Клара и мистер Тиффани

Глава 25 Рубин

Девиз кануна нового тысячелетия «Долой старый год и вперед в Новый!» был у всех на устах. Готовилось нечто из ряда вон выходящее. Обитатели пансиона мисс Оуэнс высыпали на Ирвинг-плейс, даже супружеская чета Хэкли и хрупкой конституции Фрэнси. Закутанные в шарфы, мы изливали накопившиеся за день чувства, из наших ртов вылетали облачка пара.

— Новый век требует новых идей, — промолвила Мерри.

— Правильно! Ожидаю стол получше! — закричал Джордж, и Мерри шутливо шлепнула его по щеке.

Мы заливались смехом. Мы пели. Мы влились в поток, направляющийся к центру, и приветствовали незнакомых как старых друзей. Фрэнси завела разговор с мальчишкой — продавцом газет о заголовках, доктор Григгз заигрывал с продавщицами, а Элис взяла за руку женщину в платке. В море людей, заполонивших парк при Городском совете, мы изо всех сил напрягали наш слух, чтобы услышать послания от монархов Европы о новом веке мира, дипломатии и процветания, зари надежды для масс.

Мэр Ван-Вик произнес речь, напоминая об оптимизме первых голландских поселенцев и бурном расцвете торговли с открытием канала Эри, что вызвало взрыв предпринимательской энергии в завершающемся как раз сейчас веке.

— Нью-Йорку уготована судьба стать культурной столицей мира, — заявил мэр. Вот оно — столкновение приверженцев торговли и искусства, пробуждение и тех и других на этой твердыне между двумя реками!

Сводный хор любительских обществ спел новую песню «Прекрасная Америка», и, как только пробило полночь, здание Городского совета озарилось тысячами электрических огней.

Внезапное великолепие ослепило нас. Нам не доводилось видеть ничего подобного, и мы лишились дара речи. Вокруг хрипло гундосили жестяные рожки, завывали казу и продолжал усиливаться оглушительный шум приветствий.

Мистер Йорк робко клюнул Элис в щеку, а мистер Бейнбридж локтями проложил к ней путь и наградил мелодраматическим театральным поцелуем. Миссис Хэкли задрала подбородок и потянула мистера Хэкли за рукав пальто, напоминая о его супружеском долге. Доктор Григгз поцеловал Мерри Оуэнс, а та ответила ему коленцем ирландской джиги. Дадли и Хэнк отбросили в сторону светские условности и крепко, по-мужски, обнялись, похлопав друг друга по спине. Никто не обратил на это внимания в безумном от счастья неистовстве момента.

Когда Джордж и я услышали звуки песни «Старые добрые времена» Бернса, мы крепко прижались друг к другу. Безусловно, будь он здесь (если был бы жив), Эдвин со своей прекрасной патриотической мечтой внес бы свой вклад в «увенчание твоего благоденствия братством от моря до сияющего моря»[22].

Нигде не было видно и признака Бернарда — ни этой ночью, ни в первый день нового года, вообще с Рождества. Это должно было что-то означать, но что? Конечно, он был человеком, перед обаянием которого невозможно устоять, — деятельный, заботливый, остроумный, — но необъяснимая манера жизни сегодня-здесь-завтра-пропал-послезавтра-опять-на-месте приводила в замешательство. Я не могла позволить себе еще одного загадочного мужчину в моей жизни, так что мысленно решила, что в этом первом году нового века заполню вместо этого свой ум работой и красотой.

С этой целью Элис и я прибыли в первый рабочий день нового года в студию рано утром. Я обнаружила на своем столе извещение от мистера Митчелла: «Подлежит немедленному вступлению в силу требование новой политики: женский отдел резки стекла платит накладные расходы в сумме пятидесяти долларов в месяц за аренду площади вашей студии. Удостоверьтесь, что вы включили это в ваши недельные затраты».

Во мне закипело негодование. Я швырнула послание на стол Элис для прочтения.

— Это нелепо, — возмутилась Элис. — Мы часть компании. Что за невежа! Кичится своим положением.

— Обдирала!

— Скопидом! — Она повысила голос.

— Жулик! — Я тоже подняла тон.

— Мошенник! — Она воздела вверх кулак.

— Сумасшедший! — Я подняла свой, вздымая воображаемый светоч борьбы за свободу от угнетения.

Проходящий по коридору Фрэнк увидел нас, и его кулак тоже взлетел в воздух. Как отчаянно хотелось ему стать частью нашей студии, и как инстинктивно желала я объяснить наши воздетые кулаки, но это было слишком сложно для пантомимы.

Элис шумно выдохнула и промолвила упавшим голосом:

— Новый век, новые идеи.

В ходе своего обычного посещения в понедельник мистер Тиффани сказал:

— Ваши разработки по металлическим конструкциям более изобретательны, нежели чьи-либо еще в этом здании.

— За исключением ваших, — ответила я, подмигнув. — Благодарю вас! Это на некоторое время придаст мне вдохновения.

— Через две недели я уезжаю в Париж договариваться насчет Всемирной выставки. Встречусь с Зигфридом Бингом по отбору экспонатов для его «Салона ар-нуво». Будьте уверены, что ваша лампа со стрекозами будет располагаться на видном месте моей экспозиции на этой выставке.

— Великолепно!

— Пока я буду в отъезде, не давайте мистеру Митчеллу запугать вас.

— Он уже начал закручивать гайки, требуя арендную плату из прибыли моего отдела. За аренду площади студии, как он говорит. Это несправедливо.

— Пока заплатите. Эта блажь пройдет. Я имел в виду, чтобы он не уничтожил ваши идеи по проектам. Обращайтесь с ними к мистеру Белнэпу. Если он одобрит, продвигайте их.

— Благодарю вас. Не могу дождаться весны, хочется сделать несколько абажуров с цветами.

— Прекрасно. Я пришлю вам кое-какие книги по садоводству.

После отправки ламп со стрекозами и глициниями в Париж я сделала перерыв и извлекла на свет божий свои рисунки для часов в виде древа жизни. Мне хотелось, чтобы Хэнк высказал свое критическое мнение до того, как уедет в путешествие по Европе, и я прихватила их домой. Тем вечером Джордж, Дадли, Хэнк и мистер Йорк собрались в гостиной. По мере того как я продолжала с жаром распинаться о часах, прибегая к помощи своих рисунков для иллюстрации, эти часы выросли в нечто гаргантюанское, сложный монстр времен дедушек вместо простых каминных тикалок.

Было слишком поздно. Затаив дыхание, со сведенными судорогой пальцами ног, я с опаской ожидала их вердикта. Хэнк, поднаторевший в критике, облаченный в белые теннисные одежды и устроившись на скрещенных ногах, прервал молчание первым:

— Ты знаешь, какая проблема, по моему мнению, с твоими часами?

— Нет. Могу попытаться угадать?

— Не возражаешь, если я сам скажу?

— Перестань ходить вокруг да около! Если бы мне не была нужна твоя критика, я бы не положила свою голову на эту плаху.

— В них заложено слишком много идей и ни одной спокойной точки, на которой мог бы отдохнуть глаз. Ты втиснула в них весь символизм, известный искусству.

— И даже тот, что еще не изобретен, — вставил мистер Йорк.

Вновь воцарилось молчание. Затем Дадли прочистил горло.

— Я хотел бы сказать, что они прекрасны, как шерсть у кошки на животе, но не могу. У тебя вымученный подход в попытке выразить себя в стиле ар-нуво, но ты перебарщиваешь, подобно двойному удару кнутом. Часы не изящны. Это — неестественное изящество. — Он нарисовал в воздухе линию, смахивающую на беспорядочное порхание бабочки. — И это не выглядит стеблем растения, как у французов. Это просто случайная линия.

Рисуя эту линию, я вспомнила, как отец ловил рыбу нахлестом. Маленькую девочку приводила в восторг леска, выгибающаяся дугой высоко в небе и затем ударяющая сама по себе.

Я приставала к отцу:

— Папа, пусть это длится подольше.

Он не мог добиться этого, и я опять канючила:

— Сделай еще раз, папа. Вот такую же, как эта.

Но эти фигуры никогда не получались точно такими же и не существовали дольше мгновения. Я хотела отдать ему дань памяти на часах в виде древа жизни, с тем чтобы запечатлеть во времени что-то, связанное с ним.

Теперь я смотрела на свой рисунок как на жалкую мазню, мешанину, порожденную скорее чувством, нежели художественными принципами, такую же перегруженную, как перенасыщенное убранство особняка мистера Тиффани. Подобно пойманной на удочку рыбке, я заглотнула его эстетику целиком.

— Боюсь, ты прав, но не печально ли это звучит? Я так срослась с каждым мотивом, даже не представляю, что выбросить.

— Вы не должны испытывать к себе жалость, — изрек мистер Йорк. — Закройте один элемент на некоторое время бумагой и задайте себе вопрос: потеряет ли зритель что-то, если ему не известно, что вы задумали для этого участка?

— Но не уподобляйся Геркулесу, пытающемуся убить змею Гидру, отрезая одну голову, чтобы на ее месте выросли две новых, — предостерег Хэнк.

— Может, тебе следует отложить ее на некоторое время? — посоветовал Джордж.

Хэнк поднял указательный палец вверх.

— И хорошо, что ты не поймала удачу с первой попытки. Лучше пусть будет так, потому что это вынудит тебя подольше думать.

Я испустила вздох:

— Печально, но верно. Спасибо за то, что направили меня на путь истинный.

На работе я отложила часы в сторону и обратила мои мысли к тому, что успешного я сделала, чтобы построить новую работу на уже достигнутом. Мне вспомнилась прелестная оранжевая рыбка, которую Элис и я видели плавающей среди волнующихся лент водорослей в аквариуме. Я достала зарисовки рыбы Элис и поняла, что могу оформить мозаичное настенное панно с двумя рыбками, плавающими среди остролистых морских водорослей. Никто не сказал мне, что я не в состоянии разработать панно.

Творчество просыпается, подумалось мне, когда смотришь на одну вещь и видишь другую, — подобно мистеру Тиффани, увидевшему лампу в раковине наутилуса. Ни один человек в здравом уме не подумал бы о плетеной корзине в связи с подводной сценой, а я подумала. Рыбки, плавающие среди длинных морских водорослей, навели меня на мысль о течении, прокладывающем себе путь перед и сзади занесенных илом водорослей. Вода, созданная из стекла с рябью, могла породить иллюзию, что оказавшиеся под ней полосы стекла могут изгибаться подобно струям под водой. Рыбка будет опознаваема, но остальное должно быть более абстрактным, более простым, с меньшим количеством «предметов» в море. Я почувствовала надвигающийся прорыв от викторианской причудливости к новому языку и отнесла рисунок мистеру Белнэпу. Он немедленно одобрил его.

Я собрала все свое мужество и сказала:

— Мне хотелось бы услышать вашу критику моей работы в целом. Я прошу об этом, потому что ценю ваше просвещенное мнение.

— Вы хотите, чтобы я говорил от себя или же как сотрудник, озвучивающий эстетическое кредо компании Тиффани?

— И то и другое.

— Лично я считаю, что ваша работа отличается свежестью и оригинальностью. У вас отличный глаз по цвету, гармонии и размещению элементов. Льюис согласился бы с этим. Однако как директор по стилю художественной компании, которая должна находиться в числе ведущих, я бы высказал несогласие с его вкусом для такого обилия украшений. Все, что вы делаете, чрезвычайно изощренно и потому дорого, если перевести это в стекло и металл. Вам следует стремиться в вашей работе к достижению хорошего впечатления более простыми путями.

Это была директива мистера Долболоба, только основанная на принципах искусства, а не коммерции и облеченная в более изящную форму. Воздух покинул мою грудь в длинном, беспокойном выдохе.

— Это из-за затрат?

— Не обязательно, хотя мы оба работаем…

— На компанию, которая должна из убыточной превратиться в прибыльную. Разве не так? — поставила я вопрос ребром.

— Да.

— Если отмести в сторону эти соображения, являются ли мои работы чрезмерно аляповатыми?

— С точки зрения входящего в моду стиля, чтобы мы могли идти скорее впереди моды, нежели отставать от нее, да. Но Льюис не согласился бы со мной.

Мои плечи внезапно отяжелели настолько, что я не смогла поддерживать их, а разочарование опрокинуло меня подобно волне. Выходит, то, что я услышала от Хэнка и Дадли, — правда. Испустив преувеличенно глубокий вздох, я выдавила из себя:

— Я должна отделаться от викторианских вкусов, если смогу. Похоже, занимается заря нового века с более умеренными вкусами.

— Именно. С такими, которые столь прекрасно предсказывает ваше панно с рыбками.

Я стала посещать бесплатные занятия по освоению азбуки для глухонемых в «Союзе Купера» и уже после второго урока с трудом и довольно неуклюже изобразила на пальцах:

— Д-О-Б-Р-О-Е У-Т-Р-О, Ф-Р-Э-Н-К.

Он просветлел лицом и словно даже стал выше ростом на несколько дюймов. Парень немедленно передал мне свой восторг, его пальцы порхали с молниеносной скоростью. Я изобразила на пальцах:

— П-О-М-Е-Д-Л-Е-Н-Н-Е-Е.

Мы оба расхохотались. То есть он произнес какой-то единичный слог, выражающий счастье, и потянул меня за другой рукав. В моей груди разлилось ощущение тепла, и я поняла, что это — материнская любовь.

После этого не проходило и дня без того, чтобы Фрэнк не приходил делиться своими впечатлениями о погоде, достаточно медленно, чтобы мне было понятно. С-Н-Е-Ж-Н-О-Е О-Д-Е-Я-Л-О или Д-О-Ж-Д-Ь С С-Е-Р-Е-Б-Р-Я-Н-Ы-М-И Н-И-Т-Я-М-И или же З-А-С-Т-Е-Н-Ч-И-В-Ы-Й П-О-Л-У-М-Е-С-Я-Ц.

Этим утром, после того как раскритиковали мои часы, он положил драгоценный камень из ограненного красного стекла около моей руки, когда я рисовала, и сообщил на пальцах: Д-Л-Я Т-Е-Б-Я. Показывая жестами удары молотком, Фрэнк пояснил, что огранил его сам.

На мгновение я сама сделалась немой.

Между нами не было большой разницы. Его стремление к общению с людьми было столь же сильно, как и мое. Я представила, как он каждый день дотошно наблюдает мир, а ночью делает выгонку квинтэссенции, достаточно простой, чтобы я могла получить ее из его пальцев на следующее утро.

В этот момент на меня снизошло озарение. Ограниченная простота Фрэнка была тем, что сделает мои часы элегантными.

— Б-Л-А-Г-О-Д-А-Р-Ю Т-Е-Б-Я.

Глава 26 Жасмин

— Что нужно этому мальчику, так это жир из тресковой печени, — заявила миссис Хэкли с самонадеянным апломбом, подбоченившись на пороге.

— Не повредит, — дипломатично высказался доктор Григгз, когда я и он поспешили войти в соседнюю дверь.

Джордж лежал на своей узкой кровати с приступом кашля, а Дадли склонился над ним, держа стакан с водой. Джорджу удалось немного выпить, что оказало помощь на несколько минут, а затем кашель вновь возобновился.

— Лягте на живот, — скомандовал доктор Григгз. — Свесьте голову в сторону. Отхаркните это.

Последовал ужасный спазматический кашель, который настолько ослабил недомогающего, что он не мог прийти в себя. Дадли помог ему перевернуться на спину, и Джордж немедленно заснул. Доктор Григгз пообещал принести ему утром какое-то лекарство и ушел, а я осталась еще на пару часов, в течение которых имел место следующий эпизод. Дадли отправил меня восвояси и сказал, что останется на ночь, а спать будет на подушках на постаменте для позирования натурщиков.

На другой день после работы я обнаружила, что меня ждет записка от Джорджа.

Это было недалеко, всего квартал от Грэмерси-парка, но почему такая таинственность? Дадли, у которого можно было спросить, не оказалось дома, так что я немедленно отправилась туда.

Дверь двухэтажного особнячка блестела красной краской. Внутри — мраморный пол, пальма в кадке, лестница и две двери на первом этаже. Я постучала в ту, что под номером два. Дверь отворилась.

— Мистер Белнэп! — Меня пронзил шок.

В рубашке без пиджака. Брови не подрисованы. Никакого бриллиантина. Сегодня художественный директор не явился на работу.

— Мне дали вот этот адрес. Некий Джордж Уолдоу находится здесь?

Он отступил, освобождая мне проход:

— Войдите. — Размеренный голос и тревога во взгляде. Около глаз собрались мельчайшие морщинки, застыли и потом медленно разошлись, словно покоряясь судьбе. — Он здесь.

В комнате со стенами цвета желтого сливочного масла и занавесями оттенка зеленой мяты мирно дремал Джордж с горкой подушек за спиной. На столиках по обе стороны от него стояли цветущие кустики жасмина в синих горшках.

— Студия — совершенно неподходящее для него сейчас место, — пояснил мистер Белнэп. — Он слишком слаб, чтобы позаботиться о себе, а Дадли должен на этой неделе выполнить важный заказ на портрет.

— Так вы знакомы и с Дадли?

— Да, Клара. Все, что вы видите, и все, что себе представляете, — правда. Я бы просил вас не упоминать об этом и не намекать.

— Безусловно, — пробормотала я.

Я не была подготовлена к такому повороту событий, однако, поняв, в чем дело, не сочла это противоестественным.

Мистер Белнэп поправил сбившееся в сторону светло-желтое стеганое одеяло и любящим жестом пригладил волосы Джорджа.

— Он просил, чтобы вы пришли, и я не мог отказать.

Наши голоса пробудили спящего, и он прошептал:

— Клара, ты пришла, чтобы соборовать меня?

— Болезнь не дает тебе права делать из себя посмешище.

— Au contraire, madame[24]. Она дает мне любое право.

Мистер Белнэп ложкой вливал бульон в рот Джорджа, ловко, не беспокоя его, подобно женщине, кормящей малое дитя. Ему явно приходилось заниматься этим и раньше. Он являл собой чудо заботы. Какой позор, что ему приходилось скрывать это! Я ощутила особую привилегию в том, что вижу истинный облик мистера Белнэпа.

Он всегда проявлял чрезвычайную заботу о своей внешности, но только не сегодня. Точно проложенный по середине головы пробор не был набриллиантинен, шелковистые белокурые волосы рассыпались по лбу прямыми прядями, придавая ему вид невинного подростка. Теперь-то я увидела, как красив от природы наш художественный директор, какими правильными чертами наделен, — узкий прямой нос, маленький рот и почти невидимые белесые брови. Я наблюдала, как он с нежностью ухаживал за Джорджем, и это выглядело прекрасно. Мистер Белнэп следовал в жизни своим собственным правилам, и в этом было нечто мужественное, благородное и совершенно таинственное.

Все время, когда я была знакома с Джорджем, Хэнком и Дадли, я никогда в своем воображении не следовала за ними в их комнаты, никогда не углублялась в подоплеку радости, которую они получали в компании друг друга как товарищи, и счастья, что эти люди дарили мне.

Мистер Белнэп настоял, чтобы я села рядом с постелью. Я отпустила комплимент насчет жасмина.

— Запах такой, что свалит с ног претендента на приз, — съязвил Джордж.

— Я сбегал утром в цветочный магазин за углом, потому что моя мать обычно пила жасминовый чай, когда страдала кашлем, — пожал плечами мистер Белнэп. — Я предположил, что вдыхание должно дать такое же воздействие.

— Вы опаздываете на ужин, Клара, — напомнил Джордж.

— Дадли придет с минуты на минуту подменить меня, — сообщил мистер Белнэп. — Могу ли я пригласить вас на ужин в «Национальный клуб искусств», когда он явится?

— А вы состоите в нем? Я была бы премного обязана вам! Мне всегда хотелось увидеть его интерьер.

Когда прибыл Дадли, он принес свою цитру, надеясь наиграть несколько южных колыбельных, чтобы помочь Джорджу заснуть, и письмо от Хэнка, отправленное из Парижа.

— Прочитай-ка его, — попросил Джордж. — Оно может оказаться презабавным.

— До чего смешно, Хэнк! Я действительно отдыхаю, но не по собственному желанию.

— Кто бы говорил…

Джордж закрыл глаза и зарылся в подушки.

— Вот как получается, Клара. Наша счастливая комета несется дорогами великолепия Старого Света.

В последующие дни доктор Григгз ежедневно осматривал Джорджа, опасаясь, что дело закончится пневмонией. Генри, Дадли и я дежурили подле него по очереди и старались всячески ублажать. Джордж оказался несносным пациентом. Однажды, когда Дадли и я меняли ему постельное белье, не поднимая его с кровати, Джордж разозлился:

— Не ворочай меня, как полено, Дад. Ты ведь не подъемник для укладки древесины в штабели!

— Конечно, у нянечек это получается лучше, — заворчала я. — Наверное, пора отправить тебя в больницу.

— Нет уж! В больницах такой смрад, как на химических заводах. Я лучше умру. Люди не могут прийти туда, чтобы навестить меня.

— Ты думаешь, что будешь выставлен там как один из уродов Барнума? — возмутился Дадли.

Наше терпение подходило к концу. Я вернулась домой в пятницу вечером после ужина, и Бернард пригласил меня в «Устричный дом» на Пятой авеню, но я отказалась и сразу улеглась спать. Утром Джорджу, видимо, стало хуже. Я ждала до девяти, пока подойдет Генри. Из-за усталости тот проспал. Он сказал, что сейчас же принесет мне завтрак, но пришел доктор Григгз и настоял, чтобы Джорджа положили в больницу. После длительных уговоров и капризов Джордж изъявил согласие отправиться туда, и доктор Григгз ушел, чтобы устроить это.

Я совсем ослабла от голода, ибо съела только крекеры с сыром и выпила стакан вина прошлой ночью у постели Джорджа. Изящные потуги Генри приготовить завтрак разрушили все мои ожидания. Он выложил дугой на блюде тонкие ломтики апельсина, налил кофе из серебряного кофейника и добавил булочки, разогретые на кухне. Только по одной для каждого из нас! Я вцепилась зубами в свою, не дожидаясь его. Он поставил на своем конце длинного обеденного стола миску, разбил четыре яйца, взбил их и подал мне большую часть омлета.

Столовое белье было накрахмаленным, фарфор украшен цветами и позолоченной каймой. Бокалы для воды на высоких ножках были из стекла «фавриль», с одного угла обзора они переливались розовым цветом, с другого — бледно-золотистым и имели форму тюльпанов.

— Рюмки изысканные.

Я знала на примере нашей демонстрационной комнаты, что подобные бокалы стоят двадцать пять долларов за дюжину. Почти мое недельное жалованье. Я подняла и поставила на стол свой, внимательно рассматривая его.

— Это бокалы или тюльпаны? — задал мне вопрос Генри.

— Тюльпаны, — ответила я, прекрасно осознавая, что он-то хотел услышать другой ответ. Я подняла бокал в воздух. — Я пью цветочный нектар.

— Вы заразились непутевостью этого нового подхода больше, чем Льюис. Не верю, что он осознает эту непреложность: новая тенденция представлять одну вещь под личиной другой простирается далеко за пределы ар-нуво. Эту двойственность с большей вероятностью оценят те, кто живет двойной жизнью. Для этого еще не найдено названия, однако, я уверен, оно появится, отражая его несерьезность во всей полноте.

— А вы видите это?

— Я проживаю это, двусмысленность двойной жизни. Поскольку Льюису неведомо двойное мышление, от его продукции получают даже еще больше наслаждения те, кто знает, что в ней скрывается больше, нежели заметно глазу.

— И в моих лампах тоже?

— В ваших лампах особенно.

Я сделала глоток воды, довольная участием в этой новой манере выражения.

— Вы когда-нибудь видели, как танцует Лоэ Фюллер? — спросил он. — Размахивая ярдами ткани таким образом, что они смахивают на огромные лепестки или крылья, превращая ее в карлика?

— Да. Она изумительна!

— Это цветок гибискуса или танцовщица? Экзотическая бабочка или танцовщица? Будет ли ваша лампа с глициниями вьющейся лозой или электрическим светильником?

— Это открывает совершенно новый путь получения наслаждения от вещей.

— Менее серьезный путь. Спортивный путь.

— Вы вводите меня во внутренний круг.

Он поднял свой бокал в знак признания того, что я его понимаю.

— Вот эти тюльпановые бокалы, — уточнила я, — вы не знаете, не Том ли Мэндерсон изготовил их?

— Возможно. На них надпись, что они изготовлены у Тиффани.

— Как витражи и мозаики, настенные обои и вазы, мебель и ковры, паласы и ткани, часы и даже пуговицы, а теперь, возможно, и мои лампы. Вы не находите нелепым, что люди могут счесть, будто одно-единственное человеческое существо могло придумать оформление всех этих вещей, не говоря о том, чтобы изготовить их?

Генри вытянул губы.

— Он причастен ко всему. Они все — часть его эстетики.

— Но разработка необязательно принадлежит ему.

— Некоторые эскизы его витражей подписаны не его именем. Авторство мистера Уилсона и мисс Нортроп иногда признается публично.

— Почему не имя творца ламп?

Он заколебался.

— Полагаю, потому что публика считает витражи более высоким видом искусства, нежели лампы.

— Они плоские! Лампы скульптурны, это бесконечно труднее.

— Витражи более сходны с картинами, поэтому и ценятся больше. Использование на них имени Тиффани укрепляет его позицию на рынке, его претензию на место в истории искусства. Хотя я и не являюсь защитником подобного. Это также увеличивает продажи ваших ламп.

— Может, и так, но мои лампы укрепляют его репутацию. Это — самый натуральный маскарад.

— Мы все носим те или иные маски.

Поскольку воцарилась тишина, его вилка замерла в воздухе, будто ожидая чего-то, я поняла, что Генри больше не говорит о мистере Тиффани. Он имел в виду себя, и это означало, что, по крайней мере в опере, я была партнершей в его вынужденном маскараде. По тревожному выражению его глаз он осознавал, что мне это известно.

— Что бы вы ни думали, — мягко произнес Генри, — мне доставляло истинное удовольствие сопровождать вас в оперу. Надеюсь, мы сможем продолжать наслаждаться этими представлениями вдвоем.

— Обязательно продолжим. Ничего не изменилось, мистер Белнэп. Вы всегда оказывали мне честь своими приглашениями, и я получала удовольствие от вашего общества. Вы прекрасный, достойный человек. — Мы внезапно стали чопорными и официальными. Я сделала паузу, ожидая ответа, но он чувствовал себя слишком скованно. — Я полагаю, мы все чувствуем себя отличающимися некоторым образом от прочих. Эта боль является естественным сиротством жизни.

— Вы чувствуете его, Клара? Это сиротство?

— Да. Когда я страстно желаю близких отношений с мужчиной, я чувствую некие ограничения.

— Чем?

— Политикой мистера Тиффани в отношении замужних женщин. Это заставляет меня отказываться от любви, если я хочу продолжить работу. Я так и поступаю.

Задумавшись на минуту, он вымолвил:

— Тогда у нас есть некоторое взаимопонимание.

— Именно так!

Он промокнул рот салфеткой.

— После этого официальное обращение по фамилиям превращается в буржуазную чепуху. Впредь зовите меня Генри.

Я хотела оживить наш разговор. Генри не заслуживал печали. Я бросила взгляд на мою пустую тарелку и заявила:

— Это прекрасная тарелка, Генри, но она была бы еще прекраснее, если бы ее занятием было именно то, для чего она предназначена, вместо маскировки под цветник. У вас найдется еще одна булочка?

— Безусловно. Давайте я разобью вам еще одно яйцо.

Его непринужденность и ловкие, рассчитанные движения навели меня на мысль, что из него получилась бы хорошая домохозяйка.

Подготовка Джорджа к больнице, усаживание его, закутанного в одеяла, в конный экипаж уподобилось водворению мула в стойло. Доктор Григгз сопровождал нас, он дал Джорджу выпить виски, понюхать «душистый» аммиак и каждые несколько минут в дороге щупал его пульс. Подбодренный Джордж повеселел, и на Дамской Миле с интересом обозревал витрины.

В больнице сиделка живенько увезла его в кресле для инвалидов. Мы последовали за ним, неся горшки с жасмином, и увидели, как его устроили на узкой белой кровати. Он огляделся вокруг и криво усмехнулся:

— Я умру здесь от стерильности.

— А чего ты ожидал? Спальню Фредди Вандербильта? — отрезала я.

Когда мы уже собирались уходить, Генри воздержался от прикосновения к нему, поскольку сиделка обреталась прямо там, но я поняла по прерванному движению его руки, что он хотел сделать это, и потому сказала:

— Помни, как много людей любят тебя, Джордж.

Глава 27 Пойнт-Плезент

— Доброе утро!

Миновал месяц волнений — острых, длительных, затем несколько спавших — и вот Генри вошел в мою студию и закрыл за собой двойные двери.

— Я принес хорошие новости. — Он понизил голос. — Джордж скоро вернется домой.

— У меня камень с души свалился.

— Он начал с нетерпением расхаживать по своей палате, дабы уверить сиделок, что здоров, ибо хочет показать нам спальню Вандербильта еще до того, как ее отправят в Гайд-парк.

— Хороший признак. Возвращение к своей беспокойной сущности.

— Я привез ему букет красных гвоздик, чтобы подзадорить. Он потребовал булавку, чтобы приколоть одну из них на свой больничный халат, и практически съел остальные.

Я потрепала Генри по руке, и он отправился восвояси. В каждом его шаге проглядывало весеннее пробуждение.

Чтобы отпраздновать показ спальни Вандербильта, Джордж нацепил свою шляпу с красным пером. По мере того как мы приближались к складу, его шаг убыстрялся.

— Помедленнее, Джордж. Тебя только что выписали…

— Из тюрьмы. Белое, белое, ничего, кроме белого. Я был просто вынужден выздороветь, чтобы выбраться поскорее из этого бесцветного куба. — Приблизившись к двери спальни, украшенной резьбой, он предупредил нас: — Будьте готовы. Любимый цвет Вандербильта красный. Как у Лоренцо Медичи.

Он широко распахнул дверь в XV век. Красный цвет и золото сияли повсюду, ни один квадратный дюйм не остался без украшений. Монументальную кровать окружали витые колонны, а золоченые коринфские капители поддерживали балдахин. Резной фриз, тканые обои на пасторальные темы и красные бархатные занавеси, расшитые золотом, украшали стены. Софа, канапе и шесть стульев, обитые красным бархатом, были декорированы золотым флорентийским шитьем.

— Как я посмотрю, Позолоченный век живет и здравствует. Этот барон-грабитель собирается развлекаться в своей спальне?

— Да. Как владыка времен Возрождения. Разве не великолепно? — Джордж сновал по комнате, указывая на настенные светильники, фарфор и обнаженные мужские фигуры на пьедесталах, выбранные им.

— Годится для короля, Джордж.

Но слишком перегружено украшениями для современного вкуса. Генри Белнэп рухнул бы под этой всеподавляющей мощью. После его оценки моей работы я подумала, что, возможно, я принадлежу двору Медичи вместо Тиффани, но теперь видела, что нет. В помещении не было на чем остановить взгляд для отдохновения, точно так же, как на рисунке моих бедных замученных часов.

Приберегши напоследок вещь, которой он гордился больше всего, Джордж откинул простыню, прикрывающую деревянную панель, вырезанную по его фантастическим рисункам людей и животных, выглядывающих из листвы. Человек с заячьими ушами подмигивал, будто хотел сказать: «Ага, ты нашел меня! Разве я не забавен?» Две сморщенные женщины обвили друг друга руками, одна плакала, а другая хохотала во все горло. Мальчик делал стойку на руках, отверстие его рта образовывало идеальное «О», будто его потряс вид предметов вверх тормашками.

Джордж описал круг, схватившись руками за голову. Я понимала его возбуждение при виде своих идей, воплощенных в изделии.

— Все остальное в комнате — работа для хозяина. Ты сделал, что он хотел. Но эти панели — истинное выражение твоей сущности, Джордж. Чудесная ирония каприза!

Никогда я не видела его более счастливым.

Шумная шеренга из пяти сестер Палмье, Элис и меня крутила колеса наших велосипедов по тротуару Пойнт-Плезент, деревни в штате Нью-Джерси. Это были всего-навсего скрепленные вместе доски, временно уложенные на дюнах, чтобы их можно было убрать на зиму. У нас тряслись все внутренности. Свежий соленый воздух взбадривал, а крики морских птиц воодушевляли. Мы вернулись через лес к летнему коттеджу семьи Палмье на взморье и поужинали рыбой, пойманной их отцом. Завершили день прогулкой на парусной лодке при лунном свете.

На следующее утро мы вырядились в чрезвычайно легкие купальные костюмы. Что за бодрящее чувство — не ощущать вокруг своих щиколоток ничего, кроме воздуха! Сколько подобных ощущений мы упустили с тех пор, как Элис и я бродили в ручьях Огайо, подобрав подолы своих школьных платьиц? Теперь мы бросали вызов друг другу, осмеливаясь сделать еще один шаг в холодное море — по щиколотку, по колено, по бедро, по пояс. Я изобразила шумное, со всплесками подобие заплыва на короткую дистанцию. Затем мы пошли прогуляться.

— Посмотрите-ка! — закричала я.

— Кружево королевы Анны, — сказала Лилиан.

— Или дикая морковь, если ты настоящий ботаник.

— Какая разница? Сорняк — он и есть сорняк, — заметила Мэрион.

Кисти крошечных белых цветочков вырастали из одной точки на стебле, как взрыв огней фейерверка.

— Они действительно напоминают кружево, — стояла на своем Лилиан.

— Да это просто разновидность одуванчика, — возразила Мэрион.

— Их несложно нарисовать.

— Только не это! — застонала Мэрион. — Предполагается, что сегодня — выходной.

— Мы никогда не думаем о работе, когда приезжаем сюда, — заявила Лилиан.

— Но у вас нет на руках отдела из тридцати девушек, которых необходимо загрузить работой.

Здесь мог быть найден ответ на требование мистера Митчелла изготавливать более простые, небольшие, недорогие предметы.

— Лилиан, как думаешь, нельзя ли использовать стебель как мотив для подсвечника? Небольшая чашечка, удерживающая свечу, может быть полноцветной, курчавящейся кистью, высокая стройная ножка — стеблем, а по кругу основания можно вырезать корни, расползающиеся в стороны, как рассыпавшиеся колесные спицы. Что ты на это скажешь?

Девушка не спускала глаз с цветов, которые я собирала, и мне показалось, что брошенное мной в ее душу семечко дало ростки.

— Я дам вам ответ в понедельник.

В понедельник она сказала «да».

В течение следующих двух недель Лилиан сделала наброски двух видов подсвечников с мотивом дикой моркови, оба красивые и изящные. Я гордилась ею, как курица-наседка. Тем временем я использовала этот мотив для бронзовой чернильницы. Я настояла украсить ее одной небольшой мозаикой. Теперь у мистера Митчелла было три предмета, быстро обеспечивающих денежные поступления, а я могла закончить разработку моих ламп павлиньей расцветки.

В конце следующей недели Пойнт-Плезент весь полыхал маками. Их лепестки, напоминающие тонкую, слегка гофрированную бумагу, трепетали и соблазнительно влекли своим насыщенным алым цветом, красным Вандербильта, достаточно ярким, чтобы глаза у вас полезли на лоб, с достаточным количеством оттенков, чтобы нам можно было использовать и мраморное, и крапчатое стекло. Мы неистово рвали их, как в языческом танце, и притащили домой огромные букеты.

На следующий день за своим рабочим столом я поклялась сделать абажур простым, но у цветка оказались чрезвычайно сложные черные тычинки, как лучики вокруг закрытого желтого пестика. Без венчика этих тычинок цветы переставали быть маками. Без них было не обойтись. Их придется делать в виде металлических филигранных накладок таким же образом, как и крылья стрекоз. Мой ум никак не желал работать в одной плоскости. Хотя я и упростила форму лепестков, они просто взывали оставить им внизу окаймление неправильной формы из листьев, что опять означало трудоемкое использование булавок. Ради гармонии листья должны были иметь тонкие филигранные прожилки, закрепленные на внутренней стороне стекла. И вот я опять разработала замысловатый дизайн.

Я дала себе обещание, что уж следующая лампа станет простой. Что это будет? Цикламен с лепестками, растопырившимися подобно крыльям в полете? Пион, со своим гнездом лепестков, окутывающих нечто драгоценное? Смиренная герань? Величественный ирис? Свисающая бегония? Я бросалась от одного замысла к другому. Меня пьянило лето, воспламеняла красота цветов.

В конце лета пара белых щегольских башмаков и сверх них пара коротких ног в белых брюках появились в дверном проеме вслед за букетом роскошных пионов, увенчанных белой шляпой. Мистер Тиффани незаметно проскользнул в нашу студию без предупредительного стука своей трости. Несколько взволнованная, я поспешила выложить все свои работы.

— Через несколько минут у нас будет достаточно времени для этого. У меня есть объявление.

Как только мистер Тиффани произнес это, девушки положили свои инструменты и повернулись к нему. Агнес стояла у двери в свою студию.

— Я счастлив сообщить вам, что «Четыре времени года» были встречены на Всемирной парижской выставке с небывалым восхищением, так что вы должны быть чрезвычайно горды этим. Витраж с магнолией мисс Нортроп был удостоен Диплома за заслуги.

Последовали поздравления и бурные рукоплескания.

— И… — Мистер Тиффани для пущего эффекта сделал паузу, оттягивая момент. Это было достойно Барнума. — Лампа со стрекозами миссис Дрисколл была отмечена бронзовой медалью.

Помещение взорвалось аплодисментами.

— Это должно воодушевить вас, а?

— Конечно. Я чувствую, что сильно продвинулась.

Я деликатно осведомилась о прочих наградах для него, будто интересуясь другими отделами.

С проблеском застенчивости, утонувшей в его сияющих голубых глазах, он промолвил:

— Я получил «Большой приз» за предметы из стекла «фавриль» и стал кавалером ордена Почетного легиона Франции.

Опять грянули аплодисменты, хотя, по моему разумению, некоторые девушки представления не имели, что означает эта награда. Я хлопала громче и дольше, чем кто-либо.

Он ни словом не обмолвился, что признание получил и Артур Нэш, отчего я задалась вопросом: была ли бронзовая медаль присуждена мне, или «Тиффани глас энд декорейтинг кампани», или же Льюису Комфорту Тиффани, художнику, но в эту минуту он был доволен мной, и я упивалась эйфорией.

После того как босс осмотрел все, что мы выполнили в его отсутствие, он пригласил меня к себе в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Когда выставка закончится, Зигфрид Бинг заберет все вазы из стекла «фавриль», лампу со стрекозами, некоторые выдувные лампы и несколько витражей с выставки для своего «Салона ар-нуво», чтобы продавать их по всей Европе.

— Превосходно!

— Но я должен продолжать поставки ему. Европа — большой континент. Я ожидаю, что буду завален заказами на витражи из наших городов, так что я увеличиваю штат мужского отдела витражей до двухсот человек.

Почему он говорит мне это? Бездумное бахвальство?

— Сделайте еще восемь ламп с глициниями для галереи Бинга.

— С радостью. Новые не будут точно такими же. Я прикажу наборщикам разработать свои собственные цветовые сочетания.

— Тем лучше. Я бы не хотел, чтобы обо мне сложилось мнение, будто я руковожу фабрикой, производящей одинаковые предметы искусства, но я уже предпринял меры и должен следовать дальше.

Это показалось мне подходящим моментом, чтобы предъявить на его суд мои маки.

— Я подумала, это должно понравиться вам из-за сочных тонов.

— Совершенно верно. Всегда усиливайте тона. Небольшие бронзовые детали хорошо исполнены и почти так же важны, так что мне потребуется не одна лампа. Они должны прийти в дома среднего класса. Даже небольшие предметы могут выразить идеальную красоту.

Чувствовалось, что мистер Митчелл прогудел ему все уши. Я поняла, что разговор переходит на другую тему.

— Кто автор акварели с маками?

— Элис Гуви.

— Она делала эмалевое основание для примул?

— Да. Весьма талантливая девушка.

— Кто подготовил детали для дикой моркови?

— Чернильницу — я, подсвечники — Лилиан Палмье.

— Великолепно! Они как нельзя лучше укладываются в мое новое направление.

Я почувствовала, что леденею.

— У вас всегда новое направление. Вас невозможно утихомирить. Что в запасе на сей раз?

— Лалик[26] привлек большое внимание в Париже своими эмалями. Я тоже экспериментировал с эмалью, на меди. Предметы, где я использовал золотую и серебряную фольгу под эмалью, были хорошо приняты. Я установил большую по размеру печь для обжига эмали на заводе, чем та, что находится в моей домашней студии. Теперь все готово для открытия небольшого отдела эмали. Я хочу, чтобы его возглавила мисс Гуви.

Холод полностью сковал меня.

— Она будет работать…

Шеф не удостоил меня взглядом.

— В Короне.

Это слово на мелкие кусочки разбило разлитое в воздухе воодушевление, будто оно было из стекла.

— Дайте мне десять минут, а потом пошлите ее в мой кабинет. Когда мисс Гуви вернется, отправьте ко мне эту девушку Палмье.

— Но Лилиан никогда не занималась эмалью.

Мистер Тиффани окинул меня взглядом, который можно было отпустить только законченному невежде.

— Научится. Мы все — вечные ученики искусства. — Его повелительный тон больно ранил мое сердце. — Я также видел кое-какую красивую французскую керамику.

— Не сомневаюсь, что вы положили на нее глаз. — Уверена, он уловил сарказм в моем голосе.

— Скоро мы займемся и керамикой. Для этих целей я наметил мисс Патрисию Гэй и мисс Люси Лэнтрап.

— Вы обескровливаете мой отдел!

Он пожал плечами.

— Принимайте на работу новеньких.

Элис и я шли домой в полном смятении от нанесенной обиды.

— Он не оставил мне выбора! — кипела она.

— Он теперь на седьмом небе, и никакие помехи не должны стоять на его пути. Он переполнен замыслами. Он хочет добиться успеха в новых областях.

— Но он такой деспотичный! — воскликнула Элис.

— Властный!

— Важничающий!

— Растрачивающий себя!

— Тщеславный!

— Всеядный!

— Помешанный!

— Своенравный!

— Блестящий!

— Но как человек — испорченный, — поставила я точку.

Мне хотелось вопить во весь голос или порвать что-то, дабы продемонстрировать, что я разрываюсь надвое. Несмотря на убийственную правдивость нашей оценки его характера, я обожала Льюиса Тиффани. Между ним и мной был перекинут мост, по которому никто больше не ступал, который делал нас любовниками в искусстве, страстными без какого бы то ни было плотского оттенка. Он дал моим способностям расцвести, и я ценила это. А потому не могла сделать ничего, что поставило бы наши отношения под угрозу.

За ужином Элис объявила о моей награде. Я объявила о ее новой должности. Она ковырялась в своей тарелке и не проглотила ни крошки. В моей комнате я крутила калейдоскоп и наблюдала, как разрушаются цветные картинки.

Глава 28 И вновь глициния

Хэнк вернулся из Парижа в начале сентября, щеголяя драгунскими усами.

— Какие были отзывы? — осведомилась я за ужином равнодушно, обессиленная после третьего дня изматывающей жары и невиданной влажности.

— Его прославляли как гения, который сумел достигнуть в стекле непревзойденных успехов!

— Но достиг ли он безоговорочной победы преемника Тиффани?

— Полагаю, мы можем сказать, что на сей раз он сравнялся с отцом. Однако вынужден сообщить, теперь он выставлялся под собственным именем, а не под названием компании.

— Ах ты, возмутитель спокойствия! — воскликнул Дадли. — Надо было упоминать об этом?

— Газеты сообщили, что награды получил Льюис Комфорт Тиффани, но, как журналист, я раздобыл отчет жюри. Ваше имя было названо как автора лампы со стрекозами.

Он передал мне отчет, и я действительно была там. И Артур Нэш. И Агнес.

— Так что в конце концов он все-таки был вынужден раскрыть имена.

— Но не прессе.

— О нет, прессе ни в коем случае! Что стоило бы ему разделить одну унцию славы? Какой смысл выигрывать награду, если он держит это в секрете?

Элис опустила голову, Джордж поджал губы, Мерри прищелкнула языком, а Бернард наградил меня взором, исполненным сочувствия, поглощая глазами мое крушение надежд, пока я не отвела взгляд в сторону.

— Однако же несколько критиков не проявили такого энтузиазма, — признался Хэнк. — Вы не могли бы перевести, мисс Лефевр? Я отметил отрывок.

— После всех моих уроков вы все еще просите…

— Чтобы передать все точно.

— D'accord[27]. «Месье Тиффани ступил на неверный путь, в частности в одном его церковном витраже. «Полет душ», задуманный вдохновлять, выглядит холодным, меланхоличным и мрачным, невзирая на использование его заслуженно знаменитого стекла. Однако нижняя часть витража была занята цветами, что послужило предлогом для введения цветных элементов, и эта часть показывает его в более выгодном свете, потому что он не пытается обслуживать идеи или чувства, но дает волшебству своего материала говорить самому за себя».

— Мне этот витраж неизвестен, — пожала я плечами. — Должно быть, его сделали в мужском отделе.

— Вот еще упоминание в «Международной студии», — сказал Хэнк. — «Я уже намекал на коммерциализацию этого большого американского концерна; пришла пора определить ее более подробно. Тиффани явно не имеет цели поставить себя в центр движения «Моррис и Ко: искусства и ремесла», чтобы сформировать общественный вкус и избежать массового производства. Его задача — продать, убедить, а не возвышать».

— Ох, он почувствует кинжал за этим пером, — покачала головой я.

— И дальше: «Но никаким коммерческим соображениям не разрешается стать поперек пути недремлющего поиска высокоодаренного художника, который является как душой, так и владельцем компании».

— Только когда босс Митчелл и босс Платт с кляпами во рту заперты в своих кабинетах в Тиффани-холл, — съязвила я.

Элис заворчала. Воспитанная, женственная Элис заворчала!

Охладиться в помещении было невозможно, так что после ужина кое-кто из нас поднялся на крышу, чтобы словить случайный ветерок, прихватив с собой мягкие мочалки для увлажнения наших шей, пока мы сидели на длинной скамейке, окруженные дымоходами и емкостями с водой с их странными крышками, похожими на широкополые соломенные шляпы.

— Слишком жарко для разговора, — пожаловался мистер Йорк.

— Слишком жарко, чтобы думать, — в тон ему отозвался Дадли. — Я обливаюсь потом, как проститутка в церкви.

Мы в полном оцепенении ждали, пока наши комнаты хоть немного охладятся для сна. Один за другим все прочие рискнули спуститься вниз, чтобы отважиться на это. Мы с Бернардом остались одни в сумерках.

— Значит, получение награды ничего для вас не значит? — осмелился заговорить он.

— Это значит очень много для меня, а демонстрация всех изделий под его собственным именем — неправильная практика.

— Хотя ваши изделия и являются плодом сотрудничества?

— На самом деле они все таковы, даже с сопредельными отделами. Например, с обработчиками металла. Он не может перечислить всех, кто выполнил какую-то работу по лампе со стрекозами, но все, что мы производим, имеет разработчика, и это не всегда Тиффани. Эта лампа была моей идеей, с самого начала и на каждом этапе. Если он не хочет публично назвать своих разработчиков, тогда на его павильоне следовало бы вывесить название компании.

— И вас это ущемляет.

— С самого зарождения этой идеи он называл абажуры из свинцового стекла нашим секретом. В тот момент это означало всего-навсего хранить все в тайне, пока не приспеет пора их разрабатывать. Независимо от его намерения в результате секретом остается то, что не он разработал эту лампу. Секрет заключается в том, что существую я.

Минута следовала за минутой в полном молчании, и я почувствовала, что его присутствие подле меня будто поглощает мою обиду.

В конце концов он произнес:

— Я вырос в Глочестере, в юго-западной Англии. Мальчиком я был зачарован витражами в нашем соборе, никогда не подозревая о том, что мне суждено когда-нибудь столкнуться с кем-то, кто их делает. В редкие солнечные дни они сверкали подобно драгоценным камням, и цветные пятна плясали на полу и скамьях.

— На вас это уже тогда производило впечатление?

— Я представлял, что ваши лампы тоже излучают цвета, так что недавно посетил демонстрационную комнату, чтобы взглянуть на них.

— Вы пришли туда, когда я была наверху?

— У меня не было права беспокоить вас.

— И что же вы увидели?

— Бабочек, рыбок и стрекоз. Изумительно, Клара! Ваши лампы переживут века, их будут ценить как сокровища нашего времени, стоящие намного больше того, что вы можете представить себе сейчас. Я-то уж знаю. Ведь я — импортер.

Услыхав это, я почувствовала, что настроение улучшается. Я затаила дыхание, пока его бархатный голос вновь не раздался в полутьме.

— Когда-нибудь, когда женщины будут считаться равноправными с мужчинами, станет известно, что эти лампы создала выдающаяся женщина. Сейчас не Средние века, Клара. Вы не затеряетесь в истории подобно создателям этих средневековых окон в Глочестере. Кто-то докопается до истины.

Возможно ли это? Я жадно впивала в себя это утешение, сразу освободившись от плена обиды. Я тщетно искала слова, чтобы поблагодарить его, но после нескольких мгновений наслаждения тем, что он говорил, мною овладело отчаянное замешательство. Моя потребность обрести признание лежала у него на ладони, как обида надувшегося ребенка. Мои жалобы на мистера Тиффани выглядели мелочными после того, как Бернард нарисовал мне более широкую картину. Я сразу почувствовала, насколько чрезмерно озабочена настоящим и собой. В моем неприкрытом стремлении к славе не было ничего благопристойного. Что я буду вынуждена делать или перестать делать, чтобы преодолеть его?

На следующий день я получила записку: «Лампа с глицинией закончена, если вам угодно посмотреть на нее». Это Алекс, мастер из отдела металлов. Если. Если. Кто я, по его мнению (в его представлении)? Черепаха, которая откладывает яйца и немедленно покидает их, чтобы они выводились и защищались в последующей жизни самостоятельно? Я побежала за его мальчиком-рассыльным вниз и прибыла как раз в тот момент, когда Алекс закреплял на основании электрическую розетку.

Мои оледеневшие чувства растаяли при виде лампы. Я, то есть мы, преобразовали стекло и металл в иллюзию живого растения.

— Впечатляюще!

Открытый верх для выхода тепла выглядел очень изящно в виде толстых, текстурированных жилок, покрытых черной патиной и изображающих вьющиеся растения. Пять из них змеились до самого низа с кромкой неправильной формы, уменьшаясь по толщине, чтобы приобрести такую же ширину, как и прочие вьющиеся стебли, отделяющие одну колонку цветков от другой.

— Было жутко трудно спаять все эти крошечные детальки, — пожаловался Алекс.

— Сделано опытной рукой. С таким множеством прожилок абажур был бы перегружен ими, если бы наложили слишком толстый припой.

— За это надо поблагодарить Гарри.

— Ты выполнил классную работу, Гарри, — изливалась я, — знаю, что это очень сложно.

— Надеюсь, мне не подсунут еще одну такую хоть некоторое время, — забурчал тот.

Алекс включил лампу. От блеска у меня захватило дух. Цветы сверкали, будто в волшебном вине играли аметисты и сапфиры. Мне надо было побыть с лампой, порадоваться ей, разделить с ней ее великолепие.

— Вы можете отнести ее на шестой этаж на пару дней?

— Нет. Босс хочет заполучить ее в кабинет, чтобы показать покупателю. Затем она отправится в Париж.

— Тогда только на один день. Я хочу, чтобы ее рассмотрели девочки.

— Не могу.

Во мне вскипел гнев, моментальный и неистовый.

— Но она моя!

Его изумленный взгляд сразу заставил меня понять, как неестественно это выглядело и сколь жалким было мое притязание. Над ней работала дюжина человек, если посчитать наш отдел и бронзовую литейную.

— Прошу прощения. А на час? Ты можешь обойтись без нее один час?

— Один час.

— Гарри, поможешь принести ее наверх? Я хочу, чтобы ты слышал, что скажут девушки.

Когда Гарри привез лампу на тележке и я рассказала девушкам, что именно он смонтировал ее, они выразили свою похвалу не скупясь, громко и бурно. Гарри от удовольствия зарделся как маков цвет. Ему никогда не доводилось получать признание за что-то.

— Давайте включим ее, — предложил он.

Все замерли. Атмосфера в комнате наэлектризовалась от напряженного предвкушения. Когда лампу включили, последовали восторженные крики и визг. Я подумала, что такое должно быть услышано и глухонемым Фрэнком.

Нелли направилась прямо к нему с протянутой рукой:

— Мистер, я хочу пожать вашу руку. Не могу представить, как счастлив будет человек иметь такую вещь в своем доме и иметь возможность включать ее каждый раз, когда ему будет нужен свет.

— Такие лампы будут еще, — уверила я девушек, но Гарри услышал эти слова, уже покидая комнату. Его плечи поникли, глаза в преувеличенном отчаянии стали косыми, и девушки захихикали.

— Теперь, когда вы видите, как электричество высвечивает каждый кусочек, я хочу поговорить с вами о подборе. Ни одна из ламп с глициниями не будет похожа на эту или какую-либо другую, хотя мы и будем использовать тот же рисунок и направляющие прожилки. Небольшой размер кусочков позволяет создавать варианты.

Я дала им диапазон цветов, от небесно-голубого до берлинской лазури и от розовато-сиреневого через диапазон фиолетовых оттенков до пурпурного. Листва может изображать определенное время года в период цветения, с использованием желто-зеленого и изумрудного для ранней весны и оливкового и охры летом.

— Существуют два типа цветных схем, так что перед тем как начнете, вам предстоит сделать выбор. В первом типе лепестки почти однородны по цвету, но контрастируют кисти: светлые сменяются более темными.

— И они все растут на одном и том же растении? — поинтересовалась Мэри Маквикар.

— Обычно нет, но может быть несколько переплетенных растений. Другая схема использует принцип зрелости, то есть более светлые тона повыше на кисти, ниже следуют более темные на более молодых, расположенных ниже цветках.

— Какой тип стекла вы хотите, чтобы мы использовали? — осведомилась Минни.

— Крапчатое стекло может иметь более темные точки на более светлом лепестке, что передаст более плавный переход вниз по кисти. Пупырчатое стекло с текстурой на внутренней части абажура придаст лепесткам блеск.

— Как насчет фона? — поинтересовалась мисс Стоуни.

— Вы свободны выбирать, какое воздушное пространство хотите между кистями. Стекло для воздуха может быть прозрачным или же насыщенным, с разводами, рябью, точечной осыпью или голубыми прожилками.

Нелли обхватила голову руками:

— Слишком много, чтобы уместилось в моей голове.

Что за лапочка! Она начала становиться моей любимицей.

Как-то утром в подвале я подбирала стеклянные панели для ламп с глициниями, когда Альберт выгрузил несколько великолепных толстых стекол цвета бледного золота с оранжевыми пятнами. Заключенные в нем изломы придавали ему нечто живое. Порезанное на круглую форму и с фаской, какие бы чудные солнца оно являло собой!

Я взяла один кусок наверх и тотчас принялась за работу, вырезав четырехдюймовый круг и нанося неравномерную фаску по периметру. Мистеру Тиффани это понравилось бы. Он бы увидел в этом сияние божественного, новое солнце в первое утро творения. Да будет свет — и свет воссиял! Вот так просто это совершилось. Высшая сила. Я поднесла диск к моему окну, и лучи желтого цвета полились из него во всех направлениях. «И это было хорошо», как сказано в Библии.

Не на пятый ли день творения Бог повелел: «Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую». Стрекозы! Вокруг каждого солнца на куполообразном абажуре, небесном куполе, должны непременно порхать стрекозы. На этот раз никакой филиграни. Стекло для крыльев может иметь разводы лилового, даже пурпурного, на фоне небесно-голубого и бирюзового цвета. В суматохе полета их крылья будут накладываться друг на друга, образуя ослепительные переливы цвета. Ощущая подъем, я к концу дня закончила акварель участка в одну пятую, дивясь своему проворству.

Когда к нам пожаловал мистер Митчелл, я взяла себя в руки и показала ему свою работу. Никакой похвалы. Никакого комментария. Даже не взглянул на нее своими бурыми деревянными гляделками. Просто сразу пустился в обличительную тираду о стоимости моих ламп и моих необузданных капризах, завершив ее выводом:

— Нам не нужны десять вариантов абажуров со стрекозами.

— Нет, нужны. В этом помещении они нам определенно нужны.

— Зачем?

— Чтобы поддерживать творческий импульс. Чтобы девушки не потеряли восприятие цвета.

— Но у нас здесь не дом для поощрения любимых занятий, миссис Дрисколл.

— В отличие от вас мы, женщины, являемся художниками, мистер Митчелл, а художники становятся более активными, когда видят новые возможности сочетаний цветов. Если мы будем продолжать делать одно и то же, укладывая то же самое цветное стекло на то же самое место, лампа за лампой, наша чувствительность к восприятию света притупится.

— Не важно. Продолжайте и укладывайте тот же самый цвет в то же самое место. Ваши девушки таким образом смогут работать быстрее.

— Это — близорукий подход. Когда мы сделаем восемь ламп с глицинией, которые просил мистер Тиффани, их цветовые гаммы будут отражать вкус каждого наборщика, основанный на нюансах оттенков, которым вы явно не обладаете. Каждый абажур будет индивидуальным. Для вас это означает только, что вы можете брать более высокую цену. Для нас это означает безграничность творчества. Давайте признаем, мистер Митчелл: вы цените нашу работу только за ее качество, выраженное в долларах, а не за вызывающее восторг творение искусства. Ваша душа не наделена такой способностью.

Он побагровел до самых ушей.

— Над чем это вы работаете?

— Новая лампа со стрекозами и великолепными желтыми солнцами.

Он засопел, запыхтел и выпалил:

— Это — самая безобразная вещь, которую я когда-либо видел!

Глава 29 Аркадия

Это были последние слова, которые мистеру Митчеллу было суждено высказать мне. Он отправился домой и умер.

Эта новость поразила меня, как кузнечный молот. Отвратительное чувство ответственности опять целиком подчинило меня себе. Тем вечером я сказала Элис, что не могу отделаться от мысли, что стала причиной его смерти.

— Ты считаешь, что в состоянии оказать такое воздействие?

— Я огорчила его. На обличительную тираду ответила обличительной же тирадой, уснащенной несколькими ехидными подковырками, пока лицо у него не побагровело. Мне следует облачиться в траурные одежды и посыпать голову пеплом.

— У тебя ложное чувство ответственности. Ты слишком много берешь на себя. Отбрось это, Клара. Не стоит принимать все близко к сердцу.

— Он был родственником семьи Тиффани.

— Седьмая вода на киселе.

— Может быть, моя резкость заставила его сердце биться быстрее, и оно не выдержало.

— Твой отчим не согласился бы с этим. Он верил только в одну причину, большую, чем ты, большую, чем мы все.

Это немного успокоило меня, но на следующий день в спокойной студии, когда я объявила пятиминутный перерыв для отдыха глаз, было трудно вновь не почувствовать вину. Хотя в одном Элис права: раздутая ответственность была частью моей озабоченности собой.

Несмотря на срочный характер работы над лампой с глициниями для нетерпеливой покупательницы, которая жаждала заполучить ее для какого-то торжественного обеда, я дала глазам отдохнуть дольше чем обычно. Со смеженными веками я прислушивалась к приближающемуся и удаляющемуся цокоту лошадиных копыт, голосу мальчишки — разносчика газет, выкликающего заголовки, и скрипу, с которым поломойка передвигала свое ведро по полу.

— Время вышло! — крикнула я.

Оглушительный грохот поднял нас на ноги. Поломойка, убиравшая под верстаком, на котором лежал абажур с глициниями, дернулась при моей команде. Весь верстак обрушился. В мгновение ока недельная работа трех девушек превратилась в неприглядную кучку.

Внезапно воцарившееся молчание в комнате говорило красноречивее, чем стенания. Мы упали на колени на пол, пытаясь собрать две тысячи кусочков. Ни слова не вылетело изо рта девушек насчет стоимости разбитого стекла, которая по всем правилам подлежала вычету из их жалованья. Я поклялась, что изыщу способ, чтобы этого не произошло.

Только Фрэнк, пришедший собрать мусор, испустил странный вопль и принялся ползать под соседними столами, чтобы собрать разлетевшиеся кусочки. Что же касается уборщицы, она с минуту оглядывалась с затуманенным взором, а затем спокойно продолжила драить пол в другом месте, оставаясь единственной невозмутимой личностью в помещении. Падала ли ответственность за это на меня? Возможно, поломойка сочла, что мое восклицание: «Время вышло!» — предназначалось для нее?

«Не стоит принимать это близко к сердцу», — сказала бы Элис, но могла ли я остаться равнодушной к этой катастрофе?

Нелли и Кэрри поспешили нарезать новые кусочки стекла, но потом мы не смогли быстро подобрать подходящие. У многих был хитроумный вогнутый изгиб. После трехчасовых попыток найти куски для спасения и определить, к чему они относятся, мы все пали духом.

— Все пошло через задницу! — с отвращением вскричала Мэри.

У мисс Джадд в глазах стояли слезы. Юбки у всех были перепачканы. Ползанье по полу внесло больше неразберихи, чем если начать все заново. Была ли это лоза с глициниями или люстра? Ни то ни другое, просто куча мусора.

— В-Ы-Б-Р-О-С-Ь П-Р-О-Ч-Ь, — приказала я Фрэнку.

«Вычту стоимость разбитого стекла из своего жалованья», — решила я про себя.

— Пошли домой, — сказала я вслух. — Начнем новую утром.

— А покупательница? Она не получит лампу вовремя, — сокрушалась мисс Джадд.

— Нет, не получит. Я извещу мистера Митчелла… я хочу сказать, мистера Томаса — завтра.

С затуманенными глазами я выгнала всех, оставила Фрэнка убирать и вошла в лифт вместе с Нелли.

— Вас никогда не интересовало, какие семьи покупают эти лампы и украшают ими свои дома? — спросила она.

— Богатые, — сухо отрезала я.

— Вас никогда не интересовало, любят ли они их так, как мы? Но ведь мы и никогда не узнаем, верно?

— Нет, не узнаем.

— Вы можете посчитать это лестью, но не было ли у вас иногда чувства, что наше творчество немножко сродни Богу, создающему первым делом цветы, в надежде, вдруг кто-то заметит это?

— Да.

— И он продолжает сотворять их, год за годом, — промолвила Нелли. — Разве это не любовь, миссис Дрисколл?

— Высшее ее проявление!

Около служебного входа на Двадцать пятой улице ее ожидал верный Патрик Дойл, чтобы проводить домой потемну. Это тоже была любовь.

Мир — большой и малый — сместился с оси. Я объявила постояльцам, собравшимся в гостиной перед ужином:

— Тысяча девятьсот первый год войдет в историю как год гибели викторианской эры и вместе с ней — королевы, хотя многие пуристы утверждают, что все будет ровным счетом наоборот. Я прочитала в журнале по оформлению, что она была любительницей хорошеньких маленьких безделушек, симметрично расставленных друг подле друга на любой плоской поверхности в Букингемском дворце. Я провозглашаю конец аляповатым викторианским побрякушкам в нашем перегруженном музее на камине.

Я убрала снежный шар, маленького красного коня-качалку, дагерротип сиамских близнецов, фигурки неразлучных Джека и Джилл, миниатюрную голландскую мельницу, страуса, делающего пируэт, и кролика в повязке горошком, почесывающего свой зад. Я сдвинула два красивых латунных канделябра влево, а поставленную стоймя китайскую тарелку — вправо вместо середины.

— Вот так. Теперь хозяйке придется меньше вытирать пыль, а мы сможем наслаждаться поствикторианской простотой.

Англичанин до мозга костей, Бернард явно не одобрил мой отважный поступок и за ужином погрузился в необычную для него печаль: будто скончалась его мать, а не далекая королева. Я невольно ранила его, действуя скорее из эстетических соображений, нежели из соображений такта. Я чувствовала себя ужасно, особенно после того, как он проявил такую доброту, утешая меня. Я ретировалась в свою комнату поразмышлять о том, что бы такого хорошего сделать для него. Я хотела вести себя по-британски, а потому перелистала свой томик Шекспира. Нашла любимый отрывок об Англии из «Ричарда II». Затем я обратилась к моему томику стихов Вордсворта. Фронтисписом служила гравюра с видом Темзы и домов парламента с Вестминстерского моста. Это явно не будет шедевром, но с помощью «тщательного, кропотливого труда» я могла сносно изобразить его и аккуратно выписала под ним первые несколько строк из его сонета, «Сочиненного на Вестминстерском мосту».

Несколькими днями позже, на лестнице, я сказала ему:

— Прошу прощения, что вела себя неуважительно по отношению к вашей королеве. Я знаю, как она была любима.

— Нет, нет. Дело не в этом. — Его мысли явно улетели куда-то далеко. — Это было нечто другое.

Я протянула ему мой рисунок со стихотворением:

— Это для вас.

Когда он принялся восторгаться им, мною овладело смущение.

— Я бы нарисовала Глочестерский собор, было бы с чего.

— Это — знак самого чуткого внимания, которое вы могли проявить ко мне.

Ольга София Липска, бесприютное дитя, которую Хэнк в конце концов позволил мне принять на работу, когда она пообещала посещать его вечерний класс рисования, не показывалась в мастерской трое суток, так что я села на трамвай, идущий в Бауэри, сошла на побережье и пустилась на поиски Ольгиного дома в польском квартале.

Я подозревала, что ее отсутствие могло быть связано с убийством президента Маккинли на Панамериканской выставке в Буффало, где мистер Тиффани в сотрудничестве с Томасом Эдисоном поражал толпы «Световыми фонтанами». Убийца был сыном польского иммигранта, неким Леоном Щалгощем, который бахвалился в суде, что на него оказала влияние Эмма Голдман и что он убил президента, потому что тот «был врагом всех хороших людей».

Я отступила в сторону, чтобы дать пройти двум женщинам, несущим вязанки дров на голове. Они старательно избегали моего взгляда, повернули на ступенчатое крыльцо, где проводили время мужчины. Занятые своими курительными трубками, они даже не шевелились, чтобы подобрать ноги, давая проход дамам. Другая женщина, продававшая хлеб в виде венка, смахивающего на гигантское печенье «хворост», не удостоила меня взглядом, а две особы поодаль, торгующиеся по-польски над увядшим салатом в корзине, тотчас умолкли при моем приближении. Здание, где жила Ольга, было не типичным строением с клетушками, сдающимися внаем, а большим старым домом, поделенным на небольшие квартирки. Когда она появилась на мой звонок, ее глаза были красны от слез, и девушка тут же съежилась, прижавшись к своим рисункам, прикрепленным к стене кнопками.

— Ты не должна бояться, Ольга!

Рисунки были отличными. Натюрморт замысловатой композиции из кочана капусты, картофелины и моркови, уложенных на тарелку, показывал, что она действительно видела предметы таким образом, каким, по утверждению Хэнка, их видят художники. Зарисовка ее обветшалого дома и босого малыша, держащего чашку под уличным краном с сочащейся струйкой воды, свидетельствовала о чувствительности, о которой также говорил Дадли. Ее работы были проникновенными, выразительными и передавали игру света и тени, о чем я и сказала ей. Теперь я поняла, что Хэнк увидел в Ольге и что имел в виду под иммигрантским опытом выражения в искусстве. Когда-нибудь Ольга будет заниматься разработками для меня, но пока я буду настаивать, чтобы она продолжала посещать вечерние курсы под наставничеством Хэнка.

— Вы больны, Ольга? Почему не пришли на работу?

— Остальные девушки ненавидят меня, потому что я — полька, — пробормотала она. — Этот убийца был поляк.

— Нет, неправда. У них слишком много работы, чтобы думать об этом. Заказов так много, что я приняла на работу еще одну девушку, Юлию Зевески.

Юлия, похожая на худого мокрого щенка, явилась в один дождливый день в поисках работы. Она, надо полагать, прошла не одну милю без зонтика, справляясь о месте в любом заведении, куда пускали ее, промокшую до нитки. Ужасная нужда виднелась в глубоких затененных впадинах вокруг ее черных умоляющих глаз. Хотя у нее не было опыта в искусстве, страдающий взгляд побудил меня нанять Юлию как девочку на побегушках и помощницу резчицы с жалованьем три доллара пятьдесят центов в неделю, половинный стандартный тариф ученика.

— Ее родители приехали из Варшавы, — сообщила я Ольге. — Твоя семья оттуда?

— Нет. Краков.

— Эти три дня она ходит на работу.

— Я слишком боюсь! — Ольга сжала губы, стараясь унять дрожь.

— Прошу тебя, Ольга, возвращайся на работу. Ты нужна нам. Ведь твоей семье требуется, чтобы ты работала?

— Да, — прошептала она.

— Вот и хорошо. Мы встретимся завтра.

— Да.

Вход во двор компании «Печи Тиффани» в Короне представлял собой железную дверь, на которой масляной краской было написано: «Вход запрещен, за исключением строго по делу». Я с усилием толкнула ее, счистила сажу с рук и приподняла край юбки над закрепленным внизу рельсом, чувствуя себя частью солидной промышленной отрасли.

Меня тревожило, что бронзовая филигрань для лампы с маками не будет готова к тому сроку, когда она нам потребуется, а это означало, что я должна совершить путешествие в Корону на пароме и поезде, когда у меня и так дел по горло. Меня раздражало, что эти проверки продвижения работы нельзя сделать по телефону, однако же мистер Грей, мастер, настаивал, что не может услышать телефонный звонок. Мол, если не приду лично, работа для моего маленького отдела будет отложена в долгий ящик, а задания для проектов мужчин станут выполняться моментально, потому что некоторые их отделы размещались на участке самой фабрики. Присутствие на рабочей площадке помогало протолкнуть их заказы.

В литейном цехе мистер Грей заявил, что два вида основ и отделочные украшения, спроектированные для лампы с маками мистером Тиффани, как масляной, так и электрической, были почти готовы, но филигрань для листьев и тычинок еще и не начинали. Я принялась тормошить его, и он согласился запустить ее следующим заказом.

Шагая в стекольный цех, я почувствовала, как меня захлестывает любовь к лампе с маками. Я даже осмелилась во сне выгравировать свое имя на алом лепестке. Удовольствие, от которого кружилась голова, постепенно перешло в обжигающий ужас при мысли о разоблачении. Моя дерзость дошла до мистера Тиффани, который сердито выговорил мне, и наша чистая любовь артистов превратилась в пепел. Я проснулась в холодном поту от стыда, но с облегчением, что это только сон.

В стекольном цеху я стояла на некотором расстоянии от участка Тома Мэндерсона, наблюдая, как тот придавал форму десятидюймовой вазе. Ко мне подошел мистер Нэш.

— Том может изготовить за час четыре штуки попроще, — сообщил он.

— Он — мастер!

— Все они у нас такие. В прошлом году мы выдали двадцать тысяч ваз и чаш.

— Это замечательно! Поздравляю вас с парижскими наградами за стекло «фавриль».

— Работа сама по себе вознаграждение.

— Вы не расстроены, что мистер Тиффани не назвал вашего имени в пресс-релизах? Он забирает всю славу, хотя превращаете песок в драгоценности именно вы.

— Я предпочитаю доброе мнение людей здесь, нежели суждение нескольких членов жюри на другом континенте.

— Желать и того и другого не является чем-то чрезмерным, — набралась храбрости высказаться я.

— Я люблю стекло. Это — живое создание. Видеть, как его выливают раскаленным и оно переливается цветами на катальной доске, — не сравнится ни с чем. Для меня этого достаточно.

Я посмотрела через цех на участок Тома Мэндерсона. Он и другие наборщики и декораторы донесли вазы и рюмки Тиффани до Парижа. Мистер Тиффани, надо полагать, никогда в жизни не выдувал стекло в горячем цехе.

— Вы полагаете, этого достаточно для Тома?

— Я его никогда об этом не пытал. Мы просто делаем нашу работу, хорошо чувствуем себя, когда она получается, с удовольствием пропускаем по пинте пива, если все в порядке, чувствуем себя не в своей тарелке, когда все идет насмарку, и тогда тоже пропускаем пинту пива.

Может, у женщин это выражалось по-иному. Возможно, мы более сложные натуры.

— Тиффани не приобрел бы такой славы без вас и Тома, — заметила я.

— Но без мистера Тиффани не было бы Тома Мэндерсона.

Я была вынуждена согласиться с этим. По тому же принципу не было бы и Клары Дрисколл, художника по лампам из свинцового стекла, без мистера Тиффани и мистера Нэша.

Я попросила показать, где студия по работе с эмалью, пересекла двор и просунула голову в дверной проем.

— Сюрприз!

— Клара! Мы не ждали тебя! — воскликнула Лилиан. Садись, выпей чаю.

— Чаепитие в рабочее время?

Она захихикала при виде моего изумления.

— Местная служаночка приносит его каждое утро. И обед тоже.

— Сегодня нас только двое, — объяснила Элис. — Мисс Лэнтрап навещает поставщика стекла, а Патрисия плохо почувствовала себя и отправилась домой.

На столе были разбросаны молочай, полевые цветы, стручки с семенами и ветка паслена с оранжевыми ягодами, на соседнем столе красовались ряды банок с порошковой стеклянной эмалью, образуя истинную радугу цветов. На стенах висели прикрепленные булавками акварели цветущих папоротников, розового алтея и виноградных лоз. Я подумала, что Ольга развернулась бы тут вовсю.

Элис показала мне эмалевое панно с раковинами устриц и мидий, угнездившихся среди оливково-зеленых лент водорослей с выпуклыми шишечками коричного оттенка. Внутренняя часть устричных раковин имела такой же атласистый перламутр, как и у настоящих.

— Изысканно, — вырвалось у меня.

— Это называется чеканкой. Мы делаем формы с помощью небольших молоточков и кернеров. Мистеру Тиффани еще не показали это в завершенном виде. — Ее глаза блеснули предвкушением триумфа.

— Он приезжает сюда дважды в неделю, всегда с новой идеей, — сообщила Лилиан.

— Дважды в неделю! — Неприятный холодок пополз у меня по спине. Четыре ремесленницы не могли производить так много, чтобы ему требовалось консультировать их дважды в неделю.

Я заметила карточку с нарисованным молочаем и надписью почерком мистера Тиффани, который невозможно спутать с другим из-за его своеобразного витиеватого написания буквы «Т».

«Стили — это просто копирование того, что сделали другие, возможно, сделали лучше, нежели мы. Господь наградил нас талантами не для того, чтобы копировать таланты других, но чтобы использовать наше собственное воображение для достижения откровения Красоты».

Хотя мне было известно, что мистер Тиффани мыслил именно таким образом, он никогда не писал ничего подобного именно для меня.

— Вот так он предлагает нам мотивы, — объяснила Лилиан. — Иногда делает набросок чего-то прямо у нас на глазах, но мы не обязаны использовать его замыслы, если наши собственные нравятся нам больше.

Элис потянулась к полке:

— Я разработала поднос с молочаем с одним раскрытым стручком, чтобы показать внутренность, а с другим — закрытым, для демонстрации бугристой поверхности. У него появилась блестящая идея сделать открывающуюся половинку на закрытом стручке.

— Ему нравятся вещи с подвижными деталями, — добавила Лилиан.

Я почувствовала укол комариного жала в сердце. Такое о нем мне не было известно. Тревожное ощущение отчуждения росло и ширилось с тех пор, как он в прошлом году вернулся из Франции. Девушки были знакомы с этим приемом, а я им не пользовалась.

— Он хочет передавать все так, как существует в природе, — продолжала Элис, — даже дать намек на присутствие окружающего воздуха или воды посредством легкого ветерка или ряби.

Опять-таки у меня не было ни малейшего представления об этом. Предвкушая что-то еще неприятно болезненное, я попросила рассказать о процедуре работы.

— Одна из нас готовит акварельный картон. Мистер Тиффани одобряет его, и мы изготавливаем модель из воска. Он опять утверждает ее, мы относим модель в литейную, и она возвращается в виде разработанной нами формы из меди, — объяснила Элис. — Затем мы накладываем эмаль в виде порошкового стекла, если изделие горизонтальное, или же расписываем жидкой эмалью, если оно вертикальное. Это называется «лимож». Затем его обжигают. И обычно мы повторяем этот процесс много раз, чтобы придать эмали глубину.

— Это как художники немецкого Ренессанса, накладывавшие слои лака, — подтвердила Лилиан. — Иногда мистер Тиффани приносит золотой или серебряный листок для подкладки под эмаль, чтобы она поблескивала.

У меня внутри все кипело от страстного желания заполучить два его посещения в неделю, но я не смогла проронить ни слова. Девушки были моими подругами. Творческое сотрудничество, которое, как мне верилось, завязалось с шефом у меня одной, было сокровенным и исполненным страсти. Теперь оно на глазах теряло свою ценность в свете более вдумчивого сотрудничества моего босса с ними. Я была просто одной из его прислужниц. Он мог бросать свои идеи для мозаики, мебели, обоев, тканей, свинцового стекла, а теперь еще и для эмалей и керамики полдюжине работников в один день. Я оказалась дурой, наивной настолько, чтобы счесть себя кем-то для него особенным.

— Ты знаешь, что он уже несколько лет экспериментирует с изготовлением переливчатой эмали? — спросила Элис.

— Нет, — жалко выдавила я.

— Он работает над этим с Джулией Мансон в его домашней студии. Очень большой секрет. Теперь она делает ювелирные украшения.

— Для «Тиффани и Ко»?

— Нет. Для нашего мистера Тиффани, сочетая полудрагоценные камни типа ляпис-лазури с эмалью, — сообщила Элис. — «Красота главенствует над ценностью», — говорит он.

Лилиан продвинула кресло вперед и наклонилась ко мне.

— Однажды он вытащил из кармана бархатный мешочек с самоцветами от «Тиффани и Ко» и высыпал их вот на этот стол, как простую гальку с пляжа. Из другого мешочка вытащил ожерелье, которое он и мисс Мансон изготовили из эмали тех же расцветок по золоту. И знаете, эмаль в ожерелье была такая же глубокая по цвету и красивая, как эти рассыпанные камни.

— Вот как. Сына, несомненно, подтолкнул к этому лозунг семейства Тиффани не отставать от отца. — По крайней мере я могла раскрыть Лилиан единственную особенность, которую та не знала о нем.

— Он называет ювелирные изделия «маленькими миссионерами искусства», поэтому я назвала то, что делаем мы, «миссионеры среднего размера», — поделилась со мной Лилиан. — Ему пришлось по душе.

Она бросила на Элис такой взгляд, будто просила у нее разрешения раскрыть нечто такое, о чем просто умирала от желания сообщить мне.

— Шеф договорился со своим отцом, что наши вещички будут продавать в салонах «Тиффани и Ко». — Ее голос взлетел на высокую ноту и заколебался на грани бахвальства.

— Это превосходно для вас. Примите мои поздравления.

Неловкое молчание воцарилось на пару мгновений, и мне пришлось отвести взгляд в сторону. Я любила их обеих. Мне пришлось напомнить себе об этом. Неужели мое сердце столь мелочно, что я не могу разделить эту радость с ними?

— Так что, вам здесь нравится?

— Надо полагать, недурно, — осторожно отозвалась Элис, не желая причинить мне боль. Она слишком хорошо знала меня, чтобы представить мои чувства. — Никакой контрактной системы. Никаких жестких сроков.

— Никаких разговоров о стоимости?

— Нет. Мы просто изучаем природу и создаем вещи. — Душевный подъем Лилиан слишком переполнял ее, чтобы она могла заметить его воздействие на меня.

— Идеальная маленькая Аркадия, запрятанные небеса.

Я пожалела о своих словах, как только их произнесла.

Мой тон звучал резко. Они ведь не просились уйти от меня.

Наполовину сожалея, что пришла, я возвращалась обратно в студию под грозовыми облаками. Ветер так раскачивал паром, что начинало подташнивать. Вот с чем схожа ревность любовников — жгучее переживание, что ты не так дорог, и всепоглощающее чувство к человеку, которого любишь, отвращение при виде внимания, уделяемого другому, сверлящее ощущение внизу живота, а затем волны пронизывающего тебя стыда за то, что поддался безобразной эмоции, чувству собственника и недоброжелательности. Меня мутило от сознания, что я так податлива ко всему этому. Следовало позаботиться о том, чтобы скрыть подобные проявления. Они были моими дорогими подругами. Я потеряла их, а мистер Тиффани перетянул на свою сторону. Их небольшое ателье стало игрушкой состоятельного человека, единственной страстью которого была природа и искусство, а теперь эта страсть изливалась и на них.

Для Элис и Лилиан маленьких баночек стекольного порошка могло быть достаточно для воплощения идей, которые он давал им. Я думала, мистер Тиффани принадлежал только мне, а теперь оказалось, что нет. Я буду вынуждена существовать с безграничной жаждой его внимания. Этот провал никогда не сможет быть заполнен.

Тем вечером в пансионе меня ожидало письмо с обратным адресом «Дж. и Р. Лэм студиос», конкуренты мистера Тиффани по стеклу.

Я свернула письмо в крошечный комочек и не стала показывать его Элис.

Глава 30 Девушки и юноша Тиффани

Мое любопытство взяло верх над моей преданностью компании после снизошедшего на меня озарения: отношения, установившиеся между мной и мистером Тиффани, которые, в своем заблуждении, я считала единственными в своем роде, таковыми вовсе не являются. Поэтому я испросила свободный день, чтобы встретиться с Фредериком Лэмом.

Он и его художественный директор обращались со мной так, словно я осыпанный почестями художник, и из кожи вон лезли, чтобы показать все виды стеклянных изделий и витражи, находящиеся в работе.

— Пока мы еще не изготавливаем лампы из свинцового стекла. Вот почему мы пригласили вас. Мы узнали, что именно вы являетесь творческой силой, продвигающей этот новый вид искусства, — признался мистер Лэм.

— Как вам это удалось?

— Через вашего друга, мистера Макбрайда. Я случайно встретил его в павильоне Тиффани в Париже, потом потерял с ним связь, пока недавно не натолкнулся на него в одной художественной галерее.

Намерение у них было таким, как я и ожидала, — переманить меня у Тиффани, чтобы я создала у них отдел ламп из свинцового стекла, привнеся туда все, что знала. Это было непорядочно с их стороны, но мы находились не в блаженной Аркадии. Здесь правил расчетливый нью-йоркский бизнес.

Лэм и его художественный директор пригласили меня на великолепный ленч в «Дорлинс». Возможно, они намеревались сделать мне предложение, потчуя меня вином и паштетом из гусиной печенки. Им придется положить мне пятьдесят долларов в неделю и ни центом меньше. Пройдет много времени, пока я буду получать больше, чем тридцать пять долларов, которые зарабатываю сейчас.

— Мы заметили на Парижской выставке и в «Салоне ар-нуво» мистера Бинга, что ни на одном изделии Тиффани не было имени их создателей, — заявил мистер Лэм, наклонясь вперед и выставив подбородок. — У нас, в студиях Лэма, практика совершенно другая. Мы гордимся нашими дизайнерами и отличаем их поименно в наших рекламных буклетах и на наших изделиях.

— Мы полагали, вам следует знать это, — добавил художественный директор, потупив глазки.

Как мудро они подобрали ключ к моей личной обиде и использовали ее в своих целях! Откуда им все известно? Хэнк?

— Благодарю вас за то, что вы не обошли это стороной. Да, для меня это существенно важно.

К концу обеда разговор принял решительный оборот.

— Мы были бы польщены, если бы вы сочли нашу студию своим домом, — вкрадчиво промолвил мистер Лэм.

— Будет ли в моем распоряжении полная творческая свобода?

— Полнейшая!

— На меня навесят управленческие обязанности?

— Нет.

— Вы производите собственное стекло?

— Нет. Мы покупаем его у нескольких поставщиков.

— У вас работают женщины?

— В настоящее время — нет.

Перед тем как попрощаться, я пообещала обдумать их предложение, и оно поступило по почте двумя днями позже. Я открыла его, пребывая в одиночестве в своей комнате. Сорок пять долларов в неделю. При двух неделях неоплачиваемого отпуска это составит две тысячи двести пятьдесят долларов в год. Накопив денег и отпускных дней, я смогла бы совершить путешествие в Европу! Увидеть великие музеи, соборы, фонтаны! У меня появилась бы возможность жить на широкую ногу! Все так, но… Наша просторная студия и мои девушки Тиффани мне гораздо больше по душе, чем гнетущая тесная мастерская у Лэма, где я буду единственной женщиной! И как мужчины примут там женщину в роли своего руководителя?

Мой женский отдел был живым существом, которое я создала сама. Из первоначально работавших шести человек остались только Агнес и мисс Стоуни. Одно время я довела штат до тридцати пяти человек. Нас насчитывалось тридцать две, пока мистер Тиффани не умыкнул четверых моих лучших работниц, так что сейчас осталось только двадцать восемь. Этот отдел принадлежал мне больше, чем что-либо еще в мире.

Я обвела взглядом мебель Мерри в своей комнатушке. Я не нажила ни дома, ни мебели, ни ювелирных украшений, только скудный гардероб и велосипед, но у меня был этот отдел. Я почувствовала, что раздираюсь, с одной стороны, между чувствами и преданностью, а с другой — между увеличением жалованья и посулами признания.

Искушение было велико. Я представила, как гордо вхожу в кабинет мистера Тиффани, швыряю ему на стол предложение и требую, чтобы он превзошел его. Можно заявить, что мистер Лэм гордится своими оформителями и публично признает их, но мне нечем обосновать это утверждение. Или я могу уволиться без всяких объяснений. Это окажется худшим видом предательства. Не думаю, что смогу пойти на такое. Я решила подождать до февраля, а затем посмотреть, какое у меня будет настроение.

14 февраля. Валентинов день. Ни открытки, ни розы. Минула неделя, но я все еще медлю с решением. Что, если стекло в студии Лэма не окажется таким же красивым или необычным, или же разнообразным, как стекло мистера Нэша? Им неведом секрет радужности. Это сорвет все планы, потому что ограничит мои возможности.

15 февраля. В конце дня, подобно запоздалой мысли, зашла справиться насчет работы молодая женщина, отягощенная ранцем с книгами. Беатрис Готорн, двадцати пяти лет, родилась в Англии у родителей-американцев и жила с ними в Верхнем Вест-Сайде.

Познакомившись с ней и получив удовольствие от ее разговорчивости, я спросила, что за книги она носит с собой.

— Роман, немного поэзии, книги по искусству. Я изучала искусство больше как наблюдатель, нежели как практик, — поведала она, раскрывая свой ранец. — Вот «Жизнеописания живописцев» Вазари. Сейчас я читаю главу о Мазаччо[28], раскрывающую доброту в его душе, которая позволила ему написать «Изгнание Адама и Евы из рая» с такой выразительностью и так душераздирающе.

— Вы любите только старых художников?

— О нет. Я с ума схожу по Уинслоу Хомеру. Что только доступно видению этого человека! Вы знакомы с его работами?

— Немного.

— В его рисунках детей я ощущаю некое сожаление о том, что неизбежно взросление, а в его морских пейзажах вода стремительно льется с холста прямо вам на подол. Но он сказал одну вещь, которая ставит в тупик: если человек хочет быть художником, он никогда не должен смотреть на картины.

— Вы согласны с этим?

— Ни на йоту!

— Возможно, он имел в виду, что вместо этого вам следует смотреть на природу? — предположила я.

Беатрис пожала плечами.

— А какой же роман? — поинтересовалась я.

Она окинула комнату взглядом, будто в поисках слушателей, и прошептала тихо:

— «Сестра Кэрри» Теодора Драйзера. Она запрещена из-за морального падения Кэрри как актрисы. Видите ли, это противоречит конституционным нормам!

— Тогда где же вы его достали?

— У знакомого, работающего в издательстве. Я дам вам его почитать, после того как закончу, если вы захотите.

Девушка говорила со смесью английского и бостонского выговоров, так что я взяла на себя смелость задать вопрос:

— Вы, случайно, не связаны дальними родственными узами с Натаниэлем Готорном?

— Это мой дед.

— Боже мой! Вы помните его?

— О нет. Дед скончался еще до того, как я родилась.

— Вы видели когда-нибудь алую букву[29]?

— О, не будьте так наивны! Он выдумал все это. До самого незначительного эпизода.

Мысль о подобной близости с отпрыском гения привела меня в трепет. Я немедленно приняла Беатрис на работу.

19 февраля. Все газеты вышли с заголовками на первой полосе: скончался Чарлз Льюис Тиффани, основатель «Тиффани и Ко». Основная часть гигантского состояния этого короля торгашей перешла к Льюису Комфорту Тиффани, основателю обретших новое название «Студии Тиффани», теперь вице-президенту и художественному директору детища его отца «Тиффани и Ко».

Неловкая тишина воцарилась в коридорах и нашей женской студии, будто сами основания нашей фирмы претерпели сильное потрясение. Беатрис принесла передовую статью из «Таймс», где сообщалось, что весть о его кончине вызвала отклики во всем мире. В день похорон обе компании были закрыты. «Тиффани и Ко» была вся задрапирована в черные ткани. «Мейсиз», «Б. Альтман», «В. и Дж. Слоуни», «Лорд и Тейлор», «Уэнмейкез» и четырнадцать других универмагов в часы похорон закрыли двери.

Элис и я отправились на отпевание вместе. Чарлза Тиффани превозносили как безусловного законодателя вкуса, джентльмена, чья прославленная карьера была построена железной рукой в бархатной перчатке и честностью, соблюдением норм поведения и морали, высокими стандартами, применяемыми как к продукции, так и к услугам, и способностью тонкого восприятия изящного.

Атмосфера в церкви была проникнута благоговением, когда органист в заключение заиграл любимый гимн Чарлза Тиффани «Веди нас за собой, о свет добра». Мы наблюдали за шествием увешанных драгоценностями женщин в черном, дефилирующих мимо мраморного гроба, осыпанного хризантемами, лилиями и розами, все — белого цвета, также как и покров на сосновом гробе Вильгельмины. На следующей неделе его сын, как обычно, совершал свои обходы в понедельник, и я принесла ему свои соболезнования, такие, какие могла выразить прилюдно в студии.

27 февраля. Мрачное небо, непрекращающаяся слякоть, стучащий в окна ветер — и студия, наполненная девушками, склонившимися над летними цветами. В этом было нечто колдовское. Сидя за своим рабочим столом, я окинула взглядом моих тружениц. Шестеро занимались двумя лампами с маками, наборщики — Мэри и мисс Стоуни. Продвигались дела на двух лампах с глициниями с помощью мисс Присайз, Патикьюлы Джадд и Минни Хендерсон. Две лампы со стрекозами, с дном морским, бабочкой и новая с пионом созидались под руководством Кэрри Макниколл — она заняла место покинувшей нас Элис. Нелли тихо напевала о диком вереске в горах Ирландии, а Беатрис щурилась под электрическим светом. Со своим пенсне, водруженным на длинном тонком носу, и карандашом, заткнутым за ухо, она имела деловой и целеустремленный вид.

Джулия Зевески, бродяжка, которая пришла в поисках работы промокшая до нитки, сегодня приобрела зонтик. Недавно Тереза заметила на отвороте ее воротника новую разлапистую шелковую розу. На руке Минни теперь красовался узкий серебряный браслет, а прическу Анны а-ля Помпадур, смахивающую на груду нарядных пирожных безе, удерживал новый черепаховый гребень. Я дала этим девушкам шанс на место в искусстве, и они процветали и обеспечивали себе лучшую жизнь. Действительно ли у меня было желание работать не покладая рук, чтобы сделать то же самое для мужчин?

Мистер Лэм посулил, что я не буду иметь никаких ограничений в своих оформительских устремлениях. После кончины мистера Митчелла настало время испытать пределы того, насколько скульптурны, смелы, своеобразны, сложны и дороги могут быть здесь мои разработки. Я извлекла незаконченный набросок и начала рисовать.

Абажур был покровом из соединенных паутин, сплетенных чрезвычайно амбициозным пауком, столь же неимоверно рьяным, как мистер Тиффани, каждое полотно слегка иное. Контурными линиями будут нити паутины. Ему должно понравиться это — конструкционные ребра абажура, создаваемые самими полотнами паутины. Если я чувствовала себя отринутой мистером Тиффани и уничиженной его вниманием к Элис и Лилиан, то что мне следовало сделать, так это вызвать его на дальнейшее сотрудничество. Я осознавала, что мне хотелось разместить под паутиной цветы, но лучше постараться, чтобы эту идею выдвинул он. Однако же мне трудно было укротить себя.

Я хотела сделать лампу цельной, с высоким мозаичным основанием, словно из одного куска. Какой небольшой цветок растет на высоком стебле, достаточно маленький, чтобы можно было изобразить их много на одном основании? Такой, который я еще не использовала. Не без огорчения я выбрала идеально подходящий для моей цели: белый нарцисс, разделивший свое название с именем греческого юноши, влюбленного в самого себя, который неотрывно любуется своим отражением в пруду, занятый собой, восхищающийся собой, ненасытный собой, жаждущий признания его красоты.

Когда моя потребность в признании проявляется наиболее настоятельно? В процессе творчества, когда меня так и подмывало закричать на весь город:

— Смотрите! Смотрите! Взгляните на то, что я могу сделать с обыкновенным стеклом, чтобы вы могли увидеть глицинии в феврале! Пусть цвета явятся вам. Купайтесь в чувствах, которые они пробуждают. Уловите аромат настоящего бутона в его хрупком воспроизведении. Поддайтесь иллюзии!

То, что люди, последовавшие этому призыву, поступят именно так, было намного важнее, чем знать, кто создал эту иллюзию.

Боль нитями начала вкрадчиво расползаться из моих глаз и превратилась в острые осколки, некоторые — в тонкие метательные копья, точно метящие в цель, другие — в заостренные зубцы, дикие и непредсказуемые.

Я отключила свой свет, положила карандаш и уставилась на девушек. Фрэнк подошел и заметил, что я не работаю. Он опорожнил все мусорные урны в помещении и вымыл неиспользуемые стеклянные мольберты, а вся моя деятельность заключалась в наблюдении за ним.

— В-Ы С-Е-Г-О-Д-Н-Я П-Е-Ч-А-Л-Ь-Н-А-Я.

Я кивнула.

Чтобы объединить основание и абажур, я могла подтолкнуть мистера Тиффани к тому, чтобы поместить несколько цветков нарцисса и на абажуре. Замысловато, да. Дорого в изготовлении, да. Но если мистер Тиффани почувствует, что это — и его творения, он не будет сопротивляться. Мне известно, каким образом работать здесь, как добиваться нужного поворота событий. Мысль начать все заново у кого-то еще наводила уныние. Может, не имеет значения, кто платит. Я всегда работала и работаю для себя. Что делать? Позволить себе быть пойманной в сети и купленной или же застрять в знакомой мне паутине?

Я показала Фрэнку мой набросок.

— Л-А-М-П-А С П-А-У-Т-И-Н-О-Й, — знаками объяснила я ему.

Фрэнк принялся бешено жестикулировать, размахивая руками, вытирая лицо, будто наткнулся на паутину. Это было смешно и трогательно. Я хохотала, что заставляло его усмехаться при взгляде на то, что казалось ему только широко раззявленным молчаливым ртом.

— Я Х-О-Ч-У, Ч-Т-О-Б-Ы В-Ы Б-Ы-Л-И С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-Ы, — дал он понять знаками и прижал руку к сердцу.

Я сделала то же самое. Движимая внезапным порывом, я дала ему прочитать письмо со студий Лэма. Его глаза стали огромными от беспокойства, а голова яростно замоталась из стороны в сторону. Я не сомневалась, что он отреагирует именно так.

Была ли потребность в признании настолько жизненно необходима, чтобы я отказалась от любви в надежде заполучить ее? Намеренно ли причинил мне боль мистер Тиффани? Нет. Я не уползу прочь, потому что он одаривал своим вниманием других. Я не уйду без борьбы, и моим оружием станут замыслы моих новых работ.

— П-О-Р-В-И Е-Г-О, — приказала я знаками.

Фрэнк с остервенением порвал письмо и запустил крошечными обрывками в свой ящик для сбора мусора. Один ухитрился отклониться и медленно запорхал к полу. Он поймал его, бросил туда же, куда и все, и потер одну ладонь о другую в знак завершения дела.

— Т-Е-П-Е-Р-Ь Я С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-А!

Глава 31 Бронзовая медаль и сад

Мистер «Фермер» — Джон Томас, тот, кто обвинял меня в «пагубном влиянии», пришел в нашу студию.

— Доброе утро! У меня для вас хорошие новости. — Он поприветствовал меня громогласно, как будто у него только что отелилась корова. Он чувствовал себя в должности мистера Митчелла вполне на своем месте. — Вы останетесь довольны. Даже чрезвычайно довольны. Это будет самое значимое событие у вас на неделе.

— Достаточно предисловий, мистер Томас. Скажите же мне.

Он положил на стол листок бумаги:

— Заказ еще на пять ламп с глициниями. На сегодняшний день их набралось двадцать. Продаются по триста пятьдесят долларов за штуку, это недурной бизнес. С павлином, ирисами и вьющимися бигнониями — по две штуки каждых. Он добавил еще один листок: — Двадцать абажуров с пионами. Они на удивление хорошо продаются по сто семьдесят пять долларов. И, — он торжественно помахал третьим листком, перед тем как положить его передо мной, — еще сорок ламп со стрекозами, по цене сто тридцать долларов, двести долларов и двести пятьдесят долларов, в зависимости от размера и стиля. — Его обычно писклявый голос звучал весьма внушительно.

— Господи! Кто бы мог предположить? — произнесла я с достаточным ехидством в голосе, чтобы он смог уловить мой зловредный намек.

Мистер Томас указал на перечень:

— Здесь вы видите модели, размеры и некоторые требования покупателей по определенным сочетаниям цветов, предпочтительным кромкам, масляные или электрические варианты. Есть одна гигантская подвесная электрическая люстра диаметром двадцать восемь дюймов. Сделайте две таких, чтобы мы оставили одну для нашего демонстрационного зала.

Я почувствовала, что от таких возможностей у меня участилось дыхание, не от количества, а от разнообразия.

— Но тут не получается сорок. Остальные — по вашему выбору. — Мистер Томас отступил назад и ощерился явно не мышиной ухмылкой. — На сегодня хватит?

— Вполне! Я вне себя от радости.

Теперь я знала, что приняла правильное решение.

После того как он удалился, я очистила свой стол, чтобы составить таблицу с нарядами, и обнаружила оставшееся непрочитанным письмо. Это был запрос, чтобы я сделала доклад о работе женщин в студиях Тиффани перед «Женским образовательным и промышленным объединением» в Олбани и Бостоне. Я была польщена и ощутила, что просто обязана внести вклад для женщин, занимающихся искусством. Хотя со всеми этими заказами мне вряд ли стоило забивать себе голову чем-то еще, я спешно дала согласие.

Появился мистер Тиффани с кипой бумаг в руках, уселся на небольшой кухонный стульчик и спросил, как я себя чувствую.

— В полном восторге!

— Я так и думал. Вот кое-что еще, что осчастливит вас.

Из-под кипы бумаг он вытащил нарядную кожаную папку, на которой были вытиснены слова: «ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА, ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ, 1900».

— Эти французы, они думают, что доставляют нам удовольствие — ждать два года, пока сподобятся прислать нам наши награды, — хмыкнул он.

Я открыла папку. В сертификате, который был назван «дипломом», указывалась моя фамилия, название награды и описание «Une lampe avec le motif d'une insecte en forme de dragon»[30].

У меня вырвался смешок.

— Дракон и стрекоза[31] — вещи совершенно разные! — В нижнем правом углу был вытиснен бронзовый медальон.

— Впечатляет, — произнесла я голосом, на октаву выше обычного.

Мистер Тиффани вынул из кармана коробочку на петлевом креплении, открыл ее и положил передо мной. Это была сама бронзовая медаль, без имени, за исключением надписи «Тиффани глас энд декорейтинг кампани».

— Я хотел, чтобы вы увидели ее, но мне желательно использовать эту вещь в выставке всех медалей в демонстрационном помещении. Всего на некоторое время.

Я закрыла коробочку, чтобы показать, что не имею ничего против, и немедленно уцепилась за благоприятную возможность изложить ему свой замысел относительно абажура с паутиной над мозаичным основанием с нарциссами: показала предварительные рисунки и немного поразглагольствовала об изюминке замысла, подведя все к кульминационному моменту, который позаимствовала у Элис в Короне.

— Цветы не будут геометрически круглыми. Они будут слегка неправильной формы, чтобы показать, что их колышет легкий ветерок.

— Мне нравится. Мне это нравится! Непредсказуемость и неугомонность природы.

Паутина делала свое дело.

— Если вы используете трещиноватое стекло самого бледно-желтого цвета с легкими изломами под поверхностью, то оно прекрасно изобразит тонкие участки паутины между свинцовыми прожилками, а также отразит окружающий свет.

— И тогда вы попались?

— Как муха в пословице. Видите ли, трещиноватое стекло улавливает свет раннего утра точно так же, как паутина в моем саду в «Шиповниках». Обычно паутина встречается на сирени. Я сообщу вам, когда она расцветет. Вы должны приехать, чтобы посмотреть.

Мистеру Тиффани случалось и раньше приглашать меня, но по какой-то причине, может, из-за бронзовой медали, я подумала, что на сей раз это серьезно.

Вечером я крутилась по своей комнате с дипломом в руке, примериваясь, где бы пристроить его, когда Мерри прошла по коридору с занавесками в руках. Она заглянула ко мне.

— Разучиваешь новые па вальса?

Я показала ей диплом. Он произвел на нее сильнейшее впечатление.

— Тебе нужен гвоздь!

— Это еще зачем?

— Как же — вставить эту штуковину в рамочку и повесить на стену!

— Я бы не стала портить твою стенку. Я бы просто держала его в ящике. А если кто-то ни в грош меня не ставит, я бы вытащила его и помахала им. А когда состарюсь и должна буду убеждать себя, что мое пребывание здесь что-то значит, вот тогда я достану его и буду ломать голову, за что мне его дали.

— Твое пребывание здесь? В моем пансионе? Конечно, значит! Я получаю от тебя пятьдесят пять долларов в месяц.

— Пребывание здесь, на земле, Мерри.

— О Боже! Только не заводись с философией. Ты станешь как Фрэнси, если не будешь следить за собой. Она будто замужем за Платоном, ей-богу. Осторожнее с этим, иначе превратишься в старую деву.

Мы окинули друг друга взглядом с головы до ног и разревелись. Мы все были старыми девами.

Мистер Тиффани сдержал свое слово и пригласил меня приехать в воскресенье в «Шиповники». Он больше никого не позвал, я буду одна. Я нарядилась в платье из голубого поплина (мой свадебный туалет). Платью уже двенадцать лет, и я ужасно обрадовалась, что оно все еще хорошо сидит на моей сорокалетней фигуре. Наконец-то наступила весна, и мне хотелось дышать весенним воздухом, видеть и вдыхать весну и выглядеть подобно весне.

За окном между открытыми верандами ликовали деревья, облаченные в пигмент, именуемый «постоянным зеленым светом», но атлас масляных красок для живописцев ошибался. Этот цвет не был постоянным. Он слишком быстро улетучивался.

Мне доставляло истинное удовольствие стоя у окна расчесывать щеткой волосы, поглядывая на лиловые утренние тени, которые я так любила. Воробьи Ирвинг-плейс тоже прихорашивались, тихонько сплетничали и скакали вокруг с важным видом. Отдаленные городские шумы смешивались в приятное гудение, временами прерываемое громким, возрастающим в крещендо грохотом с Третьей авеню, хриплым визгом тормозов на остановке Восемнадцатой улицы, выпуском «пфф» пара, затем все начиналось снова и затихало, постепенно удаляясь.

Я тщательно разделила свои волосы пробором, уложила шиньон, расправила бант на соломенной шляпе-канотье и отправилась пешком к электричке, пересекающей Бруклинский мост. Пересела там на линию до Лонг-Айленда и сошла на станции Ойстер-Бэй.

Мистер Тиффани прислал своего водителя, чтобы тот забрал меня на небольшом автомобиле «рэмблер». Как волнующе было лететь на головокружительной скорости, восседая на высоком красном кожаном сиденье, придерживая шляпу, чтобы не унесло ветром, прислушиваясь к двигателю, рычащему, как тигр, и любоваться видами сельского пейзажа!

Дом располагался с видом на Ойстер-Бэй и был окружен березами, каштанами и дубами, а за ними — тсугами[32] и соснами. Крытый деревом белый дом в неоколониальном стиле не напоминал дворец и не подавлял размерами, как особняк Тиффани на Семьдесят второй улице, однако, несомненно, был комфортабельным. Как и все владения Тиффани, это здание было украшено высокой часовой башней — свидетельство озабоченности хозяина своим невысоким ростом и безоговорочной пунктуальностью.

Когда мы подъехали, куранты пробили четверть часа с отдавшимся эхом грохотом. Горе тому сыну или дочери, которые не явились к завтраку до семи ударов!

Дом был окружен широкой деревянной верандой, ирисы окаймляли пруд с лилиями, а с беседки каскадом спадала глициния. Мистер Тиффани сидел на стуле из мореной древесины, писал маслом вид своего сада и был одет — невероятно! — в белый шелковый эпонжевый костюм, да еще с гарденией в петлице. Он пребывал в одиночестве, если не считать большой лопоухой собаки, дремлющей у его ног. Как только мистер Тиффани увидел меня, он отложил кисть в сторону и рассыпался в извинениях по поводу того, что жена неважно себя чувствует и потому не в состоянии выйти поприветствовать меня, близнецы же гостили у тети. Вместо них его младшая дочь Дороти, «хотя и маленькая ростом», как она выразилась, вышла из дома, чтобы провести меня по саду.

— Туман ползет по воде, — тихо произнес мистер Тиффани. — Так что мне хотелось бы иметь палитру холодных, тусклых цветов, таких как эти розовые штокрозы, наперстянки, гортензии и сирень на фоне серого неба.

— Вы занимались посадкой?

— Пару раз в год я часок ползаю на коленях вместе с садовниками. Затем иду купаться. Никогда не занимаюсь обрезкой. Это слишком ранит. Мне нравится, как вьются ползучие растения. Они придают всему чувство единства. Допустимый беспорядок подкупающе красив. Я имею в виду в садах, не у людей. — Он окинул свою дочь любящим взглядом.

— Мисс Дороти, помогите мне найти паутину на сирени, — попросила я ее.

Очень скоро она закричала:

— Вот тут есть!

Мы проследили за ее нитями, чтобы увидеть, как они соединяют один куст с другим.

— Как пауки попадают отсюда туда, если у них нет крыльев? — полюбопытствовала девочка.

— Это такая же тайна, как и Бруклинский мост, — отозвалась я. — Может, отдаются порыву ветра и надеются на лучшее.

— Может быть, паук пытался и пытался, падал на землю, но заползал обратно наверх и продолжал заниматься этим, пока ему не удалось добиться своего, — изрек мистер Тиффани голосом учителя, ведущего урок.

Я вдыхала аромат сирени и наблюдала раскачивающиеся на ветру, подобно маятнику, цветы бобовника анагиролистного. Дороти умчалась вперед к другой беседке, увитой клематисом. Она сорвала цветок и подошла к отцу, обрывая листочки соцветия:

— Он любит меня… Он не любит меня…

— Дороти! Никогда не срывай цветок! Ты прекрасно знаешь: сорвать цветок — все равно что проткнуть дыру в картине маслом.

— Я просто играю.

— Никогда не причиняй вреда живому существу! Никогда больше не заставляй меня смотреть на это.

Я раньше не слышала, чтобы его голос звучал так сурово.

— Папа, это — не преступление. Это — просто игра. — Девочка бросила цветок на землю и растоптала его. — Ты — противный, — закричала она и убежала, умышленно сделав крюк по пути в дом, чтобы опрокинуть его мольберт.

— Извините за ее поведение. Дороти — чувствительное, упрямое и непокорное дитя, ребенок, как раз такой, каким я был в ее возрасте. Она — вовсе не счастливый ребенок.

— Трудно поверить, когда у нее все есть.

— Все, кроме хорошего впечатления о себе. Ее няня и мать слишком часто вспоминают обаяние Энни, малышки, которая умерла. Лу так много работает в женской лечебнице, что, боюсь, Дороти страдает от недостатка внимания. Она думает, что нелюбима.

— Это характерно для девочки ее возраста.

Мистер Тиффани на минуту задумался, потом заметил:

— Однако же у нас бывают и приятные минуты.

Во время нашей прогулки по саду он говорил о форме деревьев, об оттенке цветков гелиотропа, трепещущих на фоне сине-зеленых листьев, сиянии лепестка ириса, пронизанного солнечным светом, и темноте краешка того же самого лепестка, где на него падала тень. Лу, должно быть, быстро уставала в его обществе. Неудивительно, что она неважно себя чувствовала и была вынуждена отдохнуть. Его было слишком много для ежедневного потребления.

Хозяин усадьбы нежно приобнял пион, будто это подбородок его возлюбленной, чтобы не допустить падения одного отваливающегося лепестка.

— Красота — это все, не правда ли? — Его испытующий взгляд перескочил с цветка на мое лицо.

«Нет, не все», — возразила я молча, но воздержалась противоречить ему вслух.

Я невольно сжала губы. Мне хотелось, чтобы я не носила очки, чтобы мой нос был меньше, губы — пухлее, веки менее тяжелыми, а прическа более стильной. Ох, ну и что толку? Я могла заполнить целую книгу безобразным описанием моего лица. Из моих наблюдений в Нью-Йорке я сделала вывод, что невыразительные лица ведут невыразительную жизнь. Перед лицом такой истины не может быть никакой возможности близких отношений с любым мужчиной.

Однако в глазах мистера Тиффани мое притязание на красоту означало делать прекрасные вещи, одну за другой, пока он не заметит, что они — плод внутренней красоты.

«Когда вы смотрите на меня, неужели не видите больше, чем «машину» по разработке моделей? Вы разве не ощущаете женщину с более чем одной страстью? Разве не замечаете, как я обожаю вас? Разве не узнаете любящее сердце в стекле, до которого я дотронулась?» Мне до боли хотелось спросить его об этом, но я не осмеливалась. Мне не хотелось, чтобы он думал, будто я хочу любовного романа. То, чего желала я, было бы более прекрасным союзом, нежели роман.

Мы стояли не шевелясь, глядя друг на друга, пока легкий ветер не подхватил великолепный двойной георгин рядом с нами и не раскачал его. Наша напряженность растаяла. Великий момент был потерян.

— Такой живой! Сколько же лепестков уместилось в этом гнезде?

— Почему вы так сильно полюбили цветы? — спросила я, придя в себя.

— О, это началось с детства. У нас был загородный дом с видом на Гудзон, и мой отец купил старую голландскую ферму рядом как площадку для моих игр. Я любил полевые цветы, тигровые лилии, одуванчики, а также ручейки, деревья, птиц. Я рисовал их карандашом и писал маслом.

— Звучит идиллически.

Он поскреб подбородок.

— Это сделало меня мечтательным. Ни один ребенок мужского пола в предыдущих поколениях семьи Тиффани не имел такого досуга, так что мой отец решил положить этому конец.

— Каким же образом?

— Пытаясь заманить меня в свою компанию в качестве своего преемника, показывая мне камни и обучая отличать гранат от рубина. Но меня больше привлекала галька, которую я находил на берегах реки. Когда другие подростки брали с собой теннисные ракетки в военную школу, я взял масляные краски. Отец пытался привить мне почтение к ценности доллара, но я был больше заинтересован в ценности цвета. Он счел это неприкрытым бунтом. Дело приняло неприятный оборот, и с тех пор я выкладывался, пытаясь доказать ему, что, следуя своим собственным путем, я могу достичь такого же успеха, как он.

— Я знаю это о вас уже давно. Видимо, ужасный груз!

— Парижская выставка позволила выровнять баланс. До нее отец был тверже гранита.

— Всегда?

Мистер Тиффани нагнулся и подобрал несколько упавших сухих листьев.

— Помню письмо, которое написал ему из военной школы, рассказывая, что я пытаюсь стать мужчиной, но не могу учить школьные уроки, меня учителя бранят, а одноклассники высмеивают. В отчаянии я умолял его разрешить мне вернуться домой. Никогда не забуду его ответ: «Бриллиант, даже чистейшей воды, без тщательной шлифовки и полировки не приобретет блеск». — Он смял листья в кулаке.

— Не могу представить вашего отца изрекающим нечто такое столь несострадательное.

— Все равно именно ему я обязан своим упорством в совершенствовании. — Бросив взгляд в направлении бухты, он пробормотал: — Ему было девяносто лет.

— Уверена, он гордился вами.

Мистер Тиффани пожал плечами.

— Теперь замок сняли с сейфа. — В его тоне чувствовалась горечь. — Наконец-то я могу создать свое наследие, мое полное и неограниченное художественное видение изящного и прикладного искусства.

— Больше, чем вы уже сделали?

— Недалеко отсюда есть курорт под названием «Отель Лорелтон» с видом на порт Коулд-Спринг. Я покупаю его, сношу до основания и забираю также места для общественных пикников, всего пятьсот акров. Усадьба, которую я построю там, сделает похожей на карлика то, что вы видите здесь. Она будет в два раза больше особняка Тедди Рузвельта на Ойстер-Бэй.

Мистер Тиффани взмахнул рукой и сделал это заявление с такой горячностью и таким азартом, что оно прозвучало почти угрожающе. Со смертью отца невидимый ограничитель был снят, и дело начинало приобретать опасный оборот. Об этом знала его дочь Дороти, а теперь узнала и я.

Глава 32 Письмо

На моем пути домой небесные хляби разверзлись, и разразилась ужасная гроза. Что за манера для апрельского Дня дураков извещать о своем наступлении! Я-то уповала на весеннее солнце. Мой зонтик вывернуло наизнанку на углу Четвертой авеню и Тридцать третьей улицы. Борьба с ним длилась семь кварталов, и когда я добралась до дома, промокла до нитки. В моей комнате я сбросила на пол промокшие пальто, платье, сорочку, корсет, туфли и чулки, растерлась полотенцем, надела ночную рубашку и заползла под одеяло.

В приятной дреме я услышала настойчивый стук в дверь.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Да, Джордж. Заходи.

Он бы все равно зашел, но я хотела напомнить, что необходимо получить разрешение.

Даже с закрытыми глазами я поняла по неодобрительному кудахтанью, что нежданный посетитель наткнулся на кучу моей одежды, ибо опрятность — его священный принцип. Я слышала, как Джордж повесил мои платье, сорочку и пальто на вешалки, а затем на багету для занавесей, и представила, как он расправляет мой корсет и чулки на спинке стула. Кровать просела, когда гость устроился на ней рядом со мной.

— Эдвин жив.

Эти два слова произвели эффект сильнейшего удара и мгновенно вернули меня в реальность. Я подскочила на кровати.

— Я получил письмо. Он написал его в новогодний день. Но должно быть, долго думал, прежде чем отправить его. Посмотри, какое оно смятое.

Джордж дал мне прочитать послание. На почтовом штемпеле стояло «Сан-Франциско». Я с трудом смогла удержать письмо так, чтобы оно не колыхалось. Почерк был похож, но неровный и неуверенный.

— Какие выборы? Кампания Маккинли в 1896 году? В это трудно поверить. Мы часто встречались с ним в то время. Я не заметила в нем никаких перемен после того дня. Ты заметил?

— Нет.

— Эдвин был совершенно в здравом уме. Он не забывал, что говорил. «Крыша» у него не поехала.

— Да знаю…

— Поэтому можно предположить: Эдвин помнит, что произошло перед днем выборов. Ради Бога, достаточно вспомнить только его нелепые утверждения, будто он любит меня с того самого дня, как встретил!

Джордж заморгал.

— Мы не были помолвлены до Нового года, он что, забыл? Эдвин помнит выборы, но забыл, что любил женщину достаточно сильно, чтобы пожелать жениться на ней? Забыл озеро Джинива? Нашу ночь любви? Как он сбежал утром? Не помнит, как отделался от меня?

— Клара, не говори так!

Я натянула на себя одеяло и продолжила чтение:

Вот и все. Конец письма. Ни слова обо мне, ни намека, даже смутного, в глубинах его затуманенного и беспокойного мозга на то, что в его жизни была какая-то женщина.

— Он не счел меня достойной упоминания. — Мой голос стал сдавленным от осознания правды. Как мало я значила для него! Я была женщиной, не стоящей внимания.

— Мы не знаем, действительно ли все так, — попытался оправдаться Джордж. — Возможно, никогда и не узнаем.

— Может, он сам не знает правды.

Меня сковало оцепенение. Как хрупка была моя победа над собой! Мне не удалось одолеть «одержимость собой», просто порвав письмо с предложением выгодного места работы.

— Твои родители знают?

— Да. Я сейчас же известил их и собирался тотчас сообщить тебе. Я получил письмо три недели назад, но родители просили не говорить тебе, пока мы не узнаем больше. Было тяжело видеть тебя практически ежедневно и держать это в секрете.

— Не думай об этом. Именно из-за них я рада, что Эдвин жив. С трудом могу представить, сколько они выстрадали.

— Родители связались с психиатром в Сан-Франциско, который нашел Эдвина и послал своего сына в шахтерский город понаблюдать за ним. Сегодня пришел отчет с заключением, что нет причины, почему бы Эдвину не остаться работать там. Вот я и решил, что теперь могу сказать тебе.

Я исследовала письмо Эдвина на предмет обнаружения ключа к его умственному состоянию, но не смогла сделать из него никаких выводов. Меня интересовало, достаточно ли у него денег, чтобы купить бумагу, ручку, письмо, или же он взял их взаймы. До некоторой степени ему удалось сосредоточить свои мысли. Он свернул лист бумаги аккуратно, а не кое-как. А затем продержал его пару месяцев у себя, не будучи окончательно уверенным в себе. Или же куда-то засунул письмо и решил не писать другое, а затем обнаружил его, неотправленное? Или передумал посылать весточку о себе, а может, отправил ее без излишних размышлений?

— Должно быть, у него были конфликты, о которых мы не знаем, — сказала я. — Напряженность социального мышления исказила его рациональный ум. Бедные сплотившиеся массы, жаждущие глотка свободы, оказались для него слишком большой нагрузкой.

Джордж вздохнул.

— А ведь какое будущее открывалось перед ним!

Да, хорошо так думать. Я не стала препятствовать Джорджу в этом, хотя на самом деле могло быть, что Эдвин осознавал себя менее значительной личностью, нежели мы его представляли. Возможно, он сбежал с озера Джинива, потому что почуял опасность провала его карьеры как политика. Может, он ощутил, что его разум не в состоянии сравняться с его усердием. Это навсегда останется тайной.

Переживание, которое не давало мне покоя все эти годы, пробудилось вновь. Ужасно, что Эдвин не смог ощутить нашего сочувствия! Надо было, чтобы Джордж донес это до него, если он соизволит. Наряду с сочувствием я также испытывала озабоченность безопасностью Эдвина, особенно в шахте. Он вполне мог забыть, куда идет, или не знает, что делает.

— Рецидив может произойти с ним вновь без предупреждения, — тихо произнесла я. — И тем не менее было бы несправедливо поместить его в лечебницу.

Джордж встревоженно вздрогнул.

— Стоит ли мне поехать и навестить его? — спросил он.

— А ты будешь чувствовать себя лучше от этого?

— Смотря что увижу.

— Неизвестность вселяет страх, не правда ли?

Он враз осунулся.

— Хочешь, чтобы я рассказал ему о тебе? Хочешь узнать, помнит ли он тебя? Я поеду туда по этой единственной причине, если пожелаешь, чтобы я сделал это.

— Как благородно с твоей стороны, Джордж.

Это шанс возродить былое, стать по-прежнему любимой женщиной Эдвина. Но еще это искушение дать пищу моей одержимости собой. Я слишком безоглядно жаждала любви. Мне не хотелось повторить ошибку.

— Я не желаю, чтобы Эдвин болел, но почти шесть лет он был для меня мертв. Будет лучше, если все так и останется. Пожалуйста, не чувствуй себя задетым, если я скажу, что благодарна за свое собственное освобождение. Нет, не езжай из-за меня.

— Тогда я не думаю, что поеду вообще. Однако напишу ему. Это справедливо. Ты хочешь, чтобы я упомянул о тебе?

— Нет. Это может навредить ему. Я не хочу разрушать спокойствие, которого он достиг. Я должна отпустить его, Джордж. Как того красивого дикого гуся, что ты нарисовал.

Глава 33 Майский цветок

Я штопала чулок, когда в комнату ворвалась Элис с новостью от Лилиан, что точно такой же коттедж в стиле королевы Анны рядом с домом их семьи на песчаном пляже Пойнт-Плезент сдается в аренду с мая по сентябрь за семьдесят пять долларов.

— Что, если мы вчетвером снимем его, скажем, Бернард и Уильям…

— Уильям?

— Мистер Йорк. — Ее щеки слегка порозовели.

— Счастлива узнать, что у него есть имя, — съязвила я.

— Если бы мы четверо согласились, то каждому пришлось бы уплатить всего восемнадцать долларов семьдесят пять центов. А если не захотим готовить, мы сможем питаться у семьи Палмье по два доллара за уик-энд.

Я сделала еще пару стежков, затем отозвалась:

— Бернард. Если он помолвлен, то не захочет ли пригласить свою невесту? И захотим ли мы ее присутствия там?

— Вот ты ему и скажешь. Если он одобрит этот план и не упомянет о ней, тогда ты и узнаешь.

Я сделала еще три стежка, затянула узелок, затем перерезала нитку.

— Не обязательно.

План Элис ускорил ход событий. Было смешно не знать точно после всего этого минувшего времени и трудно отрицать снедающее меня любопытство. На следующий день за обедом, когда мне было точно известно, что Бернарда не будет дома, я затащила Мерри в закуток, служащий ей деловым кабинетом, и затворила за нами дверь.

— Я хочу задать тебе вопрос, но без свидетелей.

— Желаешь узнать, что сегодня на ужин? Это я могу сказать, но не больше. Видишь ли, я — не фонтан всех знаний.

— Я хочу знать, помолвлен ли Бернард.

— О Господи Боже мой!

— Ну и?..

Ее пухлое лицо искривила гримаса.

— Как добропорядочная и честная хозяйка, я не могу разглашать сведения о личной жизни моих жильцов.

— А если как подруга? Алистер сказал, что он помолвлен.

Мерри повернулась к письменному столу, переставила чернильницу и пресс-папье, очинила до остроты карандаш, и все это — не удостаивая меня взглядом.

— Как подруга, могу только добавить: то, что сказал Алистер, — правда или было правдой.

— Так что, он сейчас женат? Где его жена?

Перед тем как со щелчком закрыть свой перочинный ножик, Мерри неопределенно помахала им:

— По правде сказать, не имею представления.

Я бессильно опустилась на маленький табурет.

— Чума на людей с секретами!

— По мне, так он не выглядит сильно женатым. Его странные появления и отъезды — это все, что я могу рассказать.

— Меня не прельщает быть червяком, — высказалась я.

— Червяк. А при чем тут червяк?

— Червяки любят пребывать в темноте. Я не желаю оставаться в неведении.

Из горла у нее вылетел хриплый смешок, голова мотнулась из стороны в сторону.

— Он ведь бритт до мозга костей и всегда будет обстряпывать свои делишки втихую. Мой тебе совет: следуй голосу сердца, дорогая!

— Спасибо, — изрекла я и ушла, несколько смущенная тем, что попыталась навести справки.

Этим вечером в комнате Элис я заплела ее волосы в косу — глупая попытка вернуться в детство, когда затруднения с мужчинами бывали только предположительными.

— Может, мне и не хочется знать, — заявила я. — Было бы легче, если бы существовала вероятность, что он женат.

— Легче? Почему?

— Не надо принимать решение.

Я предоставила ей право сделать приглашение. Бернард и мистер Йорк — то есть Уильям — с готовностью согласились. Я высказала свои соображения Элис в тиши ее комнаты:

— Все это говорит о том, что он не проводит летние уикэнды с невестой. Должно быть, она уехала на лето.

— Ну и что? Тебе-то до этого какое дело? Ведь ты — Новая женщина!

В следующую субботу после обеда Мэрион, Лилиан, Бернард, Уильям, Элис и я катили на велосипедах по кромке океанского побережья, охлаждаемые ветром, летящим с широкой линии белоснежного прибоя. В деревне Пойнт-Плезент я тормознула перед витриной портнихи, где было выставлено несколько отрезов ярких тканей. Все сгрудились за мной, а Бернарду и Уильяму пришлось ждать на улице, пока мы занимались расследованием. Ткань стоила всего семь с половиной центов за ярд вместо двадцати пяти — в такую цену она обошлась бы на Манхэттене.

Как здорово было бы иметь пестрые передники вместо стандартных черных, которыми пользовались мужчины! С чрезвычайным легкомыслием мы вчетвером выбрали наши цвета и договорились, что заберем их в следующий уик-энд. Взобравшись на велосипеды, чтобы ехать домой, мы обнаружили, что Бернард и Уильям купили картофель, отбивные, помидоры и лимонное печенье для ужина на пляже у костра.

Какую же радость это доставило всем нам! Перед нашим коттеджем мы зажарили отбивные на вертелах, вырезанных из сосновых веток, и ели их, как дикари, прямо с пылу с жару. Мы впивались зубами в цельные помидоры и пользовались раковинами мидий, чтобы выгребать пышную картошку из обгоревших шкурок. Это было настоящее лакомство и имело намного лучший вкус, чем приготовленное в помещении.

Я украдкой бросала взгляды на Бернарда. Хотя я по большей части питалась в пансионе в его присутствии, здесь совсем другое дело. Это было приключение за рамками рабочих будней, с большей свободой. Он все-таки поймал на себе мой взгляд, и я почувствовала, как мои щеки заливает краска.

Мы доели наше печенье в сумерках, загипнотизированные языками пламени.

— Они выглядят как оранжевые тюльпаны, которыми играют порывы ветра, — сказала я и заметила между языками пламени, что Бернард тоже смотрит на меня. Мне показалось, что в его взгляде есть глубокий интерес или что-то еще… но свет мигал, и у меня не было уверенности.

Когда костер догорел, мы все вместе отправились прогуляться, и Бернард шагал рядом со мной. Мы говорили о нежности воздуха, туманного и тихого, соленом привкусе моря и прелести этого дня — ни о чем существенном. Затем погрузились в молчание, маскирующее сдерживаемые чувства, которое так и оставило меня с моими необсужденными вопросами.

Ночью в постели, вдыхая витающий аромат дымка прибрежного костра, я размышляла, не ужинает ли Эдвин на открытом воздухе подле костра в какой-нибудь горнодобывающей местности в Калифорнии. Будь он здесь вместо Бернарда, наслаждался бы так же, как Бернард? Эдвин, раскрывшийся как личность в злополучном письме, коренным образом изменился по сравнению с Эдвином, которого я знала и любила, и мое отношение к нему теперь могло быть исполнено сочувствия и печали, но не любви.

Я заворочалась в постели, чтобы прогнать этот образ. Чрезвычайно довольная сегодняшним днем, я слушала дружелюбный стук легкого дождя по металлической крыше веранды, а заснула, размышляя, прислушивается ли к этим звукам Бернард.

На следующий день погода прояснилась, хотя все еще удивляла переменчивостью, как беспокойная кошка, — облачно, солнечно, опять облачно. Элис пожелала подремать в большом гамаке у реки, Уильям ушел делать наброски, так что для моего сопровождения в прогулке на велосипеде оставался Бернард, читающий на веранде. Как кстати! Как упоительно опасно! Тем не менее я буду проявлять исключительную осторожность.

Мы отправились исследовать дальнюю дорогу и обнаружили родничок, берущий начало в лесу и вливающийся в полумиле оттуда в ручей под названием Бобровая запруда. На верху холма мы насладились панорамой штата Нью-Джерси, расстилающейся подобно карте с впадающими в море речушками, а затем пошли вдоль родничка в лес.

Свет просачивался через балдахин из листьев и веток, зажигая капли дождевой воды и сверкая на камешках, которые родничок смывал в ручей. Немедленно образовывались пузыри.

— Посмотрите-ка. Как кабошоны, только очень хрупкие.

Пузыри весело танцевали на поверхности воды, пока их не затягивало течением и не уносило прочь.

— Что такое кабошон?

— Стеклянный самоцвет со скругленной, а не ограненной поверхностью. Мы используем их в витражах.

Я оставила свой велосипед и пошла искать лесные фиалки. Вместо них я обнаружила на земле почти засохшие розовые цветочки.

— Эпигея стелющаяся. Кажется, ее еще называют майским цветком.

— Откуда такое название?

— Уитьер назвал его майским цветком в своем стихотворении, потому что это был первый цветок, который увидели на этих берегах пилигримы.

— Он еще называется наземным лавром и является символом штата Массачусетс.

— Откуда вы знаете?

— От такого брата, как Алистер, я кое-чего набрался.

— Тогда зачем спросили, если уже знали?

— Хотел услышать, как вы расскажете.

Я изобразила раздраженность, хотя втайне чувствовала себя польщенной.

— Вам не кажется, что это стало бы небольшой трагедией? Эти цветы, распустившиеся с таким избытком сил, дабы весь мир их увидел, и вдруг никто не пришел взглянуть на них.

— Это как посмотреть.

— То есть? — Я подбоченилась.

— Зависит от того, что вы хотите от жизни.

— Я хочу красоты!

— Не морочьте себе голову. Это не все, чего вы хотите.

Я почувствовала раздражение: надо же, меня так легко разгадать, а вот его — нет.

— Вдруг они цветут, потому что не могут поступить иначе, из простой радости от цветения? — пробормотала я растерянно.

— Как и вы.

Бернард сорвал стебель с кисточкой хрупких цветков, поднес их к моему носу. Я уловила аромат. А затем Бернард вставил их в мой шиньон. Я испытала приятное стеснение в груди, когда его пальцы мимолетно задели мое ухо. Мне захотелось, чтобы он коснулся моей шеи, но Бернард отступил, дабы взглянуть на меня.

— Вот так. Теперь вы — настоящая лесная нимфа! Вы знаете, что ваше лицо сияет, а глаза радостно сверкают, когда вы видите в природе нечто прекрасное?

— Как я могу знать это?

— Можете заглянуть в стоячий пруд. Точно так же, как Нарцисс, вечно глядящий в него и думающий только о себе.

Мне не понравился намек.

— Нет, я как раз не как Нарцисс!

Одно слово изменило настроение всего дня. Я пулей вылетела из леса, села на свой велосипед и понеслась вниз по холму. Сердце билось неровно. Майский цветок выпал из волос, но меня это не заботило. Я не хотела слышать, что слишком занята мыслями о себе, об этой изводящей себя, не удовлетворенной собой самоедке. Не хотела слышать, что я — нимфа, лучше что-то вроде: «Как грустно, как печально, простите. Я помолвлен». Или же: «Я в некотором роде женат. Частично женат. Вроде бы женат». В общем, меня бы устроило хоть какое-то, пусть и притянутое за уши, притворное объяснение.

Глава 34 Та самая неделя

В тот понедельник, пытаясь сосредоточиться над работой, лежащей передо мной, я подумала, что круглый светлый или зеленый кабошон может изображать капли росы или пузырьки в ручье, над которым парят стрекозы. Длинные узкие кабошоны голубоватых оттенков с белыми разводами, помещенные вертикально, могут передавать дождь, уик-энд в Пойнт-Плезент, изображенный в стекле.

Я положила гладкое зеленое стекло под синее стекло с рябью, чтобы посмотреть, как оно передаст глубину ручья. Проникновение с поверхности в глубины, чтобы дать намек на глубокие течения, передавало мне еще что-то — течения в душе женщины, моей собственной. Я только наполовину осознавала их, но они были там, эти скрытые, дающие направляющий толчок слои, подводная часть по-диктаторски более властная, чем видимая поверхностная.

Мои умственные изыскания прервал Фрэнк. Он бешеными жестами настоятельно призывал меня явиться в студию мистера Тиффани. Я отправилась немедленно.

На его ковре были разложены акварели для шести объединенных вертикальных пейзажных витражей, изображающих поток, низвергающийся с отдаленных гор, с соснами, березами, желтыми нарциссами и ирисами на берегах и лилиями в воде.

— Конечно, здесь вы развернулись вовсю, — изрекла я. — Классический Тиффани.

— Я только закончил их в час дня. Вам нравится?

Я рассмеялась.

— Конечно, нравится. Они наводят на мысль об идиллических пейзажах мечты. К тому же я люблю ирисы.

— Прекрасно! Размеры будут двадцать восемь дюймов на шесть футов каждый. Покупателю нужно установить их для свадьбы. Вы можете закончить их к полудню в субботу? Их надо в первую очередь отправить в отдел глазури в понедельник утром.

Я громко выдохнула. Нелепо. Ему не следовало принимать такой срочный заказ, но амбиции слишком сильны, чтобы отказаться.

— Я не обязываю вас. Мужчины отказались, утверждая, что это невозможно.

О-го-го! Я знала, как обвести его вокруг пальца, но и он знал, как обойти меня. Это было неприкрытое манипулирование мной, и его смущенная улыбка свидетельствовала: босс знал, от меня это не утаишь. Однако я тоже не лишена амбиций, что для него не секрет.

— Вы можете дать мне десять минут на принятие решения?

— Десять с половиной.

— Потребуется кусок стекла, отлитый специально для зигзага потока, несущегося вниз между этими горами.

— Я сегодня же дам задание мистеру Нэшу. У меня есть масштабная разбивка этого участка специально для его потребностей. Стекло будет готово в пятницу.

— Можно, я заберу акварели, чтобы показать девушкам?

Он уже скатывал их в рулоны.

Мое сердце бешено билось о пол лифта, когда он с лязганьем полз вверх.

— Давай, скорее! — громко велела я, и лицо мальчика-лифтера приняло обиженное выражение. — Да не ты! Эта чертова машина!

Я затратила минуту на молитву, чтобы девушки сказали «да». Все будет зависеть от того, в каком виде я преподнесу это. Мне тоже придется выложиться до конца.

Я разложила шесть акварелей, попросила Агнес зайти в большую студию и объявила:

— Инструменты на стол, пожалуйста. Вы знаете, что мы не являемся членами профсоюза. Боссы «Профсоюза стекольщиков свинцового стекла и резчиков» недостаточно прогрессивны, чтобы допустить женщин в свои ряды. Это означает, что наши рабочие места не защищены. Я должна постоянно разрабатывать предметы, которые доставляют удовольствие нашему начальству, с такой скоростью, чтобы обеспечить возможность держать вас как наемных работников. Как только уменьшится поступление заказов, наш военный штаб внизу заставит меня выбирать, кто из вас должен покинуть фирму. Тем временем вы должны поддерживать ваш высокий стандарт в подборке и резке и не снижать скорость. Вы превосходно преуспели в этом, и наш отдел сейчас пользуется репутацией за пределами Нью-Йорка. У меня уже есть шанс воспеть вам хвалу в столице штата, и вскоре я сделаю то же самое в Бостоне.

Приглушенный говор пронесся по помещению.

— Однако мы должны продолжать доказывать наше мастерство. Только что мне представилась блестящая возможность сделать это. Клиент хочет получить эти шесть больших пейзажных витражей — разве они не прекрасны? — к полудню в субботу.

— Шесть дней!

— Это смехотворно, — вырвалось у мисс Берн.

— Хотите сказать, пять дней и три четверти? — уточнила дотошная мисс Джадд. — В какое время в субботу?

— Уверена, нам дадут срок до пяти.

Никто даже не спросил, почему заказ требовался столь срочно, даже мисс Джадд. Они, не мудрствуя лукаво, принимали на веру, что такая необходимость есть.

— Мужской отдел витражей просто поднял на смех само предположение, что это возможно. Они наотрез отказались от заказа. Вы можете представить, какой урон это причинит репутации мистера Тиффани, если он будет вынужден упустить такого важного клиента. Эта работа предлагается нам. Босс не требует безоговорочно, чтобы мы сделали ее, но просто подумайте, насколько это укрепит наше положение в компании.

— Предмет вашей гордости, — произнесла Агнес полувоодушевленно, полузавистливо.

— Я бы не приняла эту работу без вашего согласия, потому что я не представляю, как она может быть выполнена, если только мы не отложим все в сторону, не соберем все наши силы перед лицом этого вызова и не введем сверхурочные часы работы. Несколько лет назад у нас ушел месяц на четыре объединенных витража для оранжереи клиента, но сейчас наш отдел больше.

— И мощнее, — вставила Нелли.

— И с тех пор мы многому научились. Вы должны понять: это потребует, чтобы каждая из вас приходила в шесть сорок пять каждое утро и работала до шести часов каждый вечер. Вам оплатят сверхурочное время. Уверена, вы согласитесь, что одно из величайших удовольствий в жизни — выполнение того, что, по мнению других, невозможно сделать. Мистер Тиффани дал мне десять минут на принятие решения. У нас осталось три минуты.

— Да ей-богу, мы это сделаем! — завопила Нелли зычным голосом, он развился у нее с тех пор, как она униженно просила принять ее на работу.

— Да! Да! — раздались еще голоса.

— Заварится хорошая каша, Нелли, когда твой Патрик узнает об этом, — предупредила Мэри Маквикар.

— Не имеет значения. Точно, мы беремся. И сделаем в лучшем виде.

— Тогда, Нелли, передай наш ответ мистеру Тиффани. Скажи ему, что женский отдел горит желанием и горд принять этот вызов.

— Я скажу Его Величеству, что он получит вещь моментом и упадет в обморок от ее красоты, я ни на столечко не привру. — Девушка выскочила за дверь.

— Мы дадим этим витражам номера один, два, три и так далее. — Я указала на каждую акварель. — Немедленно начинаем работу над картонами. Мэри, панель номер один, Минни — номер два, Кэрри — четыре и Мэйми — пять. Агнес, вы сделаете номер три и поможете нам промаркировать линии разреза на всех них?

— Хорошо.

— Я беру панель шесть. Поставьте ваши мольберты в том же порядке, что и картины, чтобы вы могли сочетать или подбирать ваши цвета с соседями. Как только будут выполнены контурные линии, две девушки на каждой панели могут прочертить их, пронумеровать и разрезать на участки изображения. Не сидите без дела, пока ваш партнер работает. При резке на участки работайте: один человек сверху вниз и второй — снизу вверх.

— Мисс Стоуни, вы будете подбирать стекло для желтых нарциссов и ирисов внизу?

— Я могу начать, пока кто-нибудь будет подбирать стекло для верха, — отозвалась она.

Я распределила задания для остальных отборщиков. Фэнни Гоубер — панель номер один, мисс Джадд — два, Кэрри — три, Мэри — четыре и Мэрион — пять.

— Я буду работать над панелью шесть, пока кто-то из вас не закончит. Тогда этот человек займется моей. Помощники, вы можете заниматься текущей работой, пока для вас не подготовят ваш картон. Отборщики и резчики, если у вас нет вещи для сдачи в ближайший окончательный срок, помогите мисс Джадд на двадцативосьмидюймовом абажуре со стрекозами. Его нельзя отложить до следующей недели. Все прочее можно. Закройте тканью стеклянное сырье, которое используете для текущей работы, чтобы не смешать палитры цветов.

— Мисс Берн, Берти, Ольга, Тереза, Нелли и Анна, вы займетесь резкой. Помощники, мы будем использовать медную фольгу для цветов и листьев, так что нарежьте ее сейчас, протравите кислотой и навощите. Старайтесь предусмотреть потребности друг друга и пошевеливайтесь.

— За нами не пропадет, а трусливые мужики осрамятся! — выкрикнула Мэри.

Я вовсе не хотела выставить мужчин в невыгодном свете. Я хотела поразить мистера Тиффани. Безусловно, это подогреет его благодарность и привязанность. Кроме того, брошенный мне вызов возбуждал меня.

Я взяла с собой Беатрис в подвал, чтобы выписать заказы на стекло. Я отобрала двадцать кусков размером пятнадцать на двадцать восемь дюймов радужного стекла небесно-голубого цвета, антверпенской лазури и светлого голубовато-сиреневого с бледно-розовыми, цвета лосося и белыми мазками для верхней части неба и лавандовые оттенки для холмов. Этого хватит для начала. Мне требовалось тщательнее изучить акварели для выяснения, что же еще нам нужно.

— Ох, вот этот — настоящий красавчик, — восхитился Альберт и постучал по одному куску своим огрубевшим пальцем. — Отличный выбор! Это — как небо над морем накануне лета в Бэллинахинче, графство Голуэй.

— Великолепно! Окажите нам такую любезность и всю эту неделю приносите нам нужное стекло, как только его запросят. У нас — огромная ответственная работа.

— Прошу прощения, но у меня тоже огромная ответственная работа. Святая ответственность — точно замерить размеры каждого куска, хоть большого, хоть малого, радужного или одноцветного церковного, текстурованного или гладкого, чтобы выписать их в соответствии с утвержденной ценой и стоимостью и отнести на счет вашего отдела и цвята, особливо цвята, чтобы подсчитать…

— Да, уж мне-то не знать, Альберт.

— Вы не даете мне закончить, — заворчал он. — Так, чтобы подсчитать ваши затраты на стекольный материал в виде панели. Вот оно как.

У Беатрис хватило такта не захихикать.

— Могу ли я расписаться один раз за все, что закажу на этой неделе, чтобы сэкономить время, чем делать это при каждом запросе? Тогда я буду просто посылать вниз образцы цветов, а вы тотчас будете посылать материал наверх.

— Это будет в высшей степени не по порядку, такого никогда не бывало. Возможно, даже пагубно для моей давнишней системы точного ведения учета.

Я вздохнула и рядом со своей подписью написала: «За все заказы до 13 сентября 1902 г., моя единственная подпись, хотите — принимайте ее, хотите — нет».

— Занудный старик, — пробормотала я Беатрис в лифте. — Напомни, чтобы я никогда не посылала к нему ни Мэри, ни Нелли. Они точно застрянут у него навсегда.

— Ему хочется поговорить, — вздохнула Беатрис. — Старикан торчит там внизу весь день, передвигая стекло туда-обратно. Ему так хочется приобрести важность.

— Кому не хочется? Вот из-за чего затеялась вся эта история.

Наверху я разработала график. Подготовить картоны ко вторнику в десять часов. Порезать на участки и наложить на стеклянные мольберты к среде в десять часов. Отобрать и порезать одну треть для набора сверху вниз всех панелей к десяти утра в четверг. Для неба и трех ярусов холмов требуются самые большие куски, так что это пойдет быстро. Сделать середину фона к полудню в пятницу. После этого на субботу, самый последний день, остается первый план с ирисами, желтыми нарциссами, плавающими лилиями, мхом, камнями в реке. Самая сложная часть панелей.

Я отправила Джулию с заказами на медную фольгу, кислоту, пчелиный воск и свинцовые горбыльки. Сама же тщательно изучила акварели и составила перечень стекла, который нам понадобится, а потом начала шестую панель.

Во вторник утром, на час раньше, чем обычно, Мерри приготовила большой завтрак с двойной порцией бекона для меня. Я прибыла в студию первая. Из предосторожности прицепила на дверь записку для уборщицы, написанную большими буквами: «Элси, на этой неделе нет необходимости убирать студию».

Все прочие явились без четверти семь, и мы немедленно принялись за работу. Агнес первая закончила свой картон, так что она начала размечать линии резки, а это требовало известного умения, ибо линии должны были скорее огибать, нежели пересекать изобразительные элементы. Разметчица должна была избегать образования форм, трудных для вырезки, и участков, слишком перегруженных свинцовыми линиями. Она также должна была воздержаться от создания многоцветного куска, который будет невозможно отыскать. Только опытная рука могла выполнить эту работу хорошо. Мисс Стоуни начала размечать линии на другой панели.

Как только Агнес закончила свои линии разреза, она прогнала меня от моей панели и занялась росписью акварелью, чтобы я могла идти вниз заказывать стекло. Это было больше, чем я могла просить, поскольку официально Агнес не была работницей нашего отдела. Никогда нельзя предположить, чего можно ожидать от нее.

Я опять взяла с собой Беатрис, вознося молитву, чтобы в наличии оказалось стекло с веточками темно-зеленого цвета для длинных сосновых игл.

Я проигнорировала ворчание Альберта и вытаскивала листы стекла из деревянных щелей, в то время как Беатрис записывала кодовые номера. Я молниеносно возвратилась наверх и продолжила расписывать акварелью свой картон, что высвободило Агнес для разметки контурных линий на панели Мэри. Когда Кэрри закончила свой картон, я передала роспись акварелью на моем картоне Мэри, так что смогла размечать линии разреза на панели Кэрри.

Жонглируя таким образом нашими заданиями, мы к десяти часам, по графику, завершили картоны, и помощники начали размечать копии, сделанные под копирку, по две девушки на каждый витраж. Началось нумерование и разрезание изображений. Наборщики уже просматривали на свет стекло для неба и холмов.

К утру среды отбор стекла и резка шли полным ходом. Я поставила на разные участки этих витражей вторыми наборщиками Кэрри, Мэри и Минни, и тогда, с помощью Ольги, Нелли, Анна и мисс Берн смогли поддерживать скорость, оставляя окончательную пайку ассистентам, когда возникнет необходимость.

После полудня, проявив чрезмерную поспешность при резке куска стекла, Ольга загнала себе глубоко в палец стеклянный осколок. Кэрри и Мэри довольно долго провозились, чтобы вытащить его пинцетом, и все без толку.

— До проклятой занозы надо добираться ланцетом, — сделала вывод Мэри.

Я запалила мою спиртовку и прошлась по пламени лезвием бритвы. Тереза, та самая с боа из перьев, вонзила зубы в яблоко. Ольга покачала головой.

— Прости меня, — прошептала я, разрезая кожу.

Она моргнула, но не издала ни звука. Я открыла разрез, и Нелли пинцетом вытащила осколок длиной почти в полдюйма.

Из глаз Ольги ручьем лились слезы, а из нижней губы, там, где она закусила ее, текла кровь.

— Спасибо, — слабо пролепетала она.

— Теперь иди подержи его под холодной водой. Кэрри, удостоверься, что она хорошо забинтует палец. Ольга, возьми домой еще бинтов. Держи рану в чистоте.

За ужином все постояльцы горели любопытством узнать, как продвигается работа, и я дала отчет.

— Завтра ваш отчетный день, — напомнил Бернард. — Дайте кому-нибудь задачу собрать цифры, а я подсчитаю все завтра ночью, и зарплату, и материалы.

— Я так надеялась на вашу помощь!

— Больше не забивайте себе этим голову.

Я искала на его лице выражение, которое видела между языками пламени костра на пляже, но оно улетучилось. Бернард был воплощением делового человека.

В четверг я поставила Кэрри вместо Минни, пока та собирала счета из различных отделов. Тем временем я подбирала материал для витража номер шесть. В студии не звучало ирландских песен. Каждая девушка сосредоточилась, благородно сознавая ответственность ситуации. Никто не жаловался по поводу сверхурочных.

Мистер Тиффани явился в три часа понаблюдать за работой. Впервые девушки проигнорировали Верховного главнокомандующего и продолжали трудиться. Выражение его лица менялось от одобрительных улыбок до сведенных вместе в беспокойстве бровей. Он остановился позади Фанни, работавшей над ветками берез.

— Используйте трещиноватое стекло для просветов между листьями и ветками. Тогда вид будет полон воздуха.

— О да! — уронила она.

— И делайте больше лиственных участков весеннего зеленого цвета, чтобы показать новую поросль.

— Ладно.

Он выдернул с полдюжины кусков вокруг сосновых ветвей на витраже Мэрион.

— Слишком темные. Пустите больше света между ветвями сосны. Свет создает настроение.

С быстрыми нервными кивками головы девушка подтвердила:

— Больше света.

Мистер Тиффани бросил взгляд на горы и потянул себя за бородку.

— Так не пойдет! Найдите по куску стекла для каждой горы, чтобы не пришлось делать свинцовые линии, пересекающие их.

Лицо и шея мисс Джадд внезапно покрылись красными пятнами. Бедная девушка! Она была старше и необычайно серьезно относилась к своей работе и корила себя, когда мне приходилось поправлять ее подбор стекла.

— Я спущусь в подвал и поищу, — вызвалась я.

— Толстый лист с крапинами на оборотной стороне, предполагающими деревья на нижних холмах, но не на дальних горах.

Босс отступил назад, чтобы оценить общий эффект от всех шести панелей вместе.

— Не снижайте скорости, леди. Вы работаете прекрасно! Помните, только нескончаемая, кропотливая работа рождает шедевр.

— Но в нашем распоряжении нет бесконечного времени, — осмелилась возразить Нелли, перефразируя его любимую поговорку. — Помяните мое слово, мы закончим в пять часов в субботу. Тогда вы придете и пожмете нам руки, а в понедельник можете рассказать мужчинам, какую шикарную работу мы сделали.

Босс повернулся ко мне:

— Смахивает на Вильгельмину, верно?

Я кивнула, утопая в море любви к обеим девушкам.

После того как он удалился, Тереза передразнила его:

— Рошдает бешконешная работа. Он что, шепелявит?

— Только когда чем-то взволнован. Или когда выходит из себя.

К шести часам вечера в четверг стало ясно, что составленный мною график прекрасно выглядит на бумаге, но и только. Не хватало места, чтобы над панелью работала одновременно бригада девушек. Я отправила девушек домой с веселым напутствием:

— Хорошая работа. Ложитесь спать пораньше.

Когда я брела домой, нагруженная учетными бумагами и книгами, мною овладели сомнение и уныние. Мой ум молнией поразила ужасная мысль: для мистера Тиффани будет бесконечно хуже пообещать витражи своему клиенту, а нам — подвести его, не окончив работу вовремя, чем отказаться от заказа в самом начале. И причиной этого его унижения стану я. Представив такое, я похолодела.

Когда я вошла в гостиную, Элис, Джордж и Бернард обменялись тревожными взглядами. Слегка задержав свое прикосновение к моей руке, Бернард забрал у меня все учетные документы.

— Они будут готовы утром. Вы увидите их рядом с вашей тарелкой для завтрака.

Бумаги лежали там в пятницу утром в пять часов. Мерри влетела из кухни через двери, открывающиеся в обе стороны, как официантка в баре, с двумя большими тарелками в руках.

— Двойной бекон и оладушки. Это картофельные оладьи для тебя, — объявила она и запела: — Оладушки-ладушки, учись печь оладушки! Коль оладьи не печешь, себе мужа не найдешь!

В ее голосе звучала неподдельная радость. Можно подумать, она всю жизнь мечтала быть кухаркой в пансионе.

— Две тарелки? Не многовато ли?

Я услышала шаги за спиной.

— Нет, не много. Я иду с тобой. Лилиан тоже подойдет.

— Ох, Элинка. — Так я называла ее, когда мы были еще школьными подружками. — Спасибо!

За исключением Агнес, девушки начали прибывать в шесть, усталые, с покрасневшими глазами. После обеда Агнес наконец-то вышла из своей студии на помощь. Либо она испытывала двойственные чувства по поводу желания, чтобы мы победили, или же у нее была своя работа, которую надлежало выполнить, или же она считала, что возле витражей сгрудилось слишком много народа. Было невозможно угадать ее мотивы.

Нам все еще предстояло выполнить нижние стволы берез, нижний фриз из ирисов на первом плане, полянку желтых нарциссов на правом берегу, шесть лилий и их плавающие листья, а также окружающую их воду. Скопление девушек перед каждым витражом затрудняло работу. Некоторые сидели на низких табуретах, работая над нижними участками, в то время как другие располагались за ними и тянули руки через их головы. Они сталкивались локтями и наступали друг другу на юбки. Заметив это, Джулия приняла на себя добровольную миссию подбирать подолы. Элис, Лилиан, Мэрион, Беатрис и я не сдавались до тех пор, пока солнце не скрылось за зданием на западе. По пути домой Элис и я взялись за руки, чтобы поддерживать друг друга.

На этот раз Джордж, Хэнк, Дадли, Бернард, Уильям, Мерри, Фрэнси, доктор Григгз, мисс Лефевр и супруги Хэкли прервали разговор, а миссис Слейтер подняла свой слуховой рожок, когда мы с Элис вошли и буквально свалились на стулья у обеденного стола.

— Ну как? Вы сделаете это? — спросила миссис Хэкли. Уголки ее губ поднялись, явно ожидая подтверждения. Она уже давно отошла от критики работающих женщин — с тех пор как я поселилась здесь.

— Слишком рано говорить.

— Слишком рано! Сегодня пятница, девочка! — Не осознавая, она сделала потешную гримасу: уголки губ опущены, губы сжаты, лоб нахмурен. В эту минуту до нее дошло, чем мы занимаемся.

— Это не только вопрос, как сделать работу вовремя. Она должна быть идеальной. Мне необходимо проследить за каждым шагом, чтобы удостовериться, что цвета соответствуют первоначальному рисунку и передают оттенки тени, солнечного света, движения воздуха и влияния одного цвета на соседний.

— Во многих местах нам приходится подкладывать несколько слоев стекла под основное стекло, чтобы получить нужные цвет и глубину, — объяснила Элис. — Это здорово стопорит продвижение.

— И края каждого витража должны совпадать с краями соседнего.

Миссис Хэкли протянула руку через стол и дотронулась до моего запястья:

— Если бы я была в состоянии, то помогла бы вам.

В субботу утром Элис и я отправились на работу в полшестого, не очень твердо держась на ногах. В студии я подписала внизу под вывешенным графиком:

«Завтра отдыхайте. В следующее воскресенье мы все отправимся на пароме на Кони-Айленд и, чтобы отпраздновать победу, снимемся на пляже для нашей общей фотографии».

— Это должно подбодрить, — кивнула Элис.

Пока подошла мисс Стоуни, я подобрала материал для ирисов, использовав палитру от крапчатого голубого и белого цветов до темно-пурпурного и фуксии. Элис резала, обрабатывала, оборачивала в фольгу и укладывала каждый кусок на стеклянный мольберт, пока не подоспела Нелли, чтобы выполнять резку для меня. Это позволило Элис продолжить работу над желтыми нарциссами мисс Стоуни. К половине седьмого все девушки были в работе, за исключением Агнес — она пришла ровно к девяти часам и отправилась прямиком в свою студию, демонстративно щеголяя своим привилегированным положением. Я ожидала чего-то подобного, но, конечно же, она могла бы пригодиться нам.

Кэрри и Мэри трудились над двумя центральными панелями, где река расширялась и разлеталась брызгами по валунам на переднем плане. Подгонка двух панелей была чрезвычайно важна и потребовала некоторой переделки.

— Продвигайтесь от центра к берегам и набирайте материал из одного листа стекла, — скомандовала я. — Там, где солнечный свет создает блики на воде, используйте колотое стекло с золотистыми и желтыми конфетти, чтобы создать мерцание, и, по мере продвижения вниз, начинайте вводить стекло с рябью таким образом, чтобы нижний первый план был полностью из стекла с рябью, окружающего водяные лилии. Мэри, найдите некоторое количество переливающегося розового оттенка марены для лилий. Мэрион, поищите изумрудное стекло с голубовато-черной тенью для сгибов на стоячих листьях водяных лилий. Если не сможете найти такое, нам придется сделать подкладку на месте сгибов сзади.

Мы не собирались обедать, но в полдень пришли двое посыльных с подносами, нагруженными сандвичами, картофельным салатом, пикулями и чаем. Надо полагать, дело рук мистера Тиффани.

После обеда я отправила Фэнни Гоубер отыскать темно-коричневое стекло для нарезки изогнутых плен, чтобы наложить их в виде горизонтальных колец как отслаивающуюся белоснежную кору стволов берез. Я увидела, что нам придется накладывать двойной слой на второй ярус холмов, чтобы получить более глубокий лиловый цвет, в отличие от размытого лавандового более удаленных холмов. У нас все еще зияло пустое место на краю третьей панели, ибо стекло для изображения реки, зигзагами низвергающейся с отдаленных холмов, изготавливалось отдельно. Даже если бы его сварили в прошлый понедельник, его все равно пришлось бы выдерживать в печи обжига для медленного остывания. Тиффани обещал, что оно будет у нас в пятницу, но деталь так и не появилась.

По мере того как каждая панель продвигалась вниз, я попросила мисс Стоуни, Мэри, Элис и мисс Джадд критически осмотреть их и отыскать участки, которые можно было бы улучшить путем двойных или тройных подкладок.

— На мой вкус, небо слишком бледное и простое, — высказалась мисс Стоуни. — В нем нет движения или возбуждения.

Тяжело было слышать такое, но я согласилась. Невыразительное небо явно не сочеталось с перегруженностью деталями в нижней части витражей.

— Давайте попробуем подложить сзади стекло цвета лосося с разводами, — предложила Мэри.

Она отыскала несколько кусочков и придержала их рукой на оборотной стороне витража. Закат солнца был в самом разгаре. Вторую подложку необходимо было сделать на всех участках внутри контурных линий, чтобы не создавать новые линии, рассекающие небо. Мы обшарили все наши ящики, но не набрали достаточного количества кусков с разводами.

Я пала духом.

— Иду вниз, — заявила Мэри и пулей вылетела из мастерской.

Я сочла это потерей времени. Альберт наверняка накрепко запер свой подвал так поздно вечером в субботу.

Часом позже появилась Мэри, во весь голос распевая:

За ней шел Альберт при кожаных перчатках и нес идеальный кусок огромного размера.

— Ах, чтоб мне провалиться, — с восторгом воскликнула Нелли.

Лицо Мэри сияло неподдельным триумфом.

— Я поймала его в заведении О’Флэннери за пинтой пива и сказала, что больно уж у него хороший ирландский выговор, такой сильный и приятный.

— Мужчина не может допить до конца свою пинту, на которую имеет полное право, если такая красотка, как Мэри Маквикар, тянет его за рукав. — Кладовщик рыгнул. — Все ребята поумирали от зависти, это уж точняком, завидев, как меня тянет за рукав такая милая девушка, чтоб я пошел с ней. «Глаза б наши это не видели, — сказали они. — Ирландец уходит из бара дотемна в субботу вечером». — Он поднял стекло на свет: — Вот оно. Стекло с разводами, как закат солнца над бухтой Голуэй.

— Вы наш герой, — вырвалось у Нелли.

— Сочтемся в следующий четверг. Можете быть уверены, — заявил он мне и вышел, распахнув дверь настежь.

В пять часов Ольга подняла небольшой кусочек сине-зеленого стекла с рябью, зажав его забинтованным пальцем.

— Кто вставит последний кусок? — вопросила она.

— Клара! — единодушно прогремело в ответ.

— Я приведу босса собственной персоной, — воскликнула Нелли, рванулась к двери и лицом к лицу столкнулась с ним.

— О, прошу прощения, сэр!

— Вы думали, я пропущу момент увенчания вас победой?

За ним шел Фрэнк, невообразимо извиваясь: лицо перекошено от страха, поскольку он нес кусок, изображающий реку-зигзаг. Мы бешено захлопали в ладоши. Было трудно поверить, что он не может слышать это. Пришлось заменить всего четыре куска и подрезать по размеру новый большой, чтобы он идеально вписался в общую картину. Это должно было быть сделано без погрешностей, ибо не будет никакой возможности исправить ошибку. Я дала это задание мисс Джадд.

— А ну-ка прекратите разговоры! — потребовала она.

Я раньше не видела ее столь властной и подала ей свой алмазный стеклорез. Такой длинный и узкий кусок с острой вогнутой кромкой мог легко разбиться, если обращаться с ним неправильно. Все уставились на него, за исключением Ольги, которая прикрыла глаза. Сосредоточенно поджав губы, мисс Джадд три раза примерилась, прежде чем выполнила каждый рез. Кусок был идеально подогнан.

Мистер Тиффани осмотрел панели, не промолвив ни слова. Юные девушки заледенели, затаили дыхание, закусили губы, грызли ногти, сжимали руки друг друга, толкали друг друга в бок. Беатрис бросила на него красноречивый взгляд: «Только попробуйте найти брак!» Мисс Берн, Джадд и Стоуни стояли в ряд по стойке «смирно» — старые бойцы студии.

Хотя я и вонзила себе ногти в ладони, это было вовсе не от нервозности. Это было от убеждения, что мы создали нечто безупречное.

Босс скрестил руки на груди и качнулся с пятки на носок.

— Это передает природу в ее самых соблазнительных ипостасях, — изрек он, — с оттенками, которые заколдовывают зрителя и открывают нам маленькие сокровища. Это витраж Тиффани чистейшей воды, — продолжил он, используя термин гранильщиков бриллиантов. — В четверг у меня зародились сомнения, но…

— И зазря, — вклинилась Нелли, хлопнув себя по груди. — Наш женский отдел всегда выполняет свои обещания, — похвасталась она, протягивая ему руку, чтобы он ее пожал.

Глава 35 Водяная лилия

Мисс Джадд, верная своему личному принципу являться на работу ни минутой раньше девяти часов, неподвижно застыла, в последний раз впившись взглядом в пейзажный витраж, когда я пришла без четверти девять в понедельник.

Она застенчиво пролепетала:

— Я обязана убедиться, что панели действительно готовы, пока их не забрали для глазурования.

Вскоре прибыли остальные, и Мэри полюбопытствовала у Нелли, что сказал по поводу этого события Патрик.

— Он был совсем не рад, что мы обскакали их, но, несмотря на злость, гордился мной.

— А как остальные мужчины? — осведомилась я.

— Шум поднялся большой. Некоторые просто бесятся. Надо полагать, хотят здорово прижать нас. Другие — ни то ни се.

Это обещало неприятности в будущем. Я удивилась, как мистер Тиффани не предвидел, что эта история настроит нас друг против друга. С моей точки зрения, это сильно обесценивало нашу победу. Большинство из девушек не слышали отчета Нелли, так что я оставила свои волнения при себе.

Шеренга насупленных мужчин, включая Патрика Дойла, прибыла, чтобы отнести витражи на пайку, по четыре человека на панель.

Не наделенная чувством сдержанности, Тереза выпалила:

— Вы говорили, это невозможно сделать. Посмотрите как следует!

Нелли тут же ткнула ее в бок.

— Наглые бабы! — пробормотал один из мужчин.

Когда витражи вынесли, мы остались совершенно не у дел, думая, что же делать. Двадцативосьмидюймовый абажур со стрекозами всплыл в первую очередь, и мисс Джадд принялась за работу. За ней потянулись остальные. Через несколько минут казалось, по крайней мере внешне, что никакого грандиозного события в нашей студии не произошло, но у меня на этот счет было совершенно другое мнение.

Холл «Женского образовательного и промышленного союза» в Бостоне производил сильное впечатление флагами и лозунгами. Стены были увешаны большими фотопортретами в рамках женщин-руководителей в шляпной, перчаточной, пуговичной и ковровой отраслях промышленности. Широкоплечие, полногрудые леди в галстуках и очках, они выглядели сильными и уверенными в себе. Вперемешку с фото висели также обрамленные газетные статьи о победах женщин в трудовых спорах.

Я подумала об Эдвине. Останься он на Манхэттене, не затеяли бы мы поездку на озеро Джинива и к сегодняшнему дню его фотография тоже могла бы красоваться на стенах «Союза Купера». Его могли бы прославлять как вожака, который обеспечил коренной поворот в забастовке портных. Он даже мог быть вовлечен в политическую жизнь города или штата, творя добро в большем масштабе, и мое восхищение переросло бы в безграничную любовь.

Большой главный зал, наполненный до отказа и гудящий от сотни женских голосов, вернул меня в реальность. Воздух был электрически заряжен энергией и потенциальными возможностями будущих женщин-тружениц.

Меня представили как «движущую силу расширяющихся благоприятных возможностей для женщин в отрасли свинцового стекла», и я начала свою речь разъяснением, как благоприятные возможности в ремесленных мастерских возникли в результате деятельности «Общества декоративного искусства для женщин» Кэндис Уилер в Нью-Йорке.

— Самым большим шагом вперед было убедить женщин, что дело их рук заслуживает оплаты, а не является приятным домашним времяпрепровождением. Миссис Уилер утверждала: творческое искусство нечто большее, нежели факт наличия природной склонности, но требует обучения, так что она учредила классы и включила другие виды ремесла, такие как эмалирование, роспись по фарфору, вязание, небольшая мозаика и керамика. Она же основала «Женскую биржу», с помощью которой женщины не потеряют своего положения в обществе, занявшись коммерческим предпринимательством в области ремесел.

Далее я привела пример, как мистер Льюис Тиффани поразился проворству и тонкому чувству цвета женщин, увидев их за вязанием. Затем последовал рассказ о его экспериментах по воссозданию насыщенных тонов цветных витражей из средневековых соборов Франции, а также переливающегося стекла древних цивилизаций, причем оба эти направления несли на себе печать рождения новой американской эстетики.

Я описала наш женский отдел и объяснила, что число работниц колеблется от двадцати пяти до тридцати шести, и немного похвасталась нашим прекрасным чувством сотрудничества, проявившимся при недавнем срочном заказе на шесть витражей. После того как я поведала о нашей программе обучения, смелый голос с сильным акцентом осведомился о зарплате, и я ответила, что ученик резчика стекла начинает с семи долларов в неделю, к которым идет прибавка по мере того, как он дорастет до наборщика или даже и ученика оформителя, который в состоянии заработать до двадцати долларов в неделю. Последняя сумма вызвала в зале глухой шум.

— Девушка может пройти бесплатное обучение в «Союзе Купера» и «Ассоциации молодых христианок» в Нью-Йорке. Или же, если она обладает врожденным художественным вкусом, может прийти в студию Тиффани и обучиться ремеслу, хотя в таком случае, возможно, ее продвижение будет несколько замедленно.

Когда кто-то задал вопрос, как же делаются лампы, я извлекла привезенную с собой деревянную модель и образцы каждого этапа, чтобы изложить весь процесс.

— Пока что женщин не допускают в «Союз глазуровщиков и резчиков стекла», но, я надеюсь, это изменится. Сегодня преобладает мнение, что прикладное искусство более важно для нации, чем изобразительное — живопись и скульптура, — потому что его образцы есть в домах, церквях и общественных зданиях, их видит большое количество людей. Так что, если вы возьмете курс на тот или иной вид прикладного искусства, у вас появится приятная возможность внести свой вклад в американскую художественную культуру.

Вслед за оглушительными аплодисментами бушующая толпа молодых женщин осадила сцену, засыпав меня вопросами и рассматривая предметы, привезенные мной. Я ощутила, что одержала победу для привлечения женщин в прикладное искусство.

На следующий день я вернулась домой на поезде, все еще воодушевленная происшедшим, и обнаружила Элис в ее комнате рыдающей.

— Все погибло. Вся наша керамика. Пять месяцев трудов.

— Что случилось?

— У нас даже не хватает знаний, чтобы понять, в чем дело.

— Только вещи с гончарного круга?

— Обожженные и смоделированные тоже.

— Мистеру Тиффани известно?

— Он приедет завтра взглянуть на них.

Я обняла ее и погладила по голове. Внезапное потрясение после нашей победы, одержанной в студии изделий из стекла, вдвойне огорчило ее.

— Скоро, Элинка, это не будет иметь никакого значения.

Еще не выбросив из головы этих женщин, лидеров трудового движения, я на следующий день поехала вместе с Элис в Корону попробовать оказать поддержку, дабы мистер Тиффани не проявлял свой гнев, подобно деспоту. Без защиты профсоюза этих четырех женщин в блаженной Аркадии, если результаты настолько плачевны, насколько Элис их описала, дело могло дойти до того, что в припадке вспыльчивости босс не остановится перед тем, чтобы выгнать их. Здесь могло потребоваться вмешательство наподобие того, которое Эдвин обеспечивал работникам-иммигрантам, не решавшимся подать голос в свою защиту.

Керамические тюльпаны, лилии, чаши с мотивом молочая и вазы, украшенные листьями папоротника, просели, съежились или полностью разрушились в невыносимой жаре. Там, где они сползли на соседние куски, глазурь слиплась. Сохранились только четырнадцать предметов, изготовленных из другого сорта глины, те, что не соприкоснулись с упавшей керамикой.

Мы оплакали гибель каждого предмета. Стебель на вазоне Элис с водяной лилией не обладал достаточной прочностью, чтобы держаться в вертикальном положении, и чашечка открытого цветка постоянно падала на основание из листа водяной лилии.

— Она была моей любимицей, — с тоской произнесла Элис. — Мне были по душе лягушки на листьях лилии. Я их сделала совершенно разными.

— Оставь ее себе, — сказала я. — Понятно, что ты не то задумывала, но все равно это изящная неудача. Скорее скульптура, чем чаша.

В тот момент, когда мы заслышали стук трости на пороге, Лилиан рассыпалась в униженных извинениях. Элис было так стыдно, что она даже не поднялась поздороваться с ним. Мистер Тиффани окинул стол одним взглядом и моментально оценил катастрофу. Единственным звуком, услышанным от него, был глубокий вздох, поднявший грудную клетку. Босс брал предметы в руки один за другим, будто сочувствовал их поникшему виду. Он повертел на ладони чашу — водяную лилию:

— Что за изысканный замысел! Кто это сделал?

— Я, — прохныкала Элис.

— Я хочу, чтобы вы повторили ее. Только сделайте основание толще. Вы рассчитывали на деликатность фарфора, но это — керамика. Пусть лепестки опираются на головы лягушек — для поддержки.

— Я так сожалею, — проскулила она.

— Это обычная история с новыми изделиями. Мы трудились три года, чтобы произвести радужное стекло, пока получили нечто пригодное для продажи, так что не падайте духом. Мы подберем другую глину, более прочную.

Да благословит Господь этого человека! Он говорил мягко, будто прахом пошли только сотни, а не тысячи долларов.

Босс поймал взгляд Элис и утешил ее:

— То, что обыватель называет неудачей, я называю учебой.

Рот Элис скривился. Хоть мистер Тиффани и приложил большие усилия, его слова не утешили мастерицу.

— Пойдемте посмотрим на выдувку стекла, — затормошил нас мистер Тиффани. — У нас новый стеклодув, который работает с крупными изделиями. Это — самый настоящий спектакль! — И он добавил специально для Элис и Лилиан: — Возможно, вы почувствуете себя лучше.

Ничто не могло выглядеть более нелепым, чем мистер Тиффани с розой в петлице костюма кремового цвета, окруженный чумазыми, обливающимися потом мужчинами в цеху, полном золы и сажи. В противоположность ему новый стеклодув с грудной клеткой, выпуклой, как бочка, и необъятным пузом, в чьих толстых губах как будто приклеилась сигара, был одет под подтяжками только в исподнюю рубаху.

Мистер Тиффани швырнул в печь двадцатидолларовую золотую монету.

— Зачем вы это сделали? — ахнула Лилиан. — Вы с ума сошли? Это больше моего недельного заработка.

— Чтобы получить чистейший красный цвет, нужно золото, — бросил босс. — Оно мягкое и быстро расплавится.

Мы ждали. Наконец разливщик передал стеклодувную трубку с огромным комом раскаленного красного стекла стеклодуву, который формировал и поддерживал его лопаточкой одной рукой, в то время как другой рукой вращал трубку, не выпуская изо рта сигару. Ваза должна была иметь внизу форму капли, изящно сужаясь до высокого горла. Поскольку вазы выдувались через мундштук, прикрепленный к трубке, это было чрезвычайно сложное для изготовления изделие, учитывая вес широкого основания на противоположном конце.

После дюжины путешествий обратно в печь луковица стала высотой около двенадцати дюймов, когда разливщик дал сигнал стеклодуву поддать воздуха, чтобы расширить горловину. Вес стекла на узкой горловине тянул заготовку вниз, почти к полу, но он быстро завертел трубку, чтобы опять придать нижней части круглую форму.

Самое безопасное было бы остановиться на этом, но он опять потребовал больше воздуха. Элис и Лилиан затаили дыхание. Мужчины из других цехов подошли посмотреть, когда изделие выросло до двадцати пяти дюймов. Мастер чуть не уронил его, когда величина достигла тридцати дюймов.

— Если она упадет, — прошептал сквозь зубы мистер Нэш, — по всему полу растечется десять фунтов жидкого стекла.

— И золота на двадцать долларов, — в тон ему моментально выдала Лилиан.

Надутые, как луковицы, щеки и тройной подбородок стеклодува побагровели от жары и напряженной сосредоточенности, а сигара с разжеванным концом сползала вниз по подбородку.

— Тебе делать нечего, приятель, подержи-ка вот это, — пробормотал он, сунув мистеру Тиффани размякший окурок.

Застигнутый врасплох, мистер Тиффани взял окурок, с которого капала слюна, и держал его на вытянутой руке подальше от своего костюма. Он не сумел скрыть отвращения, и все, кроме разливщика и стеклодува, разразились смехом.

Ваза выросла до необычайной высоты, и наконец стеклодув дал сигнал перенести ее на понтию — прочный прут с нашлепкой расплавленного стекла на кончике, подлежащий закреплению на дне вазы. Он надрезал изделие по краю, бережно постучал по нему, и готовая вещь аккуратно отвалилась от стеклодувной трубки. Аттракцион закончился. Стеклодув протянул руку за своим драгоценным окурком, сунул его в рот и процедил сквозь зубы:

— Спасибо, приятель.

— Вы ведь отдали его самому мистеру Тиффани, — с упреком выговорил мистер Нэш.

Стеклодув бросил на него равнодушный взгляд и дал знак разливщику отбирать новую порцию стекла.

— Эта получилась высотой около трех футов, — сообщил мистер Тиффани. — Если сможешь сделать вазу на пять, я устрою пруд с лилиями в моем новом доме.

Стеклодув с минуту пожевал и заметил, не выпуская сигару изо рта:

— Ты много-то не просишь, правда, приятель?

Выйдя во двор, мы все одновременно расхохотались.

Мистер Тиффани самодовольно постучал тростью по цементу.

— Видите? Только мгновение отделяет успех от провала!

Его попытка утешения имела прямо противоположное воздействие в сравнении с тем, каково было его намерение.

Смех Элис резко оборвался.

Глава 36 Пиво, вино и коньяк

Воскресным утром Элис и я сели на электричку, которая повезла нас по Бруклинскому мосту и дальше через Бруклин, Флэтбуш на Кони-Айленд. Моя подруга настолько пала духом, что не хотела ехать на Кони-Айленд, но я настояла, точно так же, как проявила твердость с Джулией, но уже по другой причине.

Джулия протестовала, что ей не понравится место, но я видела за этим более глубокую причину. У нее не было собственных денег. Я подозревала, что она отдает все свои три доллара пятьдесят центов родителям. На этой неделе я удвоила ей зарплату за превосходную помощь во время напряженной работы с пейзажным витражом. Девушка все равно упиралась. Только после того, как я посулила, что рассержусь, если она не поедет, Джулия согласилась.

Все собрались в ресторане Люси Вандервеер на дощатом настиле для прогулок на пляже, чтобы полакомиться моллюсками по центу за штуку. Оркестрик с Аллеи Жестянок наяривал залихватскую мелодию «В старые добрые времена летом», и Тереза пропела куплет из нее:

Полагаю, мы все чувствовали себя именно так.

Тот, кто брал напрокат купальный костюм за двадцать пять центов, получал бесплатную тарелку чоудера в ресторане Вандервеер. Я притворилась, будто мне по ошибке выдали две матросские блузки[33], и утаила, что одна из них — моя собственная. Когда я предложила ее Джулии, та всплеснула руками.

— Возьми ее. Не потерплю, чтобы ты стояла на берегу, когда все мы плещемся в воде.

Та с неохотой приняла блузку, и через несколько минут в кабинке для переодевания, которую мисс Стоуни и мисс Джадд арендовали для всех, я услышала, как Ольга что-то возмущенно выговаривает по-польски Джулии.

Я оплатила фотографию, на которой нас всех сняли в купальных костюмах до того, как мы ринулись в воду. Занявшись собиранием раковин, Джулия не решалась побродить по воде.

С отдаленного расстояния я закричала ей:

— Это бесплатно, так что наслаждайся.

Ольга вернулась к берегу и взяла Джулию за руку, чтобы затащить ее в воду. Только Лилиан и Мэрион умели плавать и пытались обучить храбрых, но по большей части мы наслаждались волнами стоя, держась за канат с буйками. Джулия вцепилась в него обеими руками с перепуганным видом. Как же успокоить ее, расшевелить? Когда прибой повалил Джулию, она запаниковала, но, осознав, что не утонула, улыбнулась такой непосредственной и сияющей улыбкой, какую я еще не видела на ее лице. Даже наша дорогая чопорная мисс Джадд дала волю чувствам и взвизгивала, когда ее хватали за ногу под водой.

— Не думала, что наша вековуха способна на это, — пробормотала Элис так, чтобы слышала только я.

— На что?

— На легкомысленность.

— Это результат недели, когда мы приняли вызов.

Потом мы сгрудились в зальчике для «подсматривания», где показывали хронику для индивидуального просмотра в кабинках. Не было ничего примечательного в том, чтобы увидеть, как ветер сдувает шляпу с прохожего на Мэдисон-авеню, но смотреть то же самое в закутке для «подсматривания» заставляло зрителей заходиться от смеха. Любимым фильмом Терезы было пасхальное шествие на Пятой авеню, мисс Джадд бросало в дрожь от работы пожарных, а Беатрис была готова разрыдаться от зрелища иммигрантов, протискивающихся через турникеты на Элис-Айленде.

— О, люди, которые приехали в Нью-Йорк в поисках лучшей жизни, — сочувственно вздыхала она. — Сколько томов можно написать о них!

В знаменитом гриль-ресторане Фельтмана, который хвастал, что обслуживает восемь тысяч голодных клиентов одновременно, мы купили сосиски за пять центов. Мэрион и Лилиан нравилось, как тирольский хор поет немецкие народные песни. Мы все катались на карусели, поднимаясь и опускаясь под музыку барабанщика и флейты. И Джулия опять улыбнулась.

Было трудно удержать Мэри и Нелли от посещения заведения Пэдди О'Ши, чтобы выпить пинту пива, особенно когда зазывалы у входа назвали их барышнями-красавицами.

— Загляните и хлебните малость пивка, а? — завлекал один из них, размахивая лопаткой в виде трилистника.

— Они не пойдут, — как можно суровее отрезала я.

— Тогда хоть частушку-то вы можете нам спеть, девчата, прямо тут, на улице?

— Мигом, — немедленно согласилась Мэри и затянула вступление:

К ней тут же присоединилась Нелли:

Зазывалы разразились одобрительными выкриками и вынесли по полпинты пива девушкам и мне. Пришлось выпить пиво вместе с ними, размышляя о том, как здорово в песенке описывались съемные дома в трущобах Четвертого района Эдвина.

На русских горках нам пришлось взбираться по крутой деревянной лестнице на верхнюю площадку, чтобы занять места в вагончиках. Тереза и Нелли поднялись еще выше, чтобы обосноваться в первом вагончике. Ольга затащила Терезу во второй, остальные кое-как втиснулись за ними, а мы с Элис сели последними. После этой поездки лишь немногие изъявили желание прокатиться на гидросамолете. Тереза, которая была покрепче всех прочих, подбивала девушек рискнуть вместе с ней на аттракционе «Мертвая петля», затем потащила нас на «Улицы Каира», где подражатели «Маленького Египта» со Всемирной выставки танцевали хучи-кучи.

Завороженная и исходящая завистью Тереза, которой явно недоставало ее боа, чтобы, извиваясь, размахивать им, во всеуслышание заявила:

— Я поехала домой практиковаться!

— Зачем ждать, пока попадешь домой? — под дразнила ее Мэри, запустив свои бедра в преувеличенное вращение.

Не желая, чтобы кто-то превзошел ее, Тереза проделала то же самое, выведя нижнюю часть своего тела на широкую орбиту и все время увеличивая скорость. К ним присоединилась Нелли, подняв руки над головой, извиваясь, подобно морской траве, лицо приобрело цвет румяного персика. Признаюсь, я тоже внесла свой вклад в это верчение, что только воодушевило всех.

— Тошнотворно, — заявила мисс Стоуни, подавив смешок при виде мисс Джадд, кружащейся с бесстыдно покачивающимися бедрами в тарантелле, по сравнению с которой исполнение Терезы имело весьма бледный вид.

Но мисс Джадд хватило ненадолго, и мы все ухватились друг за друга, умирая со смеху.

Мы старались продлить удовольствие от лета как можно дольше, и в последнюю субботу сентября Элис, Уильям, Бернард и я отправились по побережью на пляж Пойнт-Плезент, хотя так получалось дальше, нежели по лесной тропинке. Это была наша последняя вылазка в этом сезоне, и мы хотели потянуть время. Все плавучие причалы уже убрали, лодки исчезли, и это настроило нас на меланхолический лад.

Во дворе коттеджа Уильям начал рубить оставшиеся поленья на растопку для следующего сезона.

— Дайте-ка я попробую, — засучил рукава Бернард.

Когда он взялся за топор, я увидела, что его бледные английские предплечья покрыты тонкими светло-каштановыми волосками.

— Это заставляет меня чувствовать себя истинным американцем на Западе, — сказал он, расправив плечи, чтобы размахнуться.

Он сделал одно мощное движение и всего-навсего срезал кору. Мы зашлись от хохота, что его только раззадорило. Тот ли это человек, который сделал мощный внезапный прыжок на льду прошлой зимой?

— Жаль, — прокомментировала я. — Вы изящно размахиваете руками и к тому же — первоклассный велосипедист и конькобежец. Я думала, вы приложите меньше сил, а вы рубите, будто сами сделаны из чурбачков. — Это были слова Бернарда, которые он сказал мне на катке.

Бернард рассмеялся.

— Это потому что я забыл сплюнуть. — Дровосек-любитель сплюнул на обе ладони, потер их одну о другую и опять принялся за дрова, несколько улучшив исполнение.

Мне нравилось наблюдать за ним. Его скульптурно очерченные скулы двигались, когда он готовился к удару, полные губы выпячивались вместе с выдохом каждый раз, когда топор падал, и мне нравилось, что Бернард огрызался с добродушным юмором. В конце концов, ему удавалось опустить топор там, где это было лучше всего.

— Для первого раза вы поработали неплохо, — с чрезвычайной снисходительностью подвела я итог. — Уверена, вы научитесь, если попрактикуетесь.

Вечером Бернард и Уильям взяли одеяла и бутылку вина, а Элис и я — стаканы, и мы спустились к устью реки, где она впадала в море с сильным шумом. Я хотела погулять по дощатому настилу по пустынным, обволакивающимся дымкой дюнам, но его уже убрали.

Уильям откупорил бутылку и разлил вино.

— За конец лета! — предложил он.

— Прекрасного лета, — добавил Бернард.

— Мне хотелось, чтобы оно не кончалось, — мечтательно протянула Элис.

— Тогда вы бы так не ценили его, — возразил Бернард. — Когда радости редки, они глубже проникают в душу.

Что за мысль, исходящая от человека, состоящего в счастливом браке?

Распитие бутылки было закончено как раз перед тем, как подул ветер при высоком приливе, и мы завернулись в одеяла довольно смело — я с Бернардом, Элис с Уильямом. Рев волн, спешащих к нам, лунный свет, озаряющий белую пену, и особенно наша замкнутая близость — я затаила дыхание от этого утонченного удовольствия. Мы пробрались детскими шажками к самой кромке воды, для чего понадобилось еще крепче прижаться друг к другу и координировать наши движения. Мы смеялись сами над собой, и Бернард заявил:

— Уверен, у нас получится, если мы попрактикуемся.

Немножко пошатываясь от вина, я прижалась к нему, чтобы ощутить его тело как можно сильнее, страстно желая остаться закутанными вместе на всю ночь.

Ветер передумал и задул с запада, отчего брызги полетели в обратную сторону.

— Волны — как скачущие лошади с разлетающимися гривами, — изрекла я. — Или может, это белые бороды Тритонов, которые трубят в рожки из раковин, призывая обитателей земли поклоняться морю.

— Ваше воображение бесценно, — пробормотал Бернард.

— Меня посетила мысль получше. — Я склонила голову набок, кокетливо взглянула на него, прищурившись: — Это русалки, распускающие свои серебряные локоны, чтобы соблазнить мужчин на опасные выходки.

Из студии, выходящей на Мэдисон-сквер, Хэнк и Дадли наблюдали за зданием, которое росло на треугольнике земли, образованном диагональным пересечением Бродвея с Пятой авеню. Каждый раз, когда я пробиралась здесь на моем велосипеде через ревущий поток движения, оно оказывалось все выше, и меня охватывал страх от смелости архитектора.

Когда леса и ограждения убрали, Хэнк предложил, чтобы мы выпили за архитекторов на верхнем этаже. Мы договорились встретиться на самом острие треугольника на следующий день сразу после работы. Подходя к нему через Мэдисон-сквер, я увидела здание, стремительно возносящееся над деревьями в небо. Под определенным углом была видна только одна из его длинных сторон, так что оно выглядело как совершенно плоское строение, простой фасад, совсем без широких боковин, подобно гигантскому куску картона, закрепленному на одном конце и с нарисованными окнами. Это одновременно и сбивало с толку, и заинтриговывало. Пройдя дальше в западном направлении, я смогла увидеть кусок другой стороны, что придало строению более устойчивый вид.

Я пересекла улицу и обнаружила Дадли, Хэнка и Джорджа, с глупыми ухмылками на лице ожидающих меня в условленном месте. Внезапно моя юбка взвилась вверх, раздувшись в водовороте ветра, кружащегося вокруг этого здания. Когда я оправила ее в одном месте, она раздулась в другом. Я испустила вопль, и Дадли помог мне справиться с ней.

— Мужчины слоняются вокруг, чтобы полюбоваться на ножки, — сообщил Хэнк.

— Тогда вы знали, что это случится! — возмутилась я.

— Теперь полицейские патрулируют этот угол по ночам и говорят: «Проваливайте! Проходите поживее!» С тех пор как это стало случаться на Двадцать третьей улице, явление раздувающихся юбок прозвали «двадцать-три проваливай».

— Могли бы предупредить, господин Всезнайка.

Джордж сдавленно посмеивался, и я неохотно согласилась, что это действительно смешно. К тому же пребывание во власти ветра воодушевляло.

Взглянув вверх на вздымающееся здание, Дадли вынес приговор:

— Это вызывающе и смело.

— Это похоже на нос судна, плывущего в центр города, — заметил Хэнк.

Джордж покрутил головой:

— Голова идет кругом.

— Вы должны посмотреть на него из парка, — потребовала я. Мы обождали, пока проедет трамвай, а затем пересекли улицу. — Не поворачивайтесь, пока не скажу. — Я, однако же, покрутилась в поисках нужной точки для них, чтобы не было видно задней стенки и строение выглядело совершенно плоским.

— Хорошо. Поворачивайтесь.

— Ей-богу! — воскликнул Джордж. — У меня волосы встали дыбом! — Он огляделся вокруг и затем пришел к выводу: — Первоклассное место для обозрения… — В этом я согласилась с ним, но он добавил: — Чтобы увидеть, как ветер его повалит.

— У нас в Теннесси сказали бы так: «Сбылась мечта гробовщика», — изрек Дадли.

— Такого не случится, — заверил Хэнк. — Это — новый способ строительства. Наружные стены пристраиваются к стальным конструкциям внутри, а не внутренние части крепятся к наружным каменным стенам.

У меня было ощущение, что здесь грядут невероятные свершения.

— Разве бы Уолту не захотелось увидеть это? — заметил Дадли. — Он бы вставил еще одну строку в свою «Манахатту».

— Сделайте это вместо него, — пристала к ним я.

— Давайте попробуем. «Бесчисленные улицы, запруженные толпами, высокие нагромождения железа, стройные, могучие, легкие, величественно взмывающие в небеса». Это его строка. Теперь моя: «Смотрите! Стремительно вырастает здание, не похожее ни на какое другое, отважное, с мужественным ликом, устремленное в центр города в светлое будущее».

— Браво! — воскликнул Хэнк и похлопал себя по нагрудному карману: — Для небольшой жидкостной церемонии.

Джордж запрокинул голову назад, покачнулся и рукой непроизвольно подтолкнул Дадли.

— Держись, товарищ! — предупредил Дадли.

Джордж посмотрел на землю и покачал головой.

— Со мной все в порядке. Поехали наверх.

У лифта нас никто не остановил. Мы вошли вместе с толпой людей, и воцарилось нервное молчание. После десятого этажа в лифте не осталось никого, кроме нас.

— Прямиком наверх! — приказал Хэнк мальчику-лифтеру.

Мои глаза выкатились из орбит, будто я находилась в поезде, идущем через туннель. Мы остановились с толчком, который заставил меня схватиться за живот.

— Двадцать третий, — объявил лифтер и убрал в сторону железную решетку.

Из коридора мы вошли в пустой кабинет на восточной стороне и посмотрели вниз на крыши. Птицы летали ниже нас. Что за странное ощущение?

— Смотрите-ка, вон студии Тиффани, — произнесла я, сориентировавшись.

Мы проследили взглядом по Четвертой авеню и обнаружили крохотный Грэмерси-парк, смахивающий на четырехугольный зеленый половичок. А за ним, к нашему великому восторгу, — Ирвинг-плейс.

Джордж подступился близко к окну, посмотрел прямо вниз на Бродвей и сполз на пол в глубоком обмороке, с побелевшими губами. Мы все упали на колени вокруг него.

— Уложите его как следует. — Я развязала ему галстук.

Хэнк извлек свою фляжку, налил коньяк на носовой платок и прижал к его носу. Джордж шевельнул головой, но не приподнялся.

— Джордж! Очнись! — закричала я. — Поднимите ему ноги.

Хэнк передал мне мокрый платок, чтобы я держала его прижатым к носу лежащего, и поднял ноги Джорджа. Дадли хлестал Джорджа по щекам, пока у того не отвалилась челюсть, и мы влили коньяк тонкой струйкой ему в рот. Мы долго возились с ним. Наконец он пришел в чувство и смог усесться, опустив голову меж ног. Когда Джордж смог осознать, что творится вокруг, Хэнк заставил его выпить остаток коньяка.

— Пусть он проберет тебя как следует, товарищ, — сказал Дадли. — Это — как доза «Южной услады».

В конце концов Джордж смог подняться на ноги. Мы довели бедолагу до дома, Дадли и Хэнк держали его под руки.

Дадли уложил Джорджа в кровать в его комнате, а я покормила ирландским рагу, оставшимся после ужина.

Уплетая свою порцию, он плутовато улыбнулся:

— Я — единственный, кому пришлось выпить коньяк за «Утюг»[34].

Глава 37 Калинов цвет

Генри Белнэп затворил за собой двери моей студии, уселся поближе и осведомился о моем самочувствии, как бы для самоуспокоения, прежде чем приступить к дальнейшим действиям.

— Мне чрезвычайно неприятно говорить вам об этом, но руководители мужского отдела витражей затаили обиду на вас с тех пор, как вы изготовили шесть пейзажных панелей.

— Лично против меня?

— Против того, что вы сделали отдел преуспевающим и расширили.

— У них был свой шанс изготовить витражи.

— Невзирая на это, теперь, когда Льюис передал вам заказ на большие витражи с цветами калины и вистерии, они вынесли свое возмущение на рассмотрение профсоюза.

— Вот этого-то я и опасалась!

— Поскольку я член руководства, мне не позволили принять участие в собрании профсоюза, но подозреваю, они обсуждали возможность забастовки, если ваш отдел не перестанет заниматься витражами.

— Забастовка! Когда она может начаться?

— Зависит от того, примет ли профсоюз эту жалобу официально и какой ответ дадут на их требования Льюис и мистер Томас. Может, она и не состоится, Клара. Я просто посчитал, вам следует знать об этом.

Дурное предчувствие укоренилось в моей душе, но месяц прошел без осложнений. Я ничего не сказала девушкам и продолжала поступать так, будто ничто нам не угрожало. Мы начали замысловатые витражи как с глицинией, так и с цветами калины, этими круглыми пышными шапками цветков, требующими тонкого подбора стекла с крапинами, чтобы создать впечатление отдельных лепестков в округлых кистях. Наборщиками назначили мисс Джадд и Мэри Маквикар. Панели были уже на треть готовы. Я знала, что они получатся роскошными.

Однажды Джулия пришла на работу с покрасневшими глазами, хлюпая носом. Беатрис по секрету призналась, что та плачет в отдаленном углу студии за мозаичным панно. К полудню дело обстояло не лучше. Девушка не может оборачивать стекло в фольгу ровно и без морщин, если зрение замутнено слезами. В обеденный перерыв, когда остальные ушли, Ольга задержалась и тихо заговорила с Джулией по-польски, после чего та перестала плакать. Когда я подошла поближе, серьезное выражение лица Ольги и сжатые на переносице брови свидетельствовали о том, что проблема слишком велика, чтобы девушки смогли решить ее сами.

Я присела рядом с Джулией:

— Ты можешь рассказать, что именно тебя беспокоит?

Осознав, что я встревожена ее поведением, девушка не смогла сдержать рыдания. Я выждала, пока она немного успокоится и сможет говорить.

— Моя мать уже давно болеет. Она кашляет желтым и отказывается идти в больницу. Хочет умереть рядом с папой, а он пьет, — с горечью призналась Джулия.

— Кто зарабатывает деньги в вашем доме?

— Мама сдельно работает кружевницей. Шесть долларов пятьдесят центов в неделю. Но теперь она уже не может работать подолгу.

— Почему твой отец не работает?

— Его надолго запирают в лечебнице для умалишенных на Блэквелл-Айленде.

— У тебя есть братья и сестры?

— Трое. Двое младше меня. Старшему брату стукнуло семнадцать. Он тоже не может найти постоянную работу.

— Почему?

— Каждый раз, когда он попадается на воровстве, ему приходится отправляться на «Меркурий». — Джулия горестно вздохнула, собираясь с силами продолжить рассказ. — Это судно в порту, где плохие мальчики мотают срок, — объяснила Ольга, держа Джулию за руку.

Как можно деликатнее я спросила, не позволит ли она мне поговорить с ее матерью, чтобы та легла в благотворительную лечебницу.

— Она скопила немного денег, но не хочет тратить их на больницу. Мама считает, люди заражаются там болезнями. Она говорит, что деньги пригодятся ей на похороны.

— Не хотела бы ты, чтобы я навестила ее?

Уставившись на подол платья, она другой рукой обхватила подбородок. Ольга прошептала ей несколько слов по-польски. Я подождала, пока Джулия еле заметно кивнула.

Выход на Нижний Ист-Сайд был осложнен глубокой слякотью. Квартирка Джулии находилась в задней части некогда большого дома на речном берегу Седьмого района. По пути на четвертый этаж мне пришлось обойти старика, который, тихо плача, сжался в комок на ступеньках лестницы. Его изношенные ботинки были лишены шнурков, а мягкие «языки» отвисали в разные стороны, подобно языкам страдающих от жажды собак.

По крайней мере домашний очаг Джулии находился не в общем зале. Ее жилище состояло из трех проходных комнат, лишенных какой бы то ни было удобной мебели. На гвоздях над ведром, поставленным на табуретку, висели полотенца, а на другом гвозде болталось небольшое зеркало и щетка для волос. Масляная лампа с закопченным сажей стеклом стояла на корабельном сундуке рядом с изящным, наполовину готовым кружевным воротником, приколотым булавками к куску картона.

Мать Джулии оказалась миловидной миниатюрной женщиной, на щеках которой еще сохранились ямочки Джулии, но закутанной в бесчисленные одежки. Ее глаза, подобные голубым ирисам, оправленным в лунный камень, смотрели мимо или даже сквозь меня, сквозь весь этот мир. Она устала и была рада умереть в тридцать семь лет. Сколько же боли потребовалось, чтобы отвадить человека от жизни, от желания увидеть завтрашний день и день, следующий за ним? Какая часть этого была физической болью, а какая — отчаянием? Коренной причиной болезни вполне могла быть беспросветность ее унылой жизни.

Я ушла в печаль после вялого обещания матери, что она пойдет в бесплатную больницу медсестер благотворительного общества на Генри-стрит, но это, я знала, не могло исцелить ее отчаяния.

Топор упал, когда я меньше всего ожидала, — на Валентинов день. Десять мастеров из мужского отделения витражей вихрем влетели в нашу студию, локтями оттолкнули мисс Джадд и Мэри с дороги и свернули в трубку большие картоны для витражей с глицинией и цветами калины.

Я пулей вылетела из своей студии:

— Стойте! Что вы затеяли?

Они сняли два стеклянных мольберта с закрепленными кусками стекла, находящихся в вертикальном положении.

— Вы не можете забрать их! — завопила Мэри. — Это наши витражи.

— Вы не имеете права, — ровным, но твердым голосом изрекла мисс Джадд.

— Задание на эти витражи было выдано нам, и мы намерены завершить их, — заявила я.

— Ничего у вас не выйдет! — Предводитель и его напарник высыпали куски для узора на стеклянные мольберты.

Нелли и Тереза ухватили сколько смогли, но двое вырвали стекло из их рук.

— Я доложу об этом мистеру Томасу как о вопиющем нарушении наших прав!

— Наглая баба! Поосторожнее, а то в следующий раз мы придем за абажурами.

Я поспешила преградить им путь через дверной проем, но они отодвинули меня с дороги и ушли с двумя витражами, кусками стекла, картонами, оригинальными акварелями и ухмылками на лицах.

Беснуясь от гнева, я подхватила юбки и понеслась вниз по лестнице на третий этаж в кабинет мистера Томаса.

— Вы посылали десятерых мужчин забрать витражи с глицинией и цветами калины?

— Нет.

— Они только что пришли и унесли стекло, картоны и все остальное.

— Им не следовало делать это.

— Так сделайте вы что-нибудь в связи с этим безобразием!

— Успокойтесь, миссис Дрисколл. Присядьте.

— Не успокоюсь! — Я ударила кулаком по столу, и мистер Томас отшатнулся. — Даже не пытайтесь умиротворить меня! Не ожидайте, что я смирюсь с тем, что у моего отдела неправомерно отобрали работу.

— Возвращайтесь в студию. Я посмотрю, что можно сделать.

— Глициния слишком мала и сложна, чтобы мужчины сумели сделать ее. У них слишком грубые пальцы для крошечных кусочков. — Я указала на его собственные толстые и несгибающиеся, как сигары. — И цветы калины слишком нежны для них. Мужчины не владеют искусством подборки. Мистер Тиффани сам подтвердит это.

— Я сказал: посмотрю, что можно сделать.

Ну и мышь!

— Я буду ждать возвращения витражей к концу дня. Вы можете принести их сами.

Я ждала. Шесть девушек сидели, праздно сложив руки, обескураженные, поглядывая на меня в ожидании новостей. Я спросила Джо Бриггза, что ему известно. Ничего. Он не был связан с окнами. По его словам, мистер Тиффани редко показывался в эти дни, потому что миссис Тиффани захворала.

Джо поведал мне:

— Он увлекся фотографией, так что проводит много времени в темной комнате у себя дома.

Я почувствовала, что падаю духом. Когда им овладевала новая страсть, он предоставлял всем старым увлечениям плыть по воле волн. Я могла только еще раз отправиться к мистеру Томасу и мистеру Платту, казначею, который всегда старался держаться подальше от моего отдела. Ждать поддержки от них не приходилось. А Генри не обладал здесь властью.

Они совещались за закрытыми дверями в кабинете мистера Платта, так что мне пришлось ждать в коридоре. Наконец мистер Томас вышел, но, увидев меня, пробормотал:

— Потом. — И тут же сбежал с поникшими плечами в помещение мужчин. Мистер Платт захлопнул дверь прямо перед моим носом, но не слишком проворно, и я увидела в кабинете Генри, обхватившего голову руками. От его позы, горестной и поникшей, я онемела.

Позже, после полудня, Генри вошел в мою студию и вновь затворил за собой дверь.

— Извините, Клара, но я должен спешить. Я просто хотел, чтобы вам было известно: акт насильственного захвата витражей санкционирован «Профсоюзом глазуровщиков и стеклорезчиков».

На меня будто подуло леденящим ветром. Мужчины нас боялись! Это открытие придало мне сил и одновременно взбесило.

— Вы связывались с мистером Тиффани? Каково его мнение?

— По этому вопросу — ничего определенного. Мужчины пригрозили забастовкой.

— До какого события? На какую уступку он должен пойти?

Генри заколебался. По тому, как дернулись его точно вырисованные брови, чувствовалось, как мучительно ему произнести это.

— Пока двадцать семь женщин вашего отделения не будут «устранены», выражаясь их собственными словами.

Я выстукивала ожесточенный ритм по столу кончиком акварельной кисточки, а после того как перестала, стук продолжал звучать у меня в голове.

— Так что фактически они ставят целью отделаться от нас.

— Безусловно, Льюис не может позволить себе остановку работы в мужском отделе витражей, — пожал плечами Генри. — Это закрыло бы их студию здесь и в Короне.

— Так он может согласиться на их требование? Не могу поверить.

— В их поддержку могут забастовать другие отделы.

— Какое значение это имеет для литейщиков и обработчиков металла? Я ведь тоже даю им работу.

— Профсоюз может оказать давление на них из солидарности. Извините. Я должен покинуть вас. Мистер Томас и мистер Платт даже не хотят разговаривать с вами.

Эти слова резанули меня по сердцу.

В последующую пару недель осознание, что неприятности растут, как снежный ком, овладевало мной так же стремительно, как спускается влажный туман. Как-то после обеда, когда тревожный зуд стал настолько силен, что мешал работать, я отправилась в студию Агнес. Постучала и вошла, не сочтя нужным дождаться ответа. Я уловила момент, когда она проворно засунула в карман своего фартука нечто, смахивающее на небольшую серебряную фляжку. Это выглядело несовместимым с ее чопорностью. После стольких лет совместной работы я мало что узнала о ней.

Я поведала ей о том, что рассказал Генри. Агнес медленно покачала головой. Поскольку она состояла в штате дизайнеров фирмы, ей не была страшна никакая забастовка.

— Если литейщики встанут на сторону мужчин-стекольщиков, они могут реально прекратить производство моих ламп, просто не выполняя мои заказы. Это все равно как если бы Альберт не выдавал нам стекло.

— Дело принимает серьезный оборот.

— С тех пор как мужчины конфисковали два витража, у нас не было заказов на витражи. Так, похоже, решил мистер Тиффани, может быть, чтобы снять накал.

— Вероятно, это требование профсоюза, — предположила она.

Мне было больно представить, что босс так легко поддался им, сделав уступку закрыть нас просто лишением заказов. Он любил наш отдел, я уверена.

— Сам ли он предпочел прекратить давать нам заказы или его вынудили на это, результат одинаков — наказание за талант, кара за то, что ты женщина. Мы не можем допустить, чтобы девушки остались без дела, Агнес, или их будут поодиночке увольнять.

— Они могут выполнить вот этот проект, когда я подготовлю его. — Витраж изображал Реку Жизни, вытекающую из далеких холмов с яблоневым деревом на переднем плане. — Это — памятное панно в честь моего отца для нашей церкви во Флашинге. Он умер в прошлом году.

— Я не знала, прости.

— У него был сад, а во Флашинге много оптовых торговцев фруктами, так что, я надеюсь, этот мотив будет близок сердцу паствы.

— Уверена, что будет.

— Надо ожидать, что все прочие церковные заказы уплывут к мужчинам, пока не разрешится эта ситуация, — сочла вероятным Агнес.

— Некоторое время — определенно.

Она постучала ногтем по передним зубам и оглядела помещение, как бы в поисках новых замыслов.

— Супружеская пара из Нового Орлеана просила изготовить витраж с магнолией. Я подготовлю его следом и отдам девушкам.

— Хорошо. Это займет двух резчиц, поскольку потребуется стекло с драпировкой.

— И у меня на подходе замысел насчет витража с попугаем. Девушки не будут сидеть без дела. Я знаю, ты не хочешь потерять ни одну из них.

— Спасибо тебе, Агнес.

— Сожалею, что дошло до этого. — Она опять вынула фляжку и налила два маленьких стаканчика. — Тебе потребуется какой-то запал в желудке, пока эта история не закончится, так что приходи ко мне.

Я сочла невежливым не принять то, что она предлагала. Напиток обжег мне горло и одновременно сжег некую формальность между нами.

— Будь готова. Составь план.

То, что она предложила помощь, было величайшей редкостью. Я кивнула в знак признательности и покинула студию.

План. Я отправилась в «Библиотеку Астора» на Лафайет-стрит и прочла кое-что о женском рабочем движении. На меня произвела большое впечатление Роуз Шнайдерман, которая организовала девушек, работавших в отрасли изготовления головных уборов. Их тоже не допускали в профсоюз, но это даже обернулось им на выгоду, потому что не давало возможности хозяевам использовать этикетку, что товар изготовлен членами профсоюза. Все это кончилось тем, что хозяева сами побудили женщин создать женский профсоюз.

Организационное поветрие быстро распространилось с фабрики Шнайдерман с двенадцатью работницами на тридцать предприятий по производству головных уборов и шляп.

Когда мужчины начали забастовку за повышение заработков, женский профсоюз тоже последовал их примеру, сто женщин бастовали тринадцать недель. У меня не укладывалось в голове, какие же усилия им пришлось приложить, чтобы поддерживать свой дух столь длительное время, и я вспомнила, как Эдвин работал денно и нощно, поддерживая моральный дух бастующих портных.

В конце концов производители головных уборов выиграли повышение с пяти до семи долларов в неделю. Наше положение было иным, но солидарность, созданная Шнайдерман, производила сильное впечатление. Эта история не дала мне никакого плана, но подготовила к тому, что мне, вероятно, придется делать.

Тем временем я знала, что работа Агнес не займет всех девушек. Я прилагала отчаянные усилия, чтобы из-под моих рук выходили быстрее, чем когда-либо, всё новые модели, с целью доказать моим собственным хозяевам наш вклад в бизнес.

В меня вселилось нечто от Пака, и я хотела сделать лампу, которая являла бы собой круглый витраж, чтобы напомнить начальству внизу о том, что мы сделали за одну великолепную неделю и от чего отказались мужчины. Я расположила ирисы по берегу ручья, а вдали — шеренгу кипарисов. Это знаменовало радикальный поворот в моей работе, и я осталась довольна, не только потому, что создала красоту, а потому что сделала дерзкий рывок вперед. Это будет также напоминать девушкам о напряженной неделе. Мне надо было поддержать эту искру. В отсутствие мистера Тиффани Генри моментально одобрил идею.

Ранней весной я изучила цветки яблонь в Центральном парке для создания лампы для дамского будуара, которая повторяла бы их форму. Таким образом, я могу начать работу над ней, не беспокоя никого просьбой выточить деревянную модель. Меня одолевала благодарность той неизвестной женщине, которая купит лампу, не подозревая о несчастьях, которые сопровождали ее изготовление. Она только будет знать, что на ее туалетном столике будут круглый год цвести яблони.

Лампа с яблоками и виноградом раскрывала перед девушками широкий диапазон выбора цветов. Чем больше творческой свободы я давала им, тем глубже осознавала, что это не мои лампы, а наши. Под угрозой находился не просто мой отдел, наш отдел.

Чтобы подбодрить человека, нет ничего лучше, чем тюльпаны в парках. А когда видишь жизнерадостные картины, страх ослабляет свою хватку.

Как-то бодрящим прохладным утром, когда улицы уже были залиты солнечным светом, я вооружилась блокнотом для набросков, цветными карандашами и отправилась на прогулку на велосипеде, изгоняя свое расстройство работой мускулов ног. Стайвесант-сквер пестрел желтыми тюльпанами, яркими, словно канарейки, Грэмерси-парк был окаймлен темно-красными тюльпанами оттенка спелой клубники, а Мэдисон-сквер украшен нежным румянцем персика — сущий пир вкуса и палитры. На самом деле я сгорала от желания проглотить этот цвет, этот тюльпан. Желание было настолько непреодолимым, что у меня в голове возникло видение персикового цвета.

Для меня побуждение полюбить цветок и создать лампу неразличимы. Это витало в воздухе, перехватывало дыхание. Если возникнет необходимость, я буду ожесточенно бороться, чтобы иметь возможность продолжать. Я пыталась сохранить в себе великолепие тюльпанов по дороге домой, но ничто так не подрывает дух, как передышка в конце дня от действия враждебных сил.

Мать Джулии умерла дома, отказавшись от больницы. Она оставила написанное от руки завещание на польском языке, по которому мужу причиталось десять долларов, чтобы не затевал судебную тяжбу из-за «наследственного состояния», как перевела Джулия. Сто пятнадцать долларов должны были быть потрачены на похороны и погребение, оставшиеся семьдесят отходили детям. Я никак не могла уяснить себе понятие Старого Света, что оплата погребения более важна, нежели плата за спасение своей жизни.

На похоронах старший брат устроил целый спектакль, рыдая на коленях. Его кривляние выглядело для меня тошнотворным. Он повесил на Джулию все хлопоты: привезти тело из морга, оформить свидетельство о смерти, организовать похороны, выбрать место на кладбище Поттерова Поля, найти взаймы одежду черного цвета для похорон. Ежедневные обязанности по приготовлению еды для семьи тоже лежали на Джулии. Труднее всего оказалось уберечь деньги от отца — чтобы он их не прикарманил. Джулии было уже пятнадцать, но она выглядела на двенадцать. Несмотря на все эти муки, девушка сохраняла упрямое, болезненное стремление не бросать родных до конца.

Опять эти закрытые двери! Теперь даже Нелли пришла в мою студию и затворила их. Только назревающая забастовка могла заставить работать дверные петли так активно.

Она пододвинула ко мне маленький стульчик.

— Мне надо кое-что сказать вам. — Наклонившись вперед, чтобы никто не услышал, девушка спросила: — Вы знаете, что Патрик ждет меня за входом для рабочих?

— Пожалуйста, только не говори, что ты собралась замуж.

— О нет, миссис Дрисколл. Я слишком молода для замужества. Вам не надо беспокоиться. Мой отец не позволит мне еще шесть лет.

Я испустила преувеличенный вздох облегчения, отчего ее покрытые веснушками щеки вспыхнули.

— Тут вот что. Я собиралась пройти через выход для рабочих на Двадцать пятую улицу, когда услышала рассерженные голоса. Ну, не совсем рассерженные. — Нелли пыталась найти подходящее слово.

— Взволнованные?

У Нелли был вид сбитой с толку.

— Возбужденные? — Я потрясла рукой, чтобы создать у нее хоть какое-то представление.

— Что-то вроде того. Они спорили. Я не могла слышать всего, потому что пряталась за дверью, видите ли, но разобрала слова «забастовка», «пятница» и «обе двери». И я слышала, как кто-то сказал, подло так, что это только дело времени, когда они заберут наши лампы тоже и закроют нас насовсем.

Если бы мне под кожу воткнули осколок стекла, я перенесла бы это легче, нежели такое сообщение.

— Я подозревала… Патрик знает, что ты подслушала?

— Не думаю. Когда я услышала звук шагов человека, спускающегося по лестнице, то выскочила из двери, как всегда.

— Ты поступила совершенно правильно. Спасибо, что рассказала мне. Не упоминай об этом никому.

Я отправилась прямиком в кабинет мистера Томаса и рассказала, что знаю о далекоидущих планах мужчин не только получить исключительное право на изготовление витражей, но и прибрать к рукам лампы, что было равносильно увольнению всех нас.

— Я не позволю, чтобы моих девушек выжили мелочная зависть и страхи мужчин. Мы должны быть коллегами, а не врагами.

— Согласен. Я ничего не могу сказать о витражах, но что касается ламп, фирма будет бороться за них. — Он нетерпеливо сдвинул бумаги. — Я бы предпочел, чтобы каждый мужчина здесь остался на год без работы, нежели видеть ваш отдел распущенным.

— Вы несколько переборщили, но вы — единственный такой. Двести мужчин кажутся мне целой армией, к тому же за ними стоит профсоюз. Вы пальцем не пошевельнули, чтобы нам возвратили два витража, и с тех пор не дали нам ни одного заказа на витражи. Как я могу рассчитывать на то, что вы остановите движение против наших ламп?

— Я сделаю, что смогу. — Он вздрогнул.

Скользкий тип.

— Вы не можете позволить проявление такого неуважения к тому, что я создала для компании.

— Я сказал, сделаю, что смогу.

— Для блага компании вам придется действовать получше, чем с двумя украденными витражами.

В этот вечер я нервно мерила шагами свою комнату.

— Подонок! — громко вырвалось у меня.

Хотя я и переносила мистера Томаса намного лучше, нежели мистера Митчелла, но не могла доверять ему. Этот слабак опустит руки при первой же трудности.

— Мышь! — воскликнула я с омерзением.

Все, ради чего я работала, могло быть отнято у нас. Мои девушки, что они будут делать? Разойдутся в разные стороны искать новую работу? А наше прекрасное содружество! Неужели то, что я создала, ни гроша не стоит?

— Крыса!

Элис заглянула ко мне.

— Ты что, увидела крысу?

— Да, двуногую. Вернее, две сотни крыс. Мужчины собираются бастовать из-за нас. Они выставят пикеты в пятницу.

— О нет! — Подруга с размаху шлепнулась на кровать.

— Вот награда за нашу красивую работу. Нас стирают с лица земли!

— Это награда за то, что мы родились женщинами. Что говорит мистер Тиффани?

— Он появляется в последнее время подозрительно редко.

— Мог бы по крайней мере сообщить тебе, что он собирается делать.

— Возможно, он и не знает, что делать. Вероятно, профсоюз оказывает на него огромное давление. Могу представить, как мистер Платт уговаривает его сдаться и выгнать нас всех, указав, сколько денег он сэкономит.

— Нет. Такого не случится! Твои лампы — курица, несущая золотые яйца.

— Их отдадут мужчинам. — Я сняла туфли и швырнула их в угол комнаты. — Это больно, потому что я столько думаю о нем и надеялась, что он испытывает такие же чувства ко мне.

— Мужчина способен сказать: «Не принимай это близко к сердцу» — и забыть, но я знаю, что для тебя такое невозможно.

Элис сидела и задумчиво грызла ноготь большого пальца. Затем соскочила с кровати и пулей вылетела из двери. Через некоторое время она вернулась с Джорджем, Дадли и Бернардом.

— Эта история смердит хуже, чем скунс-вонючка в жару, — заявил Дадли в расчете по меньшей мере на мою улыбку.

— Что вы собираетесь делать? — осведомился Бернард.

— Устроить марш, как суфражистки. Взявшись за руки.

— Браво! Прямо по Четвертой авеню. Прорвитесь через линию их пикетов. — Джордж взмахнул рукой вверх.

— Я сказала иронически, Джордж.

— Отнеситесь к этому серьезно, Клара, — невозмутимо произнес Бернард.

Идея заслуживала внимания как демонстрация силы. Роуз Шнайдерман определенно подумала бы именно так.

— Мы же вовсе не подлецы. Мы не штрейкбрехеры, нанятые выполнять мужскую работу. Мы просто пойдем на наши рабочие места, все вместе.

— Пятая авеню, возможно, лучше, — высказал свое мнение Бернард. — Более заметное место. Больше замешательства у Тиффани, если он закроет отдел.

— Но она шире. Мы будем иметь менее внушительный вид, растянувшись поперек нее.

— Только не в том случае, если я уломаю женщин в Короне присоединиться, — вставила Элис.

— Знаю, Лилиан согласится, — кивнула я. — Поработай с ними завтра, но это должно остаться в секрете.

— Я передумал, — заявил Бернард. — Четвертая авеню лучше. Потрясающе, на самом деле. Тогда они увидят, как вы подходите, еще за несколько кварталов и услышат гудки автомобилей. Это усилит напряжение.

— Вам необходим транспарант, — высказался Джордж.

Дадли немедленно предложил свою помощь по его изготовлению.

— Какую надпись на нем вы хотите?

— «Изнеженные мужчины Тиффани требуют женскую работу. Неправомерно», — остроумно изрек Джордж.

— Нет, Джордж, — возразила я после минутного размышления. — «Женский отдел студий Тиффани провозглашает право женщин работать в искусстве».

— Нам нужен лозунг, — заявила Элис. Она бросилась в свою комнату и вернулась, размахивая копией журнала «Революция», издаваемого суфражисткой Сьюзен Б. Энтони. — Мы можем использовать ее девиз: «Истинная республика — мужчины, их права и ни каплей больше; женщины, их права и ни каплей меньше!»

— Отлично сказано!

— Эдвин гордился бы тобой, Клара, — сказал Джордж.

Я почувствовала прилив сил, вспомнив его вдохновенную речь в «Союзе Купера».

— Не говорите Генри Белнэпу. Это разрушит элемент неожиданности.

Все шумно отправились на ужин.

— Разве ты не идешь? — удивилась Элис.

— Не сейчас. Мне надо упорядочить мои мысли.

Я написала записку для следующего дня:

Глава 38 Мэдисон-сквер

На следующий день после обеда я передала записку Кэрри. Она прочитала ее, бросила на меня серьезный взгляд и передала бумагу Нелли. Нелли хлопнула ладонью по губам, в ужасе уставилась на меня и сунула сообщение Мэри. Прочитав мое послание, Мэри направила на Нелли долгий понимающий взгляд. Когда Минни протянула записку Юлии Зевески, та длительное время пялилась на нее. Девушка подошла с ней к Ольге, которая прочитала ее по-польски, и они пустились в длительное взволнованное обсуждение. Я почувствовала, что меня ожидают нелегкие времена. Ольга вручила бумагу Беатрис, которая, похоже, не удивилась. Зажав записку в руке, девушка постучала в дверь Агнес. Я не была намерена вовлекать в дело Агнес и не рассчитывала на ее участие, но, безусловно, я бы его приветствовала.

Когда записка прошла по кругу, мисс Стоуни вручила ее мне.

— Надеюсь, уж вы-то знаете, что делаете, — промолвила она.

Я вложила бумагу в свою записную книжку, самое надежное место.

В конце дня я заставила Нелли уйти вместе со мной через главный вход на Четвертой авеню, избегая выхода для рабочих на Двадцать пятой улице. Я настояла, чтобы она прошлась по демонстрационному залу и посмотрела на включенные лампы.

— Во многих из них частичка твоего труда.

Во время осмотра глаза у нее поблескивали.

— Ах, нет ничего слаще, как видеть все эти цветы, светящиеся в стекле. Ведь они будут цвести хоть летом, хоть зимой.

— Запомни это.

Девушка широко улыбнулась лампе с ракитником-золотым дождем.

— С этой пришлось здорово повозиться. Между всеми этими маленькими кусочками почти нет разницы, а ведь надо было показать все оттенки цвета. — Она перешла к другому столу. — У меня долгое время была любимая ваза с граммофончиками винного цвета, но теперь мне больше нравится фонарь с ирисами. На мой вкус, смахивает на японское.

Дольше всего она задержалась у лампы с пейзажем.

— Для тебя это с чем-то связано? — поинтересовалась я.

— Да, с этой неделей работы над пейзажным витражом. Патрик так задирал нос и вот — сел в лужу.

На улице Нелли заявила мне:

— Не знаю, что у вас на уме, но я этого не сделаю. Патрик взбесится. На этот раз у него это не скоро пройдет. Он даже может бросить меня.

— Он так взбесится, что поднимет на тебя руку?

Она склонила голову, скривила губы.

— Не знаю, дойдет ли до этого. Может быть. Ирландцы быстро пускают в ход кулаки.

— Если Патрик так поступит, значит, он не стоит твоей любви. — Я потрясла ее руку. — Скажи мне, что ты согласна!

— Я не могу. — Эти слова вылетели как пронзительный визг. — Жалеешь, что сказала мне о забастовке?

— Ничуточки.

В Мэдисон-сквер я встала лицом к магнолии, чтобы девушки, стоя передо мной, видели меня на фоне «Утюга» за мной как простого фасада, лишенного какой бы то ни было устойчивости. Джулия и Ольга вообще никогда не видели его. Их потрясение вылилось в залп скороговорки на польском. Это здание создавало подобающую обстановку для того, что должно произойти как нечто грандиозное.

Я подобрала лепесток магнолии и потрогала его мягкую поверхность. Если мы не будем едины, то у нас не окажется никакой опоры, на которую можно рассчитывать. Было критически важно приурочить голосование к пиковому моменту.

Кэрри пересчитала присутствующих поголовно:

— Двадцать семь, включая вас.

— Перед тем как это здание обрело форму из стали и камня, оно родилось в виде замысла, — сказала я достаточно громко, чтобы всем было слышно. — Замысел красоты, служения людям и стабильности. Некоторые утверждали, что оно не может быть построено. Другие — что оно повалится при сильном ветре. Под одним углом зрения здание выглядит хрупким, но это обманчиво. Это здание росло по мере того, как рос и набирал силу наш отдел и росли вы как личности, наращивая свое умение и укрепляя характер. Сильный ветер собирается сдуть наш маленький отдел, но не сможет, поскольку наш отдел тоже был построен на принципе красоты и служения людям. Мы только должны доказать его устойчивость. Я хочу начать с вопроса. С тех пор как мужчины пришли в студию и захватили наши витражи, сколько заказов получили мы от нашего начальства, не считая заказа мисс Нортроп?

Они переглянулись, пытаясь припомнить.

— Ни единого! — выпалила Мэри.

— Правильно. Ни одного. Сколько, как вы думаете, новых заказов на витражи мы получим от мистера Томаса в следующем месяце?

— Ни единого! — вылетело у Мэри.

— А через месяц?

— Ни одного, — подвела итог Анна.

— Прекрасно. — По серьезному выражению их лиц было видно, что истинное положение дел начало доходить до девушек, по крайней мере до некоторых из них.

— Уверена, мы все благодарны мисс Нортроп за снабжение нас проектами для незаказных витражей. Но на какой срок можно рассчитывать, что начальство позволит нам делать витражи, которые могут купить или не купить в демонстрационном зале? Если в продажах наступит спад, вас будут увольнять одну за другой. Кто из вас желает стать той, кому придется выбирать первую жертву на увольнение? Вторую? Третью?

Еще больше взглядов, отведенных в сторону.

— Сегодня я прошу вас принять решение. Чтобы сделать это, вам необходимо знать: именно по указке «Профсоюза глазуровщиков и резчиков стекла» десять мужчин явились в нашу студию и забрали витражи, которые законно были нашими. Не впадайте в заблуждение. Против нас выступают не только десять мужчин. Против нас настроены не только двести мужчин — работников по стеклу Тиффани. Если дело дойдет до противостояния, нам придется выдерживать натиск двухсот человек плюс более тысячи членов профсоюза по всему городу.

Раздались приглушенные голоса. Брови нахмурились. Глаза сощурились. Рты раскрылись от изумления.

— Почему они затеяли это? — задала я вопрос. — Ревность и страх. Но это — ложный страх, потому что вокруг полно работы. Значит, есть еще причина.

— Это потому что мы женщины, — заявила Тереза, помрачнев.

— Мне сообщили: помимо немедленной цели, забрать всю работу по витражам, потому что они почувствовали угрозу с нашей стороны, у них есть и далекоидущий план — отобрать у нас наши абажуры.

Теперь приглушенный ропот вылился в потрясение и рассерженные возгласы.

— Если это случится, что же мы будем делать? — спросила Тереза. — Только мозаики?

— Нескольких из вас могут оставить на мозаиках. Только две бригады делают мозаики в настоящее время. Но это не вопрос соперничества специалистов по мозаике с работницами по свинцовому стеклу в пределах нашего отдела. Это вопрос…

— Выступления мужчин против женщин! — выкрикнула Тереза.

Ее смелость пришлась к месту.

Я опять повысила голос:

— Профсоюз, который организовал эти действия, не признает нас как способных мастеров своего дела. Он отказывает нам в членстве. Если их профсоюз не примет нас в свои ряды, мы будем действовать силой нашего собственного профсоюза. У нас — единство духа, и мы должны за эту ночь укрепить его. Создать сплоченный фронт, достаточно сильный, чтобы не сломиться перед мужчинами, запугивающими нас. Мы не слабые создания, нас так же трудно свалить, как это здание. Мы только должны доказать свою ценность. Вы проявили себя в студии, изготовив за одну неделю шесть прекрасных витражей, удивительное достижение. Тогда мужчины возненавидели наше профессиональное мастерство, и эта ненависть только упрочилась. Теперь вы должны доказать свою ценность на улице, для всего Нью-Йорка.

— Они назовут нас штрейкбрехерами, — проскулила Нелли.

— И совершат ошибку. Штрейкбрехеров нанимают, чтобы сломить забастовку путем занятия рабочего места бастующих, дабы компания могла функционировать. Мы же идем на свои рабочие места, как и каждое утро, только теперь делаем это вместе. Мы находимся перед лицом вероятности закрытия всего нашего отдела и все будем выброшены на улицу в поисках работы. Я точно знаю, что завтра на Пятой авеню и Двадцать пятой улице будет стоять линия пикетчиков. Чтобы вы попали на работу, вам придется пересечь эту линию, пролезая между мужчинами. Не обманывайтесь. Они не будут миндальничать. Над вами будут глумиться. Они могут даже распустить руки. Вспомните о том, как они обращались в студии с мисс Джадд и Мэри.

— И с Нелли, и со мной, — напомнила Тереза.

Новая волна потрясения пробежала по группе, выразившись в шепоте и обеспокоенных взглядах.

— Их намерение — испугать вас, чтобы вы, увидев их, повернули обратно и вообще не вышли на работу. Вообще никогда. Они считают, что могут незаконно захватить наши рабочие места, запугивая вас: средство, к которому мужчины прибегают в последнюю очередь. Но ничто, кроме нашего собственного страха действовать, не может сдвинуть нас с нашей справедливой позиции.

Я дала им несколько минут, чтобы переговорить между собой.

— У кого из вас отцы состоят в профсоюзе?

Поднялось с полдюжины рук, к сожалению, среди них не было Нелли.

— Поговорите с ними сегодня. Они расскажут вам о силе группового действия. Я предлагаю встретиться на южной стороне Грэмерси-парка в девять часов.

— Мы опоздаем на работу, — простонала мисс Джадд, само воплощение точности и пунктуальности.

— Это намеренно. Мы хотим, чтобы все пришли туда еще до нас. Мы хотим, чтобы мужчины выстроились в линию пикетов и начальство заметило, что нас нет, и заволновалось. Мы хотим, чтобы мистер Томас, мистер Платт и мистер Тиффани занервничали. Затем мы подойдем туда все вместе, не семеня по тротуару, как будто идем за покупками. Мы проследуем в один ряд по Четвертой авеню, улице искусства и коммерции. Мы свернем на нашу улицу и пройдем сквозь линию пикетов, на наши законные рабочие места. Пройдем вместе, чтобы сохранить то, что мы создали здесь: мастерство, которого вы достигли. — Я почувствовала, как мое дыхание стало учащенным и глубоким. — Что вы на это скажете?

— Да! Мы пойдем вместе! — выкрикнула Мэри.

— Прежде всего я хочу, чтобы в отделе не было раскола. Нам нужны все работницы, чтобы устроить броский спектакль и растянуться поперек Четвертой авеню. — Я бросила пристальный взгляд на Нелли. Она съежилась и стала похожа на ту Нелли, что пришла просить работу. — Мы должны быть едины, чего бы это ни стоило для наших чувств.

— Можете рассчитывать на меня, — заявила Тереза, высоко подняв свой подбородок над кружевным воротничком с продернутой в нем розовой лентой.

— На меня тоже, — отозвалась Кэрри.

— Как насчет тебя, Мэрион?

— Я с вами.

— Анна?

Анна ответила на идише.

— Не возражаешь сообщить нам, что ты сказала, барышня? — спросила Мэри.

— Это — клятва, которую произносит мой отец на собраниях их профсоюза портных. — «Если я предам дело, за которое приносил клятву, то пусть отсохнет кисть от руки, которую я сейчас поднял». Меня сейчас так и подмывает произнести ее.

— Это — прекрасная клятва, Анна! Спасибо.

— Мисс Берн?

Морщинки на ее лице залегли глубже.

— Это недостойно.

— А достойно быть вышвырнутой с работы и отринутой, потому что мы носим юбки?

— Когда вы сегодня снимете юбку, поищите этикетку, что она сшита членами профсоюза, — поддержала меня Анна. — В этом нет ничего недостойного.

— Я еще вернусь к вам, мисс Берн. Мисс Джадд?

— Сколько дней мы должны будем проделывать это?

— Столько, сколько продержится линия пикетов. Вы хотите проходить через нее одна?

— Это просто приход на работу вместе, верно?

— Да.

— Тогда все в порядке. Я пойду.

Мисс Стоуни таращилась на нее глазами величиной с голубиные яйца.

— Милдред!

Я никогда не слышала, чтобы кто-то называл мисс Джадд по имени.

— Мисс Стоуни?..

— Я не могу. Я не могу ставить мистера Тиффани в неловкое положение, устраивая демонстрацию на улице подобно суфражисткам.

— А каким же образом вы собираетесь попасть на работу? — осведомилась я.

— Не можем ли мы остаться дома всего на один день?

— Одним днем дело не ограничится. Если вы останетесь дома завтра, будет тяжелее прийти на другой день. Это именно то, чего они хотят, — расколоть нас из-за нашей робости. Я понимаю, некоторые из вас считают неуместным ассоциировать искусство с профсоюзами.

— Или женщин с профсоюзами, — вставила мисс Берн.

— Подумайте о чистом значении слова «союз» и о том неприятном осадке после, если наш отдел расколется. — Я выждала, предоставив ей возможность подумать. — Я еще тоже вернусь к вам. Берти, ты подняла руку. В каком профсоюзе состоит твой отец?

— В профсоюзе газовых истопников.

— Он выполняет тяжелую работу. Гребет уголь лопатой?

Девушка кивнула.

— Ты думаешь о нем, когда ты включаешь свой газовый обогреватель? Ты гордишься им? Ты хочешь, чтобы он гордился тобой?

— Я участвую. Он исполосует мне задницу, если я не поддержу вас.

По мере того как я проходила по списку, на лице Нелли сменилась тысяча выражений, одно напряженнее другого.

— Минни?

Усилие принятия решения заставило девушку поджать свои тонкие английские губы.

— Несомненно.

— Ольга?

Поднятая рука.

— Беатрис, я признаю, что история твоей семьи не знала членов профсоюза. Ты присоединяешься к нам?

— Несомненно — да.

— Благодарю вас. Джулия, у тебя были и все еще не прекратились трудности дома, но ты — на удивление сильная и одаренная девушка. Столь же сильная, как другая женщина из Польши, мисс Роуз Шнайдерман, которая, подобно тебе, взвалила на себя заботу о младших братьях и готовила еду на всю семью, будучи еще ребенком, чтобы ее мать могла работать на фабрике по пошиву шуб в этом городе. В конце концов Роуз сама пошла работать на шляпную фабрику, организовала женщин в профсоюз и добилась увеличения их заработка на два доллара в неделю. Так что учтите все: польские женщины не боятся брать на себя огромную ответственность. Мы создали отдел тяжкой работой, поэтому, Джулия, там найдется место и для тебя. Ты с нами?

— Полагаю, что да.

Я не спускала с нее глаз.

— Да, я с вами.

— Так как же теперь, Нелли? — спросила я ее решительно.

Ответа не последовало.

— Возможно, некоторым из вас известно, что дружок Нелли работает в мужском отделе витражей. Она ставит на карту несоизмеримо больше, чем вы.

Эти сочувственные слова оказали свое действие. Нелли схватилась за небольшой золотой медальон на шее.

— Ты же не хочешь стать единственной, кто не пошел с нами, — подначила ее Тереза.

Нелли окинула робким взглядом товарок, ожидавших ее ответа. Мэри до боли сжала ей руку, и Нелли отпустила медальон, подняла пальцы к плечу и с запинкой произнесла: — Да.

— Благодарю тебя. Теперь возвращаемся к вам, мисс Берн.

Ее руки были скрещены на груди, а плечи подняты до ушей, как будто она пыталась спрятаться.

Сзади всех мне впервые попалась на глаза Агнес. Она придвинулась к мисс Берн, плечом к плечу, и мне показалось, что только ее присутствие как другого руководящего лица заставило мисс Берн согласиться.

При виде этого рот мисс Стоуни непроизвольно открылся, придав лицу выражение готовности разразиться негодованием. Она была хорошо обеспечена и не нуждалась в работе.

— Вы ведь любите свою работу, не правда ли? Стекло, цвета.

Видно было, что глаза ее наполнились слезами.

— Не думайте, что другие компании, работающие со свинцовым стеклом, бросятся нанимать женщин в свои студии, если увидят, как вышвырнули нас. В городе нет ни одной компании, которая держит в своем штате женщин. Мне-то уж это известно. Я навела справки. Мистер Тиффани в этом отношении уникален.

Все взгляды были прикованы к мисс Стоуни. Более юные девушки с почитанием относились к ней из-за ее таланта и уважали как респектабельную тетушку. Она была последней, от кого предстояло получить поддержку, и осознавала это.

— Мисс Стоуни, так вы пойдете с нами или засядете дома, думая о нас? — не унималась я.

— За исключением Агнес, я работала на мистера Тиффани дольше, нежели любая из вас. Семнадцать лет. Он хорошо относился ко мне. Я не могу пойти против него.

— А вы и не пойдете. — Я смягчила тон. — Остаться дома — означает пойти против него, поскольку он зависит от нашего отдела.

Все ждали в молчании, давая ей время. Некоторые милостиво отвернулись в сторону.

Мисс Стоуни шумно и длительно вдохнула через нос и выпрямилась.

— Хорошо. Я пойду с вами только потому, что не желаю создавать у вас плохое мнение обо мне.

— Понимаю ваши сложности. Благодарю вас.

— Прошу всех принести обед с собой, чтобы нам не пришлось второй раз прорываться в здание после обеда. Положите его в мешочек, затягиваемый шнурком, и подвяжите к поясу. Вам понадобятся обе руки.

В заключение я повысила голос так, как делал Эдвин.

— У нас на завтра есть девиз, такой же, как у Сьюзен Б. Энтони. «Истинная республика — мужчины, их права и ни каплей больше; женщины, их права и ни каплей меньше».

— Наши права — и ни каплей меньше! — повторила Мэри, крепко обхватив Нелли за талию.

— Ни каплей меньше, — эхом отозвалась Тереза.

Глава 39 Красное, белое и синее

Легкий утренний туман придавал Грэмерси-парку зловещий вид, весьма подходящий для подпольных делишек, не сердечных, а политических. Элис и я увидели Терезу, вырядившуюся в боа и поджидающую нас. Я считала ее легкомысленной, но, возможно, я ошибалась. Вчера она проявила стойкость. Мисс Джадд появилась из-за угла точно в девять. Была ли она столь же пунктуальна при рождении, появившись на свет ровно через девять месяцев, минута в минуту, и поступая подобным образом каждый день с тех самых пор? Из Короны приехали Лилиан, Патрисия и мисс Лэнтрап, так что следовало отдать должное убедительности Элис. Я питала некоторые сомнения относительно Агнес, но вот и она, серьезная и умиротворенная, рядом с мисс Стоуни. Анна превзошла себя, появившись из-за угла рысцой, от которой так и подпрыгивала самая высокая прическа из белокурых локонов, которую мне было суждено когда-либо увидеть.

— Думала, опоздаю, — запыхавшись, выпалила она.

Через несколько минут Кэрри пересчитала присутствующих.

— Мы все здесь, — объявила она.

— Благодарю вас за то, что вы пришли, всех вас. — Я бросила признательные взгляды на мисс Стоуни, Нелли и Агнес. — Мы немного выждем, пока рассеется туман, а потом пойдем вместе, чтобы сохранить наши рабочие места и заявить о своих талантах. Но нам также придется пройти через линию мужчин и плакатов, чтобы показать: никакая зависть, порожденная мелкими душонками, не сможет отстранить нас от нашей законной работы. Будьте горды тем, что вы выступаете как суфражистки за женщин в искусстве.

Элис и Лилиан развернули транспарант. Теперь его могли видеть все, кто таращился на нас из окон Грэмерси-парка: «ЖЕНСКИЙ ОТДЕЛ СТУДИИ ТИФФАНИ ПРОВОЗГЛАШАЕТ ПРАВО ЖЕНЩИН РАБОТАТЬ В ИСКУССТВЕ». Тереза, Мэри и Кэрри захлопали в ладоши. Судя по сморщившимся лицам барышень Джадд, Берн и Стоуни, наличие транспаранта для них усугубляло серьезность наших действий.

— Помните, мистер Тиффани нуждается в вас. Он считает, что женщины обладают более острой восприимчивостью к оттенкам цветов, нежели мужчины. Никогда не забывайте об этом. Идите гордо, с пониманием своей ценности. Плечи расправлены. Глаза смотрят прямо перед собой. Ни в коем случае не опускать их. Вы — не штрейкбрехеры. Вы просто идете на свои законные рабочие места. Если мы пойдем шеренгой по середине улицы…

— Почему по улице? — спросила мисс Берн. — Почему шеренгой?

— Потому что это сигнализирует о какой-то несправедливости, которую необходимо исправить. Это показывает, что мы способны организоваться и предпринять действия. Это показывает приверженность нашему делу.

— Это показывает, что мы не сдрейфили, — поддержала меня Мэри.

— Мэри, иди рядом со мной слева, а ты, Нелли, с другой стороны. Возьмитесь за руки. Элис, ты иди на одном конце, Агнес — на другом. Держите шеренгу плотной. Когда мы подойдем к линии пикетчиков, выстройтесь за мной в две линии, как смыкаются два крыла стрекозы. Я пойду первая. Не обращайте внимания на насмешки. Помогайте вашей партнерше прорваться. Это означает, Агнес, что последней в здание войдете вы. Хорошо. Когда мистер Тиффани увидит вас, у него пропадут последние сомнения в нашей солидарности. Подозреваю, он будет за дверью демонстрационного зала. Пусть каждая пожмет ему руку. Даже если вы никогда за всю вашу жизнь не пожимали руку мужчине, начните делать это сейчас. Приехавшие из Короны, покиньте шеренгу перед зданием. Вам нет необходимости идти через пикеты. Благодарю вас за поддержку.

— Когда движения не будет, я поведу вас через улицу, пока мы не растянемся по всей ее ширине. Тогда я вернусь обратно в середину нашей шеренги.

— Разве этого движения когда-нибудь не будет? — пробормотала мисс Берн.

— Автомобили просто скосят нас, — испугалась Нелли.

— Ни в коем случае, если мы крепко обхватим друг друга за талию. Шагайте уверенно, с осознанием того, что Свобода там, в гавани, — женщина.

Я основательно обняла Нелли за талию.

— Ты идешь на рабочее место, для которого тебя обучил Патрик. Право сильнее запугивания. Иди под ритм: «Права женщин — и ни каплей меньше!»

Туман рассеялся достаточно для того, чтобы нас было видно. Он, собственно, создавал зловещую атмосферу. Тереза набросила свое боа из перьев на плечи, громко выкрикнула наш лозунг, и мы двинулись в путь, причем высокая прическа Анны моталась из стороны в сторону, как бакен на воде.

Когда мы дошли до Четвертой авеню, я увидела Бернарда, стоящего на противоположном углу, заложив руки за спину, будто он вытянулся по стойке «смирно», наблюдая прохождение королевских пеших гвардейцев. От прилива любви в горле пересохло, а еще оттого, что он одобрил мой поступок, что не был равнодушен ко мне и поддержал своим присутствием.

Бернард посмотрел вниз по улице, выискивая взглядом промежуток между несущимися трамваями, автомобилями и экипажами. Через несколько минут он проворно прикоснулся ко лбу, словно отдавая салют, и сделал по-британски сдержанный кивок ободрения. Я начала переход, а мой выводок последовал за мной. Я устойчиво ставила ногу на мостовую, чувствуя себя в центре вселенной. Перейдя улицу, я тотчас вернулась к середине шеренги. Идя сплошной линией в тридцать один человек, мы заполонили улицу, и транспортные средства ожидали сзади нас, отнюдь не в полном спокойствии. Гудки их клаксонов возвещали о нашем проходе. Было просто невозможно не заметить нас.

У следующего квартала стоял Дадли, ожидая нашего марша. Это был великодушный поступок с его стороны, учитывая его связи с Генри Белнэпом. Рядом с ним расположился Уильям Йорк, с беспокойством не сводящий глаз с Элис, вышагивающей на конце нашей шеренги, — она прошла совсем близко к нему.

На углу Четвертой авеню и Двадцать четвертой улицы маячила фигура Джорджа, прижавшего одной рукой к груди свою небольшую тетрадь для зарисовок, другая же была воздета в воздух, подобно длани Леди Свободы, сжимая пучок кистей, будто это пылающий факел.

На углу Четвертой и Двадцать четвертой улиц, широко расставив ноги, прочно обосновалась миссис Хэкли. Облаченная в синюю юбку, белую блузку и узкий красный галстук, она размахивала перед своей необъятной грудью маленьким американским флагом на крошечном древке. Она интуитивно ощущала, что грядут перемены для женщин. И хотя ее собственная жизнь могла и не претерпеть никаких метаморфоз, в дальнейшем она будет испытывать гордость от осознания, что приветствовала нас в столь значительный день 1903 года. Да благословит Господь непостоянство ее сердца!

Тротуары были заполнены мужчинами, следующими в два ряда в противоположном направлении, образуя петлю на углу. Впечатление было такое, будто на улицу вывалились все двести человек, каждый с самодельным плакатом на палке. До этого места наше движение ничем не осложнялось, но по мере нашего приближения со сгрудившимся за нами транспортом мужчины принялись потрясать своими лозунгами и горланить:

— Женщины не нуждаются в рабочих местах!

— Достойный заработок — для достойного мужчины!

— Девчата — сидите дома, где вам и место!

Я крепко прижала к себе Нелли:

— Смотри Патрику прямо в глаза, как истинно сильная женщина. На карту поставлено больше чем твой страх.

Мы начали выполнять маневр стрекозы, вследствие чего я оказалась во главе одного взвода огромной армии женщин, которые, в чем я была уверена, в конце концов в один прекрасный день все-таки завоюют рабочие места для всех женщин. Я сочла это привилегией!

Нелли заняла место за мной рядом с Мэри и перед Кэрри. Я протянула свою руку назад, чтобы она ухватилась за нее.

Один мужчина взревел прямо в лицо Мэри:

— Ни одна девчонка не заберет у меня мое рабочее место!

— Не суй нос не в свое дело! — поддержал его криком другой.

— Воровка рабочего места!

— От такого же слышу! — выдала я, невозмутимая, как морской конек.

Мужчины сомкнули свои двойные ряды перед дверью, надрываясь на все лады:

— Мегера!

— Выскочка!

— Сука!

Я продолжала неуклонно продвигаться вперед.

— Стыдись, Нелли! — донеслось до меня.

Я ощутила, что рука позади меня стремится вытащить девушку из нашей шеренги. Я крепко вцепилась в нее, то же самое сделали Мэри и Кэрри.

— Тебе еще многому надо научиться, Патрик, — спокойно промолвила Нелли.

Двое мужчин впереди недвижно стояли очень близко от меня, хотя и не осмеливались прикоснуться ко мне руками. Твердой походкой и с высоко поднятой головой я клином просунула свое плечо между их плечами, и они пропустили меня. Я применила тот же прием для второго ряда. Наша шеренга прорвала их, и мне послышалось, как Тереза позади меня заявила во всеуслышание: «Истинная республика — права женщин в искусстве и ни каплей меньше!», а затем раздался резкий треск — это разорвали наш лозунг.

Находившийся внутри мистер Тиффани все слышал и движением руки подгонял нас заходить в здание побыстрее. Он смотрел мимо меня на шеренгу женщин.

Посмотри на меня! Не пренебрегай мною, Льюис. Я сделала это для тебя, потому что знаю: мы нужны тебе.

— Доброе утро. Рад видеть вас, миссис Дрисколл, — произнес он так натянуто, что его нервозность стала очевидной. — Я рад видеть и всех остальных тоже.

— Мы счастливы оказаться здесь и горим желанием приступить к работе.

— С добрым утречком, сэр, — произнесла Нелли из-за моей спины. Я никогда не слышала от нее ничего подобного.

Мистер Тиффани не смог подавить смешок.

— И вам также, — промолвил он, несколько огорошенный.

Рядом с мистером Тиффани, подобно приветственному ряду на балу у Тиффани, выстроились мистер Платт, мистер Томас и мистер Белнэп, который с жаром пожал мне руку и произнес: «Хороший спектакль, Клара». Тайком выглядывающий из-за угла Фрэнк подскакивал от счастья и облегчения. Только не говорите, будто он не соображал, что творится вокруг него, потому что глухой. У него были свои способы.

Мы промаршировали вверх по лестнице, чтобы люди в других отделах увидели наш транспарант, порванный, но вполне читаемый. Оказавшись в студии, мы бурно возликовали, стискивая друг друга в объятиях, затем кое-как приладили лозунг к рамам двух деревянных мольбертов и приступили к работе, исполненные новой решимости.

Около половины одиннадцатого мистер Белнэп прислал мне с Фрэнком наспех нацарапанную записку, извещающую, что мистер Томас в одиннадцать встречается с руководителями профсоюза. В полдень Фрэнк доставил мне вторую, в которой просто сообщалось: «Льюис опасается плохих отзывов прессы!»

После полудня ничего не случилось. Девушки трудились в благонравном спокойствии. Джулия пролила горшочек жидкого воска. Двенадцатидюймовый прямоугольный лист стекла выскользнул из рук мисс Стоуни и упал на пол.

Раздраженная и смущенная, она пробормотала:

— Первый раз роняю такой большой кусок за семнадцать лет.

Почувствовав отдушину для разговоров, Нелли спросила:

— Завтра опять придется идти вот так?

— Пока ничего не могу сказать.

Девушки проработали на час дольше, чтобы возместить потерянное утром время и узнать, не придется ли вновь проделать свой маневр. В шесть часов Фрэнк принес еще одну записку. Я прочитала ее громко вслух:

— «Мистер Тиффани отказал в требовании уволить всех женщин, хотя и пообещал профсоюзу пойти на уступки. Профсоюз согласился прекратить пикетирование, но продолжил остановку работы».

— Какие уступки? — осторожно поинтересовалась Кэрри.

— Не стоит останавливаться, пока не узнаем, — предложила Мэри.

— Я готова проделать это опять, — заявила Тереза.

— Нет. Приходите завтра на работу как обычно, — проинструктировала я — к вящему облегчению мисс Стоуни и мисс Берн. — Но сейчас у обоих входов еще могут оставаться мужчины, так что спускайтесь вниз тремя группами: или с мисс Джадд, или с мисс Берн, либо с мисс Стоуни. Нелли, ты пойдешь со мной.

Мэри поравнялась с нами.

— Если Патрик хоть чем-то побеспокоит тебя, я как следует отлуплю его.

Мистер Белнэп находился у двери демонстрационного зала, будто собирался обеспечить наш безопасный уход. Генри — телохранитель! Да возлюбит его Господь за благие намерения.

По всей видимости, Патрик ожидал Нелли у входа для рабочих, так что мы приняли мудрое решение использовать выход через демонстрационный зал. Я проводила ее до дому.

— Я горжусь тобой, дорогая.

— Я здорово струхнула, но рада, что сделала это. Остаться одной против всех было бы страх как тяжело для меня.

— Пока все не разрешилось, тебя ожидает нелегкое время с Патриком.

— Это уж точно, без перебранок не обойтись. Мне придется избегать его до тех пор.

— Это может затянуться надолго.

Оно и затянулось. Медленно наступило лето, не принеся ничего нового. Все наши тревоги относительно уступок вышли с потом под электрическими вентиляторами, но мужчины стояли насмерть. Мне особенно запомнился плакат: «Женщины не нуждаются в равной оплате!» Он вселил в меня некоторое утешение. Это означало, что мы добиваемся своего, хотя я все еще не могла быть уверена.

Джулия некоторое время отсутствовала на работе, подыскивая жилье для своих младших братьев. Я предложила ей обратиться в «Образовательное благотворительное общество», с которым сотрудничал Эдвин. Через это агентство подростков пристроили на ферму в Делавэре, где они могли зарабатывать кров и хлеб и ходить в школу, а также оставаться вне пределов досягаемости своих заблудших брата и отца. На меня произвело сильное впечатление, как она провернула все это дело, и я повысила ей заработок до постоянного жалованья полноправного ученика.

Все еще ожидая урегулирования забастовки, мы совершили свою первую поездку в этом сезоне в Пойнт-Плезент. Элис и я бродили по пояс в морской воде под лазурным небом с белыми облаками-барашками. Оживленный несколькими силуэтами плывущих вдали судов, горизонт навевал дерзновенные мечты о наших лампах и витражах, которые обретут свой дом на чужеземных берегах. Даже на наших родных берегах лампы приносили прикосновения девушек Тиффани в дома, куда они сами никогда бы не попали. Окружающий мир жил своим заведенным порядком, оставаясь глухим к нашим скромным мечтам и маленьким драмам, и жизнерадостность от возможности взлететь с земли в огромную безграничную вселенную взбодрила также и мой дух.

— «Волнуйся, волнуйся, о глубокий синий океан», — продекламировала я.

С глазу на глаз с безбрежным океаном, прибоем, проглатывающим слова лорда Байрона, Элис сказала:

— Я хочу открыть тебе секрет.

— Это об Уильяме?

Она вспыхнула как маков цвет.

— Ведь о нем, не правда ли? — Я схватила ее за руки и закружила в воде.

— Это о мистере Тиффани.

Я отпустила ее руки и застыла.

— Только не говори Лилиан. Я спросила его, не могу ли вернуться работать с тобой.

— И отказаться от того уединения и свободы, которыми ты располагаешь сейчас? Ты хочешь вернуться к бешеным срокам, срочным заказам и рассвирепевшим мужчинам?

— Стекло нравится мне больше эмалей. И я не мастер в гончарном деле. Оно не доставляет мне радости. И мисс Лэнтрап тоже.

— О, как бы я хотела твоего возвращения! И что же он сказал?

— Что я должна обождать, пока кто-нибудь не уйдет из твоего отдела. Похоже, он сделал все-таки уступку, и она означает, что твой отдел не может расширяться.

Я взвыла и взбудоражила воду широким взмахом руки, образовав веер брызг, оросивший нас обеих. Мой жалкий акт проявления эмоций не произвел никакого воздействия на безбрежную гладь моря.

На следующей неделе мистер Томас поднялся в студию с невыносимо самодовольным видом.

— Война с профсоюзом наконец-то закончена, — во всеуслышание объявил он.

Я твердо вознамерилась сохранять спокойствие, каким бы ни оказался исход.

— На каких условиях?

— Профсоюз согласился позволить вам изготавливать витражи, абажуры и мозаики, чем вы и занимались раньше, с условием, что вы не увеличите теперешнее число работниц.

Как и предупреждала Элис. Я была твердо настроена ни на йоту не отклоняться от своей решимости.

— Я рада, что все завершилось, и ценю, как вы и мистер Тиффани отстаивали наши права, но я разочарована ограничением. Отделу должно быть разрешено расширяться, когда он нуждается в этом. Что произойдет, если мы получим больше заказов, чем могут выполнить двадцать семь человек?

— Вам придется передать их мужчинам в Короне.

— Вот как! Значит, образцы более низкого качества пойдут в демонстрационный зал и будут продаваться по той же цене, что и наши?

— Мистер Тиффани вынужден был сделать эту уступку.

— Я хочу, чтобы студии Тиффани показывали наилучшее качество работы. Направление заказов с цветочными мотивами в мужской отдел не будет способствовать этому. Это станет губительным для репутации студий Тиффани.

Мышью он был, мышью и остался, подтвердив это беспомощным пожатием плеч с выражением «ничего не поделаешь» на лице.

— Также принято решение, что мужчины не будут разрабатывать собственные мотивы для абажуров с геометрическими узорами.

— Почему же?

— Этим займетесь вы.

— Значит, чтобы обеспечить их работой, я буду вынуждена разрабатывать мотивы, достаточно простые для изготовления ими за счет собственного времени работы на мой отдел? Вы протолкнули эту издевку?

После смущенной, неловкой улыбки он промямлил:

— Принято такое решение.

— Могу ли я принять на работу помощника по разработке мотивов?

— Только если уволится одна из ваших девушек. Такова новая политика.

— Это — выжимание всех соков из плода, который вас кормит.

— Вы должны понять, как стойко мистер Тиффани за вас сражался. Он не пошел на то, чтобы поднять мужчинам жалованье выше, чем у женщин, или чтобы заработки женщин были снижены. В свете этого ограничение размера вашего отдела является уступкой, которую вам придется принять.

— Я предвижу осложнения в будущем.

— Мы будем пересекать этот мост, когда подойдем к нему. — Он поднялся, чтобы уйти.

— Пока я здесь, скажу еще вот что. Вы преступаете границу каждый раз, когда идете к мистеру Тиффани за утверждением нового проекта. Это должно быть прекращено. Мистер Платт и я не желаем, чтобы он вообще был вовлечен в ваши затеи. Он слишком потакает всем. Приходите ко мне.

— Но вы не художник!

— Я — управляющий!