Клиника «Амнезия»

Глава 1

Великие рассказчики иногда уходят из жизни значительно раньше отмеренного им срока. Вот почему о них нужно слагать великие истории. Я постараюсь сделать это с максимальной ответственностью.

Почти за год до смерти Фабиана, 8 сентября 1995 года, некий антрополог по имени Иоганн Рейнхард и его проводник Мигель Зарате обнаружили у вершины одного из перуанских вулканов вмерзшее в лед тело принцессы древнего инкского государства. Осознавая важность находки, Рейн-хард забрал его с собой, завернув в туристический коврик-«пенку».

Его открытие было встречено окружающими без особого восторга. Погонщик мула, ждавший исследователя и его спутника у подножия горы, завязал своему четвероногому питомцу глаза, чтобы тот перестал шарахаться из стороны в сторону, завидев, что придется нести мертвое тело. Владелец гостинички, где они остановились до подъема в горы, отказал им в жилье, опасаясь накликать на себя беду. В конце концов Рейнхард и Зарате все-таки добрались до городка под названием Арекипа, где сначала поместили тело в морозильник в доме проводника и только после этого сообщили о находке властям.

По всей видимости, Хуаниту — или Ледяную принцессу, как ее впоследствии именовали в туристических проспектах — насмерть забили дубинками на церемонии жертвоприношения в честь бога горы. Она пролежала во льду пять столетий и хорошо сохранилась, можно даже сказать, пребывала почти в превосходном состоянии, если не считать жуткой раны на голове.

Шесть месяцев спустя на страницах одной из центральных эквадорских газет появилась статья о Ледяной принцессе, и мой друг Фабиан Моралес в один прекрасный день появился в нашем классе международной школы в Кито, размахивая экземпляром этой газеты.

— Анти! Ты видел? — спросил он. — В Перу, возле какого-то вулкана, нашли тело индианки пятисотлетней давности.

Меня зовут Энтони, Антоний, но в детстве я плохо выговаривал свое имя. Я называл себя Анти, и это имечко так ко мне и прилипло на веки вечные — лишнее свидетельство того, как абсолютно невинная ошибка может сопровождать человека всю его жизнь.

— Ты только послушай, — произнес Фабиан. — «Судя по всему, прежде чем принести Ледяную принцессу в жертву, ее заморили голодом и заставили принять участие в ритуалах принятия галлюциногенных наркотиков и крепкого алкоголя». Тут явно не обошлось и без секса, на что угодно готов спорить, хоть в газете и говорится, что ей было всего пятнадцать. Верена, ты бы точно подошла. Как ты смотришь на мое предложение отправиться в горы и хорошо провести там время? Может, мы и тебя убьем, зато ты станешь бессмертной, малышка!

— Тебе ни за что не затащить меня в горы, мерзкий извращенец.

— Да какие проблемы? Давай отправимся туда прямо сейчас, a? Mamacita!Ты только дай мне руку, малышка! Я сделаю все как можно быстрей.

— Катись к черту, Фабиан!

Верена Эрмес носила в левом ухе три сережки, красила волосы и каждый день крепко душилась дешевыми духами. Она была главной героиней самых сладостных наших пол-люционных сновидений, однако сама Верена питала слабость к взрослым мужчинам — во всяком случае, она этим хвасталась, — и вопреки тому, что мы с Фабианом рассказывали друг другу, нам ни разу не удалось вытянуть из нее ничего, кроме ядовитых, язвительных слов. В принципе мы могли бы дальше продолжать в том же духе, однако перемена закончилась и пришлось на какое-то время отложить разговоры. Наш учитель, одетый в традиционный для местных англичан вельветовый костюм, легкой походкой вошел в классную комнату, сел за стол и издал глубокий вздох, давая понять, что нам следует угомониться.

Ледяная принцесса Хуанита на какое-то время была забыта.

В тот же день, немного позже, сидя на баскетбольной площадке в ожидании, когда за нами заедет машина и отвезет домой, мы с Фабианом обсудили открытие Рейнхарда более обстоятельно. Пара покрытых снежными шапками вулканов — наши местные горные божества — возвышалась вдали над приземистыми строениями старого Кито: красавец Котопахи, стыдливо прятавший свое лицо за пеленой облаков и городского смога, и Кайамбе, отражавший в этот вечер пурпурный осколок заката.

— Нам обязательно нужно туда отправиться, — заявил Фабиан. Он изобразил несколько вялых магических пассов, пряча в левой руке зажигалку, и, прежде чем сунуть ее в карман, сделал отвлекающие движения правой. Затем вздохнул и сказал: — Все открытия делаются слишком поспешно. Если и дальше бесцельно ждать у моря погоды, то открывать в мире будет уже нечего.

— Мы не можем отправиться в Перу, — ответил я. — Разве несколько месяцев назад мы не вступили с перуанцами в войну?

Под словом «мы» я подразумевал Эквадор. Хотя пограничные споры были успешно разрешены еще в 1942 году, в отношениях между обеими странами периодически возникала напряженность. По мнению отца, который достаточно цинично относился к подобным вещам, разногласия подобного рода обычно возникали накануне выборов, так как какая-нибудь политическая партия желала набрать очки, раздувая жупел военной угрозы со стороны соседнего государства. Однако в прошлом году серия пограничных конфликтов оказалась серьезнее обычного — жизни лишились более ста человек.

Нам с Фабианом было тогда по пятнадцать лет, а в этом возрасте смерть воспринимается достаточно абстрактно, однако обоим щекотала нервы мысль, что мы живем в условиях военного положения: перебои в подаче электроэнергии, антиперуанская пропаганда и даже возможность (пусть крайне маловероятная) реального военного вторжения враждебно настроенных соседей.

— Перестань пристебываться, — отозвался Фабиан.

Его английский превосходен, однако у него устойчивая привычка употреблять импровизированные ругательства. Он то и дело употребляет выражения, заимствованные из передач кабельного телевидения, в результате чего порой изъясняется причудливыми, непроверенными на практике речевыми конструкциями. В этом был весь Фабиан.

— Я и не говорю, что нам нужно ехать в Перу. Ледяную принцессу уже нашли. Я вот что имею в виду: если мы ничего не предпримем в самое ближайшее время, на нашу долю ничего не останется. Было бы здорово до конца года открыть какой-нибудь новый биологический вид. Ну, или что-то в этом роде.

— В прошлом годы мы ездили на Галапагосские острова, — сказал я. — Это было круто. Уж если и искать новые виды, то только там.

— Знаю. Не пудри мне мозги своими фотками, которые ты нащелкал на каникулах. Нам нужно сделать себе имя. Магия постепенно покидает наши края и оседает в музеях. Мне нужна хотя бы частичка ее, прежде чем она исчезнет навсегда.

— Не переживай. Что-нибудь наверняка подвернется. Смотри-ка, вон Байрон подъехал. Погнали!

Байрон — личный шофер Фабианова дядюшки, Суареса. Хотя в прошлом он был полицейским, по словам Фабиана, дядя узнал сей факт, лишь когда они, подъехав к его дому, обнаружили, что там вовсю орудуют грабители. Байрон попросил Суареса оставаться в машине, а сам потянулся к перчаточному отделению за пистолетом, о существовании которого Суарес даже не подозревал. Затем выстрелил в спину убегавшим из дома взломщикам. Во всяком случае, так пересказал эту историю Фабиан. Возможности проверить правдивость повествования мне так и не представилось. И все потому, что, по его словам, дядя не любит распространяться на данную тему. Я сам никогда не решался спросить Байрона об этом происшествии, потому что, несмотря на свой добродушный характер, он внушал мне страх. Родители рассказывали жуткие истории о похищенных с целью выкупа детях, когда на ребят, сидящих на заднем сиденье, вдруг наставляли пистолет. Так что я крайне неловко чувствовал себя всякий раз, когда рука Байрона отдалялась на слишком большое расстояние от рычага переключения скоростей, и неизменно отворачивался, когда ловил в зеркальце заднего обзора тяжелый взгляд его налитых кровью глаз.

И все равно мне нравилось приезжать в гости к Фабиану и его дядюшке. Сама поездка доставляла мне огромную радость, и не только потому, что за нами заезжал вооруженный шофер черного «мерседеса». Жена Байрона Евлалия обычно готовила для нас бутерброды, которые оставляла на заднем сиденье машины, чтобы мы могли перекусить на обратном пути. Кроме того, меня приводил в восторг один светофор, возле которого метис-инвалид на костылях продавал пакетики разноцветной жевательной резинки, отбивавшей мерзкий привкус арахисового масла во рту. Как-то раз, во время плохо организованной экскурсии на экватор, когда мы с Фабианом ухитрились втихаря выдуть пол-литра агвардиенте, мерзкой сивушной водки, по пути домой нами была затеяна одна игра. Ее цель состояла в том, чтобы умять целый пакет жевательной резинки и одновременно съесть сандвич. Благоухая водочными ароматами и чувствуя себя необычайно умными, мы сидели на заднем сиденье машины и засовывали в набитые едой рты пригоршни жвачки, позволяя искусственному фруктовому ароматизатору бомбой взрываться в жеваных кусках бутербродов с арахисовом маслом. Мы старались съесть их, не проглотив при этом жвачку. Глотать одно, не проглотив при этом другое, — задача не из легких и для трезвого человека, мы же были изрядно пьяны, и очень скоро нас постигла неизбежная расплата за легкомыслие. Неожиданно для себя проглотив всю эту мешанину, Фабиан велел Байрону остановить автомобиль и выблевал в канаву разноцветную смесь из тростниковой водки, арахисового масла и жевательной резинки. Байрон тогда долго хохотал и после этого случая имел привычку оглядываться на нас через плечо в надежде, что мы, втихаря набухавшись за его спиной, отмочим что-нибудь подобное.

На самом деле Кито не один город, а целых два: Новый город и Старый город. Они лежат в противоположных концах длинной неглубокой котловины, протянувшейся с севера на юг. На северном краю высится скопление коробок из бетона и стекла: жилые дома, торговые центры и офисы. Это деловой район. Город восточноевропейских овчарок на поводках, поливальных установок на лужайках у домов, оснащенных кондиционерами. Именно здесь, в новом Кито, в многоквартирной башне, в апартаментах, явно предназначенных для чопорных приемов, я и жил вместе с родителями. Имеющая открытую планировку, квартира представляла собой галерею венецианских окон, из которых открывалась живописная панорама города и вершин далеких вулканов. От нас можно было даже наблюдать за идущими на посадку самолетами, которые скользили буквально между нашими небоскребами, устремляясь к взлетно-посадочной полосе аэропорта. А если взять в руки бинокль, можно было на противоположном конце долины открыть для себя — совсем как какую-нибудь непристойную тайну — совершенно новый мир беленных известью стен, обветшавших церквей и узких улочек Старого города.

Существует примерно такая легенда: давным-давно, высоко в Андах, инки построили города в облаках. Когда до них дошел слух о надвигающихся с юга отрядах конкистадоров, полководец Руминьяхуи, которого великий Атахуальпа оставил надзирать за городом, уничтожил это удивительное поселение, чтобы оно не досталось врагу. От великого города инков не сохранилось ни одного камня. То, что мы называем Старым Кито, — город колониальной застройки, возведенный на месте древнего разрушенного города. Его балконы, арки и крытые терракотовой плиткой крыши в настоящее время располагаются совершенно хаотично, без всякого плана, и сильно обветшали за несколько столетий. Правда, некоторыми из них снова завладели здешние аборигены. Таким образом, если Новый город продолжал расти и расширяться в северном направлении, то Старый оставался в своих прежних границах, так как возник на месте своего предшественника подобно слою компоста. Как новый геологический слой.

Сегодня, насколько мне известно, благодаря усилиям международных организаций и программам защиты культурного наследия процесс упадка удалось приостановить. Старый город понемногу облагораживается, и все эти беленные известью заброшенные здания, ныне возвращенные богачам, снова обрели былой блеск. Старый город, ранее напоминавший рот, полный гнилых зубов, щеголяет сверкающими протезами и коронками, обретя благопристойный вид. Правда, лично я это с трудом себе представляю. Наверно, во всем виноваты бьющая в глаза нищета или же тот трепет, который я испытывал в отношении любого запретного места, но для меня Старый Кито, он же Эль-Сентро, как его чаще называют, всегда означал жизнь в ее наиболее концентрированной форме. Она буквально бурлила здесь. В Старом городе невозможно шагу ступить, чтобы не наткнуться на тележку с топящейся плитой, на которой кипит кастрюля с супом; то и дело приходится отбиваться от уличных торговцев, пытающихся всучить тебе какую-нибудь шляпу или цветастую блузку, или хватать за руку воришек, тянущихся к твоему бумажнику. А еще на здешних улицах неизменно витает пьянящий коктейль запахов, которые в высокогорном климате кажутся еще резче: бензиновых паров, подгнивших фруктов, застоявшейся мочи и жарящегося на углях местного лакомства — мяса морских свинок.

Мне только один раз довелось оказаться в Старом городе одному, и полученный таким образом жизненный опыт лишь разжег мой аппетит к приобретению новых ощущений. Вследствие близости к экватору погода в Кито то и цело проявляет свой откровенно шизофренический характер. В любой непредсказуемый момент даже самое невзрачное облачко может пропустить сквозь себя невероятной красоты радугу или излиться неожиданной грозой с градом. Однако мне врезалась в память другая картина во время посещения Старого города. Я был там вместе с отцом, и, чтобы не тратить понапрасну времени, он послал меня сделать дубликат ключа, а сам отправился на рынок за какими-то покупками. В ту пору мне было тринадцать лет, и я пришел в восторг от возможности самостоятельно исследовать городские улицы. Услышав далекие раскаты грома, я остановился под навесом какого-то дома и посмотрел оттуда на вершину Котопахи. В следующую секунду в небе блеснул желтоватый дымный разлом. Стоявший передо мной индеец ударил своего мула палкой по спине. Торговцы принялись в срочном порядке накрывать пленкой выложенные на прилавках товары. Затем, после всего нескольких редких капель, хлынул настоящий ливень. Стены домов превратились в вертикально текущие реки. На уличной мостовой, стремительно заполняя все ямки и углубления в ее поверхности, запенились бурые потоки воды. Тротуар сделался скользким от всплывших нечистот. Собаки забились под прилавки и с любопытством поглядывали на разгул водной стихии. Я минут десять наблюдал за тем, как канализационные стоки, захлебываясь, глотают разбушевавшуюся непогоду. Еще минут пятнадцать, и уже больше ничего не напоминало о случившемся: голубой брезент лавчонок постепенно высох, и торговцы, вытащив свои товары, занялись обычным делом.

Возможно, гроза с ливнем была бы столь же впечатляющей, случись мне оказаться на школьной спортивной площадке или на балконе нашей квартире в Новом городе. Однако тогда я решил, что столь огромное впечатление она произвела на меня именно потому, что застала в Старом городе, ведь Старому Кито вообще присуща такая странная погода, и вообще там любая вещь или событие, даже дождь, куда интересней, чем где-либо в другом месте.

Как человек, проживший всю свою жизнь поблизости от Старого города, Фабиан относился к нему с некоторым снисходительным самодовольством, как будто давным-давно знал его и ничто уже не способно вызвать у него удивление. Но мне было прекрасно известно, что он редко бывал в Старом городе один и подобно мне страстно желает познакомиться с ним ближе.

Фабиан жил в доме своего дяди на самом южном конце Кито, далеко за пределами как Старого, так и Нового городов. Хотя он был моим лучшим другом, я ни разу за два года нашего знакомства не спросил Фабиана о том, что случилось с его родителями. В глубине сознания я всегда помнил, что их у него нет, но сам Фабиан никогда не упоминал о них. Поэтому я держался на почтительном расстоянии отданной темы, дабы показать другу, что способен проявлять такт в отношении подобных вопросов. Я не торопился выразить ему сочувствие, просто считал, что молчание — признак взрослого человека. Кроме того, не хотелось лишний раз расспрашивать, почему он живет у дяди, хотя дом этот был полон тайн и я в душе слегка завидовал Фабиану.

Дом, в котором они жили, был возведен в типично колониальном стиле подобно зданиям в Старом городе — белые стены, крытая красной черепицей крыша, мавританские балкончики. Единственная разница состояла в том, что построен он был относительно недавно, а само место не пользовалось популярностью ни у зажиточных профессионалов вроде адвокатов, врачей и учителей, ни у сообщества эмигрантов.

В течение последних двух лет я бывал там очень часто и никогда не выходил из ворот этого дома, не будучи очарованным какой-нибудь новой и захватывающей идеей или историей. В результате это место было окутано в моих глазах некой магической аурой. Каждый раз, когда, приводимые в действие электронным запорным устройством, перед нами открывались ворота и мы въезжали во двор в черном «мерседесе» Байрона, буйное воображение моментально уносило меня в неведомые дали.

В отличие от нашей квартиры в Новом городе, где я обитал с родителями, в доме Суареса ничто не находилось в статичном положении, здесь вечно что-то происходило. Собаки сбегали с лестницы вниз, чтобы поприветствовать нас, а стоило проявить к интерес к какой-то диковинке, которых был полон дом — будь то старый запыленный аккордеон, изъеденный морской водой резной нос затонувшего корабля или коробка с наконечниками стрел древних майя, — как моментально следовала история — свидетельство любознательной натуры хозяина дома и его готовности постоянно узнавать что-то новое. Поэтому, хотя это был не мой дом и даже не самый большой дом на многие мили вокруг, он всегда казался мне чрезвычайно уютным и гостеприимным. Но таким он был не для всех. Готов на что угодно спорить: незваных гостей ждала бы скорая расправа со стороны Байрона.

Байрон и его жена Евлалия — она присматривала за хозяйством и готовила для Суареса еду — жили в отдельной квартирке в том же доме. Байрон также выполнял обязанности садовника и чрезвычайно гордился широким диапазоном культивируемой им растительности — похожими на гигантские колючие груши кактусами, акациями, экзотическими розами, за которыми он любовно ухаживал, копаясь в красноватой почве, растекавшейся из сада ржавыми ручейками во время сильных дождей.

Эквадорцы, живущие на юге страны, разработали целую теорию относительно того, почему обитатели Кито страдают такой нелюдимостью. По их мнению, дело в том, что жители столицы обитают в условиях высокогорного климата, отчего их мозг испытывает существенную нехватку кислорода. Именно этим обстоятельством объясняется их отличие от миролюбивых, спокойных собратьев, живущих на юге страны или на побережье Тихого океана. Даже если это и соответствует истине, то Суарес являл собой исключение из подобного правила. Свою респектабельность он нес по жизни с изысканной небрежностью или по крайней мере прилагал к тому усилия, когда рядом с ним оказывались мы с Фабианом. Более того, тот, кто озаботился созданием в своем доме некого подобия ночного клуба, вряд ли может считаться строгим блюстителем нравственности. Одна из комнат именовалась библиотекой. Помимо высоченных, до самого потока, стеллажей с книгами, серьезного вида письменного стола и камина, в ней имелись танцевальный пол в шахматную клетку, настоящая барная стойка с высокими, обтянутыми красной кожей табуретами и антикварный музыкальный автомат с запасом пластинок — шлягеров пятидесятых годов.

Суарес, довольно известный в городе хирург, безусловно, имел не только фамилию. По словам Фабиана, дядю звали Эдисон, однако никто, да и сам Суарес, никогда этого имени не употреблял. Все знали его исключительно как Суареса, даже родной племянник и даже друзья племянника обращались к нему по фамилии. Он и по сей день сохранился в моей памяти как просто Суарес. Мне никогда не забыть исходивший от него острый холостяцкий запах смеси одеколона и табака. Я и сейчас отчетливо помню Фабианова дядю: его влажные красные губы, выпускавшие кольца дыма, когда он рассказывал свои нескончаемые истории; его усы с легкой проседью; его нелепую склонность к одежде из твида; его рубашки с короткими рукавами и огромные стоптанные мокасины, которые он называл жуко-давами. Вот он сидит, притопывая ногой в такт песням Билла Хейли. Вот наливает себе очередной бокал «Куба либре» или зажигает новую длинную сигаретку «Данхилл интернэшнл», прежде чем ответить на наш очередной глупый вопрос, который неизбежно порождает такую мешанину отступлений от темы и длинных бородатых анекдотов, что мы забываем, о чем первоначально хотели спросить. Однако лучше всего мне запомнился его голос: ритмичный американский акцент (Суарес в свое время жил и в Штатах, и в Европе), всегда звучащий немного комично, но неизменно завораживающе. Он мог рассказывать нам что угодно и уводить в мир, в существование которого мы никогда не переставали верить, зная при этом, что сказанное им не обязательно соответствует истине. В моей памяти по-прежнему звучит голос, посмеивающийся над нами. Хочется верить, что я никогда не забуду его.

В то вечер, после ужина, разговор коснулся темы Ледяной принцессы. Мы с Фабианом размышляли о том, в каком состоянии ее могли обнаружить после пяти веков пребывания во льду. Затем заговорили о своих надеждах когда-нибудь сделать открытие подобного рода. Суареса наши слова, похоже, не впечатлили.

— В этой Ледяной принцессе нет ничего выдающегося, — заявил он. — Хотите увидеть нечто действительно особое? Я вам покажу. Давайте зайдем в библиотеку. И захватите с собой бутылку.

Когда мы вошли в библиотеку, Суарес отставил в сторону бокал и направился к сейфу, стоявшему возле письменного стола. Двумя поворотами наборного диска он открыл его и извлек какой-то сверток, небрежно обернутый в зеленую папиросную бумагу. Стоя к нам спиной, он развернул сверток, после чего повернулся и с торжествующим видом средневекового палача показал его содержимое.

— Матерь Божья! — воскликнул Фабиан.

Я с трудом подавил в себе желание отпрянуть назад.

— Впечатляет, правда? — спросил Суарес.

— Господи! — отозвался Фабиан.

Содержимое свертка оказалось предметом размером всего лишь с крупный апельсин, но волосы, черные и блестящие, достигали двух футов в длину и отличались витальностью, присущей скорее фотомодели, рекламирующей шампунь, чем боевому трофею. Сначала мы пару минут пристально рассматривали его, не рискуя подойти ближе. Разглядев, что это человеческая голова, я принялся изучать черты лица. Уменьшенные в размерах нос и подбородок придавали человеческой голове вид гротескной карикатуры. Впечатление усиливали толстые мясистые губы и глаза, грубо зашитые черной суровой ниткой. Кожа была темной и блестящей, похожей на отполированный кусок красного дерева из тропического леса.

— Верно, — произнес Суарес. — Это — тсантса, засушенная голова.

— Откуда она у тебя? — стараясь казаться равнодушным, спросил Фабиан. Однако притворяться долго он не смог, и его возбуждение тут же выплеснулось наружу, стоило ему заговорить снова. — Это твоя вещь? Она настоящая? Давно она у тебя? Почему я не видел ее раньше? Дядя, боже мой, отвечай!

— Знаете, в мире таких штучек осталось совсем немного, — произнес Суарес, держа отвратительную пародию на человеческую голову в одной руке и протягивая другую за бокалом рома.

— Как же их делают? Как ты это делаешь? — спросил Фабиан.

— Во-первых, нужно сначала одолеть противника в сражении, — ответил Суарес. — Это самое несложное. Затем нужно убедиться в том, что лицо твоего врага безупречно чисто, чтобы его можно было сохранить как свидетельство твоей победы.

Суарес положил мертвую голову на стол лицом вниз и только после этого заговорил снова:

— Сначала отрубаешь голову врага, а затем делаешь надрез вот здесь, вдоль линии черепа. — С этим словами он взял меня за голову и крепким пальцем хирурга провел от макушки до шейного позвонка. От его прикосновения я невольно вздрогнул. — Затем снимаешь с черепа все лицо, включая и скальп, и находишь камень размером меньше человеческой головы. Натягиваешь лицо на камень и оставляешь на солнце. Оно сморщивается, и тогда ты натягиваешь его на камень поменьше. Дальше ты подбираешь камни все меньше и меньше размером и делаешь это до тех пор, пока в конечном итоге не получаешь вот это, истинную суть твоего врага. Теперь мы могли бы поиграть этой штукой в крикет, верно, Анти? — глядя на меня, со смехом спросил Суарес.

— Рассмейся, Фабиан, — сказал я, отступая назад. — Порадуй его. Мы не знаем, на что он способен. Спокойной ночи, друг мой, — произнес я, делая вид, будто собрался уходить. — Твой дядя — безумец. Он хранит в сейфе библиотеки мертвые головы.

Хотя Фабиан улыбнулся моим словам, он все равно был словно загипнотизирован. Однако Суарес еще не закончил.

— Сядьте, и я расскажу вам нечто действительно стоящее. Выпейте рома. Он вам не помешает.

Он передал нам бутылку, и Фабиан наполнил бокалы. Суарес поудобнее устроился в кресле, прекрасно понимая, что, так сказать, поймал нас на крючок. Мы с Фабианом попытались завладеть креслом напротив письменного стола.

— На ней проклятие, — негромко сообщил Суарес.

— Понятное дело, — согласился Фабиан.

Мы понемногу начали приходить в себя и очень хотели хоть как-то компенсировать наш испуг.

— Да, — подхватил и я. — Как же можно без проклятия? Какая уважающая себя засушенная голова откажет себе в удовольствие обладать проклятием?

— Верно, — снова согласился Фабиан. — Да, верно.

— Вы не верите в проклятия, юноши?

— Нет, — пожалуй, слишком поспешно ответил я.

— А я верю, — произнес Фабиан, перехватывая инициативу в свои руки.

— Ну… я тоже немного верю, — поспешил признаться я.

— Как бы то ни было, выслушайте мой рассказ, — начал Суарес. — Эта самая тсантса, которую вы видите на столе, когда-то принадлежала моему другу. В наши дни, когда большая часть таких курьезных вещиц хранится преимущественно в музеях, найти их в частных коллекциях — случай из ряда вон выходящий, предел мечтаний любого настоящего коллекционера. Я имею в виду владельцев частных коллекций, как вы понимаете. Люди ни перед чем не останавливаются, чтобы завладеть тем или иным ценным предметом, но не ради того, чтобы передать находку в музей или заняться научным ее изучением. Напротив, им ничего не стоит поместить ее в витрину, отметить факт приобретения в своем каталоге или с гордостью демонстрировать сей раритет гостям за рюмкой коллекционного коньяка. Существует некое зловещее международное сообщество собирателей, людей, которые, по моему великому убеждению, скоро вцепятся друг другу в глотки за право обладания телом вашей Ледяной принцессы — вот увидите.

Некий богатый американский коллекционер сблизился с одним моим другом в попытке приобрести этот курьезный предмет. Мой друг ответил ему, тсантса не продается, однако американец продолжал настаивать. Он предлагал огромные суммы денег. Мой друг поклялся, что никогда не расстанется с засушенной головой, которая досталась ему в наследство от деда, и рассказал об этом американцу. Более того, он добавил, что не в интересах коллекционера-янки приобретать ее, потому что существует легенда, что подобные вещи способны навлечь несчастье на того, в чьи руки они попадут.

Мы с Фабианом обменялись быстрыми взглядами, желая убедиться, насколько серьезно каждый из нас воспринимает излагаемую Суаресом историю, затем снова обратили взоры на рассказчика.

— Американец, услышав об этом, рассмеялся и заявил моему другу, что твердо убежден в торжествующей силе как науки, так и денег, но в засушенные головы, приносящие несчастье, не верит. Это всего лишь музейный экспонат, не более того. Он предложил последнюю, просто невероятно огромную сумму, от которой мой друг все-таки отказался, после чего уехал.

— Кто же это был такой? Кто он, этот самый друг? Неужели его предки действительно убили человека, чью голову потом засушили? Этот друг, он ведь не Байрон, верно?

— Не торопись, Фабиан, всему свой черед. Мой рассказ еще не закончен. Осмелюсь предположить, что ты подразумеваешь под другом нашего бедного Байрона, видимо, на основании слышанных тобой историй о его однофамильце, знаменитом поэте, прославленном соотечественнике Анти. Тебе, вне всякого сомнения, известно о том, что тот Байрон любил пить вино из черепов, инкрустированных серебром и искусно превращенных в чашу. Вполне понятная аллюзия, однако в данном случае, дорогой мой племянник, ты ошибаешься.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — отозвался Фабиан.

— Не важно. Это совсем другая история. Нет, хотя наш Байрон в прошлом и был строгий блюститель закона, он никогда никого не обезглавливал. Полиция не занималась подобными вещами. Даже в Эквадоре шестидесятых годов. И если ты немного задумаешься об этом, мой ненаблюдательный племянник, то поймешь, что предками нашего Байрона были скорее всего представители африканских племен, а не воины индейского племени шуаров из тропических лесов. Хочешь слушать дальше?

— Конечно. Извини, дядя Суарес. Рассказывай дальше!

— Мой друг, имя которого я вам назову, поскольку вы так настаиваете, Мигель де Торре, был богатый и влиятельный человек. Он не нуждался в деньгах, которые сулил ему американец, и поэтому предпочел оставить мертвую голову у себя. Ведь она была частью его прошлого. Было бы неправильно расстаться с ней ради денег. Однако вскоре после того, как он ответил коллекционеру отказом и тот отправился домой, Мигель неожиданно оказался в ситуации, когда деньги приобрели для него огромную значимость. Даже большую, чем его знатное происхождение, которое, как вы теперь уже знаете, играет главенствующее положение в этой истории. Врачи поставили его жене роковой диагноз, признали у нее лейкемию.

Мигель, уже собравшийся было избавиться от визитной карточки, оставленной ему американским коллекционером, поймал себя на мысли о том, что готов пересмотреть прежнее решение. Любовь к жене и нахлынувшее на него отчаяние сделались настолько острыми, что Мигель уверился в мысли, что его любимую должен вылечить некий лучший в США специалист по пересадкам костного мозга. Однако цена операции была столь велика, что для нее не хватило бы даже внушительного финансового состояния Мигеля. Поэтому он, не медля, взялся за телефонную трубку, позвонил в офис американского коллекционера и объяснил, что передумал и готов уступить ему мертвую голову. Он недвусмысленно дал понять своему собеседнику, что расстается с любимыми предметом коллекции исключительно в силу сложившихся обстоятельств.

Жена Мигеля получила лучшее лечение, которое только можно купить за деньги. К сожалению, после этого она прожила совсем недолго — болезнь ее оказалась слишком запущена, — однако было приятно думать, что несчастный древний воин дал возможность двум любящим сердцам еще немного прожить вместе на белом свете, подарив несколько бесценных лет счастья. Вы согласны со мной? Даже лишившись жизни, он смог сделать добро, хотя самому ему от этого не стало бы легче. Давайте избавим его от столь унизительной позы, которую он занимает, лежа на столе. Кстати, обратите внимание, волосы по-прежнему продолжают расти. Вполне возможно, что он плохо думает о нас своим нынешним камнем, заменяющим ему мозг.

— По-прежнему растут? — удивился Фабиан.

— Конечно. Ты посмотри, какие они длинные. Вообще-то я должен проконсультироваться кое с кем. Приводить его в надлежащий вид, видимо, придется мне, поскольку я считаюсь его нынешним хранителем.

После того как Суарес высказал вслух предположение о возложенной на него ответственности, мы посмотрели на мертвую голову с новым интересом.

— Ты не передашь ее мне, Анти? — небрежным тоном попросил он меня. — Нужно проверить, не посеклись ли концы волос.

— Послушай, дядя Суарес, может, хватит пугать нас? Мы же знаем, что волосы у мертвых не могут расти. Так чем там закончилась твоя история?

Фабиан уже начал немного приходить в себя, но его, судя по всему, задело, что Суарес попросил именно меня передать ему засушенную голову. Даже во время этого тяжелого разговора он продолжал поглядывать на меня, словно хотел проверить, как я справлюсь с возложенным заданием и окажусь ли на высоте положения.

Я встал, перегнулся через стол и взял мертвую голову. Она оказалась поразительно легкой. Я подержал ее на ладони так, как это недавно делал Суарес. Хотя я всячески старался избежать прикосновений к «лицу», кончики моих пальцев все-таки скользнули по крошечному сморщенному носику. Я быстро повернулся к Суаресу и протянул ему засушенную голову. Пряди волос свесились с моей ладони. Когда я вытянул вперед руку, пахнуло запахом маринада и больницы.

— Спасибо, Анти. Ты заслужил еще одну порцию рома, — поблагодарил меня Суарес, указав на бутылку. — Так, где я остановился? Ах да, на американце. Нет необходимости лишний раз говорить о том, что Мигель де Торре был в высшей степени благородный человек. Добросовестно продав коллекционеру эту вещицу, он даже не думал о возможности заполучить ее обратно. Да и можно ли надеяться на то, что завзятый коллекционер когда-либо передумает и откажется от вожделенного предмета давних поисков? Он решил, так сказать, что при расставании с головой увидел ее затылок в последний раз.

Мигель был ужасно расстроен кончиной любимой жены. Чтобы смягчить тяжесть утраты, он вознамерился совершить поездку по странам Европы. Он захватил с собой в дорогу один сувенир, который может показаться вам весьма курьезным. Это был палец его дорогой жены с обручальным кольцом.

Не оставив адреса, по которому следует пересылать письма, Мигель отправился в путешествие, сам точно не зная, как долго оно продлится. Спешить ему было некуда. Он будет странствовать по Европе столько, сколько ему заблагорассудится. Образ жены не оставлял его ни на минуту, а также ее палец, лежащий в его кармане, и он намеревался снова увидеть те места, где они когда-то бывали вместе и где были счастливы, а также открыть для себя новые. В дни своего медового месяца они бывали в опере в Вероне, обедали в превосходных ресторанах в Шартре и Барселоне, исходили многие мили пешком по тропам Северного нагорья в Шотландии. Не исключено, что вместе с паломниками-католиками они добрались до самого Сантьяго.

Во время своей европейской поездки Мигель держал палец жены в кармане, периодически прикасаясь к нему, как будто наслаждался беседой с ней, как это бывало в счастливые дни их совместной жизни. В конечном итоге, когда Мигель поведал ей все, что считал нужным, он нашел красивое место на берегу какой-то реки — где именно, мой друг мне не сообщил — и похоронил там палец, закопав его в землю. На этом траур его закончился, и он вернулся к прежней жизни. Ну разве не прекрасная история?

— Суарес, — сказал Фабиан. — Какое отношение все это имеет к проклятию?

— Наберись терпения, — пообещал Суарес. — Когда Мигель вернулся домой, то обнаружил свидетельства того, что кто-то тщетно пытался связаться с ним: горы писем и записок. Его родственники также несколько раз пытались выйти с ним на связь. Похоже, американец в конце концов горько пожалел о покупке мертвой головы.

Вскоре после того, как он приобрел ее, его жизнь пошла кувырком. Он оказался вовлечен в финансовый скандал, потерял работу в коммерческом банке, где работал. Друзья с презрением отвернулись от него. Но самое ужасное случилось, когда он направлялся в суд для дачи показаний и его сбило мчавшееся куда-то такси. Травмы оказались настолько ужасными, что медики «скорой помощи» были вынуждены в срочном порядке ампутировать ему обе ноги прямо на ступенях дворца правосудия. И как будто этого было недостаточно, когда американец пришел в себя на больничной койке, ему сообщили, что причиной несусветной спешки злополучного такси была его жена, умолявшая водителя ехать как можно быстрее, чтобы попасть в суд и подать на развод.

Но на этом все не закончилось. Когда злополучный коллекционер начал понемногу приспосабливаться к новой жизни — разведенный, обесчещенный, осужденный, прикованный навеки к креслу-каталке, — его постигло новое несчастье — неожиданная, непонятная болезнь, вызвавшая атрофию мускулов. Причину недуга не смог объяснить ни один из многочисленных специалистов, к которым он обращался за консультацией. В конечном итоге до него дошло, что он должен вернуть засушенную голову прежнему законному владельцу. Что американец и сделал.

Много лет спустя, когда Мигель, снова ставший хозяином этой вещицы, умер, он завещал ее мне. Как вы понимаете, я завладел ею на законных основаниях. А это значит, что она должна принести мне удачу. Возможно, она когда-нибудь принесет удачу и тебе, Фабиан, если ты веришь в подобные вещи.

Фабиан задумался.

— Я не верю в эпизод с пальцем, — заявил он. — Вряд ли такое бывает, ты, наверно, все выдумал.

— Это, мой мальчик, самая правдивая часть моего рассказа. Смерть любимого человека подчас толкает людей на невероятные поступки. Знаешь, мои друзья в свое время спрашивали Мигеля о том, почему он отреагировал на смерть жены столь… э-э-э… экстравагантным способом. Мигель лишь улыбнулся и еле слышно ответил: «Горе задает нам самые разные вопросы». И он был прав. За мою жизнь мне довелось повидать чрезвычайно эксцентричное отношение людей к смерти. Когда я работал в Андалузии, у одной дамы ребенок умер прежде, чем его успели окрестить. Вместо того чтобы похоронить малыша в неосвященной земле, она поместила его тельце в банку с маринадом и хранила на кухне до конца своих дней.

— Надеюсь, она не напилась допьяна и не воспользовалась содержимым банки в кулинарных целях, — заметил Фабиан.

— Я тоже надеюсь, — ответил Суарес. — Она несколько раз угощала меня едой, которая пришлась мне по вкусу.

— Как ты думаешь, Анти? Стоит нам попросить Суареса, чтобы он разрешил нам отнести эту проклятую голову в школу, чтобы попугать девчонок? — спросил меня Фабиан.

— Представляю, сколько бы потом было разговоров, — отозвался я.

— Даже не мечтайте, — возразил Суарес. — Вам того и гляди взбредет в голову подарить эту штуку тому, кого вы недолюбливаете, а обвинение в колдовстве отнюдь не поспособствует моей врачебной практике. К тому же, принимая во внимание суеверную натуру отдельных моих пациентов… Нет. Голова, пожалуй, останется здесь, в моем доме. Но вы, надеюсь, уяснили для себя: Ледяная принцесса — не единственная удивительная реликвия, несмотря на все ваше страстное желание отправиться в путешествие и совершить открытия. Уверяю тебя, Фабиан, вовсе не обязательно отправляться в дальние странствия, если можно заняться поисками даже в стенах родного дома.

Сказав это, Суарес улыбнулся, встал и нежно поцеловал племянника в лоб. Со мной он попрощался за руку.

— Спокойной ночи, юноши. Все эти байки что-то сильно меня утомили. Приятных вам сновидений. Не выпивайте весь мой ром.

Это было хорошо продуманное проявление снисходительности к нашим дурным привычкам. В бутылке оставалось совсем немного, по крошечному глотку на каждого. Но сама мысль о том, что мы можем не спать всю ночь, ведя разговоры «за жизнь» за бутылкой рома, — это уже из области фантазии, в которой, однако, мы оба были добровольными участниками.

Чуть позже мы с Фабианом пожелали друг другу спокойной ночи, и я отправился наверх, в свободную спальню, предназначавшуюся специально для гостей. Я ожидал, что моя голова будет кружиться не только от рома, но и воспоминаний о замерзшей во льду принцессе, и боевых трофеях с отрубленными пальцами, и замаринованных мертвых младенцах. Мое воображение было воспалено до предела. Однако это было вызвано не отдельными интересными предметами и событиями дня, но моими видениями Мигеля де Торре. Вот он бредет по вересковым пустошам, вот останавливается на ночлег в гостиницах, ужинает при свечах и ведет разговоры со своей умершей возлюбленной. Он скитается по всему миру до тех пор, пока ему не подвернется подходящее место, чтобы расстаться с ней навсегда.

В результате я еще не спал, когда услышал звуки — похожие на плач, они доносились как будто со дна глубокого колодца, эхом отдаваясь по погруженному во мрак дому. Это Фабиан во сне звал свою мать.