Клиника «Амнезия»

Глава 5

— Ты наверняка даже не догадываешься, но мой отец был метисом, — сказал Фабиан. — Он никогда в этом не признавался, но это действительно так. Его бабка была индианкой из Пегуше. Отец утверждал, что и она была метиской и что индейской крови в его жилах настолько мало, что ее практически нельзя принимать в расчет.

«Метис — относительное понятие, — обычно говорил он. — В Европе меня, возможно, посчитали бы метисом. Но в Эквадоре все по-другому, здесь я не метис. Здесь я белый.

Я по происхождению — главным образом белый, в жилах которого течет испанская кровь».

Тем самым он подразумевал, что стыдится собственной бабки. Суарес никогда бы этого не одобрил. Особенно если вспомнить всю ту чушь, которую он обычно несет о мировом значении местных традиций и культуры, хотя, что касается чистоты крови, сам мало чем отличается от конкистадоров.

Но мой отец — для тебя он сеньор Феликс Моралес — никогда бы не признался в своих индейский корнях. Он, как мог, стремился к тому, чтобы его считали потомком конкистадоров: слушал классическую испанскую музыку, обожал фламенко, пытался танцевать пасадобль. Он даже постоянно носил дурацкий красно-белый шейный платок, видимо, считая его верхом изящества. Моя мать, которая, насколько мне известно, не имела предков-индейцев, наоборот, обожала танцевать и любила слушать жуткую индейскую музыку, все эти их свистульки и свирели. И даже неплохо говорила на языке индейцев кечуа.

Отец вырос на сказках, в которых женщины рожали телят, а мужчины превращались в кондоров. Но сам он сказок никогда не рассказывал. Мать иногда просила его рассказать нам истории его бабушки, но он отвечал на это следующее: «Если желаете услышать кучу всякого крестьянского вздора, то откройте какой-нибудь учебник или попросите первого встречного кампесино, который попадется вам возле деревенской хижины, где он перетирает ячмень».

Он не читал ничего, кроме книг испанских классиков, и даже научился пришепетывать, подражая мадридскому говору. За всю свою жизнь в Испании отец был от силы лишь пару раз, да и то в командировках вместе с другими служащими строительной компании.

Ты знаешь, что все эти разговоры про революцию — чушь собачья. Согласен, метисы могут составлять треть населения нашей страны, но это не та треть, что занимает привилегированное положение в обществе; а что уж там говорить о чистокровных индейцах. Я это к чему — ты взгляни на тех, кто живет в Новом городе. Спроси кого угодно в школе или родителей твоих знакомых по спортивному клубу: они до сих пор пребывают в уверенности, что все индейцы похожи как две капли воды. Для этих людей они мало чем отличаются от животных.

Так что мой отец сильно стеснялся своего происхождения, но, кроме этого, на него огромное впечатление произвели деньги матери. Посмотри вокруг — разве такое можно купить на одни лишь докторские гонорары? Суарес и его сестра происходили из очень богатой семьи. Отцу это чрезвычайно нравилось. Я рассказываю тебе об этом исключительно для того, чтобы ты понял, что он был за человек. Он боялся самого себя, опасался, что правда о нем выплывет наружу, боялся собственной нереальности или чего-то в этом роде. Точно не знаю.

Давай-ка опрокинем еще по рюмке.

Между первой и второй… Матерь Божья, ну и крепка же эта штука! Садись ровнее. Ты меня слушаешь? Это случилось больше семи лет назад. Мне тогда было восемь. По выходным дням мы часто отправлялись в поездки на автомобиле. Родителям нравилось неожиданно срываться из города. Они ехали куда-нибудь в горы, посидеть в деревенском кафе, гулять в новом месте и все такое прочее. Мы классно проводили время, хотя я постоянно хныкал и был всем недоволен.

Однажды мы в очередной раз заехали высоко в горы. Первоначально было решено совершить пешую прогулку, однако в тот день лил сильный дождь, и вместо гор мы на машине отправились на асиенду Ла-Рена.

Это была одна из тех огромных ферм, вокруг которых вырастают настоящие деревни. Там имелись школа, церковь и даже почта. Все это предназначалось для тамошних работников и их детей. Дома и поля располагались у подножия поросших лесами гор. Воздух опьяняюще чистый.

Когда мы приехали на асиенду, там в самом разгаре был какой-то праздник. Кажется, он назывался запаро, что-то вроде индейского праздника урожая. Прекрасный повод для людей отодвинуть в сторону дела и немного повеселиться.

Батраки вот уже несколько часов старательно налегали на чичу и агвардиенте домашнего изготовления, так что многие из них уже плохо держались на ногах. По полям разгуливал бродячий оркестр, оглашая окрестности звуками музыки. Многие обитатели асиенды щеголяли в головных уборах из перьев. Повсюду были развешаны зажженные фонарики.

Мои родители были не из тех, кто будет сидеть в машине, в то время как рядом кипит жизнь. Поэтому они тоже подключились ко всеобщему веселью: что-то ели, выпивали и общались с местными жителями. Над огнем на вертеле поджаривался поросенок, рядом играли детишки. В общем, праздник удался на славу.

Я даже не знаю, как отец ухитрился так быстро напиться. Видимо, он был непривычен к крепкому самогону, который так любят пить в горах. Это самая настоящая сивуха, которая здорово бьет по мозгам. Говорят, что женщины плюют в лоханку с кукурузными зернами, после чего оставляют это пойло бродить. Такое вот дерьмо, но аборигены любят его. В самом центре того места, где происходил праздник, имелся загон для скота, а к нему пристроен сарай, где держали быков. Я сейчас не помню, как все началось, но вскоре большая часть народа сгрудилась вокруг загона, распевая песни и что-то возбужденно выкрикивая. Внутри загона я увидел кучку индейцев-батраков — для полного счастья парни решили позабавить толпу подобием корриды.

Быки, вернее, бычки были маленькими. Профессиональный тореро справился бы с ними без труда. Но индейцы — это вам не тореро: пьяные крестьяне в резиновых сапогах, опасно скользивших по раскисшей от недавнего дождя земле.

Как и следовало ожидать, зрители пришли в воодушевление. Они принялись криками подбадривать нетрезвых смельчаков, откровенно потешаясь над теми из них, кто совершал неловкие движения. Надо сказать, со стороны все это действительно смотрелось ужасно смешно. Никто не собирался убивать быков, задача состояла лишь в том, чтобы поддразнивать животных и убегать от них.

Ты знаешь, как это должно делаться. Настоящий тореро вешает на шпагу мулету, за которой начинает гоняться бык. Те парни просто изображали из себя тореадоров: бегали во всему загону, размахивая замызганными пончо. Затем выскакивали за ограждение, чтобы получить одобрительные хлопки по плечу от своих товарищей, попытаться произвести впечатление на девушек и потащить их за собой в хижину, чтобы потрахаться.

Отец в душе любил подобные индейские праздники. Вот и в тот раз он то и дело, пританцовывая в такт музыке, прикладывался к кувшину с чичей. Когда на него накатывало такое веселое настроение — или, иными словами, когда это его устраивало, — отец сбрасывал привычную маску, говорил, как это здорово быть эквадорцем, потому что любой житель этой страны вобрал в себя лучшее как из Старого Света, так и из Нового. Утонченность европейцев и духовность индейцев и тому подобное. Однако в тот день его разозлило то, как крестьяне обращались с быками, изображая из себя тореадоров.

Бык, которого они дразнили, был белым, мне это врезалось в память. Как я уже сказал, это были молодые бычки, очень боязливые. Неудивительно, что они от испуга начали набрасываться на парней, забравшихся к ним в загон. В общем, там царила полная неразбериха.

Постепенно начало смеркаться, и это тоже не шло на пользу делу. Люди стали то и дело поскальзываться. Одного парня, упавшего на землю, чуть не растоптал бык. Он еле успел убрать в сторону голову и чудом избежал копыт разъяренного животного. Толпа начала терять интерес и понемногу расходиться. Отцу не было никакой необходимости демонстрировать свое геройство.

— Эти люди творят неведомо что, — заявил он. — Это самое настоящее оскорбление лучших традиций корриды. Я покажу им, как ведет себя настоящий тореро.

И дернул же его черт объявить всем, что он хочет следующим войти в загон.

Давай сделаем еще перерыв и вернемся к текиле.

Твоя очередь.

Давай залпом!

Так на чем я остановился?

Ах да.

— Выпьем за форастеро! — сказали индейцы. Этим словом они называют любого чужака. — Форастеро покажет нам, как правильно обращаться с быками. Налейте ему еще.

Мать начала нервничать, однако виду не подавала и улыбалась. Она ни на секунду не могла представать себе, что отец способен решиться на подобное безрассудство. Не иначе как чича отбила у него ум.

Словно этого было мало, индейцы поднесли к его губам бутылку и влили в горло очередную дозу деревенского пойла. Отец даже поперхнулся и закашлялся.

— Это ему для храбрости, — сказали они, похлопали его по спине и толкнули в загон.

Отец решительно шагнул вперед. Бычок, которого крестьяне дразнили до этого, явно устал, и возле него смело отплясывали пять-шесть человек. Но какой-то молодой индеец — мне показалось, что на плантации он был за главного — сказал:

— Нет, нет, этот не подойдет. Мы лучше дадим великому тореро более достойного противника. Пусть это будет животное, приличествующее речам достопочтенного сеньора!

После этого усталого белого бычка загнали в стойло.

Я помню, что, наблюдая за этим, подумал: «Черт возьми, этого белого папа мог бы хорошо видеть в темноте». Дело в том, что уже начало смеркаться.

Трое или четверо крестьян ненадолго вошли в загон и принялись совещаться, выбирая подходящего, по их мнению, быка. Наконец они пришли к согласию и стали выталкивать из стойла более крупное и сильное животное темной масти. Я еле сдержался, чтобы не крикнуть, что это несправедливо, однако отца уже было не остановить, и мне не захотелось смущать его.

Отец стоял в центре загона. Его щегольские туфли и брюки были перепачканы грязью. Выглядел он нелепо, однако изо всех сил старался изобразить из себя истинного тореро. Толпа это поняла и принялась криками подбадривать его, а отец тем временем выполнял разминочные движения, как делают профессиональные тореро. Со стороны это смотрелось довольно комично.

Бык упирался. Индейцы выталкивали его, но он продолжал упорствовать и не хотел выходить в загон. Отец осмелел и даже крикнул тому самому индейцу, который поддразнил его, спровоцировав на необдуманный поступок.

— Похоже, мой друг, твой бык понимает, что ему лучше поостеречься меня! — заявил он.

— Ты еще ответишь за эти слова, форастеро! — отозвался индеец. Затем, прямо у меня на глазах, он приблизился к быку и прижал горящий кончик сигары к ноге животного.

Бык взревел и пулей вылетел в загон, яростно взрывая копытами землю. У меня до сих пор сохранилась голубая футболка, которая была на мне в тот день. Я не ношу ее, потому что она давно стала мне мала. На ней по сей день видны не только капельки засохшей крови, но и пятна грязи, той самой, что летела из-под копыт быка, когда тот ринулся прямо на моего отца.

То мгновение ярко запечатлелось в моей памяти: опущенные вниз рога, взлетающие в воздух комья земли, тусклый свет фонариков, звуки оркестра, свалившийся без чувств прямо передо мной мертвецки пьяный индеец, который от выпитого не удержался на ногах.

Должен признаться, что отец держался неплохо, даже сделал несколько правильных, точных движений. Начал он с эффектных поз: картинно встав на колено и отвернувшись от быка, обратил лицо к толпе.

Затем мать заметила, что какие-то дети балуются возле нашей машины, и попросила меня сходить и убедиться, заперты ли дверцы. Кроме того, возле автомобиля толкалось множество пьяных.

Я вопрошающе посмотрел на нее.

— С ним все будет в порядке, — угадав мой немой вопрос, ответила она. — Быстренько сходи и проверь машину. Отец через секунду освободится и вернется ко мне. Представь себе, как он разозлится, когда узнает, что кто-то забрался в нашу машину. Не волнуйся, Фаби. Ты посмотри на него, он держится молодцом.

С этими словами она поцеловала меня в лоб. Я прошел шагов, наверное, десять или двенадцать, и тут толпа взорвалась радостными воплями, которые в следующее мгновение резко оборвались. Затем наступившую тишину прервал пронзительный женский крик. Я развернулся и со всех ног бросился назад к загону, но толпа уже смолкла.

Я не сразу увидел, что произошло, потому что к тому времени стало совсем темно, а вокруг ограды загона стояло слишком много людей.

Отец как тряпичная кукла повис высоко над землей на рогах быка, пронзивших ему грудную клетку. При каждом вдохе из его груди, булькая, пузырилась кровь, словно он шел ко дну. В принципе так оно и было — отец захлебывался собственной кровью.

Передай мне бутылку. Выпьешь еще?

Расслабься.

Так вот. Все тогда вышло из-под контроля. Мать просто обезумела. Она то кричала на того индейца, который подначивал моего отца, то пыталась зажать рану на груди несчастного, чтобы остановить кровотечение, и умоляла людей вызвать «скорую помощь». Бык разъярился еще сильнее и злобно набрасывался на ограду. Лишь нескольким пастухам-гаучо, вскочившим на лошадей, удалось загнать его в стойло, и поэтому больше никто не пострадал от его рогов и копыт. Я до сих пор помню, как какой-то человек впал в истерику, опасаясь, что разъяренное животное может наброситься на его стоявший неподалеку красный автомобиль.

Что делал я?

Подожди минутку. Извини. Я сейчас вернусь… …Что-то плохо пошла последняя рюмка. Вот теперь мне полегче.

Я вошел внутрь загона, приблизился к матери и опустился на колени, чтобы помочь ей держать отца. Я прикоснулся к его груди. Он улыбнулся и, подмигнув мне, сказал:

— Фаби, ты видел, как испугался бык? Ты видишь, что я его не побоялся? Не переживай, все будет хорошо.

Потом он закашлялся и произнес:

— Хочу пить. Дайте мне глоток воды.

Помнишь, мы с тобой ходили в бассейн и, задержав дыхание, пытались что-то крикнуть изо всех сил под водой? Звук его голоса был точно такой же, какой-то водянистый и булькающий.

— Фаби, ступай. Принеси воды, — сказал мать.

Я не двинулся с места.

Тогда она закричала:

— Ступай, Фаби! Ты мне ничем не сможешь помочь. Найди где-нибудь воды и быстрее возвращайся. КТО-НИБУДЬ уже вызвал «скорую»?!

Я побежал не оглядываясь, бросился прочь от этого злополучного места, прочь от нашей машины, по направлению к церкви и жилым домам. Я бежал так быстро, что почти напрочь забыл, за чем именно бегу.

Разумеется, двери всех хижин оказались заперты. И зачем только я сюда примчался? Ведь все ушли на главную площадь праздновать. На улочке, где располагалась маленькая, беленная известью церковь с убогим деревянным крестом, было темно и тихо.

Все хижины, в которых жили крестьяне, были пусты и заперты на замок. Здесь не оказалось ни одной живой души за исключением привязанной к одному из домишек ламы и лежавшей возле кактуса собаки, пожиравшей кусок свиного жира.

Я посмотрел назад и увидел беспорядочно мечущихся людей. Затем до моего слуха донесся шум автомобилей, спускавшихся вниз по склону горы.

Что-то подтолкнуло меня к церкви, видимо, я подумал, что смогу найти там святую воду. Если отец не станет ее пить, то хотя бы поставит себе на грудь, и ему станет легче. Он скажет, что ему хорошо, мелькнуло в моей голове.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я шагнул внутрь. Там было темно. Я не смог ничего разглядеть, кроме смутных очертаний пары складных деревянных стульев и неяркого металлического блеска в том месте, где по идее располагался алтарь. Собственное дыхание показалось мне ужасно громким, едва ли не эхом, гулко отдававшимся под сводами церкви. Воздух внутри был влажным и пыльным.

Я услышал какой-то громкий удар, и в следующее мгновение окна как будто ожили. Небо на миг осветилось, затем расцвело вспышками красных и желтых полосок. Мои глаза оказались не готовы к столь нестерпимо яркому свету.

Примерно в нескольких дюймах перед моим лицом я со страхом увидел еще одну пару глаз. От испуга у меня перехватило дыхание, и я невольно попятился обратно к порогу. Затем разглядел нарисованную на щеке слезинку и понял, что стою прямо перед деревянной статуей Богоматери. Вспышка красного света сверкнула на ее серебристой короне.

Небо осветилось еще одной вспышкой. Я понял, что происходит. Какой-то придурок запустил на улице фейерверк, и это притом, что мой отец лежит с кровавой раной в груди.

На сей раз я разглядел в церкви кое-что еще. В углу в обнимку стояли мужчина и женщина. У него были длинные волосы, собранные в конский хвост, на голове шляпа с широкими полями. Он стоял ко мне спиной, и за его плечом я увидел испуганное лицо молодой женщины. Затем увидел его голый зад, освещенный вспышкой красного света. Женщина была в белой блузке. Я направился к выходу, открыл дверь, побежал обратно к загону и несколько раз чуть не упал, потому что земля была влажная. Я был до смерти перепуган, главным образом из-за того, что мне не удалось найти воды.

Подойдя к загону, я перелез через изгородь и, расталкивая людей, пробрался в самую середину толпы. Моих родителей там не было.

Я закричал. Где они? Где мои родители?

Ко мне приблизилась какая-то индианка и сказала, что они уехали. Они искали тебя. Твой отец ранен, и твоя мать повезла его на машине наверх, в гору, навстречу «скорой помощи», чтобы встретить ее на полпути. Дорога там извилистая. Она хочет встретить «скорую помощь» и передать им твоего отца, а потом вернуться за тобой. После этого вы поедете навестить твоего отца. Все будет хорошо, малыш. Оставайся со мной. Давай подождем твою маму. Она скоро вернется, очень скоро.

У этой женщины было доброе лицо, изрезанное морщинами, как у всех пожилых индианок. Она прикоснулась к моей щеке холодной рукой.

Налей мне еще. И мы стали ждать.

Я сидел в передней комнате в маленькой хижине этой женщины. Она показала мне, как работает ткацкий станок. Мы ждали долго. Она напоила меня чаем, потом включила телевизор, и я стал смотреть «Макгайверов». Забавно, почему я все это запомнил?

Они так и не вернулись.

Они ушли из моей жизни навсегда.

Машина сорвалась с дороги.

Перевернулась и загорелась. Кто-то вызвал «скорую помощь». К счастью, она ехала в сторону асиенды. Но помощи врачей уже не потребовалась. Моих родителей не стало.

Как не стало вот этого глотка текилы.

На дне ущелья нашли нашу перевернутую вверх колесами машину. Она вся обгорела. Внутри обнаружили тело отца. Матери рядом с ним не оказалось. Ее так и не нашли.

Все, кроме меня, поверили, что она погибла.

Извини. Я еще никому не рассказывал об этом. О черт! Больше такое не повторится. Я никогда не плачу. Я никогда не плачу.

Еще одна рюмка текилы, вот что мне сейчас нужно.

Да пошел ты! Не мешай. Я могу выпить еще. Черт бы тебя побрал, маменькин сынок! Английский засранец. Суарес — ублюдок. Он говорит, что она никак не могла остаться в живых. Но ведь с ней могло случиться все что угодно. Ее могли похитить повстанцы. Все что угодно с ней могло произойти. Она могла оказаться где угодно.

Анти, послушай, меня сейчас вырвет.

Посмотрим, что тут у нас еще осталось.

Дьявольщина.

Вот Суарес снова возвращается. Ч-ч-черт…