом. Голова хвост не ждет.

Они отъехали в сторону, пропуская другие эскадроны, продовольственные и кузнечные фуры, конные тяги с патронными ящиками. Тищенко знал, что донские казаки и четыре эскадрона Павлоградского и Мариупольского легкоконных полков должны были обогнуть Ягорлыкский залив и выйти на берег моря. Поэтому был уверен, что Суворов и поскачет именно туда. Но генеральский конь, вдавливая копытами в песок жесткие кустики типчака, круто повернул в противоположную сторону. Дорога пошла равниной, на которой встречались круглые озерца-заливы, посверкивавшие из-за рогозы и камыша. В траве кое-где желтели запоздалые цветы зверобоя, целились вверх стрелы соцветий подорожника, белели плоские головки тысячелистника.

— Если бы не лиман да вот эти кучегуры сбоку, — обернул Суворов к ординарцу возбужденное лицо, — подумал бы, что скачем лугом где-нибудь под Москвой. — Он посмотрел на купы деревьев, видневшиеся далеко впереди, и добавил: — Тысячи верст, а земля одна.

Через полчаса возле дубовой рощи они догнали Муромский пехотный батальон. Отдохнув после долгого перехода, мушкетеры гасили костры, разбирали с козел ружья, надевали ранцы, водоносные фляги и строились в походные колонны.

Командир батальона, молодой, энергичный капитан Колонтаев, с которым Тищенко познакомился еще в Кременчуге, отдал рапорт генерал-аншефу. Выслушав его, Суворов спешился и подошел к правофланговому первой колонны.

— Вакуленко?! Старый знакомый! Помнишь лес Делиорман под Козлуджи?

— Как не помнить, ваше высокопревосходительство, — вспыхнув румянцем оттого, что его узнал сам Суворов, ответил старый мушкетер. — Турецкую армию наголову разбили.

— А теперь одолеем варваров?

— Одолеем, ваше высокопревосходительство! — прозвучали десятки голосов. — Обязательно одолеем! Не впервой с басурманами в рефектуаре[110].

— Сколько верст до Кинбурна? — неожиданно спросил генерал-аншеф.

— Один переход.

— А до врага?

— Два аршина, семь вершков, — не моргнув глазом, выпалил Вакуленко. — Не дальше моего штыка.

— Правильно говоришь! — просиял Суворов. — Страшен для врага русский штык, но не менее страшны быстрота, внезапность, натиск.

И вдруг над рощей, над широкой поляной, где строились батальоны, без команды взметнулось могучее, многоголосое: «Ура! Ур-ра Суворову!»

— Выступайте, — велел Александр Васильевич Колонтаеву, — не задерживайтесь. — И, вскочив в седло, сказал растроганно: — Богатыри. С такими и ад не страшен.

Пока разнузданные кони хрупали овес в нацепленных Тищенко на их шеи полотняных торбах, Суворов, как и всегда, не терял зря времени. Обошел урочище со стороны лимана, осмотрел самые высокие деревья, поляны; усеянный, будто картечью, фиолетовыми ягодами терновник, непроходимые чащи которого тянулись вдоль дороги по песчаным холмам.

— Помилуй бог, лучшего места для резерва и не найти, — сказал, довольный своими наблюдениями. — Муромцы станут лагерем возле Покровского редута в четырнадцати верстах от Кинбурна, а здесь, в урочище, спрячем от варваров эскадроны Санкт-Петербургского драгунского полка. Вот и наблюдательный пункт, — похлопал ладонью по стволу высокого развесистого дуба. — Коней только придется в лимане поить, хотя там вода и солоноватая. — Прищурившись, посмотрел на ординарца.

— Не придется, Александр Васильевич.

Тищенко выдернул из кожаных ножен широкий тесак и, опустившись на колени, четверти на две раскопал землю. Через несколько секунд неширокое дно ямки начало покрываться прозрачной водой, просачивающейся снизу сквозь песок. Ординарец энергично заработал тесаком, пока из-под лезвия не забил ключик.

Суворов зачерпнул пригоршню чистой, прохладной воды и приник к ней губами.

— Пресная! Помилуй бог, пресная! — вскинул брови. — Порадовал же ты меня, голубчик, право слово, порадовал, а то пришлось бы рассекречивать эскадроны.

Тищенко делал вид, что верит в искреннее удивление генерал-аншефа, как должное воспринимал его похвалу, хотя хорошо понимал, что от острых глаз Суворова навряд ли укрылись свежевыкопанные ямки в ложбине этой рощи, водой из которых мушкетеры наполняли деревянные походные фляги. Но разве он, бывалый ординарец, не знал Александра Васильевича, его хитростей?

Тищенко перебросил через седло суконный вальтрап и придержал за уздечку коня — ждал, пока подойдет Суворов. Но генерал замедлил шаг, с любопытством посматривая на гору. Ординарец тоже закинул голову. Высоко в небе парила похожая на степного коршуна птица. «Не такая уж невидаль в этих местах», — подумал Тищенко. Но, спускаясь широкими кругами все ниже и ниже, птица словно бы вырастала на глазах, и уже ее полуторасаженные крылья бросали на поляну тень, в которой мог бы спрятаться и всадник вместе с конем. Хорошо был виден могучий крючкообразный клюв гигантской птицы, ее рыжеватое оперение, короткий белый хвост:

— Так это же морской орел! — радостно сказал Тищенко, вспомнив рассказы местных рыбаков о крупном белохвостом орле, который, падая камнем, ловко выхватывает из морской воды кефаль, скумбрию, а то и судаков, и щук.

— Морской? — переспросил Суворов, следя за птицей. — Хо-о-рош! Глаза какие пронзительные — всё увидят, никакая щука от них не спрячется.

А орел парил и парил над рощей, то почти задевая массивными когтями за верхушки деревьев, то снова поднимаясь в небо на расправленных крыльях.

«Наверное, у него где-то здесь гнездо», — подумал Тищенко, когда, коснувшись крылом густой кроны дуба, под которым стояли оседланные уже кони, орел плавно развернулся и полетел к лиману. Сверху, вертясь волчком в воздухе, на поляну опускалось длинное белое перо. Суворов быстро выставил вперед обе руки и, пробежав несколько шагов, поймал его на лету.

— Узнал-таки своих! — заговорил, со счастливым видом рассматривая потерянное морским орлом перо. — Гордый, не захотел спускаться ниже, а перо мне для реляции[111] бросил. Хорошая примета. — Он спрятал перо за борт полотняного дорожного кафтана и поставил ногу в стремя. — А теперь трогаемся к морю.

Чем ближе подъезжали они к морскому берегу полуострова, тем реже попадались на пути перелески, густые камыши, ольшаники. Песчаная равнина была покрыта реденькой травой. Только вокруг соляных озер, в ложбинах краснели солеросы[112] да пышно цвел кермек[113], будто голубой дым расстилался по земле.

Возле Ягорлыкского залива встретили казачий разъезд. Бородатый есаул хотел сопровождать генерал-аншефа до ближайшего ретраншемента[114]. Но Суворов категорически отказался от его эскорта.

День уже клонился к вечеру, когда, перебравшись через мелководное озеро с твердым песчаным дном, утомленные далекой дорогой кони вышли к морю. Хотя ветра почти не было, к берегу на всем широченном просторе одна за другой мчались, косматясь белыми пенными гривами, крутые волны.

Справа под старой, корявой маслиной стояла обмазанная сизой озерной глиной избушка, возле которой хлопотал пожилой человек — развешивал на вехах небольшой невод-волокушу. Увидев всадников, рыбак нацепил остатки невода на кол, забитый в стену избушки, и бегом, утопая босыми ногами в сыпучем песке, заспешил к ним.

— Ваше благородие, господин офицер, — подбежал, тяжело дыша, — прошу вас... у меня там... зайдите... он хочет что-то сказать... в самый Кинбурн посылал меня, так это же двадцать верст... Разве я дойду? Прошу вас, господин офицер, — рыбак не разбирался в чинах, — не проезжайте мимо, зайдите! — Его темное, испещренное глубокими морщинами лицо было обескураженным, глаза смотрели умоляюще.

— Кто посылал? Почему в Кинбурн? — спросил Суворов, пытаясь понять, что хочет от него старый рыбак.

— Так матрос же... которого вчера я нашел вон там... — ткнул мужчина узловатым пальцем в берег, где шумел прибой, — ...на бочонке... Думал, утопленник, здесь их иногда выбрасывает волна. А он живой, ваше благородие, так я и приволок его в хату... Малость отошел уже, но очень слаб еще, начисто выбился из сил в море.

Суворов соскочил на песок, подошел к рыбаку.

— Показывай своего матроса.

— Вас будто сам бог послал, господин офицер, — бормотал тот, бредя впереди, — а то — беги в крепость, и ни в какую. Близкий ли свет с моими ногами. Утром здесь казаки проезжали, так я прозевал. С неводом морочился, будь он неладен. Заходите, ваше благородие, — толкнул он низенькую, из просмоленных досок (наверное, от старой лодки) дверь.

Придерживая рукой шпагу, чтобы не зацепилась за косяк, Суворов переступил порог. Ординарец вошел следом. Солнце, приближавшееся уже к своему вечернему пределу, светило прямо в затянутые рыбьим пузырем оконца, и через всю избушку пролегли два светло-золотых луча. В помещении было почти пусто. Возле дверей, у передней стены, темнели сваленные в кучу рыбацкие причиндалы, упиралась острыми зубцами в потолок похожая на вилы-тройники острога-сандола[115], а в противоположном углу на постели из морской травы, покрытой дырявым куском старого паруса, неподвижно лежал юноша. На его худом, с заостренными скулами лице не было ни кровинки. Руки в ссадинах, в темных пятнах синяков лежали на груди, а на местах сорванных ногтей запеклась кровь.

Услышав шаги, юноша раскрыл глаза и некоторое время пристально смотрел в потолок. Суворов подошел ближе и сел на приплюснутый, с двумя медными дужками бочонок, стоявший рядом. Юноша шевельнулся, перевел взгляд на прибывшего и, увидев генеральскую шляпу, которую Суворов держал в руке, шитый шелком камзол под кафтаном, позолоченный эфес шпаги, казалось, еще сильнее побледнел.

— Ваше высокопревосходительство, — дернулся он, пытаясь встать, но голова бессильно упала на постель.

— Лежи, голубчик, — положил ему руку на грудь Суворов. — Как тебя зовут?

— Григорием, ваше высокопревосходительство, — чуть не шепотом отвечал матрос. В его больших, синих, как цветы кермека, глазах застыли страх и печаль. — Я не виноват, ваше высокопревосходительство, — снова начал он, будто в бреду, — что остался в живых, а они, мои товарищи, все там, — слабо махнул рукой, — в море.

— А тебя никто и не обвиняет, — успокоил его Суворов.

— Я увидел пустой анкерок[116] для воды... На волнах, когда фрегат уже утонул, — словно бы и не слышал его матрос. — С полмили, не меньше, плыл за ним... Думал, что уже и не догоню. Вал подсобил, кинул прямо на анкерок. Как я уцепился за дужки — уж и не знаю толком.

— Ага, — подал голос рыбак, который стоял сзади, подпирая спиной притолоку, — вцепился как мертвый. Я так с бочонком и приволок его в хату. Только здесь разжал он пальцы.

— Так что же случилось, Григорий, расскажи, — посуровел генерал-аншеф.

Матрос снова уставился в потолок.

— Эскадру, ваше высокопревосходительство, буря в море уничтожила, — проговорил он слабым голосом. — Наш фрегат «Крым»... опрокинуло и утопило со всем экипажем. Шквал такой налетел, что света белого не видно было... На «Марии Магдалине» все мачты поломало, пушки срывались в воду, раскалывались борта...

Сбиваясь, повторяясь, он поведал, что успел увидеть до катастрофы фрегата и тогда, когда догонял анкерок. Сказал, что едва пришел в себя и узнал, где он, сразу же хотел передать в Кинбурн, чтобы остерегались турецких кораблей с моря, потому что теперь их некому остановить.

Суворов встал.

— Спасибо, Григорий, что одолел бурю, что добрался до берега, помилуй бог. — Обернулся к ординарцу: — Какие матросы у нас на флоте! Морские орлы! Выздоравливай, голубчик. — Он снова склонился над юношей. — Непременно позабочусь, чтобы тебя повысили в чине.

Матрос с удивлением и восторгом смотрел на невысокого, сухощавого генерал-аншефа, появившегося будто во сне и так сердечно обошедшегося с ним.

— Не беспокойтесь, ваше... — замялся рыбак, не зная уже, как величать ему этого удивительного военного, — севрюжьим жиром отпою матросика, еще сильнее будет.

— Вот и хорошо, — кивнул Александр Васильевич. — А нам с ординарцем постели под маслиной сухой камки. Давно не спал возле моря.

Ночь была теплая, монотонно шумел прибой. Рыбак постарался — насобирал вдоль берега и настелил камки для своих гостей. А сон не брал. Суворов смотрел на звезды, мерцавшие высоко в темном небе, а из головы не выходил рассказ матроса с фрегата «Крым». Александру Васильевичу уже было известно из последнего письма Попова о выходе Севастопольской эскадры в море. Управитель канцелярии Потемкина писал, что князь велел контр-адмиралу Войновичу хотя бы и всем погибнуть, но напасть на турецкий флот и уничтожить его. «Вот тебе и уничтожили, — с болью в душе думал Суворов. — Свои корабли потеряли. Как можно командовать эскадрой, не зная толком ни моря, ни его штормовых ветров, слепо выполняя приказы высших начальников? Каждый командир, а тем более генерал, адмирал, — словно бы доказывал кому-то невидимому, — должен постоянно образовывать себя науками, уметь все предвидеть. Иначе — поражение, позор! Сколько раз говорил Потемкину, что Войнович не способен командовать эскадрой, что его надо заменить энергичным, сведущим командиром, — как об стену горох. И вот дождались. Без боя погубил корабли. Теперь, — понимал Александр Васильевич, — вся надежда на солдатские штыки. И прежде всего здесь, на Кинбурне». Был уверен, что как только Юсуфу-паше сообщат о катастрофе Севастопольской эскадры, так и бросит свои войска на полуостров. И им придется стоять насмерть, потому что... потому что Россия, подумал засыпая, не может быть без Кинбурна.

Разбудил генерал-аншефа топот копыт, ржание коней, гомон людских голосов. Он вынул из кармана часы. Стрелки на белой эмали циферблата показывали час ночи. На берегу, примерно в полутораста саженях от рыбацкой избушки, расположились биваком легкоконные эскадроны, только что проскакавшие мимо. В свете костров, разводившихся в разных концах, мелькали фигуры казаков, головы и крупы коней. Оттуда доносилось позвякивание сбруи, смех, брань — есаул или урядник распекал казака за какую-то провинность.

Постепенно бивачный гомон стихал. Казаки, стреножив коней, рассаживались вокруг костров. Некоторые из них, расстелив чепрак[117] и подложив под голову седло, тут же засыпали. Другие переговаривались, дымили табаком. Завернувшись в плащ, Суворов незаметно подошел к одному костру, где постоянно звучал сдерживаемый смех, и присел сбоку. На него в темноте даже не обратили внимания.

— Так вот я и говорю, — рассказывал приземистый круглолицый казак, жуликовато посматривая щелочками-глазами в разные стороны, — поплыли, значит, они лодкой в лиман ловить рыбу на конский волос. А на дворе стоит ноябрь, холодно. Пока ловили, вода и замерзла. Лодка ни туда ни сюда. Пока не поздно, надо выскакивать и — вброд к берегу.

— А там что, неглубоко? — спросил кто-то.

— Да вот так, — показал приземистый, — чуточку выше пояса. Один прыгнул и чалап-чалап, чалап-чалап — уже и на берегу. Насобирал камыша, кизяка сухого, развел, как мы вот, огонь, разулся, портянки сушит и сам греется.

— А тот же, другой, как? — раздалось несколько голосов.

— Испугался. Сапоги, жалуется, дырявые, боюсь ноги промочить.

— Ха-ха-ха, так ты же говоришь, там выше пояса, — захохотали казаки, — что уж ему те сапоги?

— А спроси? Замерз уже, зуб на зуб не попадает, а все равно боится прыгать в воду. Видит его товарищ: пропадет человек ни за понюшку табаку. Надо вызволять, что-нибудь такое придумать, чтобы страх его улетел прочь. — Рассказчик снова скользнул хитроватыми глазами по напряженным лицам казаков. — Вот он и кричит с берега своему товарищу: «А ты разгреби шугу, зачерпни из лимана корец воды и выпей ее одним духом — сразу согреешься». Тот послушался, выпил. А его еще больше холод пробрал. «Не помогло», — с трудом произнес он. — Казак очень убедительно, с жалобными нотками в голосе, передал, как тот неудачник-рыбак промолвил слова «не помогло». — «А ты зачерпни и выпей еще один корец», — посоветовал товарищ. Тот не успел и допить, как уже был в воде. Сам, наверное, не заметил, как выпрыгнул из лодки. Швырнул корец и — поскорее к берегу. Выскочил из воды как ошпаренный, подбежал к огню и давай подставлять то один, то другой бок, пока не обогрелся. А когда просушил портянки, сапоги, обулся в сухое, товарищ спрашивает: «Ну как, помогла холодная вода из лимана?» — «Как же, как же, помогла».

— Молодец солдат! — воскликнул Суворов, вскакивая с места. — Спас товарища, помог ему преодолеть страх.

Казаки умолкли, повернули головы к невысокому седоватому незнакомцу.

— А вы... как узнали... ваше благородие, — в темноте по серому плащу трудно было определить чин военного, — что это был солдат? — растерянно спросил рассказчик.

— Сообразил, — живо ответил Суворов. — Настоящий солдат не побоится ни огня, ни воды. Испугался — голова в кустах. Смело кинулся вперед, смял врага, победил — слава тебе!

Поняв, что перед ними не рядовой военный, казаки начали подниматься.

— Не надо, сидите, — остановил их Суворов. — Солдату после похода надлежит отдохнуть. Сколько верст проскакал за сутки? — обратился он к высокому, крепкого сложения черноусому казаку, стоявшему рядом.

— Девяносто, ваше благородие.

— По песчаным дорогам! Помилуй бог, сам Суворов позавидовал бы такому переходу. — Он смерил восхищенными глазами стройную фигуру молодого казака. — Твое имя?

— Андрей, ваше благородие. — И добавил: — Чигрин.

— Из волонтеров?

— Так точно.

— Что ж, послужим вместе отчизне. Не отдадим Кинбурн варварам? — обратился уже ко всем.

— Не отдадим! Как можно? — дружно ответили казаки.

— Правильно. Били мы турков в поле, побьем и на море. А теперь отдыхайте. На заре — в седло.

— Кто он? С кем мы говорили? — загомонили казаки, как только маленькая фигура незнакомца растаяла в темноте.

— Офицер, кто же еще.

— Никогда не видел его в нашем полку.

— А что ты вообще видишь, кроме своего жеребца?

— Ничего вы не поняли, — поднял голову с переметных сум, на которых, казалось, крепко спал, старый, седобровый казак. — Так это же был Суворов, генерал-аншеф наш.

— И такое скажете, дядька, — снисходительно улыбнулся приземистый рассказчик. — Откуда бы он здесь взялся?

— А Суворов всюду успевает, появляется там, где его и не ждут. Я его еще с той кампании помню.

— Когда это было?

— Э-э, сынок, время, как сон для нас, бежит — на коне не догонишь. Будто вчера Туртукай брали. Александр Васильевич тогда каждого из нас лично благодарил за удар с фланга по спагам[118]. Я его сразу узнал. Такой же порывистый, как и был.

— Неужели сам генерал-аншеф? — никак не могли поверит казаки. — А мы — «ваше благородие».

— Не переживайте, — успокоил их старый воин, — хотя Александр Васильевич по чину и генерал-аншеф, но в душе — солдат.

Возвратившись к рыбацкой избушке, Суворов лег на расстеленную ординарцем попону и сразу же крепко уснул. А через три часа, когда еще только рассветало, два всадника уже скакали вдоль берега моря в сторону Кинбурна.

Встретив Суворова, генерал-майор Рек подвел его к невысокому кирпичному зданию с толстыми стенами.

— Ваша квартира, Александр Васильевич. Зайдете?

— Помилуй бог, там же как в склепе, — категорически отказался Суворов. — Велите поставить мне шатер. Вон там, возле плаца, — указал рукой.

— В шатре опасно, ваше сиятельство, — попытался возразить Рек. — Здесь постреливают.

— А где вы видели, чтобы на войне не стреляли? Зато услышу, что обо мне будет говорить очаковский паша, — ответил Суворов.

Они осмотрели цитадель с пушками, прикрывавшими крепость со стороны лимана, побывали на двух бастионах в восточной части Кинбурна и по земляному валу, который тянулся вдоль морского берега, вышли на противоположную сторону, откуда виднелась острая стрелка песчаной косы.

— Эта, западная, часть крепости хуже всего укреплена, — объяснил Рек. — Здесь только вал, ров и три ложемента[119] поперек косы.

— Значит, отсюда и будем ждать нападения, — сказал Суворов. — Юсуф-паша не хуже нас с вами видит ахиллесову пяту Кинбурна.

Он достал из кармана мундира подзорную трубу и начал рассматривать в нее противоположный берег лимана. Слева, в море, будто огромный корабль без мачт, возвышался остров Березань. За ним белела длинная и узкая песчаная коса. Справа обрывались над водой глиняные кручи, на которых грозно щерились бастионами высокие каменные стены Очакова. Внизу, с морской стороны крепости и в лимане, стояла флотилия. Суворов насчитал три линейных корабля, фрегат, бомбардирский бот и около тридцати меньших судов — шебек, галер, вооруженных пушками фелюг[120]. И этих кораблей было достаточно, чтобы решиться на штурм Кинбурна. Но Суворов был уверен, что турецкий адмирал Гасан Джезанрли, узнав о последствиях бури на Черном море, обязательно приведет под Очаков из Варны свою главную эскадру. Тогда силы Юсуфа-паши утроятся. Но привыкать ли ему, генерал-аншефу, к вражеским силам, превосходящим в три, а то и в пять раз?

Несколько шебек под полными парусами курсировали посередине лимана, но ни одна из них не подходила близко к Кинбурну.

— Ночью подкрадываются, — сказал Рек. — Караульное помещение возле восточных ворот ядром разрушили, на пекарне полкрыши снесли. Есть раненые.

— Надо проучить наглецов, отбить у них желание играть с нами, как кот с мышью, — резко ответил Суворов.

Генерал-аншеф отменил смотр гарнизона на плацу. Они без того знал: наберется не более тысячи семисот штыков. Он посетил казармы, заглянул в солдатские палатки. Наставлял мушкетеров: заряжать ружья быстро, стрелять метко, беречь пули.

— Трое нападут, — говорил оживленно, — первого заколи, второго достань пулей, третьего штыком прикончи. Коли один раз, скидывай басурмана со штыка, коли другого! Коли третьего! Богатырь заколет и полдюжины, а я видел и больше кололи. Варвары боятся наших атак, а испугал врага — считай, что победил его.

Вечером прибыл с обозом Прошка. Как всегда, начал ворчать:

— Не могли, ваше сиятельство, в доме поселиться. Дрожи теперь за вас. Не доведи господи, пуля или бомба какая-нибудь турецкая. Насквозь прошьет ведь.

— Ты меньше говори, — оборвал его Суворов, — а занеси поскорее в мой шатер сундучок с бумагами и стол походный, стул. Работать буду. Да сена приготовь кинбурнского, — кинул вслед. — Не спать же мне на голой земле.

Он открыл обитый медными полосами сундучок, внесенный в его шатёр Прошкой. Сверху лежало несколько писем от Попова и последнее от его Суворочки, дочери Наташи из Смольного института благородных девиц. Получил его еще в начале августа, и все не выпадало времени ответить. После того как назначили командовать тридцатитысячным корпусом, который должен был оборонять Херсон, Кинбурн и поддерживать войска в Крыму, по нескольку суток не покидал седла. Сам проверял, как сооружаются земляные батареи на островах в гирле Днепра, редуты и ретраншементы возле лимана, отдавал распоряжения, какие эскадроны, казачьи сотни и пехотные полки переправить на полуостров. Вел переписку с Поповым, Потемкиным и контр-адмиралом Мордвиновым. И вот теперь, прибыв в Кинбурн, мог наконец отвести душу, спокойно поговорить на бумаге с дочерью.

Достав из сундучка бронзовую дорожную чернильницу и чистый лист, Александр Васильевич вспомнил о пере морского орла, которое так неожиданно попало ему в руки в урочище Кезлагач. Суворов вынул его из кармана кафтана и, заточив, начал писать:

«Дорогая Наташа!

Ты меня так утешила письмом, что я плакал. Кто тебя такому красному слогу учит? Боюсь — меня перещеголяешь!»

Генерал вспомнил, как дочь еще в пятилетнем возрасте, приезжая с матерью к нему в дивизию, любила носиться босиком с сельскими детьми по лугам, собирать полевые цветы.

«Ай, Суворочка! — продолжил он. — Сколько у нас салата, жаворонков, стерлядей, воробьев, цветов! Волны бьют в берега как из пушек, и слышно, как в Очакове собаки лают и петухи поют. Посмотрел бы я на тебя в белом платьице! При свидании не забудь рассказать мне историю о великих мужах древности! Голубушка Суворочка! Целую тебя! Рад говорить с тобой о героях. Научись им следовать».

Представил, как Наташа будет читать это письмо, ее быстрые, искристые глаза, и уже более веселые, полушутливые строчки легли на бумагу:

«А какой по ночам в Очакове вой: собаки поют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут! Я сплю на косе — она далеко в море ушла. Гуляю по ней и слушаю, как турки говорят на своих лодках, и вижу, как они курят трубки. А лодки у них такие большие — иная с ваш Смольный, паруса с версту, и на этой лодке их больше, чем у вас в Смольном мух, и желтенькие, и синенькие, и красненькие, и серенькие, и зелененькие, да и ружья-то у них величиною с ту комнату, в которой ты спишь с сестрами».

Суворов подумал и хотел добавить, что пишет письмо орлиным пером и что выслал бы ей полевых цветов, да засохнут в дороге, но услышал, как с нарастающим воем пронеслось сверху ядро и глухо бухнулось в противоположном конце плаца. И в тот же миг, откинув полог, в шатер вошел секунд-майор Булгаков.

— Ваше сиятельство, — сказал он взволнованно, — турецкие шебеки подошли к полуострову и начали обстреливать крепость.

— А где комендант? — спокойно спросил Суворов.

— На северном фасе, возле пушек.

— Тищенко! — крикнул генерал-аншеф.

По ту сторону шатра послышались быстрые шаги.

— Найди подполковника Саева, — велел ординарцу, — и скажи, чтобы поднимал сотню.

— Шебеки, ваше сиятельство, — неловко произнес секунд-майор, — боятся приближаться к берегу, стреляют по Кинбурну с изрядного расстояния.

— Не важно, хоть варвары и кидают свои чугунные кегли с воды, мы все равно достанем их сабелькой, — заговорщицки подмигнул ему Суворов, выходя из шатра.

В лимане снова прогремели пушечные выстрелы. Возле вагенбурга[121] вспыхнул стожок сена. Одно ядро с шипением плюхнулось в ров.

— Как думаешь, почему Юсуф-паша затеял этот ночной фейерверк? — спросил Александр Васильевич у Река, которого застал на батарее, ведшей огонь по почти невидимым в темноте турецким кораблям.

— Хитрит, ваше сиятельство, — ответил генерал-майор. — Я еще не разгадал его намерений, но две мушкетерские роты держу наготове.

— Помилуй бог, как же не разгадал! — обрадовался Суворов. — Разгадал, дружище! Э-э, не к тем собираются в гости варвары.

Он наморщил высокий лоб, задумался.

— С востока они побоятся устроить амбаркацию, то есть высадить десант, — размышлял он вслух. — Там у нас Покровский, Мариинский да и другие редуты. А со стрелки дорога открыта. Немедленно пошлите туда, генерал, конную сотню, — обернулся он к Реку. — Казаки уже в седлах, я распорядился. И если варвары попытаются уцепиться за косу, пускай хорошенько ударят по их рукам. Не помогут сабли — пошлем мушкетеров.

Огонь крепостной артиллерии вынудил шебеки отойти. И хотя они время от времени постреливали в сторону Кинбурна, ядра падали вводу, поднимая фонтаны брызг.

С косы по морскому берегу на запаленном коне прискакал казак. От Саева. Там уже вспыхивал бой. Турки, которые высаживались на берег, увидев конников, сгоряча начали кидаться назад, в воду. Но с лодок, которые подплывали и подплывали, повели огонь из ружей. Узкая коса не давала возможности казачьей сотне развернуться. Придя в себя, турки снова побежали вперед. Теперь их на берегу было уже несколько сот, хотя казаки и рубились отчаянно.

Выслушав гонца, генерал-майор Рек сам повел в бой мушкетерские роты.

Суворов не сомневался в поражении турецкого десанта. Он был уверен: Юсуф-паша не рискнет вывести ночью на косу крупные силы. И не ошибся. Янычаров было не более двух батальонов. Казаки, потом мушкетеры, подошедшие быстрым маршем, смяли и решительным ударом сбросили их в лиман. Отплыть назад в Очаков не удалось и половине.

Возбужденные первым ночным боем, солдаты возвращались в крепость. Несли раненых. Штаб-лекарь Ефим Белопольский лично направлял их в лазаретные шатры. Артельные старосты суетились возле кашеварных возков. Светало. И как только развиднелось, в лимане забелели паруса очаковской флотилии. К крепости приближались два линейных корабля, фрегат и пять канонерских лодок.

Суворов примчался на батареи, когда главный двухдечный корабль, развернувшись правым бортом к берегу, направил на Кинбурн стволы сорока двух пушек. Остальные суда вытягивались в линию следом за ним.

— Разгневался паша, занес над нами карающую десницу, — саркастично улыбнулся Суворов. — А Мордвинов все выжидает, держит своих на привязи.

Лицо генерал-майора Река, стоявшего рядом, напряглось, крылья широких бровей сошлись на переносице.

— Началось, ваше сиятельство, — сказал он вполголоса.

Над бортами переднего линейного корабля и фрегатов поднялись клубы седого дыма, будто десятки заядлых курильщиков одновременно пыхнули трубками. Воздух наполнился свистом, и сразу же на валу взлетели черные комья разрытой ядрами земли. Упал навзничь вестовой казак подполковника Маркова. Его конь напуганно вздыбился и, пошатнувшись на раненой ноге, чуть было не опрокинулся на спину. Земля содрогнулась от залпа крепостных пушек. Перед турецкими кораблями вмиг выросли пенистые султаны воды. На одной канонерке упала перебитая ядром мачта и вспыхнул парус.

— Молодцы, канониры! — воскликнул Суворов. — Громите их!

Поблизости глухо ударилось о землю небольшое ядро.

— Тут опасно, Александр Васильевич, — с тревогой в голосе сказал Рек. — Побереглись бы.

— Пусть варвары берегутся, потому что мы бить их будем, — кинул Суворов, не оборачиваясь, и снова к канонирам: — Цельтесь по главному, братцы! Дерево срубишь, сучки сами упадут.

Пушки снова ухнули, извергая огонь и пороховой дым. Когда он рассеялся, защитники крепости увидели, что две канонерские лодки — одна (с перебитой мачтой) на веслах, другая под парусом — вернулись в Очаков. Обстрел же Кинбурна продолжался. Ядром повредило лафет четвертой пушки, был тяжело ранен в грудь молодой фузилер[122].

— Цельтесь в корму линейного корабля, под ватерлинию, — велел Суворов сержанту артиллерийской команды, — попадите ему в крюйт-камеру — пороховой трюм.

Канониры зарядили пушки, поднесли зажженные фитили к пороховым трубкам. Дрожа, откатились чугунные стволы на тяжелых лафетах. И вдруг — страшный грохот сотряс воздух. Над лиманом, поднимаясь все выше и выше, клубился вперемешку с красным пламенем сизо-розовый дым. В воду падали обломки снесенных взрывом рей, мачт, палубных и бортовых досок, шпангоутов грозного еще несколько секунд назад турецкого линейного корабля. Уцелевшие матросы полутысячного экипажа цеплялись за них в воде и, пренебрегая пленом, старались добраться до ближайшего кинбурнского берега, но свежий низовой ветер пунент относил их все дальше и дальше в лиман. И уже даже в подзорную трубу трудно было заметить среди зеленоватых волн темные пятна их голов.

Канониры подносили к пушкам новые каркасы — артиллерийские заряды, но турецкая флотилия, потеряв один из самых мощных кораблей, удирала уже под всеми парусами к очаковским бастионам.

Солнце выкатилось из-за Волыжиного леса, когда генерал-аншеф вернулся в свой шатер. На столе так и лежали орлиное перо, написанное с вечера письмо Наташе. Суворов перечитал его и, сложив вчетверо, спрятал в нагрудный карман. Вынул из сундучка чистый лист бумаги: напишет сейчас Попову о ночных баталиях (они того заслуживали) и отправит оба письма вместе.

— Прошка, обед готов? — крикнул он денщику.

— Разве уже восемь часов? — удивленно спросил тот.

— А ты что, солнца не видишь? Поторопись, голубчик, я страшно проголодался.

Когда Прошка принес генерал-аншефу обед, тот уже дописывал последние строчки письма Попову: «Как взорвало турецкий корабль, вдруг из него показался в облаках прегордый паша, поклонился Кинбурну и упал стремглав назад».

— Что ж, фейерверк так фейерверк, — сказал озабоченному денщику. — Мы в долгу не остаемся.

На галере «Десна» никто не спал. Ночная канонада под Кинбурном держала весь экипаж в напряжении. В темноте не видно было турецких кораблей, лишь короткие вспышки пушечных выстрелов давали приблизительное представление, сколько их подошло к крепости. Под утро стрельба прекратилась, но затишье продолжалось недолго. Еще не успел окончательно развеяться над лиманом смешанный с пороховым дымом туман, как напротив кинбурских валов снова прогремели залпы корабельной артиллерии.

Петро видел, как поднимаются водяные столбы у бортов турецких парусников, как на одном из них отлетела передняя мачта — и крепостные ядра причиняли вред флотилии. Но она еще больше усилила огонь. Пушечные порты линейных кораблей (даже с изрядного расстояния было заметно) все время окутывались дымом от выстрелов, и слух Петра, казалось, улавливал даже посвист турецких ядер.

На гребную палубу взбежал по крутому трапу командир галеры мичман Ломбардо. Его похудевшее, с темными от недосыпания кругами под глазами лицо было взволнованно.

— Видели, что там творится? — показал рукой в сторону Кинбурна. — А мы уцепились якорями за грунт... Какой срам!

— Может, рискнем?

— Мы готовы!

— Давно пора уже идти к крепости, — загудели матросы, которым надоело наблюдать за разбойничьими вылазками очаковской флотилии под кинбурнский берег.

— Пойдем! Непременно пойдем! — горячо ответил мичман. — Будьте на своих местах.

Он прошел в носовую часть галеры — прову, поговорил с гренадерами, которые тоже рвались в бой, осмотрел носовые и бортовые пушки и поднялся наверх. Бондаренко слышал его быстрые шаги на верхней палубе. Он понимал командира. На «Десне» не было тайной, что командующий второй Херсонской эскадрой контр-адмирал Мордвинов запретил мичману любые стычки с турецкими кораблями. В лимане стояли без действия еще два фрегата и три боевые галеры. Ни один командир не отваживался нарушить суровый приказ контр-адмирала.

А на Кинбурн летели ядра. И среди защитников крепости, наверное, уже были убитые и раненые.

Ломбардо не выдержал.

— Поднять паруса! Весла на воду! — велел боцману, энергично сбегая на кормовой мостик. — Курс — вест.

Уже легли на палубные доски две бухты толстых якорных канатов, уже наполнились ветром носовые кливеры[123], как вдруг над турецкими кораблями, обстреливавшими крепость, неожиданно взвился огромный огненно-дымный клубок. Через несколько секунд оттуда докатился гром мощного взрыва. Пораженные матросы увидели, что исчез, будто испарился в один миг, самый крупный корабль турецкой флотилии, шедший впереди в кильватерной линии. Только густое, взъерошенное облако медленно относило ветром к Березани. Остальные парусники поспешно покидали опасную акваторию лимана возле крепости. Стрельба с обеих сторон прекратилась.

На «Десне» тоже сыграли отбой.

День и следующая ночь прошли спокойно.

— Теперь уже не подойдут турки к косе, побоятся, — говорили между собой матросы.

— Куда уж! Как бабахнуло на том паруснике, так, наверно, у очаковского паши, ха-ха-ха, даже очкур лопнул!

— Так на одном же корабле больше пушек, чем в крепости.

— И все на дно булькнули.

— Хоть передохнут в Кинбурне.

— Надейся, — включился в разговор рулевой, который уже вторую войну начинал в лимане. — Кто видел раненого вепря, кабана дикого? Нет страшнее зверя! Кровь струится из простреленного бока, а он прет на тебя как оглашенный. Так и остерегайся, чтобы острым клыком не подцепил за ребро. Боюсь, не успокоятся басурманы, — покачал он седой, коротко остриженной головой.

Вряд ли кто обратил внимание тогда на его слова. Но на следующее утро весь экипаж галеры был поднят на ноги сигналом боевого похода. Напротив кинбурнской крепости снова вытягивался в линию длинный строй турецких кораблей.

Стоя на мостике, Ломбардо сам отдавал команды. Галера быстро снялась с якорей и под парусами и на веслах понеслась в гирло лимана.

Все было как и десятки раз во время учебных выходов: придавали кораблю самую большую скорость, делали крутые повороты на левый, на правый борт, лавируя против ветра... И все-таки на этот раз Бондаренко испытывал необычное волнение. Все ближе и ближе гремели пушечные залпы, и Петро понимал, что каждый из них может в щепки разнести и испепелить их небольшую, хотя и быстроходную галеру. Если раньше он не думал о смерти — «вражеский парусник» (островок, пустой бочонок на якоре) «стрелял» условно, — то теперь она была совсем близко, дышала на него сожженным порохом, холодила душу свистом ядер и бомб. Как бы ни утомляли его учебные выходы в лиман, Бондаренко всегда был уверен, что рано или поздно они вернутся к своей пристани. Нынешнее же утро могло быть последним в его такой еще короткой жизни.

До турецких кораблей оставалось не более мили. Хорошо видно было, как стволы их пушек извергают огонь и дым, а от залпов дрожат высокие корпуса. Что они с единственным единорогом[124] и шестнадцатью трехфунтовыми пушками сделают против линейных кораблей или даже фрегатов? Петро содрогнулся от мысли о быстрой и неминуемой гибели их галеры: они направлялись в самую середину вражеской флотилии. Он пока еще не догадывался, что затеял Ломбардо, ведь другие галеры и фрегаты так и стоят на якорях. Они одни пренебрегли категорическим запретом контр-адмирала и шли на верную смерть, в самое пекло, под огонь доброй сотни пушек.

И вдруг, когда до турецких парусников можно было дойти одним галсом, прозвучала команда: «Втянуть весла, убрать с носовой части и бортов галеры все пушки, гренадерам и экипажу спуститься вниз и зарядить ружья!»

Свежий ветер наполнял паруса, и галера, приближаясь к вражеским кораблям, почти не сбавила скорость. Держа на изготовку заряженное ружье, Петро уже видел турецких матросов на палубах кораблей и удивлялся, почему оттуда не стреляют, почему некоторые шебеки и канонерские лодки удирают от галеры? Позднее, когда закончится этот удивительный поединок между их небольшим судном и вражеской флотилией, он узнает, что турки, не увидев на галере ни одного человека и пушек, приняли ее за брандер, то есть начиненный взрывчаткой парусник, столкновение с которым привело бы к неминуемой гибели любого корабля. Напуганные вчерашней катастрофой, их капитаны отдавали команды немедленно отходить от крепости, держась подальше от страшной галеры-«брандера».

Но тогда, когда «Десна» стремительно приближалась к вражескому фрегату, Бондаренко это и не предполагал. Он только смотрел на высокий борт корабля, темные отверстия пушечных портов и старался отогнать от себя жуткую мысль, что сейчас оттуда вырвется уничтожающий огонь и его не станет, как не станет гренадеров, матросов, стоящих, как и он, с ружьями на изготовку в ожидании команды к стрельбе. Когда же она прозвучала, прицелился в высокого турка, который, пригнувшись, торопливо заряжал ружье. Избрал его, чтобы не промахнуться, попасть, но в последний миг, когда нажимал уже на спусковой крючок, турок ловко спрятался за толстой бизань-мачтой. Или, может, ему так показалось. В грохоте ружейного залпа Петро не услышал собственного выстрела. Только толкнуло широким прикладом в плечо да обожгло лицо горячей волной.

Ружейный залп с галеры был таким неожиданным, что турецкие матросы, бомбардиры, которых миновали пули, в панике забегали по кораблю. На окровавленной палубе лежали десятки убитых, раненых. Без ветра обвисли паруса фрегата, горел трехугольный стаксель[125] перед фок-мачтой.

Увиденное поразило и ошеломило Петра Бондаренко. Он стоял, будто окаменелый, и только когда над головой полетели, шипя и сверкая искрами, брандскугели[126] с турецких литейных кораблей, стал приходить в себя. На турецком фрегате тоже опомнились, погасили пожар и начали стрелять зажигательными ядрами по «Десне»; которая, отбиваясь, шла к Кинбурну. Однако вражеские корабли, строй которых был нарушен дерзкой атакой галеры, уже не могли причинить ей вреда.

Возбужденный, довольный своей победой, мичман стоял на носу галеры. Бондаренко видел сбоку его смуглое лицо, тонкий с горбинкой нос. Ломбардо оживленно говорил о чем-то с сержантом-артиллеристом, но вдруг покачнулся и порывисто приложил ладонь к уху. Сквозь растопыренные пальцы побежали струйки крови. Сержант мгновенно подхватил командира, но тот отстранил его свободной рукой. Держа ладонь возле раненого уха, быстро пошел на корму, в свою небольшую каюту.

Через полчаса галера уже бросила якорь под стенами Кинбурна. С крепостной батареи ей салютовали артиллерийскими залпами.

На берегу шлюпки с экипажем «Десны» встречал сам генерал-аншеф. Он обнял и трижды, по русскому обычаю, расцеловал отважного мичмана.

— Вот пример, достойный подражания! — обернулся он к офицерам крепостного гарнизона, стоявшим позади. — Смелость, внезапность, натиск — и варвары ретируются. Спасибо вам, богатыри! — обратился к матросам и гренадерам «Десны». — Сегодня вы доказали, что можно бить османцев не только на суше, но и на воде. Враг дрогнул перед вами.

Он снова взглянул острыми глазами на Ломбардо, у которого была перевязана белым шарфом голова.

— А вам, мичман, надо немедленно обратиться к штабс-лекарю. Пошептал все-таки вам на ухо Юсуф-паша.

— Пошептал, ваше сиятельство, — улыбнулся Ломбардо, — только мне одному, а нас слышали все.

После обеда Тищенко известил Суворова о прибытии офицера от Мордвинова.

— Что ж, пускай заходит, — сказал Александр Васильевич.

В шатер, наклонив голову, вошел высокий, стройный штабс-капитан.

— Контр-адмирал велел мне, — сказал он, поздоровавшись, — арестовать командира галеры «Десна» за нарушение его приказа, непослушание и самовольный рейд в гирло лимана для боевых действий.

Лицо Суворова покрылось розовыми пятнами.

— Передайте его превосходительству, — сказал он с гневным блеском в глазах, — что я отменяю арест. Шевалье Ломбардо заслуживает не наказания, а чина лейтенанта. Он смело атаковал турецкую флотилию вплоть до линейных кораблей, бился с ними, как настоящий герой, и нанес варварам большой урон. — Александр Васильевич помолчал и, глядя прямо в лицо растерявшемуся штабс-капитану, добавил: — Напомните контр-адмиралу, что я жду активных действий вверенной ему эскадры под Кинбурном. Как стоянием крепости не возьмешь, так и на якоре далеко не уплывешь. Пора бы уже усвоить эту простую истину. Я вас больше не задерживаю, — кивнул посланцу Мордвинова.

За крепостными воротами штабс-капитан догнал группу мушкетеров, направлявшихся к вагенбургу. Солдаты переговаривались на ходу. И снова он услышал восторженные слова о поединке стремительной «Десны» с турецкими кораблями. Здесь все говорили об этом. «Но что я скажу контр-адмиралу?» — с грустью подумал штабс-капитан, пришпоривая коня.

Петро тоже видел офицера, скакавшего с вестовым. Но он не обратил на него внимания. В мыслях был еще там, на лимане, в первом своем бою. До сих пор еще перед глазами у него стояли нацеленные на них тупые стволы пушек, здоровенный турок, который с перепугу, наверное, никак не мог зарядить ружье, кровь, трупы... Они ужасали его еще и сейчас. Смерть была рядом, и душа не мирилась с ней, сжималась, болела. Но краем глаза Петро замечал на себе любопытные и даже завистливые взгляды мушкетеров, казаков, проезжавших на конях мимо. Некоторые из них громко приветствовали матроса с «Десны». И то неожиданное внимание к нему как герою волновало Петра, согревало душу каким-то необычным теплом. Он как бы со стороны, с расстояния посмотрел на себя и, возможно впервые за много лет, остался доволен.

Жизнь его обретала смысл. Теперь он наверняка знал, ради чего скитался, прошел такой длинный, тяжелый, иногда невыносимый путь на галере. Все, что было в его жизни до сегодняшнего боя, казалось несущественным, вроде бы ненастоящим. Колебания, сомнения уступали место уверенности. Он словно бы вышел из темноты на дневной свет, где все предметы воспринимались четче, выразительнее, легче, свободнее дышалось и думалось. Петро понимал, конечно, что в бою не отличился особым мужеством. Хотя виду и не подавал, а все-таки боялся внезапной смерти. Он не сгибался перед врагом, не втягивал голову в плечи от страха, твердыми руками держал ружье у плеча, хотя мурашки и бегали по спине. Но об этом знал только он. Здесь же, в Кинбурне, видели в нем храброго матроса, одного из немногих смельчаков, которые совершили на воде настоящий подвиг. И, ощущая на себе любопытные взгляды защитников крепости, Бондаренко вырастал в собственных глазах, ведь это же и от него бежали турецкие корабли, значит, он здесь нужен.

Мимо на конях шагом проехали казаки. Над головами покачивались тонкие, длинные пики, с кожаных поясов свисали кривые, похожие на турецкие ятаганы, ножи. Бондаренко скользнул глазами по всадникам, и его словно прострелило насквозь. Перехватило дыхание. Он остановился.

— Андрей?! — думал крикнуть во весь голос, а губы только прошептали имя друга. — Чигрин?! Ты! — пересилив волнение крикнул сильнее.

Высокий — косая сажень в плечах — казак в синей куртке и с карабином у седла резко осадил коня и крутанул его на месте так, что даже комья земли полетели из-под задних копыт.

Их взгляды в тот же миг встретились.

— Бондаренко?! Петро?!!

Андрей мигом соскочил на землю и подбежал к товарищу.

— Я глазам своим не верю, — схватил его обеими руками за плечи. — Неужели и ты в Кинбурне?

— А где же мне быть, Андрей? — не спуская счастливых глаз с друга, ответил Бондаренко.

— Ты же подался в Киев, в монастырь?!

— Монаха из меня не вышло, — развел руками Петро.

— Да вижу, — оглядывая крепкую, жилистую фигуру Бондаренко, сказал Чигрин. И вдруг будто прозрел: — Постой, ты на «Десне» пришел?!

Петро молча кивнул.

— А я все морочу тебе голову. Передо мной же герой, богатырь! — Чигрин с восторгом смотрел на своего товарища. — Давай обнимемся, друг. Как я тосковал по тебе!

Они не успели поговорить. Петро рассказал лишь о своей встрече с Яриной в Херсоне (не был уверен, выпадет ли снова увидеться с товарищем), как на галере сыграли сбор. Свободное матросское время кончилось.

Держа за повод коня, Чигрин проводил Петра к берегу, где матросов уже ждали шлюпки.

— До встречи, друже, — пожал ему на прощание крепкую, тренированную веслами руку.

— До встречи, Андрей, здесь, в Кинбурне.

Шлюпка отчалила. Всадник поскакал берегом к своему лагерю, белевшему палатками за вагенбургом.

До глубокой ночи на Кинбурн падали ядра. Уже зияли темные проломы в известняковых стенах комендантского дома, тлели обугленные головешки на месте крепостного магазея[127], земляные валы словно бы перепахали тяжелыми плугами, а в воздухе печальными птицами кружились, беспомощно взмахивая обожженными «крыльями», куски взорванных палаток. Несколько турецких шебек, пользуясь темнотой, подошли к самому берегу и стреляли по крепости зажигательными бомбами.

Прохор видел, как двое солдат понесли в лазаретный шатер раненого мушкетера. Следом, поддерживаемый товарищем, проскакал на одной ноге простоволосый драгун, вторая его нога волочилась по траве. Крепостные пушки тоже били по кораблям, озаряя северный фас яркими вспышками огня. И эта перестрелка раздражала Прохора, прогоняла сон. Он переворачивался с боку на бок, пока не увидел, что в шатре генерал-аншефа засветилось. «Значит, уже два часа, раз Александр Васильевич встал, — подумал денщик. — И как он может спать при таком грохоте? Тут лежишь, и кровь стынет — смерть ведь кругом, а ему все равно, будто это не бомбы смертоубийственные, а шмели какие-нибудь или жуки гудят».

Зевая, он подошел к шатру и заглянул через откинутый полог. Суворов в мундире с одной орденской лентой сидел у стола и читал толстую, в темной кожаной обложке книгу, которую с десятком других постоянно возил с собой.

Услышав шорох, Александр Васильевич поднял голову. Пламя свечи осветило высокий морщинистый лоб.

— И ты не спал? Странно, — сказал, не скрывая насмешки.

— Тут уснешь, — ответил Прохор, — когда воют и падают чертовы бомбы.

— А что же ты хотел, голубчик? Война! Скажи лучше вестовому, пускай седлает коня.

Отдав распоряжение, Суворов снова склонился над книгой.

«Желая вопросить бога о предстоящем походе, — читал он, — Александр прибыл в Дельфы. Случилось так, что его приезд совпал с одним из несчастливых дней, когда закон не позволяет давать предсказания. Сначала Александр послал за прорицательницей, но так как она, ссылаясь на закон, отказалась прийти, Александр пошел за ней сам, чтобы силой притащить ее в храм. Тогда жрица, уступая настойчивости царя, воскликнула: «Ты непобедим, сын мой!» Услышав это, Александр сказал, что не нуждается больше в прорицании, так как уже получил оракул, который хотел получить...»

Суворов захлопнул книгу, на корешке которой еле виднелась полустертая позолота букв «Плутарх», и несколько секунд сидел неподвижно с закрытыми глазами. Потом энергично встал и вышел из шатра, возле которого вестовой казак уже держал за уздечку его серого дончака. На темно-сиреневом небе еще мерцали звезды, но на востоке, где-то там, за Волыжиным лесом, загоралась красноватая полоска близкого рассвета. Позади неугомонно шумело море, а на лимане стоял полный штиль. Канонада с обеих сторон прекратилась, и в ушах аж звенело от тишины.

В сопровождении ординарца и коменданта крепости полковника Тунцельмана Суворов объехал все батареи, осмотрел поврежденные бомбардированием валы и стены, побывал в казачьих сотнях. Долго всматривался с западного вала в виднеющийся вдали рог косы, в единственное маслиновое деревце, возвышавшееся за версту. Важные мысли обуревали его. Несколько турецких судов маячили с зарифленными парусами где-то на самой середине лимана, но Александр Васильевич уже знал, что Гасан-паша привел сюда из Варны главную эскадру, и теперь Очаковский флот мог серьезно угрожать крепости.

Но ни предутренняя тишина, ни высокое, подсвеченное близким восходом солнца небо, ни спокойная гладь лимана, над которым торчали тонкие мачты парусников, не предвещали грозы. Словно бы и не разламывали час назад чугунные ядра крепостные каменные стены, не шарахались казацкие кони от огненных смертельных клубков, падавших на их спины. Только море, будто могучий богатырь, прилегший отдохнуть, размеренно дышало рядом за южным валом.

Суворов подъехал к своему шатру. Неподалеку в походной церкви уже горели свечи. У входа разговаривали штаб — и обер-офицеры, генерал-майор Рек. Ждали начала литургии по случаю праздника Покрова. Генерал-аншеф только успел соскочить на землю, как неожиданно бухнуло на лимане и, разрезая тишину, над головами завыли ядра.

— Хошь гельдин! — сказал Александр Васильевич по-турецки, подняв глаза к небу. — Здравствуй!

— Осторожно, ваше сиятельство!!! — воскликнул Тищенко, заслоняя своим конем генерала.

В тот же миг сотрясло землю в нескольких шагах от них, взвился в воздух пылающий кусок шатра — его левый угол будто срезало огромным тупым ножом. Ординарец, спешившись, затоптал тлеющие сбрывки и увидел Прохора, который, чертыхаясь, нес из-за шатра найденную аж там изогнутую самоварную трубу.

— Говорил же я Александру Васильевичу, чтобы перешел в кирпичный дом, — ворчал денщик. — Так разве же они послушаются! Слышать им надобно все. А как голову оторвет, тогда как?

Но ни генерал, ни ординарец не слушали его ворчания. Поздоровавшись с Реком и офицерами, Суворов первым вошел в церковный шатер.

Праздничная литургия только началась, когда с хутора Биенки прискакал вестовой. Пять судов с янычарами подошли к самому берегу и стали высаживать десант.

— Не дадут и помолиться, — вздохнул Суворов. — Иван Григорьевич, — шепнул он Реку, стоявшему рядом, — надоумьте османцев, чтобы не мешали. Совесть же надобно иметь.

Генерал-майор молча кивнул и вышел. Через несколько минут за полотняными стенами церкви послышался топот сотен конских копыт. Обедня продолжалась, хотя ядра все гуще и гуще падали на крепость. Утро выдалось ясное, и Тищенко, забравшись на наклонную крышу порохового погреба, который горбился неподалеку от церкви глиняным холмом, увидел, что к стрелке косы подходит все больше и больше турецких судов. По Кинбурну вели огонь три линейных корабля, четыре фрегата и целая флотилия шебек и канонерских лодок, приблизившихся к крепости. А те суда словно бы подкрадывались к стрелке, охватывая ее со стороны лимана и моря подковой. Тищенко все понял. Быстро спустившись, на цыпочках вошел в тесную церквушку.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал он шепотом, протиснувшись к генерал-аншефу. — Турки подвозят свои войска к косе.

Суворов. молчал. «Неужели не услышал» — подумал ординарец и уже хотел повторить.

— Каждый волен в своих действиях, — опередил его генерал-аншеф.

Но через несколько минут в церковном шатре появился возбужденный комендант крепости полковник Тунцельман.

— Турецкая пехота высаживается на стрелке, — доложил он Суворову. — Разрешите, ваше сиятельство, открыть по ним огонь из пушек.

— Запрещаю! — громко, так, что все услышали, ответил Суворов. — Не мешайте, пускай все вылезут.

Тищенко, стоявший у входа, видел, как крайне удивленные спокойствием и невозмутимостью генерал-аншефа штабс- и обер-офицеры пожимают плечами.

— Что он себе думает? — слышал осуждающий шепот. — Ведь эту орду потом не остановишь!

— Как можно позволять янычарам высаживаться на берег среди белого дня? — возмущались другие.

— Не помутился ли разум у его сиятельства? — высказались самые смелые.

Возле шатра осадил разгоряченного коня молодой ротмистр. Увидев коменданта крепости, ловко соскочил на землю и подбежал к нему.

— Скажите его высокопревосходительству, — заговорил он, переводя дыхание, будто не на коне, а на собственных ногах примчался сюда, — что турецкая пехота быстро продвигается в глубь косы. Уже выкопано десять ложементов на всю ее ширину, янычары ставят рогатки, подносят мешки с песком...

— Сколько их? — спросил полковник.

— Чего? — не понял ротмистр.

— Турок.

— Не меньше трех тысяч, и еще высаживаются с лодок...

Конь шарахнулся в сторону и, резко дернув повод, конец которого ротмистр зажимал в руке, чуть было не свалил его с ног. Над головами, извивая дымный хвост, пролетела граната, со свистом пронеслось ядро. Увенчанный небольшим крестом полотняный гребень шатра содрогнулся от его удара в землю. Гремели выстрелы крепостных пушек. Вдоль западного вала ощетинились штыками мушкетерские роты, готовые немедленно кинуться на врага, все ближе и ближе подступавшего к Кинбурну.

— Ну чего тянуть, чего медлить, — нервничали молодые офицеры. — И так уже турок вдвое больше, чем нас.

— А может, генерал-аншеф задумал какой-нибудь маневр, — урезонивали их старшие, которые уже когда-то воевали под начальством Суворова.

— Как же здесь маневрировать, на узкой косе между лиманом и морем? — удивлялись первые. — Пора уже встретить турок!

— Встре-е-тим.

От хутора Биенки возвращались казачьи сотни. Рядом с лошадьми плелось несколько десятков пленных янычар. Одни шли понурившись, с обреченным видом, другие затравленно посматривали из-под бараньих шапок.

— И ты, стерва, еще называешь себя запорожцем? — подталкивал ратищем[128] своего бритоголового пленника всадник. — Запорожцы здесь землю свою защищают от нехристей, а ты приплыл паскудить на ней!

— Так обманули же, — бормотал бритоголовый. — Каюсь. Ну, хотите, землю есть буду, только простите, — падал он на колени, набивая перекошенный рот рыжей смесью песка, глины и конского навоза. По его небритым щекам текли грязные ручьи слез.

— Вставай! Нечего расквашиваться! — прикрикнул на него казак. — Обманули его! Кается теперь, дрянь. А у самого вместо башки что — кендюх?[129]

На западный вал, где в окружении офицеров стоял Суворов, поднялся генерал-майор Рек.

— Ваше сиятельство, янычары разбиты, — доложил он коротко. — Их суда ретировались.

— Вовремя прибыл, Иван Григорьевич, помилуй бог, очень вовремя, — обрадовался генерал-аншеф. — Вот их главный десант, — выставил вперед руку с подзорной трубой. — Тысяч пять будет.

— Пять с половиной, — уточнил Рек. — Пленные утверждают, что Юсуф-паша послал сюда лучшее свое корабельное войско, которое поведет на штурм Кинбурна храбрый Аюб-ага. Говорят также, что он взял с собой пятьдесят дервишей и французского фортификатора Лаватти.

— Во-о-он оно что! — протянул Суворов. — То-то я вижу: сваи, варвары, забивают в воде напротив косы, рогатки ставят. А это, оказывается, француз их научил! Думает, их лодки укроются за этим частоколом. Не укро-о-ются, увидим все равно! Иван Григорьевич, — посмотрел снизу в лицо Река, — придется тебе, мой давний друг, как говорят, из огня да в полымя. Вдвоем поведем солдат. Батальоны готовы? — обернулся к коменданту крепости, стоявшему позади.

— Готовы, ваше сиятельство. Рвутся в бой.

— Что ж, настало время, — сказал Суворов.

Тищенко не узнавал генерал-аншефа. Его выразительное, подвижное лицо менялось каждое мгновение, а проницательные, живые глаза, казалось, видели одновременно все, что происходило вокруг, — и скопление турецких войск на косе, которые уже за версту от крепости поспешно укрепляли бруствером четырнадцатый или пятнадцатый ложемент, и линию вражеских кораблей, бомбардировавших Кинбурн, и десятки мелких судов с янычарами, подходивших к самой стрелке, и падение турецких ядер, и маневры вдоль берега стремительной «Десны»... После того как он покинул походную церковь, все в Кинбурне словно бы само по себе пришло в движение: скакали вестовые в Волыжин лес и Васильковское урочище, где стояли в резерве муромцы, эскадроны Павлоградского, Мариупольского и Санкт-Петербургского полков, с восточного и южного фасов перемещались на западный вал пушки, вдоль морского берега строились легкоконные и казачьи сотни, ближе к воротам подтягивались мушкетерские роты. Все подчинялось единой воле, какой-то могучей, хотя и невидимой силе.

Офицеры, солдаты выжидательно посматривали на сухощавую фигуру Суворова. Вот он подошел к начальнику крепостной артиллерии капитану Крупенникову, что-то коротко сказал ему и вместе с ординарцем спустился к своему коню. На батареях прозвучали команды. И вдруг — содрогнулся, окутываясь густым пороховым дымом, широкий земляной вал, сверкнули на нем десятки огней.

Эхо пушечного залпа еще катилось вдоль берегов, а уже широко раскрылись крепостные ворота, и из них быстрым маршем вышли батальоны Орловского и Шлиссельбургского пехотных полков. Тищенко видел, как, мгновенно развернувшись фронтом, орловцы со штыками наперевес и криками «ура!» кинулись к передним турецким ложементам. На правом фланге, вдоль берега лимана, пригнувшись к крутой шее коня, скакал генерал-майор Рек.

— Вперед, богатыри! — крикнул Суворов, подъезжая к шлиссельбуржцам, которые тоже разворачивались поротно в линии. — Оттесненный враг — неудача. Отрезанный, окруженный, уничтоженный — удача, виктория!

Он пришпорил коня и помчался к маслине, возле которой уже кипел бой. Зажженные словами любимого полководца, подбодренные его присутствием, мушкетеры плотными рядами двинулись следом. Тищенко, спешивший на коне за Суворовым, слышал позади за спиной их учащенное дыхание, гулкий топот сотен солдатских ног. Звук этот нарастал, катился почти во всю ширину косы, как морская волна, что вот-вот должна с шумом и грохотом обрушиться на берег. В быстром ритме стремительной атаки, в беспрерывном гуле ружейных выстрелов, криков «ура», «алла», звоне сабель, палашей, штыков не заметил ни ядер, с завыванием летевших с турецких кораблей на атакующие батальоны, ни убийственной картечи, которая бросала, будто снопы, на землю могучих гренадеров, разреживая их ряды. Видел только, как упорно, жестоко рубятся турки, падая мертвыми под штыками мушкетеров, но не отступая ни на шаг из своих ложементов.

— Вот это воины! — пересиливая шум побоища, восхищенно воскликнул Суворов, с которым Тищенко поравнялся на какой-то миг. — Помилуй бог, с такими я еще не дрался.

И уже его конь вырвался вперед, завертелся в гуще атакующих. Когда силы на правом фланге сравнялись и от корабельного огня начали редеть мушкетерские роты, подоспел Козловский пехотный полк. Его штыковой удар был настолько внезапным и сильным, что турки дрогнули. Охватывая отступающих янычар с левого фланга, по берегу моря понеслись казачьи сотни и легкоконные эскадроны.

Победа, казалось, уже была совсем близкой и неотвратимой. Пленные дервиши, которых два казака повели в крепость, рвали на себе бороды и оплакивали доблестного Аюб-агу, умоляя Аллаха принять его в сонм пророков. Уже десять заполненных трупами ложементов были отбиты у янычар. Орловцы, шлиссельбуржцы, мушкетеры Козловского полка, конные эскадроны порывались вперед, чтобы мощным натиском сбросить в воду остатки десанта, уничтожить его, потопить. Но передние ряды атакующих словно бы натолкнулись на какую-то невидимую стену. Мелкосидящие шебеки подошли почти к самому берегу и впритык залпами стреляли по пехоте. Смертельные рои турецкой картечи выкашивали целые капральства. Турки, придя в себя, подкрепляемые свежими силами, которые прибывали на судах, начали теснить поредевшие русские батальоны.

Четыре мушкетера, пригибаясь под пулями и картечью, несли перебежками на широком плаще раненого. Суворов посмотрел из седла на него.

— Иван Григорьевич?! — воскликнул, пораженный. И, соскочив на землю, склонился над бескровным лицом Река. — Куда тебя?

— Ногу раздробило ядром, — ответил еле слышно, поведя глазами на искромсанный и окровавленный правый сапог.

— Немедленно несите к хирургу Самойловичу! — велел Суворов мушкетерам.

Те мигом подхватили плащ с раненым генералом, но он остановил их слабым жестом руки.

— Александр Васильевич, — сказал он, превозмогая боль, — там, на передней линии, тяжело. Убит командир батальона орловцев, секунд-майор Булгаков. Ранены почти все офицеры... Кто может держаться на ногах — не покидают боя... — Его бледный лоб покрылся мелкими капельками пота. — Турки бьются яростно... — Последние слова он вымолвил совсем тихо, с закрытыми глазами.

— В лазарет! — повторил Суворов свой приказ мушкетерам.

И уже был на коне. Не обращая внимания на ядра, брандскугели, которые, взрываясь в воздухе, обжигали огнем, поскакал вперед, к расстроенным шеренгам Орловского батальона.

Все ближе слышалось гортанное многоголосое «Алла!». Навстречу, прижимая к груди культю руки, из которой струилась кровь, бежал молодой фузилер с перепуганными глазами. Несколько гренадеров откатывали назад пушку, так как кончились зарядные каркасы. Рядом, отстреливаясь, пятились мушкетеры Шлиссельбургского полка. Разгоряченные, подбодренные первым успехом турки наседали, теснили русскую пехоту, возвращая утраченные ложементы.

Суворов привстал в седле, чтобы привлечь к себе внимание, задержать отступающих, но его конь вдруг, будто споткнувшись на полном скаку, резко упал на передние ноги. На месте его головы было кровавое месиво.

Генерал-аншеф мигом высвободил носки сапог из стремян и, выхватив шпагу, кинулся вперед.

— Подай повод! — велел он незнакомцу, который стоял к нему спиной, держа коня с казацким седлом.

Тот обернулся и, выкрикнув что-то по-турецки, занес над полководцем кривую, расширенную на конце саблю. Суворов уклонился от удара и выбросил вперед шпагу. На голос турка подбежало еще два янычара с саблями. И вдруг тот, который держал захваченного коня, коротко вскрикнул и, прижав обе руки к груди, упал навзничь. Суворов и глазом не успел моргнуть, как второй турок уже корчился на вороненом штыке плечистого рыжеусого шлиссельбуржца. Резко дернув к себе ружье, он крутанулся к третьему янычару, но его согнутая фигура уже маячила в пороховом дыму аж возле занятых турками ложементов.

Взволнованный, растроганный Суворов порывисто обнял своего спасителя.

— Как же тебя зовут, чудо-богатырь? — спросил, осматривая гренадера.

— Степан Новиков, ваше высокопревосходительство, — вытянулся тот и, обернувшись к отступающим, крикнул изо всех сил: — Братцы, куда же вы?! Генерал здесь! С нами, впереди!

Мушкетеры начали останавливаться. Увидев Суворова, сержант Рыловников снова повел их в штыковую атаку, выбивая турок из захваченных ими ложементов.

Суворов все время был впереди. Тищенко, ни на шаг не отстававший от генерал-аншефа, замечал направленные на него восхищенные взгляды гренадеров, которые бросались со штыками на двоих, а то и на троих янычар. Когда между ложементами завязались яростные рукопашные стычки и штык российского солдата смело скрестился с турецкой саблей, когда в смертельной круговерти замелькали черные гренадерские каски, красные фески и белые чалмы, когда кровь христианская смешалась в песке с кровью мусульманской — пушки на турецких кораблях умолкли. Но вот, не выдержав стремительного натиска, янычары попятились, откатываясь, как бурная волна, натолкнувшаяся на преграду. И тогда снова оводами зажужжала убийственная турецкая картечь, смертельно поражая мушкетеров. Ядром был поврежден лафет трехфунтовой пушки, и канониры, чтобы не досталась врагу, вынуждены были сбросить ее в лиман.

И все же редеющие ряды мушкетеров шаг за шагом продвигались вперед. Суворов подбадривал солдат, в числе первых штурмовал брустверы вражеских ложементов. Увидев, как два казака, схватившись врукопашную с пятью янычарами, откатывавшими захваченную пушку, закололи их копьями, воскликнул радостно:

— Вот это молодцы! Русаки не...

И вдруг хватанул ртом воздух, покачнулся и начал клониться вперед. Обнаженная шпага, которую он сжимал в руке, уперлась острием в землю. Тищенко мигом подхватил раненого генерал-аншефа и, держа его на руках, осмотрел рану. Картечь попала в левый бок, чуточку ниже сердца, но глубоко не вошла в тело — спасла бронзовая пуговица мундира. Ординарец промыл рану водой из фляги и туго перевязал ее шейным платком.

Не успели они вдвоем с вестовым вынести раненого Суворова с опасного, простреливаемого вражеской картечью места, как он пришел в себя и, кинув насупленный взгляд на расстроенные солдатские шеренги, стал подниматься.

— Вам надо в лазарет, Александр Васильевич, — заикнулся Тищенко, помогая ему встать на ноги.

— Почему отступаем?! — резко отстранил его Суворов. — Османцев испугались? Скачи в крепость... — велел вестовому. — Пусть немедленно вступают в бой обе резервные роты Шлиссельбургского полка и казаки из вагенбурга. Пора уже кончать баталию. Солнце заходит.

Пошатываясь, он подошел к оседланному коню. Из-за крутых валов Кинбурна появился авангард пехотного батальона муромцев, который маршем прибыл на место боя из Волыжиного леса.

— Вот теперь я совсем выздоровел, — просияв лицом, сказал Суворов. — Молодец, Колонтаев. Вовремя приспел!

Он сел на коня и поскакал на правый фланг, где передние шеренги муромцев уже штурмовали с хода турецкие ложементы. Морским берегом косы, посверкивая саблями в розовых лучах предзакатного солнца, мчались на стрелку резервные эскадроны.

Когда «Десна» приближалась к косе, Петро пристально вглядывался, не промелькнет ли в рядах удаляющихся всадников знакомая фигура Андрея Чигрина. Где там! Что можно было увидеть в страшной, задымленной сутолоке?

Сначала защитники крепости быстро продвигались вперед. Сквозь орудийный грохот и звуки ружейных выстрелов, сквозь завывание ядер с берега иногда долетало приглушенное расстоянием «Ур-р-а!». На галере тоже подхватывали его, радуясь успеху мушкетеров. Но потом все смешалось на косе, завертелось в каком-то неистовом вихре. Бондаренко замечал лишь, как подплывают к стрелке турецкие лодки и на берег высаживаются новые и новые толпы янычар. «Ударить бы по ним с лимана, — подумал он с досадой, — но разве пройдешь мимо линейных кораблей и фрегатов». Сами спасались маневрированием и скоростью. Множество ядер проносилось над ними черными во́ронами, но пока ни одно из них не попало в галеру. Петро уже привык к тошнотворному вою ядер, к водяным столбам, которые раз за разом поднимались то возле кормы, то перед носовой частью. Петра раздражало бессилие перед вражеской флотилией.

А защитники Кинбурна, теперь уже видно было, не выдерживали яростного натиска янычар, медленно, но отходили к крепости. Четыре турецкие шебеки подобрались к самому берегу, ударили по отступающим картечью. Ломбардо окинул глазами гренадеров, застывших в носовой части возле пушек, и матросов на палубе.

— Всем по своим местам! Весла на воду, атакуем переднюю щебеку! — громко подал команду.

Бондаренко кинулся на гребную палубу (все это время они лавировали под парусами) и, поставив рядом ружье, вместе с матросом-напарником быстро приладил весло. Подхваченная новой мощной силой, галера встрепенулась, словно бы ожила. В ее туго натянутых парусах загудел свежий ветер.

Петро вместе со всеми матросами налегал на весла, следя сквозь бортовое отверстие за главной шебекой, которая медленно шла вдоль берега, оставляя за собой в воздухе рассеянный пороховой дым. После каждого залпа от ее черных бортов разбегались по воде мелкие волны. Бондаренко и теперь видел на палубе турецкого корабля суетящихся матросов. Но они, судя по всему, не обратили внимания на одинокую галеру. Возможно, даже не заметили ее. Они стреляли по войскам на косе, всматривались в ряды мушкетеров или казаков, чтобы секануть по ним картечным градом, уничтожить как можно больше.

И эти торопливые выстрелы почти в упор, с воды, и вероломные действия мелководных шебек возмущали Петра, разжигали в нем ненависть к врагу. Теперь он уже не думал о смерти, не боялся, что галеру могут вместе с ним взорвать, разнести вдребезги турецкие ядра. Он жаждал боя. Открытого и беспощадного.

В кабельтове[130] от шебеки галера круто развернулась и сотряслась от оглушительного залпа восьми трехфунтовых пушек. Грянул с носовой части единорог. Петро увидел, как взлетели обломки разбитого бушприта[131] застигнутой врасплох шебеки, полыхнул огонь на ее корме, и, подчиняясь общей команде, приник к борту с ружьем.

Он уже ничего не замечал вокруг. Стрелял, тотчас же заряжал ружье и снова прижимал его к плечу, ощущая, как резко дергается, будто хочет вырваться из рук, его длинный ствол. Рядом тоже гремели выстрелы, судно раскачивало, как в бурю, после каждого пушечного залпа. Но Бондаренко лишь крепче упирался ногами в просмоленные доски палубы. С охваченной пламенем кормы шебеки перепуганные турки прыгали в воду, барахтаясь и утопая, а с поврежденного ядрами носа еще пытались отстреливаться. Одна пуля, прожужжав шмелем, отколупнула щепку с дубового стояка возле самой щеки Петра, другая ударила в борт ниже веслового отверстия. Непостижимое упорство матросов поврежденной турецкой шебеки еще сильнее разъярило Петра. «Огрызаетесь теперь! — прошептал он яростно, до боли в пальцах сжимая ствол ружья. — Недолго уже...» Перед глазами неожиданно сверкнуло, ослепило, в лицо, в грудь ударила тугая, жаркая волна. Последнее, что задержалось в сознании, — это словно бы проваливается он в какую-то черную, душную пропасть.

Петро пришел в сознание, когда «Десна» подходила уже к Кинбурну. Крепостная артиллерия вела огонь по турецкой флотилии, которая растянулась вдоль косы, и над галерой время от времени пролетали ядра. Лежал на палубе. Матрос-напарник прикладывал к его лбу мокрую льняную тряпку.

— Где мы? Что со мной? — спросил, пытаясь поднять тяжелую, будто свинцовую голову.

— Видишь?! — не отвечая, склонился над ним матрос.

— Вижу, а что? — удивленно посмотрел на него Петро.

— Ну и слава богу, — выпрямился напарник. — А то я уже боялся беды: брандскугель взорвался вот здесь, на палубе, — показал на обугленные доски. — Тебе прямо в лицо огнем полыхнуло. Вот я и боялся, что глаза выжгло. Но все обошлось. — Он помог Петру встать на ноги и, поддерживая его, подвел к скамье гребцов.

Но Бондаренко не сел. Пересиливая слабость в ногах, сам подошел к бортовому отверстию и, подняв ружье, которое уронил тогда на палубе, посмотрел на лиман. Поодаль догорала, погрузившись до половины в воду, подбитая ими шебека. Еще одна, с зияющими пробоинами в бортах, тонула ближе к Кинбурну.

— Это та, которая в нас брандскугели швыряла, — сказал напарник. — Ее с крепости продырявили — тремя ядрами подряд. Легли одно в одно, сам видишь.

— Что ж, они искали свою смерть, — проговорил Петро, пристально всматриваясь в близкий берег.

Бой кипел уже неподалеку от крепости. И хотя турецкая флотилия дальше и дальше вытягивала свой левый фланг, ее артиллерия молчала, потому что снова войска, сойдясь врукопашную, смешались. Раздавались только ружейные выстрелы, лязг железа, надрывное, холодящее душу ржание раненых коней, густой и незатихающий, как шум бушующего моря, гул тысяч людских голосов.

Бондаренко не отрываясь следил за битвой, с холодком в душе наблюдал, как сокращается расстояние между кровавой сшибкой, развернувшейся на всю ширину косы — от моря и до лимана, и невысоким земляным валом крепости. Боковым зрением заметил на берегу еще какое-то движение. Перевел взгляд влево. Из глубины полуострова, со штыками наперевес, к Кинбурну ускоренным маршем подходили военные колонны. Вот уже они поравнялись с вагенбургом... Видно было, как мушкетеры готовятся с ходу атаковать врага. Одновременно из-за южного вала выскочили конные эскадроны.

С кораблей турецкой флотилии, наверное, тоже заметили подход свежих русских войск. Два фрегата и стая шебек, опережая одна другую, понеслись под парусами к берегу. Они торопились, чтобы успеть, пока мушкетерские роты не кинулись в штыковой бой, смести их картечным смерчем. Бондаренко мгновенно понял этот маневр и, когда прозвучала команда: «Атакуем вражеские корабли!» — стоял уже с заряженным ружьем возле веслового порта.

Однако стрелять на этот раз не пришлось. Турецкие шебеки шарахались от «безлюдной» галеры, которая одна-одинешенька мчалась под парусами им наперерез. «Неужели и теперь они принимают нашу «Десну» за брандер?» — думал Петро, с удивлением глядя, как внезапно сменяют галсы вражеские суда. Правда, несколько ядер с шумом погрузились в воду рядом с галерой. Но и фрегат, с которого прозвучали пушечные выстрелы, тоже повернул в сторону.

А по берегу, заглушая все остальные звуки, уже катилось многоголосое «Ура!».

Чигрин не мог унять волнения. Возможно, если бы он сразу кинулся с эскадроном в бой, чувствовал бы себя по-другому. Но их придержали. В резерве. За южным валом. Поднимая песчаную пыль, на штурм турецких ложементов стремительной лавиной помчались донские казачьи сотни. Морской берег дрожал под копытами. Андрей видел, как казаки с налета врубились в гущу вражеской пехоты, смяли ее правый фланг и начали теснить на стрелку. Как он ждал этого волнующего мгновения! Хотел испытать крепость руки, ощутить силу сабельного удара. И вот теперь вынужден только наблюдать. Донские казаки и сами управятся, а его сабля может так и остаться в ножнах. Пальцы невольно стиснули ее ребристый эфес.

Но чем пристальнее всматривался Андрей в отдаляющееся кипение битвы, тем сильнее охватывала его тревога. Он не видел, как, смертельно ужаленные турецкой картечью, падают, ломая хребты, разгоряченные кони, как яростно защищаются янычары в своих ложементах. Но по некоторым приметам, по нарастающему клекоту боя догадывался, что там, на длинной полосе косы, произошло что-то непредвиденное. Оттуда к крепостным воротам помчался галопом простоволосый всадник, следом протарахтели две подводы с ранеными. Теперь уже не было сомнения, что турки теснят пехотные роты и казачьи сотни, которые отогнали их почти до самой стрелки.

Чигрин не знал, что остановило их, вынудило возвратить разгромленному, казалось бы, уже врагу, очищенную от него полосу косы. И, вслушиваясь в отвратительный свист турецких ядер, падавших все ближе и ближе, никак не мог понять, почему они стоят здесь, под земляным валом крепости, когда почти рядом, в полутора-двух верстах отсюда льется солдатская и казацкая кровь?

Впереди, держась рукой за луку седла, стоял хмурый командир эскадрона ротмистр Шуханов. Он тоже нервничал, посматривая то в сторону крепостных ворот, то на косу, не появится ли вестовой с долгожданным разрешением генерал-аншефа вступить в бой. Но он прискакал только на склоне дня, когда поредевшие мушкетерские роты отступили почти до самого Кинбурна и в пороховом дыму мелькали уже фигуры янычар.

Ротмистр вихрем взлетел в седло. Его сипловатое «По коням!» утонуло в многоголосом гуле казаков эскадрона, которые уже заждались этого мгновения. Чигрин пришпорил своего застоявшегося жеребца и, выхватив на скаку саблю, понесся в первой цепи на вражеские ряды. В возбуждении, в неудержимом порыве к бою не услышал орудийных залпов, прогремевших с лимана. Увидел только, как казак, скакавший справа, выпустил из занесенной руки саблю и, откинувшись навзничь, будто его кто-то толкнул в грудь, начал валиться из седла. Рядом дернулся, чуть не ударив его копытом, чей-то раненый конь. На сапог Андрея брызнула темно-красная кровь. Он кинул взгляд в сторону лимана и, пригнувшись почти к самой гриве коня, догнал ротмистра.

— Ваше благородие, — крикнул из седла, — коса простреливается картечью с турецких судов... Можно обойти янычар загребой...

Загребой солдаты кинбурнского гарнизона называли отмель возле косы потому, что там часто «загребались» в песок приплюснутые камбалы, выставив наружу лишь два сизовато-зеленых, как недозревшие ягоды терна, глаза.

С тех пор как их эскадроны остановились под Кинбурном, Чигрин каждое утро купался в море. Не мог удержаться от искушения. С удовольствием нырял в прохладную уже в ту пору, хрустально-прозрачную воду и быстро плыл, разогревая тело энергичными взмахами рук, к узенькой мели, тянувшейся белой полосой в двадцати саженях от берега вдоль всей косы. И теперь он вспомнил о загребе, на которую ему приходилось несколько раз плавать на коне.

— Молодец, Чигрин! Хорошо придумал! — одобрил его совет ротмистр и, придержав коня, скомандовал громко: — Эскад-ро-о-он! Вплавь колонной на загребу — марш!

В разгаре боя турки не заметили этот необычайный рейд. И когда эскадрон с моря врубился в их правый фланг, янычары с суеверным ужасом в глазах кинулись врассыпную. Но те, которые наступали дальше от берега и не видели, откуда подошла конница, попытались оказывать сопротивление. На песчаный бруствер извилистого ложемента быстро, будто из-под земли, перед конем Чигрина выскочил горбоносый турок с черной щеточкой-бородкой, скуластым лицом и злыми, широко расставленными глазами. В его руке молнией сверкнул кривой ятаган. Андрей рванул повод, вздыбливая коня, и с размаху рубанул саблей. Ему показалось, что турок уклонился от удара, отскочил в сторону. Но когда увидел на бруствере его окровавленное тело, темные круги поплыли перед глазами. Почувствовал, как мелко дрожит рука с опущенной саблей и позвякивает об нее стремя. В ушах словно сверчки застрекотали. «Держись, Чигрин!» — стиснув зубы, мысленно приказал самому себе и, сдерживая дрожь в руке, понесся на коне вместе со всеми на острую, как клинок, стрелку косы, куда, отстреливаясь, беспорядочными толпами отступали остатки турецкой пехоты.

Два гренадера вывели на берег моря невысокого человека с окровавленным рукавом белой сорочки. Андрей в сумерках, уже опускавшихся на полуостров, не успел рассмотреть его лицо. Увидел лишь, как гренадеры стали промывать ему рану морской водой, перед глазами мелькали согнутые спины янычар, изрубленные, окровавленные трупы, от которых шарахался его конь, фигуры всадников, преследовавших отступающих...

Его поразило поспешное отплытие турецкой флотилии. Наблюдал, как, спасаясь от мушкетерских штыков и казацких сабель, янычары с отчаянием кидаются в воду в надежде, наверное, что их подберут, спасут свои же суда. Но те даже близко не подходили к косе, обрекая на гибель остатки своего отборного корабельного войска. «Аман! Аман!» (Спасите!) — разрывали души неистовые крики сотен утопающих, доносившиеся с лимана и моря. Но паруса пустых судов очаковской флотилии уже еле-еле виднелись в сгущающейся темноте.

Чигрин спешился. И, ощущая страшную усталость, опустился на песок. Откуда-то доносились голоса мушкетеров, которые искали среди ложементов своих убитых и раненых товарищей. Позади дымили трубками казаки.

— И Суворова в этом бою дважды ранило, — услышал Андрей чей-то голос. — Один раз в грудь, а второй раз в руку, продырявили насквозь пулей. Можно сказать, на моих глазах. Его ординарец настаивает, значит, чтоб в лазарет везти, а он упирается. Ведите, говорит, меня к морю, и все. Еще и покрикивает на ординарца.

— И повели?

— Куда же было деваться. Когда промыли рану морской водой, он даже засмеялся. Теперь, говорит, я всех турок прогоню в море.

— А что, и прогнали! Не сунутся на косу.

— Антона и Захария жаль. Не порадуются вместе с нами.

— Разве только их. Вечно будут лежать в этой земле. Пусть она будем им пухом.

Голоса стихли. На высоком темном небе вспыхивали звезды.

Из лимана пили воду казацкие кони.