Клеймённые уродством

Глав 18. Питер

— И как ты тут? — я сняла с боковой части кабины телефон. По ту сторону сидел Питер с уже почти сшедшими синяками, разве что сильно выделялся шрам у линии волос.

— Нормально. Скоро выхожу, — он шмыгнул носом, — Пара дней осталась. А ты как? Мне в больницу звонить запрещали, а от гостей других слов как «нормально» и «живая» хрен что услышишь.

— Да все в порядке, — я пожала плечами, — жить буду, ходить тоже. Так что не парься — просили разве что сильно не бегать в ближайшую жизнь, но думаю мне такой роскоши не предвидится. Тяжести еще таскать запретили.

— А у меня тут развлекуха, — парень понизил голос и бросил быстрый взгляд на охранника, — бритоголовые вместе со мной сидят. Наших тоже с десяток наберётся. Вот и мы и пакостим друг другу. Я тут чуть на год не сел неделю назад, нациста в камеру подселили.

Весело у них там. Я только вздохнула — оставалось еще с 10 минут общения.

— Тебе нужно что-нибудь? Сигарет, еще чего?

— Не, не парься. Я тут один бизнес наладил…

— Пит! Хочешь выйти раньше или нет? Тебя с твоим бизнесом поймают — я тебе передачки таскать не буду.

— Да не дрейфь, — братец пожал плечами и ободряюще улыбнулся, — Тут сами охранники дуют, так что не бойся за это. Я еще и им толкаю.

У него такая безмятежная улыбка. Он смотрел на меня, улыбался до ушей и от этого становилось тепло. Мы живы. Про Джеффа ему не говорили, а у меня язык не поворачивался сказать о смерти друга. В конце-концов они со Стивом для нас были гораздо больше, чем друзья. Я не говорила им этого не никогда, но часто мне хотелось назвать того или другого братом, потому что я считала их таковыми. Но не смотря на постоянную боль, которая порой разрывала изнутри мне было спокойно. Особенно сейчас, в данной точке времени и пространства.

— Встретишь меня?

В воздухе повисло ожидание чего-то неизбежного и мы оба это понимали.

— Обязательно.

Неловкое молчание. Мы смотрели друг на друга и нечто в груди ныло, тянуло. Чувство, которое я так упорно запихивала подальше от глаз рвалось на ружу, расцветало с новой силой внезапно и от этого кружило голову еще сильнее. Что-то с непреодолимой силой тянуло меня к Питу, к ему задорным глазам, улыбке. В сознании мелькнул некий образ, но быстро исчез. Я закусила губо, то ли нервно, то ли непонимающе глядя на Питера — мол, что происходит? Чувство дежавю нахлынуло с новой силой. Где-то это уже было. Но там была не я, но похожая настолько, что становилось больно.

Внезапно Питер подорвался со стула, развернулся и ударил локтем по стеклу, которое отделяло нас. Я охнула, инстинктивно отшатнулась. Усиления ему хватило, что бы с первого раза оно покрылось сеткой трещин, а со второго рассыпалось. Он подался вперед, вскочив на столешницу, еще одним рывком перепрыгнул ее и схватив меня за шею, притянул к себе.

— Ты придурок, — выдохнула я, глядя в его сумасшедшие, непривычно зеленые, но отчего такие родные глаза.

— Влюбленный.

Что произошло дальше, мне лично, словами не описать. Он поцеловал меня, земля ушла из под ног, я обняла Пита и горячо, несдержанно ответила. Парень прижал меня к себе за талию настолько сильно, что я почти задохнулась — кислорода без того не хватало. Голова кружилась от нахлынувшись чувств. Несколько секунд показались вечностью, я растворилась в поцелуе, сжав волосы на его затылке. Горячо. Черт, черт, слишком горячо. В груди и не только все вспыхнуло с новой силой.

Нас быстро растащили, парня скрутили, но его вроде как это волновало мало — он смеялся, пытаясь выбраться из ловушки в виде охранника, заехав одному по лицу. Я стояла, оглушенная и смотрела на то, как моего… друга ли?… скручивают в три погибели и уводят.

— Я тебя люблю! — он в последний раз вывернулся, обернувшись и я увидела, как он горит. Так пылает пожар, ярчайший, что не видит ничего на своем пути, что пройдет любые преграды. Как он ярок, безгранично прекрасен и… даже восторженен.

— И я тебя, — крикнула. я, чуть вытягивая шею вверх

Питер снова расхохотался, а потом его все же пропихнули за дверь и увели.

…Он обрушился однажды как буря, ворвался, разбросал спокойный ход жизни, засмеялся и протянул руку. Мой странник, живущий бесконечной дорогой, смеющийся без повода, с вечной улыбкой. Он не был рыжим, но Боги, как бы ему пошло это. Он цвета пожара, ярчайшего пламени, от него пахнет костром, ветром и свободой. Он любил меня и мои причуды, мои руки и мои яркие волосы, а я грелась об него и называла братом. Он был таким теплым, что я не могла видеть за этим теплом пожара, который сжигал его изнутри.

Я влюбилась с грохотом рушащихся стен. Я стояла, оглушенная, сжимая в руках остатки камней, не понимая что с ними делать. Столько времени я жила с ними, столько времени стена служила мне верой и правдой, не подпуская никого дальше, чем нужно. Но в один день пала и отстроить столь глобальное заново не получилось. Он проник в мою душу медленно, подходя с улыбкой и сжимая в руке ошейник. Я думала, что он сейчас окажется на мне, но странник с улыбкой протянул мне поводок.

За эту выходку его заперли еще на месяц. Могли бы и больше, но тюрьмы были переполнены и настоящие ублюдки ждали своего места, так что от Пита избавились настолько быстро, насколько это было возможно.

Снег только только начинал таять, солнце еще едва грело, но иногда выдавались солнечные дни. Мы все приходили в себя, я перекрасила в ярко-красный и чуть подрезала волосы, редко ставила ирокез — зачастую на смену в бар, что бы волосы не мешались. Само это предприятие наконец начало приносить нормальную прибыль, а не жрать бабки как шалтай-болтай машина. Поначалу мы уходили в жесткий минус, ежедневно теряя от двадцати баксов, могло доходить до нескольких сотен. Стало больше состоятельных гостей, по большей части это люди старой школы, которые "переросли" панк или же ирокез, как принято у таких говорить, просто врос внутрь. Такие были щедры на чаевые, с удовольствием оставались допоздна, спокойно общаясь с ребятами, что им по идее в сыны годились. Но конфликтов не было, что крайне радовало. Когда оборудовали сцену для музыкантов, то такие кадры редко пропускали выступления. Наверное. им все же этого не хватало — драйва жизни и потому они приходили сюда, послушать историй, да и просто класно провести время.

И все налаживалось. Марго недавно пришла в бар, робко села за барную стойку и тихо попросила налить ей стопку самого крепкого, что найдется. Глаза у нее были опухшие, короткие черные волосы грязные, а вид побитой дворняжки. Она потом рыдала два часа мне в плечо на втором этаже, на кровати. Нацисты не путались больше под ногами и вообще, кажется, пропали с радаров, хотя и находились редкие индивиды, желающие докопаться на улице. Но это было скорее исключение из правил.

И снова поднимался ветер, который звал куда-то, рвал шапку и смеялся, раскинув руки. Мы были молоды, совершенно ни в чем не нуждались и мы вес были счастливы и свободны. Вот от чего иногда плакала по ночам — свобода. Столько дерьма, столько потерь ей цена, никогда она не даётся просто так. Иногда я писала стихи, песни, кто-то из знакомых накладывал слова на музыку и получалось вполне не плохо.

Оставаться доброй было все проще, мне уже не хотелось кого-нибудь убить на ровном месте, я перестала просыпаться в припадках ярости, чаще — просто от кошмаров. Раз в неделю я стандартно подскакивала с криком, стараясь прижаться к Питу, потом только вспоминая что его в кровати нет.

Когда его выпустили, я переминалась с ноги на ногу улице, вокруг валялось бычков 10, наверное. День вышел морозный, но солнечный — подушечки пальцев закаменели, а глаза слепило при любой попытке посмотреть куда-то не вниз. Пушистые сугробы с площадки даже никто не пытался убрать, оставив только дорогу, изчерченную следами от машин — крупных и не очень.

Пришла чуть раньше, боялась, что пропущу. Точное время парень мне не назвал, только неопределенное "сразу после обеда".

Сначала я услышала скрип снега, повернула голову — Питер шел, сунув руки в карманы куртки — в груди что-то снова екнуло.

— Долго тут торчишь? — он приблизился почти вплотную, огляделся по сторонам.

— С час где-то. Пошли отсюда.

Мы направились по плохо чищенной от снега дороге в сторону остановки. Я смотрела на него искоса, осторожно, а он будто бы изменился в лучшую сторону. Прямая спина, чуть сведённые брови, сосредоточенное и вместе с тем простое выражение лица.

— И что это было? Там? — наконец спросила я, выбрасывая очередной остаток от сигареты.

— Я выбил стекло, что бы тебя поцеловать.

— Звучит просто, — по губам поползла усмешка, — Зачем?

— А тебе не понравилось?

Хороший вопрос, заставивший мены покраснеть. То, что случилось месяц назад было самым безумным и прекрасным из всего, кажется, что происходило со мной за всю жизнь.

— Понравилось.

— Вот и все, — Питер улыбнулся, взяв меня за руку, — Претензии еще есть?

Я покачала головой. Наглый. Люблю наглых.

Знаю, все это звучит скомкано, но я предупреждала что рассказчик из меня так себе. Поэтому не жалуйся, а слушай дальше.

Пит узнал о Джеффе сразу, как зашел домой. Шумно сглотнул, на заднем дворе выпустил пару обойм из пистолета в стену методичными выстрелами в одну точку, хорошенько отпинал пустые коробки и ящики, потом пошел искать Стива.

Их не было еще два дня — я места себе не находила, срываясь на персонал и что б хоть как-то себя отвлечь взяла себе смены, пока они не вернулись. После всего этого у меня какой-то бзик включился на долгое отсутствие кого-либо из своих. А искать этих двоих было бесполезно — если они захотели что бы их никто не нашел, то так и будет, пока те не решат вернутся. Панку крепко досталось когда он вернулся, Стива я трогать не стала — на него итак смотреть тошно было в последнее время. Он сильно похудел — сильные, накаченные руки исчезли, сейчас их скорее можно было назвать "жилистыми", он как будто стал ниже, то ли начал горбится, да и скулы стали более видны. Он побрился налысо и теперь его можно было вполне принять за скинхеда, учитывая его любовь к подтяжкам. И вообще стал похож на Сфинкса, персонажа книги "Серый дом", то ли русской, то ли украинской писательницы. Хрен их там разбери.

На деревьях распускались почки, из них лезли зеленые листья, постепенно Лондон из серого и унылого превращался в другой — теплый, уютный. Весна всегда пьянит. толкает к новым начинаниям и любви. Нахер судьбу мне послать все же не удалось — я смотрела на него влюбленными глазами и смеялась, утыкаясь Питу в грудь. И каждый раз отпускало. И каждый раз все сразу вставало на свои места, когда он мягко брал меня за щеки и целовал. Что-то каждый раз взрывалось, когда он бросал меня на кровать, нависая сверху и покусывая за шею, стаскивал одежду. И я забывала. Забывала обо всем, что грызло изнутри и снаружи, забывала, почему у меня часто ноет поясница, если слишком долго стоять. Забывала о том, как много имен написано на той стене и что среди них есть те, которых вспоминаешь с кривой улыбкой и комом в горле.

Во всем мире, во всем долбанном мире проходили жизнь 6 миллиардов людей, каждая особенная и такая чужая, но не его — с каждой минутой, с каждым часом и днем мы переплетались все сильнее и сильнее, привязывались друг к другу с такой силой, что разлука на день была невыносима обоим. И я любила его. Я могла говорить это ему по 10 раз на дню и не боятся, что не услышу признания в ответ. И все было хорошо. Бар процветал, весну сменило жаркое лето, иногда заливаемое дождями. Лето — осень, которая пришла уже без беспокойного ветра и ощущения неправильности чего-то. Я уже не искала никого в толпе улиц и метро. Я уже не оборачивалась на ветер, не присматривалась к особо подозрительной нечести.

Но ведь все не может продолжаться хорошо вечно, верно?