Клиника «Амнезия»

Глава 17

Мне запомнилась одна история о сновидении, которую я прочитал в газете. В статье рассказывалось о бедолаге, задумавшем лишить себя жизни на железнодорожной станции. Все закончилось тем, что он застрял между поездом и платформой, и его ноги закрутились штопором, в то время как туловище высовывалось наружу. Его жену и детей подвели к краю платформы, чтобы те сказали самоубийце последнее прощай. Никто не сомневался, что любая попытка сдвинуть поезд с места означает для него неминуемую смерть. Эта мысленная картина очень сильно подействовала на меня: человек, изуродованный настолько, что любое движение при попытке извлечь его будет стоить ему жизни, а создавшаяся ситуация настоятельно требует немедленного решения. В моем собственном сне я оказался точно в такой же ловушке на железнодорожной станции высоко в горах. Правда, застрял я не из-за поезда, а из-за огромного дохлого кита, придавившего меня своей громадной тушей. Чем отчаяннее я пытался высвободиться, тем сильнее впивалась в меня его обросшая ракушками шкура. Я посмотрел вниз и заметил, что платформа превратилась в гигантскую разновидность спины Салли Лайтфут. Салли спала, издавая мощный храп — под стать китовым габаритам.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу на металлической кровати в больничной палате с зелеными стенами. Я попытался сесть, но тотчас понял, что не в состоянии двигаться, как будто меня привязали к койке, однако никаких пут я не заметил. Во рту ощущался привкус крови, язык распух. Где-то неподалеку побулькивала неисправная сантехника. Перебивая все другие запахи, в воздухе висел тяжелый дух формальдегида.

Посмотрев перед собой, я увидел на противоположной стене неоновые буквы.

Тебя зовут Анти. Тебя нашли в пещере в Педраскаде. Ты убил своего лучшего друга.

Повернуть голову мне не удалось, но я смог скосить глаза на другую стену, где вспыхнула еще одна неоновая надпись.

Это всего лишь шутка. На самом деле все в порядке. Ха-ха-ха!

Я снова посмотрел вперед и увидел стоящего в изножье кровати мужчину. Он был одет в белый халат, на носу — небольшие круглые очки в массивной оправе. Я также разглядел тонкие усики, словно нарисованные карандашом. В руках он держал пюпитр для бумаг, сделанный из нержавейки.

— Мое имя Меносмаль, — сообщил незнакомец хорошо поставленным голосом. — Если не ошибаюсь, вы искали именно меня. Хотя, — добавил он, — возможно, вы этого не помните.

— Кажется, я вас где-то видел, — ответил я.

— Это, должно быть, игра воображения, — возразил Меносмаль. — Насколько мне известно, вы никого не узнаете. Иначе вас бы здесь не было.

Не успел он закончить фразу, как я понял, что будь у него усы чуть погуще и сними он очки, то лицом он стал бы похож на Суареса. Я вновь попытался сесть в кровати, однако тело мне не повиновалось.

— Никакой вы не доктор Меносмаль, — упорно стоял я на своем. — Ведь его просто не существует. Его выдумал я.

Меносмаль что-то записал в своем блокноте.

— Интересно. Вы видите то, что придумали. Идеально соотносится с поведением человека, страдающего амнезией. Следовательно, вы находитесь здесь не зря. Вам, пожалуй, стоит немного отдохнуть и попытаться вспомнить что-нибудь еще. В отдельных случаях вспоминания возвращаются к моим пациентам лишь спустя несколько часов. Однако у меня есть опасения, — продолжил он, — что в последнее время случаи выздоровления происходят все реже и реже, поскольку условия содержания больных заметны улучшились. Такое ощущение, будто по прибытии в нашу клинику некоторые пациенты предпочитают оставаться в беспамятстве, радуясь тому, что свободны от воспоминаний… — Доктор Меносмаль подмигнул и заговорил снова: — Все чаще и чаще мне приходится иметь дело сложными представлениями об их прошлом, которое, насколько мне известно, они придумывали через несколько часов после того, как попадали к нам.

— Неужели? — полюбопытствовал я.

— Возьмем, к примеру, этого юношу, — указал ручкой на соседнюю койку Меносмаль.

Посмотрев в указанном направлении, я увидел, что доктор имел в виду Фабиана. Мой друг приветливо помахал мне сломанной рукой, на которой болтались лохмотья омертвевшей кожи. Когда он улыбнулся, я заметил, что из уголков рта и ноздрей стекают тонкие струйки крови. На Фабиане был зеленый хирургический халат с открытой спиной. — Его вчера выбросило на берег. Он ничего не помнит, — пояснил доктор. — Совсем ничего. Забыл даже собственное имя. А теперь они вместе с еще одной женщиной неожиданно решили, что он ее сын, а она — его мать.

Возле Фабиана находилась стройная темноволосая женщина лет сорока пяти. У нее были такие же удивительные зеленые глаза, как и у Фабиана. Она подошла ко мне, чтобы поздороваться за руку, и я почувствовал исходящий от ее кожи приятный аромат свежих персиков.

— Конечно, это смешно, — сказал Меносмаль, понизив голос, когда женщина вернулась к кровати Фабиана. — Это одна из моих самых давних пациенток. Она здесь почти с первых дней существования клиники. Но раньше она ничего не говорила мне о том, что у нее есть сын. Наверное, ей просто хочется в это верить.

Напрягая зрение, чтобы разглядеть стоящую справа от меня кровать, я увидел, что женщина одной рукой гладит Фабиана по волосам, а второй протирает ему лицо смоченной в спирте ваткой. Фабиан смотрел на нее, и лицо его светилось улыбкой.

— Однако я должен признаться, — вновь заговорил Меносмаль, — что в этом заблуждении они пребывают оба. Причем само заблуждение, пожалуй, самое сильное из всех, которые мне доводилось наблюдать. Эта женщина убеждена в том, что он — ее сын.

В следующее мгновение и Фабиан, и его мать приветственно помахали мне с таким видом, будто позировали перед фотообъективом во время какого-нибудь пикника. Затем, не переставая улыбаться, вновь повернулись лицом друг к другу.

— И все же, если это доставляет им радость, — продолжил доктор, — пусть они верят в свое родство до тех пор, пока не узнают истину.

— А вы необычный доктор, — произнес я.

— А вы необычный пациент, — ответил Меносмаль. — Мне приходилось сталкиваться с самыми экстраординарными случаями, но еще никто не заявлял, что придумал меня. Это действительно нечто из ряда вон выходящее.

Мы почти в унисон рассмеялись.

— Вас не затруднит объяснить мне кое-что? — попросил я.

— Попытаюсь помочь вам.

— Почему я остаюсь недвижим? Это из-за того, что я все еще сплю?

Мой собеседник огляделся по сторонам, неожиданно проявляя нервозность.

— Признайтесь, ведь это так, — настаивал я. Меносмаль засунул ручку в нагрудный карман и принялся что-то насвистывать.

— Мне пора идти, — сообщил он.

— Я вас понял. Я-то знаю, что придумал вас, — сказал я.

— А вы сообразительный юноша, — похвалил меня Меносмаль и, прищелкнув пальцами, превратился в морскую птицу олушу.

Когда спустя некоторое время я снова открыл глаза, меня ослепил сильный желтый свет, и я тотчас зажмурился. Ладно, сосредоточим внимание на окружающих звуках. До слуха донеслись приглушенное гудение кондиционера, негромкий шелест газетных страниц и цоканье женских каблучков по твердому полу. Я пошевелился на холодных чистых простынях и обнаружил, что, хотя прекрасно ощущаю свое тело, двигать правой рукой все равно не могу. У меня побаливал локоть, но, надо полагать, боль еще заявит о себе с полной силой.

— Он проснулся? Видел? Он пошевелился, — донесся до меня голос стой стороны, где недавно процокали каблучки. Мать.

Газета с шорохом опустилась.

— Смотри не разбуди его, — произнес голос отца.

— Он пробыл без сознания двое суток. Нам непременно следует выяснить, что случилось.

Двое суток? Что я делал целых двое суток? Или в моем воображении повторяются некие события? Не открывая глаз, я попытался представить себе случившееся. Потому что знал: когда я их открою, времени на раздумья у меня не будет. Путаные воспоминания начали постепенно возвращаться ко мне, и я ощутил некую шаловливую радость от того, что мы сделали. Мне не терпелось увидеть Фабиана, помириться с ним, приступить к обсуждению версий наших с ним приключений, достойных предания гласности. Но прежде чем гордиться собой, предстояло пройти через горнило самоуничижения: виновато отводить в сторону взгляд, мямлить слова извинения, пытаться загладить вину. Однако как бы сильно мне ни хотелось притворяться спящим, чтобы родительское терпение наконец лопнуло, уходить они, судя по всему, не собирались. Поэтому я глубоко вздохнул, приготовясь к шквалу вопросов — Ты что же наделал? Да как ты мог солгать нам? Какая собака пробежала между тобой и Фабиа-ном1 — и открыл глаза.

Сквозь жалюзи проникал маслянисто-желтый свет, освещая выстеленный серым линолеумом пол и белесые стены. В углу, под самым потолком, напротив моей кровати был установлен старенький телевизор. Отец в мятом пиджаке сидел прямо под ним на легком алюминиевом стуле, раскрыв на коленях газету. Мать в темно-синем костюме стояла на другом конце палаты. Взгляд ее был устремлен на круглое окошко в деревянной двери. Услышав, как я ворочаюсь в постели, она моментально повернулась ко мне на каблуках-шпильках.

— Анти! — воскликнула она, шагнув к моей кровати. — Анти!

— Где я?

— В больнице в Гуаякиле, — ответил отец. — Ты разве не помнишь? Ты ведь болтал без умолку, когда мы приехали к тебе. Хотя из твоих слов ничего нельзя было разобрать. Кто такая Салли?

— Не приставай к нему, — остановила его мать. — Мы еще успеем это обсудить.

Я не без усилий приподнялся в постели.

— Знаешь, ты все-таки счастливчик, тебе крупно повезло, — заметил отец, складывая газету и вставая. — Ты оказался довольно далеко от зоны боевых действий. В районе Кордильера дель Кондор снова были перестрелки. На этой неделе сообщили о пятнадцати убитых. Привезенных оттуда раненых разместили как раз в этой больнице. — Для убедительности отец ткнул пальцем в какую-то газетную статью. — Но, видимо, в других палатах, не таких роскошных, как эта, — усмехнулся он.

— Я тебя умоляю, — произнесла мать и легонько отодвинула отца в сторону. — Анти, дорогой, как ты себя чувствуешь?

Недовольно поморщившись, отец отошел и занял место по другую сторону моей кровати.

— Послушайте, прежде чем вы оба что-то сейчас скажете, — начал я. — Прежде всего позвольте сказать мне, что я прошу у вас прощения. Вы наверняка ужасно на меня сердитесь, но если вы позволите объяснить вам, почему мы это сделали, то…

— Мы не сердимся, — заверила меня мать и приятно пахнущей рукой убрала прядь волос с моего лба. — Мы не сердимся на тебя, Анти. Но мы узнали очень плохую новость.

К сожалению, это был уже не очередной сон.

Его тело раз за разом швыряло приливом на основание утеса, и в конечном итоге Фабиана нашли плавающим лицом вниз. Он ногой зацепился за камень прямо под красной часовенкой в память погибшему серфингисту. Отнюдь не те подробности, какие мне следовало бы узнать, но я все равно их узнал. Я не раз представлял себе, что на скале вполне мог появиться еще один памятник, и тот, кто возлагает цветы и зажигает свечи в память о незадачливом любителе серфинга, теперь делает то же самое и в память о Фабиане. Хочется надеяться, что я прав, что так оно и есть.

Я уехал из Эквадора, даже не побывав на похоронах друга, так что мне так и не довелось узнать, как в этой стране проводятся траурные церемонии. Впрочем, представить нетрудно. Фабиан неоднократно, с мельчайшими подробностями рассказывал мне о похоронах. Поэтому мне не составило особого труда мысленно увидеть рыдающих женщин в черном, торжественную процессию и, возможно, белый гроб, специально предназначенный для тех, кто, в глазах церкви не совершив грехов, слишком рано покидает наш бренный мир. Однако все эти представления были чисто умозрительными. Мне не довелось присутствовать при отпевании, я не стоял в церкви, в которой пахло ладаном, не видел убитых горем безутешных родственников, не видел, как его похоронили или кремировали. Этого от меня… не требовалось.

Но, как я уяснил для себя, когда кто-то внезапно исчезает из вашей жизни, он тем более отчетливо предстает в вашем воображении. Оказалось, что мне не нужно было прощаться с Фабианом. Он с тех пор живет в моем сердце, полном сожаления и раскаяния, и наверняка останется в нем навсегда. По крайней мере пока что покидать его он не собирается.

Я пытался заставить себя избавиться от воспоминаний о нем, как делают многие люди, раз и навсегда избавляясь от юношеской дружбы, но в моем случае мои отношения с Фабианом прервались более решительным образом. Именно этот факт и усугубляет все дело, потому что труднее всего жить с осознанием того, что мы вряд ли сохранили бы прежние дружеские отношения, останься он жив. Нам предстояли разные дороги: мне — возвращение в Англию, Фабиану — судьба, уготованная ему Суаресом: учеба в Соединенных Штатах, а в дальнейшем какая-нибудь доходная профессия. Мы бы несколько лет переписывались, может быть, даже пару раз встретились, однако дальше этого наши последующие отношения не пошли бы. Былая дружба превратилась бы в пыльные статичные воспоминания, и это нормально, потому что, останься Фабиан в живых, его бы сейчас не было в моем сердце. Будь он жив, он по-прежнему рассказывал бы людям свои невероятные истории. Будь он жив, я вряд ли сохранил бы воспоминания о нем. Но я все-таки не забываю его. Его улыбка запечатлелась в моей памяти, подобно усмешке юного рекрута на старой виражированной фотографии. И мне ни за что не избавиться от слов, молотом вбитых в мое сознание: будь он жив. Как я его за это ненавижу.

Когда я в сопровождении родителей покидал больницу, нам пришлось пройти через главную палату травматологического отделения. Коридоры были заставлены кроватями, на которых лежали солдаты, получившие ранения в джунглях при перестрелках с перуанцами. Они терпеливо ждали, когда им будет оказана медицинская помощь. Я стоически прошел мимо, спокойно поглядывая на них с таким видом, будто был их фельдмаршалом, проверяющим повязки, наложенные на свежие раны, которые быстро пропитывались густой артериальной кровью, и даже удостоил кое-кого улыбки, одобрительной или ободряющей. Родители шествовали впереди, снедаемые желанием как можно скорее покинуть больничное здание. Я же в отличие от них нарочно не торопился. Один солдатик, на вид всего на несколько лет старше меня, подмигнул мне и поднес к лицу раненую руку. Пуля попала ему прямо в ладонь, и сквозь красный тоннель в его плоти я увидел зрачок, расширенный от болеутоляющих.

Я помню залитую солнечным светом автостоянку рядом с больничным корпусом и раскаленный воздух в нагретой солнцем машине, когда сел в нее. Помню, как мы молча выехали на шоссе. Сначала я пытался держать глаза открытыми, рассматривая проносившийся за оконным стеклом пейзаж. Однако хватило меня ненадолго — в глазах каждого мула, трусившего вдоль дороги, или усталого пассажира автобуса, или монахини, катившей в старом заржавленном «кадиллаке», я видел его, как будто силой вины Фабиан вселялся во все живое, что встречалось мне на пути. Остальную часть путешествия в столицу я практически не помню. Знаю только, что поездка не шла ни в какое сравнение с той, что я совершил в обществе Фабиана. Мои родители были одержимы идеей эффективности мира, власти взрослых, которая возникает в кризисные моменты жизни. Их стараниями грандиозное путешествие, принятое нами всего несколько дней назад, превратилось в банальную поездку в удобном, оснащенном кондиционером автомобиле. Большую часть пути назад я по возможности старался держать глаза закрытыми, с одной стороны, с тем, чтобы сохранить в воображении события предыдущих дней, с другой — чтобы избежать обвиняющих взглядов.

Примерно через неделю я покинул Эквадор и уже больше не вернулся в эту страну. Меня в спешном порядке самолетом отправили в Англию, совсем как какого-нибудь заложника. Родители также решили за меня, что мне лучше не приходить на похороны Фабиана. Ввиду случившегося я был вынужден на время уступить им право принятия решений. И это меня устраивало. Пусть другие принимают за меня решения до конца моих дней.

По словам родителей, власти сочли смерть Фабиана несчастным случаем. Правда, по возвращении в Кито мне предстояло ответить на кое-какие вопросы. По личной просьбе Суареса я и мои родители должны были прийти к нему домой и объяснить, как и почему погиб его племянник.