Клипер «Орион»

Праздник в честь бога Шивы

Гости начали съезжаться еще с вечера в канун дня праздника. В бухту вошли четыре катамарана, восемь прау и одна шхуна. Лодки остановились у самого берега, а шхуна отдала якорь недалеко от «Розового лотоса».

Утром к «Ориону», уже принявшему свой прежний элегантный вид, подошел катамаран с делегацией из восьми человек. Ее возглавлял Голубой Ли. В числе приехавших находился и Рюккерт с обрюзгшим лицом, но совершенно трезвый. Он выполнял роль переводчика, хотя не знал ни слова по-малайски. Ему предоставили возможность говорить все что угодно, конечно, в интересах их общего дела. Вся делегация состояла из главарей мелких разбойничьих шаек, приглашенных Голубым Ли для проведения операции по захвату клипера. Он их привез, чтобы заинтересовать в предстоящем деле. И делегаты удовлетворенно кивали головами. Им нравился корабль; судя по осадке, в его трюмах находился полный груз, и если это оружие, то стоимость его очень высока: местные шейхи, вожди племен очень нуждаются в нем. Беспокоило их только большое количество команды, но Голубой Ли разработал хороший план, и эти большие сильные люди выйдут из игры до начала атаки, и самое трудное, что ожидает нападающую сторону, — это сбрасывать их за борт.

Трезвый Рюккерт хмурился и говорил, словно выдавливал из себя слова:

— Вот эти головорезы… попросили меня… передать вам… приглашение на их праздник… Сегодня вечером… Танцы… что-то вроде мистерий о любовных похождениях Шивы… Они благодарны вам за исцеление их сородича… Хотя жизнь для них… не такая уж ценность… — на этом он замолчал и предоставил возможность делегатам изъясняться на местном диалекте и расточать улыбки.

Барон фон Гиллер молча присутствовал при этой сцене, поблескивая золотыми зубами, и, только когда делегация направилась к трапу, он подошел к Рюккерту и сказал:

— До завтра, герр Шмидт.

— А разве вы не будете на празднике?

— Возможно, но недолго. Мне хочется провести последнюю ночь у друзей, у людей, спасших мне жизнь, предоставивших кров над головой.

Рюккерту показалось, что барон переигрывает, и не понравилось, что старший офицер брезгливо поморщился при его слащавых словах.

— Как вам будет угодно, — сказал он холодно и с омерзением подумал, что если не бросит пить, то окончательно перейдет грань и станет законченным негодяем. «Будто я уже не законченный», — подумал он, и его охватило томительное желание выпить, и в этом он видел и избавление от угрызений совести, и добровольное наказание за все свои прегрешения. И еще одна мысль возникла в его разламывающейся с похмелья голове: барон в тысячу раз ниже его как личность, хотя и кичится чистотой своей крови и верностью идеалам. «Какие, к дьяволу, идеалы… Их у нас не больше, чем у этих пиратов, только подлость мы научились прикрывать словесной позолоченной шелухой».

Малайцы и тараджи с благоговейным страхом смотрели на Рюккерта. Его багровое лицо, подергиваемое судорогами, являлось для них верным признаком того, что в это время среди них находится богиня смерти Кали и в образе устрашающей богини Бхавани вселяется в этого избранника. Такой человек незаменим в бою, он стоит сотни воинов, и его можно с уверенностью посылать в самые опасные места. Все они в эти минуты уверились, что «краснолицый» — именно тот человек, с чьей помощью они захватят корабль.

— Какие славные люди, — сказал Воин Андреевич, когда катамаран отошел от борта клипера. — А как вам нравится наш барон? Вы заметили, Николай Павлович, как на его лице отразилось даже что-то вроде огорчения, когда он выражал сожаление, что не может побыть с нами.

— Не знаю, не знаю почему, но я все еще не раскаиваюсь в своем мнении относительно барона. И вот сейчас вы уловили в его лице сожаление о предстоящей разлуке, а я — фальшь. Может, потому, что я не люблю сентиментальных немцев.

— И я сентиментален, Николай Павлович, и не вижу в этом ничего зазорного.

— Нет, вы другое. Вы не сентиментальны, а доверчивы, вам нравится открывать в человеке хорошие черты.

— Грешен. Люблю, мамочка моя, и это вы верно подметили. Хотя, не скрою, довольно часто ошибаюсь, и все же во мне не иссякает вера в прекрасные тайники человеческой души.

— Извините, ради бога. Но кому не приятно убеждаться в хороших сторонах окружающих? И я бы хотел, да в данном случае меня преследует мысль, что он все время настороже, что-то замышляет, какую-то гадость, и если не делает ее, то лишь потому, что считает: время еще не пришло.

— Нет, вы неисправимы, голубчик. Вообще вы человек справедливый, недаром вас любят матросы, но в данном случае… Знаю, что вами движет благородная цель оградить всех пас от опасности, хотя какая опасность? Что он может! Ну, хорошо. Завтра он съедет на берег, и у нас воцарится прежнее доброе согласие.

— Я бы его сейчас отправил и на целые сутки приблизил это время.

— Как можно! Такая будет обида. — И, желая переменить неприятную для своего помощника тему, он спросил: — Вы, надеюсь, поедете на праздник?

— Нет.

— Ну вот вы уже и обиделись. Барон — бароном, а праздник — праздником. У нас единственный случай в жизни увидеть действа в честь бога Шивы. Должен вам сказать, что пресимпатичный бог этот Шива. Давайте по очереди. Вначале вы, а потом я. Ну, мамочка моя? Пожалуйста!

— Хорошо, — с неохотой согласился старший офицер. — Извините, сейчас будем подходить к берегу, брать воду.

— Ради бога! Распоряжайтесь!

Старший офицер торопливо ушел, и командир остался один на мостике под тентом, сел в свое бамбуковое кресло, прикрыл веки и отдался неторопливым мыслям. В то же время он находился в курсе всех событий, связанных с клипером: ловил каждый звук, каждое слово, мгновенно восстанавливая, что кроется за ними. Захрустели звенья якорной цепи: ее травят, чтобы стать ближе к берегу, там в ста саженях от воды доктор, вернее, юнга нашел родник с каменным бассейном, а доктор провел исследование и нашел воду отличной, теперь вода побежит по шлангу прямо в танки и к вечеру заполнит их. Слышался скрип талей, слова команды: тянут такелаж. Мягко шлепнулось что-то тяжело — корзина с зеленью спущена на палубу ловкой рукой матроса, стоявшего на талях.

Он думал о семье, оставленной в Севастополе. Уже больше года, как от жены нет писем. Утешало одно: в Севастополе было тихо, он находился пока за гранью кровавых событий. Но как далеко до него! Из Владивостока туда сейчас не добраться. На Транссибирской магистрали идут бои. Города и станции переходят из рук в руки то белых, то красных, то чехов, то японцев. А там, за Уралом, тоже фронты, бои. На севере — англичане, они же и на востоке и в Черном море. Франция также не отстает — целит на захват юга Украины. Американцы… Они пока действуют осторожно под нажимом демократических сил. Советской России сочувствуют во всем мире рабочие, интеллигенция. Это в какой-то мере сдерживает интервенцию, но надолго ли… Почему Лебедь и Громов уверены в победе?.. «Танечке завтра пять лет!» — неожиданно вспомнил он и тихо засмеялся, представив розовощекое, золотоголовое существо. На душе у него вдруг стало тихо и радостно, как в первый день пасхи, когда прощены все грехи, а новых еще не набралось.

Бревешкин забористо выругался, подбадривая матросов, тянувших марс-топенант. Старший боцман правил рангоут со шлюпки, передавая приказания при помощи флажков.

С берега прилетела стая огромных лиловых бабочек, похожих на фантастических птиц, они вьются между снастей, словно рассматривают эту непонятную толстую паутину, затем летят дальше, к выходу из бухты: перелетные бабочки — летят на другой остров… Опять мысли командира обратились к далеким родным берегам и трагическим событиям, которые там разворачиваются, и они, эти события, захватят, вернее, уже захватили и его и всех, кто находится на «Орионе». «И как бы ни старались мы делать вид, что все обойдется, пока мы плывем, все станет на свои места, как говорит добрейший Андрей Андреевич Куколь, ничего не обойдется. На родине „зацвел бамбук“, а мы частица земли русской, и нам всем уготована одна судьба».

С берега доносится призывный крик. По ослепительной полоске берегового песка бежит стайка голых мальчишек. У переднего кожа светлее, он выше сверстников и белоголов.

«Да это мой юнга! Каков! Перенял нравы и обычаи туземцев. Гол как сокол! Пусть порезвится. Мальчишке совсем нет удовольствий среди взрослых и вечных вахт. Кто из него выйдет? Моряк? По всей видимости. Надо помочь ему. Пусть получит образование. У него уже опыт взрослого человека. Он повидал больше многих зрелых людей, а поди-ка, что выделывает! Первый бросился в воду! А ведь здесь могут быть акулы. Хотя за ним кинулись и все остальные, а местные знают, где можно купаться, возможно, сюда не заходят акулы. Есть среди этих акульих вод лагуны, куда они никогда и носа не показывают. Почему бы это?» — Воин Андреевич задумался над этой загадкой, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, которые исподволь бередили душу. Он всерьез интересовался биологией моря и читал все, что удавалось достать о жизни в морских глубинах.

Подошел Феклин и остановился в выжидательной позе. Воин Андреевич поднял голову:

— Феклин? Жарко, брат?

— И не говорите, истаял весь. — Для пущей убедительности вестовой вытащил из кармана платок и вытер лицо. — Жара-то, она еще ничего, — продолжал он, пряча платок. — только лучше бы нам уходить отсюда, Воин Андреевич. — Разговор не носил служебного характера, и Феклин позволил себе обратиться по-штатскому.

— Завтра, Феклин.

— Завтра, не сегодня…

— Почему же такая спешка?

— Не нравится мне народ здешний. И этот, порохом обожженный, и его дружки, да и немец, что с нашим бароном все шушукается. Сегодня его прямо спозаранку на шхуну завезли.

— Что же здесь такого? Мы его оставляем здесь с его соотечественником. Ну а местные жители люди другой веры, другого языка, и нам непонятны.

— Все это так, да только если человек сердцем расположен, то самый разнемой и то понятный, а здесь что-то не то. Давеча я на берег съезжал, с одним разговор хотел завести, так он зубы оскалил и так нехорошо засмеялся, прямо мороз по коже. Ну, думаю, тебя к богу в рай и — домой.

— Вечером пойдешь на праздник?

— Надо бы.

— Ничего, иди, повеселись, да только много не пей пальмового вина.

— Ну, это конечно. В гостях напиваться — последнее дело.

Феклин ушел, не сказав самого главного: у того парня с «Розового лотоса», с которым он хотел завести знакомство, за поясом торчала рукоятка револьвера. И что, если у всех у них револьверы, то в случае драки русские матросы окажутся в плохом положении, и он, Феклин, тоже. Конечно, старший офицер «сделает напутствие» насчет драки, да разве утерпишь, если тебя кто смажет. И не было еще такого, чтобы русских матросов безнаказанно задевали на берегу. Вот об этом он и хотел сказать Воину Андреевичу, да вовремя одумался: вдруг командир отменит увольнение, тогда матросня сживет его, Феклина, со свету. Феклин решил, что правильно поступил, не поделившись своими опасениями с командиром.

На мостик забежал на минуту старший офицер и, радостно сообщив, что пресная вода пошла в тапки, убежал распоряжаться по своему обширному хозяйству. Перед обедом пришел, по обыкновению, радист доложить о последних новостях в мире.

— Слышимость очень плохая, — сказал Лебедь, — Европу совсем не слышно. Только ночью удалось поймать Лондон, впервые за все время. Немцы продолжают наступление на Западном фронте.

— Что-то медлят союзники, — сказал Воин Андреевич, — наступление продолжается с конца марта. Наш выход из войны сильно сказался. Успех Германии, видимо, кратковременный.

— Да, Америка наращивает силы в Европе…

Подошел отец Исидор с лицом, залитым потом, улыбающийся:

— Снасть тянул, — сказал он, — люблю работу артелью. Успокаивающе действует на душу и много дает в смысле познания людей, нас окружающих. Хорошие у нас люди, Воин Андреевич: хорошей души, незлобивой и многотерпеливой.

— Терпение кончилось, — сказал радист.

— Слушаю тебя, милый, каждый день и в разум не могу взять: неужто вся Россия пошла брат на брата! Если так, то плохо наше дело. Ведь если идет деревня на деревню из-за покоса, или клочка пашни там, или леска какого-то, то бьются до крови, до смертоубийства, а тут вся Россия взялась, да не за колья, а за ружья! — Отец Исидор сокрушенно покачал кудлатой головой и тут же, пожав плечами, добавил: — А нам-то среди такой благодати и тишины не верится, будто дома свара идет. О господи!..

С берега донесся выстрел, через несколько секунд — другой. Прошла минута, и на камнях, загромождавших правый угол бухты, показалась белая фигура, спрыгнула с камней на песок и помчалась по берегу к баркасу, на который матросы заканчивали погрузку фруктов.

— Никак, наш Алешка? — сказал отец Исидор. — Кто это напужал его так, беднягу?

Командир встал, взял бинокль, висевший на спинке кресла. В окулярах он увидел встревоженные лица матросов, затем окровавленное плечо мальчика, лица его не было видно, он стоял спиной и что-то рассказывал. Не закончив погрузки, баркас отошел от берега.

Перевязанный Алешка Головин предстал в кают-компании перед командиром и всеми офицерами клипера.

— Рассказывай, как все было, — приказал командир. — Кто в тебя стрелял и что ты там натворил?

— Ничего, гражданин командир, я не натворил, просто играл с ребятами, купались, раков ловили здешних, ух и раки здесь! Бамбучину перекусывают.

— О раках после.

— Потом мы пошли в лес. После купания. Меня повел тот парень, Ранта его звать, которого наш доктор вылечил. Он все время мне что-то говорил, отведет в сторону от ребят и шепчет, рожи строит, на шхуны и на лодки кивает, а что кивает — понять не могу. И вот повел он меня в лес, потихоньку от ребят, а может быть, сказал, чтобы никто не ходил, ну мы и пошли. Он впереди, а я за ним. Чащоба там, лее перевито, перекручено да еще в гору лезть надо, чтобы тихо, хотя там попугаи орут, аж в ушах звон.

— Все ото очень интересно, но ты покороче, — сказал командир.

— Вы приказали, чтобы все как было… ну вот я и…

Командир махнул рукой.

— Про лес я уже не буду, — продолжал Лешка, — лес у них будто в клубок смотанный. Ну вот, идем. Ранта мне знак дает: дескать, стой, молчи и замри! Ну а я думаю, может, зверь какой там или птица, и тоже тихо-тихо стал. Смотрю между веток, а там полянка, кругом бананы, а возле дома чисто, красная земля притоптанная, ничего не растет, только людей много.

— Что за люди? — спросил командир.

— Разные: и местные и не местные, вроде как на наших, русских, похожие, думаю, что немцы, рыжих человек пять, а другие разной масти, да тоже не местные жители. Как бы военные, только форма у них другая и очень грязная, за такую форму Павел Петрович бы под арест посадил. И там наш барон и еще тот, что приезжал к нам, сидят в тенечке и диво хлещут. Остальные кто сидит, кто лежит, и многие тоже пиво прямо из горлышка тянут. И еще один с винтовкой, тот не пил пива, должно быть, часовой, стоял под хлебным деревом. Еще двое пулемет чистили. Совсем близко от нас, ну шагов десять, и все было бы хорошо, да собака у них оказалась, как залает да кинется на нас! Ну, мы бежать. А они стрелять стали. Ранта упал, я к нему, а у него изо рта кровь, и глаза остановились, а собака уже возле нас и лает и тяпнуть за ноги норовит. И я побег, бросив Ранту. Ну что мне было делать? — Лешка обвел всех глазами. Нет, никто не осуждал. Все сочувственно молчали.

— Тебя тоже там ранили? — спросил старший офицер.

— Нет, уже на берегу. Когда я выбежал на берег, а из кустов человек, вроде как один из тех, только он не гнался за мной, тот, что гнался, потом объявился, а этот, должно быть, на посту стоял, тропу охранял, да Ранта знал, где он сидит, и обошел, а я бежал прямо по тропе, чтобы скорей. Он что-то крикнул, да я не дурак останавливаться, только пригнулся да в кусты, а он как трахнет — и мимо, это он уже меня саданул, когда я через камни перебирался. Пустяк. Кондрат Борисович говорит, что через неделю только след останется от встречи в джунглях. Лес этот джунглями называется, — пояснил Лешка и умолк.

Некоторое время молчали все, потрясенные рассказом юнги. Наконец командир спросил:

— Сколько человек приблизительно ты видел возле хижины?

— Но считал, но много. Местных человек тридцать да немцев — пятнадцать или четырнадцать.

— Почему ты думаешь, что там были немцы?

— Они, как барон, говорили.

— Все разом?

— Ну нет, кто молчал, а у пулемета говорили, пулемет совсем близко от меня стоял. Пулеметчики — один чернявый, а второй с рыжинкой, — вот они и говорили по-немецки.

— Барона ты хорошо разглядел? — продолжал допрашивать командир.

— Барона-то не узнать! Я его сразу узнал и хотел уже окликнуть, да собака бросилась и Ранта побежал, ну и я за ним. Потому что все сразу насторожились и приезжий, дружок нашего барона, как гаркнул на всех, и часовой винтовку поднял, он и убил Ранту. А за что?..

— За нашу доверчивость. Иди, Алеша, спасибо тебе, брат.

Лешка Головин ушел, не веря своим ушам: вместо жестокой взбучки он неожиданно получил благодарность от самого Мамочки.

Как только юнга вышел, командир встал. Встали и офицеры, ожидая приказаний.

— Объявите готовность «один». Продолжать работы на берегу. У родника выставить наряд из десяти вооруженных матросов. Увольнения на берег прекратить. Прошу запять свои места. А вы, Николай Павлович, на минутку останьтесь.

— Вы были во всем правы, дорогой мой, — прочувствованно сказал командир. — Как всегда! Возможно, это провокация голландцев. Не хотят ли они задержать нас за стычку с туземным населением? Ищут предлог?

— Вряд ли. Скорее всего — местная инициатива.

— Пираты?

— А что вы думаете! Разве представители, приезжавшие нас приглашать на праздник в честь бога Шивы, не смахивали на корсаров?

— Теперь нам все будет казаться подозрительным. Праздники здесь дело обычное. Народ любит повеселиться, благо позволяет климат и дары природы.

— Да… но теперь все это носит уже теоретический характер. Главное, что мы не участвуем в этом празднике. Если бы вы знали, какой у меня спал груз с плеч.

— Вы, может быть, знали больше?

— Нет, только догадки, наблюдения и выводы.

— Действительно, кое-что в них внушало подозрение, но на что они рассчитывали? Вот так, с бухты-барахты захватить военный корабль? Уму непостижимо. Хотя с нами бывало и не такое. Весь наш путь от Плимута, да и раньше, во время рейсов в Брест, все у нас как в романе приключений. Не хватало только пиратов.

— Теперь появились и пираты, и уже есть их первая жертва.

— Жаль мальчика. Погиб он ведь из-за нас. Надо чем-то помочь его родным.

— Есть! Мы с доктором съедем на берег и сделаем все, что в наших силах и что позволяют обычаи малайцев.

— Доктор в этом деле смыслит. Пожалуйста…

Прежде чем уйти, старший офицер сказал:

— С вашего разрешения я больше не пущу на борт ни барона, ни этого Шульца или Шварца.

— М-да, — многозначительно произнес Воин Андреевич и махнул рукой: — Делайте, как считаете нужным…

Боцманы исполнили «райскую музыку», приглашая к ендове с водкой. Прошел обед, во время которого, да и после, располагаясь на отдых, только и разговору было что о Лешкиной встрече в лесу и убийстве Ранты. Запрещение участвовать в празднике на берегу вызвало глухой ропот матросов, уже предвкушавших удовольствие повеселиться на местной вечеринке, как бывало в деревне. Дальше разговоров дело не пошло. Матросы скоро успокоились и даже подозрительно повеселели. Старший боцман скоро дознался, что в корзинах с фруктами оказались бутыли с пальмовым вином и вся вторая и третья вахты крепко приложились к пим. И ему поднесли кружку для пробы. Павел Петрович любил выпить в свободное время, и то на берегу, на клипере пил только положенную чарку. Вино оказалось довольно приятным на вкус, с кислинкой, все же боцман только пригубил и приказал, чтобы «ни-ни, было тихо, выпившие не показывались на палубе, а ложились спать». Тут же он послал наряд из первой вахты, и все вино было конфисковано и сдано в баталерку. О случившемся боцман доложил старшему офицеру, и тот сам прошел по кубрикам. Матросы или лежали вповалку на жилой палубе, или бродили с осоловелыми глазами, жалуясь на одолевавший их сон.

— Немедленно доктора! — приказал старший офицер.

Через двадцать минут доктор докладывал командиру:

— Скорее всего, к вину подмешано снотворное. На отравление растительным ядом пока не похоже. Пульс у людей ровный и только слегка повышенный.

— Сколько человек в таком состоянии?

— Шестьдесят пять. Еще десять пили вино, но немного и стали довольно успешно бороться со сном, когда узнали, что в напитке «малинка» — то есть отрава, как говорят матросы.

— Так вы считаете, что может обойтись?

— Надеюсь. На всякий случай будем давать рвотное.

— Хорошо, Кондрат Борисович. Действуйте энергичней. Они вывели из строя всю вторую вахту!

За час перед закатом солнца на берегу появилась красочная процессия во главе с оркестром, несколько музыкантов в пестрых саронгах дули в раковины и били в барабаны, остальные тянули заунывную мелодию, пританцовывая на влажном песке. Под экзотическую музыку от «Розового лотоса» отвалила шлюпка. В ней помимо четырех гребцов сидели барон и Голубой Ли. Шлюпка направилась к «Ориону».

— Каков мерзавец! — воскликнул старший офицер, подходя к борту.

— Добрый вечер! — приветствовал барон. — Прикажите спустить трал.

Старший офицер ответил с подчеркнутой холодностью:

— Мы не можем вас принять, господин барон.

— Не ожидал этого от вас, капитан-лейтенант. Я приехал проститься и поблагодарить и вас и всех офицеров за все, что вы для меня сделали.

— Вы уже отблагодарили нас достаточно. Желаю весело провести праздник Шивы.

— Так вы не будете на берегу? — с искренним огорчением воскликнул барон.

Старший офицер вспыхнул от гнева, повернулся спиной, хотя ему так хотелось высказать все, что он думает об этом человеке.

— Мне очень жаль, но вы чем-то расстроены… — Теперь в голосе барона слышалась явная насмешка.

— Я все слышал, — сказал командир, когда старший офицер поднялся на мостик, чтобы доложить о разговоре с бароном, — не расстраивайтесь особенно и поругайте меня, как ругали в Корпусе, я, видно, мамочка моя, неисправим. Все мне кажется лучше, чем оно есть на самом деле. Забываю мудрые слова нашего старшего штурмана. Помните, как он часто говорил, что «мало хороших дел проходит безнаказанно».

— Если бы знать…

— О! В этом весь вопрос! Хотя нам положено предвидеть. Вы в этом отношении — прорицатель. Как матросы?

— Спят. Никакими силами доктор не может ни одного добудиться.

— Зелье списали?

— Да, за бортом.

— Вот и отлично… — Командир со вздохом покрутил головой, положение никак нельзя было назвать отличным, заснули еще пятнадцать, а всего вышло из строя восемьдесят человек. Гардемарину Бобрину Бревешкин принес целый кувшин напитка Шивы, как его назвал доктор, и сейчас Стива спит сладким сном.

— Какой закат! — Командир оторвался от невеселых дум. — Усильте посты, пусть механики приготовят прожектор. Матросов — в ружье! Хотя вы все это уже исполнили.

— Да, распорядился. Тем, кто не пил этой гадости, спать сегодня не придется.

— Вот именно, какой там сон? Где-то в каюте у меня был пистолет. Феклин!

Вернувшись, на «Розовый лотос», барон фон Гиллер сказал Рюккерту:

— Франц! Они все знают. Вернее, догадываются. Этот проклятый мальчишка заставил их насторожиться. Никого из них не будет на празднике.

— Все идет к дьяволу! — Рюккерт сжал серебряную чашу двумя руками с такой силой, что она сплющилась и ром брызнул вверх, залив лицо капитана. Они сидели в той же каюте «Розового лотоса». Голубой Ли на корточках застыл у двери.

— Не совсем, Франц. Напиток Ли свалил добрую половину русских. Ли видел в иллюминатор матросов, лежащих на палубе и в жилом кубрике. Не пей больше, Франц. Ночью потребуется вся ясность твоей головы.

— Атака?

— Да, нас больше в три раза!

— Такое количество и требуется для наступления. Мы пустим теперь наших союзников вперед! Они сами жаждут находиться в первых рядах, будто пронюхали о наших планах. Вначале они надеялись на меня. Представь, они считают, что в меня вселился дух смерти! Неплохо для начала! И знаешь — они правы. В каждом немецком солдате сидит дух бога войны. Фридрих! Мы сегодня с тобой идем на абордаж!

— Хорошо, Франц, только повторяю: не пей больше!

— Да, да… голова должна быть ясной. Ли! Дай мне той настойки на ваших дьявольских травах или водорослях, — попросил он, переходя на французский язык.

Шкипер вытащил из рундука под столом оплетенную бутылку и налил из нее в пустую чашку темно-коричневой жидкости. Рюккерт выпил, покрутил головой:

— Необыкновенно противное питье, но удивительно просветляет голову. Вот я уже почти трезв, Ли!

Шкипер поднял на Рюккерта свой вечно улыбающийся лик.

— Собери немедленно всех своих союзников — главарей лаутоп — так, кажется, малайцы называют пиратов.

— Совершенно правильно. Они давно ждут на палубе…

До поздней ночи светились вершины деревьев по обе стороны долины, где находилась деревня. Там горели костры. Доносился бой барабанов. Время от времени прожектористы бросали на берег луч ослепительного света. На берегу не было ни души. Безлюдные катамараны, выхваченные из тьмы лучом, застыли на неподвижной воде. И на шхунах не замечалось никакого движения. Часовые у бортов клипера, расчеты у орудий коротали ночь, ведя тихие разговоры. Около часа ночи смолкли барабаны, померк свет над деревьями. Мир обволокла безмятежная тишина, с берега доносился только звон цикад, а с гряды рифов перед входом в бухту плыл убаюкивающий шум прибоя. От недавних опасений не осталось и следа, мысли русских моряков вошли в прежнее русло о далекой родине, о близких, о хозяйстве, урожае, который скоро будут снимать бабы, если не потоптали его солдаты: красные или белые, или невесть какие, сейчас на Россию накинулись все народы — и недавние союзники и враги.

Раздался протяжный зевок. Матрос, стоявший недалеко от мостика, сказал:

— Во темень так темень, прямо смола разлитая, а в воде какие-то гады шастают, смотри, как она вспыхивает. И отчего бы это?

— Должно, свойство такое, — ответил другой сонный голос. — Здесь все чудно и страховито. Смотри, будто искры тучей на берегу!

— Ну это понятно: светляк здешний, жук такой. Давеча один залетел, под хвостом у него светится, как свеча. Не видал?

— Не.

— Ну еще будет. — Опять зевок. — Хоть бы луна взошла.

— Месяц только народился. Видишь, за горами светит, только малость позолотил верхушки.

Последовал вздох. Оба помолчали, затем первый сказал:

— Все здесь не то. Сейчас бы ушицы окуневой похлебать да у огонька под тулупом прикорнуть. Дух у нас один какой от трав да от всего…

— И здесь дух дюже пахучий, да…

— Вот тебе и да… О, слышишь? Пойдем поближе, послушаем.

— И так слыхать…

Зосима Гусятников, стоя у борта с винтовкой в руке, стал рассказывать сказку о том, как меньшой крестьянский сын Иван — несусветный дурак и простофиля, — сталкиваясь с людьми и жизнью, умнел не по дням, а по часам и стал задумываться о таких вещах, которые прежде ему и в голову не приходили.

— …И пришел он к царю. Старенький такой, плюгавый царек на золотом троне сидит, стража кругом него с топорами да ружьями, министры стеной стоят, и все так на Ивана смотрят, будто он даже не последняя козявка, а кусок мерзлого дерьма. Царь и спросил Ивана:

— Слышали мы, что ты зуб на нас имеешь. Хочешь бояр да меня, грешного, земли лишить, стражу мою верную мечом порубить, дочь мою Пелагею за себя замуж взять? Правда ли это, говори, собачий сын, потому скоро тебе голову срубят и на кол посадят, и никто твои думки-тайны не узнает, и горько помирать будет, беспутному, с таким грехом невысказанным, непокаянным.

— Все правильно, царь. Холопы твои слово в слово тебе доложили мои мысли. Только не себе одному престол я задумал взять, и землею, и пашнями, и реками, и лугами владеть. Все я задумал поделить меж всеми мужиками. Только дочь твою Пелагею беру за себя, так как она девка на тебя не похожая, к людям жалость имеет и меня любит.

Царь аж посинел. Ртом воздух, как рыба, хватает…

— Эх, Зосима, Зосима Гусятников, — раздался голос Брюшкова, — влипнешь ты со своими сказочками, как гусь в чугунок. Что ни царь у тебя, то последний дурак, справный мужик — мироед.

— Так оно и есть, Назар. Не был бы царь дураком, давно по справедливости землю разделил и мужичка не притеснял, и не было бы теперь свары на земле.

— Без тебя разберутся, кому положено.

Зуйков сказал, позевывая:

— Брось, Зосима, не спорь с ним. Пустое дело. Назар сам из мироедского семейства. Батрачил у них, знаю. За сотню десятин нахапали.

— Трудом да головой. А ты, лодырь, молчи!

— Да я теперь за грех считаю с тобой говорить об этом. Разговором тут одним не возьмешь.

— Да будет вам, — прикрикнул младший боцман Петушков, — давай, Гусятников, да про Пелагею побольше расскажи, какая она из себя и вообще. Гладкая, наверное, да статная. Люблю гладких девок, особенно царских дочерей.

Вокруг засмеялись. Брюшков выругался и замолчал. Подошел вахтенный начальник Горохов.

— Вольно, вольно, ребята. Лясы точите?

— Чтобы сон отбить, — сказал Зуйков.

— Ну, ну. Только слушать получше. Чуть где всплеск — поднимайте тревогу. Полезут, пускайте в ход оружие.

— Да кто полезет-то, Игорь Матвеевич? — спросил Петушков. — Кому жизнь надоела?

— Слыхали, что днем было? Кроме того, подослали нам сонной водки. До сих пор вторая вахта дрыхнет. Чем еще кончится — неизвестно. Вот что значит довериться незнакомым людям.

— То же было бы и с нами, сойди мы на берег, — сказал Зосима Гусятников. — Кто бы не выпил разве? Водка ихняя вроде пива, слабая. Каждый думал хватить как следует.

Вахтенный начальник пошел обходить корабль, а у грота опять потек говорок Зосимы Гусятникова.

Не спали командир и старший офицер. Они после захода солнца не сходили с мостика, вестовые туда принесли им ужин, сейчас командир, по обыкновению, сидел в своем удобном кресле, старший офицер мерил мостик по диагонали. Оба молчали, думая о своем и слушая сказку Гусятникова.

Командир спросил:

— Вы заметили, какую эволюцию претерпел Иван-дурак у Зосимы Гусятникова? Какое влияние на него оказывает информация Германа Ивановича?

— Как-то не было времени…

— А на вахте?

— Не вдавался в анализ его литературного героя.

— Именно литературного. Зосима — художник. И художник, тонко чувствующий веяние времени. Его Иван — народный борец. Все меньше и меньше ему надо самому. Заботится о народе. Себе оставляет только царевну Пелагею. Слышали?

— Пелагею? Действительно, оригинальное имя для царевны. Рассказывал он как-то и о Марье — тоже царской дочери… Меня, Воин Андреевич, тревожит туман. Надо расставить матросов по борту. Мало людей… Я пойду распоряжусь.

— Идите… Феклин! — Пришлось позвать вестового несколько раз, пока он отозвался.

— Виноват. Вздремнул. Все от этого «мухомора» проклятого. Выпил всего полкружки, не боле, а кто хватил по-настоящему, тот до сих пор спит. Везет же людям, — неожиданно заключил он.

— Везет, говоришь?

— Ну а как же! Мы глаза дерем, а они спят, как младенцы.

— Не хотел бы я быть на их месте. Иди умойся, выпей холодного кофе да нам с Николаем Павловичем принеси.

— Есть!..

Кофе прогнал сон. Феклин стал было рассказывать командиру, как у них в деревне зимой ловят налимов, да вернулся старший офицер, и Феклин обиженно умолк, потому что дальше в его рассказе было, как он вытянул из проруби десятифунтового налима.

Воин Андреевич сказал:

— Тропики, жара, акулы, а вот Феклин только что рассказал о зиме, морозе и налимах. Как-то даже прохладней стало.

— Туман конденсируется, — сказал старший офицер, — стопроцентная влажность. Понизилась температура перед рассветом, и вот извольте…

— Ничего, Николай Павлович. Будем надеяться. Да, звезды погасли, и даже светляков не видно на берегу. — Командир нашел в темноте руку друга и крепко пожал. — Обойдется. Через полчаса взойдет солнце.

Тревожно прозвучал, голос матроса:

— Справа по борту всплески!

Второй голос оповестил, что с кормы кто-то крадется по воде к «Ориону».

Старший офицер приказал дать несколько выстрелов вверх. Всплески прекратились на некоторое время, затем послышались вновь, но попеременно с разных сторон.

Туман порозовел, но был так густ, что в трех шагах ничего не было видно.

Внезапно бухта огласилась криками и ударами об воду. Гулкое эхо в береговых округах многоголосо повторяло и усиливало все звуки.

Под этот маскировочный шум к «Ориону» со всех сторон двигалось множество лодок. В каждой находилось от пяти до десяти пиратов. Туман уже начал подниматься, и с лодок смутно проглядывался корпус «Ориона». Лодки остановились в пятнадцати — двадцати саженях, тесно окружив клипер: ждали сигнала Голубого Ли, чтобы разом броситься со всех сторон.

На палубе клипера послышался смех, матросам показалось, что опасность миновала, да и никакой, собственно, опасности и не было. Просто офицеры придумали, чтобы не пустить на берег перед уходом в рейс. И вот сейчас, не спавши, придется карабкаться на реи, отдавать паруса, трекать снасти…

— Ух и дурной же мы народ, братцы! — радостно на весь корабль гаркнул матрос Грицюк. — Так ведь воны рыбалят, рыбу в сети загоняют, помните, как на том острове, где банан брали и другую овощь!

— Помолчи, брат, — сказал Гусятников, — и так все гудит. Хитры, собаки. Никак, вода с весел каплет?

Старший офицер приказал прекратить все разговоры, и на палубе стало тихо, по голоса «рыбаков», удары по воде стали еще сильней, яростней.

Кто-то из матросов уловил плеск весла рядом и громко крикнул:

— Подходят! Близко уже!

И с другого борта донеслись предостерегающие возгласы. Защелкали затворы.

Командир поднес ко рту мегафон и крикнул:

— По местам! Сейчас они полезут на нас! Стреляйте, ребята! Бейте их всем, чем располагаете. Помните, мы защищаем свою жизнь и честь русского… — Его речь прервал выстрел, затем началась частая стрельба, поплыл леденящий кровь заунывный вой корсаров, идущих на абордаж. Они подошли вплотную и, зацепив за планширь крюками на конце легких бамбуковых трапов, карабкались вверх, стреляя из револьверов или норовя ударить ножом. Мало кому удалось при первой атаке спрыгнуть на палубу, да и тут смельчака ждала печальная участь.

С каждой минутой светлело. Туман клочьями поднимался к реям.

— Так их, так их, братцы! — гремел голос командира. — Пусть узнают, как нападать на русских! — Он видел, как матросы бились насмерть уже на палубе, один против двух-трех пиратов. У мостика появился отец Исидор, держа винтовку за ствол. Убегавший от него пират исчез за бортом, и отец Исидор, бросив взгляд вокруг, кинулся на выручку Роману Трушину, который дрался одной рукой с юрким малайцем, его вторая окровавленная рука висела как плеть. Сбив с ног противника Трушина, отец Исидор кинулся к баку, где щелкали пистолетные выстрелы.

— Браво, отец Исидор! — крикнул Воин Андреевич и оглянулся, привлеченный мягким стуком о палубу. Он увидел высокого малайца в одних «лава-лава», его шоколадное тело было мокрым, он, видно, только перебрался через борт. Пират присел на корточки и, молниеносно выпрямившись, занес нож, нацеленный в спину Феклину, который стоял с винтовкой и наблюдал за отцом Исидором. Командир выстрелил в пирата, и он, прокатившись по поручням трапа, упал и замер, неестественно вывернув руку с ножом.

Феклин обернулся, посмотрел на убитого, потом на своего командира с револьвером в руке и прошептал:

— Во проклятый! И как это он подлез?

— Смотреть надо лучше. Не то нас с тобой, как кур, прирежут.

— Теперь уж я… — Феклин взял ружье наизготовку. — И как он, проклятый… Во! — Он приложился и выстрелил в бегущего вдоль борта пирата, промахнулся, тот ловко перемахнул через фальшборт, раздался плеск.

Косые лучи утреннего солнца осветили окровавленную палубу и поверхность бухты, покрытую космами тающего тумана. Несколько матросов, положив винтовки на планширь, стреляли по уплывавшим лодкам. Командир приказал прекратить огонь, а сам спустился на палубу и тут же наткнулся на убитого. Он лежал ничком, раскинув руки, голый по пояс, в коротких штанах. На растрепанных рыжих волосах запеклась кровь.

«Среди них были и европейцы? — удивился командир и вспомнил, что слышал немецкую речь в самый разгар схватки. — Люди Шульца, — решил он. — Возможно, он и сам здесь или за бортом?» На палубе он увидел еще несколько убитых малайцев и одного чернобородого тараджа, очень похожего на барона фон Гиллера. У грот-мачты матросы накрывали брезентом павших товарищей.

Доктор с окровавленными руками поднял бледное лицо и продолжил перевязывать матроса, раненного в плечо, сбоку стоял санитар Карпушин, держа сумку с бинтами.

Раненый матрос улыбнулся командиру:

— Сила их была. Как и отбились в такой темени да тумане, право не знаю. Лезут и лезут, как тараканы из щелей. И ножи у них не приведи господи, прямо косы, а не ножи.

Командир узнал матроса Луконина, тихого, застенчивого человека.

— Молодец, Луконин!

— Чего уж там молодец. — Па серых щеках матроса появился слабый румянец. — Думал, не встречу солнца. А вон оно, жжет уже, а часов, поди, семь…

— Большие потери? — спросил командир у доктора.

— Еще точно не знаю. Пятеро убитых у нас, и человек двадцать раненых. Карпушин, помоги раненому встать.

— Ничего, я сам… — сказал Луконин.

Подбежал, как всегда озабоченный, старший боцман, взял под козырек.

— Вольно. Жив, Петрович? Ну как, страшно было?

— Страх был, конечно, да не очень. Больше я за тех был в тревоге, — боцман боднул головой в сторону нижней палубы. — Думал, не оклемаются…

— Ну и как?

— Живы, черти, Николай Павлович приказал их еще подержать в кубрике, пусть в чувство придут да совестью помучаются.

— Согласен.

Боцман замялся, потом сказал:

— Это, конечно, правильно, да народ с похмелья, некоторым до гальюна есть потребность…

— Ах вот оно в чем дело. Выпускай по очереди…

Командир заметил Лешку Головина: с винтовкой, грязный, в разорванной рубахе, юнга шел по палубе с таким видом, будто вернулся сюда после многолетней отлучки.

— Головин!

Лешка вздрогнул, увидев командира, приосанился и, подбежав к нему, остановился в выжидательной позе.

— И ты воевал? — с удивлением спросил командир.

— Так точно, гражданин капитан второго ранга! Воевал! Все патроны расстрелял! Когда только вы скомандовали, я и начал!

— Рановато, голубчик, ты начал воевать, да время сейчас лихое. Молодец!

— Рад стараться! — Лешка шмыгнул носом вслед командиру, ему так хотелось рассказать, как он, положив винтовку на кнехт, посылал пулю за пулей в подплывающих пиратов, что рядом с ним лежали и стреляли Зуйков, Трушин и еще кто-то, и все же пираты подплыли правей, к форштевню, полезли на клипер, и как там их встретили комендоры, а возле него кто-то дрался и наступал ему на ноги, а он все стрелял, пока не кончились патроны, и хотел уже встать и тоже вступить в рукопашную схватку (как ему сейчас казалось), да почувствовал страшный удар в спину: пират прыгнул на него с фальшборта. Что с ним, этим разбойником, было дальше, Лешка не помнит: в глазах у него помутилось. Зато когда он снова увидал молочно-белый свет и смутные фигуры мечущихся по палубе людей, услышал выстрелы и крики и, не долго думая, хотел вскочить и броситься в драку, то почувствовал, что кто-то схватил его за грудки и держит мертвой хваткой (зацепился рубахой за утку), и как он рванулся что есть силы и стал на ноги, да «пират» куда-то исчез, а то бы…

— Лешка! Курицын сын! — услышал он голос Зуйкова. — Во, братцы, вояка! Как он в них садил!.. Давай сюда! Не ранило?

— Кажется, нет…

Матросы стояли вдоль бортов, вполголоса делясь впечатлениями недавнего боя. Уже доносился смех. Гарри Смит что-то рассказывал лейтенанту Фелимору, потрясая винтовкой. Фелимор в разорванной сорочке, с перевязанной головой стоял подбоченясь, с зажатым в руке наганом. Лейтенант Горохов, оборонявший со своим взводом правый борт, смотрел в бинокль, поставив локти на планширь. Голос старшего офицера слышался с бака. Командир приятно удивился, услышав и скрипучий голос артиллерийского офицера. Ему вечером доложили, что Новиков и Стива Бобрин спят, уложенные напитком Шивы. Новиков проснулся при первых выстрелах и дрался на баке, возглавив орудийный расчет. Подошел старший механик, постаревший за ночь на десять лет. Сказал, что у него убили кочегара Куликова Федора, отца двух детей, что вся его машинная команда билась на юте, есть раненые и он сам в кого-то стрелял, что через час машина будет готова…

Командир подошел к баку, здороваясь с матросами. Зуйков, заливаясь смехом, теперь уже рассказывал, как иеромонах крушил пиратов, его с удовольствием слушали, хотя многие видели сами подвиги своего духовного наставника.

— Я их легонько сгонял с палубы, и только, ну, может, и задел кого ненароком, так ведь война.

— Он и стрелял, братцы! — говорил Зуйков. — Так жарил, что любо-дорого!

— Ну и стрелял, так я же не целился, для острастки, слава тебе господи, не попал.

— Вдруг попал?

— Ну и попал! Одним супостатом меньше. Ты вот зубы скалишь, а невдомек, что я не простой поп, а военный.

Заключительная фраза иеромонаха вызвала дружный смех. Заметив командира, матросы разом замолчали и стали по стойке «смирно». Он поздоровался, и ему дружно ответили.

Вдоль другого борта, пригибаясь, пробежал вестовой старшего офицера Чирков, неся на вытянутой руке белоснежный китель. Николай Павлович в одной рубахе смотрел в прицел пушки. Чирков, тяжело дыша, стал за его спиной. Матросы орудийного расчета, глядя на него, скалили зубы. Новиков стоял сбоку пушки и смотрел в бинокль.

— Фугасным! Зарядить! — прохрипел он.

В это время над головой просвистел рой пуль. На берегу в скалах застучал пулемет. Командир остановился. У его ног ударилась рикошетом пуля, выломав длинную щепу. Три раза подряд ударила пушка, и пулемет смолк.

— Отбой! — сказал Новиков, и в голосе его слышалось сожаление.

— Вот теперь, кажется, все, — сказал старший офицер, подавая руку командиру. За его спиной стоял Чирков, держа китель за вешалку, ветер раскачивал его, и от золотых пуговиц во все стороны летели ослепительные зайчики.