Клара и мистер Тиффани

Глава 9 Изумруд

— Я предлагаю тебе руку и сердце. — Джордж опустился на одно колено на пол. — От имени моего брата.

Я рассмеялась.

— Вставай, Пак. В его распоряжении было больше двух лет, чтобы сделать это лично, если бы он захотел.

Я разложила свои штопаные шелковые чулки на кровати рядом с новой изумрудно-зеленой юбкой, которая была мне далеко не по средствам. Джордж выбрал ее во время вылазки за покупками, чтобы я надела обновку в этот вечер для выхода с его братом. Мои хитрые уловки в виде черного атласного пояса и пышной верхней части рукавов белой блузки из органзы должны были зрительно уменьшить мою талию.

— Волшебство в любовных интригах срабатывает только в комедиях Шекспира да итальянской опере, — высказалась я. — У Шекспира — счастливый конец, а вот в музыке… Ну, ты знаешь, чем кончается большинство опер.

— Лебединой песней. — Он опустил голову.

— Замужество — рискованное предприятие даже в самых благоприятных условиях, не говоря уж о том, когда оно устраивается эльфом.

— Эдвин томится по тебе. Восторг лишает его речи. Он опасается, что ты откажешь ему. — Джордж поднялся с колен и заходил кругами, подстегиваемый этой мыслью. — Это был бы восхитительный союз: отважная Новая женщина и Новый мужчина-идеалист.

Я пристально посмотрела на Джорджа, немного моложе Эдвина, более деятельного, обладающего более созидательным духом, более опьяненного жизнью.

— Мне был бы предпочтительнее ты, — мягко произнесла я.

— Нет, так не пойдет. Два художника в супружестве обречены не ужиться.

— Я бы изъявила желание стать постоянной добытчицей, хотя уже не у консервативного мистера Тиффани, а ты мог бы продолжить общение с Хэнком и Дадли.

Он потрепал меня по щеке.

— Чрезвычайно великодушно с твоей стороны, но это не доставит тебе удовлетворения, ты прекрасно знаешь. Да и подпортит твою репутацию.

— Просто мне взбрела в голову такая шальная мысль.

— Кроме того, я — безответственный. Он — ответственный. Я — капризушка. Он — просто душка. — Джордж произнес это в рифму и тут же сам захихикал над своим остроумием.

— Верно. Ты — капризный.

Джордж и Эдвин были братьями по крови, но не по темпераменту. В то время как Эдвин всего-навсего читал о великих художниках прошлого, Джордж сам являлся художником и дизайнером. Когда температура опускалась ниже сорока градусов[11], Эдвин становился угрюмым, Джордж же сходил с ума по катанию на коньках. Эдвин методично откладывал половину своего жалованья, Джордж столь же добросовестно транжирил все — на краски и холст, билеты в оперу и на концерты, ужины в отеле «Уолдорф» — и нередко был вынужден обращаться к Эдвину, чтобы тот помог ему продержаться. Для Джорджа «гуманность» означала наслаждение искусством и театром. Для Эдвина — ожесточенно борющихся за выживание иммигрантов на Нижнем Ист-Сайде. Я ссуживала Эдвина серьезными, навевающими уныние социальными романами, типа новой книги Стивена Крейна «Мэгги: история уличной девушки». С Джорджем я обменивалась фривольными шуточками и распевала популярные песенки.

Направление мышления Эдвина ненавязчиво проявило себя за последние пару лет. Он питал глубокое сострадание к людям, постиг понимание сил, движущих обществом, и оценку истории как записи триумфов и трагедий простого человека. Все это приводило меня в восхищение.

Пока я надевала свою единственную пару серег, Джордж уставился в мой калейдоскоп.

— Ой! Ай! Я вижу блестящее будущее для тебя.

— Тебе надо уйти. Мне пора одеваться.

— Все-таки подумай о моем предложении.

— Тебе придется успокоиться на этом. — Я выпроводила его взмахом обеих рук.

Трудно было вообразить, что они братья. Эдвин выказывал сдержанность в проявлении чувств, всецело жертвуя ими ради идеи и помощи чужим людям, в то время как Джордж щедро изливал эмоции во всех направлениях. Эдвин выражал степень силы своих чувств наклоном головы, приподнятой бровью, медленной улыбкой, которую я еще больше ценила за ее редкость, когда она предназначалась мне. Джордж демонстрировал обуревающие его эмоции размахиванием рук, громким свистом, танцевальными па. Эдвин излагал свои мысли, в то время как Джордж ворковал.

Спускаясь, я услышала, как Эдвин разговаривает с мистером Хэкли о получении Ютой статуса штата. Мистер Хэкли приводил свои возражения, ибо там процветало многоженство. Эдвин отнесся к этому более терпимо, полагая, что, как другой вид любви, который не может быть назван, это явление подпадает под категорию стремления к счастью Томаса Джефферсона. Он резко прервал разговор и встал, заслышав шелест моей тафтяной юбки по ступенькам.

— Вы такая красивая сегодня, — промолвил Эдвин и расплылся в широкой, неподдельной, завораживающей улыбке. В ней было нечто большее, нежели обычно, что-то сдерживаемое с трудом, готовое прорваться наружу.

Он начертил рукой круг в воздухе, а я несколько раз повернулась вокруг себя.

— Вы — настоящая девушка Гибсона[12], — заявил он. — Я очарован.

Я бросила взгляд на Джорджа, на лице которого красовалось выражение мальчика, только что выигравшего партию в шарики. Я надела шляпку перед зеркалом у входа. Этот поношенный головной убор из черного бархата я отнесла к шляпнице, и та освежила старье закручивающимися черными перьями и черной же атласной лентой.

Джордж поджал губы и покачал головой:

— Нет. — Он чуть сдвинул шляпу на одну сторону. — Вот так. Божественно.

У меня создалось ощущение, что ему хотелось затаиться мышкой в моем кармане, чтобы весь вечер подсматривать.

Эдвин помог мне набросить на плечи театральную накидку и надел цилиндр. Это выглядело предзнаменованием того, что сегодня нас ждут великие события. Мы отправились в наемном экипаже на Тиффани-бал в отеле «Маджестик», в центре, на западной стороне Центрального парка и Семьдесят второй улицы, где в северном направлении неспешно возводились новые роскошные дома с видом на парк. Ежегодное зимнее светское событие, этот бал был великодушным жестом со стороны мистера Тиффани по отношению к его сотрудникам и друзьям.

Отряд лакеев в ливреях встретил нас у входа в отель. В помещении дворецкие в смокингах провели нас в бальный зал на втором этаже, где роскошные украшения из цветов многократно отражались в зеркалах. Под свисающими с потолка хрустальными электрическими люстрами громко объявлялись имена гостей, как только они приближались к строю принимающих лиц. До меня донеслись имена людей, которые мистер Тиффани упоминал в разговорах со мной, — пресловутый необузданный рыжеволосый архитектор Стэнфорд Уайт; художник по тканям и бывшая партнерша мистера Тиффани Кэндис Уилер; художники Сэмюэль Колмэн и Уильям Мерритт Чейз; дизайнер Локвуд де Форест. Мой слух поразило произнесенное имя конкурента мистера Тиффани, Джона Ла Фаржа. По всей видимости, их соперничество было прикрыто тонким флером приличий.

Мистер Нэш, управляющий стекольной фабрикой, мистер Макильенни, химик, мистер Платт, казначей, мистер Митчелл, управляющий делами, и мистер Белнэп, художественный директор, все в черных фраках, выстроились в приветствующий ряд, подобно квинтету пингвинов с накрахмаленными манишками. Мистер Белнэп, единственный из всех, предпочел белой гвоздике красную. Я с гордостью подумала об Эдвине, одетом под черным сюртуком в шелковый жилет с орнаментом пейсли. Мистер Тиффани в конце этого ряда очаровывал каждого гостя. Я с внутренним трепетом ожидала своей очереди получить его приветствие.

— Как вы проницательны, миссис Дрисколл. Вы знали, что изумрудно-зеленый — мой любимый цвет.

— Ни за что не поверю, что у вас имеется любимый цвет, мистер Тиффани. Вам бы причинило боль выделить один цвет из тех, что удостоены вашей симпатии.

Он неофициально представил свою жену как Лу. Непринужденно держащаяся светская львица, осыпанная орхидеями, была одета в шелковое платье оттенка гелиотроп в тон цветам, сшитое, несомненно, либо у Ворта, либо у Пакэн. Она была грациозна, приятна взору и явно переборщила по части драгоценностей — оранжерейный цветок, одним словом. Когда я представила Эдвина как помощника директора «Образовательного благотворительного общества», бонтонная леди отбросила свои безукоризненные манеры и оживилась, заговорив о собственной богоугодной деятельности в Нью-Йоркской лечебнице для женщин и детей, особенно в части жилищных условий приходящих больных, а также гигиенических условий. Позже они углубились в длительную беседу, что дало мне свободу потанцевать с мистером Белнэпом, чьи ноги, как я заметила, были явно короче моих.

У меня недоставало сил смотреть ему в лицо на таком близком расстоянии. Эти брови… На расстоянии восьми футов они имели вполне естественный вид, но четыре фута уже означали рискованную грань, а один — полнейшую невозможность переносить это художество. Перед нашими вечерними посещениями оперных представлений и филармонических концертов я была вынуждена тренироваться, чтобы переносить вид его тщательно выщипанных и навощенных усов.

Кружась с ним в вальсе, я увидела через его плечо Фрэнка, нашего глухонемого привратника, впервые расставшегося со своими джинсами, сияющего от радости. Его глаза неотступно следили за каждым моим движением, а голова кивала в такт моим танцевальным па.

Когда оркестр сделал перерыв, мистер Белнэп представил меня Кэндис Уилер, и я полюбопытствовала у нее, почему она заинтересовалась декоративно-прикладным искусством. Та объяснила, что почти двадцать лет назад на Всемирной выставке в Филадельфии увидела экспонат — вязаное изделие «Кенсингтонской школы» из Лондона, которая обучала вязанию и обеспечивала товаром магазины по продаже готовых вещей для тех, кого в Англии называли «разорившимися дворянками». Осознавая существование сходной потребности в Америке, она учредила «Общество декоративно-прикладного искусства».

— Вы говорите так небрежно, будто это не было сопряжено с трудностями.

— О нет. Было чрезвычайно сложно убедить женщин в том, что их рукоделие стоит денежного вознаграждения, а не является простой безделицей для украшения их собственного белья.

Миссис Уилер просветила меня, что мистер Тиффани состоял в консультативном совете, и это послужило толчком к их партнерству в первоначально учрежденной фирме по оформлению интерьеров ассоциации «Объединенных художников».

— Он относится к числу неистовых гениев и больше увлекается образом действий, нежели средствами. В те далекие дни он просто бредил витражами собора Парижской Богоматери и храмов Шартра. — Миссис Уилер на мгновение задумалась и затем добавила: — Именно ему я обязана тем, что изменила свой жизненный путь: от филантропической организации и обучения любителей перешла в бизнес. Не забуду день, когда он в столь присущей ему хвастливой манере заявил: «Мы отправляемся в погоню за деньгами, скрытыми в искусстве».

«А известно ли ей, — размышляла я, — что он отправился в погоню отнюдь не с тем успехом, на какой претендовал. Вместо этого мистер Тиффани отправился в погоню за красотой, невзирая на цену, которую приходится за нее платить».

Я рассказала моей собеседнице, что в женском отделе теперь трудятся тридцать пять девушек, и она с жаром похвалила меня. Это чрезвычайно подняло мой дух. Почти все сотрудницы присутствовали здесь. Более молоденькие, разряженные в свои лучшие муслиновые платья, болтали без умолку и были чрезвычайно взволнованны. Некоторые ходили за мной хвостом и пожирали глазами Эдвина. Я была уверена, что он станет основной темой разговоров в студии на будущей неделе.

За Вильгельминой неотступно следовал ее парень-мясник. Она без устали хвасталась любому, кто изъявлял желание послушать, как этот Ромео любит ее. К счастью, вид у него был весьма опрятный, не похоже на то, что на костяшках пальцев налипла пленка бычьей крови. Бесплатное шампанское, к которому ее организм не привык, ударило ей в голову, и девушка фланировала по залу, раскачиваясь, подобно дереву в бурю, заговаривая с любым, кто останавливал на ней взгляд, и после каждого обхода, с раскрасневшимся лицом и вздымающейся грудью, давала мне отчет.

Наклонившись ко мне, Вильгельмина прошептала:

— Взгляните-ка на пальцы мистера Тиффани. В этих перстнях — не осколки стекла. Это — настоящие рубины и изумруды.

— Ах, да ты, оказывается, не только знаток птиц. Ты теперь еще и геммолог. Что дальше? Археология?

Она пребывала на верху блаженства, и это меня радовало.

— Что из сегодняшнего вечера ты расскажешь своей матери?

— Ни единого словечка. Я теперь не живу с ней.

— А где ты живешь?

— Меня на время приютила тетка, но она повадилась капать на меня матери, так что я переехала квартировать вместе с несколькими девушками, которые работают на большой фабрике по пошиву блузок «Триэнгл». Им запрещают разговаривать во время работы. Меня не заставишь пахать в такой тюрьме.

Она с радостью отправилась в очередной обход зала, в то время как Кэндис Уилер повествовала мне об успехе ее «Женской биржи» по поиску рынков для изделий женских ремесел. Вильгельмина вернулась с сообщением, что мистер Белнэп благоухает, как цветок, и надел бумажный воротничок. Искоса понаблюдав за Эдвином, она прошептала:

— Должна сказать вам, что мистер Хороший Рост с радостью пялится на вас каждый раз, когда вы не смотрите на него. Он еще не попросил выйти за него замуж? У него вид богатенького.

— Не говори чепухи, Вильгельмина.

Я была горда способностью Эдвина общаться с одинаковой легкостью с джентльменом-мясником Вильгельмины и с мистером и миссис Тиффани. Он более чем ловко танцевал вальс, но не совсем освоил новый тустеп. Самым главным были знаки любви, которые он выказывал мне. Тем не менее я не хотела стать жертвой мужчины только потому, что стремилась обрести эту возносящую на небеса легкость влюбленности.

В экипаже по дороге домой он сказал:

— Миссис Тиффани — из ряда вон выходящий образец двойных стандартов! Она может утром заниматься гигиеническими нуждами матери бедного семейства и в тот же вечер потратить у «Дельмонико» столько, что этой семье хватило бы на год на пропитание.

Сущая правда. Мы живем в двуличном мире.

— Все лучше, чем если она вообще ничего не будет жертвовать, Эдвин.

Хотя Эдвин ерзал весь обратный путь к Ирвинг-плейс, он не вышел из экипажа перед пансионом. Вместо этого взял обе мои руки в свои и с глубоким вдохом выпалил:

— Я влюблен в вас, Клара. Вы должны знать это.

На мгновение опасное тепло наслаждения разлилось по моему телу и столь же быстро исчезло.

— Более того, я хочу, чтобы вы полюбили меня. Любовь вселяет уверенность, что я могу все. И это чувство во мне пробудили вы. Или я — просто мечтатель о нереальном?

Я не собиралась отвечать на этот вопрос, потому что не знала, что сказать.

— У меня есть планы для нас. Мне сделали выгодное деловое предложение, которое я твердо намерен принять. Оно заключается в оказании содействия по управлению кофейной плантацией в Мексике в окрестностях Веракруса. Клара, я хочу, чтобы вы поехали со мной. В качестве моей жены.

Мое горло и лицо горели, как будто я хватила глоток горячего кофе. Томление, недоверие и зарождающаяся любовь, которую я старалась держать на расстоянии, обрушились разом на меня.

— На плантации построят дом по нашим пожеланиям.

Мексика… Мексика всегда влекла меня. Художникам необходимо путешествовать, чтобы углублять источник творческих ресурсов. Должна ли я ограничиться компанией Тиффани как единственным источником вдохновения?

— Если я приму это место на два года, то заработаю достаточно, чтобы мы могли поселиться в прекрасной квартире, подобной той, что мы видели сегодня, с видом на Центральный парк. — Я знаю, вам это понравилось бы. Уже с полгода я размышляю только об этом. Мне потребовалось длительное время, чтобы набраться смелости просить вас. Если бы я упустил эту благоприятную возможность, то, боюсь, уже никогда не осмелился бы сделать вам это предложение. Прошу вас, Клара, скажите, что вы согласны.

— Я… Это слишком много, чтобы можно было так сразу осознать. Я так занята в студии… Политика мистера Тиффани заключается в том, чтобы не нанимать замужних женщин.

Я почувствовала, как он откинулся на спинку сиденья экипажа.

— Вы никогда не говорили мне об этом.

— Мне не представилась такая возможность.

— Я ведь не безразличен вам, не так ли? Дайте же ответ. — Эдвин не пал духом.

В темноте я коснулась его гладко выбритой щеки.

— Да, вы не безразличны мне. — Я даже ощутила, что мое влечение к нему возрастает.

— Вам же известно, что на меня можно положиться. Мои родители в Коннектикуте благосклонно относятся к этому плану и окажут нам помощь при переезде.

— Как же вы сможете оставить вашу работу в благотворительном обществе?

С минуту мой спутник хранил молчание.

— Она вытягивает все силы, иногда просто сокрушает. Работа никуда не денется, когда я, точнее, когда мы вернемся и я буду в состоянии оказывать большую помощь. Я имею в виду — занимаясь политикой.

Я почувствовала, как он нежно взял меня за руку.

— А Джордж? Он знает об этом?

— Да. Он будет приезжать дважды в год писать маслом. Вы сможете заниматься творчеством вместе с ним. Вы по крайней мере обдумаете мое предложение?

Я еле заметно кивнула и тотчас почувствовала, как повернулся калейдоскоп с легким звоном осколков стекла изумрудного, рубинового и сапфирового цвета.

Глава 10 Роза

— Настоящее искусство после предварительной композиции витража зависит от рук сортировщика стекла, — проповедовала я трем работницам, которые получили от меня повышение до наборщиц стекла. Среди них была и моя подруга Элис Гуви, которая закончила обучение в «Лиге студентов-художников» и поступила на работу к нам.

— По мнению мистера Тиффани, первое, что бросается в глаза человеку в витраже, — не сюжет. Это — цвет, — продолжала я.

Для обучения сортировке стекла выдался идеальный день, потому что свет лился потоком через огромные окна. Я наглядно подтверждала свои слова следующим образом, выбрав обведенный контуром участок с картона, отдирала соответствующий кусок узора композиции, наклеенный на мольберт из прозрачного стекла, и прикладывала большую неразрезанную секцию из переливающегося многочисленными оттенками стекла к картону, а затем к мольберту, чтобы стало видно, как будет выглядеть стекло, когда через него проходит свет. Я подвигала его во все стороны, перевернула, покрутила и нашла на нем место, которое подходит к этому участку.

— Один неправильно подобранный кусок, неверный по цвету либо текстуре, либо по степени матовости или прозрачности, может погубить витраж. — Я продемонстрировала им куски, которые оказались бы неподходящими.

— Что делать, если невозможно продолжить работу, потому что нет соответствующего куска стекла? — задала вопрос Минни Хендерсон, англичанка, весьма утонченная особа.

Минни жила в центре города с родителями, и на ее накрахмаленной белоснежной блузке с высоким воротником всегда красовался узкий черный шелковый галстук. Для каждого дня недели полагалась своя кофточка. Последующая неделя начиналась с блузки, предназначенной для понедельника. Элис нашла для меня эту девушку в «Лиге студентов-художников».

— Тогда обратитесь к мисс Стоуни или ко мне. Мы можем подобрать два или три слоя, даже четыре или пять, для получения точного цвета, а также требуемого оттенка. Или же я могу спуститься в подвал и поискать там.

— Спросите у меня, — подала голос со своего рабочего стола Вильгельмина. — Мне нравится рыскать внизу. У нас там тысячи видов и цветов кусков стекла, воткнутых краем в деревянные прорези. Одних оттенков зеленого тридцать или сорок, просто голова идет кругом.

— С каких же пор ты шныряешь там?

— По правде сказать, с первой недели, как поступила на работу. Я пошла туда в обеденный перерыв, и ни одна живая душа не остановила меня. Так что я облазила все здание: отдел мебели, помещение тканей и обоев, металлическую мастерскую, мужскую студию стекла. С крыши открывается прекрасный вид на Садовую башню Мэдисон-сквер. Мистер Тиффани говорил, надо всегда искать прекрасное.

Почему я удивилась? В конце концов, в этом вся Вильгельмина. Дерзкая Вильгельмина, закаленная полоумной матерью.

Она овладела вниманием девушек, так что я не стала препятствовать ей продолжать дальше.

— У нас есть стекло с желобками, с рябью, бугорчатое, с мелкими и крупными шишечками, неровное и волнистое. Некоторые куски с пузырьками, вроде как при кипении, а некоторые — как будто по ним провели расческой.

— А как же их делают такими? — заинтересовалась Минни.

Я объяснила, что рабочие прокатывают приспособления для нанесения текстуры, похожие на скалки пекарей, по расплавленному стеклу, разлитому в поддоны при строго определенной температуре. Иногда перед заливкой стекла на днище рассыпаются мелкие куски стекла или хлопья иного цвета. Это называется «стеклянным боем» или «стеклом-конфетти».

Я показала девушкам кусок с более светлыми пятнышками, именуемыми «крапинки», которые хорошо подходили для того, чтобы изображать свет, проникающий через лепестки и листья.

— Не забудьте о «прутковом» стекле, — вставила свое слово Вильгельмина.

Она имела в виду стекло с разводами или прожилками других оттенков — «прутковое стекло», потому что мы использовали его для ветвей деревьев.

— Старайтесь с выгодой использовать погрешности или же редкие случайные виды окраски. Когда найдете участок, удовлетворяющий вас, воспользуйтесь тонким мягким маркером для переноса очертания с бумаги на стекло и отдайте его резчику.

— А если оно придется на середину листа? — осведомилась Элис.

— Не беда. У нас ничего не пропадет.

Я продемонстрировала им традиционный метод скрепления кусков вместе гибкими свинцовыми полосками, называемыми горбыльками.

— Взгляните на конец этого горбылька. Видите, что он имеет форму заглавной буквы «I» с канавкой на обеих сторонах? Это для того, чтобы охватить сразу кромки двух кусков стекла. Когда все куски закреплены на стеклянном мольберте воском, а горбыльки установлены на место, витраж отправляют в отделение глазурования, где свинцовые полоски паяют и наносят патину.

— А нам разрешают взглянуть на него, когда он закончен?

— Как правило, нет.

— Но можно пробраться в мужской отдел, когда у них перерыв на пиво в три часа, и посмотреть. Никто и не узнает, — поделилась своим секретом Вильгельмина.

Я прикинулась недовольной и продолжила объяснение по новому методу мистера Тиффани для более мелких кусков или сложных рисунков. В таких случаях кромки каждого кусочка стекла оборачивались узкими полосками тонкой медной фольги. Чтобы обеспечить ее плотное прилегание, сторона фольги, контактирующая со стеклом, покрывалась пчелиным воском. Наружная сторона фольги обрабатывалась муравьиной кислотой, которая позволяла паяльщику добиться сцепления кромок двух кусков стекла, обернутых фольгой.

— После того как каждый кусок стекла вырезан и окаймлен фольгой, помощники наносят на его обратную сторону каплю пчелиного воска и закрепляют на прозрачном мольберте. Это помогает наборщику видеть, что же получается.

В студии появился мистер Белнэп, так что я раздала девушкам задания и проследила, чтобы они начали работать. Художественный директор показал мне небольшую книжечку, озаглавленную «Стеклянные мозаики Льюиса Комфорта Тиффани, 1895 год», и порекомендовал заглянуть на вторую страницу. Там черным по белому утверждалось: «Многие из крупных мозаичных произведений фирмы были выполнены женщинами».

— Чудо из чудес! Он впервые публично признал существование шестого этажа. Однако немного же чернил он потратил. Еще бы капелька — и мог бы упомянуть мое имя.

— И что бы вы тогда делали с этой книгой?

Показала бы ее Эдвину. Мне хотелось, чтобы он понял, от чего я отказываюсь, если выйду за него замуж. Если. Если. «Если» с заглавной буквы.

Я пожала плечами:

— Просто безвестность угнетает.

Он бросил на меня утешающий взгляд.

— Филармония устраивает моцартовскую программу. Вы свободны, чтобы оказать мне честь посетить концерт в вашем обществе в субботу, через неделю?

— Да. Я люблю Моцарта, — ответила я после краткого колебания.

— Тогда сначала встретимся у «Шерри», на пересечении Пятой авеню и Тридцать седьмой улицы. И поужинаем. Ах да: мистер Тиффани желает, чтобы вы пришли в его кабинет.

— Что-то случилось?

Он одновременно поднял свои тщательно прорисованные брови.

— Что-то очень подходящее случилось как нельзя кстати!

С таинственным видом мурлыкая себе что-то под нос, мистер Белнэп сопроводил меня вниз, но так и не пожелал объяснить, в чем дело. Когда я робко заглянула в открытую дверь, коротышка Наполеон скакал, натуральным образом скакал вприпрыжку вокруг мистера Нэша.

— Взгляните, Клара! Прорыв! Переливчатость на выдутом стекле! Мы добились этого!

Второй прорыв: мое имя. Он назвал меня по имени.

На столе для обозрения стояло с десяток ваз. Корпусы некоторых целиком излучали перламутровое сияние, и только его отдельные блики играли украшающими штришками на других. Мистер Тиффани приплясывал вокруг стола, и мы вместе обследовали вазы со всех сторон.

— Они великолепны. Я знала, что вы добьетесь своего.

Художник дышал тем бросающимся в голову эфиром, который еще витает в воздухе после переломных моментов жизни, а я вдыхала то, что вылетало из его легких. Хотя мой отдел не имел отношения к изделиям из выдуваемого стекла, мистер Тиффани пригласил меня вниз полюбоваться тем, что жизненно важно для него, зная, что я буду ликовать вместе с ним. Это должно было означать нечто.

— Мы называем это стекло «фавриль», чтобы придать звучанию итальянского термина «fabrile — сделанный вручную» более французский оттенок, — объяснил мистер Тиффани.

— Когда вы думаете начать их продажу?

— Пока воздержимся. Продукция первого года пойдет в музеи — Смитсоновский, Чикагский институт искусств, Музей Виктории и Альберта, Музей декоративного искусства Лувра и Императорский музей в Токио.

— А как насчет «Метрополитена»? Вы пропустили свой родной город.

Коротышка выставил вперед подбородок, будто это увеличивало его рост, ставя вровень с достигнутым успехом.

— Генри Хейвимайер пообещал закупить по меньшей мере пятьдесят штук, чтобы преподнести в подарок этому музею. Я отложу для него самые красивые.

Со щемящей болью я подумала: «Как у меня только могла возникнуть мысль покинуть этот кипучий котел творчества? Или оставить его? Мистер Тиффани упомянул мой отдел в книге: верный признак того, что грядет еще более широкое признание. И он пожелал разделить свой триумф со мной, а не с какой-либо другой женщиной. Теперь, при связях с самыми крупными музеями мира, что может сулить будущее для моей работы? Окажется ли она когда-нибудь в музее? И как насчет нашей тайны об абажурах из свинцового стекла?»

На моей постели я обнаружила письмо, на котором лежала бело-кремовая роза:

О, милый Эдвин! Как стремительно летят его мысли. Лихорадочно стремительно. Это ослепляет меня.

Невзирая на мое восхищение его преданностью социальным проблемам, он достиг бы точно такого же результата, прислав всего-навсего только одну розу. Одну-единственную розу. Я оценила его умение удерживаться от искуса излишеств «позолоченного века», но более того я оценила размышления, которые навевает один-единственный цветок. Именно этот, не вполне распустившийся, пока еще не нес на себе печать преждевременного угасания, если только таковая не пряталась в венчике его закрученных лепестков. Из того, что мне теперь виделось, свернувшиеся лепестки сулили радость полной жизни, которая могла таить в себе необыкновенные приключения. Однако я жаждала превращать розы в стекло.

Мое двудольное сердце раскололось с грохочущим треском: и мистер Тиффани, и Эдвин требовали каждый свою половинку.

Я сидела на своей постели в одурении, крутя розу между большим и указательным пальцами, пока решение не пришло само собой. Я буду вынуждена уговорить мистера Тиффани изменить свою политику — если не для всех, то для меня. Если смогу убедить его счесть меня незаменимой. Если не смогу и если выйду замуж за Эдвина, то, возможно, буду жалеть и об этом своем втором жертвенном замужестве. В последующие месяцы я должна проявить такие блестящие способности, чтобы мистер Тиффани был готов позволить мне все, что угодно.

Глава 11 Хризантемы

Когда я на следующий день пришла на работу, то увидела сидящую на моем столе Вильгельмину.

— Я скоро выхожу замуж, — объявила она. — Так что, полагаю, это означает расставание с вами.

— Даже не хочу слышать об этом. Ты еще слишком молода. — Я жестом велела ей убраться, и она соскочила со стола.

— Мне восемнадцать. Самый подходящий возраст. Моя мать в Швеции вышла замуж еще раньше.

— Когда я приняла тебя на работу, ты утверждала, что тебе семнадцать, а это было три года назад!

Она уставилась прямо мне в глаза:

— Я соврала.

Мгновенное потрясение перешло в бешенство оттого, что меня обвели вокруг пальца.

— Значит, ты лгунья? Ты соврала и насчет подбитого глаза. Твоя мать засветила тебе, верно?

— Не имеет значения. Я хочу получить то, что мне причитается, чтобы можно было обставить комнату для нас.

— Для тебя и этого парня-мясника? Похоже, все серьезно.

— У него есть имя, миссис Дрисколл. Его зовут Нед Стеффенc, и он любит меня.

— А эта мастерская ничего не значит для тебя? Радость, доставляемая нашей работой? Это — неплохая жизнь, Вильгельмина, бесконечно лучше той, которая ожидает тебя… в другой роли. Ты — отличная наборщица, одна из лучших.

— Из меня выйдет отличная жена. Это решено. — Она подняла отколовшийся осколок янтарного стекла и прижала его к своему безымянному пальцу. — Можно взять его? Мистер Тиффани велел мне искать прекрасное.

— Возьми его! Возьми его! Может, это будет напоминать тебе о том, что ты бросила.

Я поразилась столь необдуманному решению. Живо представила узкие ступеньки, ведущие в тесную комнатушку, которую она будет делить с Недом, настоящая щель, зажатая грязными стенами без окон, где невозможно даже взмахнуть руками, лестница, которая заведет ее в жизненный тупик. Я настояла на том, чтобы получить ее адрес, хоть временный, а заодно и адрес ее тети, чтобы не потерять девушку из виду и посылать ей кое-что. Что я и сделала, отправив два комплекта полотенец с пожеланиями всего наилучшего.

Она ответила несколькими неделями спустя, поблагодарив меня и сообщив, что ее мяснику представилась возможность получить место бригадира на Чикагской бойне, так что свадьба на некоторое время откладывается. Я написала записку, что опять приму ее на работу, даже на короткий срок. Никакого ответа не последовало.

Угрюмый мистер Бейнбридж, дородный актер с дорогой накладкой из искусственных волос, которую он носил с непередаваемым шиком, написал пьесу, и большинство из постояльцев пансиона плюс Эдвин и Джордж собирались посмотреть, как он играет в ней.

— Какую же роль вы исполняете? — поинтересовался Эдвин, которого я пригласила на ужин.

Мистер Бейнбридж серьезно уставился на свой пирог с мясом.

— Бесшабашного молодого человека двадцати трех лет, очень комичного.

Это он-то? Мне пришлось приложить усилия, чтобы подавить смешок.

Раздался входной звонок, и Мерри извинилась и пошла открыть дверь. Она вернулась с бледным как полотно лицом.

— Клара, полицейский офицер О’Мэлли хочет поговорить с тобой.

Эдвин, Джордж и Бернард одновременно подняли головы.

Миссис Хэкли взмахнула вилкой:

— Видите? Я говорила тебе, мистер Хэкли. Моральные устои женщины, работающей на фабрике, в конце концов падают.

— Заткнись, Мэгги, — резко оборвал ее мистер Хэкли.

Я чувствовала, как все взоры последовали за мной через арку в гостиную. Ни одна чашка не стукнула по блюдцу. Приземистый белобрысый полицейский стоял, заложив руки за спину, вид у него был усталый и равнодушный.

— Добрый вечер. Это вы Клара?

— Да. Клара Дрисколл.

Он вынул из кармана письмо:

— Это ваш почерк?

— Да, это написала я. Могу ли я спросить, каким образом письмо попало к вам?

— Назовите полное имя получательницы.

— Вильгельмина Агнес Уильямсон. Она работала в «Тиффани глас энд декорейтинг кампани». Я была ее непосредственным начальником. — Недоброе предчувствие охватило меня. — Что случилось?

— Вы узнаёте это? — Полицейский вынул из кармана осколок янтарного стекла. Он был оправлен в ржавую проволоку, скрученную в форме перстня.

— Да. Я дала его ей. Скажите, что же случилось?

— Дорогая вещь?

— Нет. Всего-навсего стекло.

— Девушку нашли сегодня в Слепцовом переулке в Четвертом районе, около шести утра. Она корчилась в судорогах и стонала, не в состоянии произнести ни слова. Рядом валялся пузырек с этикеткой «Карболовая кислота». У нее в кармане обнаружили ваше письмо и этот кусок стекла. Она скончалась в больнице через час после того, как ее доставили туда.

Я бессильно опустилась на кушетку, исторгнув негромкий, но пронзительный крик. Эдвин и Джордж пулей влетели в гостиную и засуетились возле меня, поддерживая с обеих сторон, Бернард и Мерри беспомощно застыли рядом.

— Не угодно ли вам проследовать со мной, чтобы опознать тело?

Я согласилась, хотя эта мысль привела меня в оцепенение.

— Я поеду с вами, — вызвался Эдвин.

— Конверта не было, — пояснил офицер, — только адрес, написанный на письме. Вам известно, где она жила?

— Не могу сказать с полной уверенностью. У меня имеется три ее адреса.

— Захватите их с собой.

Поднимаясь в полицейский фургон, я оглянулась на Джорджа, Бернарда и Мерри, наблюдающих за мной с крыльца, и поставила ногу мимо подножки. Эдвин подхватил меня. В фургоне он притянул мою голову к своему плечу.

— Искренне сочувствую. Мне известно, что она была дорога вам, — прошептал мой спутник.

Все это слишком напоминало историю соблазненной и покинутой в дешевом романе.

— Почему Вильгельмина не пришла ко мне? Я бы убедила ее, что она переживет это, как бы ужасно оно ни было. Мы могли бы принять ее обратно в студию. Любовь к работе спасла бы ее.

— Не берите вину на себя.

Прихожая морга в Четвертом районе представляла собой истинный бедлам Нового Света, до отказа набитый рыдающими иммигрантами. Здесь языки не разделяли людей. Плач был понятен без слов. Офицер О'Мэлли проложил себе путь к столу коронера, и я проследовала за ним, не чуя под собой ног, опираясь на Эдвина.

Коронер повел нас по холодному помещению, где под грязным покровом бок о бок лежали небольшие тела. В женском зале он отыскал № 2487 и откинул грязное серое покрывало до плеч. Лицо покойницы было искажено гротескной гримасой. Я кивнула и уткнулась лицом в грудь Эдвина.

Когда мы вышли в коридор, полицейский заговорил с двумя репортерами и затем спросил меня:

— Вам известно о ком-нибудь, у кого имелись основания убить ее?

— Ни о ком.

Он разгладил смятый кусок бумаги, чтобы я смогла прочесть его.

Ярость вспыхнула в моей груди.

В голове всплыли слова из Шекспира: «Когда в раздоре с миром и судьбой…»

— Позвольте взглянуть на эти адреса, мадам. Я должен известить ближайших родственников.

Я представила себе безумную мать, приведенную в неистовство этой новостью в заполненной паром комнате, размахивающую своей огромной рукой. Позор заставит ее позабыть все приличия в выражениях. Она будет испытывать страх перед всеми на свете: мной, полицией, квартирным хозяином, владельцем потогонной мастерской. Этот страх грозил потопить и меня.

— Я могу поехать с вами? — вырвалось у меня.

Эдвин схватил меня за плечи:

— Вам не следует делать это.

— Я любила ее, Эдвин.

Офицер положил письмо в карман своего мундира.

— Поступайте как знаете.

На стук в дверь квартиры ее родителей никто не ответил, хотя швейные машины все еще стрекотали, несмотря на поздний вечер. Мы не добились объяснений в соседних комнатах, так что отправились к ее тетке. На темных лестничных площадках нас подстерегало ужасное зловоние. Мать Вильгельмины, тетка и трое маленьких детей сбились в кучку, устрашенные видом полицейского. Я представилась, стараясь таким образом разогнать страх.

— Что случилось? — Лицо матери было неподвижно, придавая ей решимости.

Разъяснение офицера заставило тетку разразиться причитаниями и всхлипываниями, но мать продолжала хранить ледяное молчание. Меня терзал взгляд ее глаз — темных пузырьков, плавающих в водянистом молоке, познавших поражение глаз, которые видели новую страну такой, какой она останется для них всегда, — несправедливой и неприветливой.

— Она солгала нам. — Тетка обращалась ко мне, будто это моя вина. — Она сказала, что работает прачкой в Коннектикуте.

Офицер показал письмо Неда матери Вильгельмины.

— Дура! — воскликнула мать.

— Что бы вы ни думали о ней, миссис Уильямсон, ваша дочь была хорошей девушкой и прекрасной работницей, очень уважаемой другими сотрудниками. Я каждый день с нетерпением ожидала встречи с ней. Прошу вас, не ожесточайте ваше сердце по отношению к ней.

Первым делом следующим утром я отправилась в кабинет мистера Тиффани и рассказала ему все, стараясь держать себя в руках.

— О нет, нет, нет, — пробормотал он, медленно качая головой. — Это та высокая девушка, которая утверждала, что фламинго не берут еду из рук человека?

— Да. — Это воспоминание дало мне минутную передышку. — Дерзости у нее было не занимать.

— Я так сочувствую. Мне известно, вы заботитесь обо всех своих девушках. — Морщины на его лбу прорезались четче. — У нее был отец?

— Да, и мать.

Воспоминание об очерствевшей матери Вильгельмины вызвало у меня слезы смущения. Мне никогда не следовало бы навещать их дом, раз Вильгельмина сказала не делать этого. Мистер Тиффани немедленно предложил мне свой накрахмаленный белый носовой платок, и я приглушила всхлипы вышитыми инициалами «ЛКТ».

После того как я взяла себя в руки, он мягко спросил:

— Вы не хотели бы, чтобы я сообщил об этом девушкам?

— Нет. Благодарю вас, я скажу им сама. Но было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы потом поднялись наверх и что-нибудь сказали им. — Я не знала, куда девать носовой платок.

— Оставьте его себе, Клара.

В большой студии утро началось точно так же, как и любое другое утро, и до меня дошло, что молоденькие девушки не читают газет. Я предчувствовала, что мне предстоит самое тяжелое задание, которое я когда-либо выполняла в этой студии. Я видела по лицу Элис, что она уже все знает и ждет, когда я скажу другим. Агнес вышла из своей отдельной студии на противоположном моему конце мастерской, выделенной ей недавно вследствие ее привилегированного положения как дизайнера витражей. Я почувствовала, что и три женщины старшего возраста — мисс Стоуни, мисс Берн и мисс Джадд — тоже знают. Должно быть, все пятеро прочитали об этом в «Таймс». Время подоспело.

— Сожалею, что должна сообщить вам печальную весть.

Я сделала паузу, чтобы привлечь их внимание, сжимая в руке носовой платок мистера Тиффани. — Наша подруга и сотрудница Вильгельмина лишила себя жизни.

Воцарилось ошеломленное молчание, затем налетел ураган вопросов и поток слез. Элис, Агнес, три старшие сотрудницы, пытаясь утешить молоденьких девушек, сновали между ними, поддерживали тех, кто нуждался в этом, давали носовые платки.

В проеме двери возник мистер Тиффани с букетом белых хризантем. Само его присутствие заставило девушек оторваться друг от друга, высморкаться и повернуться к нему. Он водрузил вазу на рабочий стол в центре студии.

— Я пришел сюда по печальному поводу.

О Господь, не дай ему произнести сегодня одну из его вычурных речей!

— Утрата любой из вас является потерей для всех нас. Мы должны помнить ее за радость и остроумие, которыми она делилась с нами. Я надеюсь, вас утешит известие, что Вильгельмина получит покров из хризантем, гладиолусов и лилий и что ее родители не будут забыты должным образом. Если кто-либо из вас желает посетить заупокойную службу, вы можете уйти с работы без вычета из жалованья.

Ему почти удалось произнести все это не шепелявя. Немного подвело слово «хризантемы», но говорил он как раз в самом приличествующем случаю отеческом тоне. В эту минуту для меня мистер Тиффани стал воплощением своего второго унаследованного имени — Комфорт[14].

Господь забирает у нас и в то же время ниспосылает нам свою любовь в лице утешителей, будто поддерживая некое душевное равновесие. Необычным явлением жизни казалось то, как смерть исподволь делает нас должниками людей, которые поддерживают и утешают нас в горе. Этим утром я чувствовала себя всецело привязанной к мистеру Тиффани и Эдвину, хотя они были полными противоположностями. Я любила их обоих за попытки облегчить этот удар для меня.

К середине дообеденного времени, после того как девушки выплакались, воцарилось унылое молчание, и одна за другой, начиная с добросовестной мисс Джадд, они принялись за работу. Приглушенные щелчки кусачек для стекла и ножниц с двойными лезвиями звучали привычно и умиротворяюще.

Глава 12 Тротуары Нью-Йорка

Мы ждали в гостиной, пока все соберутся, чтобы вместе отправиться смотреть газовую башню Тиффани на Мэдисон-сквер. Хэнк развлекал нас своими карикатурами. Ни одна из них не льстила изображенному лицу. Мочки ушей миссис Хэкли покоились на ее плечах. Глаза мистера Йорка вылезли из орбит, подобно круглым дверным ручкам. У Дадли вместо волос на голове обильно произрастали маргаритки, а Мерри всю трясло, будто ее ударило электрическим током. Голова Фрэнси была изображена в профиль — в сетке для волос запуталась рыба. В моем изображении автор тоже не поскупился на колкости. Пробор в волосах был таким широким, словно эту дорожку проложили косой; очки в восьмиугольной оправе обрамляли косящие глаза, взирающие на кончик носа, а нос с высоченной горбинкой получился таким длинным, что я вполне могла сойти за сестру Сирано де Бержерака. В карикатуре было слишком много правды, но поскольку остальные нашли в себе силы смеяться над своими гротескно изображенными недостатками внешности, то и я была вынуждена последовать их примеру.

Как раз тогда появился Эдвин с бумажным пакетом, который он передал Мерри.

— Это ватрушки с творогом, особенный подарок для меня, — объявил он. — Русская женщина привела своего сына в благотворительное заведение учить английский язык, но слишком стыдилась записаться самой. Видимо, стеснялась, что будет произносить чужестранные слова так неправильно, что они будут означать нечто безобразное или неприличное. Эта женщина зарабатывает, подрубая носовые платки по три цента за штуку в своем съемном жилище. При такой оплате ей, должно быть, потребовалось несколько месяцев, чтобы скопить на это угощение, так что наслаждайтесь не спеша.

Это звучало столь трогательно, что мы принялись неторопливо смаковать сдобу.

Должно быть, Эдвин проявил чрезвычайное участие к этой женщине, о существовании которой мир никогда бы и не узнал. Его сочувствие к другим оказывало странное воздействие на меня. Каждый раз, узнавая о помощи, оказанной им кому-то, я чувствовала, что он уделяет эту доброту мне. В этом не было никакой логики смысла, но, когда он нашел место в строительной артели для итальянца, отца четырех детей, учредил польскую церковь в портовом складе и помог находящейся на грани безумия матери-сицилианке, только что выпущенной с Элис-Айленда, найти своего мужа и сына, работавших в доке, — я расценила эти поступки как проявление любви ко мне. Несмотря на время и энергию, щедро расходуемую им для других, Эдвин заставлял меня осознать, что именно я — тот сосуд, в который он изливает все лучшее, что таится в нем. Я осознала, что должна полюбить его за неукротимое стремление одарять других.

Моменты, когда я чувствовала, что изливаю то лучшее, что таится во мне, приходились на пребывание в студии, где я трудилась не покладая рук, чтобы стать незаменимой. Я еще не прониклась достаточной уверенностью, чтобы просить мистера Тиффани сделать для меня исключение в его кадровой политике, а уже прошло больше года со дня, когда Эдвин сделал мне предложение. Терпение Эдвина само по себе было актом любви.

В эти размышления вплыл мягкий звук медленной, навевающей мечты мелодии, которую напевала Мерри, убирающая тарелки. Эдвин уселся на табурет перед пианино и проиграл несколько нот.

— Спойте, — попросил он. — Похоже, это вальс.

— Ваша правда, так и есть. Ирландский вальс.

Она медленно запела:

— Продолжайте, — подбодрил ее Эдвин. Он сопровождал ее пение простым подыгрыванием.

Аккомпаниатор теперь играл в полную силу, с аккордами, нежной мелодией и украшениями своего собственного сочинения. Я была зачарована.

Равномерный такт, ностальгия, ее сладость, чудо игры Эдвина… Меня охватило ощущение, будто я выпила вина. Глаза мои закрылись, чтобы отдаться волшебству его игры, и в этой возвышенной радости слушания утратились все плотские ощущения. Любой, кто смог привести меня в такое состояние, должен был обладать необъятной душой. Когда последний упоительный аккорд затих, в моих глазах плескалось море любви.

— Что означает «ка»? — осведомилась Фрэнси.

— Ясное дело, каталажка, — пояснила Мерри. — Ирландские ребята часто сворачивали на дурную дорожку в таких неблагополучных районах, как Файв-Пойнтс. Вы, значит, выучили эту песенку в Бауэри, где ее сочинили, Эдвин?

— Нет. Я не слышал ее раньше.

— Ты никогда не говорил, что можешь так играть на пианино, — пробормотала я.

— Тебя ожидают приключения и сюрпризы, — отозвался он.

Раньше я любила его за доброту, но сейчас мое сердце было до краев наполнено чем-то новым — не только волнующим открытием, что он может вот так удивлять меня, но и тем, что Эдвин наделен столь прекрасным даром, способным обогатить наши жизни. Он тоже принадлежал к числу художников!

Джордж просунул голову в дверь:

— Двинулись, allons-y, у vamos[15]!

Парк на Мэдисон-сквер, на Двадцать шестой улице, был расположен достаточно близко, чтобы добраться туда пешком, так что мы облачились в пальто, шляпы и шарфы. Эдвин выглядел стильно в широком длинном ирландском пальто с хлястиком на спине и поднятым меховым воротником. Дадли обмотал свой вязаный шарф вокруг шеи Хэнка, и мы тронулись в путь. Башня высокого здания была видна за квартал, ее спроектировал друг мистера Тиффани, Стэнфорд Уайт.

— Разве вы не можете представить себе, как этот сумасброд Уайт забавляется прямо сейчас там, наверху, со своей подружкой-хористкой в апартаментах в башне?

— Поосторожнее, Хэнк. Ты попадешь в ад за сплетни так же быстро, как за воровство цыплят, — невозмутимо предостерег Дадли.

— Для своей жены Уайт держит дом в Грэмерси-парке. Как собственность.

— Откуда тебе известно? — поинтересовалась я.

— Из дружеских связей в соответствующих кругах. Хотите знать, кто еще жил в Грэмерси-парке?

— Мы знаем, что ты все равно сообщишь нам это, — пробормотал Дадли.

— Герман Мелвилл, Генри Джеймс, Стивен Крейн. Актер Эдвин Бут, который основал «Клуб лицедеев», брат убийцы Линкольна. И Питер Купер, изобретатель и филантроп, который учредил «Союз Купера».

— И основал чисто женскую «Школу дизайна», — вклинилась я, — так же как и здание, в котором Эдвин произносит свои зажигательные речи. Перед лицом толпы Эдвин великолепен. Мне это известно точно. Я посетила одно такое собрание.

— Ты присутствовала там? — Голос Эдвина зазвучал на повышенной ноте.

Мне нравилось отплачивать ему той же монетой и удивлять его.

— Он открывает перед людьми огромные возможности. Он умеет увлекать.

Когда Эдвин произносил эту речь, я поняла, что гуманность — его конек. Он не считал иммигрантское население безликой массой. Он видел каждую личность отдельно, безграничность голосов, страстей, горя, страхов, стремлений.

По мере того как мы приближались к зданию, толпа становилась все более шумной, и мы не могли продолжать разговор, так что Эдвин просто сжал мою руку и поцеловал ее. Газовая башня Тиффани была центральным экспонатом всей Газовой выставки. Готические арки, вздымающиеся одна над другой, завершались огромным пылающим факелом голубого пламени на самом верху. Украшения и лиственные орнаменты на нижних остроконечных башенках источали бирюзовый пар, который создавал туманную радугу. Пар подсвечивали тысячи газовых огней, в то время как струи подавали воду, стекающую вниз по витражам, освещенным изнутри здания, и разбивающуюся брызгами об огромные кристаллы горного хрусталя.

Многие из присутствующих сотрудников Тиффани поздравляли друг друга. Потрясенный экстравагантностью моего работодателя, Эдвин пожимал им руки. Пошел легкий снег, и хлопья поблескивали в газовых огнях, усиливая колдовское воздействие. Мы все чувствовали себя приподнято.

На обратном пути Мерри негромко завела: «Ист-Сайд, Вест-Сайд, нежно мелодия льется…», а мы подпевали ей, делая медленные танцевальные па на тротуарах Нью-Йорка. Веселый смех толпы, медово-золотистое мерцание газовых фонарей, сказочная страна, которую мы только что посетили, аккорды пианино, до сих пор звенящие в моих ушах, воспоминание о длинных пальцах Эдвина, ласкающих клавиши, открытие новой стороны в нем — все это погрузило меня в блаженное состояние.

Я прижалась к нему и прошептала:

— Сможем мы иметь плантацию в нашем пианинном доме? То есть пианино в нашем доме на плантации?

Он остановился на тротуаре, Мерри и мистер Йорк налетели на нас сзади, а Джордж и Дадли врезались в них.

— «Мы»? «В нашем»? — вопросил Эдвин.

— Мы. В нашем.

Эйфория продлилась не дольше песни. Затем паника от моего порыва возникла, как туманный призрак. Как я осмелюсь сказать мистеру Тиффани? Как у меня хватит духа покинуть девушек? Как смогу оставить работу, которую люблю? Мне ведь просто необходимо стать незаменимой.

Благодарение Богу, потребуется время, пока плантация будет готова принять Эдвина, и я никому ничего не сказала на работе, даже Элис. Вместо этого с головой погрузилась в наше новое задание по витражам, «Молодая женщина у фонтана», отчаянно стараясь сделать его таким изысканным, чтобы мистер Тиффани с радостью признал, что не может обойтись без меня. На рисунке рыжеволосая девушка, облаченная в прозрачное золотое платье с полосками меда и бледной оливы, стояла у овальной каменной чаши, из которой вода лилась через край в бассейн. Красивая нога, бедро, талия и нижняя часть поднятой руки слегка виднелись через прозрачную ткань.

Я поставила несколько листов стекла на окно, чтобы свет проникал через них, исполненная любви к тому, чего мне удастся достичь, используя этот материал. Мистер Тиффани будет поражен, если зрители смогут видеть ее плоть через несколько слоев стекла. Для падающей складками с плеча до пола тончайшей ткани я имела возможность использовать прозрачное драпировочное стекло со вторым подкладочным слоем поблескивающих золотых и янтарных теней, а задний слой будет вырезан, чтобы обозначить очертания ее тела под развевающимся шифоном. Мне придется попросить мистера Нэша изготовить кусок золотого стекла с янтарной точкой для ее пупка, переходящего в более темный янтарь, чтобы придать округлую выпуклость ее животу.

Оригинальный рисунок был весь пронизан чувственностью, и мне хотелось, чтобы мистер Тиффани уловил ее в моем исполнении. Я лелеяла мечту, чтобы его глаза заблестели при виде ее сияния и обратились на меня. Быть может, это будет подходящий момент просить его сделать для меня исключение как для замужней женщины.

Интересно, руки женщины подняты к плечу, чтобы расстегнуть или застегнуть одеяние? Витраж заказал мужчина. Расстегнуть, — решила я. Это более эротично. Если бы это предоставили мне, я бы дала витражу название «Трепещущая дева, готовящаяся к своей брачной ночи».

Как ярая приверженка вагнеровского безумия, которое валило нью-йоркских любителей оперы с ног, обутых в лакированные туфли, я приняла приглашение мистера Белнэпа посетить представление «Тристан и Изольда», хотя и знала, что обречена пролить обильные слезы. За неделю до спектакля мы сходили на лекцию об этой опере в «Союз Купера». В своем безупречном вечернем костюме мистер Белнэп сидел рядом с могучим работягой в комбинезоне, который за весь вечер так и не удосужился снять кепку. Это было воплощением в жизнь идеала Питера Купера — культура, бесплатная и доступная для всех.

На следующей неделе мистер Белнэп настоял на приходе в оперный театр пораньше. Основанием тому послужила часть жизненного ритуала публики из бельэтажа, к завсегдатаям которого принадлежал мой спутник: других посмотреть и себя показать в среде самых видных персон нью-йоркского высшего общества.

Мы медленно продвигались по фойе среди трех тысяч светских принцев и принцесс, потоком прибывающих в оперный театр. Мистер Белнэп раскланивался со многими — у него был обширный круг знакомств. Бриллиантовые капли спадали с ушей. Шеи словно вырастали из драгоценных ожерелий. Тиары покоились на сложных прическах. Расшитые блестками и бусинами платья сверкали, подобно произведениям искусства. Эти экзотические «птицы» с экстравагантным оперением так сияли, выставляя себя напоказ, что у меня закружилась голова. Богатство их убранства делало их красивыми. Как же редко удавалось увидеть красивое лицо в головном платке!

— Интересно, сколько из этих драгоценностей перешло от французской аристократии через «Тиффани и Ко»? — шепнула я мистеру Белнэпу.

Он задумчиво потер свой свежевыбритый подбородок.

— Все, моя дорогая.

В окружении гигантской пятиярусной подковы кресел и стен, обитых малиновым бархатом, я быстро прочитала программу, чтобы ознакомиться с основными ариями на английском языке. С первыми же звуками виолончелей мое тело затрепетало от волнения. Нарастание этих звуков пробудило во мне такое же томление, как и в Изольде.

Осознав невозможность их любви, Тристан и Изольда выпили смертельное зелье, чтобы очутиться в единственном месте, где они могли пребывать вдвоем, в загробном мире, а после обнаружили, что это было любовное снадобье, которое усилило их страсть до высочайшей степени в дуэте «О, снизойди на нас, ночь любви».

Они пели о «сладком словечке», и, объединяя Тристана и Изольду вместе в любовном союзе, я мысленно произнесла в уме имена Эдвин и Клара. Неплохо звучит. Каждое по два слога.

В последнем акте Тристан и Изольда пели провидческую арию «Слишком кратка радость земная», и я поддалась скорби по поводу их кончины. Я покинула оперный театр под руку с мистером Белнэпом, плененная красотой и опустошенная печалью.

— Почему вы восприняли все так серьезно? Ведь это всего-навсего вымысел.

— Все равно он чрезвычайно трогателен, — изрекла я, все еще под впечатлением музыки и картины смерти Изольды.

— Конечно, трогателен, но он и не стремится к реальности. Как бы мы ни любили ее, опера не может передать всю глубину и сложность человеческой любви или человеческой природы. Она театрализует действительность жизни.

Лишь во время нашего полуночного ужина в «Шерри» я смогла привести в порядок свои мысли достаточным образом для того, чтобы дать разумный ответ:

— Изольда, умирающая без яда, чтобы воссоединиться с Тристаном, заставила меня вспомнить Вильгельмину. Ужас от продолжения жизни с такой всепоглощающей болью мог на самом деле привести к смерти.

— Единственное успокоение.

— Именно.

— Что касается Вильгельмины, то кислота только содействовала ей попасть туда, где она и стремилась находиться, — заметил мистер Белнэп.

— Тогда она является жертвой слишком страстной жажды любви.

— Возможно.

— Ее смерть была как в дешевой опере, — вырвалось у меня. — Не могу представить Вильгельмину, пьющую смертельное зелье как нечто трагически утонченное или прекрасное. Будь она облачена в белое шелковое одеяние, как оперная звезда на фоне идиллического пейзажа, и скрипки понуждали ее испить смерть, я могла бы принять это. Но не вонючий переулок, погрязший в убожестве. Там присутствовала только жалость к себе, глупый поступок обманутой женщины и ложная романтика.

— Не хотите ли вы сказать, что красота облагораживает даже глупые поступки?

— Порожденный внезапным импульсом — пожалуй, да, — ответила я не без угрызения совести.

— У вас доброе сердце, Клара, но вы упускаете из виду главное. Вы ищете правду в красоте на сцене, но опера представляет только красоту, а не правду.

— Она может предложить правду.

— Это — форма изображения. Если бы Вильгельмина лишила себя жизни в красивой обстановке и прелестном платье, ее смерть не стала бы более трагичной или правдивой, чем она уже была. Опера, да и балет, не передают истинную трагедию. Смерть Вильгельмины могла быть трагичной, но смерть Изольды таковой не является. То, что вы видели на сцене сегодня, не было истинной любовью. Это всего лишь вид представления.

Я обдумывала его слова, пока мы ели омара по-ньюбургски.

— Давайте обратимся к витражам Тиффани, — промолвил он через некоторое время. — Например, витраж, изображающий сад. Вы должны воспринимать его как витраж или как сад?

— Как витраж.

— Совершенно верно. Если будете воспринимать его как сад и попытаетесь понюхать или сорвать цветок, вы разочаруетесь, потому что отнеслись к нему с неподобающей серьезностью. Вот так же вы поступаете и в отношении оперы, потому что она связана с кем-то, известным вам. Но опера, как изобразительный витраж, представляет собой чисто эстетическое явление. Форма изображения выше правды.

— Искусство ради искусства?

— Именно.

— Не совсем уверена. Если творение искусства вызывает у меня ответную эмоциональную реакцию, то это нечто большее, нежели красивая вещь, сделанная просто для того, чтобы быть красивой. Она сотворена ради пробуждения и обогащения моих глубоких чувств.

Я хотела проверить, может ли музыка сама по себе, без уловок в виде исполнителя, декораций и сюжета, оказать на меня такое воздействие, так что когда Джордж пригласил Эдвина и меня приехать в его студию в Натли, Нью-Джерси, на концерт камерной музыки в соседнем общественном зале, я воспылала желанием отправиться туда.

После полудня погода выдалась ветреной, шел мокрый снег, а температура снижалась, хотя уже наступил конец марта. В вагоне Эдвин был еще более умиротворенным, нежели обычно.

— Ты думаешь о людях, которые приходят к тебе? — спросила я.

— Приходят ко мне?

— Те самые, «зимней бурей в пути разметанные». В такой штормовой вечер думаешь ли ты о тех, кто дрожит от холода в убогих съемных жилищах?

— Да, думаю. В такие ночи они жгут уголь на Бауэри-стрит. Собираются толпы. Иногда возникают драки за право подойти поближе к огню.

— Как звучат эти строки в стихотворении?

— Вот именно. Не думаешь ли ты, что бывают минуты, когда Господь держит наши души в руце своей и решает, не должны ли мы стать одними из этих несчастных? Дает ли он этим душам что-то еще, надежду или благодать, чтобы вынести все это?

— Клара, о чем ты говоришь? Это вопрос общественных потребностей, а не религии.

Я восприняла это как защиту его деятельности. Эдвин погрузился в размышления, полагаю, озабоченный тяготами Бауэри-стрит. Его полная отрешенность заставила меня забеспокоиться. Я не стала нарушать ее разговором, хотя и попыталась расшевелить Эдвина частыми взглядами. Потребовались порывы холодного ветра и беснующийся, хлещущий в лицо снег, чтобы возвратить его к действительности.

В сгущающейся тьме мы наняли экипаж, и Эдвин настоял нести меня на руках с дороги до студии Джорджа, несмотря на мои протесты, что поверх обуви у меня надеты резиновые ботики. Тем не менее подобная галантность заставила почувствовать, как он лелеет меня. В студии Джордж радостно приветствовал нас, заявив, что у меня ангельский вид с этими снежинками на шляпке и ресницах, и потащил нас поближе к потрескивающему огню в камине. Он показал нам завершенные рисунки и наброски, а также картон для мозаики — его заявку на участие в конкурсе на трехлетнюю стажировку в Американской академии в Риме в качестве приза.

— Мы должны разработать тему «Триумф коммерции», — пояснил он. — Дадли тоже подал заявку.

— Зловещее название для художественного произведения, когда искусство и коммерция зачастую находятся в раздоре между собой, — заметила я.

Он угостил нас бутербродами с ветчиной, салатом из овощей, маринованными огурцами и горячим чаем. Отведав половину бутерброда, Эдвин признался, что неважно себя чувствует. Ветер бил снежными комочками в окно, от которого исходило леденящее дуновение.

— Занимайтесь чем хотите, — заявил Эдвин. — Я возвращаюсь домой следующим поездом. — Он прижал носовой платок ко рту и выскочил из двери.

— Эдвин! — крикнул вслед ему брат и рванулся за ним. — Эдвин, вернись!

Через несколько минут Джордж вернулся.

— Его и след простыл. Должно быть, убежал.

Мы ошарашенно уставились друг на друга.

— Если он боялся, что нас занесет снегом, то почему не настоял на нашем общем отъезде? — вырвалось у меня.

Джордж пожал плечами.

— Он должен был сделать это. Возможно, ему действительно стало плохо.

Странное поведение Эдвина насторожило меня, но Джордж не озаботился дальнейшим разъяснением. Кроме этого, мы все равно отправились на концерт. Мысли мои витали далеко, так что музыка не оказала на меня того околдовывающего воздействия, на которое я надеялась. После этого Джордж устроил меня в гостиницу поблизости.

Комната оказалась настоящим ледником. Не снимая котикового пальто, я ворочалась между простынями, прислушиваясь к ударам ледяной крупы по стеклам окон. В конце концов я выклянчила у ночи беспокойный сон с призрачной вереницей образов, едва различимых в тумане и облаках бирюзового пара… Вот мистер Тиффани ведет меня по церковному проходу к алтарю за моей подружкой невесты, крупной широкоплечей блондинкой с виляющей походкой. Никакого «Свадебного марша» Мендельсона — только размеренные аккорды шарманщика в широком длинном ирландском пальто с хлястиком на спине, неустанно наяривающего «Ист-Сайд, Вест-Сайд, нежно мелодия льется». Его обезьянка раздает монетки горестным иммигрантам, сгрудившимся на церковных скамьях. Фрэнсис мертвенно-бледной рукой подает пачку стодолларовых банкнот монашенке. У алтаря застыл в ожидании черноволосый, узкобедрый, с алым носовым платком в нагрудном кармане не кто иной, как Джордж.

Я, вздрогнув, проснулась вся в поту, пораженная и пристыженная.

Вьюга утихла, но утром в поезде на Манхэттен я все еще чувствовала себя подавленной. Кроме потрясения от того, что увидела другого брата у алтаря, жуткий вид Фрэнсиса, вознаграждающего дочь его успешной возлюбленной, вызывал у меня мороз по коже, от которого я не могла отделаться.

День выдался хмурый, и это ограничивало мои возможности по подбору стекла. Я дала некоторым девушкам задания, не требующие наличия естественного освещения, и отправилась сначала на пароме, а потом на поезде в Корону под предлогом посоветоваться с мистером Нэшем относительно стекла, которое потребуется мне для поступающих заказов.

На задымленной фабрике, смахивающей на пещеру, печи исторгали из своего чрева столбы огненного света и гудящий вой. Полуодетые мужчины перемещались словно в ритуальном танце, размахивая раскаленными докрасна кочергами. Это была первобытная преисподняя, исполненная мужского начала, кипящая мощью, полуотталкивающая, полувлекущая.

Я направилась прямиком в цех Тома Мэндерсона. Его грудь лоснилась от пота. Наборщик подал ему трубку, и несколько капель упали на пол от раскаленного кома. Стеклодув подул в мундштук трубки, чтобы создать пузырь, и Том сформировал его лопаточкой. Эту процедуру я уже наблюдала, но теперь мне было суждено увидеть нечто новое.

Прежде чем ком был полностью выдут и сформирован в шар, второй наборщик принес Тому ковш со стеклом из меньшего выпускного отверстия печи, который я сочла контрастным цветом, возможно, с составом, обеспечивающим переливчатость. С помощью длинных металлических клещей Том направил струйку второго стекла на этот шар, поворачивая его примерно на четверть, накладывая по нескольку мазков. Я подошла поближе и увидела, как он соединяет эти мазки нитью накапанного стекла, уложенного арабесками. Своими ловкими движениями он закладывал основание для украшения, которое держал в уме.

После того как стеклодув добавил воздуха, украшение, наложенное Томом, когда шар представлял собой всего-навсего яйцо, расползлось по раздувшейся колбе, а стеклодув ласково поглаживал его асбестовой лопаточкой. Каждый раз, когда полуготовое изделие затвердевало и охлаждалось, Том приказывал засунуть его обратно в выпускное отверстие печи. На меня одновременно нахлынуло слишком много впечатлений: красота жидкого стекла на трубке, его недолговечность, его сквозное свечение, увеличение в объеме, повторные возвраты в пылающее сливное отверстие, возрастающий ритм, скорость, лоснящаяся от пота кожа Тома, курчавые черные волосы на его груди, выразительность его выпуклых мускулов… Без всякого предупреждения Том метнул трубку и вазу в мою сторону, чтобы я могла взглянуть на нее поближе, и меня пронзила дрожь.

Он передал ее помощнику и широко расправил плечи. Том подобрал капельку стекла, упавшую на пол, и покинул свою рабочую площадку, чтобы отдать ее мне. Сложив ладонь ковшиком, я заколебалась, принять ли в нее то, что, как я полагала, обожжет.

— Положитесь на меня.

Я резко выдохнула, когда стеклодув коснулся капелькой своих губ. Теперь я охотно приняла ее. Она еще хранила тепло, но не была слишком горячей, чтобы обжечь. Я держала ее в своей руке на всем обратном пути до поезда, ликуя от пережитого волнения.

А что же Эдвин? Вызовут ли его мускулы такое же волнение во мне, как атлетическое сложение Тома? Растут ли и у него на груди черные волосы? Получит ли он удовольствие от того, если я буду гладить их? Ожидает ли меня какая-то прелюдия в постели, или он будет действовать напористо и прямолинейно, грубо или нежно? Я не могла представить его неуклюжим. Раздастся ли какой-то звук в кульминационный момент? Или его лицо исказит гримаса? Или выражение эйфории? Станет ли это столь всепоглощающим, столь проникновенным, что любовь к простому неодушевленному стеклу испарится в сравнении с тем, что он совершил?

А если это не окажется всепоглощающим? Если мое прикосновение ничего не значит, ничего не пробудит в нем? Вдруг повторятся мучительные ночи, которые я испытала с Фрэнсисом?

Холодный ужас сковал меня. Что, если Фрэнсис был прав и его неспособность была моей виной? Я не могу вновь пройти через подобное унижение. Конечно, это будет более возбуждающе, нежели с Фрэнсисом, чьи седые волосы на груди росли клоками и живот нависал над ремнем. Надо было разумно подойти к этому. Перед замужеством, пока оставалось время на отступление, если в том возникнет необходимость, невзирая на книгу моей матери об этикете и проповеди моего отчима, я должна была доказать себе, что не дам повода для разочарования и Эдвин тоже не обманет моих надежд.

В следующий раз, когда я встретилась с ним, мы пошли посмотреть короткий французский фильм о Лоэ Фюллер, исполняющей танец «Серпантин» и создающей неистовую последовательность летящих форм размахиванием десятками ярдов шелка. Я была в полном восторге, потому что артистка стала не только сенсацией современного танца, но и живым символом ар-нуво.

Прогуливаясь с Эдвином в направлении парка на Мэдисон-сквер, я все еще держала на него обиду за то, как он покинул меня в Натли, и дала ему понять это.

— Меня стошнило. Я не хотел, чтобы ты видела меня таким, — оправдался он.

— Короткое объяснение исправило бы многое.

— Мне надо было поскорее убраться. Я знал, что Джордж позаботится о тебе.

— Но это не помешало тебе оставить нас в волнении по поводу твоего блуждания в темноте по колено в снегу. Это безрассудство.

— Я сожалею. — Эдвин на ходу поцеловал мою руку, затем прочистил горло и произнес: — Мне надо сказать тебе кое-что. Через несколько месяцев я на некоторое время покину вас. «Образовательное благотворительное общество» в Чикаго обратилось ко мне с просьбой произнести программную речь на их ежегодном собрании по сбору средств в августе. — Он сделал довольно длительную паузу, чтобы увидеть мою реакцию. — И я согласился.

Я резко остановилась на тротуаре. Мне взбрело в голову ошеломить его точно так же, как это сделал он. Без малейшего колебания я заявила:

— Разреши мне поехать с тобой. Предсвадебный медовый месяц. Я уйду из студии Тиффани.

Глава 13 Озеро Джинива

— Ты был изумителен, Эдвин. Аудитория просто ловила каждое твое слово.

За ночь мое восхищение возросло еще больше, и, когда мы покинули Чикаго на поезде утром после речи Эдвина, восторг бил в нас через край из-за его успеха там, а во мне еще и в предвкушении ночи любви. Мы мчались в северном направлении на Большом Северном экспрессе вдоль озера Мичиган. В купе больше никого не было, и мы наслаждались обществом друг друга. Затем нам предстояло пересесть на железнодорожную ветку до озера Джинива в штате Висконсин — любимое место Эдвина с самого детства.

— Когда-нибудь раньше слушатели устраивали тебе овацию стоя?

Прежде чем подтвердить, он открыл окно вагона и подставил лицо ветру. Скромное «да», унесенное ветром. Эдвин отодвинулся от окна.

Я подмигнула ему.

— Может быть, сегодня ты заслужишь еще одну.

— Думаю, аудитория поняла, что нам требуется признать взаимозависимость между классами для превращения благотворительных обществ из филантропических в самостоятельную силу для проведения социалистической политики и трудовой реформы.

Дорогой озабоченный Эдвин, такой серьезный, что даже не уловил мою невинную шуточку.

— Как только наработаю первоначальный капитал в Мексике и еще год потружусь на Нижнем Ист-Сайде, я буду готов выставить свою кандидатуру на выборах в Законодательное собрание штата.

— А я бы хотела потрудиться на твоей нижней стороне. Как ты думаешь, нам удалось бы ощутить нечто возбуждающее? Мы оба могли бы обрести повод для аплодисментов.

Он резко повернулся ко мне.

— Клара! Я не представлял, что ты можешь быть такой… фривольной.

Я бросила на него дразнящий взгляд.

— Приключения и сюрпризы…

С вокзала мы поехали в фаэтоне, запряженном одной лошадью, в «Кей-парк-отель и коттеджи» на южном берегу. Чудесные клены, дубы и липы напомнили мне родительский дом в Огайо. Небольшие экскурсионные пароходики и гребные лодки сновали по воде, а у кромки берега медленно поворачивала крылья ветряная мельница. Ряд шезлонгов с видом на воду, восьмиугольная беседка на лужайке и деревенский причал делали местечко очаровательным.

— Идеальное место для медового месяца на Среднем Западе, — похвалила я. — Невинное и неразвращенное.

— Сказать владельцу, что у нас медовый месяц?

— Нет, не надо. Хозяин сообщит повару, а тот приготовит особый завтрак и придет нас спросить, как он удался, и подмигнет, имея в виду совсем не завтрак. В этом угадывании, как же все прошло, кроется нечто жестокое. Это отдает чем-то старозаветным, как в деревнях, где мать невесты должна была вывешивать запятнанную кровью простыню из окна в доказательство того, что ее дочь была девственницей. Просто скажи ему, что мы женаты.

— С удовольствием, дорогая.

Нас приветствовал хозяин, Артур Кей, с которым Эдвин был знаком.

— Коттедж или две комнаты в гостинице? — осведомился мистер Кей.

— Одну комнату. Это — миссис Клара Уолдоу.

Услышав, как он произносит мое имя и свою фамилию, я вздрогнула.

— Поздравляю.

— Благодарю вас, — ответил Эдвин.

В нашей комнате на четвертом этаже я занялась развешиванием моих платьев, пока Эдвин не начал снимать сюртук и жилет. Я остановилась, наблюдая за каждым его движением. Вот он стоит в одной рубашке — современного типа, из мягкой хлопчатобумажной материи, накрахмалены только манжеты и воротничок, которые находятся на виду у всех. Я же любовалась тем, чего не видели все, — широкими плечами, натягивающими рубашку, формой мускулов рук под тканью, бахромкой волос, выглядывающих из-под манжет. В Чикаго мы проживали в отдельных комнатах, так что теперь я чувствовала небольшую тревогу, но мне не хотелось быть взбудораженной. Я хотела быть как озеро, чья гладь напоминает стекло, хотела войти в близость без стеснения и наслаждаться ею с безудержной страстью.

Эдвин открыл окно, впустив ликующий хор птичьих голосов с высокого орехового дерева, и перед моими глазами проскользнула переливающаяся зеленая стрекоза.

— Взгляни на гусей, — произнес он, и я послушно посмотрела в другую сторону.

Десятки диких гусей усеяли темными пятнами луга, наклонно спускающиеся к озеру. У птиц были коричневые крылья и кремовые грудки, а грациозные длинные шеи — черные как смоль. Под их клювами и на щеках резко выделялись белые пятна.

— Они прекрасны, не правда ли? — спросила я.

Эдвин подошел близко сзади ко мне, обхватил меня своими руками и запечатлел на моей шее один-единственный нежный поцелуй.

— В том случае, если ты предпочитаешь перья коже.

— Они ведь улетают за тысячи километров, верно?

— Они обзаводятся одной подругой на всю жизнь.

— Правда? Они же все одинаковые. Как они могут быть уверены, что из такого множества выбрали тех, что надо?

— Инстинкт. — Теплое дуновение этого слова коснулось моего уха.

— Наша уютная гавань, — произнес Эдвин, отпирая дверь в нашу комнату после ужина и прогулки по берегу озера. — Наш первый домашний очаг, — тихо промолвил он. — Добро пожаловать на наше первое приключение, миссис Уолдоу.

— Мистер Уолдоу, я еще не миссис Уолдоу. Я только играю роль в этой постановке.

Мы некоторое время поболтали, потом он выключил газовый свет. Лунное сияние мягко освещало пол и кровать, и минутное спокойствие обволокло нас. Мысленно я услышала захватывающий дуэт Тристана и Изольды «О, снизойди на нас, ночь любви».

Выделяющаяся силуэтом на фоне бледного мерцания, рубашка Эдвина приобрела при лунном свете бело-голубой оттенок. Он выдернул ее из своих брюк, и этот тихий шелестящий звук заставил меня затрепетать.

Я начала расстегивать блузку, но он отвел мою руку в сторону.

— Мое удовольствие, — прошептал Эдвин и продолжил там, где я остановилась.

Он ласкал меня между каждой пуговицей теплыми, уверенными руками. Каждое утонченное прикосновение превращалось в сладкое приключение, как он и обещал. Эдвин уложил меня, и мускулы моей спины и рук немедленно напряглись в моем намеренном желании распутства. Вскоре меня заласкали поцелуи, простые прикосновения, медленные, умелые, в убыстряющемся темпе, накладывающиеся одно на другое — отбросившие методическую нежность ради торжествующей спешки — отвечая порывом на порыв — его атакой на мой выпад — моей на его — его настойчивость, все возрастающая — радостное совместное содрогание — переход, минута за долгой минутой, в нежный обморок замедленного дыхания, гармонии и покоя.

Мы не разочаровали друг друга.

Глава 14 Дикие гуси

Меня разбудило ворочание на постели, но я не повернулась к Эдвину, дав ему возможность побыть наедине с собой, поскольку слабый дневной свет уже проник в комнату. Я слышала, как он всунул сначала одну ногу, потом другую в брюки. Ключ звякнул в замке. Я тотчас приподнялась на локте.

— Эдвин?

— Я сейчас вернусь. Принесу тебе кое-что. Сюрприз.

Место, на котором он лежал, еще хранило его тепло. Я передвинулась на него, чтобы наслаждаться воспоминаниями о его поцелуях, каждый из которых был благословением, о нежных ласках моего тела, о его испуганном, с широко открытыми глазами, взгляде в момент извержения. Мой безумный Эдвин. Страсть и Риск улыбнулись мне, и я могла отбросить свои волнения. В горестном вздохе, который известил о его возвращении в реальность, я почувствовала, что он уязвим для моментов, слишком сильных для него. Тени, отбрасываемые лунным светом, сделали его лицо встревоженным. Невзирая на это, мое счастье перешло в мирный сон.

Я закрыла глаза, чтобы опять вернуться в ночь, и передо мной простерлось тысячелетие ночей любви. Вскоре он явится ко мне с сюрпризом, что бы это ни было, возможно, пирожное на завтрак из столовой, и я представлю ему перспективу любви ночь за ночью через всю вечность, как два зеркала, размещенные друг напротив друга, отражающие все уменьшающиеся образы, пока они не превратятся в две точки цвета.

Пронзительно резкая из двух нот песнь королька бесконечно повторялась, как будто приказывая: «Вставай! Вставай!» Я повиновалась ей, выкупалась, оделась и уложила волосы.

Возможно, я неправильно поняла его. Возможно, мы должны встретиться с ним в столовой на завтраке. Внезапно меня одолел дикий голод. Я прокралась вниз, чувствуя себя беглянкой. Эдвин не сидел в гостиной, погруженный в чтение чикагской газеты. Странно: ведь именно это было бы совершенно естественным, поскольку в ней, возможно, напечатан отчет о собрании в благотворительном обществе. Его не было в столовой. Его не было на веранде, в шезлонге на лужайке и в беседке. Я почувствовала, что не стоит забираться слишком далеко, и вернулась в столовую позавтракать. Официант, который обслуживал нас вчера, недоуменно посмотрел на меня из дверного проема.

— Завтрак для одного, — попросила я. — Можно сесть у окна?

Я ела, беспрестанно посматривая на улицу, и поспешила обратно в комнату, думая, что Эдвин вернулся — он ведь огорчится, что меня нет. В комнате никого не было. Я спустилась к конторке портье, и мистер Кей приветствовал меня, обратившись как к миссис Уолдоу.

— Вы видели Эдвина сегодня утром?

Он на минуту задумался.

— Нет. Не могу сказать, что видел. Возможно, он пошел в магазин за газетой. Это недалеко.

— Если увидите его, передайте, что я пошла прогуляться. — Я указала на тропинку в направлении берега.

— Конечно же, скажу, миссис Уолдоу.

Я вышла на причал и уставилась в воду, стыдясь ужасной мысли. На песчаном дне виднелись только водоросли. Я посмотрела с другой стороны причала, получила облегчение, ничего не заметив, и пошла дальше, стараясь как следует разглядеть прогуливающихся постояльцев. Я исходила весь участок «Кей-парка», прошлась вдоль нескольких особняков за ним, заглядывая между ними в лес и в воду рядом с пешеходной тропинкой. Все, что я обнаружила, — покинутое птичье гнездышко, упавшее с дерева, некогда свитое с любовью, а теперь брошенное в беспорядке после спешного побега.

Когда я вернулась, мистер Кей работал на борту своей лодки.

— Имелся ли у него повод уйти в лес? — спросила я с причала.

— Только набрать лесных фиалок для вас.

— Там есть медведи?

— Изредка встречаются.

— Волки?

— Да. — Он отвлекся от работы и взглянул на меня. — Пойдите в дом и хорошо пообедайте. Я посмотрю в конюшнях, наружных службах, а потом мы вместе с вами поплывем на поиски на маленьком баркасе.

После обеда мы объехали все озеро, не пропустив ни одного человека, заглядывая в крытые сараи для лодок и на лодочные станции, справляясь в других гостиницах. Мы вернулись, не узнав абсолютно ничего.

— Что он сказал вам, уходя?

— Что собирается что-то принести, сюрприз. И что тотчас же вернется.

Изумление отразилось на лице мистера Кея.

— Надо ехать в город.

Мы уселись в его двуколку, запряженную кобылой. Никто не видел Эдвина ни в магазине, ни в почтовом отделении, ни в местном управлении, ни в банке, ни в парикмахерской. Мы даже зашли на местный склад льда.

Я углядела небольшой магазин ювелирных и ремесленных товаров, явно не принадлежащий «Тиффани и Ко». Конечно! Сюрприз! Я справилась там, и результат оказался обескураживающим.

На железнодорожном вокзале начальник станции потребовал от меня описание наружности. Я была подавлена тем, как мало могла сказать.

— Черноволосый. Высокий.

Мистер Кей дополнил:

— Очки в золотой оправе.

— Но он ушел без них. — Меня испугала их встревоженность, когда они осознали, что Эдвин ушел в спешке.

— Какой возраст, миссис Уолдоу?

Еще один повод для моего смущения. Я не знала точно. Мне только было известно, что он на пару лет моложе меня.

— Тридцать три года.

— Во что он был одет?

— Белая рубашка. Коричневые брюки. Ни жилета, ни сюртука. Коричневые туфли.

— У него было что-то в руках?

— Не думаю.

Начальник станции посовещался с носильщиком.

— Никого. Никого с такой внешностью.

— Не думаю, что он уехал на поезде. Ему становится дурно в поездах.

В редакции местной газеты мистер Кей дал объявление о пропаже человека. Для меня такой поступок означал полную перемену со стороны Эдвина в сердечной ко мне склонности, отказ, побег.

На обратном пути в двуколке мистер Кей уставился на круп лошади.

— Думаю, пора известить местные власти.

Я безмолвно согласилась.

Местные власти располагались в Элкхорне. В другой раз я насладилась бы прогулкой среди шеренг кленов, вязов, тополей, наблюдением за игрой света, падающего через узорную решетку из листьев, глухими тарахтящими звуками дятлов, но не сейчас, когда меня терзала тревога.

Шериф Сет Холлистер оказался могучим широкоплечим мужчиной. Мы вновь выслушали те же самые вопросы, и он изъявил согласие послать отряды на поиски в лес.

— Вам известны его родственники и как связаться с ними? — спросил он.

— Да. Его младший брат Джордж живет в Нью-Йорке.

— Было бы недурно послать ему телеграмму, — высказал свое мнение мистер Холлистер.

— А нельзя ли подождать еще один день? Я не хотела бы причинять ему ненужное волнение.

— Он может знать нечто такое, что помогло бы нам.

Я закусила ноготь большого пальца.

— Я подумаю об этом.

Я поужинала в полном оцепенении, поднялась в свою комнату на трясущихся ногах и открыла окно, чтобы можно было слышать все звуки. Усевшись на кровать, тщательно разгладила простыню, ту самую, что он смял в кулаке в приступе страсти. Теряет ли мужчина что-то от самого себя в такой момент и обретает ли обратно через некоторое время? Утратила ли я его навсегда?

Я перебрала в мыслях каждый час из тех, что мы провели вместе, в поисках причины, вытолкнувшей его из двери. Было много возможных предположений по его исчезновению: упал в озеро, встретил дикого зверя в лесу, был ограблен и избит, весьма вероятно, умерщвлен. Или же боялся связать себя, был очень осмотрителен в отношении женитьбы, питал сомнения относительно мексиканского плана? Или вспомнил предыдущую женщину. Тени Фрэнсиса Дрисколла! Он не любил меня так, как любил ту, другую. Он нашел меня менее красивой, чем представлял.

Меня мучило больше всего, что причиной могло стать мое желание доказать нечто самой себе. Стал ли он более низкого мнения обо мне из-за моего желания вступить с ним в интимную связь перед заключением брака? Что значил его обеспокоенный взгляд? Не верилось, что он разочарован нашей близостью. Он был моим необузданным Эдвином. Но может, он отрезвел, а я — нет. Или же он лишился разума?

В то время я думала, что его прыжок с трамвая был импульсивным, бездумным, проявлением чрезмерного усердия, но не лишенным смысла. Теперь моя уверенность поколебалась. А в Натли, по его мнению, у него был достаточный повод сбежать из студии Джорджа в приступе тошноты. Хорошо, если он предпочитал, чтобы его стошнило на улице, дабы я не видела этого, но какой смысл удрать ночью в снежную вьюгу и пешком в таком состоянии? Это даже хуже, чем неразумно. Это проявление неуравновешенности, мягко говоря.

Джордж. Я должна рассказать все Джорджу. Он имеет право знать.

Утром я первым делом отправилась к конторке мистера Кея и попросила его послать телеграмму Джорджу в дом № 45 на Ирвинг-плейс, Нью-Йорк.

— Напишите просто: «Эдвин исчез с озера Джинива. Немедленно приезжай. Клара».

Мистер Кей отправился на своей двуколке с хорошей скоростью. Изображая жену Эдвина, не совсем миссис Уолдоу, но определенно уже больше не миссис Дрисколл, я сидела в шезлонге, не в состоянии даже шевельнуть пальцем, и только следила за двумя пароходиками, прочесывающими озеро. Время от времени они извлекали что-то на жутковатого вида железном крюке, и тогда судорога сжимала мою грудь. Я напрягала зрение, чтобы различить находку, но, благодарение Богу, они всякий раз бросали ее обратно.

Я все равно не сводила глаз с озера. Полоски холодного зеленого цвета там, где под водой находилась растительность, контрастировали с широким диапазоном синих оттенков, колеблющихся в зависимости от прохождения облаков, как будто кто-то помешивал озеро гигантской ложкой, подобно разливщику стекла, придающему мраморный узор свежезалитому в форму, пока еще вязкому стеклу.

Я почувствовала угрызения совести оттого, что мыслями витала в студии вместо постоянного сосредоточения на Эдвине. Как же поступить? Закрыть глаза на действительность, будто ничего не произошло?

Гуси паслись на траве, а дикие утки со своими выводками бродили взад-вперед в воде вдоль берега. Наверное, тоже искали что-то. Изумрудная стрекоза с двойными прозрачными крылышками парила над самой водой и вдруг взмыла вверх. Но потом вернулась на прежнее место. Она-то вернулась.

Как прекрасно было бы изобразить эту стрекозу в стекле. Я безумно желала сделать это, но как и где? Когда я известила мистера Тиффани, что ухожу по причине замужества, он покачал головой и нахмурился, уставившись на свои руки. Очень редко в его царстве происходили события, выходящие за рамки его контроля, так что с минуту он не знал, как повести себя. Его убеждения джентльмена мешали ему попытаться убедить меня поступить иначе, хотя он и вымолвил:

— Вы уверены в этом, Клара?

Я кивнула, набралась смелости и спросила:

— Как вам кажется, вы не могли бы сделать для меня исключение и сохранить мне место?

— Оправдывая это важностью вашей работы?

— Моей незаменимостью. И для разработки нашего секрета — идеи с абажурами. Вы помните ее?

— Если политика дает трещину, рушится все. Мне хотелось бы, чтобы я мог поступить так.

Я оцепенела и даже не смогла вздохнуть какое-то время, показавшееся мне вечностью. Мой легкомысленный план оставаться и женой, и художником рухнул, подобно стеклянному дому, возведенному на зыбучем песке. Поднимаясь, чтобы уйти, я услышала, как мистер Тиффани тоном заботливого дядюшки произнес:

— Будьте осторожны, Клара.

Хотя, покидая кабинет, я держалась прямо и шаг мой был тверд, на самом деле меня раздирал стыд за то, что осмелилась просить, терзало чувство глубокого поражения, потому что мне отказали. А еще меня жгло осознание того, что наша взаимная любовь к тому, что мы создавали, не оказалась достаточно сильной, чтобы сохранить восторженный союз двух художников, который, я это чувствовала, существовал между нами. Я отправлялась в плавание в неизвестное будущее, и путь назад был отрезан. Теперь, подумалось мне тогда, я буду вынуждена зависеть от любви, заполняющей мой кубок жизни.

Шальная мысль промелькнула у меня в голове, сходная со своевольностью стрекозы. А не мог ли кто-то подговорить Эдвина устроить это? Предложил ему то, перед чем невозможно устоять, если он покинет меня? Некто, кто знал, что я вернусь в студию Тиффани? Мистер Тиффани собственной персоной, который обещал Эдвину несметное вознаграждение за то, что он вернет меня ему? Деньги могли оказаться слишком сильным искушением, при количестве, достаточном для финансирования предвыборной кампании без необходимости работать в Мексике. Уродливая мысль. Я отбросила ее, но она вернулась непрошеной гостьей. Сколько стоило бы мистеру Тиффани мое возвращение?

На фоне мрачных мыслей я чувствовала, что ответственность за здоровье и безопасность Эдвина легла тяжелым грузом на мои плечи, и я вязла в трясине сомнений и самообвинений, не зная, ощущать ли себя разозленной, или покинутой, или виноватой. Приехал бы он сюда после Чикаго, если бы я не поехала с ним? Вероятно, нет. Ответственность болезненно давила на меня, как всегда. Ладно, пускай. Отныне я буду придерживаться своих ценностей Среднего Запада, хранить верность книге этикета моей матери и быть достойной приемной дочерью священника во всех приличествующих повседневных отношениях.

Двумя днями позже мистер Кей подогнал свою двуколку к гостинице, из нее выскочил Джордж и побежал через лужайку в беседку ко мне, распугав гусей. Он бросился в мои объятия. Я не могла понять, кто из нас кого утешает: я его или он меня.

— Расскажи обо всем, что привело к этому. — Хвала милосердию, его тон был не обвиняющим, а паникующим.

— Эдвин произнес воодушевляющую речь в Чикаго, а затем пожал с сотню рук на последующем приеме. На другой день в поезде он чувствовал себя вполне бодро в отношении наших планов и говорил о выставлении своей кандидатуры на выборы в Законодательное собрание штата.

— Ему было дурно в поезде?

— Нет, но окно он открывал. Может, его и подташнивало. Эдвин был счастлив показать мне озеро. В Чикаго мы прикидывались братом и сестрой и жили в гостинице в отдельных номерах. Здесь же зарегистрировались как муж и жена.

Джордж явно ожидал больших подробностей. Я покраснела и сказала:

— Мы занимались любовью.

— Ну и?

— Это было прекрасно, Джордж. Мы оба были безмерно счастливы. Не было ничего такого, что могло привести к этому.

Джордж расхаживал по беседке, подобно тигру в клетке, и бормотал:

— Похоже на то, что тебя это ни капельки не трогает. Ты не заплакала. Ты даже не закатила истерику.

— У некоторых женщин более сдержанная манера переживать отчаяние.

Боль в челюсти от скрежетания зубами не являлась видимым доказательством, так что я показала ему обкусанные до основания ногти и носовой платок, превратившийся в сморщенный ком.

— Он просил тебя поехать с ним?

— В эту поездку? Нет. Это была моя затея. Однако же он был счастлив. — Я натянула шаль, как способ держать себя в руках. — После свадьбы люди многое открывают друг в друге. Я не хотела строить предположения, так что напросилась сама, чтобы выяснить, могу ли удовлетворить его плотские нужды, являемся ли мы, если можно так сказать, совместимыми.

— Ну и?

— О да, Джордж, мы подходим друг другу. Мы подходим.

Джордж вмиг стал очень серьезным. Почти такое выражение лица было у его брата после того, как мы занимались любовью. Я покрутила свой рукав.

— Ты обвиняешь меня?

— Нет.

— Ты считаешь, он передумал жениться на мне?

— Нет. Эдвин сходит с ума по тебе.

— Теперь я не совсем уверена в этом. Возможно, исповедуя такие возвышенные взгляды, он теперь неважного мнения о моих моральных устоях.

— Он — мужчина, Клара!

— Мужчина не сбегает и не покидает невесту в гостиничном номере. Он должен иметь намерение сбежать.

— Но Эдвин не забрал свой сюртук. — Джордж застучал кулаком по ограде. — Вот чего мы не знаем: приехал бы он сюда, если бы ты не была с ним.

Я ощутила ненамеренный укол обвинения.

— С ним случалось нечто подобное раньше?

Время для вопроса оказалось неподходящим. К беседке приближался шериф Холлистер.

— Извините, что прерываю вас. Это вы его брат?

— Да. Джордж Уолдоу.

— Завтра они собираются обследовать западную часть озера. Если не найдут его, боюсь, прекратят поиски. Чем дольше вы ожидаете, тем менее вероятно…

— Я знаю, — быстро прервал его Джордж.

— Самая пора нанять сыщиков.

— Пойдемте.

Мы прождали десять дней в «Кей-парке», пока два детектива пытались напасть на след Эдвина. Время угнетающе действовало на нас. По мере того как действительность становилась все более прозаичной, мы старались не говорить ничего, что могло бы расстроить другого. Мы без всякой цели плавали на лодке, Джордж беспорядочно рисовал, пока температура не упала очень резко и не установился сильный ветер.

Эдвин ушел в одной рубашке! Я думала о сонетах барда, определяющих любовь: истинная любовь «глядит на ураганы и никогда не содрогается». Я содрогнулась.

Сыщикам удалось выяснить, что Эдвин проследовал через Клинтон и Белойт, штат Висконсин, где на автобусной станции спросил, как проехать в Саванну, штат Иллинойс. Неделю спустя эти ищейки напали на его след в Дюбюке и Давенпорте, но вновь потеряли. Надежды Джорджа таяли. Он дал телеграмму родителям в Коннектикут.

Ранний мороз придал дрожащим на ветру листьям клена глубокий кровавый оттенок, а листьям дуба — болезненно-желтый. Как-то утром перед завтраком я подошла к окну гостиной и увидела Джорджа запускающим камни в озеро, один за другим, разозленно мечущимся по берегу, неистово швыряющим их. Он вернулся, дрожащий от холода и смущенный, когда увидел, что я наблюдаю за ним.

Во время завтрака раздался гогочущий шум: гуси возбужденно забегали по лужайкам, расправляя крылья. Один гусь захлопал крыльями и поднялся в воздух, более не удерживаемый земным тяготением, бешено гогоча. Остальные последовали за ним, образовав клин. Их красивые белые подкрыльники были окаймлены черным, шеи вытянуты в воздух. Затем стая гусей оторвалась от земли с сильным хлопаньем крыльев, с лужайки, на которой стояли мы, а другая стая снялась с воды и образовала свой клин. Вожак каждого клина быстро набирал скорость. Над озером и побережьем небо заполнилось: гогот звучал ликованием полета, свободы движения, вечного зова инстинкта.

— Эдвин назвал бы это великой драмой птичьей миграции, — сказала я.

Мы наблюдали, стоя близко друг к другу, но разделенные в наших печальных мыслях, пока птицы в небе не превратились в точки. А затем пространство поглотило их.

Гусь, о мой гусь, ты больше не привязан к земле, ты больше не мой. Не складывай свои крылья.

Все еще не отрывая взгляда от неба, я отбросила осторожность и спросила:

— Ты так и не ответил. Он когда-нибудь раньше сбегал?

Джордж, казалось, боролся с собой. Наконец пробормотал:

— Однажды. Но это было десять лет назад.

— Расскажи.

Джордж отвернулся и заговорил:

— Он учился в Эндоверском колледже в Массачусетсе. Во время каникул между семестрами Эдвин поехал на юг с сокурсником в направлении Чарлстона. Возвращаясь на север один, вместо того чтобы прибыть в Эндовер, он оказался здесь, на озере Джинива. И не мог вспомнить, каким образом попал сюда. Эдвин не помнил ничего, после того как сел на поезд, направлявшийся на юг. Мои родители не потеряли его, потому что считали, что он вернулся в Эндовер после поездки со своим другом, а он прибыл туда как раз в день начала нового семестра. Вероятно, пришел в себя сам здесь, на озере, а затем вернулся в колледж. Прошло несколько лет, прежде чем Эдвин признался мне в этом.

— Ты знал и не сказал мне? Просто предоставил мне свободу действий? Почему ты ничего не сообщил после того, как он сбежал из Натли подобно сумасшедшему?

От моих обвинительных воплей Джордж съежился. Прежде чем он заговорил, обращаясь к пустынному небу, прошла не одна минута.

— Потому что я не смог бы заполучить тебя в жены. Но вот он бы смог. — В его голосе послышались визгливые нотки. — Я не мог устоять перед перспективой твоего вхождения в нашу семью. И мне так хотелось, чтобы Эдвин добился тебя, был счастлив. Если бы ты сказала «нет», он бы сломался.