Клочья паутины

На кладбище

Тихо. Так тихо, как бывает только в холодные, лунные ночи! Не могильная тишина мертвого покоя, небытия, а радостное беззвучие, живое молчание очарованного восторга. Звуки растворились в серебре луны, как кристалл соли в стакане чистой воды: не исчезли, не умерли, а лишь разложились на мельчайшие частицы, неуловимые для человеческого слуха.

Вместе с шумом будничной жизни утонул в дрожащем, морозном свете и весь реальный мир. На смену ему выплыла легкая, воздушная ночная сказка... Крепкие оковы дня распались!..

Свободный дух мчится в необъятном просторе, впитывает в себя неведомую, чужую жизнь, воспринимает вечную, от колыбели мира, наивную правду его...

Крепко спит маленький, далекий, заброшенный поселок. Люди скованы глубоким, тяжелым сном. Никто и ничто в природе так не спит!

Дремлет мой усталый, нервный ум, крепко уснули мое „хочу“ и „надо“, и ничто не мешает мне отдаться ночным чарам, уйти целиком в их прекрасный волшебный чертог...

Гляжу в даль широко раскрытыми, ясными глазами.

Быстро мчится по небу яркая, круглая луна. Влетит в тучку, затуманится, растает, вот-вот совсем сгинет. Серая муть расплывается, растет; все становится зыбким, расплывчатым. Кажется, луна распылилась в кисельный туман, и весь мир — такой четкий, выпуклый, с резкими светотенями превратился в один сплошной жутко-серый фантом. Нет тьмы, но нет и света! Земля, тучи, тени, формы, линии — все слилось в одно мутное море. Загадочно клубятся волны его, словно древний хаос, в котором вся вселенная слилась в одну мучительную загадку; словно кто-то нарочно смешал все сущее в один бесцветный, бескрайный клубок, неразрешимый ребус, в котором все данные, все нити спутаны так искусно, так хитро, что никому уже их не распутать. Никому, даже самому великому создателю ребуса!

Становится жутко, замирает сердце...

Но проходит минута, другая, и мглистый, рассеянный свет снова сбирается, образовывает белесое пятно; пятно крепнет, становится ярче, меньше; и вот уже сама луна, круглая, блестящая снова мчится по небу, точно ничего с нею и не было, рвет на пути своем дымные тучи и серые туманы. Рубцы разрывов горят ярким серебряным светом, словно края свежей раны какого-то странного нездешнего существа, в жилах которого, вместо крови, течет матовое серебро. Дальше от луны тучи мерцают, как вечерний туман, а еще дальше — висят темные, густые словно хмурятся, жмутся и уходят сами в себя...

На землю падают яркие, иссиня-черные тени, а за ними искрится чуть подернутый лиловатой дымкой молодой, пушистый снег.

За околицей он лежит гладкий, спокойный, а еще дальше смутно белеет старая каменная ограда, а за нею неясно, точно в дрожащей дымке, узорно маячат верхушки неподвижных деревьев.

Меж деревьев маленькими, темными точками вырисовываются очертания надгробных памятников. Давно забытое, заросшее кладбище стоит грустное, задумчивое, молчаливое.

Кой-где ограда обвалилась, межмогильные деревья поросли и обвили ее, вышли из кладбища и сошлись с опушкою векового леса, что раскинулся на много-много верст по топям и болотам этого девственно-дикого края; и само кладбище кажется лишь странным уголком этого леса!

Далеко ушло оно от местечка, окружило себя оградою, вросло в дремучий бор! Ничто не тревожит его строгого, молчаливого покоя. Уединенное, грустное, оно замкнулось в себе, не то дремлет, не то думает и вспоминает давно прошедшее... Мировая, скорбная мысль окутала его, залегла под широкие своды деревьев постоянными сумерками, наполнило их неуловимыми звуками...

Мчится луна по небу, теряется в тучах и снова разрывает их. Льет вокруг холодный свет, глядит незрячими глазами и чему-то тихо, загадочно улыбается. Недвижно стоят строгие, резко вычерченные, точно изваянные тени, за ними задорно искрится, словно посыпанный толченным стеклом, молодой, пушистый снег; а там в сторожких сумерках ветвистых деревьев кружатся маленькие самоцветные звездочки. Взлетают, прыгают и пугливо падают...

Все больше и больше дрожит их в воздухе, опускается на широкие каменные плиты, заполняет все пространство под деревьями... Сходятся все вместе и сливаются в одно радужное пятно!..

Пятно дрожит, колышется, плывет, принимает дивной, неземной красы образ, мистический, туманный...

И чудится, что из самой середины этого марева, откуда-то из глубины его, льются чудесно нежные, тихие отзвуки тысячи тысяч человеческих голосов! Звенят маленькие звуки, как далекий горный ручей, шелестят, как поздний листопад дремучего леса, навевают спокойную думу, открывают великую тайну...

Все отзвуки человеческих скорбей и радостей, надежд, желаний и страстей слились в одну тихую, прекрасную симфонию.

Солнечный день. Весна на исходе. Потянуло знойным летом... На кладбище радостно и весело. Природа и знать не хочет о том, что это место горьчайших человеческих слез и тяжелых, полных неизъяснимой печали вздохов... Все зацвело, распустилось, живет молодою, буйною жизнью; поет в деревьях, трещит, стрекочет в траве, прыгает с холмика на холмик, перелетает с ветки на ветку, с дерева на дерево, радуется полною, детски-прекрасною, детски-веселою радостью...

Лето. Солнце жжет, и нет преград его горячему лучу; тени резки, но не омрачают, а лишь резче подчеркивают ослепительный блеск природы; цветы жадны, как вакханки, и утомленные бессильно клонят к земле свои бесстыдно открытые, трепетные чаши; все силы природа слились в одну, все голоса земли в один могучий гимн, в одну победную песнь жизни. Лето полно пьяной радости, оно не знает печалей, мук и рыданий... Настал великий праздник природы, праздник всего живущего. И сама черная ночь не в силах сдержать его быстрого, учащенного темпа. Истомленные знойными ласками с новой силой напрягаются ненасытные члены; напоенные росой снова тянутся вверх упругие стебли, и красавцы цветы широкой волной щедро льют свои чаровные ароматы; истомно дрожат и таинственно перешептываются деревья; широко раскинулась жаркая, сладостно-зачарованная степь; а высоко над ней раскинулось еще более могучее, иссиня-черное море, усыпанное жемчугами, алмазами и бриллиантами.... И в блеске и переливах этих далеких драгоценных камней чудится все также радостная, бескрайная, всепобеждающая жизнь.

Вся природа живет, наслаждается и снова, без конца, жаждет своих неизбывных радостей, своих извечных наслаждений, поет свою изначальную хвалу, свою прекраснейшую песнь песней, великое словословие молодости, красоте и силе...

Кладбище, — место горьчайших слез и тяжкого, неизбывного человеческого горя, —полно ликования и живого, здорового трепетания радостной жизни, невольных восторгов бытия.

Сторожа копают новые могилы. Выкопали одну. Легко, споро идет работа: в такой день копать мягкую, податливую землю — не труд, а развлечение. На голове широкополая шляпа, ворот рубахи расстегнут, рукава засучены, и ветерок ласково обвевает горячее, чуть влажное тело. Сами собою напрягаются мускулы, и весело взлетают на вверх комья могильной земли. Хочется петь, балагурить, смеяться; и если-бы не сознание исполняемой работы, оба сторожа, старый и молодой, давно-бы уже залились разудалою песнью...

Вся природа поет, радуется, веселится; неглубокая яма пахнет свежею землею, а на краю ее на холмике мягкой, желтой глины уже чирикают и копошатся непоседливые воробьи...

Издалека показалась траурная процессия, на колокольне гулко, стараясь быть печально-минорным, задребезжал старый колокол.

Тело лежит в гробу, чисто омытое, парадно одетое, строгое, чуждое. Бывшее человеком, оно теперь также мало подобно ему, как гипсовая маска — скульптурному портрету. Что-то ушло из этих форм, точно запах цветка, увядшего в жаркий полдень, точно окраска радужной бабочки, попавшей в руки ребенка. Ушло из тела что-то неведомое, непонятное, и тело стало чуждым, незнакомым, загадочным.

Глухие рыдания окружают чисто сработанный, нарядный, с претензией на последнюю роскошь гроб. Тупые, короткие удары молотка, точно далекие удары барабана, сливаются с песней последнего прощания.

Рыдания становятся явственнее... Голубой, сладковатый дымок щекочет ноздри, першит в глотке... Солнце припекает непокрытые головы, жжет плечи, и ленивая истома, и сакраментальная грусть охватывают даже наиболее спокойных и безучастных в толпе провожающих. Со стороны кажется, что они вспоминают что-то далекое, красивое и тихо переживают это мелькнувшее когда-то случайное счастье.

Четкою дробью выстукивают мягкие комья земли по гулкому, словно пустому, гробу и быстро сравнивают края ямы с землею. Еще несколько широких взмахов лопатами, и на месте ямы возвышается свежий холмик, ровный, правильный, аккуратный... Еще несколько мгновений, и земляной холмик превращается в пышный цветочный газон. Пирамидою лежат искусно связанные в круги пышные цветы, перевязанные широкими, блестящими лентами с крупными на них печатными буквами... Привычные руки похоронных специалистов красиво, в порядке разложили цветы по свежему земляному холмику, задрапировали его нарядными лентами, точно домовитая хозяйка принарядила к празднику свою маленькую, убогую квартирку, скрывши старенькие, вылинявшие материи и обои под чистенькими, свежими накидочками, картинками, букетиками и прочими нестоющими, но веселенькими безделушками...

Ярко, радостно горят на солнце красавцы-цветы, красиво извиваются ленты и пестрят своими печатными буквами. Запах ладана смешался с ароматами цветов, умирающих и пышно цветущих вокруг, за узорными решетками, со свежестью разрыхленной земли, и легче дышат груди, и в глазах уже зажигается сдерживаемая радость жизни.